о похоже", -- сказала Лида, не отрываясь впрочемъ отъ чтенiя. "Будетъ похоже, -- возразилъ Ардалiонъ. -- Вотъ сейчасъ подправимъ эту ноздрю, и будетъ похоже. Сегодня свeтъ какой-то неинтересный". "Что неинтересно?" -- спросила Лида, поднявъ глаза и держа палецъ на прерванной строкe. И еще одинъ кусокъ изъ жизни того лeта хочу предложить твоему вниманiю, читатель. Прощенiя прошу за несвязность и пестроту разсказа, но повторяю, не я пишу, а моя память, и у нея свой нравъ, свои законы. Итакъ, я опять въ лeсу около Ардалiонова озера, но прieхалъ я на этотъ разъ одинъ, и не въ автомобилe, а сперва поeздомъ до Кенигсдорфа, потомъ автобусомъ до желтаго столба. На картe, какъ-то забытой Ардалiономъ у насъ на балконe, очень ясны всe примeты мeстности. Предположимъ, что я держу передъ собой эту карту; тогда Берлинъ, неумeстившiйся на ней, находится примeрно у сгиба лeвой моей руки. На самой картe, въ юго-западномъ углу, продолжается черно-бeлымъ живчикомъ желeзно-дорожный {51} путь, который въ подразумeваемомъ видe идетъ по лeвому моему рукаву изъ Берлина. Живчикъ упирается въ этомъ юго-западномъ углу карты въ городокъ Кенигсдорфъ, а затeмъ черно-бeлая ленточка поворачиваетъ, излучисто идетъ на востокъ, и тамъ -- новый кружокъ: Айхенбергъ. Но покамeстъ намъ незачeмъ eхать туда, вылeзаемъ въ Кенигсдорфe. Разлучившись съ желeзной дорогой, повернувшей на востокъ, тянется прямо на сeверъ, къ деревнe Вальдау, шоссейная дорога. Раза три въ день отходитъ изъ Кенигсдорфа автобусъ и идетъ въ Вальдау (семнадцать километровъ), гдe, кстати сказать, находится центръ земельнаго предпрiятiя: пестрый павильончикъ, веселый флагъ, много желтыхъ указательныхъ столбовъ, -- одинъ напримeръ со стрeлкой "Къ пляжу", -- но еще никакого пляжа нeтъ, а только болотце вдоль большого озера; другой съ надписью "Къ казино", но и его нeтъ, а есть что-то вродe скинiи и зачаточный буфетъ; третiй, наконецъ, приглашающiй къ спортивному плацу, и тамъ дeйствительно выстроены новыя, сложныя, гимнастическiя висeлицы, которыми некому пользоваться, если не считать какого-нибудь крестьянскаго мальчишки, перегнувшагося головой внизъ съ трапецiи и показывающаго заплату на заду; кругомъ же, во всe стороны, участки, -- нeкоторые наполовину куплены, и по воскресеньямъ можно видeть толстяковъ въ купальныхъ костюмахъ и роговыхъ очкахъ, сосредоточенно строящихъ хижину; кое-гдe даже посажены цвeты, или стоитъ кокетливо раскрашенная будка-ретирада. Но мы и до Вальдау не доeдемъ, а покинемъ автобусъ на десятой верстe отъ Кенигсдорфа, у одинокаго {52} желтаго столба. Теперь обратимся опять къ картe: направо, то-есть на востокъ отъ шоссе, тянется большое пространство, все въ точкахъ, -- это лeсъ; въ немъ находится то малое озеро, по западному берегу котораго, точно игральныя карты вeеромъ, -- дюжина участковъ, изъ коихъ проданъ только одинъ -- Ардалiону -- (и то условно). Близимся къ самому интересному пункту. Мы вначалe упомянули о станцiи Айхенбергъ, слeдующей послe Кенигсдорфа къ востоку. И вотъ, спрашивается: можно ли добраться пeшкомъ отъ маленькаго Ардалiонова озера до Айхенберга? Можно. Слeдуетъ обогнуть озеро съ южной стороны и дальше -- прямо на востокъ лeсомъ. Пройдя лeсомъ четыре километра, мы выходимъ на деревенскую дорогу, одинъ конецъ которой ведетъ неважно куда, -- въ ненужныя намъ деревни, другой же приводитъ въ Айхенбергъ. Жизнь моя исковеркана, спутана, -- а я тутъ валяю дурака съ этими веселенькими описаньицами, съ этимъ уютнымъ множественнымъ числомъ перваго лица, съ этимъ обращенiемъ къ туристу, къ дачнику, къ любителю окрошки изъ живописныхъ зеленей. Но потерпи, читатель. Я недаромъ поведу тебя сейчасъ на прогулку. Эти разговоры съ читателемъ тоже ни къ чему. Апарте въ театрe, или красноречивый шипъ: "Чу! Сюда идутъ..." Прогулка... Я вышелъ изъ автобуса у желтаго столба. Автобусъ удалился, въ немъ остались три старухи, черныхъ въ мелкую горошинку, мужчина въ бархатномъ жилетe, съ косой, обернутой въ рогожу, дeвочка съ большимъ пакетомъ и господинъ въ пальто, со съeхавшимъ на-бокъ механическимъ галстукомъ, съ {53} беременнымъ саквояжемъ на колeняхъ, -- вeроятно ветеринаръ. Въ молочаяхъ и хвощахъ были слeды шинъ, -- мы тутъ проeзжали, прыгая на кочкахъ, уже нeсколько разъ съ Лидой и Ардалiономъ. Я былъ въ гольфныхъ шароварахъ, или по-нeмецки кникербокерахъ. Я вошелъ въ лeсъ. Я остановился въ томъ мeстe, гдe мы однажды съ женой ждали Ардалiона. Я выкурилъ тамъ папиросу. Я посмотрeлъ на дымокъ, медленно растянувшiйся, затeмъ давшiй призрачную складку и растаявшiй въ воздухe. Я почувствовалъ спазму въ горлe. Я пошелъ къ озеру и замeтилъ на пескe смятую черную съ оранжевымъ бумажку (Лида насъ снимала). Я обогнулъ озеро съ южной стороны и пошелъ густымъ соснякомъ на востокъ. Я вышелъ черезъ часъ на дорогу. Я зашагалъ по ней и пришелъ еще черезъ часъ въ Айхенбергъ. Я сeлъ въ дачный поeздъ. Я вернулся въ Берлинъ. Однообразную эту прогулку я продeлалъ нeсколько разъ и никогда не встрeтилъ въ лeсу ни одной души. Глушь, тишина. Покупателей на участки у озера не было, да и все предпрiятiе хирeло. Когда мы eздили туда втроемъ, то бывали весь день совершенно одни, купаться можно было хоть нагишомъ; помню, кстати, какъ однажды Лида, по моему требованiю, все съ себя сняла, и очень мило смeясь и краснeя, позировала Ардалiону, который вдругъ обидeлся на что-то, -- вeроятно на собственную бездарность, -- и бросилъ рисовать, пошелъ на поиски боровиковъ. Меня же онъ продолжалъ писать упорно, -- это длилось весь августъ. Не справившись съ честной чертой угля, онъ почему-то перешелъ на подленькую пастель. Я поставилъ себe нeкiй срокъ: окончанiе портрета. Наконецъ запахло {54} дюшессовой сладостью лака, портретъ былъ обрамленъ, Лида дала Ардалiону двадцать марокъ, -- ради шику въ конвертe. У насъ были гости, -- между прочимъ Орловiусъ, -- мы всe стояли и глазeли -- на что? На розовый ужасъ моего лица. Не знаю, почему онъ придалъ моимъ щекамъ этотъ фруктовый оттeнокъ, -- онe блeдны какъ смерть. Вообще сходства не было никакого. Чего стоила, напримeръ, эта ярко-красная точка въ носовомъ углу глаза, или проблескъ зубовъ изъ подъ ощеренной кривой губы. Все -- это -- на фасонистомъ фонe съ намеками не то на геометрическiя фигуры, не то на висeлицы. Орловiусъ, который былъ до глупости близорукъ, подошелъ къ портрету вплотную и, поднявъ на лобъ очки (почему онъ ихъ носилъ? они ему только мeшали), съ полуоткрытымъ ртомъ, замеръ, задышалъ на картину, точно собирался ею питаться. "Модерный штиль", -- сказалъ онъ наконецъ съ отвращенiемъ и, перейдя къ другой картинe, сталъ такъ же добросовeстно разсматривать и ее, хотя это была обыкновенная литографiя: островъ мертвыхъ. А теперь, дорогой читатель, вообразимъ небольшую конторскую комнату въ шестомъ этажe безличнаго дома. Машинистка ушла, я одинъ. Въ окнe -- облачное небо. На стeнe -- календарь, огромная, чeмъ-то похожая на бычiй языкъ, черная девятка: девятое сентября. На столe -- очередныя непрiятности въ видe писемъ отъ кредиторовъ и символически пустая шоколадная коробка съ лиловой дамой, измeнившей мнe. Никого нeтъ. Пишущая машинка открыта. Тишина. На страничкe моей записной книжки -- адресъ. Малограмотный почеркъ. Сквозь него я вижу наклоненный восковой {55} лобъ, грязное ухо, изъ петлицы виситъ головкой внизъ фiалка, съ чернымъ ногтемъ палецъ нажимаетъ на мой серебряный карандашъ. Помнится, я стряхнулъ оцeпенeнiе, сунулъ книжку въ карманъ, вынулъ ключи, собрался все запереть, уйти, -- уже почти ушелъ, но остановился въ коридорe съ сильно бьющимся сердцемъ... уйти было невозможно... Я вернулся, я постоялъ у окна, глядя на противоположный домъ. Тамъ уже зажглись лампы, освeтивъ конторскiе шкапы, и господинъ въ черномъ, заложивъ одну руку за спину, ходилъ взадъ и впередъ, должно-быть диктуя невидимой машинисткe. Онъ то появлялся, то исчезалъ, и даже разъ остановился у окна, соображая что-то, и опять повернулся, диктуя, диктуя, диктуя. Неумолимый! Я включилъ свeтъ, сeлъ, сжалъ виски. Вдругъ бeшено затрещалъ телефонъ, -- но оказалось: ошибка, спутали номеръ. И потомъ опять тишина, и только легкое постукиванiе дождя, ускорявшаго наступленiе ночи. -------- ГЛАВА IV. "Дорогой Феликсъ, я нашелъ для тебя работу. Прежде всего необходимо кое-что съ глазу на глазъ обсудить. Собираюсь быть по дeлу въ Саксонiи и, вотъ, предлагаю тебe встрeтиться со мной въ Тарницe, -- это недалеко отъ тебя. Отвeчай незамедлительно, согласенъ ли ты въ принципe. Тогда укажу день, часъ и точное мeсто, а на дорогу пришлю тебe денегъ. Такъ какъ я все время въ разъeздахъ, и нeтъ у меня постоянной квартиры, отвeчай: "Ардалiонъ" до востребованiя {56} (слeдуетъ адресъ одного изъ берлинскихъ почтамтовъ). До-свиданiя, жду. (Подписи нeтъ)". Вотъ оно лежитъ передо мной, это письмо отъ девятаго сентября тридцатаго года, -- на хорошей, голубоватой бумагe съ водянымъ знакомъ въ видe фрегата, -- но бумага теперь смята, по угламъ смутные отпечатки, вeроятно его пальцевъ. Выходитъ такъ, какъ будто я -- получатель этого письма, а не его отправитель, -- да въ концe концовъ такъ оно и должно быть: мы перемeнились мeстами. У меня хранятся еще два письма на такой же бумагe, но всe отвeты уничтожены. Будь они у меня, будь у меня напримeръ то глупeйшее письмо, которое я съ расчитанной небрежностью показалъ Орловiусу (послe чего и оно было уничтожено), можно было бы перейти на эпистолярную форму повeствованiя. Форма почтенная, съ традицiями, съ крупными достиженiями въ прошломъ. Отъ Икса къ Игреку: Дорогой Иксъ, -- и сверху непремeнно дата. Письма чередуются, -- это вродe мяча, летающаго черезъ сeтку туда и обратно. Читатель вскорe перестаетъ обращать вниманiе на дату, -- и дeйствительно -- какое ему дeло, написано ли письмо девятаго сентября или шестнадцаго, -- но эти даты нужны для поддержанiя иллюзiи. Такъ Иксъ продолжаетъ писать Игреку, а Игрекъ Иксу на протяженiи многихъ страницъ. Иногда вступаетъ какой-нибудь постороннiй Зетъ, -- вноситъ и свою эпистолярную лепту, однако только ради того, чтобы растолковать читателю (не глядя, впрочемъ, на него, оставаясь къ нему въ профиль) событiе, которое безъ ущерба для естественности или по какой другой причинe ни Иксъ, ни Игрекъ не могли бы въ письмe разъяснить. {57} Да и они пишутъ не безъ оглядки, -- всe эти "Помнишь, какъ тогда-то и тамъ-то..." (слeдуетъ обстоятельное воспоминанiе) вводятся не столько для того, чтобы освeжить память корреспондента, сколько для того, чтобы дать читателю нужную справку, -- такъ что въ общемъ картина получается довольно комическая, -- особенно, повторяю, смeшны эти аккуратно выписанныя и ни къ чорту ненужныя даты, -- и когда въ концe вдругъ протискивается Зетъ, чтобы написать своему личному корреспонденту (ибо въ такомъ романe переписываются рeшительно всe) о смерти Икса и Игрека или о благополучномъ ихъ соединенiи, то читатель внезапно чувствуетъ, что всему этому предпочелъ бы самое обыкновенное письмо отъ налоговаго инспектора. Вообще говоря, я всегда былъ надeленъ недюжиннымъ юморомъ, -- даръ воображенiя связанъ съ нимъ; горе тому воображенiю, которому юморъ не сопутствуетъ. Одну минуточку. Я списывалъ письмо, и оно куда-то исчезло. Могу продолжать, -- соскользнуло подъ столъ. Черезъ недeлю я получилъ отвeтъ (пять разъ заходилъ на почтамтъ и былъ очень нервенъ). Феликсъ сообщалъ мнe, что съ благодарностью принимаетъ мое предложенiе. Какъ часто случается съ полуграмотными, тонъ его письма совершенно не соотвeтствовалъ тону его обычнаго разговора: въ письмe это былъ дрожащiй фальцетъ съ провалами витiеватой хрипоты, а въ жизни -- самодовольный басокъ съ дидактическими низами. Я написалъ ему вторично, приложивъ десять марокъ и назначивъ ему свиданiе перваго октября въ пять часовъ вечера у бронзоваго всадника въ концe {58} бульвара, идущаго влeво отъ вокзальной площади въ Тарницe. Я не помнилъ ни имени всадника (какой-то герцогъ), ни названiя бульвара, но однажды, проeзжая по Саксонiи въ автомобилe знакомаго купца, застрялъ въ Тарницe на два часа, -- моему знакомому вдругъ понадобилось среди пути поговорить по телефону съ Дрезденомъ, -- и вотъ, обладая фотографической памятью, я запомнилъ бульваръ, статую и еще другiя подробности, -- это снимокъ небольшой, однако, знай я способъ увеличить его, можно было бы прочесть, пожалуй, даже вывeски, -- ибо аппаратъ у меня превосходный. Мое почтенное отъ шестнадцаго написано отъ руки, -- я писалъ на почтамтe, -- такъ взволновался, получивъ отвeтъ на мое почтенное отъ девятаго, что не могъ отложить до возможности настукать, -- да и особыхъ причинъ стeсняться своихъ почерковъ (у меня ихъ нeсколько) еще не было, -- я зналъ, что въ конечномъ счетe получателемъ окажусь я. Отославъ его, я почувствовалъ то, что чувствуетъ, должно быть, полумертвый листъ, пока медленно падаетъ на поверхность воды. Незадолго до перваго октября какъ-то утромъ мы съ женой проходили Тиргартеномъ и остановились на мостикe, облокотившись на перила. Въ неподвижной водe отражалась гобеленовая пышность бурой и рыжей листвы, стеклянная голубизна неба, темныя очертанiя перилъ и нашихъ склоненныхъ лицъ. Когда падалъ листъ, то навстрeчу ему изъ тeнистыхъ глубинъ воды летeлъ неотвратимый двойникъ. Встрeча ихъ была беззвучна. Падалъ кружась листъ, и кружась стремилось къ нему его точное отраженiе. Я не могъ оторвать {59} взгляда отъ этихъ неизбeжныхъ встрeчъ. "Пойдемъ", -- сказала Лида и вздохнула. "Осень, осень, -- проговорила она погодя, -- осень. Да, это осень". Она уже была въ мeховомъ пальто, пестромъ, леопардовомъ. Я влекся сзади, на ходу пронзая тростью палые листья. "Какъ славно сейчасъ въ Россiи", -- сказала она (то же самое она говорила ранней весной и въ ясные зимнiе дни; одна лeтняя погода никакъ не дeйствовала на ея воображенiе). "... а есть покой и воля, давно завидная мечтается мнe доля. Давно, усталый рабъ..." "Пойдемъ, усталый рабъ. Мы должны сегодня раньше обeдать". "... замыслилъ я побeгъ. Замыслилъ. Я. Побeгъ. Тебe, пожалуй, было бы скучно, Лида, безъ Берлина, безъ пошлостей Ардалiона?" "Ничего не скучно. Мнe тоже страшно хочется куда-нибудь, -- солнышко, волнышки. Жить да поживать. Я не понимаю, почему ты его такъ критикуешь". "... давно завидная мечтается... Ахъ, я его не критикую. Между прочимъ, что дeлать съ этимъ чудовищнымъ портретомъ, не могу его видeть. Давно, усталый рабъ..." "Смотри, Германъ, верховые. Она думаетъ, эта тетеха, что очень красива. Ну-же, идемъ. Ты все отстаешь, какъ маленькiй. Не знаю, я его очень люблю. Моя мечта была бы ему подарить денегъ, чтобы онъ могъ съeздить въ Италiю". "... Мечта. Мечтается мнe доля. Въ наше время бездарному художнику Италiя ни къ чему. Такъ было когда-то, давно. Давно завидная..." {60} "Ты какой-то сонный, Германъ. Пойдемъ чуточку шибче, пожалуйста". Буду совершенно откровененъ. Никакой особой потребности въ отдыхe я не испытывалъ. Но послeднее время такъ у насъ съ женой завелось. Чуть только мы оставались одни, я съ тупымъ упорствомъ направлялъ разговоръ въ сторону "обители чистыхъ нeгъ". Между тeмъ я съ нетерпeнiемъ считалъ дни. Отложилъ я свиданiе на первое октября, дабы дать себe время одуматься. Мнe теперь кажется, что если бы я одумался и не поeхалъ въ Тарницъ, то Феликсъ до сихъ поръ ходилъ бы вокругъ бронзоваго герцога, присаживаясь изрeдка на скамью, чертя палкой тe земляныя радуги слeва направо и справа налeво, что чертитъ всякiй, у кого есть трость и досугъ, -- вeчная привычка наша къ окружности, въ которой мы всe заключены. Да, такъ бы онъ сидeлъ до сегодняшняго дня, а я бы все помнилъ о немъ, съ дикой тоской и страстью, -- огромный ноющiй зубъ, который нечeмъ вырвать, женщина, которой нельзя обладать, мeсто, до котораго въ силу особой топографiи кошмаровъ никакъ нельзя добраться. Тридцатаго вечеромъ, наканунe моей поeздки, Ардалiонъ и Лида раскладывали кабалу, а я ходилъ по комнатамъ и глядeлся во всe зеркала. Я въ то время былъ еще въ добрыхъ отношенiяхъ съ зеркалами. За двe недeли я отпустилъ усы, -- это измeнило мою наружность къ худшему: надъ безкровнымъ ртомъ топорщилась темно-рыжеватая щетина съ непристойной проплeшинкой посрединe. Было такое ощущенiе, что эта щетина приклеена, -- а не то мнe казалось, что на губe у меня сидитъ небольшое жесткое животное. По {61} ночамъ, въ полудремотe, я хватался за лицо, и моя ладонь его не узнавала. Ходилъ, значитъ, по комнатамъ, курилъ, и изъ всeхъ зеркалъ на меня смотрeла испуганно серьезными глазами наспeхъ загримированная личность. Ардалiонъ въ синей рубашкe съ какимъ-то шотландскимъ галстукомъ хлопалъ картами, будто въ кабакe. Лида сидeла къ столу бокомъ, заложивъ ногу на ногу, -- юбка поднялась до поджилокъ, -- и выпускала папиросный дымъ вверхъ, сильно выпятивъ нижнюю губу и не спуская глазъ съ картъ на столe. Была черная вeтреная ночь, каждыя нeсколько секундъ промахивалъ надъ крышами блeдный лучъ радiобашни, -- свeтовой тикъ, тихое безумiе прожектора. Въ открытое узкое окно ванной комнаты доносился изъ какого-то окна во дворe сдобный голосъ громковeщателя. Въ столовой лампа освeщала мой страшный портретъ. Ардалiонъ въ синей рубашкe хлопалъ картами, Лида облокотилась на столъ, дымилась пепельница. Я вышелъ на балконъ. "Закрой, дуетъ", -- раздался изъ столовой Лидинъ голосъ. Отъ вeтра мигали и щурились осеннiя звeзды. Я вернулся въ комнату. "Куда нашъ красавецъ eдетъ?" -- спросилъ Ардалiонъ, неизвeстно къ кому обращаясь. "Въ Дрезденъ", -- отвeтила Лида. Они теперь играли въ дураки. "Мое почтенiе Сикстинской, -- сказалъ Ардалiонъ. -- Этого, кажется, я не покрою. Этого, кажется -- -- Такъ, потомъ такъ, а это я принялъ". "Ему бы лечь спать, онъ усталъ, -- сказала Лида. -- Послушай, ты не имeешь права подсматривать, сколько осталось въ колодe, -- это нечестно". {62} "Я машинально, -- сказалъ Ардалiонъ. -- Не сердись, голуба. А надолго онъ eдетъ?" "И эту тоже, Ардалiоша, эту тоже, пожалуйста, -- ты ее не покрылъ". Такъ они продолжали долго, говоря то о картахъ, то обо мнe, какъ будто меня не было въ комнатe, какъ будто я былъ тeнью или безсловеснымъ существомъ, -- и эта ихъ шуточная привычка, оставлявшая меня прежде равнодушнымъ, теперь казалась мнe полной значенiя, точно я и вправду присутствую только въ качествe отраженiя, а тeло мое -- далеко. На другой день, около четырехъ, я вышелъ въ Тарницe. У меня былъ съ собой небольшой чемоданъ, онъ стeснялъ свободу передвиженiя, -- я принадлежу къ породe тeхъ мужчинъ, которые ненавидятъ нести что-либо въ рукахъ: щеголяя дорогими кожаными перчатками, люблю на-ходу свободно размахивать руками и топырить пальцы, -- такая у меня манера, и шагаю я ладно, выбрасывая ноги носками врозь, -- не по росту моему маленькiя, въ идеально чистой и блестящей обуви, въ мышиныхъ гетрахъ, -- гетры то-же что перчатки, -- онe придаютъ мужчинe добротное изящество, сродное особому кашэ дорожныхъ принадлежностей высокаго качества, -- я обожаю магазины, гдe продаются чемоданы, ихъ хрустъ и запахъ, дeвственность свиной кожи подъ чехломъ, -- но я отвлекся, я отвлекся, -- я можетъ быть хочу отвлечься, -- но все равно, дальше, -- я, значитъ, рeшилъ оставить сначала чемоданъ въ гостиницe: въ какой гостиницe? Пересeкъ, пересeкъ площадь, озираясь, не только съ цeлью найти гостиницу, а еще стараясь площадь узнать, {63} -- вeдь я проeзжалъ тутъ, вонъ тамъ бульваръ и почтамтъ... Но я не успeлъ дать памяти поупражняться, -- въ глазахъ мелькнула вывeска гостиницы, -- по бокамъ двери стояло по два лавровыхъ деревца въ кадкахъ, -- этотъ посулъ роскоши былъ обманчивъ, входившаго сразу ошеломляла кухонная вонь, двое усатыхъ простаковъ пили пиво у стойки, старый лакей, сидя на корточкахъ и виляя концомъ салфетки, зажатой подмышкой, валялъ пузатаго бeлаго щенка, который вилялъ хвостомъ тоже. Я спросилъ комнату, предупредилъ, что у меня будетъ, можетъ быть, ночевать братъ, мнe отвели довольно просторный номеръ съ четой кроватей, съ графиномъ мертвой воды на кругломъ столe, какъ въ аптекe. Лакей ушелъ, я остался въ комнатe одинъ, звенeло въ ушахъ, я испытывалъ странное удивленiе. Двойникъ мой вeроятно, уже въ томъ же городe, что я, ждетъ уже, можетъ быть. Я здeсь представленъ въ двухъ лицахъ. Если бы не усы и разница въ одеждe, служащiе гостиницы -- -- А можетъ быть (продолжалъ я думать, соскакивая съ мысли на мысль) онъ измeнился и больше не похожъ на меня, и я понапрасну сюда прieхалъ. "Дай Богъ", -- сказалъ я съ силой, -- и самъ не понялъ, почему я это сказалъ, -- вeдь сейчасъ весь смыслъ моей жизни заключался въ томъ, что у меня есть живое отраженiе, -- почему же я упомянулъ имя небытнаго Бога, почему вспыхнула во мнe дурацкая надежда, что мое отраженiе исковеркано? Я подошелъ къ окну, выглянулъ, -- тамъ былъ глухой дворъ, и съ круглой спиной татаринъ въ тюбетейкe показывалъ босоногой женщинe синiй коврикъ. Женщину я зналъ, и татарина зналъ тоже, и зналъ эти лопухи, собравшiеся {64} въ одномъ углу двора, и воронку пыли, и мягкiй напоръ вeтра и блeдное, селедочное небо; въ эту минуту постучали, вошла горничная съ постельнымъ бeльемъ, и когда я опять посмотрeлъ на дворъ, это уже былъ не татаринъ, а какой-то мeстный оборванецъ, продающiй подтяжки, женщины же вообще не было -- но пока я смотрeлъ, опять стало все соединяться, строиться, составлять опредeленное воспоминанiе, -- вырастали, тeснясь, лопухи въ углу двора, и рыжая Христина Форсманъ щупала коврикъ, и летeлъ песокъ, -- и я не могъ понять, гдe ядро, вокругъ котораго все это образовалось, что именно послужило толчкомъ, зачатiемъ, -- и вдругъ я посмотрeлъ на графинъ съ мертвой водой, и онъ сказалъ "тепло", -- какъ въ игрe, когда прячутъ предметъ, -- и я бы вeроятно нашелъ въ концe концовъ тотъ пустякъ, который, безсознательно замeченный мной, мгновенно пустилъ въ ходъ машину памяти, а можетъ быть и не нашелъ бы, а просто все въ этомъ номерe провинцiальной нeмецкой гостиницы, -- и даже видъ въ окнe, -- было какъ-то смутно и уродливо схоже съ чeмъ-то уже видeннымъ въ Россiи давнымъ давно, -- тутъ, однако, я спохватился, что пора итти на свиданiе, и, натягивая перчатки, поспeшно вышелъ. Я свернулъ на бульваръ, миновалъ почтамтъ. Дулъ вeтеръ, и наискось черезъ улицу летeли листья. Несмотря на мое нетерпeнiе, я, съ обычной наблюдательностью, замeчалъ лица прохожихъ, вагоны трамвая, казавшiеся послe Берлина игрушечными, лавки, исполинскiй цилиндръ, нарисованный на облупившейся стeнe, вывeски, фамилiю надъ булочной, Карлъ Шписъ, -- напомнившую мнe нeкоего Карла Шписа, котораго я знавалъ въ волжскомъ поселкe, и {65} который тоже торговалъ булками. Наконецъ въ глубинe бульвара всталъ на дыбы бронзовый конь, опираясь на хвостъ, какъ дятелъ, и, если бъ герцогъ на немъ энергичнeе протягивалъ руку, то при тускломъ вечернемъ свeтe памятникъ могъ бы сойти за петербургскаго всадника. На одной изъ скамеекъ сидeлъ старикъ и поeдалъ изъ бумажнаго мeшочка виноградъ; на другой расположились двe пожилыя дамы; старуха огромной величины полулежала въ колясочкe для калeкъ и слушала ихъ разговоръ, глядя на нихъ круглымъ глазомъ. Я дважды, трижды обошелъ памятникъ, отмeтивъ придавленную копытомъ змeю, латинскую надпись, ботфорту съ черной звeздой шпоры. Змeи, впрочемъ, никакой не было, это мнe почудилось. Затeмъ я присeлъ на пустую скамью, -- ихъ было всего полдюжины, -- и посмотрeлъ на часы. Три минуты шестого. По газону прыгали воробьи. На вычурной изогнутой клумбe цвeли самые гнусные въ мiрe цвeты -- астры. Прошло минутъ десять. Такое волненiе, что ждать въ сидячемъ положенiи не могъ. Кромe того, вышли всe папиросы, курить хотeлось до бeшенства. Свернувъ съ бульвара на боковую улицу мимо черной кирки съ претензiями на старину, я нашелъ табачную лавку, вошелъ, автоматическiй звонокъ продолжалъ зудeть, -- я не прикрылъ двери, -- "будьте добры", -- сказала женщина въ очкахъ за прилавкомъ, -- вернулся, захлопнулъ дверь. Надъ ней былъ натюръ-мортъ Ардалiона: трубка на зеленомъ сукнe и двe розы. "Какъ это къ вамъ...?" -- спросилъ я со смeхомъ. Она не сразу поняла, а понявъ отвeтила: "Это сдeлала моя племянница. Недавно умерла". {66} Что за дичь, -- подумалъ я. -- Вeдь нeчто очень похожее, если не точь-въ-точь такое, я видeлъ у него, -- что за дичь... "Ладно, ладно, -- сказалъ я вслухъ. -- Дайте мнe..." -- назвалъ сортъ, который курю, заплатилъ и вышелъ. Двадцать минутъ шестого. Не смeя еще вернуться на урочное мeсто, давая еще время судьбe перемeнить программу, еще ничего не чувствуя, ни досады, ни облегченiя, я довольно долго шелъ по улицe, удаляясь отъ памятника, -- и все останавливался, пытаясь закурить, -- вeтеръ вырывалъ у меня огонь, наконецъ я забился въ подъeздъ, надулъ вeтеръ, -- какой каламбуръ! И стоя въ подъeздe, и смотря на двухъ дeвочекъ, игравшихъ возлe, по очереди бросавшихъ стеклянный шарикъ съ радужной искрой внутри, а то -- на корточкахъ -- подвигавшихъ его пальцемъ, а то еще -- сжимавшихъ его между носками и подпрыгивавшихъ, -- все для того, чтобы онъ попалъ въ лунку, выдавленную въ землe подъ березой съ раздвоеннымъ стволомъ, -- смотря на эту сосредоточенную, безмолвную, кропотливую игру, я почему-то подумалъ, что Феликсъ придти не можетъ по той простой причинe, что я самъ выдумалъ его, что созданъ онъ моей фантазiей, жадной до отраженiй, повторенiй, масокъ, -- и что мое присутствiе здeсь, въ этомъ захолустномъ городкe, нелeпо и даже чудовищно. Вспоминаю теперь оный городокъ, -- и вотъ я въ странномъ смущенiи: приводить ли еще примeры тeхъ его подробностей, которыя непрiятнeйшимъ образомъ {67} перекликались съ подробностями, гдe-то и когда-то видeнными мной? Мнe даже кажется, что онъ былъ построенъ изъ какихъ-то отбросовъ моего прошлаго, ибо я находилъ въ немъ вещи, совершенно замeчательныя по жуткой и необъяснимой близости ко мнe: приземистый, блeдно-голубой домишко, двойникъ котораго я видeлъ на Охтe, лавку старьевщика, гдe висeли костюмы знакомыхъ мнe покойниковъ, тотъ же номеръ фонаря (всегда замeчаю номера фонарей), какъ на стоявшемъ передъ домомъ, гдe я жилъ въ Москвe, и рядомъ съ нимъ -- такая же голая береза, въ такомъ же чугунномъ корсетe и съ тeмъ же раздвоенiемъ ствола (поэтому я и посмотрeлъ на номеръ). Можно было бы привести еще много примeровъ -- иные изъ нихъ такiе тонкiе, такiе -- я бы сказалъ -- отвлеченно личные, что читателю -- о которомъ я, какъ нянька, забочусь -- они были бы непонятны. Да и кромe того я несовсeмъ увeренъ въ исключительности сихъ явленiй. Всякому человeку, одаренному повышенной примeтливостью, знакомы эти анонимные пересказы изъ его прошлаго, эти будто бы невинныя сочетанiя деталей, мерзко отдающiя плагiатомъ. Оставимъ ихъ на совeсти судьбы и вернемся, съ замиранiемъ сердца, съ тоской и неохотой, къ памятничку въ концe бульвара. Старикъ доeлъ виноградъ и ушелъ, женщину, умиравшую отъ водянки, укатили, -- никого не было, кромe одного человeка, который сидeлъ какъ разъ на той скамейкe, гдe я самъ давеча сидeлъ, и, слегка поддавшись впередъ, разставивъ колeни, кормилъ крошками воробьевъ. Его палка, небрежно прислоненная къ сидeнiю скамьи, медленно пришла въ движенiе въ тотъ мигъ, какъ я ее замeтилъ, -- она поeхала и упала на {68} гравiй. Воробьи вспорхнули, описали дугу, размeстились на окрестныхъ кустахъ. Я почувствовалъ, что человeкъ обернулся ко мнe... Да, читатель, ты не ошибся. -------- ГЛАВА V. Глядя въ землю, я лeвой рукой пожалъ его правую руку, одновременно поднялъ его упавшую палку и сeлъ рядомъ съ нимъ на скамью. "Ты опоздалъ", -- сказалъ я, не глядя на него. Онъ засмeялся. Все еще не глядя, я разстегнулъ пальто, снялъ шляпу, провелъ ладонью по головe, -- мнe почему-то стало жарко. "Я васъ сразу узналъ", -- сказалъ онъ льстивымъ, глупо-заговорщичьимъ тономъ. Теперь я смотрeлъ на палку, оказавшуюся у меня въ рукахъ: это была толстая, загорeвшая палка, липовая, съ глазкомъ въ одномъ мeстe и со тщательно выжженнымъ именемъ владeльца -- Феликсъ такой-то, -- а подъ этимъ -- годъ и названiе деревни. Я отложилъ ее, подумавъ мелькомъ, что онъ, мошенникъ, пришелъ пeшкомъ. Рeшившись наконецъ, я повернулся къ нему. Но посмотрeлъ на его лицо несразу; я началъ съ ногъ, какъ бываетъ въ кинематографe, когда форситъ операторъ. Сперва: пыльные башмачища, толстые носки, плохо подтянутые; затeмъ -- лоснящiеся синiе штаны (тогда были плисовые, -- вeроятно сгнили) и рука, держащая {69} сухой хлeбецъ. Затeмъ -- синiй пиджакъ и подъ нимъ вязаный жилетъ дикаго цвeта. Еще выше -- знакомый воротничекъ, теперь сравнительно чистый. Тутъ я остановился. Оставить его безъ головы, или продолжать его строить? Прикрывшись рукой, я сквозь пальцы посмотрeлъ на его лицо. На мгновенiе мнe подумалось, что все прежнее было обманомъ, галлюцинацiей, что никакой онъ не двойникъ мой, этотъ дурень, поднявшiй брови, выжидательно осклабившiйся, еще несовсeмъ знавшiй, какое выраженiе принять, -- отсюда: на всякiй случай поднятыя брови. На мгновенiе, говорю я, онъ мнe показался такъ же на меня похожимъ, какъ былъ бы похожъ первый встрeчный. Но вернулись успокоившiеся воробьи, одинъ запрыгалъ совсeмъ близко, и это отвлекло его вниманiе, черты его встали по своимъ мeстамъ, и я вновь увидeлъ чудо, явившееся мнe пять мeсяцевъ тому назадъ. Онъ кинулъ воробьямъ горсть крошекъ. Одинъ изъ нихъ суетливо клюнулъ, крошка подскочила, ее схватилъ другой и улетeлъ. Феликсъ опять повернулся ко мнe съ выраженiемъ ожиданiя и готовности. "Вонъ тому не попало", -- сказалъ я, указавъ пальцемъ на воробья, который стоялъ въ сторонe, безпомощно хлопая клювомъ. "Молодъ, -- замeтилъ Феликсъ. -- Видите, еще хвоста почти нeтъ. Люблю птичекъ", -- добавилъ онъ съ приторной ужимкой. "Ты на войнe побывалъ?", -- спросилъ я и нeсколько разъ сряду прочистилъ горло, -- голосъ былъ хриплый. "Да, -- отвeтилъ онъ, -- а что?" {70} "Такъ, ничего. Здорово боялся, что убьютъ, -- правда?" Онъ подмигнулъ и проговорилъ загадочно: "У всякой мыши -- свой домъ, но не всякая мышь выходитъ оттуда". Я уже успeлъ замeтить, что онъ любитъ пошлыя прибаутки въ рифму; не стоило ломать себe голову надъ тeмъ, какую собственно мысль онъ желалъ выразить. "Все. Больше нeту, -- обратился онъ вскользь къ воробьямъ. -- Бeлокъ тоже люблю" (опять подмигнулъ). "Хорошо, когда въ лeсу много бeлокъ. Я люблю ихъ за то, что онe противъ помeщиковъ. Вотъ кроты -- тоже". "А воробьи? -- спросилъ я ласково. -- Они какъ -- противъ?" "Воробей среди птицъ нищiй, -- самый что ни на есть нищiй. Нищiй", -- повторилъ онъ еще разъ. Онъ видимо считалъ себя необыкновенно разсудительнымъ и смeтливымъ парнемъ. Впрочемъ, онъ былъ не просто дуракъ, а дуракъ-меланхоликъ. Улыбка у него выходила скучная, -- противно было смотрeть. И все же я смотрeлъ съ жадностью. Меня весьма занимало, какъ наше диковинное сходство нарушалось его случайными ужимками. Доживи онъ до старости, -- подумалъ я, -- сходство совсeмъ пропадетъ, а сейчасъ оно въ полномъ расцвeтe. Германъ (игриво): "Ты, я вижу, философъ". Онъ какъ будто слегка обидeлся. "Философiя -- выдумка богачей, -- возразилъ онъ съ глубокимъ убeжденiемъ. -- И вообще, все это пустыя выдумки: религiя, поэзiя... Ахъ, дeвушка, какъ я страдаю, ахъ, {71} мое бeдное сердце... Я въ любовь не вeрю. Вотъ дружба -- другое дeло. Дружба и музыка". "Знаете что, -- вдругъ обратился онъ ко мнe съ нeкоторымъ жаромъ, -- я бы хотeлъ имeть друга, -- вeрнаго друга, который всегда былъ бы готовъ подeлиться со мной кускомъ хлeба, а по завeщанiю оставилъ бы мнe немного земли, домишко. Да, я хотeлъ бы настоящаго друга, -- я служилъ бы у него въ садовникахъ, а потомъ его садъ сталъ бы моимъ, и я бы всегда поминалъ покойника со слезами благодарности. А еще -- мы бы съ нимъ играли на скрипкахъ, или тамъ онъ на дудкe, я на мандолинe. А женщины... Ну скажите, развe есть жена, которая бы не измeняла мужу?" "Очень все это правильно. Очень правильно. Съ тобой прiятно говорить. Ты въ школe учился?" "Недолго. Чему въ школe научишься? Ничему. Если человeкъ умный, на что ему ученiе? Главное -- природа. А политика, напримeръ, меня не интересуетъ. И вообще мiръ это, знаете, дерьмо". "Заключенiе безукоризненно правильное, -- сказалъ я. -- Да, безукоризненно. Прямо удивляюсь. Вотъ что, умникъ, отдай-ка мнe моментально мой карандашъ!" Этимъ я его здорово осадилъ и привелъ въ нужное мнe настроенiе. "Вы забыли на травe, -- пробормоталъ онъ растерянно. -- Я не зналъ, увижу ли васъ опять..." "Укралъ и продалъ!" -- крикнулъ я, -- даже притопнулъ. Отвeтъ его былъ замeчателенъ: сперва мотнулъ головой, что значило "Не кралъ", и тотчасъ кивнулъ, {72} что значило "Продалъ". Въ немъ, мнe кажется, былъ собранъ весь букетъ человeческой глупости. "Чортъ съ тобою, -- сказалъ я, -- въ другой разъ будь осмотрительнeе. Ужъ ладно. Бери папиросу". Онъ размякъ, просiялъ, видя, что я не сержусь; принялся благодарить: "Спасибо, спасибо... Дeйствительно, какъ мы съ вами похожи, какъ похожи... Можно подумать, что мой отецъ согрeшилъ съ вашей матушкой!" -- Подобострастно засмeялся, чрезвычайно довольный своею шуткой. "Къ дeлу, -- сказалъ я, притворившись вдругъ очень серьезнымъ. -- Я пригласилъ тебя сюда не для однихъ отвлеченныхъ разговорчиковъ, какъ бы они ни были прiятны. Я тебe писалъ о помощи, которую собираюсь тебe оказать, о работe, которую нашелъ для тебя. Прежде всего, однако, хочу тебe задать вопросъ. Отвeть мнe на него точно и правдиво. Кто я таковъ по твоему мнeнiю?" Феликсъ осмотрeлъ меня, отвернулся, пожалъ плечомъ. "Я тебe не загадку задаю, -- продолжалъ я терпeливо. -- Я отлично понимаю, что ты не можешь знать, кто я въ дeйствительности. Отстранимъ на всякiй случай возможность, о которой ты такъ остроумно упомянулъ. Кровь, Феликсъ, у насъ разная, -- разная, голубчикъ, разная. Я родился въ тысячe верстахъ отъ твоей колыбели, и честь моихъ родителей, какъ -- надeюсь -- и твоихъ, безупречна. Ты единственный сынъ, я -- тоже. Такъ что ни ко мнe, ни къ тебe никакъ не можетъ явиться этакiй таинственный братъ, котораго, молъ, ребенкомъ украли цыгане. Насъ не {73} связываютъ никакiя узы, у меня по отношенiю къ тебe нeтъ никакихъ обязательствъ, -- заруби это себe на носу, -- никакихъ обязательствъ, -- все, что собираюсь сдeлать для тебя, сдeлаю по доброй волe. Запомни все это, пожалуйста. Теперь я тебя снова спрашиваю, кто я таковъ по твоему мнeнiю, чeмъ я представляюсь тебe, -- вeдь какое-нибудь мнeнiе ты обо мнe составилъ, -- неправда-ли? " "Вы, можетъ быть, артистъ",