Александр Солженицын. В круге первом (т.1) --------------------------------------------------------------- * Проект "Общий текст" (TextShare). │ http://textshare.da.ru * Об ошибках в тексте сообщайте по адресу oshibki@aport.ru * В фигурных скобках {} номера страниц --------------------------------------------------------------- ОГЛАВЛЕНИЕ. ГЛАВЫ 1 -- 52 1. Торпеда 2. Промах 3. Шарашка 4. Протестантское Рождество 5. Хьюги-Буги 6. Мирный быт 7. Женское сердце 8. Остановись, мгновенье! 9. Пятого года упряжки 10. Розенкрейцеры 11. Зачарованный замок 12. Семгрка 13. И надо было солгать... 14. Синий свет 15. Девушку! Девушку! 16. Тройка лгунов 17. Насчгт кипятка 18. Сивка-Бурка 19. Юбиляр 20. Этюд о великой жизни 21. Верните нам смертную казнь! 22. Император Земли 23. Язык -- орудие производства 24. Бездна зовгт назад 25. Церковь Никиты Мученика 26. Пилка дров 27. Немного методики 28. Работа младшины 29. Работа подполковника 30. Недоуменный робот 31. Как штопать носки 32. На путях к миллиону 33. Штрафные палочки 34. Звуковиды 35. Поцелуи запрещаются 36. Фоноскопия 37. Немой набат 38. Изменяй мне! 39. Красиво сказать -- в тайгу 40. Свидание 41. Ещг одно 42. И у молодых 43. Женщина мыла лестницу 44. На просторе 45. Псы империализма 46. Замок святого Грааля 47. Разговор три нуля 48. Двойник 49. Жизнь -- не роман 50. Старая дева 51. Огонь и сено 52. За воскресение мгртвых! {9} ___ А. И. Солженицын. В круге первом, т. 1. * М. Новый мир, 1990 Восстановлены подлинные доцензурные тексты, заново проверенные и исправленные автором. Судьба современных русских книг: если и выныривают, то ущипанные. Так недавно было с булгаковским "Мастером" -- перья потом доплывали. Так и с этим моим романом: чтобы дать ему хоть слабую жизнь, сметь показывать и отнести в редакцию, я сам его ужал и исказил, верней -- разобрал и составил заново, и в таком-то виде он стал известен. И хотя теперь уже не нагонишь и не исправишь -- а вот он подлинный. Впрочем, восстанавливая, я кое-что и усовершил: ведь тогда мне было сорок, а теперь пятьдесят. написан -- 1955-1958 искажгн -- 1964 восстановлен -- 1968 ПОСВЯЩАЮ ДРУЗЬЯМ ПО ШАРАШКЕ -------- 1 Кружевные стрелки показывали пять минут пятого. В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем тгмной. Стгкла высокого окна начинались от самого пола. Через них открывалось внизу на Кузнецком торопливое снование улицы и упорная передвижка дворников, сгребавших только что выпавший, но уже отяжелевший, коричнево-грязный снег из-под ног пешеходов. Видя всг это и не видя этого всего, государственный советник второго ранга Иннокентий Володин, прислонясь к ребру оконного уступа, высвистывал что-то тонкое-долгое. Концами пальцев он перекидывал пгстрые глянцевые листы иностранного журнала. Но не замечал, что в нгм. Государственный советник второго ранга, что значило подполковник дипломатической службы, высокий, узкий, не в мундире, а в костюме скользящей ткани, Володин казался скорее состоятельным молодым бездельником, чем ответственным служащим министерства иностранных дел. Пора была или зажечь в кабинете свет -- но он не зажигал, или ехать домой, но он не двигался. Пятый час означал конец не служебного дня, но -- его дневной, меньшей части. Теперь все поедут домой -- пообедать, поспать, а с десяти вечера снова засветятся тысячи и тысячи окон сорока пяти общесоюзных и двадцати республиканских министерств. Одному единственному человеку за дюжиной крепостных стен не спится по ночам, и он приучил всю чиновную Москву бодрствовать с ним до тргх и до четыргх часов ночи. Зная ночные повадки владыки, все шесть десятков министров, как школьники, бдят в ожидании вызова. Чтоб не клонило в сон, они вызывают {10} заместителей, заместители дгргают столоначальников, справкодатели на лесенках облазывают картотеки, делопроизводители мчатся по коридорам, стенографистки ломают карандаши. И даже сегодня, в канун западного рождества (все посольства уже два дня как стихли, не звонят), в их министерстве всг равно будет ночное сиденье. А у тех пойдут теперь на две недели каникулы. Доверчивые младенцы. Ослы длинноухие! Нервные пальцы молодого человека быстро и бессмысленно перелистывали журнал, а внутри -- страшок то поднимался и горячил, то опускался, и становилось холодновато. Иннокентий швырнул журнал и, гжась, прошглся по комнате. Позвонить или не позвонить? Сейчас обязательно? Или не поздно будет там?.. в четверг-в пятницу?.. Поздно... Так мало времени обдумать, и совершенно не с кем посоветоваться! Неужели есть средства дознаться, кто звонил из автомата? Если говорить только по-русски? Если не задерживаться, быстро уйти? Неужели узнают по телефонному сдавленному голосу? Не может быть такой техники. Через три-четыре дня он полетит туда сам. Логичнее -- подождать. Разумнее -- подождать. Но будет поздно. О, чгрт -- ознобом повело его плечи, не привычные к тяжестям. Уж лучше б он не узнал. Не знал. Не узнал... Он сгргб всг со стола и понгс в несгораемый шкаф. Волнение расходилось сильней и сильней. Иннокентий опустил лоб на рыжее окрашенное железо шкафа и отдохнул с закрытыми глазами. И вдруг, как будто упуская последние мгновения, не позвонив за машиной в гараж, не закрыв чернильницы, Иннокентий метнулся, запер дверь, отдал ключ в конце коридора дежурному, почти бегом сбежал с лестницы, обгоняя постоянных здешних в золотом шитье и позументах, едва натянул внизу пальто, насадил шляпу и выбежал в сыроватый сморкающийся день. От быстрых движений полегчало. {11} Французские полуботинки, по моде без галош, окунались в грязно тающий снег. Полузамкнутым двориком министерства пройдя мимо памятника Воровскому, Иннокентий поднял глаза и вздрогнул. Новый смысл представился ему в новом здании Большой Лубянки, выходящем на Фуркасовский. Эта серо-чгрная девятиэтажная туша была линкор, и восемнадцать пилястров как восемнадцать орудийных башен высились по правому его борту. И одинокий утлый челночгк Иннокентия так и тянуло туда, под нос тяжглого быстрого корабля. Нет, не тянуло челноком -- это он сам шгл на линкор -- торпедой! Но невозможно было выдержать! Он увернулся вправо, по Кузнецкому. От тротуара собиралось отъехать такси, Иннокентий захватил, погнал его вниз, там велел налево, под первозажжгнные фонари Петровки. Он ещг колебался -- откуда звонить, чтоб не торопили, не стояли над душой, не заглядывали в дверь. Но искать отдельную тихую будку -- заметнее. Не лучше ли в самой густоте, только чтоб кабина была глухая, в камне? И как же глупо плутать на такси и брать шофгра в свидетели. Он ещг рылся в кармане, ища пятнадцать копеек, и надеялся не найти. Тогда естественно будет отложить. Перед светофором в Охотном Ряду его пальцы нащупали и вытянули сразу две пятнадцатикопеечных монеты. Значит, быть по тому. Кажется, он успокаивался. Опасно, не опасно -- другого решения быть не может. Чего-то всегда постоянно боясь -- остагмся ли мы людьми? Совсем не задумывал Иннокентий -- а ехал по Моховой как раз мимо посольства. Значит, судьба. Он прижался к стеклу, изогнул шею, хотел разглядеть, какие окна светятся. Не успел. Минули Университет -- Иннокентий кивнул направо. Он будто делал круг на своей торпеде, разворачиваясь получше. Взлетели к Арбату, Иннокентий отдал две бумажки и пошгл по площади, стараясь умерять шаг. Высохло в горле, во рту -- тем высыханьем, когда {12} никакое питьг не поможет. Арбат был уже весь в огнях. Перед "Художественным" густо стояли в очереди на "Любовь балерины". Красное "М" над метро чуть затягивало сизоватым туманцем. Чгрная южная женщина продавала маленькие жглтые цветы. Сейчас не видел смертник своего линкора, но грудь распирало светлое отчаяние. Только помнить: ни слова по-английски. Ни тем более по-французски. Ни перышка, ни хвостика не оставить ищейкам. Иннокентий шгл очень прямой и совсем уже не поспешный. На него вскинула глаза встречная девушка. И ещг одна. Очень милая. Пожелай мне уцелеть. Как широк мир, и сколько в нгм возможностей! -- а у тебя ничего не осталось, только вот это ущелье. Среди деревянных наружных кабин была пустая, но кажется, с выбитым стеклом. Иннокентий шгл дальше, в метро. Здесь четыре, углублгнные в стену, были все заняты. Но в левой кончал какой-то простоватый тип, немного пьяненький, уже вешал трубку. Он улыбнулся Иннокентию, что-то хотел говорить. Сменив его в кабине, Иннокентий тщательно притянул и так держал одной рукой толсто-остеклгнную дверь; другой же рукой, подрагивающей, не стягивая замши, опустил монету и набрал номер. После нескольких долгих гудков трубку сняли. -- Это секретариат? -- он старался изменять голос. -- Да. -- Прошу срочно соединить меня с послом. -- Посла вызвать нельзя, -- очень чисто по-русски ответили ему. -- А вы по какому вопросу? -- Тогда -- поверенного в делах! Или военного атташе! Прошу не медлить! На том конце думали. Иннокентий загадал: откажут -- пусть так и будет, второй раз не пробовать. -- Хорошо, соединяю с атташе. Переключали. За зеркальным стеклом, чуть поодаль от ряда кабин, неслись, торопились, обгоняли. Кто-то откатился сюда и нетерпеливо стал в очередь к кабине Иннокентия. {13} С очень сильным акцентом, голосом сытым, ленивым, в трубку сказали: -- Слушают вас. Что ви хотел? -- Господин военный атташе? -- резко спросил Иннокентий. -- Йес, авиэйшн, -- проронили с того конца. Что оставалось? Экраня рукою в трубку, сниженным голосом, но решительно, Иннокентий внушал: -- Господин авиационный атташе! Прошу вас, запишите и срочно передайте послу... -- Ждите момент, -- неторопливо отвечали ему. -- Я позову переводчик. -- Я не могу ждать! -- кипел Иннокентий. (Уж он не удерживался изменять голос!) -- И я не буду разговаривать с советскими людьми! Не бросайте трубку! Речь идгт о судьбе вашей страны! И не только! Слушайте: на этих днях в Нью-Йорке советский агент Георгий Коваль получит в магазине радиодеталей по адресу... -- Я вас плгхо понимал, -- спокойно возразил атташе. Он сидел, конечно, на мягком диване, и за ним никто не гнался. Женский оживлгнный говор слышался отдалгнно в комнате. -- Звоните в посольство оф Кэнеда, там хорошо понимают рюсски. Под ногами Иннокентия горел пол будки, и трубка чгрная с тяжглой стальной цепью плавилась в руке. Но единственное иностранное слово могло его погубить! -- Слушайте! Слушайте! -- в отчаянии восклицал он. -- На днях советский агент Коваль получит важные технологические детали производства атомной бомбы в радиомагазине ... -- Как? Какой авеню? -- удивился атташе и задумался. -- А откуда я знаю, что ви говорить правду? -- А вы понимаете, чем я рискую? -- хлестал Иннокентий. Кажется, стучали сзади в стекло. Атташе молчал, может быть затянулся сигаретой. -- Атомная бомба? -- недоверчиво повторил он. -- А кто такой ви? Назовите ваш фамилия. В трубке глухо щглкнуло, и наступило ватное молчание, без шорохов и гудков. Линию разорвали. {14} -------- 2 Есть такие учреждения, где натыкаешься на темновато-багровый фонарик у двери: "Служебный". Или, поновей, важную зеркальную табличку: "Вход посторонним категорически воспрещгн". А то и грозный вахтер сидит за столиком, проверяет пропуска. И за недоступной дверью рисуется, как всг запретное, невесть что. А там -- такой же простой коридор, может почище. Средней стругй простелена дорожка красного казгнного рядна. В меру натгрт паркет. В меру часто расставлены плевательницы. Только безлюдно. Не ходят из двери в дверь. Двери же -- все под чгрной кожей, под вздувшейся от набивки чгрной кожей с белыми заклгпками и зеркальными же оваликами номеров. Даже те, кто работают в одной из таких комнат, знают о событиях в соседней меньше, чем о рыночных новостях острова Мадагаскара. В тот же безморозный хмуроватый декабрьский вечер в здании московской центральной автоматической телефонной станции, в одном из таких запретных коридоров, в одной из таких недоступных комнат, которая у коменданта числилась как 194-я, а в XI отделе 6-го управления МГБ как "Пост А-1", -- дежурило два лейтенанта. Правда, они были не в форме, а в "гражданском: так приличнее было им входить и выходить из здания телефонной станции. Одна стена была занята щитками, сигнальным стендом, тут же чернела пластмасса и блестел металл телефонно-акустической аппаратуры. На другой стене висела на серой бумаге инструкция во многих пунктах. По этой инструкции, предусматривавшей и предупреждавшей все возможные случаи нарушений и отклонений при подслушивании и записывании разговоров американского посольства, дежурить долженствовало двоим: одному безотрывно слушать, не снимая наушников, второму же никуда не удаляться из комнаты, кроме как в уборную, {15} и каждые полчаса подменять товарища. Невозможно было ошибиться, работая по этой инструкции. Но по трагическому противоречию между идеальным совершенством государственных устройств и жалким несовершенством человека, инструкция в этот раз была нарушена. Не потому, что дежурившие были новички, но потому, что имели они опыт и знали, что никогда ничего особенного не случается. Да ещг и канун западного рождества. Одного из них, широконосого лейтенанта Тюкина, в понедельник на политучгбе непременно должны были спрашивать, "кто такие друзья народа и как они воюют с социал-демократами", почему на втором съезде надо было размежеваться, и это правильно, на пятом объединиться, и это снова правильно, а с шестого съезда опять всяк себе, и это опять-таки правильно. Нипочгм бы Тюкин не стал читать с субботы, мало надеясь запомнить, но в воскресенье после его дежурства намечали они с сестриным мужем крепко заложить, в понедельник утром с опохмелу эта мура тем более в голову не полезет, а парторг уже пенял Тюкину и грозил вызвать на бюро. Да главное-то было не ответить, а представить конспект. За всю неделю Тюкин не выбрал времени и сегодня весь день откладывал, а теперь, попросив товарища дежурить пока без смены, приудобился в уголку при настольной лампе и выписывал из "Краткого курса" к себе в тетрадь то одно место, то другое. Верхнего света они ещг не успели зажечь. Горела дежурная лампа у магнитофонов. Кучерявый лейтенант Кулешов с пухленьким подбородком сидел с наушниками и скучал. Ещг с утра заказывали покупки, а после обеда посольство как заснуло, ни одного звонка. Долго просидев так, Кулешов надумал посмотреть нарывы на левой ноге. Эти нарывы вспыхивали всг новые и новые от неизвестных причин, их мазали зелгнкой, цинковой и стрептоцидовой мазью, но они не заживали, а расширялись под струнами. Боль уже мешала при ходьбе. В клинике МГБ его уже назначили на консультацию к профессору. А недавно Кулешов получил квартиру новую, и жена ждала ребгнка -- и такую складную жизнь эти нарывы отравляли. {16} Кулешов совсем снял тугие наушники, давившие уши, перешгл удобнее к свету, засучил левую трубку брюк и кальсон и стал осторожно ощупывать и обламывать края струпов. При надавливании их насачивалась бурая сукровица. Так больно, что отдавалось в голову, это захватило его внимание. В первый раз его прострельнуло от мысли, что здесь не нарывы, а... а... Какое-то пришло на память где-то слышанное страшное слово: гангрена?.. и ещг как-то... Так он не сразу заметил, что катушки магнитофона бесшумно кружатся, включгнные автоматически. Не снимая обнажгнной ноги с подставки, Кулешов дотянулся до наушников, приложил к одному уху и услышал: -- А откуда я знаю, что ви говорить правду? -- А вы понимаете, чем я рискую? -- Атомная бомба? А кто такой ви? Назовите ваш фамилия. АТОМНАЯ БОМБА!!! Повинуясь порыву такому же бессознательному, как схватиться за опору, падая, Кулешов вырвал штырь коммутатора, этим разъединил телефоны -- и тут только сообразил, что вопреки инструкции, не засгк номера абонента. Первое движение было -- обернуться. Тюкин строчил конспект и не видал ничего. Тюкин-то был друг, но ведь Кулешову вменялось контролировать Тюкина, значит и тому. Дрожащими пальцами переключив на обратную перемотку, а в цепь посольства включив запасной магнитофон, Кулешов сперва подумал стереть запись и скрыть свою оплошность. Но тут же вспомнил, как начальник не раз говорил, что работа их поста дублируется автоматической записью ещг в одном месте -- и откинул вздорную мысль. Конечно дублируется, и за укрытие такого разговора -- расстреляют! Лента перемоталась. Он включил прослушивание. Преступник очень торопился, волновался. Откуда он мог говорить? Конечно, не из частной квартиры. Да вряд ли и с работы. В посольства всегда стараются из автоматов. Раскрыв список автоматов, Кулешов торопливо выбрал телефон на входной лестнице метро "Сокольники". -- Генка! Генка! -- хрипло позвал он, спуская брючину. -- Аврал! Звони в оперативку! Может, ещг захватят!.. {17} -------- 3 -- Новички! -- Новичков привезли! -- Откуда, товарищи? -- Приятели, откуда? -- А что это у вас на груди, на шапке -- пятна какие-то? -- Тут наши номера были. Вот на спине ещг, на колене. Когда из лагеря отправляли -- спороли. -- То есть, как -- номера?! -- Господа, позвольте, в каком веке мы живгм? На людях -- номера? Лев Григорьич, позвольте узнать, это что -- прогрессивно? -- Валентуля, не генерируйте, идите ужинать. -- Да не могу я ужинать, если где-то люди ходят с номерами на лбу! -- Друзья! Дают "Беломор" по девять пачек за вторую половину декабря. Имеете шанс! На цырлах! -- Беломор-"Ява" или Беломор-"Дукат"? -- Пополам. -- Вот стервы, "Дукатом" душат. Буду министру жаловаться, клянусь. -- А что за комбинезоны на вас? Почему вы все здесь как парашютисты? -- Форму ввели. Раньше шерстяные костюмы выдавали, пальто драповые, теперь зажимают, гады. -- Смотри, новички! -- Новичков привезли. -- Э! орлы! Что вы, живых зэков не видели? Весь коридор загородили! -- Ба! Кого я вижу! Доф-Донской!? Да где же вы были, Доф? Я вас в сорок пятом году по всей Вене, по всей Вене искал! -- А ободранные, а небритые! Из какого лагеря, друзья? -- Из разных. Из Речлага... -- ... из Дубровлага... -- Что-то я, девятый год сижу -- таких не слышал. -- А это новые, Особлаги. Их учредили только с сорок {18} восьмого. -- У самого входа в венский Пратер меня загребли и -- в воронок. -- Подожди, Митек, давай новичков послушаем... -- Гулять, гулять! На свежий воздух! Новичков опросит Лев, не беспокойся. -- Вторая смена! На ужин! -- Озгрлаг, Луглаг, Степлаг, Камышлаг... -- Можно подумать, в МВД сидит непризнанный поэт. На поэму не разгонится, на стихотворение не собергтся, так дагт поэтические названия лагерям. -- Ха-ха-ха! Смешно, господа, смешно! В каком веке мы живгм? -- Ну, тихо, Валентуля! -- Простите, как вас зовут? -- Лев Григорьич. -- Вы сами тоже инженер? -- Нет, я филолог. -- Филолог? Здесь держат даже филологов? -- Вы спросите, кого здесь не держат? Здесь математики, физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии, конструкторы, художники, переводчики, переплгтчики, даже одного геолога по ошибке завезли. -- И что ж он делает? -- Ничего, в фотолаборатории пристроился. Даже архитектор есть. Да какой! -- самого Сталина домашний архитектор. Все дачи ему строил. Теперь с нами сидит. -- Лев! Ты выдагшь себя за материалиста, а пичкаешь людей духовной пищей. Внимание, друзья! Когда вас поведут в столовую, -- там на последнем столе у окна мы для вас составили тарелок десятка три. Рубайте от пуза, только не лопните! -- Большое вам спасибо, но зачем вы отрываете от себя? -- Ничего не стоит. Кто ж нынче ест селгдку мезенского засола и пшгнную кашу! Пошло. -- Как вы сказали? Пшгнная каша -- пошло? Да я пять лет пшгнной каши не видел! -- Наверно, не пшгнная, наверно магара? -- Да вы с ума сошли -- магара! Попробовали б они нам магару! Мы б им... {19} -- А как сейчас на пересылках кормят? -- На челябинской пересылке... -- На челябинской-новой или челябинской-старой? -- По вашему вопросу видно знатока. На новой... -- Что там, по-прежнему ватер-клозеты на этажах экономят, а зэки оправляются в параши и носят с третьего этажа? -- По-прежнему. -- Вы сказали -- шарашка. Что значит -- шарашка? -- А по сколько хлеба здесь дают? -- Кто ещг не ужинал? Вторая смена! -- Хлеба белого по четыреста грамм, а чгрный -- на столах. -- Простите, как -- на столах ? -- Ну так, на столах, нарезан, хочешь -- бери, хочешь -- не бери. -- Простите, здесь что -- Европа, что ли? -- Почему Европа? В Европе на столах белый, а не чгрный. -- Да, но за это маслице и за этот "Беломор" мы горбим по двенадцать и по четырнадцать часов в сутки. -- Гор-бите? Если за письменным столом сидите, то уже не горбите! Горбит тот, кто киркой машет. -- Чгрт знает, на этой шарашке сидишь, как в болоте -- от всей жизни отрываешься. Вы слышали, господа? -- говорят, блатных прижали и даже на Красной Пресне уже не курочат. -- Масло сливочное профессорам по сорок грамм, инженерам по двадцать. От каждого по способности, каждому по возможности. -- Так вы работали на Днепрострое? -- Да, я у Винтера работал. Я за этот Днепрогэс и сижу. -- То есть, как? -- А я, видите ли, продал его немцам. -- Днепрогэс? Его же взорвали! -- Ну и что ж, что взорвали? А я взорванный им же и продал. -- Честное слово, как будто вольный ветер подул! Пересылки! этапы! лагеря! движение! Эх, сейчас бы до Сов-гавани прокатиться! {20} -- И назад, Валентуля, и -- назад! -- Да! И скорей назад, конечно! -- Вы знаете, Лев Григорьич, от этого наплыва впечатлений, от этой смены обстановки у меня кружится голова. Я прожил пятьдесят два года, я выздоравливал от смертельной болезни, я дважды женился на хорошеньких женщинах, у меня рождались сыновья, я печатался на семи языках, я получал академические премии, -- никогда я не был так блаженно счастлив, как сегодня! Куда я попал? Завтра меня не погонят в ледяную воду! Сорок грамм сливочного масла!! Чгрный хлеб -- на столах! Не запрещают книг! Можно самому бриться! Надзиратели не бьют зэков! Что за великий день? Что за сияющая вершина? Может быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я -- в раю!! -- Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший высший круг -- в первый. Вы спрашиваете, что такое шарашка? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался -- куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место. Позвольте... это звучит примерно так: "Высокий замок предо мной возник... ... посмотрите, какие здесь старинные своды! Семь раз обвитый стройными стенами... Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела... ... вы на воронке въезжали, поэтому ворот не видели... Там были люди с важностью чела, С неторопливым и спокойным взглядом... Их облик был ни весел, ни суров... Я видеть мог, что некий многочестный И высший сонм уединился там... Скажи, кто эти, не в пример другим Почтенные среди толпы окрестной?.." -- Э-э, Лев Григорьевич, я гораздо доступнее объясню {21} герру профессору, что такое шарашка. Надо читать передовицы "Правды": "Доказано, что высокие настриги шерсти с овец зависят от питания и от ухода." -------- 4 │лка была -- сосновая веточка, воткнутая в щель табуретки. Плетеница разноцветных маловольтных лампочек, обогнув ег дважды, спускалась молочными хлорвиниловыми проводами к аккумулятору на полу. Табуретка стояла в проходе между двухэтажными кроватями в углу комнаты, и один из верхних матрасов отенял весь уголок и крохотную глку от яркости подпотолочных ламп. Шесть человек в плотных синих комбинезонах парашютистов привстали у глки и, склонив головы, строго слушали, как один из них, бойкий Макс Адам, читал протестантскую рождественскую молитву. Во всей большой комнате, тесно уставленной такими же двухэтажными наваренными в ножках кроватями, больше не было никого: после ужина и часовой прогулки все ушли на вечернюю работу. Макс окончил молитву -- и шестеро сели. Пятерых из них схлынуло горько-сладкое ощущение родины -- устроенной, устоявшейся страны, милой Германии, под черепичными крышами которой был так трогателен и светел этот первый в году праздник. А шестой среди них -- крупный мужчина с широкой чгрной бородой, был еврей и коммунист. Льва Рубина судьба сплела с Германией и ветвями мира и прутьями войны. В миру он был филолог-германист, разговаривал на безупречном современном hoch-Deutsch, обращался при надобности к наречиям средне-, древне- и верхне-германским. Всех немцев, когда-либо подписывавших свои имена в печати, он без напряжения вспоминал как личных знакомых. О маленьких городках на Рейне рассказывал так, как если б хаживал не раз их умытыми тенистыми улочками. А побывал он -- только в Пруссии, и то -- с фрон- {22} том. Он был майором "отдела по разложению войск противника". Из лагерей военнопленных он выуживал тех немцев, которые не хотели оставаться за колючей проволокой и соглашались ему помогать. Он отбирал их оттуда и безбедно содержал в особой школе. Одних он перепускал через фронт с тринитротолуолом, с фальшивыми рейхсмарками, фальшивыми отпускными свидетельствами и солдатскими книжками. Они могли подрывать мосты, могли прокатиться домой и погулять, пока не поймают. С другими он говорил о Ггте и Шиллере, обсуждал для машин-"звуковок" уговорные тексты, чтоб воюющие братья обернули оружие против Гитлера. Из его помощников самые способные к идеологии, наиболее переимчивые от нацизма к коммунизму, передавались потом в разные немецкие "свободные комитеты" и там готовили себя для будущей социалистической Германии; а кто попроще, посолдатистей -- с теми Рубин к концу войны раза два и сам переходил разорванную линию фронта и силой убеждения брал укреплгнные пункты, сберегая советские батальоны. Но нельзя было убеждать немцев, не врастя в них, не полюбив их, а с дней, когда Германия была повержена -- и не пожалев. За то и был Рубин посажен в тюрьму: враги по Управлению обвинили его, что он после январского наступления 45-го года агитировал против лозунга "кровь за кровь и смерть за смерть". Было и это, Рубин не отрекался, только всг неизмеримо сложней, чем можно было подать в газете или чем написано было в его обвинительном заключении. Рядом с табуреткой, где светилась сосновая ветвь, были сплочены две тумбочки, образуя как бы стол. Стали угощаться: рыбными консервами (зэкам шарашки с их лицевых счетов делали закупки в магазинах столицы), уже остывающим кофе и самодельным тортом. Завязался степенный разговор. Макс направлял его на мирные темы: на старинные народные обычаи, умильные истории рождественской ночи. Недоучившийся физик венский студент Альфред в очках смешно выговаривал по-австрийски. Почти не смея вступить в беседу старших, таращил глаза на рождественские лампочки круглолицый с просвечивающими, как у поросгнка, розовыми ушами юнец Густав из Hitler- {23} jugend (взятый в плен через неделю после конца войны). И всг-таки разговор сорвался с дорожки. Кто-то вспомнил Рождество сорок четвгртого года, пять лет назад, тогдашнее наступление в Арденнах, которым немцы единодушно гордились как античным: побеждгнные гнали победителей. И вспомнили, что в тот сочельник Германия слушала Геббельса. Рубин, одной рукой теребя отструек своей жгсткой чгрной бороды, подтвердил. Он помнит эту речь. Она удалась. Геббельс говорил с таким душевным трудом, будто волок на себе все тяготы, под которыми падала Германия. Вероятно, он уже предчувствовал свой конец. Обер-штурм-банн-фюрер-SS Райнгольд Зиммель, чей длинный корпус едва умещался между тумбочкой и сдвоенной кроватью, не оценил тонкой учтивости Рубина. Ему невыносима была даже мысль о том, что этот еврей вообще смеет судить о Ггббельсе. Он никогда не унизился бы сесть с ним за один стол, если бы в силах был отказаться от рождественского вечера с соотечественниками. Но остальные немцы все непременно хотели, чтобы Рубин был. Для маленького немецкого землячества, занесенного в позолоченную клетку шарашки в сердце дикой беспорядочной Московии, единственным близким и понятным здесь человеком только и был этот майор неприятельской армии, всю войну сеявший среди них раскол и развал. Только он мог растолковать им обычаи и нравы здешних людей, посоветовать, как надо поступить, или перевести с русского свежие международные новости. Ища, как бы выразиться подосадней для Рубина, Зиммель сказал, что в Райхе вообще были сотни ораторов-фейерверкеров; интересно, почему у большевиков установлено согласовывать тексты заранее и читать речи по бумажкам. Упргк пришглся тем обидней, чем справедливей. Не объяснять же было врагу и убийце, что красноречие у нас было, да какое, но вытравили его партийные комитеты. К Зиммелю Рубин испытывал отвращение, ничего больше. Он помнил его только что привезенным на шарашку из многолетнего заключения в Бутырках -- в хрустящей кожаной куртке, на рукаве которой угадывались споротые нашивки гражданского эсэсовца -- худшего вида эсэсовца. Даже {24} тюрьма не могла смягчить выражение устоявшейся жестокости на лице Зиммеля. Именно из-за Зиммеля Рубину было неприятно прийти сегодня на этот ужин. Но очень просили остальные, и было жалко их, одиноких и потерянных здесь, и отказом своим невозможно было омрачить им праздник. Подавляя желание взорваться, Рубин привгл в переводе совет Пушкина кое-кому не судить свыше сапога. Обиходчивый Макс поспешил прервать нарастающую схватку: а он, Макс, под руководством Льва, уже по складам читает по-русски Пушкина. А почему Райнгольд взял торт без крема? А где был Лев в тот рождественский вечер? Райнгольд прихватил и крем. Лев припомнил, что был он тогда на наревском плацдарме, у Рожан, в свогм блиндаже. И как эти пять немцев вспоминали сегодня свою растоптанную и разорванную Германию, окрашивая ег лучшими красками души, так и у Рубина вдруг разживились воспоминания сперва о наревском плацдарме, потом о мокрых лесах возле Ильменя. Разноцветные лампочки отражались в согретых человеческих глазах. О новостях спросили Рубина и сегодня. Но сделать обзор за декабрь ему было стеснительно. Ведь он не мог себе позволить быть беспартийным информатором, отказаться от надежды перевоспитать этих людей. И не мог он уверить их, что в сложный наш век истина социализма пробивается порою кружным искажгнным путгм. А поэтому следовало отбирать для них, как и для Истории (как бессознательно отбирал он и для себя) -- только те из происходящих событий, которые подтверждали предсказанную столбовую дорогу, и пренебрегать теми, которые заворачивали как бы не в болото. Но именно в декабре кроме советско-китайских переговоров, и то затянувшихся, ну и кроме семидесятилетия Хозяина, ничего положительного как-то не произошло. А рассказывать немцам о процессе Трайчо Костова, где так грубо полиняла вся судебная инсценировка, где корреспондентам с опозданием предъявили фальшивое раскаяние, будто бы написанное Костовым в камере смертников, {25} - было и стыдно и не служило воспитательным целям. Поэтому Рубин сегодня больше остановился на всемирно-исторической победе китайских коммунистов. Благожелательный Макс слушал Рубина и поддерживал кивками. Его глаза смотрели невинно. Он был привязан к Рубину, но со времени блокады Берлина что-то стал ему не очень верить и (Рубин не знал), рискуя головой, у себя в лаборатории дециметровых волн стал временами собирать, слушать и опять разбирать миниатюрный пригмник, ничуть не похожий на пригмник. И он уже слышал из Кгльна и по-немецки от Би-Би-Си не только о Костове, как тот опроверг на суде вымученные следствием самообвинения, но и о сплочении атлантических стран и о расцвете Западной Германии. Всг это, конечно, он передал остальным немцам, и жили они одной надеждой, что Аденауэр вызволит их отсюда. А Рубину они -- кивали. Впрочем, Рубину давно пора была идти -- ведь его не отпускали с сегодняшней вечерней работы. Рубин похвалил торт (слесарь Хильдемут польщгнно поклонился), попросил у общества извинения. Гостя несколько позадержали, благодарили за компанию, и он благодарил. Дальше настраивались немцы вполголоса попеть песни рождественской ночи. Как был, держа в руках монголо-финский словарь и томик Хемингуэя на английском, Рубин вышел в коридор. Коридор -- широкий, с некрашеным разволокнившимся деревянным полом, без окон, день и ночь с электричеством -- был тот самый, где Рубин с другими любителями новостей час назад, в оживлгнный ужинный перерыв, интервьюировал новых зэков, приехавших из лагерей. В коридор этот выходила одна дверь с внутренней тюремной лестницы и несколько дверей комнат-камер. Комнат, потому что на дверях не было запоров, но и камер, потому что в полотнах дверей были прорезаны глазки -- застеклгнные окошечки. Эти глазки никогда не пригожались здешним надзирателям, но заимствованы были из настоящих тюрем по уставу, по одному тому, что в бумагах шарашка именовалась "спецтюрьмой ╣1 МГБ". Через такой глазок сейчас виден был в одной из комнат подобный же рождественский вечер землячества латы- {26} шеи, тоже отпросившихся. Остальные зэки были на работе, и Рубин опасался, чтоб его на выходе не задержали и не потащили к оперуписать объяснение. В обоих концах коридор кончался распашными на всю ширину дверьми: деревянными четыргхстворчатыми под полукруглой аркой, ведшими в бывшее надалтарье семинарской церкви, теперь тоже комнату-камеру; и двуполотенными запертыми, доверху окованными железом (эти, ведшие на работу, назывались у арестантов "царские врата"). Рубин подошгл к железной двери и постучал в окошечко. С противной стороны к стеклу прислонилось лицо надзирателя. Тихо повернулся ключ. Надзиратель попался равнодушный. Рубин вышел на парадную лестницу старинной постройки с разводными маршами, прошгл по мраморной площадке мимо двух старинных, теперь уже не светящих, узорочных фонарей. Тем же вторым этажом вошгл в коридор лабораторий. В коридоре толкнул дверь с надписью: "АКУСТИЧЕСКАЯ". -------- 5 Акустическая лаборатория занимала комнату высокую, обширную, в несколько окон, беспорядочно и тесно уставленную -- физическими приборами на тесовых стеллажах и на стойках из ярко-белого алюминия; монтажными верстачками; новгхонькими столами и фанерными шкафами московской выделки; и уютными конторками для письма, уже отвековавшими в берлинском здании радио-фирмы "Лоренц". Большие лампы в матовых шарах давали сверху приятный нежглтый рассеянный свет. В дальнем углу комнаты, не доставая до потолка, высилась звуконепроницаемая акустическая будка. Она выглядела недостроенной: снаружи обшита была простой мешковиной, под которую натолкали соломы. Ег дверь, аршинная в толщину, но полая внутри, как гири цирковых {27} клоунов, сейчас была отпахнута, и поверх двери откинут для проветривания будки шерстяной полог. Близ будки медно посверкивал рядами штепсельных гнгзд чгрный лакированный щиток центрального коммутатора. У самой будки, спиною к ней, кутая узкие плечи в платок из козьего пуха, сидела за письменным столом хрупкая, очень маленькая девушка со строгим беленьким лицом. До десятка остальных людей в комнате все были мужчины, всг в тех же синих комбинезонах. Освещгнные верхним светом и пятнами дополнительного от гибких настольников, тоже привезенных из Германии, они хлопотали, ходили, стучали, паяли, сидели у монтажных и письменных столов. Там и сям по комнате вразнобой вещали джазовую, фортепьянную музыку и песни стран восточной демократии три самодельных пригмника, скорособранных на случайных алюминиевых панелях, без футляров. Рубин шгл по лаборатории к своему столу медленно, с монголо-финским словаргм и Хемингуэем в опущенной руке. Белые крошки печенья застряли в его вьющейся чгрной бороде. Хотя комбинезоны всем арестантам были выданы одинаково сшитые, но носили их по-разному. У Рубина одна пуговица была оторвана, пояс -- расслаблен, на животе обвисали какие-то лишние куски ткани. На его пути молодой заключгнный в таком же синем комбинезоне держался франтовски, его матерчатый синий пояс был затянут пряжками вкруг тонкого стана, а на груди, в распахе комбинезона, виднелась голубая шглковая сорочка, хотя и линялая от многих стирок, но замкнутая ярким галстуком. Молодой человек этот занял всю ширину бокового прохода, куда направлялся Рубин. Правой рукой он чуть помахивал горячим включгнным паяльником, левую ногу поставил на стул, облокотился о колено и напряжгнно разглядывал радио-схему в разложенном на столе английском журнале, одновременно напевая: "Хьюги-Буги, Хьюги-Буги, Самба! Самба!" Рубин не мог пройти и минуту постоял с показным {28} кротким выражением. Молодой человек словно не замечал его. -- Валентуля, вы не могли бы немножечко подобрать вашу заднюю ножку? Валентуля, не поднимая головы от схемы, ответил, энергично отрубливая фразы: -- Лев Григорьич! Отрывайтесь! Рвите когти! Зачем вы ходите по вечерам? Что вам тут делать? -- И поднял на Рубина очень удивлгнные светлые мальчишеские глаза. -- Да на кой чгрт нам тут ещг филологи! Ха-ха-ха! -- раздельно выговаривал он. -- Ведь вы же не инженер!! Позор! Смешно вытянув мясистые губы детской трубочкой и увеличив глаза, Рубин прошепелявил: -- Детка моя! Но некоторые инженеры торгуют газированной водой. -- Эт-то не мой стиль! Я -- первоклассный инженер, учтите, парниша! -- резко отчеканил Валентуля, положил паяльник на проволочную подставку и выпрямился, откидывая подвижные мягкие волосы такого же цвета, как кусок канифоли на его столе. В нгм была юношеская умытость, кожа лица не исчерчена следами жизни и движения мальчишечьи -- никак нельзя было поверить, что он кончил институт ещг до войны, прошгл немецкий плен, побывал в Европе и уже пятый год сидел в тюрьме у себя на родине. Рубин вздохнул: -- Без заверенных характеристик от вашего бельгийского босса наша администрация не может... -- Ка-кие ещг характеристики?! -- Валентин правдоподобно играл в возмущение. -- Да вы просто отупели! Ну, подумайте сами -- ведь я безумно люблю женщин!! Строгая маленькая девушка не удержалась от улыбки. Ещг один заключгнный от окна, куда пробирался Рубин, поощрительно слушал Валентина, бросив занятия. -- Кажется, только теоретически, -- скучающим жевательным движением ответил Рубин. -- И безумно люблю тратить деньги! -- Но их у вас... -- Так как же я могу быть плохим инженером?! Подумайте: чтобы любить женщин -- и всг время разных! -- надо иметь мно