то так и бывает, но тут зэки в свогм самодовольстве упускают, что зато администрация островов имеет постоянное преимущество перед туземцами в мировоззрении. Вот почему совершенно несостоятельно наивное представление зэков, что начальство -- это как хочу, так и кручу или закон здесь -- я. Однако это дагт нам счастливый повод провести различительную черту между туземным состоянием и старым крепостным правом. Мужик не любил барина, посмеивался над ним, но привык чувствовать в нгм нечто высшее, отчего бывали во множестве Савельичи и Фирсы, преданные рабы. Вот с этим душевным рабством раз и навсегда покончено. И среди десятков миллионов зэков нельзя представить себе ни одного, который бы искренно обожал своего начальника. А вот и важное национальное отличие зэков от наших с вами, читатель, соотечественников: зэки не тянутся за похвалой, за почгтными грамотами и красными досками (если они не связаны прямо с дополнительными пирожками). Всг то, что на воле называется трудовой славой, для зэков по их тупости -- лишь пустой деревянный звон. Тем еще более они независимы от своих опекунов, от необходимости угождать. Вообще у зэков вся шакааалаа ацаеананаоасатаеай, -- перепрокинутая, но это не должно нас удивлять, если мы вспомним, что у дикарей всегда так: за крохотное зеркальце они отдают жирную свинью, за дешевые бусы -- корзину кокосовых орехов. То, что дорого нам с вами, читатель, -- ценности идейные, жертвенность и желание бескорыстно трудиться для будущего -- у зэков не только отсутствует, но даже ни в грош ими не ставится. Достаточно сказать, что зэки нацело лишены патриотического чувства, они совсем не любят своих родных островов. Вспомним хотя бы слова их народной песни: "Будь проклята ты, Колыма! Придумали ж гады планету!.." Оттого они нередко предпринимают рискованные дальние поиски счастья, которые называются в просторечии побегами. Выше всего у зэков ценится и на первое место ставится так называемая пайка -- это кусок чгрного хлеба с подмесями, дурной выпечки, который мы с вами и есть бы не стали. И тем дороже считается у них эта пайка, чем она крупней и тяжелей. Тем, кто видел, с какой жадностью набрасываются зэки на свою утреннюю пайку и доедают ег почти до рук -- трудно отогнать от себя это неэстетическое воспоминание. На втором месте у них идгт махорка или самосад, причгм меновые соотношения дико-произвольные, не считающиеся с количеством общественно-полезного труда, заложенного в то и другое. Это тем более чудовищно, что махорка у них является как бы всеобщей валютой (денежной системы на островах нет). На третьем месте идгт баланда (островной суп без жиров, без мяса, без круп и овощей, по обычаю туземцев). Пожалуй, даже парадный ход гвардейцев точно в ногу, в сияющей форме и с оружием, не производит на зрителя такого устрашающего впечатления, как вечерний вход в столовую бригады зэков за баландою: эти бритые головы, шапки-нашлгпки, лохмотья связаны вергвочками, лица злые, кривые (откуда у них на баланде эти жилы и силы?) -- и двадцатью пятью парами ботинок, чуней и лаптей -- туп-туп, туп-туп, отдай пайку, начальничек! Посторонитесь, кто не нашей веры! В эту минуту на двадцати пяти лицах у самой уже добычи приоткрывается вам явственно национальный характер зэка. Мы замечаем, что рассуждая о народе зэков, почти как-то не можем представить себе индивидуальностей, отдельных лиц и имгн. Но это -- не порок нашего метода, это отражение того сатаааданаоагао асатараоая ажаиазанаи, который ведгт этот странный народ, отказавшийся от столь обычной у других народов семейной жизни и оставления потомства (они уверены, что их народ будет пополнен другим путгм). На Архипелаге очень своеобразен именно этот коллективный образ жизни -- то ли наследие первобытного общества, то ли -- уже заря будущего. Вероятно -- будущего. Следующая у зэков ценность -- сон. Нормальный человек может только удивляться, как много способен спать зэк и в каких различных обстоятельствах. Нечего и говорить, что им неведома бессонница, они не применяют снотворных, спят все ночи напролгт, а если выпадет свободный от работы день, то и его весь спят. Достоверно установлено, что они успевают заснуть, присев у пустых носилок, пока те нагружаются; умеют заснуть на разводе, расставив ноги; и даже идя под конвоем в строю на работу -- тоже умеют заснуть, но не все: некоторые при этом падают и просыпаются. Для всего этого обоснование у них такое: во сне срок быстрей идгт. И еще ночь для сна, а день для отдыха.6 Мы возвращаемся к образу бригады, топающей за "законной" (как они говорят) баландой. Мы видим здесь выражение одной из главнейших национальных черт народа зэков -- жаиазанаеананаоагао анааапаоараа (и это не идгт в противоречие с их склонностью часто засыпать. Вот для того-то они и засыпают, чтобы в промежутке иметь силы для напора!). Напор этот -- и буквальный, физический, на финишных прямых перед целью -- едой, теплой печкой, сушилкой, укрытием от дождя -- и зэк не стесняется в этой толкучке садануть соседа плечом в бок; идут ли два зэка поднять бревно -- оба они направляются к хлыстовому концу, так чтобы комлевой достался напарнику. И напор в более общем смысле -- напор для занятия более выгодного жизненного положения. В жестоких островных условиях (столь близких к условиям животного мира, что мы безошибочно можем прилагать сюда дарвиновскую struggle for life) от успеха или неуспеха в борьбе за место часто зависит сама жизнь -- и в этом пробитии дороги себе за счгт других, туземцы не знают сдерживающих этических начал. Так прямо и говорят: совесть? в личном деле осталась. При важных жизненных решениях они руководятся известным правилом Архипелага: лучше ссучиться, чем мучиться. Но напор может быть успешным, если он сопровождается жизненной ловкостью, иазаваоараоаталаиаваоасатаьаю в труднейших обстоятельствах.7 Это качество зэк должен проявлять ежедневно, по самым простым и ничтожным поводам: для того чтобы сохранить от гибели свог жалкое ублюдочное добро -- какой-нибудь погнутый котелок, тряпку вонючую, деревянную ложку, иголку-работницу. Однако в борьбе за важное место в островной иерархии -- и изворотливость должна быть более высокая, тонкая, рассчитанная темниловка. Чтобы не отяжелять исследование -- вот один пример. Некий зэк сумел занять важную должность начальника промышленных мастерских при хоздворе. Одни работы его мастерским удаются, другие нет, но крепость его положения зависит даже не от удачного хода дел, а от того понта, с которым он держится. Вот приходят к нему офицеры МВД и видят на его письменном столе какие-то глиняные конусы. -- "А это -- что у тебя?" -- "Конусы Зегера". -- "А зачем?" -- "Определять температуру в печах." -- "А-а-а," -- с уважением протянет начальник и подумает: ну, и хорошего ж я инженера поставил. А конусы эти своим плавлением никакой температуры определить не могут, потому что они из глины не только не стандартной, а -- неизвестно какой. Примелькиваются конусы, -- и у начальника мастерских новая игрушка на столе -- оптический прибор без единой линзы (где ж на Архипелаге линзы брать?). И опять все удивляются. И постоянно должна быть голова зэка занята вот такими ложными боковыми ходами. Сообразно обстановке и психологически оценивая противника, зэк должен проявлять гаиабакаоасатаь апаоаваеадаеанаиая -- от грубого действия кулаком или горлом до тончайшего притворства, от полного бесстыдства до святой верности слову, данному с глазу на глаз и, казалось бы, совсем не обязательному. (Так почему-то все зэки свято верны обязательствам по тайным взяткам и исключительно терпеливы и добросовестны в выполнении частных заказов. Рассматривая какую-нибудь чудесную островную выделку с резьбой и инкрустацией, подобные которым мы видим только в музее Останкино, бывает нельзя поверить, что это делали те самые руки, которые сдают работу десятнику, лишь колышком подперев, а там пусть сразу и рухнет.) Эта же гибкость поведения отражается и известным правилом зэков: дают -- бери, бьют -- беги. Важнейшим условием успеха в жизненной борьбе является для островитян ГУЛага их сакараыатанаоасатаь. Их характер и замыслы настолько глубоко спрятаны, что непривыкшему начинающему работодателю по началу кажется, что зэки гнутся как травка -- от ветра и сапога.8 (Лишь позже он с горечью убедится в лукавстве и неискренности островитян.) Скрытность -- едва ли не самая характерная черта зэковского племени. Зэк должен скрывать свои намерения, свои поступки и от работодателей и от надзирателей, и от бригадира, и от так называемых "стукачей".9 Скрывать ему надо удачи свои, чтобы их не перебили. Скрывать надо планы, расчгты, надежды -- готовится ли он к большому "побегу", или надумал, где собрать стружку для матраца. В зэковской жизни всегда так, что открыться -- значит потерять... Один туземец, которого я угостил махоркой, объяснил мне так (даю в русском переводе): "откроешься, где спать тепло, где десятник не найдгт -- и все туда налезут, и десятник нанюхает. Откроешься, что письмо послал через вольного10, и все этому вольному письма понесут и накроют его с теми письмами. И если обещал тебе каптгр сорочку рваную сменить -- молчи, пока не сменишь, а когда сменишь -- опять же молчи: и его не подводи и тебе еще пригодится.11 С годами ээк настолько привыкает всг скрывать, что даже усилия над собой ему для этого не надо делать: у него отмирает естественное человеческое желание поделиться переживаемым. (Может быть следует признать в этой скрытности как бы защитную реакцию против общего закрытого хода вещей? Ведь от него тоже всячески скрывают информацию, касающуюся его судьбы.) Скрытность зэка вытекает из его карауагаоаваоай анаеадаоаваеарачаиаваоасатаи: он не доверяет всем вокруг. Поступок, по виду бескорыстный, вызывает в нгм особенно сильное подозрение. Закон-тайга, вот как он формулирует высший императив человеческих отношений. (На островах Архипелага и действительно большие массивы тайги.) Тот туземец, который наиболее полно совместил и проявил в себе эти племенные качества -- жизненного напора, безжалостности, изворотливости, скрытности и недоверчивости, сам себя называет и его называют сыном ГУЛага. Это у них -- как бы звание почгтного гражданина и приобретается оно, конечно, долгими годами островной жизни. Сын ГУЛага считает себя непроницаемым, но что, напротив, он сам видит окружающих насквозь и, как говорится, на два метра под ними вглубь. Может быть это и так, но тут-то и выявляется, что даже у самых проницательных зэков -- обрывистый кругозор, наеадааалаьанаиай авазагалаяад впергд. Очень трезво судя о поступках, близких к нему, и очень точно рассчитывая свои действия на ближайшие часы, рядовой зэк, да даже и сын ГУЛага не способен ни мыслить абстрактно, ни охватить явлений общего характера, ни даже разговаривать о будущем. У них и в грамматике будущее время употребляется редко: даже к завтрашнему дню оно применяется с оттенком условности, еще осторожнее -- к дням уже начавшейся недели, и никогда не услышишь от зэка фразы: "на будущую весну я..." Потому что все знают, что еще перезимовать надо, да и в любой день судьба может перебросить его с острова на остров. Воистину: день мой -- век мой! Сыновья ГУЛага являются и главными носителями традиций и так называемых зааапаоаваеадаеай азаэакаоав. На разных островах этих заповедей насчитывают разное количество, не совпадают в точности их формулировки, и было бы увлекательным отдельным исследованием провести их систематизацию. Заповеди эти ничего общего не имеют с христианством. (Зэки -- не только атеистический народ, но для них вообще нет ничего святого, и всякую возвышенную субстанцию они всегда спешат высмеять и унизить. Это отражается и в их языке.) Но, как уверяют сыновья ГУЛага, живя по их заповедям, на Архипелаге не пропадешь. Есть такие заповеди, как: не стучи (как это понять? очевидно, чтоб не было лишнего шума); не лижи мисок, то есть, не опускайся до помоек, что' считается у них быстрой и крутой гибелью. Не шакаль. И другие. Интересна заповедь: не суй носа в чужой котелок! Мы бы сказали, что это -- высокое достижение туземной мысли: ведь это принцип негативной свободы, это как бы обгрнутый my home is my castle и даже выше него, ибо говорит о котелке не свогм, а чужом (но свой -- подразумевается). Зная туземные условия, мы должны здесь понять "котелок" широко: не только как закопченую погнутую посудину, и даже не как конкретное непривлекательное варево, содержащееся в нгм, но и как все способы добывания еды, все пригмы в борьбе за существование и даже ещг шире: как душу зэка. Одним словом, дай мне жить, как я хочу, и сам живи, как хочешь -- вот что значит этот завет. Твердый жестокий сын ГУЛага этим заветом обязуется не применять своей силы и напора из пустого любопытства (но одновременно и освобождает себя от каких-либо моральных обязательств: хоть ты рядом и околей -- мне всг равно. Жестокий закон, и всг же гораздо человечнее закона "блатных" -- островных каннибалов: "подохни ты сегодня, а я завтра". Каннибал-блатной отнюдь не равнодушен к соседу: он ускорит его смерть, чтоб отодвинуть свою, а иногда для потехи или из любопытства понаблюдать за ней). Наконец, существует сводная заповедь не верь, не бойся, не проси! В этой заповеди с большой ясностью, даже скульптурностью отливается общий национальный характер зэка. Как можно управлять (на воле) народом, если бы он весь проникся такой гордой заповедью?.. Страшно подумать. Эта заповедь переводит нас к рассмотрению уже не жизненного поведения зэков, а их психологической сути. Первое, что мы сразу же замечаем в сыне ГУЛага и потом всг более и более наблюдаем: дауашаеаванааая ауараааванаоаваеашаеананаоасатаь, психологическая устойчивость. Тут интересен общий философский взгляд зэка на свог место во вселенной. В отличие от англичанина и француза, которые всю жизнь гордятся тем, что они родились англичанином и французом, зэк совсем не гордится своей национальной принадлежностью, напротив: он понимает ег как жестокое испытание, но испытание это он хочет пронести с достоинством. У зэков есть даже такой примечательный миф: будто где-то существуют "ворота Архипелага" (сравни в античности столпы Геркулеса), так вот на лицевой стороне этих ворот для входящего будто бы надпись: "не падай духом!", а на обратной стороне для выходящего: "не слишком радуйся!". И главное, добавляют зэки: надписи эти видят только умные, а дураки их не видят. Часто выражают этот миф простым жизненным правилом: приходящий не грусти, уходящий не радуйся. Вот в этом ключе и следует воспринимать взгляды зэка на жизнь Архипелага и на жизнь обмыкающего пространства. Такая философия и есть источник психологической устойчивости зэка. Как бы мрачно ни складывались против него обстоятельства, он хмурит брови на свогм грубом обветренном лице и говорит: глубже шахты не опустят. Или успокаивают друг друга: бывает хуже! -- и действительно в самых глубоких страданиях голода, холода и душевного упадка это убеждение: могло быть и хуже! явно поддерживает и приободряет их. Зэк всегда нааасатараоаеан анаа ахауадашаеае, он так и живгт, что постоянно ждет ударов судьбы и укусов нечисти. Напротив, всякое временное полегчание он воспринимает как недосмотр, как ошибку. В этом постоянном ожидании беды вызревает суровая душа зэка, бестрепетная к своей судьбе и безжалостная к судьбам чужим. Отклонения от равновесного состояния очень малы у зэка -- как в сторону светлую, так и в сторону тгмную, как в сторону отчаяния, так и в сторону радости. Это удачно выразил Тарас Шевченко (немного побывавший на островах еще в доисторическую эпоху): "У меня теперь почти нет ни грусти, ни радости. Зато есть моральное спокойствие до рыбьего хладнокровия. Ужели постоянные несчастья могут так переработать человека?"12 Именно. Именно могут. Устойчивое равнодушное состояние является для зэка необходимой защитой, чтобы пережить долгие годы угрюмой островной жизни. Если в первый год на Архипелаге он не достигает этого тусклого, этого пригашенного состояния, то обычно он и умирает. Достигнув же -- остагтся жить. Одним словом: не околешь -- так натореешь. У зэка притуплены все чувства, огрублены нервы. Став равнодушным к собственному горю и даже к наказаниям, накладываемым на него опекунами племени, и почти уже даже -- ко всей своей жизни, -- он не испытывает душевного сочувствия и к горю окружающих. Чей-то крик боли или женские слгзы почти не заставляют его повернуть голову -- так притуплены реакции. Часто зэки проявляют безжалостность к неопытным новичкам, смеются над их промахами и несчастьями -- но не судите их за это сурово: это они не по злу -- у них просто атрофировалось сочувствие, и остагтся для них заметной лишь смешная сторона события. Самое распространгнное среди них мировоззрение -- фааатааалаиазам. Это -- их всеобщая глубокая черта. Она объясняется их подневольным положением, совершенным незнанием того, что случится с ними в ближайшее время и практической неспособностью повлиять на события. Фатализм даже необходим зэку, потому что он утверждает его в его душевной устойчивости. Сын ГУЛага считает, что самый спокойный путь -- это полагаться на судьбу. Будущее -- это кот в мешке, и не понимая его толком, и не представляя, что случится с тобой при разных жизненных вариантах, не надо слишком настойчиво чего-то добиваться или слишком упорно от чего-то отказываться -- переводят ли тебя в другой барак, бригаду, на другой лагпункт. Может это будет к лучшему, может к худшему, но во всяком случае ты освобождаешься от самоупргков: пусть будет тебе и хуже, но не твоими руками это сделано. И так ты сохраняешь дорогое чувство бестрепетности, не впадаешь в суетливость и искательность. При такой тгмной судьбе сильны у зэков многочисленные сауаеаваеараиая. Одно из них тесно примыкает к фатализму: если будешь слишком заботиться о свогм устройстве или даже уюте -- обязательно погоришь на этап.13 Фатализм распространяется у них не только на личную судьбу, но и на общий ход вещей. Им никак не может придти в голову, что общий ход событий можно было бы изменить. У них такое представление, что Архипелаг существовал вечно и раньше на нгм было еще хуже. Но пожалуй самый интересный психологический поворот здесь тот, что зэки воспринимают свог устойчивое равнодушное состояние в их неприхотливых убогих условиях -- как победу жаиазанаеалаюабаиая. Достаточно череде несчастий хоть несколько разредеть, ударам судьбы несколько ослабнуть -- и зэк уже выражает уадаоавалаеатаваоараеанаиае ажаиазанаьаю и гордится своим поведением в ней. Может быть читатель больше поверит в эту парадоксальную черту, если мы процитируем Чехова. В его рассказе "В ссылке" перевозчик Семен Толковый выражает это чувство так: "Я... довгл себя до такой точки, что могу голый на земле спать и траву жрать. И дай Бог всякому такой жизни. (Курсив наш). Ничего мне не надо и никого не боюсь, и так себя понимаю, что богаче и вольнее меня человека нет". Эти поразительные слова так и стоят у нас в ушах: мы слышали их не раз от зэков Архипелага (и только удивляемся, где их мог подцепить А. П. Чехов?). И дай Бог всякому такой жизни! -- как вам это понравится? До сих пор мы говорили о положительных сторонах народного характера. Но нельзя закрывать глаз и на его отрицательные стороны, на некоторые трогательные народные слабости, которые стоят как бы в исключении и противоречии с предыдущим. Чем бестрепетнее, чем суровее неверие этого казалось бы атеистического народа (совершенно высмеивающего, например, евангельский тезис "не судите, да не судимы будете", они считают, что судимость от этого не зависит), -- тем лихорадочнее настигают его припадки безоглядной легковерности. Можно так различить: на том коротком кругозоре, где зэк хорошо видит, -- он ни во что не верит. Но лишенный зрения абстрактного, лишенный исторического расчгта, он с дикарскою наивностью отдагтся вере в любой дальний слух, в туземные чудеса. Давний пример туземного лаеагакаоаваеараиая -- это надежды, связанные с приездом Горького на Соловки. Но нет надобности так далеко забираться. Есть почти постоянная и почти всеобщая религия на Архипелаге: это вера в так называемую амнистию. Трудно объяснить, что это такое. Это -- не имя женского божества, как мог бы подумать читатель. Это -- нечто сходное со Вторым Пришествием у христианских народов, это наступление такого ослепительного сияния, при котором мгновенно растопятся льды Архипелага, и даже расплавятся сами острова, а все туземцы на тгплых волнах понесутся в солнечные края, где они тотчас же найдут близких приятных им людей. Пожалуй, это несколько трансформированная вера в Царство Божие на земле. Вера эта, никогда не подтвержденная ни единым реальным чудом, однако очень живуча и упорна. И как другие народы связывают свои важные обряды с зимним и летним солнцеворотом, так и зэки мистически ожидают (всегда безуспешно) первых чисел ноября и мая. Подует ли на Архипелаг южный ветер, тотчас шепчут с уха на ухо: "наверно, будет амнистия! уже начинается!" Установятся ли жестокие северные ветры -- зэки согревают дыханием окоченевшие пальцы, трут уши, отаптываются и подбодряют друг друга: "Значит, будет Амнистия. А иначе замгрзнем все на...! (тут -- непереводимое выражение). Очевидно -- теперь будет". Вред всякой религии давно доказан -- и тут тоже мы его видим. Эти верования в Амнистию очень расслабляют туземцев, они приводят их в несвойственное состояние мечтательности, и бывают такие эпидемические периоды, когда из рук зэков буквально вываливается необходимая срочная казгнная работа -- практически такое же действие, как и от противоположных мрачных слухов об "этапах". Для повседневного же строительства всего выгоднее, чтобы туземцы не испытывали никаких отклонений чувств. И еще есть у зэков некая национальная слабость, которая непонятным образом удерживается в них вопреки всему строю их жизни -- это тааайанааая ажааажадаа асапараааваеадалаиаваоасатаи. Это странное чувство наблюдал и Чехов на острове совсем впрочем не нашего Архипелага: "Каторжник, как бы глубоко ни был он испорчен и несправедлив, любит больше всего справедливость, и если ег нет в людях, поставленных выше него, то он из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие". Хотя наблюдения Чехова ни с какой стороны не относятся к нашему случаю, однако они поражают нас своей верностью. Начиная с попадания зэков на Архипелаг, каждый день и час их здешней жизни есть сплошная несправедливость, и сами они в этой обстановке совершают одни несправедливости -- и, казалось бы, давно пора им к этому привыкнуть и принять несправедливость как всеобщую норму жизни. Но нет! Каждая несправедливость от старших в племени и от племенных опекунов продолжает их ранить и ранить так же, как и в первый день. (А несправедливость, исходящая снизу вверх, вызывает их бурный одобрительный смех.) И в фольклоре свогм они создают легенды уже даже не о справедливости, а -- утрируя чувство это -- о неоправданном великодушии. (Так, в частности, и был создан и десятилетия держался на Архипелаге миф о великодушии с Ф. Каплан -- будто бы она не была расстреляна, будто пожизненно сидит в разных тюрьмах, и находились даже многие свидетели, кто был с нею на этапах или получал от нег книги из бутырской библиотеки.14 Спрашивается, зачем понадобился туземцам этот вздорный миф? Только как крайний случай непомерного великодушия, в которое им хочется верить. Они тогда могут мысленно обратить его к себе.) Ещг известны случаи, когда зэк полюбил на Архипелаге труд (А. С. Братчиков: "горжусь тем, что сделали мои руки") или по крайней мере не разлюбил его (зэки немецкого происхождения), но эти случаи столь исключительны, что мы не станем их выдвигать как общенародную, даже и причудливую черту. Пусть не покажется противоречием уже названной туземной черте скрытности -- другая туземная черта: любовь рааасасакааазаыавааатаь ао апараоашалаоам. У всех остальных народов это -- стариковская привычка, а люди среднего возраста как раз не любят и даже опасаются рассказывать о прошлом (особенно -- женщины, особенно -- заполняющие анкеты, да и вообще все). Зэки же в этом отношении ведут себя как нация сплошных стариков. (В другом отношении -- имея воспитателей, напротив содержатся как нация сплошных детей.) Слова из них не выдавишь по поводу сегодняшних мелких бытовых секретов (где котелок нагреть, у кого махорку выменять), но о прошлом расскажут тебе без утайки, нараспашку всг: и как жил до Архипелага, и с кем жил, и как сюда попал. (Часами они слушают, кто как "попал", и им эти однообразные истории не прискучивают нисколько. И чем случайнее, поверхностней, короче встреча двух зэков (одну ночь рядом полежали на так называемой "пересылке") -- тем развернутей и подробней они спешат друг другу всг рассказать о себе. Тут интересно сравнить с наблюдением Достоевского. Он отмечает, что каждый вынашивал и отмучивал в себе историю своего попадания в "Мгртвый дом" -- и говорить об этом было у них совсем не принято. Нам это понятно: потому что в "Мгртвый дом" попадали за преступление, и вспоминать о нгм каторжникам было тяжело. На Архипелаг же зэк попадает необъяснимым ходом рока или злым стечением мстительных обстоятельств -- но в девяти случаях из десяти он не чувствует за собой никакого "преступления" -- и поэтому нет на Архипелаге рассказов более интересных и вызывающих более живое сочувствие аудитории чем -- "как попал". Обильные рассказы зэков о прошлом, которыми наполняются все вечера в их бараках, имеют ещг и другую цель и другой смысл. Насколько неустойчиво настоящее и будущее зэка -- настолько незыблемо его прошедшее. Про шедшего уже никто не может отнять у зэка, да и каждый был в прошлой жизни нечто бо'льшее, чем сейчас (ибо нельзя быть ниже, чем зэк; даже пьяного бродягу вне Архипелага называют товарищем). Поэтому в воспоминаниях самолюбие зэка бергт назад те высоты, с которых его свергла жизнь.15 Воспоминания еще обязательно приукрашиваются, в них вставляются выдуманные (но весьма правдоподобно) эпизоды -- и зэк-рассказчик (да и слушатели) чувствуют живительный возврат веры в себя. Есть и другая форма укрепления этой веры в себя -- многочисленные фаоалаьакалаоаранаыае арааасасакааазаы о ловкости и удачливости народа зэков. Это -- довольно грубые рассказы, напоминающие солдатские легенды николаевских времгн (когда солдата брали на двадцать пять лет). Вам расскажут и как один зэк пошел к начальнику дрова колоть для кухни -- начальникова дочка сама прибежала к нему в сарай. И как хитрый дневальный сделал лаз под барак и подставлял там котелок под слив, проделанный в полу посылочной комнаты. (В посылках извне иногда приходит водка, но на Архипелаге -- сухой закон, и ег по акту должны тут же выливать на землю (впрочем никогда не выливали) -- так вот дневальный собирал в котелок и всегда пьян был.) Вообще зэки ценят и любят юамаоар -- и это больше всего свидетельствует о здоровой основе психики тех туземцев, которые сумели не умереть в первый год. Они исходят из того, что слезами не оправдаться, а смехом не задолжать. Юмор -- их постоянный союзник, без которого, пожалуй, жизнь на Архипелаге была бы совершенно невозможна. Они и ругань-то ценят именно по юмору: которая смешней, вот та их особенно и убеждает. Хоть небольшой толикою юмора, но сдабривается всякий их ответ на вопрос, всякое их суждение об окружающем, Спросишь зэка, сколько он уже пробыл на Архипелаге -- он не скажет вам "пять лет", а: -- Да пять январей просидел. (Свог пребывание на Архипелаге они почему-то называют сиденьем, хотя сидеть-то им приходится меньше всего.) -- "Трудно?" -- спросишь. Ответит, зубоскаля: -- Трудно только первые десять лет. Посочувствуешь, что жить ему приходится в таком тяжелом климате, ответит: -- Климат плохой, но общество хорошее. Или вот говорят о ком-то уехавшем с Архипелага: -- Дали три, отсидел пять, выпустили досрочно. А когда стали приезжать на Архипелаг с путгвками на четверть столетия: -- Теперь двадцать пять лет жизни обеспечено! Вообще же об Архипелаге они судят так: -- Кто не был -- тот побудет, кто был -- тот не забудет. (Здесь -- неправомерное обобщение: мы-то с вами, читатель, вовсе не собираемся там быть, правда?) Где бы когда бы ни услышали туземцы чью-либо просьбу чего-нибудь добавить (хоть кипятку в кружку), -- все хором тотчас же кричат: -- Прокурор добавит! (Вообще к прокурорам у зэков непонятное ожесточение, оно часто прорывается. Вот например по Архипелагу очень распространено такое несправедливое выражение: -- Прокурор -- топор. Кроме точной рифмы мы не видим тут никакого смысла. Мы с огорчением должны отметить здесь один из случаев разрыва ассоциативных и причинных связей, которые снижают мышление зэков ниже среднего общечеловеческого уровня. Об этом чуть дальше.) Вот еще образцы из милых беззлобных шуток: -- Спит-спит, а отдохнуть некогда. -- Воды не пьгшь -- от чего сила будет? О ненавистной работе к концу рабочего дня (когда уже томятся и ждут съгма) обязательно шутят: -- Эх, только работа пошла да день мал! Утром же вместо того, чтобы приняться за эту работу, ходят от места к месту и говорят: -- Скорей бы вечер, да завтра (!) на работу! А вот где видим мы паеараеараыаваы ав аиах алаоагаиачаеасакаоам амаыашалаеанаиаи. Известное выражение туземцев: -- Мы этого лесу не сажали и валить его не будем. Но если так рассуждать -- леспромхозы тоже лесу не сажали, однако сводят его весьма успешно! Так что здесь -- типичная детскость туземного мышления, своеобразный дадаизм. Или вот ещг (со времени Беломорканала): -- Пусть медведь работает! Ну как, серьгзно говоря, можно представить себе медведя, прокладывающего великий канал? Вопрос о медвежьей работе был достаточно освещен ещг в трудах И. А. Крылова. Если была бы малейшая возможность запрячь медведей в целенаправленную работу -- не сомневайтесь, что это было бы сделано в новейшие десятилетия, и были бы целые медвежьи бригады и медвежьи лагпункты. Правда, у туземцев есть еще параллельное высказывание о медведях -- очень несправедливое, но въевшееся: -- Начальник -- медведь. Мы даже не можем понять -- какая ассоциация могла породить такое выражение? Мы не хотели бы думать о туземцах так дурно, чтобы эти два выражения сопоставить и отсюда что-то заключить. Переходя к вопросу о яазаыакае зэков, мы находимся в большом затруднении. Не говоря о том, что всякое исследование о новооткрытом языке есть всегда отдельная книга и особый научный курс, в нашем случае есть ещг специфические трудности. Одна из них -- аггломератное соединение языка с руганью, на которое мы уже ссылались. Разделить этого не смог бы никто (потому что нельзя делить живое!)16, но и помещать всг как есть, на научные страницы, мешает нам забота о нашей молодгжи. Другая трудность -- необходимость разграничить собственно язык народа зэков от языка племени каннибалов (иначе называемых "блатными" или "урками"), рассеянного среди них. Язык племени каннибалов есть совершенно отдельная ветвь филологического древа, не имеющая себе ни подобных, ни родственных. Этот предмет достоин отдельного исследования, а нас здесь только запутала бы непонятная каннибальская лексика (вроде: ксива -- документ, марочка -- носовой платок, угол -- чемодан, луковица -- часы, прохоря' -- сапоги). Но трудность в том, что другие лексические элементы каннибальского языка, напротив усваиваются языком зэков и образно его обогащают: свистеть; темнить; раскидывать чернуху; кантоваться; лукаться; филонить; мантулить; цвет; полуцвет; духовой; кондей; шмон; костыль; фитиль; шестгрка; сосаловка; отрицаловка; с понтом; гумозница; шалашовка; бациллы; хилять под блатного; заблатниться; и другие, и другие. Многим из этих слов нельзя отказать в меткости, образности, даже общепонятности. Венцом их является окрик на цирлах! Его можно перевести на русский язык только сложно-описательно. Бежать или подавать что-нибудь на цирлах значит: и на цыпочках, и стремительно, и с душевным усердием -- и всг это одновременно. Нам просто кажется, что и современному русскому языку этого выражения очень не хватает! -- особенно потому, что в жизни часто встречается подобное действие. Но это попечение -- уже излишнее. Автор этих строк, закончив свою длительную научную поездку на Архипелаг, очень беспокоился, сумеет ли вернуться к преподаванию в этнографическом институте, -- то есть, не только в смысле отдела кадров, но: не отстал ли он от современного русского языка и хорошо ли будут его понимать студенты. И вдруг с недоумением и радостью он услышал от первокурсников те самые выражения, к которым привыкло его ухо на Архипелаге и которых так до сих пор не хватало русскому языку: "с ходу", "всю дорогу", "по новой", "раскурочить", "заначить", "фраер", "дурак и уши холодные", "она с парнями шьгтся" и еще многие, многие! Это означает большую энергию языка зэков, помогающую ему необъяснимо просачиваться в нашу страну и прежде всего в язык молодгжи. Это подагт надежду, что в будущем процесс пойдгт еще решительней и все перечисленные выше слова тоже вольются в русский язык, а может быть даже и составят его украшение. Но тем трудней становится задача исследователя: разделить теперь язык русский и язык зэческий! И, наконец, добросовестность мешает нам обойти и четвгртую трудность: первичное, какое-то доисторическое влияние самого русского языка на язык зэков и даже на язык каннибалов (сейчас такого влияния уже не наблюдается). Чем иначе можно объяснить, что мы находим у Даля такие аналоги специфически-островных выражений: жить законом (костромское) -- в смысле жить с женой (на Архипелаге: жить с ней в законе); вы'начить (офенское) -- выудить из кармана. (на островах сменили приставку -- заначить); подходить -- значит: беднеть, истощаться. (сравни "доходить") или пословица у Даля "щи -- добрые люди" -- и целая цепь островных выражений: мороз-человек (если не крепкий), костгр-человек и т. д. И "мышей не ловит" -- мы тоже находим у Даля.17 А "сука" означало "шпиона" уже при П. Ф. Якубовиче. А ещг превосходное выражение туземцев упираться рогами (обо всякой упорно выполняемой работе и вообще обо всяком упорстве, настаивании на свогм), сбить рога, сшибить рога -- восстанавливают для современности именно древний русский и славянский смысл слова "рога" (кичливость, высокомерие, надменность) вопреки пришлому, переводному с французского "наставить рога" (как измена жены), которое в простом народе совершенно не привилось, да и интеллигенцией уже было бы забыто, не будь связано с пушкинской дуэлью. Все эти бесчисленные трудности вынуждают нас пока отложить языковую часть исследования. В заключение несколько личных строк. Автора этой статьи во время его расспросов зэки вначале чуждались: они полагали, что эти расспросы ведутся для кума (душевно близкий им попечитель, к которому они, однако, как ко всем своим попечителям, неблагодарны и несправедливы). Убедясь, что это не так, к тому ж из разу в раз угощаемые махоркою (дорогих сортов они не курят), они стали относиться к исследователю весьма добродушно, открывая неиспорченность своего нутра. Они даже очень мило стали звать исследователя в одних местах Укроп Помидорович, в других -- Фан Фаныч. Надо сказать, что на Архипелаге отчества вообще не употребляются, и поэтому такое почтительное обращение носит оттенок юмористический. Одновременно в этом выразилась недоступность для их интеллекта смысла данной работы. Автор же полагает, что настоящее исследование удалось, гипотеза вполне доказана, открыта в середине XX века совершенно новая никому не известная нация, этническим объгмом во много миллионов человек. 1 Этого никак не скажешь об отверженных в западных странах, Там они -- либо порознь томящиеся одиночки и вовсе не работают, либо -- немногочисленные гнгзда каторги, труд которых почти не отзывается на экономике своей страны. 2 Может быть как раз -- недостающим для теории эволюции промежуточным звеном. 3 Экономность этого способа общения заставляет задуматься, нет ли тут зачатков Языка Будущего? 4 Старый соловчанин Д.С.Л. уверяет, что он в 1931 г. слышал, как коивоир спросил туземца: "Ты кто? -- зэк?" 5 В. Даль -- "Пословицы русского народа". М., 1957, стр. 257 6 Парадоксально, но сходные пословицы есть и у русского народа: -- Ходя наемся, стоя высплюсь. -- Где щель, там и постель. 7 У русских: "Передом кланяется, боком глядит, задом щупает". 8 Сравни у русских: "Лучше гнуться, чем переломиться." 9 Малозначительное островное явление, касаться которого в нашем очерке мы считаем излишним. 10 На островах есть своя почта, но туземцы предпочитают ею не пользоваться. 11 Сравни у русских "нашел -- молчи, потерял -- молчи". Откровенно говоря, параллелизм этих жизненных правил ставит нас несколько в тупик. 12 Письмо к Репниной. 13 Паоажааараы в буквальном смысле не волнуют зэков, они не дорожат своими жилищами, даже не спасают горящих зданий, уверенные, что их всегда заменят. Паоагаоараеатаь у них применяется только в смысле личной судьбы. 14 Недавно комендант Кремля товарищ Мальков официально эти слухи опроверг и рассказал, как он расстрелял Каплан тогда же. Да и Демьян Бедный присутствовал при этом расстреле. Да отсутствие ег свидетельницей на процессе эсеров 1922 г. могло бы убедить зэков! -- так они того процесса вообще не помнят. Мы предполагаем, что слух о пожизненном заключении Ф. Каплан потянулся от пожизненного заключения Берты Гандаль. Эта ничего не подозревающая женщина приехала из Риги в Москву как раз в дни покушения, когда братья Гандаль (ожидавшие Каплан в автомашине) были расстреляны. За то и получила Берта пожизненное. 15 А ведь самолюбие и у старого глухого жестянщика и у мальчишки-подсобника маляра ничуть не меньше, чем у прославленного столичного режиссгра, это надо иметь в виду. 16 Только нед