етом, однако выглядел отлично, был еще полон сил. Мысль о грядущей войне его просто свалила, он считал, что все потеряно, и все повторял: "Нет, неужели и вторую родину потерять! За что это!" -- заболел легким гриппом, через десять дней у него сделался удар, и еще через три дня он скончался. О зиме 1938-39 г. воспоминаний мало, вся жизнь замерла для меня. Весной моя мачеха Елена Исаакиевна с двумя папиными собаками -- громадными рыжими "chow-chow" -- уехала в Грецию к родственникам, ее сын Боба Гревс уже жил в Александрии, окончив Кэмбридж, -- словом, вся наша парижская семья истаяла и распалась. Няни у меня уж не было, и я металась с утра до вечера. Жизнь шла трудная, малоинтересная. Объявление войны застало меня в деревне Elincourt-Sainte-Marguerite, недалеко от Компьеня, где я жила с Никитой -- снимала там хорошую комнату; а привлекала нас там русская детская летняя колония "Голодной Пятницы" (удивительно неподходящее название для летнего отдыха!), куда я могла отводить Никиту на полдня и так сама немного отдохнуть : Никиту днем кормили обедом, и я его брала назад уж только в 5 часов. Это французское местечко было целиком освоено русскими эмигрантами, многие там сумели купить за бесценок пустующие крестьянские дома и, отремонтировав их, получили отличные дачи близ Парижа. Да и эта "Голодная Пятница" тоже привлекала многих русских, и бывало, в субботу и воскресенье, когда родители приезжали в Elincourt навестить своих отпрысков, на улицах слышалась одна русская речь. У меня там было много знакомых, словом, как-то вздохнула... И вот третьего сентября, около 3-х часов, в церкви зазвонил набат; очень быстро начали с поля бежать домой молодые люди, целые семьи -- многие уж через два часа должны были из Компьеня отбывать по мобилизационному билету на поезде... Я вышла на главную улицу -- там стояли толпы, люди выглядели сумрачно, переговаривались потихоньку -- военного энтузиазма и криков "гальского петуха" не было... На следующий день за нами приехал на машине Игорь Александрович и повез Никиту, меня и свою мать километров за 250 от Elincourt на запад, в глухую провинцию (департамент Mayenne) в chвteau к родственникам нашего близкого друга Henri de Fontenay. Стояла жара, яблони кругом ломились от плодов, навстречу нам бесконечными колоннами шли к востоку полки за полками. Мы ехали почти молча: что же это? Еще одна война, а мы ведь вот только-только немного отдышались от всяких невзгод. Никиту укачало, он начал хныкать, томился, и никакие "солдатики" не могли его отвлечь. Про наше пребывание в chвteau семьи de В. стоило бы подробнее сказать... Я каждый день была глубоко несчастна -- хозяева, остальные "беженцы" из Парижа, жившие в chвteau, вся обстановка богатых и чрезвычайно при этом рассчетливых людей, ледяной и жесткий тон хозяйки дома, которая каждое утро по всякой погоде шла в шесть утра на раннюю мессу, абсолютно закрытое провинциальное общество, с которым я впервые так близко встретилась -- зсе это было каким-то сном из прежней французской литературы... Но, конечно, и там были милейшие и чуткие люди, и их стоит вспомнить с благодарностью. Это были садовник Adolphe и его жена. У них был недалеко от дома (это я уже говорю про городской дом семьи de В. в городке Ernйe, куда мы всем миром переехали из chвteau, -- он был реквизирован под старческий дом, эвакуированный из Парижа через две недели по моем приезде, то есть 15-18-го сентября) флигель с садиком, и я к ним иногда заходила посидеть и отдохнуть душой; они всячески старались меня поддержать и все отлично понимали. Или семья местного нотариуса, или молодой доктор, к которому я водила Никиту, -- но приходилось возвращаться в громадный, роскошный дом, где повсюду были гербы и холодное, никак не скрываемое недружелюбие! Мне удалось вернуться в Париж только в конце декабря, преодолев невероятные административные трудности; иностранцам во время войны было запрещено передвигаться из одного департамента в другой; но полное отчаяние, до которого я тогда дошла, тоже неплохой двигатель: я, наконец, сумела добраться до главного города Mayenne, где было жандармское управление департамента, и там, дойдя до высшего начальства, раздобыла пропуск в Париж и ровно через сутки уехала. Никто меня не провожал, никто мне не помог собрать багаж и зашить в рогожи разные предметы, вывезенные в мобилизационной панике начала сентября; я одна, стиснув зубы, складывала Никитину детскую кровать, сундуки моей свекрови и все благополучно довезла до дома. В Париже, в комиссариате, никто на мой пропуск и не посмотрел, и служащий, пожав плечами, заявил мне : "Это они с ума сошли там в провинции с этими пропусками?! Все ездят, куда хотят, и дело Вспоминая сейчас четыре месяца, проведенные в Mayenne в начале войны, ясно вижу, что многое тут было вызвано войной с Финляндией, которую тогда вела советская Россия; нападение "русского медведя" на крошечную страну вызвало всеобщее возмущение, и владельцы chвteau, так же как и остальные, жившие тогда у них (все люди очень богатые и почему-то почти все из Лиона) никак не умели меня, русскую эмигрантку, отделить от этой войны... Их колкие замечания по этому поводу, направленные будто бы лично против меня, выводили меня из себя. Но я ведь не "из милости" там жила - я платила хозяйке солидную сумму за питание; вопрос финансовый меня порядком смущал: не из-за него ли? Нет, просто войны будто пока не было, жизнь в Париже текла нормально, и они хотели, чтобы все скорее разъехались по домам, в том числе и я. Словом, незваный гость... а быть им куда как не весело! "Чудная война" Шла "чудная война". В Париже все, как всегда. Фронт? Да есть ли фронт? Да, конечно, была некая линия, которую никто не переступал, -- ни та, ни другая армия. Ползли слухи. Все русские эмигранты были мобилизованы в армию, в том числе и Кирилл Кривошеий, младший брат моего мужа. Об этом А.Ф. Ступницкий напечатал несколько статей в Последних Новостях, ссылаясь на международный статут эмигрантов, запрещавший мобилизовать иностранцев и людей, не получивших французского гражданства, -а Франция в то время редко и трудно давала гражданство русским эмигрантам (кроме детей, родившихся уже во Франции). Однако. за редким исключением, все пошли в армию, и было немало добровольцев. Я по природе своей пессимист, что может быть и достоинством. и большим недостатком -- оптимистам живется легче. Мне представлялось, что это мнимое спокойствие, что эта "невойна" -- когда-то, совсем нельзя предсказать, в какую минуту -- лопнет как струна: тогда и пойдет потеха! Высказывать вслух такие мысли не очень стоило, однако с моими друзьями Угримовыми я обсуждала не раз этот вопрос, всех тогда мучивший; что же, наконец, дальше? Я пыталась их обоих убедить в том, что необходимо совместно снять какой-нибудь дом далеко от Парижа, где можно будет укрыться, когда все побегут. "Кто, куда побежит? Когда? -- громыхал Шушу, -- что это за выдумки и откуда это?" -- "Нет, нет, --убеждала я с таким же жаром, вот увидите, побегут все, а у нас будет крыша над головой; когда. я, конечно, не знаю, но вы только вообразите, что будет, когда сотни тысяч, миллионы будут бежать по дорогам!.." Наконец я достигла своего, и через своего шефа на работе Угримов снял в Chabris на зеке Шэр большой дом, принадлежавший каким-то друзьям этого шефа. Цена была порядочная, 500 фр. в месяц -- тогда это были немалые деньги; экономический кризис сказывался на нас всех, но подрядились -- плати! Шушу любил меня изводить и пенял, что мы так роскошно содержим пустой дом за двести километров от Парижа... Десятого мая 1940 г., прочтя утренние газеты, мы с мужем поняли, что знаменитая линия Мажино, где находился как раз Кирилл, уже целиком отрезана немецкими войсками. "Чудная" война кончилась, началась настоящая. Однако ничего кругом не изменилось. Прошло еще несколько дней, и я начала убеждать Игоря Александровича, что теперь уж пора ехать в Chabris, да поскорее; он только отмахивался, считал, что уезжать не из-за чего. Я занялась тем, что вообще делала редко, а именно "пилила" : едем, едем, скорее, скорее ! Опять пришлось отправиться в бюро, где выдавали пропуска иностранцам. Это уж было числа 18-го. Боже, что там делалось! Человек пятьсот, не меньше, чуть ли не с дракой пытались добраться до вполне ополоумевшей девицы в окошке. Тут уж дело быстро шло -- через нашего друга Вл. Леон. Вяземского, который в это время был переводчиком при французском премьер-министре Поле Рейно, получили мы требуемый пропуск; однако Вяземский попросил, чтобы мы обязательно взяли с собой его жену Софию Ивановну... Мы были этим весьма смущены и, наконец, я решила спросить Вяземского, в чем дело. "Немцы в семидесяти километрах от Парижа, -- отвечал Вяземский, -- и если кабинет премьер-министра вдруг решит эвакуироваться, я уеду, ну а жен брать с собой Правительство не может". Так все стало на свои места, и вот 20-го мая в половине пятого утра мы покинули Париж : мы двое и Никита - с небольшим скарбом, и София Ивановна - с двумя собаками : Моной и Дэви. Выехали из города на Орлеанское шоссе: сперва ехали отлично, Игорь Александрович спешил -- накануне вечером его завод получил приказ об эвакуации куда-то на Луару, ему надо было к пяти вечера вернуться в Париж. Но жандармы заставляли нас сворачивать на объездные дороги; это было скучно и непонятно -- шоссе ранним утром казалось почти пустым. Часам к восьми перед нами по правой стороне дороги потянулась бесконечная вереница грязных машин, тяжелых повозок, запряженных исполинскими голландскими першеронами, грузовиков, набитых чумазыми от пыли, изможденными людьми; и пешком -- десятки, сотни людей, колясок, повозок с инвалидами, семьи с детьми на плечах; одно время мы ехали рядом с бельгийским грузовиком, который вез тридцать девочек лет 10-12-ти, в белых платьях и белых вуалях, с венчиками на голове; с ними ехал и кюре, который преподал им первое причастие. Я успела его спросить, откуда они? Он ответил, что из бельгийского города Монс, немцы уж входили в город, а он успел, к счастью (!), всех детей прямо из церкви увезти. Мы сперва громко удивлялись, показывали друг другу машины - эта из Голландии, а эта из Бельгии, но потом просто замолкли; зрелище было неожиданное, грозное... Они уже целые дни так близко от нас шли и шли, брели через силу -- а мы этого просто не знали! Шабри Мы благополучно добрались до Шабри; прекрасный, просторный дом на самом краю села нам открыла милая соседка, и в два часа дня мой муж уехал назад в Париж. Не проще ли было сидеть и ждать событий в Париже? Но перед немецкими полчищами у всех был несказанный страх, а мужчины боялись сразу быть взятыми в плен и вывезенными на Восток. Вскоре наш дом в Шабри наполнился жителями: сперва Юленька Горбова с трехлетней дочкой Мариной, позже приехал и ее муж, Миша Горбов, работавший на заводе "Ситроэн" -- умница, прелестный, чистый человек; а там и Угримовы, и их старики; а уж перед самым концом, уже в самую лавину, когда двинулось 12 миллионов с северо-востока Франции к югу, еще и другие - Михаил Андреевич Осоргин и его жена Татьяна Алексеевна Бакунина, родители Татьяны Алексеевны, Алексей Ильич и Эмилия Николаевна. Создался и особый быт: молодые женщины по очереди ходили в село за продуктами, готовили, вечером мыли кухню; одна из более пожилых дам помогала, -- а Надежда Владимировна Угримова занималась тремя детьми : Таткой, Никитой и Мариной; она знала бесконечное количество стихов и песенок и по-русски, и по-французски, учила детей забавным сценкам в стихах по системе Жака Далькроза. Характер у нее был спокойный, выдержанный, и вместе с тем решительный, даже настойчивый. А дети были в состоянии полного аффекта от тысяч машин, пролетавших мимо нашего дома -- целый день длился этот звук: жик-жик -- сломя голову, дальше на юг, и вплоть до Средиземного моря, от итальянских самолетов, целыми днями летавших над нашим Шабри на высоте сорока-пятидесяти метров -- казалось, они вот-вот сядут прямо на дом. Меня это с ума сводило; остальные к самолетам относились спокойнее. У меня сразу делался звуковой шок, с которым я не могла справиться : хотелось забраться в погреб, но погреба не было, или, еще лучше, стрелять самой в эти металлические птицы, остановить их отвратительный клекот. Много народа прошло через наш дом в Шабри и во время исхода; много мы повидали страшного. Разнообразнейшие задачи -и просто хозяйственные, и более сложные -- приходилось нам с Ириной Николаевной за эти месяцы решать; мы с ней обе были на равных правах хозяйками дома, и одна без другой ничего не предпринимали, но уж если решение было принято, то оно исполнялось всеми; иначе в это перенапряженное время и нельзя было. К счастью, Ирина Николаевна - одна из самых разумных и приятных женщин, которых мне пришлось встретить в жизни; наши с ней вечерние совещания всегда проходили мирно и оперативно, а закончив деловую часть, мы старались подойти к общей ситуации с известным юмором, но без иронии, не до этого было, -- так получалась необходимая разрядка... И быстро расставались, когда из наших комнат обычно слышались детские голоса: "Мама! Мама! Я не могу спать! Мама, где ты? Мама, боюсь, мама, мама!!" Шабри оказался местом последнего сражения, данного армией генерала Вейгана незадолго до перемирия в Montoire, бесконечное количество беглецов всякого рода прошло перед нашими глазами через Шабри; больше всего, пожалуй, было жалко солдат, пробивавшихся в одиночку или по двое-трое, -- пыльных, усталых, голодных, с трагическими лицами. Они боялись всех, ведь их все бросили, начальство их было -- где? -- частью далеко уж к Западу, удрав вовремя на машинах, частью уже в плену. Население Шабри их звало "les traоnards" - чрезвычайно образное и неласковое слово, нечто среднее между "бродяга" и "горемыка", и молчаливо глядело на то, как они, таясь от какого-то воображаемого начальства или от внезапно догнавшего их немца, шли по обочине, таясь в кустах, и бросали, не стесняясь, оружие. Как-то в сильную жару четверо таких совсем чумазых рядовых сели в овражек перед нашим домом немного передохнуть... Я, наконец, вышла и спросила их, не хотят ли они пить. "Дa, конечно, будьте добры!" Я вынесла им сперва просто воды, а потом, посоветовавшись в Ириной Николаевной, и горячего кофе с белым хлебом. Я ясно чувствовала, что из соседних домов за мной следят любопытные взоры и, пожалуй, не одобряют... Но потом к нам стали подходить, постепенно образовалась целая группа жителей. Солдаты вслух, не стесняясь, кляли начальство, англичан, немцев всех на свете! Какой-то старик, ветеран войны 1914-18 г., начал их жестко упрекать, страсти разгорелись, и я быстренько забрала кофейник и чашки, попрощалась со всеми и ушла в дом. Бедные воины тоже тут же встали и побрели дальше, правда, уже без винтовок -- их они побросали в кусты; много позже местные власти бегали и их собирали, а то ведь немцы могли потом кого угодно из жителей обвинить в несдаче оружия... То, что немецкая армия скоро появится и в Шабри, становилось все яснее, и числа 15-16-го июня настроение стало тревожным. Завод "Lemercier Frиres", на котором работал мой муж, был явакуирован в спешке и суматохе 13-го июня, и находился в это время километров в семидесяти от Шабри. Игорь Александрович добрался к нам в Шабри, пока еще ходили поезда; он хотел, чтобы мы с Никитой переехали к нему, но я боялась двигаться : казалось, это самое страшное -- покинуть дом и очутиться в потоке бегущих людей. Он уехал и нашел,, что его машину уже угнали служащие Lemercier, стремившиеся, как все, к югу. После многих волнений я попробовала было проехать в соседний городок Romorantin, однако оказалось, что поезда уже не ходят, и наш сосед, увидевший меня с Никитой у остановки электрички, ахал и охал, сомневаясь, в уме ли я: "Всюду вокзалы бомбят, один ужас, а ведь здесь вы живете спокойно!!" Что же, все правильно, я вернулась в дом, который уж стал теперь "наш", и... стала ждать, что дальше. Уже и до того я уговаривала всех, кто у нас был способен, скорее начать рыть в саду окопчик для детей; сперва все пожимали плечами, однако... все же рыть начали, рыли и Михаил Андреевич. и Татьяна Алексеевна, и особенно Шушу Угримов, который в это время очутился в Шабри. После боя мы узнали, что не было ни одного дома в Шабри, где бы во дворе не вырыли траншеи. Жандармы нас предупредили, что приказ об эвакуации Шабри можно ждать с минуты на минуту, и мы начали готовиться всерьез : достали два больших мешка и, не торопясь, запихивали в них всякие вещи -все, что могло быть необходимо для бегства с тремя детьми. Наступило 18-ое июня. Париж был уж занят вермахтом, и немецкие силы безудержно стремились к югу и западу от Парижа. В этот знаменательный день, часов около пяти, генерал Де Голль произнес свой знаменитый призыв к Сопротивлению и продолжению войны вне территории Франции. Мало кто сам своими ушами этот призыв слышал. Миллионы французов были в бегстве далеко от своих домов, и мало у кого мог быть радиоприемник. Кое-кто, несмотря на разруху, был в это время дня на работе, а сотни тысяч военных уж томились в плену. Но так вышло, что я призыв Де Голля слышала сама; и весь этот день, и этот тогда еще незнакомый голос, необычная манера французской речи, самая фамилия . (сперва я подумала, что это политический псевдоним!) -- все было удивительно и неожиданно! Кто-то прибежал к нам и шепотом сообщил Надежде Владимировне : "Торопитесь, скорее, скорее, слушайте радио! Говорит какой-то генерал!" А в доме, в Шабри, был плохенький радиоаппарат, меня стали звать : "Идите, живо, слушайте и рассказывайте нам". Радиоаппарат стоял на стуле, я встала перед ним на колени, и Надежда Владимировна накинула мне на голову два тяжелых одеяла, чтобы было лучше слышно. Я сперва как-то ошалела, не все понимала -- говорил Лондон, и то, что я слышала, казалось совершенно немыслимым : никому неизвестный генерал призывал из Лондона продолжать борьбу -- Франция проиграла лишь одно сражение, а не войну... Он призывал всех офицеров, солдат, военных инженеров, летчиков и моряков продолжать войну, присоединяться к нему и вступать в ряды войск Свободной Франции. И через два часа уж будет открыта запись по такому-то адресу в Лондоне! И кончил : "Vive la France!" Я высовывала голову из-под одеял и по-русски сообщала всем, что говорилось; кто-то восклицал -- да кто же это? от чьего имени он говорит? да как же это в Лондоне записываться?.. Все были чрезвычайно взволнованы, кто-то даже заплакал. Уже после войны мы узнали, что Де Голль с трудом выговорил себе время на английском радиовещании, приехал на такси со своим адъютантом, а какой-то английский офицер, случайно бывший во дворе Би-Би-Си, сфотографировал этих двух офицеров во французской форме; прессы никакой не было, и снимок оказался потом уникальным. К вечеру 19-го июня все наши приготовления к эвакуации были закончены, оставалось ждать. Дети липли к нам, как мухи: "Для чего мешки ? А мы когда уезжаем ? А кого посадят в траншею ?" Мы их с трудом уложили и решили сесть играть в карты; для меня это было каким-то видом "социального мученичества" -- играть в карты я никогда не умела, считать или запоминать, что вышел уж тот или другой валет или король, я всю жизнь была неспособна. А тут все играли в классическую старинную французскую игру belote, мне почему-то часто приходилось быть партнером Михаила Андреевича Осоргина, он играл страстно, и когда я снова и снова не могла запомнить, что в этой игре почему-то валет старше туза, приходил в отчаяние и причитал над моей глупостью. Около часу ночи постучали з окно, мы выскочили": неужели ночью пришли жандармы? Но это был Игорь Александрович. Он раздобыл велосипед и долго ехал непривычное для него расстояние в семьдесят километров, заблудившись на пустых шоссе с темными домами, где не светилось ни одного огонька. К счастью, часов в десять ему повстречался старик, вышедший поискать свою собаку, и направил его на верный путь. Все служащие завода, да и сам патрон, удрали на юг, забрав и нашу машину; так мы оказались все вместе. Утром, около 8 часов, нас разбудила артиллерия! Начался бой за переправу через реку Шэр. Снаряды падали все чаще; сперва всех детей, Надежду Владимировну и Юленьку Горбову усадили в траншею; сами же мы были в доме или, скрючившись, ползали по саду под деревьями. Мы знали, что вечером со стороны Шабри заняли позицию четыре небольших танка, ими командовал молодой сержант, человек решительный и спокойный, уверенный в том, что он обязан продолжать сражаться против немцев, сколько бы их на той стороне реки не было. По совету Александра Ивановича Угримова руководителем и командиром на время боя был выбран мой муж -- он один из всех был боевым офицером да и к тому же артиллеристом. Часам к одиннадцати утра обстрел Шабри стал усиливаться. Под большим деревом около дома был собран совет "мужей" -- решили, что, если только дело станет хуже, придется всем убегать в лес; до леса было около полутора километров, и дорога туда шла среди полей, но сперва вдоль железнодорожной линии, по которой ходил электропоезд в один вагон, знаменитая micheline. Игорь Александрович наметил, что группы должны бежать по очереди, каждые пять минут. Но вот снаряд, а потом и второй, попали прямо в соседний с нами дом, и Игорь Александрович крикнул: "Пора, первая группа -беги!" Первыми из дальнего угла сада выбежали Юленька Горбова с Мариною на руках, почти одновременно, Татьяна Алексеевна и Михаил Андреевич, через 2-3 минуты за ними, Эмилия Николаевна и Алексей Ильич (Бакунины) ; когда снаряд шлепнулся справа от узкой земляной дороги, трехлетняя Марина очень строго сказала: "Ужасно не люблю, когда стреляют!" Старики Угримовы отказались покинуть дом -- и минут через десять побежали мы. Впереди Шушу, Ирина Николаевна и Татка, а метров тридцать-сорок за ними -- мы трое. И Шушу, и И. А. тащили громадные тяжелые мешки; как только издали слышался свист снаряда, И. А. громко кричал : "Ложись!" -- мы шлепались на землю, я тащила Никиту, он падал, и я кидалась на него, чтобы его защитить; испуганные дети сдерживались, не плакали, а пока мы ждали новой команды: "Беги!", Никита, лежа, вслух читал "Отче наш". После третьего снаряда (а они рвались все ближе) мы совсем запыхались, остановились и даже посидели на обочине, где росли небольшие кусты... Меня вдруг охватил бешеный припадок смеха - нет, не то, чтобы какая-то истерика, мне было по-настоящему смешно, и я, захлебываясь, выкрикивала: "Вот и спаслись от немцев! Вот и платили столько времени за дом, а они нас догнали, и мы с тремя детьми как зайцы бегаем под обстрелом! Ну и удачный у меня был план!!" Вскоре мы все покатывались со смеху -- видимо, это нам было полезно и нужно, и дальше, до леса, мы бежали уже менее напряженно . А в лесу уже была вся деревня; жители убежали туда еще в восемь утра, и мы сразу почувствовали, что на нас смотрят косо : чего мы, мол, делали в Шабри, когда все давно здесь? Мы собрались вместе, царило напряжение; Никита подошел ко мне и спросил: "Мама, дайте нам с Таткой бутерброды и чаю -- мы голодные, ведь это пикник!" Да и правда, уж было около полудня, мы с Ириной Николаевной развязали мешок, достали бутерброды, булочки и термос с чаем, и дети с удовольствием, шутя и смеясь, стали завтракать -- не только они, но и Ирина Николаевна, и я тоже, и наши мужья последовали их примеру. Время шло, казалось, лесок нас на время скрыл -- а вдруг грянет авиация? Эта мысль была у всех... Рядом с нами начал надрывно плакать младенец месяцев двух-трех, он совсем зашелся, и я подошла к молодой женщине: почему он так, не болен ли? Она мне ответила довольно резко, даже со злобой, что с восьми утра уж здесь, сама не кормит, а бутылку с молоком забыла дома! "Давайте попробуем его покормить", -- продолжала и вытащила из мешка сгущенное молоко, кипяченую воду, чашку и кофейную ложечку. Развели молоко с водой в чашке и пытались влить в рот младенцу, но тщетно : он не знал, что ложка -- это тоже еда, отчаянно крутил головой, бил кулачками и неистово кричал. Вокруг нас начали собираться женщины - надо было что-то придумать. Тогда я взяла ненадорванный пакет ваты, сделала жгутик, обмакнула его в молоко и стала выжимать младенцу в раскрытый рот. Вот это он быстро понял и вскоре, наглотавшись молока, вздохнул и внезапно крепко заснул! И сразу завязался со всеми самый мирный разговор -- зачем мешок? Да как это вы додумались все это приготовить? А вот у нас ничего с собой нет... Мы ответили скромно, не кичась: вот у нас с собой и лопата, и кирка, бинты, теплые вещи, кто его знает, может и еще придется бежать -- ведь бой продолжается. Как мы потом узнали, немцы выпустили на Шабри более двухсот снарядов; четыре танка, защищавшие шабрийский мост, и их начальник, старший сержант Морис Тевенен (marйchal des logis Thйve-nin), отступили от Шабри к югу, по направлению к замку Валансэ, часов около двух дня Тевенен своих людей распустил, дал им время скрыться, а когда его настигли немецкие броневики, открыл по ним огонь из автомата -- и был убит. Немецкие войска дошли до Валансэ, но потом вернулись к Шабри и дальше не двигались..., а ведь в замке Валансэ были спрятаны все самые знаменитые шедевры из Лувра; видно секрет этот хорошо хранился ; никто в округе об этом не знал, да и мы тоже, конечно. Жители Шабри и, особенно, священник, считали, что битва "наша" протекла не без прямой помощи Жанны д'Арк, -- да и верно, каких-то двадцать солдат во главе с юным старшим сержантом, с восьми утра и до половины третьего успешно отстаивали переправу через Шэр, а было у них всего четыре небольших танка! Убитые и раненые были с обеих сторон -- немного, два, три человека. Когда демаркационная линия прошла вдоль по Шэру, и Шабри очутился в свободной зоне, тело убитого Тевенена было перенесено в Шабри н предано земле со всеми воинскими почестями. Мы на этой церемонии, конечно, присутствовали. Прошел июль, потом и август. Народ хлынул с юга назад к своим пенатам. Сперва все шло гладко, но в начале августа вдруг закрыли все мосты через Шэр -- и в нашем Шабри на три недели застряло больше десяти тысяч беженцев. Ночевали в машинах, на улицах, в амбарах. Мэр Шабри был не только человек приятный, но дельный и распорядительный: он немедленно наладил походные кухни, нормировал хлеб, устроил раздачу мешков и сена, чтобы людям было на чем спать, а три шабрийских жандарма следили за тишиной и приличием -- впрочем, никаких ссор или драк не было, все слишком пали духом. В начале сентября большинство беженцев понемногу уехало в ту зону; да и шла запоздалая уборка полей, картофеля, яблок; тут еще проживало много фермеров, а им сама природа диктует, что делать. С продуктами стало похуже, а главное - ни у кого из нас больше не было денег, пересылать деньги из Парижа стало невозможно; взять в долг в Шабри? Но кто в такое время даст? И вот опять грозно стал вопрос отъезда домой, в Париж, где уже давно были и Шушу Угримов, и мой муж; они покинули Шабри еще до разделения Франции на две зоны. Да и по ночам стало холодно; топлива у нас было мало, а купить удавалось только для кухни. В середине октября Ирина Николаевна надумала подать в местное управление жандармерии заявление о том, что дети, Татка и Никита, заболели, и их необходимо показать врачу, который живет на той стороне Шэра, в местечке Жьер (Giers)... Казалось, такой план не так уж убедителен, и всем будет понятно, и жандармам тоже: однако нам сразу выдали пропуск для посещения Жьера на одни сутки... Мы, не мешкая, наняли старинную коляску на громадных высоких колесах, сложили ночью вещи, наутро с двумя детьми и черным котенком переехали мост и, не без некоторых приключений, к вечеру оказались в Париже. Сейчас уже трудно себе представить, что это было -- увидеть немецкую военщину на улицах Парижа; я два дня не решалась выйти из дома, но, конечно, все же пришлось -- нет, привыкнуть к этому немыслимо! Через несколько дней я приняла твердое решение : выходя на улицу, немцев просто не видеть, сказать себе, что их нет. Это оказалось отличным приемом, и еще через две недели спокойно шла за покупками или стояла в очереди за картошкой и овощами, начисто игнорируя многочисленных офицеров, поселившихся в роскошных гостиницах нашего квартала. *** Чтобы совсем покончить с Шабри, еще несколько слов о всех тех, кто жил там с нами под одной крышей : София Ивановна Вяземская со своими собаками побыла недолго, и, когда французское правительство эвакуировалось из Парижа, ее муж, которого все друзья звали просто "Аджика", он же Владимир Леонидович, заехал за ней и дочкой Ниной (которая тоже на несколько дней приехала к матери в Шабри) и увез их на машине с собой в Тур и дальше в Бордо. Миша Горбов, Юленькин супруг, побыл недолго и спешно уехал на юг, боясь попасть немцам в плен. О нем у нас на всю жизнь сохранилось светлое воспоминание : он был приятный, с хорошими манерами москвич, ум имел тонкий и острый. Мы его все очень любили; Яков Николаевич, его старший брат, считался умнее и красивее младшего, был широко образован, но язык у него был не просто острый и веселый, а мрачно-ядовитый, а взгляд его очень красивых серых глаз какой-то тяжелый. Однажды на один день появились все дети В.Н. Лосского с Магдалиной Лосской, их матерью; отмылись, отоспались и уехали дальше к Бордо, где их ждали друзья. Тогда младшей девочке Кате было всего два года. Во время этого повального бегства на два дня прибежали друзья Миши Горбова: русский армянин, тоже с завода "Ситроен", с женой -- полячкой, очень красивой и видной женщиной, и сыном лет 14-ти. Мальчик выпил литра полтора воды, упал на мешок с сеном проспал чуть ли не двадцать часов сряду. А мать, чудом спасшаяся из Варшавы в 1939 году и перенесшая там страшную бомбежку, тут у нас в Шабри сошла с ума : с ней сделался внезапный буйный припадок, и она удрала из дома; за ней гнались и София Ивановна, и Юленька, и Ирина Николаевна... Она добежала до центра, где ее с трудом поймали и связали, -- у нее была та страшная физическая сила, которая приходит к людям, потерявшим рассудок. На следующий день, несмотря на лавину машин на дорогах, ее, стараниями мэра, отвезли за 50 км. в сумасшедший дом в городке Иссудэн; два дня спустя она выбросилась из окна с третьего этажа, но осталась жива. Ее муж с сыном уехали от нас на юг, больше мы их не видели. Знаю только, что вся эта семья потом воссоединилась, а молодая полячка стала понемногу почти нормальной. Александра Ивановича и Надежду Владимировну Угримовых я и раньше знала -- правда, не очень близко, но все же; из Шабри они вернулись в Париж в 1944г., когда ушли немцы. А вот Осоргины и родители Татьяны Алексеевны Бакуниной были близки Ирине Николавне, но для меня людьми новыми. Мать Татьяны Алексеевны была врачем, как и ее отец, Алексей Ильич; его я мало видела, а Эмилию Николаевну узнала ближе. После войны она была врачем в Русском доме в Sainte-Geneviиve-des Bois, купила себе там домик -- он и до сих пор остался во владении Татьяны Алексеевны. Татьяна Алексеевна -- великий специалист по библиотечному делу и по русской библиографии; она работала в Париже в Национальной библиотеке, где в течение десяти лет заведовала русским отделом, а сейчас заведует Тургеневской Библиотекой в Париже. Ее муж, Михаил Андреевич Осоргин (Ильин), писатель и когда-то эсэр, был лет на двадцать старше жены -- живописный, высокий, на все реагировал шумно и определенно, у него были четкие взгляды на все и на вся. Он был полный невер, чего и не скрывал; я в нем ценила приятный тембр голоса, отличную манеру русского говора -- не жеманную, сценическую, какую приходилось мне слышать у таких артистов как наши Качалов или Григорий Хмара (я их обоих встречала в Берлине в 1922 г.) -- нет, всегда и по всякому поводу он высказывался на отменном русском языке, без всякой фигурности или спеси... В нем еще привлекало то, как к нему льнули наши дети, и Татка, и Никита, и даже маленькая Марина. Я всегда чрезвычайно ценила в людях дар, именно дар, а не умение -- легко и без всякого труда заполучить доверие, маленьких людей. Михаил Андреевич рассказывал им и сказки, и какие-то истории, не то про животных, не то про свои путешествия, и они, всегда все отлично понимая, без конца ходили за ним по саду. Наша игра в belote по вечерам для меня была какой-то "общественной нагрузкой", но нельзя было всех лишать четвертого партнера, хотя бы и такого бесталанного, как я. Эта игра меня очень сблизила с Михаилом Андреевичем, он хватался за голову, говорил, что он в последний раз со мной садится за карты -- но никакой обиды мне от него не было, а, пожалуй, я не от всякого приняла бы так смиренно эти его "карточные нарекания", пусть и шутливые. Он до сих пор остался для меня вполне живым, хоть и скончался в 1942 г. в Шабри (там и похоронен), и знакома я с ним была всего лишь четыре летние месяца жизни. В ОККУПИРОВАННОЙ ФРАНЦИИ Про четыре года немецкой оккупации, про освобождение Парижа и про генерала Де Голля, про весь 1945 год, когда во Франции вновь началась война, про движение Сопротивления -- про это все написаны многие и многие тома, бесконечные воспоминания и мемуары, статьи, песни, поэмы. Поставлены и великолепные и скромные памятники, и прекрасные, и совсем банальные... Каждый год 18-го июня у монумента-памятника на Mont Saint-Valйrien происходит торжественная военная церемония памяти погибших и депортированных участников Сопротивления -- у этой стены в конце 1944 г. были расстреляны сорок юных "резистантов", еще почти мальчиков, преданных гестапо одним их крупнейших немецких провокаторов, сумевших затесаться в ряды Сопротивления. В это же время и Игорь Александрович был предан провокатором и лопал в лагерь смерти Бухенвальд, где пробыл целый год... В Париж он вернулся полуживым-полутрупом 1-го июня 1945 г. Как мне справиться с задачей описать и вспомнить это время? Разве что отдельными эпизодами, портретами, сценами... Возвращение в Париж в 1940 г. Едва мы вернулись из Шабри в Париж, Никита затеял игру, в которую с азартом и без устали играл два-три месяца : он достал у меня несколько мотков старых веревок, распустил их и, переставив в столовой нашей трехкомнатной квартиры на me Jean Goujon все стулья, как-то ловко их от прихожей до своей комнаты связал веревками, никого не пропускал и строго спрашивал: "Vous allez en zone libre ou en zone occupйe?", a затем делал вид, что подробно читает пропуск, и только тогда можно было выбраться из хитрых веревочных заслонов. Я сперва сердилась, в то время мне беспрестанно приходилось спешить, бежать из одной очереди в другую -а тут надо было серьезно отвечать, куда, мол, еду, в какую зону... Да, весь этот период бегства -- начиная уже с пребывания у Mme de В. -- необходимо было мальчику шести лет как-то из головы выкинуть; и потоки беженцев, и сражение в Шабри, и все волнения возвращения домой в октябре -- все это произвело на него глубокое впечатление; таким "театром для себя" он освобождался от всего этого, непонятного ему. Карточки на продукты появились, но не сразу; зима была холодная, немцы велели переставить часы на три часа назад, все школы были закрыты, детей на улицах Парижа в эту первую зиму оккупации почти не было видно. В феврале грянула эпидемия гриппа, в жару и диком бронхите валялись целые семьи. Мы жили в старом доме, где в каждой комнате был камин; уголь в эту зиму можно было легко достать, и я топила в столовой печку медленного сгорания, так называемую "Саламандру", и от холода мы не страдали. Но питались плохо, скудно, однообразно, сахара почти не было, да и соль было трудно достать. Но вот в январе на той стороне Парижа, за мостом, открылась частная школа, и я стала по утрам до 12-ти водить туда Никиту. Он был самый низкорослый и щуплый. Директор, весьма необычный человек и к тому же слепой, не очень-то хотел его принимать, но я его уговорила, сказав, что мальчик лишен всякого общения с другими детьми. И вот мы по утрам начали ходить в эту школу -- ходу было около четверти часа. Морозы стояли для Парижа небывалые : минус 15░, даже минус 18░, снегу было уйма, его никто не убирал, и он громадными сугробами лежал вдоль тротуаров. Как-то мы с Никитой в полдевятого утра вышли на улицу; луна светила вовсю (ведь по солнцу было всего полшестого), снег блестел и играл на морозе, на улице было пусто и тихо. Никита вдруг остановился и испуганно спросил: "Maman, oщ allons-nous?" И, действительно, куда же это я его тащила по этой зимней снежной пустыне из теплой, уютной кровати? Нет, поддаваться этому соблазну было нельзя; несмотря на немцев, жизнь продолжалась. К весне на улицах Парижа появились автобусы на газогенераторных установках, метро работало более или менее исправно, частных машин не было, такси тоже -- одни немцы гоняли на серых военных машинах -- они ездили с бешеной быстротой и не обращали внимания на пешеходов; постепенно появились и велосипедные "рикши": коляску везли двое, как в старой английской песне: "on a bicycle made for two". Я как-то тоже проехала на рикше - в больницу и назад домой. Еще один эпизод из нашей жизни первого года оккупации, и опять про Никиту. В эту зиму через моих друзей Игнатьевых -- в частности, через Ольгу Алексеевну, сестру генерала Алексея Алексеевича Игнатьева, вернувшегося в Россию в 1923 или 1925 г., - я познакомилась с милой русской женщиной, некогда прислуживавшей Екатерине Николаевне Рощиной-Инсаровой, великолепной актрисе Александрийского Театра, и в гражданскую войну на юге России вышедшей замуж за младшего брата Ольги, Сергея Алек-сеевича. Эта особа (фамилии ее не помню) жила на соседней с нами улице, снимала однокомнатную квартиру, тоже в старике-доме, вроде нашего, и звали ее Варвара Ильинична. Она боготворила свою бывшую хозяйку Рощину-Инсарову, ставшую графиней Игнатьевой, ее сына Алешу, которому в то время было уже за двадцать лет которого она в свое время воспитала. Варвара Ильинична и стала за небольшую мзду водить Никиту днем гулять, утром она же отводила его в школу. А в те дни по Парижу сновало, бесконечное количество брошенных во время бегства собак; они одичали, а некоторые из них бежали за людьми и страшными, отчаянными глазами умоляли их приютить... Около нас и по соседнему с нами мосту Альма, сновал белый фокстерьер -- мы с Никитой его несколько раз встречали и очень жалели. Этот фоксик снова попался навстречу Никите и Варваре, когда они шли из школы, а сразу за фоксиком шел, прогуливаясь, высокий немецкий офицер в шинели, в форменной фуражке, со стэком в руке и... с моноклем в глазу! Таких почти карикатурных фигур немецкой армии уж было мало -- редко попадались пруссаки с моноклем. Все подробности были рассказаны мне Варварой, с белым от страха лицом, когда они с Никитой вернулись домой... Внезапно Никита вырвал руку из Варвариной руки (а ей было строго наказано руку его ни в коем случае не выпускать из своей), подбежал вприпрыжку к офицеру, встал перед ним, загородив путь, топая на него ногами, стал громко кричать ему по-французски : Возьмите эту собаку, вы должны ее взять, это из-за вас она потеряла свой дом, вы обязаны, обязаны ее взять!!" Немец, который, видимо, хорошо знал французский, нагнулся к Никите и сказал емy: "Mais, mon garзon, je ne peux pas prendre ce chien, il n'est pas а moi". Тогда Никита в бешенстве стал с плачем и криком бить офицера по шинели и все громче повторял: "Но это вы ви