е жидкими. Потом я помалкивал и послушивал. Потом я
спорил против них. Да сам Захаров, учитель Маленкова (очень он гордился, что
-- учитель Маленкова) и тот снисходил до диалога со мной.
И вот что -- от всех этих споров остался у меня в голове как будто один
спор. Как будто все эти талмудисты вместе -- один слившийся человек. Из разу
в раз он повторит в том же месте -- тот же довод и теми же словами. И так же
будет непробиваем -- непробиваем, вот их главное качество! Не изобретено еще
бронебойных снарядов против чугуннолобых! Спорить с ними -- изнуришься, если
заранее не принять, что спор этот -- просто игра, забава весглая.
С другом моим Паниным лежим мы так на средней полке "Столыпина", хорошо
устроились, селгдку в карман спрятали, пить не хочется, можно бы и поспать.
Но на какой-то станции в наше купе суют -- учгного марксиста! это даже по
клиновидной бородке, по очкам его видно. Не скрывает: бывший профессор
Коммунистической Академии. Свесились мы в квадратную прорезь -- с первых же
его слов поняли: непробиваемый. А сидим в тюрьме давно, и сидеть еще много,
ценим веселую шутку, -- надо слезть позабавиться! Довольно просторно в купе,
с кем-то поменялись, стиснулись.
-- Здравствуйте.
-- Здравствуйте.
-- Вам не тесно?
-- Да нет, ничего.
-- Давно сидите?
-- Порядочно.
-- Осталось меньше?
-- Да почти столько же.
-- А смотрите -- деревни какие нищие: солома, избы косые.
-- Наследие царского режима.
-- Ну да и советских лет уже тридцать.
-- Исторически ничтожный срок.
-- Беда, что колхозники голодают.
-- А вы заглядывали во все чугунки?
-- Но спросите любого колхозника в нашем купе.
-- Все, посаженные в тюрьму, -- озлоблены и необъективны.
-- Но я сам видел колхозы...
-- Значит, нехарактерные.
(Клинобородый и вовсе в них не бывал, так и проще.)
-- Но спросите вы старых людей: при царе они были сыты, одеты и
праздников сколько!
-- Не буду и спрашивать. Субъективное свойство человеческой памяти:
хвалить всг прошедшее. Которая корова пала, та два удоя давала. (Он и
пословицей иногда!) А праздники наш народ не любит, он любит трудиться.
-- А почему во многих городах с хлебом плохо?
-- Когда?
-- Да и перед самой войной...
-- Неправда! Перед войной как раз всг наладилось.
-- Слушайте, по всем волжским городам тогда стояли тысячные очереди...
-- Какой-нибудь местный незавоз. А скорей всего вам изменяет память.
-- Да и сейчас не хватает!
-- Бабьи сплетни. У нас 7-8 миллиардов пудов зерна.6
-- А зерно -- перепревшее.
-- Напротив, успехи селекции.
-- Но во многих магазинах прилавки пустые.
-- Неповоротливость на местах.
-- Да и цены высоки. Рабочий во многом себе отказывает.
-- Наши цены научно обоснованы, как нигде.
-- Значит, зарплата низка.
-- И зарплата научно обоснована.
-- Значит, так обоснована, что рабочий большую часть времени работает
на государство бесплатно.
-- Вы не разбираетесь в политэкономии. Кто вы по специальности?
-- Инженер.
-- А я именно экономист. Не спорьте. У нас прибавочная стоимость
невозможна даже.
-- Но почему раньше отец семейства мог кормить семью один, а теперь
должны работать двое-трое?
-- Потому что раньше была безработица, жена не могла устроиться. И
семья голодала. Кроме того работа жены важна для ег равенства.
-- Какого ж к чгрту равенства? А на ком все домашние заботы?
-- Должен муж помогать.
-- А вот вы -- помогали жене?
-- Я не женат.
-- Значит, раньше каждый работал днгм, а теперь оба еще должны работать
и вечером. У женщины не остагтся времени на главное: на воспитание детей.
-- Совершенно достаточно. Главное воспитание -- это детский сад, школа,
комсомол.
-- Ну, и как они воспитывают? Растут хулиганы, воришки. Девчонки --
распущенные.
-- Ничего подобного. Наша молодежь высокоидейна.
-- Это -- по газетам. Но наши газеты лгут!
-- Они гораздо честнее буржуазных. Почитали бы вы буржуазные.
-- Дайте почитать!
-- Это совершенно излишне.
-- И всг-таки наши газеты лгут!
-- Они открыто связаны с пролетариатом.
-- В результате такого воспитания растет преступность.
-- Наоборот падает. Дайте статистику! (В стране, где засекречено даже
количество овечьих хвостов!)
-- А почему еще растет преступность -- законы наши сами рождают
преступления. Они свирепы и нелепы.
-- Наоборот, прекрасные законы. Лучшие в истории человечества.
-- Особенно 58-я статья.
-- Без нег наше молодое государство не устояло бы.
-- Но оно уже не такое молодое!
-- Исторически очень молодое.
-- Но оглянитесь, сколько людей сидит!
-- Они получили по заслугам.
-- А вы?
-- Меня посадили ошибочно. Разберутся -- выпустят. (Эту лазейку они все
себе оставляют.)
-- Ошибочно? Каковы ж тогда ваши законы?
-- Законы прекрасны, печальны отступления от них.
-- Везде -- блат, взятки, коррупция.
-- Надо усилить коммунистическое воспитание.
И так далее. Он невозмутим. Он говорит языком, не требующим напряжения
ума. Спорить с ним -- идти по пустыне.
О таких людях говорят: все кузни исходил, а некован воротился.
И когда в некрологах пишут о них: "трагически погибшие во времена
культа", хоть исправляй: "комически погибшие" .
А сложись его личная судьба иначе -- мы не узнали бы, какой это сухой
малозаметный человечек. С уважением читали бы его фамилию в газете, он ходил
бы в наркомах или смел бы представлять за границей всю Россию.
Спорить с ним бесполезно. Гораздо интересней сыграть с ним... нет, не в
шахматы, "в товарищей". Есть такая игра. Это очень просто. Пару раз ему
поддакните. Скажите ему что-нибудь из его же набора слов. Ему станет
приятно. Ведь он привык, что все вокруг -- враги, он устал огрызаться и
совсем не любит рассказывать, потому что все рассказы будут тут же обращены
против него. А приняв вас за своего, он вполне по-человечески откроется вам,
что вот видел на вокзале: люди проходят, разговаривают, смеются, жизнь идгт.
Партия руководит, кто-то перемещается с поста на пост, а мы тут с вами
сидим, нас горсть, надо писать, писать просьбы о пересмотре, о
помиловании...
Или расскажет что-нибудь интересное: в Комакадемии наметили они съесть
одного товарища, чувствовали, что он какой-то не настоящий, не наш, но никак
не удавалось: в статьях его не было ошибок, и биография чистая. И вдруг,
разбирая архивы, о находка! -- наткнулись на старую брошюрку этого товарища,
которую держал в руках сам Ильич и на полях оставил своим почерком пометку:
"как экономист -- говно". "Ну, вы сами понимаете, -- доверительно улыбается
наш собеседник, -- что после этого нам ничего не стоило расправиться с
путаником и самозванцем. Выгнали и лишили учгного звания."
Вагоны стучат. Уже все спят, кто лежа, кто сидя. Иногда по коридору
пройдгт конвойный солдат, зевая.
Пропадает никем не записанный еще один эпизод из ленинской биографии...
___
Для полноты представления о благонамеренных исследуем их поведение во
всех основных разрезах лагерной жизни.
А) Отношение к лагерному режиму и к борьбе заключгнных за свои права.
Поскольку лагерный режим установлен нами, советской же властью, -- надо его
соблюдать не только с готовностью, но и со всей сознательностью. Надо
соблюдать дух режима еще прежде, чем это будет по требовано или указано
надзором.
Всг у той же Е. Гинзбург изумительные наблюдения: женщины оправдывают
стрижку (под машинку!) своей головы! (раз требует режим.) Из закрытой тюрьмы
их шлют умирать на Колыму. У них готово свог объяснение: значит, нам
доверяют, что мы там будем работать по совести!
О какой же к чгрту борьбе может идти речь? Борьбе -- против кого?
Против своих!. Борьбе -- во имя чего? Во имя личного освобождения? Так надо
не бороться, а просить в законном порядке. Во имя свержения советской
власти? Типун вам на язык!
Среди тех лагерников, кто хотел бороться, но не мог; кто мог, но не
хотел; кто и мог и хотел (и боролся! дойдгт черед, поговорим и о них!) --
ортодоксы представляют четвгртую группу: кто не хотел -- да и не мог, если
бы захотел. Вся предыдущая жизнь уготовила их только к искусственной,
условной среде. Их "борьба" на воле была принятием и передачей одобренных
свыше резолюций и распоряжений с помощью телефона и электрического звонка. В
лагерных условиях, где борьба потребует скорее всего рукопашной, и
безоружным идти на автоматы, и ползти по-пластунски под обстрелом, они были
Сидоры Поликарповичи и Укропы Помидоровичи, никому не страшные и ни к чему
не годные.
И уж тем более эти принципиальные борцы за общечеловеческое счастье
никогда не были помехой для разбоя блатных: они не возражали против засилия
блатных на кухнях и в придурках (читайте хотя бы генерала Горбатова, там
есть) -- ведь это по их теории социально-близкие блатные получили в лагере
такую власть. Они не мешали грабить при себе слабых и сами тоже не
сопротивлялись грабежу.
И всг это было логично, концы сходились с концами, и никто не
оспаривал. Но вот пошла пора писать историю, раздались первые придушенные
голоса о лагерной жизни, благомыслящие оглянулись, и стало им обидно: как же
так? они, такие передовые, такие сознательные -- и не боролись! И даже не
знали, что был культ личности Сталина!7 И не предполагали, что дорогой
Лаврентий Павлович -- заклятый враг народа!
И спешно понадобилось пустить какую-то мутную версию, что они боролись.
Упрекали моего Ивана Денисовича все журнальные шавки, кому только не лень --
почему не боролся, сукин сын? "Московская правда"8 даже укоряла Ивана
Денисовича, что коммунисты устраивали в лагерях подпольные собрания, а он на
них не ходил, уму-разуму не учился у мыслящих.
Но что за бред? -- какие подпольные собрания? И зачем? -- чтобы
показывать кукиш в кармане? И кому показывать кукиш, если от младшего
надзирателя и до самого Сталина -- сплошная советская власть? И когда, и
какими методами они боролись? Этого никто назвать не может.
А мыслили они о чгм? -- если единственно разрешали себе повторять: всг
действительное разумно? О чгм они мыслили, если вся их молитва была: не бей
меня, царская плеть?
Б) Взаимоотношения с лагерным начальством. Какое ж может быть отношение
у благомыслящих к лагерному начальству, кроме самого почтительного и
приязненного? Ведь лагерные начальники -- все члены партии и выполняют
партийную директиву, не их вина, что "я" (== единственный невиновный)
прислан сюда с приговором. Ортодоксы прекрасно сознают, что, окажись они
вдруг на месте лагерных начальников -- и они всг делали бы точно так же.
Тодорский, о котором прошумела теперь вся наша пресса как о лагерном
герое (журналист из семинаристов, замеченный Лениным и почему-то ставший к
30-м годам начальником Военно-Воздушной (?) академии, хотя не лгтчик), по
тексту Дьякова даже с начальником снабжения, мимо которого работяга пройдгт
-- и глаз не повернгт, разговаривает так:
-- Чем могу служить, гражданин начальник?
Начальнику же санчасти Тодорский составляет конспект по "Краткому
курсу". Если Тодорский хоть в чгм-нибудь мыслит не так, как в "Кратком
курсе" -- то где ж его принципиальность, как он может составлять конспект
точно по Сталину?9 А если он мыслит так точно -- вот это и называется
"комически погибшие".
Но мало любить начальство! -- надо, чтоб и начальство тебя любило. Надо
же объяснить начальству, что мы -- такие же, вашего теста, уж вы нас
пригрейте как-нибудь. Оттого герои Серебряковой, Шелеста, Дьякова,
Алдан-Семгнова при каждом случае, надо не надо, удобно-неудобно, при пригме
этапа, при проверке по формулярам, заявляют себя коммунистами. Это и есть
заявка на теплое местечко.
Шелест придумывает даже такую сцену. На котласской пересылке идет
перекличка по формулярам. "Партийность?" -- спросил начальник. (Для каких
дураков это пишется? Где в тюремных формулярах графа партийности?) "Член
ВКП(б)" -- отвечает Шелест на подставной вопрос.
И надо отдать справедливость начальникам, как дзержинцам, так и
берианцам: они слышат. И -- устраивают. Да не было ли письменной или хотя бы
устной директивы: коммунистов устраивать неприличнее? Ибо даже в периоды
самых резких гонений на Пятьдесят Восьмую, когда ег снимали с должностей
придурков, бывшие крупные коммунисты почему-то удерживались. (Например, в
КрасЛаге. Бывший член военсовета СКВО Аралов держался бригадиром
огородников, бывший комбриг Иванчик -- бригадиром коттеджей, бывший
секретарь МК Дедков -- тоже на синекуре.) Но и безо всякой директивы простая
солидарность и простой расчет -- "сегодня ты, а завтра я", должны были
понуждать эмвэдистов заботиться о правоверных.
И получалось, что ортодоксы были у начальства на ближнем счету,
составляли в лагере устойчивую привилегированную прослойку. (На рядовых
тихих коммунистов, кто не ходил к начальству твердить о своей вере, это не
распространялось.)
Алдан-Семгнов в простоте так прямо и пишет: коммунисты-начальники
стараются перевести коммунистов-заключгнных на более лггкую работу. Не
скрывает и Дьяков: новичок Ром объявил начальнику больницы, что он -- старый
большевик. И сразу же его оставляют дневальным санчасти -- очень завидная
должность! Распоряжается и начальник лагеря не страгивать Тодорского с
санитаров.
Но самый замечательный случай рассказывает Г. Шелест в "Колымских
записях"10: приехал новый крупный эмведист и в заключгнном Заборском узнагт
своего бывшего комкора по Гражданской войне. Прослезились. Ну, полцарства
проси! И Заборский: соглашается "особо питаться с кухни и брать хлеба
сколько надо" (то есть, объедать работяг, ибо новых норм питания ему никто
не выпишет) и просит дать ему только шеститомник Ленина, чтобы читать его
вечерами при коптилке! Так всг и устраивается: днем он питается ворованным
пайком, вечером читает Ленина! Так откровенно и с удовольствием
прославляется подлость!
Еще у Шелеста какое-то мифическое "подпольное политбюро" бригады
(многовато для бригады?) в неурочное время раздобывает и буханку хлеба из
хлеборезки и миску овсяной каши. Значит -- везде свои придурки? И значит, --
подворовываем, благомыслящие?
Всг тот же Шелест дагт нам окончательный вывод: "одни выживали силой
духа (вот эти ортодоксы, воруя кашу и хлеб. -- А. С.), другие -- лишней
миской овсяной каши (это -- Иван Денисович)"11.
Ну, ин пусть будет так. У Ивана Денисовича знакомых придурков нет.
Только скажите: а камушки? камушки кто на стену клал, а? Твердолобые, вы ли?
В) Отношение к труду. В общем виде ортодоксы преданы труду (заместитель
Эйхе и в тифозном бреду только тогда успокаивался, когда сестра уверяла его,
что -- да, телеграммы о хлебозаготовках уже посланы). В общем виде они
одобряют и лагерный труд: он нужен для построения коммунизма, и без него
было бы незаслуженно всей ораве арестантов выдавать баланду. Поэтому они
считают вполне разумным, что отказчиков следует бить, сажать в БУР, а в
военное время и расстреливать. Вполне моральным считается у них и быть
нарядчиком, бригадиром, любым погонщиком и понукателем (тут они расходятся с
"честными ворами" и сходятся с "суками").
Вот например была бригадиром лесоповальной бригады Елена Никитина,
бывший секретарь киевского комитета комсомола. Рассказывают о ней:
обворовывала выработку своей же бригады (Пятьдесят Восьмой), меняла с
блатными. Откупалась у нег от работы Люся Джапаридзе (дочь бакинского
комиссара) посылочным шоколадом. Зато анархистку Татьяну Гарасгву бригадирша
трое суток не выпускала из лесу -- до отморожения.
Вот Прохоров-Пустовер, тоже большевик, хоть и беспартийный, разоблачает
зэков, что они нарочно не выполняют нормы (и докладывает об этом по
начальству, тех наказывают). На упреки зэков, что надо же понимать -- их
труд рабский, Пустовер отвечает: "Странная философия! в капиталистических
странах рабочие борются против рабского труда, но мы-то, хоть и рабы,
работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Эти чиновники
лишь временно (?) стоят у власти, одно движение народа -- и они слетят, а
государство народа останется".
Это -- дебри, сознание ортодокса. С ним невозможно столковаться живому
человеку.
И единственное только исключение благомыслящие оговаривают для себя: их
самих было бы неправильно использовать в общем лагерном труде, так как тогда
им трудно было бы сохраниться для будущего плодотворного руководства
советским народом, да и сами лагерные годы им трудно было бы мыслить, то
есть, собираясь гужками, повторять по круговой очереди, что правы товарищ
Сталин, товарищ Молотов, товарищ Берия и вся остальная партия.
А поэтому всеми силами под покровительством лагерных начальников и с
тайной помощью друг друга они стараются устроиться придурками -- на те
места, которые не требуют знаний (специальности у них ни у кого нет) и
которые поспокойней, подальше от главной лагерной рукопашной. Так и
уцепляются они: Захаров (учитель Маленкова) -- за каптерку личных вещей;
упомянутый выше Заборский (сам Шелест?) -- за стол вещдовольствия;
пресловутый Тодорский -- при санчасти; Конокотин -- фельдшером (хотя никакой
он не фельдшер); Серебрякова -- медсестрой (хоть никакая она не медсестра).
Придурком был и Алдан-Семгнов.
Лагерная биография Дьякова -- самого горластого из благонамеренных,
представлена его собственнным пером и достойна удивления. За пять лет своего
срока он умудрился выйти за зону один раз -- и то на полдня, за эти полдня
он проработал полчаса, рубил сучья, и то надзиратель сказал ему: ты умаялся,
отдохни. Полчаса за пять лет! -- это не каждому удагтся! Какое-то время он
косил на грыжу, потом на свищ от грыжи -- но, слушайте, не пять же лет!
Чтобы получать такие золотые места, как медстатистик, библиотекарь КВЧ и
каптер личных вещей, и держаться на этом весь срок -- мало кому-то заплатить
салом, вероятно и душу надо снести куму -- пусть оценят старые лагерники. Да
Дьяков еще не просто придурок, а придурок воинственный: в первом варианте
своей повести12, пока его публично не пристыдили13, он с изяществом
обосновывал почему умный человек должен избежать грубой народной участи
("шахматная комбинация", "рокировка" то есть, вместо себя подставить под бой
другого). И этот человек беогтся теперь стать главным истолкователем
лагерной жизни!
Г. Серебрякова свою лагерную биографию сообщает осторожным пунктиром.
Говорят, есть тяжелые свидетельницы против нег. Я не имел возможности этого
проверить.
Но не сами только авторы, а и все остальные благонамеренные, описанные
этим хором авторов, все показаны вне труда -- или в больнице или в
придурках, где и ведут они свои мракобесные (и несколько осовремененные)
разговоры. Здесь писатели не лгут: у них просто не хватило фантазии
изобразить этих твердолобых за трудом полезным обществу. (Как изобразишь,
если сам никогда не работал?).
Г) Отношение к побегам. Сами твердолобые в побег никогда не ходят: ведь
это был бы акт борьбы с режимом, дезорганизация МВД, а значит и подрыв
советской власти. Кроме того у ортодокса всегда странствуют в высших
инстанциях две-три просьбы о помиловании, а побег мог бы быть истолкован там
наверху, как нетерпение, как даже недоверие к высшим инстанциям!
Да и не нуждались благомыслящие в "свободе вообще" -- в людской,
птичьей свободе. Всякая истина конкретна! -- и свобода им была нужна только
из рук государства, законная, с печатью, с возвратом их доарестного
положения и преимуществ! -- а без этого зачем и свобода?
Ну а уж если сами они в побег не шли, -- тем более они осуждали и все
чужие побеги как чистый подрыв системы МВД и хозяйственного строительства.
А если побеги так вредны, то, вероятно, гражданским долгом
благонамеренного коммуниста является, когда он узнал, -- донести товарищу
оперуполномоченному? Логично?
А ведь среди них были и когдатошние подпольщики, и смелые люди
гражданской войны! Но их догма обратила их -- в политическую шпану...
Д) Отношение к остальной Пятьдесят Восьмой. С товарищами по беде они
никогда себя не смешивали, это было бы непартийно. Иногда тайно между собой,
а иногда и совсем в открытую (тут риска им нет) они противопоставляли себя
этой грязной Пятьдесят Восьмой, они старались от нег очиститься отделением.
Именно эту простоватую массу они возглавляли на воле -- и там не давали ей
вымолвить свободного слова. Здесь же, оказавшись с ней в одних камерах и на
равных, они наоборот подавлены ею не были и сколько угодно кричали на нег:
"Та'к вас и надо, мерзавцы! Все вы на воле притворялись! Все вы враги и
правильно вас посадили! Всг закономерно! Всг идет к великой победе!" (Только
меня неправильно посадили).
И беспрепятственность своих тюремных монологов (администрация всегда за
ортодоксов, контры и возразить не смеют, будет второй срок) они серьгзно
приписывали силе всепобеждающего учения!14
С откровенным презрением, с заповеданной классовой ненавистью озирались
ортодоксы на всю Пятьдесят Восьмую, кроме себя. Дьяков: "Я в ужасе подумал:
с кем мы здесь?" Конокотин не хочет делать укола больному власовцу (хотя
обязан как фельдшер!), но жертвенно отдагт свою кровь больному конвоиру.
(Как и вольный врач их Баринов: "прежде всего я -- чекист, а потом врач".
Вот это -- медицина!) Вот теперь и понятно, зачем в больнице "нужны честные
люди" (Дьяков) -- чтобы знать, кому уколы делать, а кому нет.
И ненависть эту они превращали в действие (а как же можно и зачем
классовую ненависть таить в себе?). У Шелеста Самуил Гендаль, профессор
(вероятно коммунистического права) при нежелании кавказцев выйти на работу
сразу дагт затравку: подозревать муллу в саботаже.
Е) Отношение к стукачеству. Как в Рим ведут все дороги, так и
предыдущие пункты все подвели нас к тому, что твердокаменным нельзя не
сотрудничать с лучшими и душевнейшими из лагерных начальников -- с
оперуполномоченными. В их положении -- это самый верный способ помочь НКВД,
государству и партии.
Это кроме того и выгодно, это -- лучшая спайка с начальством. Услуги
куму не остаются без награды. Только при защите кума можно годами оставаться
на хороших придурочьих местах в зоне.
...В одной книжке о лагере из того же ортодоксного потока15 любимый
автором наиположительнейший коммунист Кратов руководствуется в лагере такой
системой взглядов: 1) выжить любой ценой, ко всему приспосабливаясь; 2)
пусть в стукачи идут порядочные люди -- это лучше, чем пойдут негодяи.
Да если б ортодокс заупрямился и не пожелал служить куму -- трудно ему
той двери избежать. Всех правоверных, громко выражающих свою веру,
оперуполномоченный не упустит ласково вызвать и отечески спросить: "Вы --
советский человек?" И благонамеренный не может ответить "нет". Значит "да".
А если "да", так давайте сотрудничать, товарищ. Мешать вам не может
ничто.16
Только теперь, извращая всю историю лагерей, стыдно признаваться, что
сотрудничали. Не всегда попадались открыто, как Лиза Котик, обронившая
письменный донос. Но вот проболтаются, что оперуполномоченный Соковиков
дружески отправлял письма Дьякова, минуя лагерную цензуру, лишь не скажут: а
за что отправлял? дружба такая -- откуда? Придумают, что оперуполномоченный
Яковлев не советовал Тодорскому открыто называться коммунистом, и не
растолкуют: а почему он об этом заботился?
Но это -- до времени. Уже при дверях та славная пора, когда можно будет
встряхнуться и громко признаться:
-- Да! Мы -- стучали и гордимся этим!17
А впрочем -- зачем вся эта глава? весь весь этот длинный обзор и анализ
благонамеренных? Вместо этого напишем аршинными буквами
ЯНОШ КАДАР и ВЛАДИСЛАВ ГОМУЛКА18
Они прошли и несправедливый арест, и пыточное следствие, и по
сколько-то лет отсидели.
Весь мир видит, много ли они усвоили. Весь мир узнал им цену.
1 Курсив на всякий случай мой.
2 На фоне этих изумительных объяснений психологически очень возможным
кажется и то, которое приписывает своим персонажам Нароков (Марченко) в
"Мнимых величинах": что все эти посадки есть просто спектакль, проверка
верных сталинцев. Надо делать всг, что от тебя требуют, и кто будет
подписывать всг и не озлится -- тот будет потом сильно возвышен.
3 Ну, может быть, "Союзное бюро меньшевиков" опередило их, но они по
убеждениям были почти большевиками.
4 Приводит Е. Гинзбург совсем противоположную сцену. Спрашивает ег
тюремная сестра: "Правда ли, что вы пошли за бедный народ, сидите за
колхозников?" Вопрос почти невероятный. Может, тюремная сестра за решетками
ничего не видит, так и спросила такую глупость. Но колхозники и простые
лагерники имеют глаза, они сразу же узнают этих людей, как раз и совершавших
чудовищный сгон "коллективизации".
5 "Октябрь", 1964, No. 7.
6 Ведь еще нескоро обнародует Хрущев, что в 1952 году собрали хлеба
меньше, чем в 1913-м.
7 В 1957 году завкадрами рязанского ОблОНО спросила меня: "А за что вы
были в 45-м году арестованы?" -- "За высказывание против культа личности",
-- ответил я. "Как это может быть? -- изумилась она. -- Разве таоагадаа был
культ личности?" (Она искренне так поняла, что культ личности объявили в
1956 г., откуда ж он в 1945?)
8 8.12.62
9 Возразят нам: принципиальность-то принципиальность, но иногда нужно
быть и гибким. Был же период, когда Ульбрихт и Димитров инструктировали свои
компартии о мире с нацистами и даже поддержке их. Ну, тут нам крыть нечем,
диалектика!
10 "Знамя", 1964, No. 9.
11 "Забайкальский рабочий"
12 "Звезда", 1963, No. 3
13 "Новый мир", 1964, No. 1, Лакшин.
14 Ну, да в лагере бывало и иное соотношение сил. Некоему прокурору,
сидевшему в Унжлаге, пришлось не один год притворяться юродивым. Только тем
и спасся от расправы (сидели с ним "крестники" его).
15 Виктор Вяткин -- "Человек рождается дважды" -- Ч. II, Магадан, 1964.
16 Иванов-Разумник вспоминает: в их бутырской камере разоблачили троих
стукачей -- и все трое оказались коммунисты.
17 Я написал это в начале 1966 года, а к концу его прочел в "Октябре"
No. 9 статью К. Буковского. Так и есть -- уже открыто гордятся.
18 Теперь можно добавить и Густава Гусака (Примечание 1972 г.)
--------
Глава 12. Стук -- стук -- стук...
ЧК-ГБ (вот так пожалуй и звучно, и удобно, и кратко называть это
учреждение, вместе с тем не упуская его движения во времени) было бы
бесчувственным чурбаном, не способным досматривать свой народ, если б не
было у него постоянного взгляда и постоянного наслуха. В наши технические
годы за глаза отчасти работают фотоаппараты и фотоэлементы, за уши --
микрофоны, магнитофоны, лазерные подслушиватели. Но всю ту эпоху, которую
охватывает эта книга, почти единственными глазами и почти единственными
ушами ЧКГБ были стукачи.
В первые годы ЧК они названы были по-деловому: секретные сотрудники (в
отличие от штатных, открытых). В манере тех лет это сократилось -- сексоты,
и так перешло в общее употребление. Кто придумывал это слово (не
предполагая, что оно так распространится -- не уберегли) -- не имел дара
воспринимать его непредвзятым слухом и в одном только звучании услышать то
омерзительное, что в нгм сплелось -- нечто более даже постыдное, чем
содомский грех. А еще с годами оно налилось желтовато-бурой кровью
предательства -- и не стало в русском языке слова гаже.
Но применялось это слово только на воле. На Архипелаге были свои слова:
в тюрьме -- "наседка", в лагере -- "стукач". Однако, как многие слова
Архипелага вышли на простор русского языка и захватили всю страну, так и
стукач со временем стало понятием общим. В этом отразилось единство и
общность самого явления стукачества.
Не имея опыта и недостаточно над этим размышляв, трудно оценить,
насколько мы пронизаны и охвачены стукачеством. Как, не имея в руках
транзистора, мы не ощущаем в поле, в лесу и на озере, что постоянно струится
сквозь нас множество радиоволн.
Трудно приучить себя к этому постоянному вопросу: а кто у нас стучит? У
нас в квартире, у нас во дворе, у нас в часовой мастерской, у нас в школе, у
нас в редакции, у нас в цеху, у нас в конструкторском бюро и даже у нас в
милиции. Трудно приучить и противно приучаться -- а для безопасности надо
бы. Невозможно стукачей изгнать, уволить -- навербуют новых. Но надо их
знать: иногда -- чтоб остеречься при них; иногда -- чтобы при них развести
чернуху, выдать себя не за то, что ты есть; иногда -- чтобы открыто
поссориться со стукачом и тем обесценить его показания против тебя.
О густоте сети сексотов мы скажем в особой главе о воле. Эту густоту
многие ощущают, но не силятся представить каждого сексота в лицо -- в его
простое человеческое лицо, и оттого сеть кажется загадочней и страшней, чем
она на самом деле есть. А между тем сексотка -- та самая милая Анна
Федоровна, которая по соседству зашла попросить у вас дрожжей и побежала
сообщить в условный пункт (может быть в ларгк, может быть в аптеку), что у
вас сидит непрописанный приезжий. Это тот самый свойский парень Иван
Никифорович, с которым вы выпили по 200 грамм, и он донгс, как вы
матерились, что в магазинах ничего не купишь, а начальству отпускают по
блату. Вы не знаете сексотов в лицо, и потом удивлены, откуда известно
вездесущим органам, что при массовом пении "Песни о Сталине" вы только рот
раскрывали, а голоса не тратили? или о том, что вы не были веселы на
демонстрации 7 ноября? Да где ж они, эти пронизывающие жгучие глаза сексота?
А глаза сексота могут быть и с голубой поволокой, и со старческой слезой. Им
совсем не обязательно светиться угрюмым злодейством. Не ждите, что это
обязательно негодяй с отталкивающей наружностью. Это -- обычный человек, как
ты и я, с мерой добрых чувств, мерой злобы и зависти и со всеми слабостями,
делающими нас уязвимыми для пауков. Если бы набор сексотов был совершенно
добровольный, на энтузиазме -- их не набралось бы много (разве в 20-е годы).
Но набор идгт опутыванием и захватом, и слабости отдают человека этой
позорной службе. И даже те, кто искренне хотят сбросить с себя липкую
паутину, эту вторую кожу -- не могут, не могут.
Вербовка -- в самом воздухе нашей страны. В том, что государственное
выше личного. В том, что Павлик Морозов -- герой. В том, что донос не есть
донос, а помощь тому, на кого доносим. Вербовка кружевно сплетается с
идеологией: ведь и Органы хотят, ведь и вербуемый должен хотеть только
одного: успешного движения нашей страны к социализму.
Техническая сторона вербовки -- выше похвал. Увы, наши детективные
комиксы не описывают этих пригмов. Вербовщики работают в агитпунктах перед
выборами. Вербовщики работают на кафедре марксизма-ленинизма. Вас вызывают
-- "там какая-то комиссия, зайдите". Вербовщики работают в армейской части,
едва отведенной с переднего края: приезжает смершевец и по очереди дгргает
половину вашей роты; с кем-то из солдат он разговаривает просто о погоде и
каше, а кому-то дагт задание следить друг за другом и за командирами. --
Сидит в конурке мастер и чинит кожгалантерею. Входит симпатичный мужчина:
"вот эту пряжку вы не могли бы мне починить?" И тихо: "сейчас вы закроете
мастерскую, выйдете на улицу, там стоит машина 37-48, прямо открывайте
дверцу и садитесь, она отвезгт вас, куда надо". (А там дальше известно: "Вы
советский человек? так вы должны нам помочь".) Такая мастерская -- чудесный
пункт сбора донесений граждан! А для личной встречи с оперуполномоченным --
квартира Сидоровых, 2-й этаж, три звонка, от шести до восьми вечера.
Поэзия вербовки сексотов еще ждет своего художника. Есть жизнь видимая
-- и есть невидимая. Везде натянуты паучьи нити, и мы при движениях не
замечаем, как они нас опетливают.
Набор инструментов для вербовки -- как набор отмычек: No. 1, No.2,
No.3. No.1: "вы -- советский человек?" No. 2: пообещать то, чего вербуемый
много лет бесплодно добивается в законном порядке; No. 3: надавить на слабое
место, пригрозить тем, чего вербуемый больше всего боится; No. 4...
Да ведь чуть-чуть только бывает надо и придавить. Вызывается такой А.
Г., известно, что по характеру он -- размазня. И сразу ему: "Напишите список
антисоветски-настроенных людей из ваших знакомых". Он растерян, мнется: "Я
не уверен..." Не вскочил, не ударил кулаком: "Да как вы смеете?" (Да кто там
вскочит у нас? Что' фантазировать?..) Ах, вы не уверены? Тогда пишите
список, за кого вы ручаетесь, что они вполне советские люди. Но --
ручаетесь, учтите! Если хоть одного аттестуете ложно, сядете сразу сами! Что
ж вы не пишете?" "Я... не могу ручаться." "Ах, не можете? Значит, вы знаете,
что они -- антисоветские. Вот и пишите, про кого знаете!" И потеет, и
ерзает, и мучается честный хороший кролик А. Г. с душою слишком мягкой,
лепленной еще до революции. Он искренне принял этот напор, врезавшийся в
него: или писать, что советские или писать, что антисоветские. Он не видит
третьего выхода.
Камень -- не человек, а и тот рушат.
На воле отмычек больше, потому что и жизнь разнообразнее. В лагере --
самые простые, жизнь упрощена, обнажена, и резьба винтов и диаметр головки
известны. No. 1, конечно, остагтся: "вы -- советский человек?" Очень
применимо к благонамеренным, отвгртка никогда не соскальзывает, головка
сразу подалась и пошла. No. 2 тоже отлично работает: обещание взять с общих
работ, устроить в зоне, дать дополнительную кашу, приплатить, сбросить срок.
Всг это -- жизнь, каждая эта ступенька -- сохранение жизни! (В годы войны
стук особенно измельчал: предметы дорожали, а люди дешевели. Закладывали
даже за пачку махорки). А No. 3 работает еще лучше: снимем с придурков!
пошлем на общие! переведгм на штрафной лагпункт! Каждая эта ступенька --
ступенька к смерти. И тот, кто не выманивается кусочком хлеба наверх, может
дрогнуть и взмолиться, если его сталкивают в пропасть.
Это не значит, что в лагере не бывает уж никогда нужна более тонкая
работа. Иногда приходится-таки исхитриться. Майору Шикину надо было собрать
обвинение против заключгнного Герценберга, еврея. Он имел основание думать,
что обвинительный материал может дать Антон, семнадцатилетний неопытный
немчик. Шикин вызвал молодого Антона и стал возбуждать в нгм нацистские
посевы: как гнусна еврейская нация и как она погубила Германию. Антон
раскалился и предал Герценберга. (И почему бы в переменчивых обстоятельствах
коммунист-чекист Шикин не стал бы исполнительным следователем Гестапо?)
Или вот Александр Филиппович Стеновой. До посадки он был солдат войск
МВД, посажен -- по 58-й.1 Он совсем не ортодокс, он вообще простой парень,
он в лагере начал стыдиться своей прошлой службы и тщательно скрывал ег,
понимая, что это опасно, если узнается. Так как его вербовать? Вот этим и
вербовать: разгласим, что ты -- "чекист". И собственным знаменем они
подотрутся, чтоб только завербовать! (Уверяет, что всг же устоял.)
Иной, как говорится, и не плотник, да стучать охотник -- этот бергтся
без затруднения. На другого приходится удочку забрасывать по несколько раз:
сглатывает наживу. Кто будет извиваться, что трудно ему собрать точную
информацию, тому объясняют: "Давайте, какая есть, мы будем проверять!" "Но
если я совсем не уверен?" "Так что ж -- вы истинный враг?" Да наконец и
честно ему объяснить: "Нам нужно пять процентов правды, остальное пусть
будет ваша фантазия". (Джидинские о'перы).
Но иногда выбивается из сил и кум2, не бергтся добыта ни с третьего, ни
с пятого раза. Это -- редко, но бывает. Тогда остагтся куму затянуть
запасную петельку: подписку о неразглашении. Нигде -- ни в конституции, ни в
кодексе -- не сказано, что такие подписки вообще существуют, что мы обязаны
их давать, но -- мы ко всему привыкли. Как же можно еще и тут отказаться? Уж
это мы непременно все дагм. (А между тем, если бы мы их не давали, если бы
выйдя за порог, мы тут же бы всем и каждому разглашали свою беседу с кумом
-- вот и развеялась бы бесовская сила Третьего Отдела, на нашей трусости и
держится их секретность и сами они!) И ставится в лагерном деле
освобождающая счастливая пометка: "не вербовать!" Это -- проба "96" или по
крайней мере "84", но мы не скоро о ней узнаем, если вообще доживгм. Мы
догадаемся по тому, что схлынет с нас эта нечисть и никогда больше не будет
к нам липнуть.
Однако чаще всего вербовка удагтся. Просто и грубо давят, давят, так,
что ни отмолиться, ни отлаяться.
И вскоре завербованный приносит донос.
И по доносу чаще всего затягивают на чьей-то шее удавку второго срока.
И получается лагерное стукачество сильнейшей формой лагерной борьбы:
"подохни ты сегодня, а я завтра!"
На воле все полвека или сорок лет стукачество было совершенно
безопасным занятием: никакой ответной угрозы от общества, или разоблачения,
ни кары, быть не могло.
В лагерях несколько иначе. Читатель помнит, как стукачей разоблачала и
ссылала на Кондостров соловецкая Адмчасть. Потом десятилетиями стукачам было
как будто вольготно и расцветно. Но редкими временами и местами сплачивалась
группка волевых энергичных зэков и в скрытой форме продолжала соловецкую
традицию. Иногда прибивали (убивали) стукача под видом самосуда разъяренной
толпы над пойманным вором (самосуд по лагерным понятиям почти законный).
Иногда (1-й ОЛП Вятлага во время войны) производственные придурки
административно списывали со своего объекта самых вредных стукачей "по
деловым соображениям". Тут оперу трудно было помочь. Другие стукачи понимали
и стихали.
Много было в лагерях надежды на приходящих фронтовиков -- вот кто за
стукачей возьмгтся! Увы, военные пополнения разочаровывали лагерных борцов:
вне своей армии эти вояки, миномгтчики и разведчики, совсем скисали, не
годились никуда.
Нужны были еще качания колокольного била, еще откладки временно'го
метра, пока откроется на Архипелаге мор на стукачей.
___
В этой главе мне не хватает материала. Что-то неохотно рассказывают мне
лагерники, как их вербовали. Расскажу ж о себе.
Лишь поздним лагерным опытом, наторевший, я оглянулся и понял, как
мелко, как ничтожно я начинал свой срок. В офицерской шкуре привыкнув к
незаслуженно-высокому положению среди окружающих, я и в лагере всг лез на
какие-то должности, и тотчас же падал с них. И очень держался за эту шкуру
-- ги