и рабочих полей неприкосновенная сень. Хотя ещг не было видно крестов, ни могил. Они ещг переходили дно разлога, перескакивали через мокредь (Иннокентий прыгнул хуже Клары, угодил одним ботинком в грязное, но она не подавала ему руки на перепрыг, чтобы не обидеть). Ещг поднимались, и неожиданно круто. Ни оградой, ни заборными столбами, ни канавой, ни валом, -- ничем не было кладбище обведено, только стояли по ровну' эти старые бергзы, соединясь в верхах, а земля поля ровно и открыто, как воздух в воздух, переходила в густую славную мураву, без сорняков и почему-то невысокую, хотя не топтанную и не стриженную. {335} Мурава росла такая, какая нужна и приятна на кладбище. Как здесь было тенисто, тихо! Это было самое чистое и живое убежище во всгм охвате распланированной местности! Вокруг иных могилок были ограды. А то -- просто безымянные пирамидальные травяные холмики. И даже свежие. -- Как просторно! -- удивлялся Иннокентий. -- Тут сто могил, не больше, и можно ещг пятьдесят разместить свободно. И, наверно, приходи, копай, никого не спрашивай. А в Москве, где мама лежит, там разрешение хлопотали в Моссовете, и директору кладбища что-то совали, и между двух могил негде ногу поставить, и ещг перекапывают старые под новые. Вот эти старые бергзы и отстояли кладбищенское раздолье от тракторов. Сами плащи на землю бросились, само как-то селось -- лицом к Простору. Отсюда, из тени и за солнцем, он хорошо смотрелся. Чуть белела, уже далгкая, будка полустанка. И поверх линейной посадки переползал дымок. Смотрели, дышали, молчали. Очень хорошо сиделось. На восставленные столбиками колени Инк положил голову, сидел так. И Кларе открылся его затылок: как у мальчика слабый затылок, но обработанный терпеливым умелым парикмахером. -- Какое чистое кладбище! -- удивлялась Клара. -- Скотом не загажено, мазута не налито. -- Да, -- с наслаждением выдохнул Иннокентий. -- Вот бы где похорониться! Ведь потом не удастся, пропустишь. Будут гроб свинцовый в самолгт совать, потом в автобусе куда-нибудь... -- Рано об этом думать, Инк! -- Когда, Кларонька, всг ложь -- очень утомляешься рано. Очень рано, вдвое быстрей. -- Он и говорил слабым усталым голосом. Это могло быть о его работе. А может -- обо всей жизни. А может -- только о жене. Доспрашивать Клара не могла. -- И что же -- в шкафу? -- В шкафу? -- сосредоточил Иннокентий свой всегда не беспечный, всегда озабоченный взгляд. -- В шка- {336} фу вот что... -- Но, кажется, только представив этот подробный рассказ, он уже устал от него. -- Да нет, это долго... Я как-нибудь потом... Если уж сейчас -- долго, то когда ж и рассказывать?.. Или такая его черта, что интересно ему только то, что ново, что первый раз? На каком же тогда лету у него всг перехватывать? -- Значит, у тебя никого родных не осталось? -- Представь себе -- дядя, мамин брат! Причгм я о нгм тоже ничего не знал до прошлого года. -- Никогда не видел? -- То есть, видел маленьким, но совершенно не запомнил. -- Где же он? -- В Твери. -- Где? -- В Калинине. Два часа езды -- а никак не соберусь. Да когда мне, если я и в России не бываю?.. Написал ему, старик обрадовался. -- Слушай, Инк, надо поехать! Ведь потом тоже будешь жалеть! -- Да я и думаю поехать, думаю! Да просто вот на днях поеду. Вот слово даю. Уже отошгл Иннокентий в тени от разморчивого солнца и выглядел бодрей. Куда ж было им теперь идти? Во все стороны до леса далеко, да и дорог нет, за одним краем кладбища -- подсолнухи, за другим -- свгкла. Только и оставалась им тропка -- та самая, за бабами, к деревне. А там где-нибудь и лес будет. Пошли так. Иннокентий снял и куртку, остался в лггкой белой рубашке. Островато выпирали лопатки из его некруглой, негладкой спины. А шляпу снова надел от солнца. -- Ты знаешь, на кого похож? -- смеялась Клара. -- Есенин, воротясь в родную деревню после Европы. Иннокентий усмехнулся, стал вспоминать: -- Ах, родина, и что ж я тут нашгл?.. Какой я стал чужой... Косить разучился, пахать разучился... Они входили в безлюдную улицу. Между порядками домов было всего метров десять, но дорога так непоправимо, так до конца веков изрыта, искромсана гусеницами {337} и скатами, местами засохла кочками по колено, местами налита жидкой свинцовой грязью, на высыхание которой не могло хватить никакого лета, -- что двум сторонам улицы сноситься было как через реку. Торные тропинки шли только у домов, и надо было сразу выбирать сторону. По их стороне показалась и быстро шла навстречу девочка с плетгной кошглкой. -- Дево... -- начал Иннокентий, тут разглядел, что она постарше, -- девушка! -- Но она быстро приближалась, и оказалась женщиной лет под сорок, странно маленького роста и с бельмами на обоих глазах. Получилась насмешка, но уже не знал Иннокентий, как лучше обратиться. -- Эта деревня -- как называется? -- Рождество, -- мелькнула она на них нездоровыми глазами и так же спешно шла. -- Рождество? -- удивились между собой молодые люди. -- Необычное какое название. -- Вдогонку крикнули: -- А почему? -- Назвали. Откуда я знаю? -- отозвалась та через плечо. И спешила дальше. И куда растеклись все те проворные бабы с поезда? Не было жизни ни на улице, ни во дворах. И покосившиеся хилые двери, как в курятниках, а не домах, и безоткрывные, без форточек, навеки вставленные двойные рамы маленьких оконок тоже по видимости не могли скрывать за собой человеческой жизни. Ни классических свиней не было видно или слышно, ни домашней птицы. Лишь убогие тряпки да одеяла, развешенные в одном дворе на вергвках доказывали, что кто-то здесь утром был. Солнце полно наливало собой тишину. В глубине одного двора они заметили движение. Загребая посуху калошами, шла крупная старуха и разглядывала у себя в руке. -- Мамаша! Не слышала. -- Мамаша! Подняла голову. -- Слышу плохо, -- высохшим плоским голосом предупредила она. Глаза ег совсем как будто ничему не удивились в разряженных прохожих. {338} Нельзя ли молока у вас купить? -- спросила Клара. Молоко им не нужно было, а -- лучший способ разговориться, как она знала по поездкам в колхоз. -- Коров -- нету, -- с достоинством ответила старуха. В руке у нег был покойный жглто-белый цыплгночек, он не выбивался и не дгргался. -- Мамаша, эта церковь как называлась? -- спросил Иннокентий. -- Что это -- называлась?- посмотрела она на него как через плгнку. В обвисшем лице ег была самистая важность. -- Ну, у каждой церкви... название же есть? -- Только что звание, -- сказала старуха. -- А закрыли уж не за памятью, двадцать годов. Автобусом час ехать, ближе церкви нету. А летняя рядом была -- пленные разобрали. -- Какие пленные? -- Немцы. -- А зачем? -- Кирпичи в Нару отправляли. Вот цыплята у меня дохнут. Четвгртый уже. Отчего это? Клара и Иннокентий сочувственно пожали плечами. -- Или приминает она их? -- размышляла старуха, шаркая в избу, к низкой двери. И так до конца улицы ни движенья и ни души они не видели больше, не показалась и не залаяла собака. Только две-три курицы копались тихо. Потом охотничьим шагом вышла из чертополоха -- кошка, как будто уже и не домашний зверь, на людей и головы не повела, понюхала землю во все стороны и пошла вперед, на главную улицу, такую же мгртвую, куда упиралась эта. На их пересечении и расширении как раз и стояла та церковь: приземистый прочный храм фигурной кладки с накладными крестами из кирпичей и выше его -- колокольня с двумя этажами колоколенных сплошных прорезов. Там заросло мхами и травой, и множество ласточек или ещг даже меньших птичек в непрерывном беззвучном кружении суетились на высоте прорезов, влетая, вылетая и обращаясь. Труднодоступный купол колокольни был {339} цел, а на храме ободран от жести, оставлены только ргбра каркаса. Пережили два десятилетия и оба креста, стояли на местах. Нараспашку была нижняя дверь колокольни, там во тьме горела керосиновая лампа, стояли молочные бидоны, и не было никого. Открыта была и дверь в подвал храма, там мешки стояли на ступеньках -- и тоже не было никого. Ни ограды, ни двора вокруг церкви не сохранилось -- а с той стороны и с этой, и вокруг, и между храмом и колокольней всг было изрыто тракторами и машинами в их тряске-жажде не застрять, как-нибудь в этот раз, в этот последний бы раз выбраться, дойти и уйти от склада -- и израненная, изувеченная, больная земля вся была в серых чудовищных струпьях комков и свинцовых загноинах жидкой грязи. Церковь была -- вот она, но молодые люди долго искали, где ж бы им посуху перебраться через улицу. Далеко вбок пришлось отойти и там ещг повилять и попрыгать. В дорогу были вмешаны большие колотые куски плит, облипшие грязью. А у стен храма лежали чистые мелкие куски и крошки -- белого, розового и жглтого мрамора. Иннокентий разогрелся от солнца, но не разрумянился, а чуть побледнел. Под краем шляпы у него взмокли волосы. Подошли к церкви. Тяжглой вонью разило откуда-то в неподвижном жарком воздухе -- от застойной ли воды, или от скотьих трупов, или от нечистот? Они уж сами не рады были, что сюда зашли, и не до осмотра храма было им, да и нечего тут осматривать. Дальше, за церковью, был спуск, а внизу -- много шаровых огромных ив, целое царство ивяное, и туда, в зелень, был их единственный уход, убег. Но их окликнули: -- Закурить не будет, граждане? Небольшой мужичок с головой, сильно втянутой в плечи, как бы от постоянного озноба или страха, а между тем разбитной, появился откуда-то и ширял по ним глазами. Иннокентий с сожалением похлопал по карманам, {340} будто всг же имел надежду найти там пачку: -- Не курю, товарищ. -- Жа-аль, -- огорчился втянутоголовый, но не уходил, а быстрыми глазами рассматривал диковинных приезжих. Он не видел, на какой они машине подъехали, но понимал в них особый сорт начальства. -- Эта церковь -- как называлась? -- Рождества, -- уже без почтения ответил мужичок, разгадав их по одному слову и так же быстро ушгл за угол, как и появился. Но там, куда идти им, ниже, они заметили ещг и одноногого, с открытой деревяшкой. В синей ситцевой рубахе с белыми бязевыми латками он отдыхал на камне под липой. -- Откуда мрамор? -- спросил Иннокентий. -- Чего? -- отозвался латаный мужик. -- Ну вон, камень цветной. -- А-а-а... Алтарь разбили. -- Думал. -- Иконостас. -- А зачем? Думал. -- Дорогу га'тить. -- Отчего это у вас так... пахнет? -- спросила Клара. -- Чего? -- удивился одноногий. Думал. -- А-а, это вам наверно от скотного. Скотный вон у нас, рядом. Он показал рукой, но они уже не смотрели, они спешили вырваться -- туда, к ивам, вниз. -- А что там? -- спросили они. -- Там? Ничего нет. -- Думал. -- А, речка. Спускалась битая тропка туда. Клара хотела сбегать, но с тревогой глянула на бледность Иннокентия и пошла с ним медленно. -- После такой деревни действительно на то кладбище потянет, -- крутила она головой. -- А ты -- хромаешь? -- Да что-то тргт. В раскидистой тени огромной первой ивы они остановились и оглянулись. Теперь, когда не воняло, а зелгная влажная свежесть достигла их, когда церковь оказалась на холме, не видно было страшной изувеченности земли, только птичьи точки метались и плавали вокруг колокольни -- смотреть отсюда было приятно. -- Ты очень устал! -- тревожилась Клара. -- Тебе на- {341} до отдохнуть. И ногу посмотреть. Он бросил плащи и сел на землю, прислонился к наклонному стволу. Закрыл глаза. Откинутый, смотрел вверх, на церковь. -- Вот тебе, Кларочка, два Рождества... -- Почему -- два? -- Наше и западное. Наше ты сейчас видела. А западное -- всг небо в рекламах, все улицы -- в заторе машин, душатся в магазинах, подарки -- каждый каждому. И на какой-нибудь захудалой затгртой витринке -- ясли и Иосиф с ослом. -- А какой Иосиф с ослом? Тут они различили на обрыве у церкви, там, где сохранился рядок лип -- пропущенную ими могилу с обелиском. -- Жалко, не посмотрели. -- Давай я сбегаю! -- взялась Клара и наискосок, без дороги, побежала. Она бежала как весглая, но совсем не весело было ей. Постояла, прочла и так же легко спустилась, сильными ногами тормозя на ямках. -- Ну, кто ты думаешь? -- Священник? -- "Вечная слава воинам Четвгртой дивизии народного ополчения, павшим смертью храбрых за честь, независимость и так далее... от министерства финансов." -- Финансов? -- поразился он, и шевельнулись его удлингнные уши в изломчатых крупных хрящах. -- Даже и финансов! Бедные клерки... Сколько ж их тут легло?.. И на сколько человек была одна винтовка? Четвгртая дивизия ополчения? -- Да. -- Дивизия безоружных! -- и четвгртая... Вот дикость этой войны -- народное ополчение... -- А почему -- дикость? -- онедоумела Клара. Иннокентий вздохнул и свесил голову. -- Тебе плохо?... Инк, может вернгмся? Не надо дальше? Он ещг вздохнул. -- Да нет, ничего. Жару я плохо переношу. И обулся неудачно, не сообразил. {342} -- Я тоже разношенных зря не надела. А где тебе тргт? Давай газеты под пятку подложим, будет свободней. Мастерили. А на небе там и здесь появились перекатные облака. Иногда они прикрывали и смягчали солнце. -- Ну что ж, Инк, пойдгм дальше или нет? Надо было в лес, да? Хочешь, пойдгм вдоль реки, там тоже тень будет. Он уже отошгл и улыбался: -- Вот дохлый, да? Всю жизнь в автомобилях... А ты молодец. Пойдгм, пойдгм. По какому берегу? Ниже их через речку был переброшен трап, на обоих берегах толстой проволокой прикрученный от наводнения к низам ив. Перейти? Не перейти? На том и на этом по-разному ляжет дорога, и от этого разговоры будут разные, и вся прогулка. Перейти?.. Не перейти?.. Перешли. Опять какое-то правильное насаждение было тут на медленном привольном подъгме от реки. Кроме водолюбивых ив, которые сами выбрали речку, ещг были посажены бергзы рядком и ели. И заглохший пруд был здесь с лягушками и палыми листьями -- наверно вырытый, такой правильный. Что это было всг? Заброшенное ли именье? Не у кого спросить. Отсюда, между шарами ив, ещг красивее казалась церковь, почти на горе -- и туда-то хаживали под колокольный звон из другой соседней деревни, начинавшейся неподалеку. Но довольно было с них деревень, они шли вдоль реки. Тут очень бы приятно идти, своя тенистая влажная замкнутая жизнь. На мелких местах слышное журчание и видимая рябь, на глубоких редкие необъяснимые вздрагивания неподвижной будто бы воды, и всюду -- беготня водопеших стрекоз, а наверно есть и рыба и раки. Тут надо бы разуться по колено и идти просто речкою, как мальчишки бродят по раков. А по берегу мешала им то непроходимая крапива, то ольховый прутняк. Толстенная причудливая ива вырастала на их берегу, а гнутым стволом перекидывалась на тот берег -- как мост, и с поручнями таких же кручгных изогнутых ветвей. {343} -- Баобаб! -- всплеснула Клара. -- Вот красавец! А давай по нему на тот берег! Там, кажется, лучше идти. Иннокентий недоверчиво покачал головой. Но Клара уже вскочила уверенно на косой ствол и протянула ему сильную руку: -- Пойдгм! Ей казалось, что это обязательно будет хорошо. Вот на том берегу что-то встретится или скажется, для чего была вся эта прогулка. Иннокентий в сомнении протянул свою мягкую кисть. Ствол ивы, умеренно поднимаясь, уводил, однако, высоко. Иннокентий следовал небольшими переступами и, кажется, избегал смотреть вниз. А тут ещг ветка, за которую он держался, пересекала их путь, надо было через нег же и перелезть. Всг это делал он с лицом сосредоточенного думанья, совсем замолчал. Не оцарапавшись, они спрыгнули. Но видно было, что удовольствия от перехода Инк не получил. И ничто не стало лучше на новом берегу. Малозначное они говорили друг другу. Слышалось тарахтение трактора где-то выше. Очень скоро и тут не стало пути близ воды. И пришлось им покинуть тень и подняться от реки единственной возможной дорогой. Иннокентий всг явнее хромал. И вышли они -- на разбросанный бригадный двор с одним домиком и одним малым сараем. Домик был, наверно, контора: на верхушке его чуть шевелился бледно-розовый флаг с оборванным краем. А сарай имел лишь такую ширину, что в одну строчку умещался лозунг: "Впергд, к победе коммунизма!", всг же множество кирпично-ржавых, облезло-голубых и облупленно-зелгных машин неизвестного назначения с хоботами, жерлами, зацепами, и цистерны, и полевая кухня, и прицепы с подпгртыми или опущенными дышлами -- всг было разбросано и покинуто на большой площади такой же изувеченной, изрытой земли, где и ногой почти пройти было нельзя. И только один человек в чумазой робе всг бродил от машины к машине, наклонялся, поднимался, что-то смотрел. Больше не было никого. Да на холме работал один трактор. И другого пути не было. Кое-как по колдобинам пе- {344} ресекли они бригадный двор. Иннокентий хромал. Снова было жарко. Они спустились к реке опять. А она текла под бетонный мост. Уравнивал скучный прочный мост оба берега, оба жребия. Кажется, это было шоссе. -- Подловим попутную? -- сказал Иннокентий. -- Не возвращаться ж на станцию опять. День был в середине, а прогулка при конце. Отчего натягивается между людьми вот эта препонка? Почти видно и почти слышно, как можно помочь друг Другу. Но не дано было этому быть. Этого быть не могло. Под мостом они обнаружили родничок. Сели, стали пить, придумали и ноги помыть. Но тут послышался сильный гул наверху. Они вышли и из-под откоса стали смотреть на дорогу. По шоссе катилась вереница одинаковых новеньких грузовиков под новеньким брезентом. До горы не было видно им конца, и на другую гору ушла голова колонны. Были машины с антеннами, техобслуживания, с бочками "огнеопасно" или с прицепными кухнями. Расстояния между машинами точно выдерживались метров по двадцать -- и не менялись, так аккуратно они шли, не давая бетонному мосту умолкнуть. В каждой кабине с военным шофгром ещг сидел сержант или офицер. И под брезентами сидели многие военные: в откидные окошки и сзади виднелись их лица, равнодушные к покинутому месту и к мимобежному, и к тому, куда гнали их, застылые в сроке службы. От того, как Клара с Иннокентием поднялись, они насчитали сотню машин, пока стихло. И опять под мостом шуршала вода у торчащих надпиленных опор прежнего деревянного. Иннокентий опустился на камень у родничка и сказал потерянно: -- Жизнь -- распалась. -- Но в чгм? но в чгм распалась, Инк? -- с отчаянием вырвалось у Клары. -- Но ты же всг обещал мне объяснить -- и ничего не объясняешь! Он посмотрел на нег больными глазами. Взял обломанную палочку как карандаш. И на сырой земле начер- {345} тил круг. -- Вот видишь -- круг? Это -- отечество. Это -- первый круг. А вот -- второй. -- Он захватил шире. -- Это -- человечество. И кажется, что первый входит во второй? Нич-чего подобного! Тут заборы предрассудков. Тут даже -- колючая проволока с пулемгтами. Тут ни телом, ни сердцем почти нельзя прорваться. И выходит, что никакого человечества -- нет. А только отечества, отечества, и разные у всех... Чуть ли не в те самые дни спецчасть предложила Кларе анкеты. Она с лггкостью заполнила их: происхождение ег было безупречно, жизнь -- не протяжгнна, освещена ровным светом благополучия и свободна от поступков, порочащих гражданина. Сколько-то месяцев анкеты ходили, были все одобрены. Тем временем Клара окончила институт и переступила порог вахты таинственной зоны Марфина. -------- 45 С другими своими подругами, выпускницами института связи, Клара прошла пугающий инструктаж у темнолицего майора Шикина. Она узнала, что работать будет среди крупнейших агентов -- псов мирового империализма и американской разведки, нипочгм продававших свою родину. Клара была назначена в Вакуумную лабораторию. Так называлась лаборатория, изготовлявшая множество электронных трубок по заказам остальных лабораторий. Трубки сперва выдувались в соседней маленькой стеклодувной; а затем в собственно-вакуумной, большой полутгмной комнате, обращгнной на север, откачивались тремя гудящими вакуумными насосами. Насосы, как шкафы, перегораживали комнату. Даже днгм здесь горели электрические лампы. Пол был выложен каменной плиткой -- и постоянно стоял гул от шагов людей, от передвига стульев. У каждого насоса сидел или похаживал свой вакуум- {346} щик, заключгнный. В двух-тргх местах за столиками ещг сидели заключгнные. А из вольных были только одна девушка Тамара, да начальник лаборатории, капитан. Этому своему начальнику Клара была представлена в кабинете Яконова. Он был толстенький немолодой еврей с каким-то налгтом равнодушия. Ничем уже больше не стращая Клару, он кивнул ей идти за собой, а на лестнице спросил: -- Вы, конечно, ничего не умеете и ничего не знаете? Клара ответила невнятно. Ещг ко всему страху не хватало позора -- сейчас разоблачат, что она невежда, и будут над ней смеяться. Как в клетку со зверьми, она вступила в лабораторию, где обитали чудовища в синих комбинезонах. Она даже глаза поднять боялась. Трое вакуумщиков, действительно, ходили как пленные звери возле своих насосов -- у них был срочный заказ, и их вторые сутки не пускали спать. Но у среднего насоса арестант лет за сорок, с плешиной, запущенно-небритый, остановился, раскрылся в улыбке и сказал: -- Во-о! Пополнение! И сразу страх сняло. Столько доброты и простоты было в этом восклицании, что Клара только усилием лица удержалась от ответной улыбки. Младший вакуумщик -- у него был самый маленький из насосов, тоже остановился. Это был совсем юноша с весглым, чуть плутоватым лицом и невинными глазами. Его взгляд на Клару выражал такое чувство, будто он застигнут врасплох. Таким взглядом ещг никогда в жизни ни один молодой человек на Клару не смотрел. Зато старший вакуумщик Двоетгсов, чей громадный насос в глубине комнаты особенно громко гудел, -- высокий нескладный мужчина, сам поджарый, а с отвислым животом, презрительно посмотрел на Клару издали и ушгл за шкаф, словно чтоб не видеть подобной мерзости. Позже Клара узнала, что это не обидно, что таков он бывал со всеми вольными, при входе начальства нарочно включал какой-нибудь гуд, чтоб надо было его перекрикивать. За наружностью своей он откровенно не следил, мог прийти с отрывающейся на брюках пуговицей, ещг висящей на длинной нитке, с дырой на спине, или {347} вдруг начинал при девушках чесаться под комбинезоном. Он любил говорить: -- А я -- у себя на Родине! В свогм отечестве -- чего мне стесняться? Среднего вакуумщика заключгнные, даже и молодые, звали просто Земеля, на что он ничуть не обижался. Он был из тех, кого психологи называют "солнечными натурами", а в народе говорят -- "рот до ушей, хоть завязки пришей". В последующие недели наблюдая за ним, Клара заметила, что он никогда не жалел ни о чгм пропавшем, будь то завалившийся карандаш или вся его погибшая жизнь, ни на кого и ни на что не сердился, в равной мере и не боялся никого. Он был всамделишный хороший инженер, только моторист-авиационник, в Марфино был завезен по ошибке, но прижился здесь и не рвался в другое место, справедливо считая, что вряд ли там будет лучше. Вечером, когда насосы стихали, Земеля любил в тишине послушать или рассказать что-нибудь: -- Бывало, возьми пятачок и иди, чего хочешь покупай, на каждом шагу тебе в руки суют, -- широко улыбался он. -- Дерьмом никто не торговал. Сапоги -- так сапоги, десять лет без починки носишь, а с починкой -- пятнадцать. Кожу-то на головках не обрезали, как сейчас, а напускали, чтобы под ногой вкруговую сходилась. Ещг эти были... как они назывались?.. красные расписные на спиртовой подошве -- это ж не сапоги, это душа вторая! -- Весь он растаивал в улыбке и жмурился как на слабое тгплое солнышко. -- Или, например, на станциях... Никогда на полу не лежали, по суткам никогда за билетами не душились. Приходи за минуту, покупай, садись, всегда вагоны свободные. Поезда гоняли -- не экономили... Вообще -- просто, очень просто жилось... Старший вакуумщик, покачивая грузным телом и засунув руки в карманы, выходил на эти рассказы из тгмного угла, где его письменный стол был надгжно укрыт от начальства. Он становился посреди комнаты, смотрел как-то избоку, выкаченными глазами, а очки были спущены на нос: -- Земеля! Да ты разве царя помнишь? -- Помню немножко, -- извинялся улыбкой Земеля. {348} -- На-прас-но, -- качал головой Двоетгсов. -- Забывай. А то социализм нужно качать. -- Да ведь, Костя, -- робко возражал Земеля. -- Социализм-то вроде построен, говорят. -- Ну-у-у? -- вылупливался старший вакуумщик. -- Да-а. Ещг с тридцать третьего, что ль, года. -- Это когда на Украине голод был? Так подожди, подожди, а что ж мы теперь вот день и ночь откачиваем? -- Теперь? Коммунизм наверно, -- сиял Земеля. -- Да-а?!.. Вон она-а!.. -- придурковато гундосил старший вакуумщик и, шаркая, уходил в свой угол. Для себя или для Клары они такой разговор вели, -- но Клара докладывать не ходила. Обязанности Клары оказались несложны: ей надо было, чередуясь с Тамарой, приходить один день с утра и быть до шести вечера, а другой день после обеда и -- до одиннадцати ночи. Капитан же был всегда с утра, потому что днгм его могло требовать начальство; вечерами он никогда не приходил, не ставя своей целью служебное продвижение. Главная задача девушек была -- дежурство, то есть, слежка за заключгнными. Помимо того, "для развития", начальник поручал им мелкие несрочные работы. С Тамарой Клара встречалась всего часа два в день. Тамара работала на объекте больше года и обращалась с заключгнными непринуждгнно. Кларе даже показалось, что с одним из них она довольна коротка и носит ему книги, но обменивали они их незаметно. Кроме того, тут же, в институте, Тамара ходила на кружок английского языка, где учились вольные, а преподавали (конечно, бесплатно, и в этом состояла выгода) -- заключгнные. Тамара быстро рассеяла страхи Клары, что эти люди могут причинить что-нибудь ужасное. Наконец, и сама Клара разговорилась с одним из заключгнных. Правда, это был преступник не государственный, а всего-навсего бытовик, каких в Марфине содержалось очень мало. Это был Иван-стеклодув, великий мастер, на свою беду. Старуха тгща говорила о нгм, что работник он золотой, а пьяница ещг золотей. Он много зарабатывал, много пропивал, в пьяном виде бил жену и громил соседей. Но всг было бы ничего, если бы пути его не скрестились с МГБ. Какой-то авторитетный товарищ {349} без знаков различия вызвал его повесткой и предложил поступить на работу с окладом три тысячи рублей. Иван же работал в таком одном местечке, где платили ему меньше, но со сдельными он выгонял больше. И он, забыв, с кем имеет дело, запросил четыре тысячи в месяц. Ответственный собеседник добавил двести, Иван упгрся на свогм. Его отпустили. В первую же получку он напился и стал буянить во дворе, но милиция, которой раньше бывало не дозваться, тут сразу пришла большим нарядом и увела Ивана. На другой же день был ему суд, дали год, и после суда привезли к тому же начальнику без знаков, который разъяснил, что Иван будет работать на предназначенном ему месте, но только платить ему не будут. Если такие условия его не устраивают, он может ехать добывать заполярный уголь. Теперь Иван сидел и выдувал удивительные по своей форме, каждый раз новые, электронно-лучевые трубки. Год срока ему кончался, но судимость оставалась, и, чтоб не выслали из Москвы, он очень просил начальство оставить его на этой работе и вольным, хотя б на полутора тысячах. Никого на шарашке не мог заинтересовать столь бесхитростный рассказ с таким благополучным концом -- на шарашке были люди, по пятьдесят суток сидевшие в камере смертников, и люди, лично знавшие папу римского и Альберта Эйнштейна. Но Клару эта история потрясла. Получалось, как сказал Иван, -- "что хотят, то и делают". Политических она дичилась, держала их от себя в осторожно-официальном отдалении. Но и от рассказа стеклодува вдруг осветилась подозрением ег голова, что среди этих синих комбинезонов могут встретиться и другие вовсе невинные. А если так -- то не осудил ли и ег отец когда-нибудь тоже невиновного человека?.. Однако опять же некому было задать этот вопрос: в семье -- некому, и на работе -- некому. Та дружба с Иннокентием и та прогулка не получили продолжения -- может быть потому, что вскоре они с Нарой опять уехали за границу. Однако, в этом году у Клары появился, наконец, друг -- Эрнст Голованов. Тоже не на работе она его нашла, он был литературный критик, и как-то Динэра привез- {350} ла его к ним в дом. Не ахти какой он был кавалер, ростом только-только не ниже Клары (а когда отдельно стоял, то казался и ниже), прямоугольные у него были лоб и голова на прямоугольном туловище. Лишь немного старше Клары, он выглядел уже как будто средних лет, с брюшком и спортивно совсем не развит. (Откровенно говоря, и фамилия его была по паспорту Саунькин, а Голованов -- псевдоним.) Зато человек начитанный, развитый, интересный, и уже кандидат Союза Писателей. Как-то была она с ним в Малом театре. Шла "Васса Железнова". Спектакль производил унылое впечатление. Он шгл при зале, заполненном меньше, чем наполовину. Вероятно, это и убивало артистов. Они выходили на сцену скучные, как приходят служащие в учреждение, и радовались, когда можно было уйти. При таком пустом зале было почти стыдно играть: и грим, и роли казались забавой, не достойной взрослого человека. Казалось, что в тишине зала кто-то из зрителей сейчас скажет тихо, совсем как в комнате: "Ну, милые, ладно, хватит кривляться!" -- и спектакль разрушится. Унижение актгров передалось и зрителям. Всем передалось это ощущение, что они участвуют в постыдном деле, и неловко было смотреть друг на друга. Поэтому и в антрактах было очень тихо, как во время спектакля. Пары переговаривались полушгпотом и беззвучно ходили по фойе. Клара с Эрнстом тоже прошагали так первый антракт. Эрнст оправдывался за Горького и возмущался за Горького, что недостойно так его играть, бранил откровенно-халтурившего сегодня народного артиста Жарова, но ещг смелее -- общую рутину в министерстве культуры, которая подрывала и наш театр с его замечательными реалистическими традициями и доверие к нему зрителя. Эрнст не только писал складно, но и правильно, складно говорил, не жуя, не покидая фраз, даже когда горячился. Во втором антракте Клара попросила остаться в ложе. Она сказала: -- Мне потому надоело смотреть и Островского, и Горького, что надоело это разоблачение власти капитала, семейного угнетения, старый женится на молодой. Мне надоела эта борьба с призраками. Уже пятьдесят лет, уже сто лет прошло, а мы всг машем руками, всг разоблача- {351} ем, чего давно нет. А о том, что есть -- пьесы не увидишь. -- Отчасти верно. -- Эрнст с благожелательной улыбкой и любопытством смотрел на Клару. Он не ошибся в ней. Девушка эта никак не поражала наружностью, но с ней не соскучишься. -- О чгм же, например? Никого не было ни в соседних ложах, ни под ними в партере. Снизив голос и стараясь не очень выдать государственную тайну и тайну своего участия в этих людях, Клара рассказала Эрнсту, что работает с заключгнными, разрисованными ей как псы империализма, но при знакомстве ближе они оказались такими вот и такими; И мучил ег вопрос, пусть скажет Эрнст -- ведь среди них есть и невиновные? Эрнст обстоятельно выслушал и ответил солидно, как об думанном уже: -- Конечно, есть. Это неизбежно при всякой пенитенциарной системе. Клара не поняла, какая система, и в ответ не вдумалась, а хотелось ей кончить выводом стеклодува: -- Но тогда, Эрнст! Ведь это получается -- что хотят, то и делают! Это же ужасно! Сильная рука теннисистки сжалась в кулак на красном бархате барьера. Свою короткопалую кисть Голованов плоско положил на барьер точно рядом, но не поверх клариной руки, этих вольностей невзначай он не применял. -- Нет, -- мягко, но уверенно объяснил он, -- не "что хотят, то и делают". Кто это -- "делает"? Кто это -- "хочет"? История. Нам с вами иногда кажется это ужасным, но, Клара, пора привыкнуть, что существует закон больших чисел. Чем на большем материале развгртывается какое-нибудь историческое событие, тем, конечно, больше вероятность отдельных частных ошибок -- судебных ли, тактических, идеологических, экономических. Мы охватываем процесс только в его основных определяющих чертах, и главное -- убедиться, что процесс этот неизбежен и нужен. Да, иногда кто-то страдает. Не всегда по заслугам. А убитые на фронте? А совсем бессмысленно погибшие от Ашхабадского землетрясения? от уличного движения? Растгт уличное движение -- должны расти и жертвы. Мудрость жизни в том, чтобы принимать {352} ег в ег развитии и с ег неизбежными ступеньками жертв. Что ж, в этом объяснении был резон. Клара задумалась. Уже дали два звонка, и зрители сходились в зал. В третьем акте колокольчиком разыгралась артистка Роек, игравшая младшую дочь Вассы, и стала вытягивать весь спектакль. По-настоящему Клара и сама не понимала, что интересовал ег не какой-то где-то невиновный человек, который может быть уже давно сгнил за Полярным Кругом по Закону больших чисел, -- а вот этот младший вакуумщик, голубоглазый, со смугло-золотистым отливом щгк, почти мальчишка, несмотря на двадцать три года. С первой же встречи в его взгляде не гасло радостное преклонение перед Кларой, постоянно ег будоражившее. Она не могла расчесть и сопоставить, что Ростислав приехал из лагеря, где два года не видел женщин. Она только первый раз в жизни чувствовала себя предметом восхищения. Впрочем, восхищение это не овладевало соседом Клары целиком. В этом затворничестве, почти напролгт при электрическом свете, в полутгмной лаборатории, какой-то своей наполненной скорометчивой жизнью жил этот юноша: то, скрываясь от начальства, он что-то мастерил; то украдкой учил в служебное время английский язык; то звонил по телефону своим друзьям в другие лаборатории и бежал с ними встречаться в коридоре. Всегда он двигался порывисто, и всегда, в каждую минуту, а особенно в сию минуту казался без остатка захваченным чем-то бурно интересным. И восхищение Кларой было одним из таких бурно интересных его занятий. При этом он не забывал следить и за своей наружностью, из-под комбинезона у него под пестроватым галстуком всегда виднелось что-то безукоризненно белое. (Клара не знала, что это и была манишка -- изобретение Ростислава, шестнадцатая часть казгнной простыни.) Молодые люди, с которыми Клара встречалась на воле, и особенно Эрнст Голованов, уже преуспели в служебном положении, одевались, двигались и разговаривали рассчитанно, чтобы не уронить себя. По соседству же с {353} Ростиславом Клара чувствовала, что легчает, что и ей хочется озорнуть. Всг с растущей симпатией она тайком присматривалась к нему. Ей никак не верилось, что вот как раз он и добродушный Земеля есть те самые цепные псы империализма, против которых предупреждал майор Шикин. Ей очень хотелось узнать именно о Ростиславе -- за какое злодейство он наказан? долго ли ему ещг сидеть? (Что он не женат -- было ясно.) Спросить его самого она не решалась, представляя, что такие вопросы должны травмировать человека, возрождая перед ним его отвратительное прошлое, которое он хочет стряхнуть с себя, чтобы исправиться. Прошло ещг месяца два. Клара уже вполне обвыклась со всеми, множество раз при ней разговаривали о всяких неслужебных пустяках. Ростислав подстерегал, когда на вечернем дежурстве во время ужина заключгнных Клара оставалась в лаборатории одна, и неизменно стал приходить в это время -- то за оставленными вещами, то позаниматься в тишине. В эти его вечерние приходы Клара забыла все предупреждения оперуполномоченного... Вчера вечером у них как-то сам прорвался тот стремительный разговор, от которого, как от напора дикой воды, рушатся жалкие человеческие перегородки. Никакого отвратительного прошлого этому юноше не предстояло стряхивать. У него была только ни за что погубленная юность и вбирчивая жажда узнать и отведать всего, чего не успел. Оказалось, он жил с матерью в подмосковной деревне, у канала. Он только кончил десятилетку, когда американцы из посольства сняли в их деревне дачу. Руська и два его товарища имели неосторожность (ну, и любопытство тоже) раза два удить с американцами рыбу. Всг сошло как будто благополучно, Руська поступил в Московский университет, но в сентябре его арестовали -- тайком, на дороге, так что мать долго не знала, куда он делся. (Оказывается, МГБ всегда старается арестовать человека так, чтоб он ничего не успел спрятать и чтобы близкие не могли от него получить пароль или знак.) Его посадили на Лубянку (Клара даже это название тюрьмы услышала впервые в Марфине). Началось следствие. {354} От Ростислава добивались -- какое задание он получил от американской разведки, на какую явочную квартиру должен был передать. По собственному выражению, Руська был ещг телгнок и только недоумевал и плакал. И вдруг случилось диво: с Лубянки, откуда никого добром не выпускают, -- Руську выпустили. Это было ещг в сорок пятом году. На этом он остановился вчера. Всю ночь Клара была в возбуждении от его начатого рассказа. Сегодня днгм, презрев последние правила бдительности и даже границы приличия, она открыто села рядом с Ростиславом у его тихо погуживающего малого насоса -- и беседа их возобновилась. К обеденному перерыву они были уже как дети, по очереди кусающие одно большое яблоко. Им было уже странно, что за столько месяцев они не разговорились. Они едва успевали высказываться. Перебивая ег в нетерпеньи, он уже касался ег рук -- и она не видела в этом плохого. А когда все ушли на перерыв -- вдруг новый смысл снизошгл на то, что плечо у них было к плечу и рука касалась руки. Прямо перед собой Клара увидела вомлевшие в нег ярко-голубые глаза. Срывающимся голосом Ростислав говорил: -- Клара! Кто знает -- когда ещг мы будем так сидеть? Для меня это -- чудо! Я поклоняюсь вам! (Он уже сжимал и ласкал ег руки.) -- Клара! Мне, может быть, всю жизнь погибать по тюрьмам. Сделайте меня счастливым, чтоб я в любой одиночке мог согреваться этой минутой! Дайте мне поцеловать вас!! Клара ощущала себя богиней, сходящей в подземелье к узнику. Ростислав притянул ег и отпечатлел на ег губах поцелуй разрушительной силы, поцелуй измученного воздержанием арестанта. И она отвечала ему... Наконец, она оторвалась, отклонилась, с кружащейся головой, потрясгнная... -- Уйдите... -- попросила она. Ростислав встал и стоял перед нею, пошатываясь. -- Сейчас пока -- уйдите! -- требовала Клара. Он заколебался. Потом подчинился. С порога он жалко, моляще обернулся на Клару -- и его как укачнуло туда, за дверь. {355} Вскоре все вернулись с перерыва. Клара не смела поднять глаз ни на Руську, ни на кого другого. В ней разгоралось -- но не стыд совсем, а если радость -- то не покойная. Она услышала разговоры, что арестантам разрешена глка. Она недвижно просидела три часа, шевеля только пальцами: плела из разноцветных хлорвиниловых проводков -- корзиночку, подарок на глку. А Иван-стеклодув, воротясь со свидания, выдул двух смешных стеклянных чгртиков, как бы с винтовками, связал клетку из стеклянных прутков,