Варлам Тихонович Шаламов. Воскрешение лиственницы --------------------------------------------------------------- OCR: Александр Белоусенко, http://belousenkolib.narod.ru/ │ http://belousenkolib.narod.ru/ --------------------------------------------------------------- Моя книга "Воскрешение лиственницы" Посвящена Ирине Павловне Сиротинской. Без нее не было бы этой книги ТРОПА В тайге у меня была тропа чудесная. Сам я ее проложил летом, когда запасал дрова на зиму. Сушняка вокруг избы было много - конусообразные лиственницы, серые, как из папье-маше, были натыканы в болоте, будто колья. Избушка стояла на пригорке, окруженная стланиковыми кустами с зелеными хвойными кисточками - к осени набухшие орехами шишки тянули ветви к земле. Сквозь эти стланиковые заросли и проходила к болоту тропа, а болото когда-то не было болотом - на нем рос лес, а потом корни деревьев сгнили от воды, и деревья умерли - давно, давно. Живой лес отошел в сторону по подножью горы к ручью. Дорога, по которой ходили автомашины и люди, легла с другой стороны пригорка, повыше по горному склону. Первые дни мне было жаль топтать жирные красные ландыши, ирисы, похожие на лиловых огромных бабочек и лепестками, и их узором, огромные толстые синие подснежники неприятно похрустывали под ногой. У цветов, как и у всех цветов Крайнего Севера, запаха не было; когда-то я ловил себя на автоматизме движения - сорвешь букет и поднимаешь его к ноздрям. Но потом я отучился. Утром я рассматривал, что случилось за ночь на моей тропе вот распрямился ландыш, раздавленный моим сапогом вчера, подался в сторону, но все же ожил. А другой ландыш раздавлен уже навсегда и лежит, как рухнувший телеграфный столб с фарфоровыми изоляторами, и разорванные паутинки с него свисают, как сбитые провода. А потом тропа вытопталась, и я перестал замечать, что поперек моего пути ложились ветви стланика, те, которые хлестали мне лицо, я обломал и перестал замечать надломы. По сторонам тропки стояли молодые лиственницы лет по ста - они при мне зеленели, при мне осыпали мелкую хвою на тропку. Тропа с каждым днем все темнела и в конце концов стала обыкновен-ной темно-серой горной тропой. Никто, кроме меня, по ней не ходил. Прыгали на нее синие белки, да следы египетской клинописи куропаток видал я на ней много раз, и треугольный заячий след встречался, но ведь птица и зверь не в счет. Я по этой собственной тропе ходил почти три года. На ней хорошо писались стихи. Бывало, вернешься из поездки, соберешься на тропу и непременно какую-нибудь строфу выходишь на этой тропе. Я привык к тропе, стал бывать на ней, как в лесном рабочем кабинете. Помню, как в предзимнюю пору холодом, льдом уже схватывало грязь на тропе, и грязь будто засахаривалась, как варенье. И двумя осенями перед снегом я приходил на эту тропу - оставить глубокий след, чтобы на моих глазах затвердел он на всю зиму. И весной, когда снег стаял, я видел мои прошлогодние метки, ступал в старые следы, и стихи писались снова легко. Зимой, конечно, этот кабинет мой пустовал: мороз не дает думать, писать можно только в тепле. А летом я знал все наперечет, все было гораздо пестрей, чем зимой, на этой волшебной тропе - стланик, и лиственницы, и кусты шиповника неизменно приводили какое-нибудь стихотворение, и если не вспоминались чужие стихи подходящего настроения, то бормотались свои, которые я, вернувшись в избу, записывал. А на третье лето по моей тропе прошел человек. Меня в то время не было дома, я не знаю, был ли это какой-нибудь странствующий геолог, или пеший горный почтальон, или охотник - человек оставил следы тяжелых сапог. С той поры на этой тропе стихи не писались. Чужой след был оставлен весной, и за все лето я не написал на этой тpoпe ни строчки. А к зиме меня перевели в другое место, да я и не жалел - тропа была безнадежно испорчена. Вот об этой тропе много раз пытался я написать стихотворение, но так и не сумел написать. (1967) ГРАФИТ Чем подписывают смертные приговоры: химическими чернилами или паспортной тушью, чернилами шариковых ручек или ализарином, разбавленным чистой кровью? Можно ручаться, что ни одного смертного приговора не подписано простым карандашом. В тайге нам не нужны чернила. Дождь, слезы, кровь растворят любые чернила, любой химический карандаш. Химические карандаши нельзя посылать в посылках, их отбирают при обысках - этому есть две причины. Первая: заключенный может подделать любой документ; вторая: такой карандаш - типографская краска для изготовления воровских карт, "стирок", а стало быть... Допущен только черный карандаш, простой графит. Ответственность графита на Колыме необычайна, особенна. Поговорили с небом картографы, цепляясь за звездное небо, вглядываясь в солнце, укрепили точку опоры на нашей земле. И над этой точкой опоры, врезанной в камень мраморной доской на вершине горы, на вершине скалы - укрепили треногу, бревенчатый сигнал. Эта тренога указывает точно место на карте, и от нее, от горы, от треноги, по распадкам и падям сквозь прогалины, пустыри и редины болот тянется невидимая нить - незримая сеть меридианов и параллелей. В густой тайге прорубают просеки каждый затес, каждая метка поймана в крест нитей нивелира, теодолита. Земля измерена, тайга измерена, и мы ходим, встречая на свежих затесах след картографа, топографа, измерителя земли- черный простой графит. Колымская тайга исчерчена просеками топографов. И все же просеки есть не везде, а только в лесах, окружающих поселки, "производство". Пустыри, прогалины, редины лесотундры и голые сопки исчерчены только воздушными, воображаемыми линиями. В них нет ни одного дерева, чтобы обозначить привязку, нет надежных реперов. Реперы ставятся на скалах, по руслам рек, на вершинах гор-гольцов. И от этих надежных, библейских опор тянется измерение тайги, измерение Колымы, измерение тюрьмы. Затесы на деревьях - сетка просек, из которых в трубу теодолита, в крест нитей увидена и сосчитана тайга. Да, для затесов годится только черный простой карандаш. Не химический. Химический карандаш расплывается, растворится соком дерева, смоется дождем, росой, туманом, снегом. Искусственный карандаш, химический карандаш не годится для записей о вечности, о бессмертии. Но графит, углерод, сжатый под высочайшим давлением в течение миллионов лет и превращенный если не в каменный уголь, то в бриллиант или в то, что дороже бриллианта, в карандаш, в графит, который может записать все, что знал и видел... Большее чудо, чем алмаз, хотя химическая природа и графита и алмаза - одна. Инструкция топографам запрещает пользоваться химическим карандашом не только при метках и затесах. Любая легенда или черновик к легенде при глазомерной съемке требует графита для бессмертия. Легенда требует графита для бессмертия. Графит - это природа, графит участвует в круговороте земном, подчас сопротивляясь времени лучше, чем камень. Разрушаются известковые горы под дождями, ударами ветра, речных волн, а молодая лиственница - ей всего двести лет, ей еще надо жить - хранит на своем затесе цифру-метку о связи библейской тайны с современностью. Цифра, условная метка выводится на свежем затесе, на источающей сок свежей ране дерева, дерева источающего смолу, как слезы. Только графитом можно писать в тайге. У топографов в карманах телогреек, душегреек, гимнастерок, брюк, полушубков всегда огрызки, обломки графитных карандашей. Бумага, записная книжка, планшет, тетрадка - и дерево с затесом. Бумага - одна из личин, одно из превращений дерева в алмаз и графит. Графит - это вечность. Высшая твердость, перешедшая в высшую мягкость. Вечен след, оставленный в тайге графитным карандашом. Затес вырубается осторожно. В стволе лиственницы на уровне пояса делается два пропила и углом топора отламывается еще живое дерево, чтоб оставить место для записи. Образуется крыша, домик, чистая доска с навесом от дождя, готовая хранить запись вечно, - практически вечно, до конца шестисотлетней жизни лиственницы. Раненое тело лиственницы подобно явленной иконе - какой-нибудь Богородицы Чукотской, Девы Марии Колымской, ожидающей чуда, являющей чудо. И легкий, тончайший запах смолы, запах лиственничного сока, запах крови, развороченной человеческим топором, вдыхается как дальний запах детства, запах росного ладана. Цифра поставлена, и раненая лиственница, обжигаемая ветром и солнцем, хранит эту "привязку", ведущую в большой мир из таежной глуши - через просеку к ближайшей треноге, к картографической треноге на вершине горы, где под треногой камнями завалена яма, скрывающая мраморную доску, на которой выцарапана истинная долгота и широта. Эта запись сделана вовсе не графитным карандашом. И по тысяче нитей, которые тянутся от этой треноги, по тысячам линий от затеса до затеса, мы возвращаемся в наш мир, чтобы вечно помнить о жизни. Топографическая служба - это служба жизни. Но на Колыме не только топограф обязан пользоваться графитным карандашом. Кроме службы жизни тут есть еще служба смерти, где тоже запрещен химический карандаш. Инструкция "архива No 3" - так называемый отдел учета смертей заключенных в лагере - сказала: на левую голень мертвеца должна быть привязана бирка, фанерная бирка с номером личного дела. Номер личного дела должен быть написан простым графитным карандашом - не химическим. Искусственный карандаш и тут мешает бессмертию. Казалось, к чему этот расчет на эксгумацию? На воскресение? На перенесение праха? Мало ли безымянных братских могил на Колыме - куда валили вовсе без бирок. Но инструкция есть инструкция. Теоретически говоря - все гости вечной мерзлоты бессмертны и готовы вернуться к нам, чтобы мы сняли бирки с их левых голеней, разобрались в знакомстве и родстве. Лишь бы на бирке поставили номер простым черным карандашом. Номер личного дела не смоют ни дожди, ни подземные ключи, ни вешние воды не трогают лед вечной мерзлоты, иногда уступающий летнему теплу и выдающий свои подземные тайны - только часть этих тайн. Личное дело, формуляр - это паспорт заключенного, снабженный фотокарточками в фас и профиль, отпечатками десяти пальцев обеих рук, описанием особых примет. Работник учета, сотрудник "архива No 3", должен составить акт о смерти заключенного в пяти экземплярах с оттиском всех пальцев и с указанием, выломаны ли золотые зубы. На золотые зубы составляется особый акт. Так было всегда в лагерях испокон века, и сообщения по поводу выломанных зубов в Германии никого на Колыме не удивляли. Государства не хотят терять золото мертвецов. Акты о выбитых золотых зубах составлялись испокон века в учреждениях тюремных, лагерных. Тридцать седьмой год принес следствию и лагерям много людей с золотыми зубами. У тех, что умерли в забоях Колымы - недолго они там прожили, - их золотые зубы, выломанные после смерти, были единственным золотом, которое они дали государству в золотых забоях Колымы. По весу в протезах золота было больше, чем эти люди нарыли, нагребли, накайлили в забоях колымских за недолгую свою жизнь. Как ни гибка наука статистика - эта сторона дела вряд ли исследована. Пальцы мертвеца должны быть окрашены типографской краской, и запас этой краски, расход ее очень велик, хранится у каждого работника "учета". Потому отрубают руки у убитых беглецов, чтобы для опознания не возить тела - две человеческие ладони в военной сумке гораздо удобней возить, чем тела, трупы. Бирка на ноге - это признак культуры. У Андрея Боголюбского не было такой бирки - пришлось узнавать по костям, вспоминать расчеты Бертильона. Мы верим в дактилоскопию - эта штука нас никогда не подводила, как ни уродовали уголовники кончики своих пальцев, обжигая огнем, кислотой, нанося раны ножом. Дактилоскопия не подводила - пальцев-то десять - отжечь все десять не решался никто из блатарей. Мы не верим Бертильону - шефу французского уголовного розыска, отцу антрополо- гического принципа в криминологии, где подлинность устанавливается серией обмеров, соотношением частей тела. Открытия Бертильона годятся разве что для художников, для живописцев - расстояния от кончика носа до мочки уха нам ничего не открывали. Мы верим в дактилоскопию. Печатать пальцы, "играть на рояле" умеют все. В тридцать седьмом, когда заметали всех, меченных ранее, каждый привычным движением вставлял свои привычные пальцы в привычные руки сотрудника тюрьмы. Этот оттиск хранится вечно в личном деле. Бирка с номером личного дела хранит не только место смерти, но и тайну смерти. Этот номер на бирке написан графитом. Картограф, пролагатель новых путей на земле, новых дорог для людей, и могильщик, следящий за правильностью похорон, законов о мертвых, обязаны пользоваться одним и тем же - черным графитным карандашом. (1967) ПРИЧАЛ АДА Тяжелые двери трюма открылись над нами, и по узкой железной лестнице поодиночке мы медленно выходили на палубу. Конвойные были расставлены густой цепью у перил на корме парохода, винтовки нацелены были на нас. Но никто не обращал на них внимания. Кто-то кричал - скорей, скорей, толпа толклась, как на любом вокзале на посадке. Путь показывали только первым - вдоль винтовок к широкому трапу - на баржу, а с баржи другим трапом - на землю. Плавание наше окончилось. Двенадцать тысяч человек привез наш пароход, и, пока выгружали их, было время оглядеться. После жарких, по-осеннему солнечных владивостокских дней, после чистейших красок закатного дальневосточного неба - безупречных и ярких, без полутонов и переходов, запоминавшихся на всю жизнь... Шел холодный мелкий дождь с беловато-мутного, мрачного, одноцветного неба. Голые, безлесные, каменные зеленоватые сопки стояли прямо перед нами, и в прогалинах между ними у самых их подножий вились косматые грязно-серые разорванные тучи. Будто клочья громадного одеяла прикрывали этот мрачный горный край. Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно, но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал - нас привезли сюда умирать. Куртка моя медленно намокала. Я сидел на своем чемодане, который по вечной суетности людской захватил при аресте из дома. У всех, у всех были вещи: чемоданы, рюкзаки, свертки одеял... Много позже я понял, что идеальное снаряжение арестанта - это небольшая холщовая торба и деревянная ложка в ней. Все остальное, будь это огрызок карандаша или одеяло, только мешает. Чему-чему, а уж презрению к личной собственности нас выучили изрядно. Я глядел на пароход, прижавшийся к пирсу, такой маленький и пошатываемый серыми, темными волнами. Сквозь серую сетку дождя проступали мрачные силуэты скал, окружавших бухту Нагаево, и только там, откуда пришел пароход, виднелся бесконечно горбатый океан, будто огромный зверь лежал на берегу, тяжело вздыхая, и ветер шевелил его шерсть, ложившуюся чешуйчатыми, блестящими и в дожде волнами. Было холодно и страшно. Горячая осенняя яркость красок солнечного Владивостока осталась где-то там, в другом, настоящем мире. Здесь был мир недружелюбный и мрачный. Никаких жилых зданий не было видно вблизи. Единственная дорога, огибавшая сопку, уходила куда-то вверх. Наконец выгрузка была окончена, и уже в сумерках этап медленно двинулся в горы. Никто ничего не спрашивал. Толпа мокрых людей поползла по дороге, часто останавливаясь для отдыха. Чемоданы стали слишком тяжелы, одежда намокла. Два поворота, и рядом с нами, выше нас, на уступе сопки мы увидели ряды колючей проволоки. К проволоке изнутри прижались люди. Они что-то кричали, и вдруг к нам полетели буханки хлеба. Хлеб перебрасывали через проволоку, мы ловили, разламывали и делили. За нами были месяцы тюрьмы, сорок пять дней поездного этапа, пять дней моря. Голодны были все. Никому денег на дорогу не дали. Хлеб поедался с жадностью. Счастливчик, поймавший хлеб, делил его между всеми желающими - благородство, от которого через три недели мы отучились навсегда. Нас вели все дальше, все выше. Остановки становились все чаще. И вот деревянные ворота, колючая проволока и внутри ее ряды темных от дождя брезентовых палаток - белых и светло-зеленых, огромных. Нас делили счетом, наполняя одну палатку за другой. В палатках были деревянные двухэтажные нары вагонной системы - каждая нара на восемь человек. Каждый занял свое место. Брезент протекал, лужи были и на полу и на нарах, но я был так утомлен (да и все устали не меньше меня - от дождя, воздуха, перехода, намокшей одежды, чемоданов), что, кое-как свернувшись, не думая о просушке одежды, да и где ее сушить, я лег и заснул. Было темно и холодно... (1967) ТИШИНА Мы все, вся бригада, с удивлением, недоверием, осторожностью и боязнью рассаживались за столы в лагерной столовой - грязные, липкие столы, за которыми мы обедали всю нашу здешнюю жизнь. Отчего бы столам быть липкими - ведь не суп же здесь проливали, "мимо рта ложку никто не проносил" и не пронес бы, но ложек ведь не было, а пролитый суп был бы собран пальцем в рот и просто долизан. Было время обеда ночной смены. В ночную смену упрятали нашу бригаду, убрали с чьих-то глаз, - если были такие глаза! - в нашей бригаде были самые слабые, самые плохие, самые голодные. Мы были человеческими отбросами, и все же нас приходилось кормить, притом вовсе не отбросами, даже не остатками. На нас тоже шли какие-то жиры, приварок, а самое главное - хлеб, совершенно одинаковый по качеству с хлебом, который получали лучшие бригады, что пока еще сохранили силу и еще дают план на основном производстве - дают золото, золото, золото... Если уж кормили нас, то в самую последнюю очередь, ночную ли, дневную - все равно. Сегодня ночью мы тоже пришли в последнюю очередь. Мы жили в одном бараке, в одной секции. Я кое-кого знал из этих полутрупов - по тюрьме, по транзиткам. Я двигался ежедневно вместе с комками рваных бушлатов, матерчатых ушанок, надеваемых от бани до бани; бурок, стеганных из рваных брюк, обгорелых на кострах, и только памятью узнавал, что среди них и краснолицый татарин Муталов - единственный житель на весь Чимкент, имевший двухэтажный дом под железо, и Ефимов - бывший первый секретарь Чимкентского горкома партии, который в тридцатом ликвидировал Муталова как класс. Здесь был и Оксман, бывший начальник политотдела дивизии, которого маршал Тимошенко, еще не будучи маршалом, выгнал из своей дивизии как еврея. Был здесь и Лупилов - помощник верховного прокурора СССР, помощник Вышинского. Жаворонков - машинист Савеловского паровозного депо. Был и бывший начальник НКВД из города Горького, затеявший на транзитке спор с каким-то своим "подопечным": - Тебя били? Ну и что? Подписал - значит, враг, путаешь советскую власть, мешаешь нам работать. Из-за таких гадов я и получил пятнадцать лет. Я вмешался: - Слушаю тебя и не знаю, что делать - смеяться или плюнуть тебе в рожу... Разные были люди в этой "доплывающей" бригаде... Был и сектант из секты "Бог знает", а может, секта называлась и иначе - просто это был единственный всегдашний ответ сектанта на все вопросы начальства. Фамилия сектанта в памяти осталась, конечно, - Дмитриев, - хотя сам сектант никогда на нее не откликался. Руки товарищей, бригадира передвигали Дмитриева, ставили в ряд, вели. Конвой часто менялся, и почти каждый новый конвоир старался постичь тайну отказа от ответа на грозное: "Обзовисъ!" - при выходе на работу для так называемого труда. Бригадир кратко разъяснял обстоятельства, и обрадованный конвоир продолжал перекличку. Сектант надоел всем в бараке. По ночам мы не спали от голода и грелись, грелись около железной печки, обнимали ее руками, ловя уходящее тепло остывающего железа, приближая лицо к железу. Разумеется, мы загораживали жалкое это тепло от остальных жителей барака, лежащих - как и мы, не спящих от голода, - в дальних углах, затянутых инеем. Оттуда, из этих дальних темных углов, затянутых инеем, выскакивал кто-нибудь, имеющий право на крик, а то и право на побои, и отгонял от печки голодных работяг руганью и пинками. У печки можно было стоять и легально подсушивать хлеб, но у кого был хлеб, чтобы его подсушивать... И сколько часов можно подсушивать ломтик хлеба? Мы ненавидели начальство, ненавидели друг друга, а больше всего мы ненавидели сектанта - за песни, за гимны, за псалмы... Все мы молчали, обнимая печку. Сектант пел, пел хриплым остуженным голосом - негромко, но пел какие-то гимны, псалмы, стихи. Песни были бесконечны. Я работал в паре с сектантом. Остальные жители секции на время работы отдыхали от пения гимнов и псалмов, отдыхали от сектанта, а я и этого облегчения не имел. - Помолчи! - Я бы умер давно, если бы не песни. Ушел бы - в мороз. Нет сил. Если бы чуть больше сил. Я не прошу бога о смерти. Он все видит сам. Были в бригаде и еще какие-то люди, закутанные в тряпье, одинаково грязные и голодные, с одинаковым блеском в глазах. Кто они? Генералы? Герои испанской войны? Русские писатели? Колхозники из Волоколамска? Мы сидели в столовой, не понимая, почему нас не кормят, чего ждут? Что за новость объявят? Для нас новость может быть только хорошей. Есть такой рубеж, когда все, что ни случается с человеком, - к счастью. Новость может быть только хорошей. Это все понимали, телом своим понимали, не мозгом. Открылась дверца окна раздачи изнутри, и нам стали носить в мисках суп - горячий! Кашу - теплую! И кисель - третье блюдо - почти холодный! Каждому дали ложку, и бригадир предупредил, что ложку надо вернуть. Конечно, мы вернем ложки. Зачем нам ложка? На табак променять в другом бараке? Конечно, мы вернем ложки. Зачем нам ложки? Мы давно привыкли есть через борт. Зачем нам ложка? То, что останется на дне, можно пальцем подтолкнуть к борту, к выходу... Думать тут было нечего - перед нами стояла еда, пища. Нам раздали в руки хлеб - по двухсотке. - Хлеба только по пайке, - торжественно объявил бригадир, - а остального от пуза. И мы ели от пуза. Всякий суп делится на две части: гущину и юшку. От пуза нам давали юшку. Зато второе блюдо, каша, было и вовсе без обмана. Третье блюдо - чуть теплая вода с легким привкусом крахмала и едва уловимым следом растворенного сахара. Это был кисель. Арестантские желудки вовсе не огрублены, их вкусовые способности отнюдь не притуплены голодом и грубой пищей. Напротив, вкусовая чувствительность голодного арестантского желудка необычайна. Качественная реакция в арестантском желудке не уступает по своей тонкости любой физической лаборатории любой страны второй половины двадцатого века. Любой вольный желудок не обнаружил бы присутствия сахара в том киселе, который мы ели, вернее, пили этой колымской ночью на прииске "Партизан". А нам кисель казался сладким, отменно сладким, казался чудом, и каждый вспоминал, что сахар еще есть на белом свете и даже попадает в арестантский котел. Что за волшебник... Волшебник был недалеко. Мы разглядели его после первого блюда второго обеда. - Хлеба только по пайке, - сказал бригадир, - остального от пуза.- И поглядел на волшебника. - Да-да, - сказал волшебник. Это был маленький, чистенький, черненький, чисто вымытый человечек с не отмороженным еще лицом. Наши начальники, наши смотрители, десятники, прорабы, начальники лагерей, конвоиры - все уже попробовали Колымы, и на каждом, на каждом лице Колыма написала свои слова, оставила свой след, вырубила лишние морщины, посадила навечно пятно отморожений, несмываемое клеймо, неизгладимое тавро! На розовом лице чистенького черного человечка не было еще ни одного пятна, не было клейма. Это был новый старший воспитатель нашего лагеря, только что приехавший с материка. Старший воспитатель проводил опыт. Воспитатель договорился с начальником, настоял, чтобы колымский обычай был нарушен: остатки супа и каши ежедневно по давней, столетней, а то и тысячелетней традиции уносили всегда с кухни в барак блатарей, когда "со дна погуще", и раздавали в бараках лучших бригад, - чтобы поддержать не наиболее, а наименее голодные бригады, чтобы все обратить на план, все превратить в золото - души, тела всех начальников, конвоиров и заключенных. Те бригады - и блатари тоже - уже приучились, привыкли рассчитывать на эти остатки. Стало быть - и нравственный ущерб. Но новый воспитатель не согласился с обычаем, настоял на том, чтобы раздать остатки пищи самым слабым, самым голодным, у них, дескать, и совесть проснется. - Вместо совести у них рог вырос, - пытался вмешаться десятник, но воспитатель был тверд и получил разрешение на эксперимент. Для опыта была выбрана самая голодная, наша бригада. - Вот увидите, человек поест и в благодарность государству поработает лучше. Разве можно требовать работы от этих доходяг? Доходяги, так, кажется, я говорю? Доходяги - это первое слово из блатной речи, которому я научился на Колыме. Правильно я говорю? - Правильно, - сказал начальник участка, вольняшка, старый колымчанин, пославший "под сопку" не одну тысячу людей на этом прииске. Он пришел полюбоваться на опыт. - Их, этих филонов, этих симулянтов, надо кормить месяц мясом и шоколадом при полном отдыхе. Да и тогда они работать не будут. У них в черепушке что-то изменилось навечно. Это шлак, отброс. Производству дороже бы подкормить тех, кто еще работает, а не этих филонов! У кухонного окошка заспорили, закричали. Воспитатель что-то горячо говорил. Начальник участка слушал с недовольным лицом, а когда прозвучало имя Макаренко, и вовсе махнул рукой и отошел в сторону. Мы молились каждый своему богу, и сектант - своему. Молились, чтобы окошко не закрыли, чтобы воспитатель победил. Арестантская воля двух десятков человек напряглась - и воспитатель победил. Мы продолжали есть, не желая расставаться с чудом. Начальник участка вынул часы, но гудок уже гудел - пронзительная лагерная сирена звала нас на работу. - Ну, работяги, - неуверенно выговаривая ненужное здесь слово, сказал новый воспитатель.- Я сделал все, что мог. Добился для вас. Ваше дело ответить на это трудом, только трудом. - Поработаем, гражданин начальник, - важно произнес бывший помощник верховного прокурора СССР, подвязывая грязным полотенцем бушлат и дыша в рукавицы, вдувая туда теплый воздух. Дверь открылась, впуская белый пар, и мы выползли на мороз, чтобы на всю жизнь запомнить эту удачу - кому придется жить. Мороз показался нам поменьше, полегче. Но это было недолго. Мороз был слишком велик, чтобы не поставить на своем. Мы пришли в забой, сели в кружок, дожидаясь бригадира, сели на место, где когда-то мы разжигали костер и грелись, дышали в золотое пламя, где прожигали рукавицы, шапки, брюки, бушлаты, бурки, напрасно пытаясь согреться, спастись от мороза. Но костер был давно - в прошлом, кажется, году. Нынешнюю зиму рабочим не разрешалось греться, греется только конвоир. Наш конвоир сел, сложил головни своего костра, расшуровал пламя. Запахнул тулуп, сел на бревно, поставил винтовку. Белая мгла окружала забой, освещенный лишь светом костра конвоира. Сидевший рядом со мной сектант встал и пошел мимо конвоира в туман, в небо... - Стой! Стой! Конвоир был малый неплохой, но винтовку знал хорошо. - Стой! Потом раздался выстрел, сухой винтовочный щелчок - сектант еще не исчез во мгле, второй выстрел... - Вот видишь, олень, - по-блатному сказал начальник участка старшему воспитателю - они пришли в забой. Но убийству воспитатель не посмел удивиться, а начальник участка не умел удивляться таким вещам. - Вот твой опыт. Они, суки, еще хуже стали работать. Лишний обед - лишние силы бороться с морозом. Работу из них, запомни, олень, выжимает только мороз. Не твой обед и не моя плюха, а только мороз. Они машут руками, чтобы согреться. А мы вкладываем в эти руки кайла, лопаты - не все ли равно, чем махать, - подставляем тачку, короба, грабарки, и прииск выполняет план. Дает золотишко. Теперь эти сыты и совсем не будут работать. Пока не застынут. Тогда помахают лопатами. А кормить их бесполезно. Ты здорово фраернулся с этим обедом. На первый раз прощается. Все мы были такими оленями. - Я не знал, что они такие гады, - сказал воспитатель. - В следующий раз будешь верить старшим. Одного застрелили сегодня. Филон. Полгода зря государственную пайку ел. Повтори - филон. - Филон, - повторил воспитатель. Я стоял тут же, но начальство меня не стеснялось. Ждать у меня была законная причина - бригадир должен был привести мне нового напарника. Бригадир привел мне Лупилова - бывшего помощника верховного прокурора Союза. И мы начали сыпать взорванный камень в короба - делать работу, которую делали мы с сектантом. Мы возвращались по знакомой дороге, как всегда, не выполнив нормы, не заботясь о норме. Но, кажется, мы мерзли меньше, чем обычно. Мы старались работать, но слишком велико было расстояние нашей жизни от того, что можно выразить в цифрах, в тачках, в процентах плана. Цифры были кощунством. Но на какой-то час, на какой-то миг наши силы - душевные и физические - после этого ночного обеда окрепли. И, холодея от догадки, я понял, что этот ночной обед дал силы сектанту для самоубийства. Это была та порция каши, которой недоставало моему напарнику, чтобы решиться умереть, - иногда человеку надо спешить, чтобы не потерять воли на смерть. Как всегда, мы окружили печку. Только гимнов сегодня некому было петь. И, пожалуй, я даже был рад, что теперь - тишина. 1966 ДВЕ ВСТРЕЧИ Первым моим бригадиром был Котур, серб, попавший на Колыму после разгрома интернационального клуба в Москве. Котур не относился к своим бригадирским обязанностям серьезно, понимая, что судьба его, как и всех нас, решается не в золотых забоях, а совсем в другом месте. Впрочем, Котур ежедневно ставил нас на работу, замерял со смотрителем результаты, укоризненно качал головой. Результаты были плачевны. - Ну, вот ты - ты знаешь лагерь. Покажи, как надо махать лопатой, - попросил Котур. Я взял лопату и, раскалывая легкий грунт, накатал тачку. Все засмеялись. - Так работают только филоны. - Поговорим об этом через двадцать лет. Но нам не пришлось поговорить через двадцать лет. На прииск приехал новый начальник Леонид Михайлович Анисимов. При первом же обходе забоев он снял Котура с работы. И Котур исчез... Наш бригадир сидел в тачке и не встал при приближении начальника. Тачка, слов нет, приспособлена для работы удачно. Но еще лучше кузов ее приспособлен для отдыха. Трудно встать, подняться с глубокого, глубокого кресла - нужно усилие воли, нужна сила. Котур сидел в тачке и не встал, когда подошел новый начальник, не успел встать. Расстрел. С приездом нового начальника - сначала он был заместителем начальника прииска - каждый день, каждую ночь из бараков брали и увозили людей. Никто из них не возвращался на прииск. Александров, Кливанский - фамилии стерлись в памяти. Новое пополнение и вовсе не имело имен. Зимой 1938 года начальство решило пешком отправлять этапы из Магадана на прииски Севера. От колонны в пятьсот человек за пятьсот километров к Ягодному доходило тридцать-сорок. Остальные оседали в пути - обмороженны-ми, голодными, застреленными. По фамилии никого из этих прибывших не звали - это были люди из чужих этапов, неотличимые друг от друга ни одеждой, ни голосом, ни пятнами обморожений на щеках, ни пузырями обморожений на пальцах. Бригады уменьшались в числе - по дороге на "Серпантинку", на расстрельную командировку Северного управления, день и ночь проходили машины, возвращавшиеся порожняком. Бригады сливали - людей не хватало, а правительство обещало дать рабсилу, требуя план. Каждый начальник прииска знал, что за людей с него не спросят: еще бы, это самое ценное - люди, кадры. Это все любой начальник изучал в политкружках, а практическую иллюстрацию получал в золотых забоях своего прииска. К этому времени начальником прииска "Партизан" Северного горного управления был Леонид Михайлович Анисимов, будущий большой начальник Колымы, посвятивший всю жизнь Дальстрою, - начальник Западного управления, начальник Чукотстроя. Но начинал лагерную карьеру Анисимов на прииске "Партизан", на моем прииске. Именно при нем прииск был наводнен конвоем, выстроены зоны, управления аппарата "оперов", начались расстрелы целыми бригадами и в одиночку. Начались чтения на поверках, разводах бесконечных приказов о расстрелах. Эти приказы были подписаны полковником Гараниным, но фамилии людей с прииска "Партизан" - а их было очень много были названы, выданы Гаранину Анисимовым. Прииск "Партизан" - маленький прииск. На нем всего в 1938 году было две тысячи человек списочного состава. Соседние прииски "В. Ат-урях" и "Штурмовой" были по 12 тысяч населения каждый. Анисимов был старательным начальником. Я очень хорошо запомнил два личных разговора с гражданином Анисимовым. Первый в январе 1938 года, когда гражданин Анисимов пожаловал на развод по работам и стоял в стороне, глядя, как его помощники под взглядом начальника вертятся быстрее, чем следовало. Но недостаточно быстро для Анисимова. Выстраивалась наша бригада, и прораб Сотников, показав на меня пальцем, извлек из рядов и поставил перед Анисимовым. - Вот филон. Не хочет работать. - Ты кто? - Я журналист, писатель. - Консервные банки ты здесь будешь подписывать. Я спрашиваю - ты кто? - Забойщик бригады Фирсова, заключенный имярек, срок пять лет. - Почему не работаешь, почему вредишь государству? - Я болен, гражданин начальник. - Чем ты болен, такой здоровый лоб? - У меня сердце. - Сердце. У тебя сердце. У меня самого сердце больное. Врачи запретили Дальний Север. Однако я здесь. - Вы - это другое дело, гражданин начальник. - Смотри-ка сколько слов в минуту. Ты должен молчать и работать. Подумай, пока не поздно. Расчет с вами будет. - Слушаюсь, гражданин начальник. Вторая беседа с Анисимовым была летом, во время дождя, на четвертом участке, где нас держали, промокших насквозь. Мы бурили шурфы. Бригада блатарей давно была отпущена в барак из-за ливня, но мы были пятьдесят восьмая, и мы стояли в шурфах, неглубоких, по колено. Конвой скрывался от ливня под грибом. В этот ливень, в этот дождь нас посетил Анисимов вместе с заведующим взрывными работами прииска. Начальник пришел проверить, хорошо ли мы мокнем, выполняется ли его приказ о пятьдесят восьмой статье, которая никаким актировкам не подлежит и которая должна готовиться в рай, в рай, в рай. Анисимов был в длинном плаще с каким-то особенным капюшоном. Начальник шел, помахивая кожаными перчатками. Я знал привычку Анисимова бить заключенных перчатками по лицу. Я знал эти перчатки, которые на зимний сезон сменялись меховыми крагами по локоть, знал привычку бить перчатками по лицу. Перчатки в действии я видел десятки раз. Об этой особенности Анисимова говорили на "Партизане" много в арестантских бараках. Я был свидетелем бурных дискуссий, чуть не кровавых споров в бараке - бьет ли начальник кулаком, или перчатками, или палкой, или тростью, или плеткой, или прикладывая "ручной револьвер". Человек - сложное существо. Споры эти заканчивались чуть не драками, а ведь участники этих споров - бывшие профессора, партийцы, колхозники, полководцы. В общем, все хвалили Анисимова, бьет, но кто не бьет. Зато не остается синяков от перчаток Анисимова, а если крагой кому-то он разбил нос в кровь, то и то из-за "патологических изменений самой кровеносной системы человека в результате длительного заключения", как разъяснял один врач, которого в анисимовские времена не допускали до врачебной работы, а заставляли трудиться наравне со всеми. Я давно дал слово, что если меня ударят, то это и будет концом моей жизни. Я ударю начальника, и меня расстреляют. Увы, я был наивным мальчиком. Когда я ослабел, ослабела и моя воля, мой рассудок. Я легко уговорил себя перетерпеть и не нашел в себе силы душевной на ответный удар, на самоубийство, на протест. Я был самым обыкновенным доходягой и жил по законам психики доходяг. Все это было много позже, а тогда, когда мы встретились с гражданином Анисимовым, я был еще в силе, в твердости, в вере, в решении. Кожаные перчатки Анисимова приблизились, и я приготовил кайло. Но Анисимов не ударил. Его красивые крупные темно-карие глаза встретились с моим взглядом, и Анисимов отвел глаза в сторону. - Вот все они такие, - сказал начальник прииска своему спутнику.- Все. Не будет толку. (1967) ТЕРМОМЕТР ГРИШКИ ЛОГУНА Усталость была такая, что мы сели прямо на снег у дороги, прежде чем идти домой. Вместо вчерашних сорока градусов было всего лишь двадцать пять, и день казался летним. Мимо нас прошел в расстегнутом нагольном полушубке Гришка Логун, прораб соседнего участка. В руке он нес новый черенок для кайла. Гришка был молод, удивительно краснорож и горяч. Он был из десятников, даже из младших десятников, и часто не мог удержаться, чтобы не подпереть собственным плечом засевшую в снегу машину или помочь поднять какое-нибудь бревно, сдвинуть с места примерзший короб, полный грунта, - поступки явно предосудительные для прораба. Он все забывал, что он прораб. Навстречу ему шла виноградовская бригада - работяги не бог весть какие, вроде нас. Состав ее был точно такой, как и у нас, - бывшие секретари обкомов и горкомов, профессора и доценты, военные работники средних чинов... Люди боязливо сбились в кучу к снежному борту - они шли с работы и давали дорогу Гришке Логуну. Но и он остановился - бригада работала на его участке. Из рядов выдвинулся Виноградов - говорун, бывший директор одной из украинских МТС. Логун уже успел отойти от того места, где мы сидели, порядочно, голосов нам не было слышно, но все было понятно и без слов. Виноградов, махая руками, что-то объяснял Логуну. Потом Логун ткнул кайловищем в грудь Виноградова, и тот упал навзничь... Виноградов не поднимался. Логун вскочил на него ногами, топтал его, размахивая палкой. Ни один человек из двадцати рабочих его бригады не сделал ни одного движения в защиту своего бригадира. Логун подобрал упавшую шапку, погрозил кулаком и двинулся дальше. Виноградов встал и пошел как ни в чем не бывало. И остальные - бригада шла мимо нас - не выражали ни сочувствия, ни возмущения. Поравнявшись с нами, Виноградов скривил разбитые, кровоточащие губы. - Вот у Логуна термометр так термометр, - сказал он. - "Топтать" - это пляска по-блатному, - тихо сказал Вавилов, - или "Ах вы сени, мои сени...". - Ну, - сказал я Вавилову, приятелю своему, с которым приехал вместе на прииск из самой Бутырской тюрьмы, - что ты скажешь? Надо что-то решать. Вчера нас еще не били. Могут ударить завтра. Что ты сделал бы, если Логун тебя, как Виноградова? А? - Стерпел бы, наверное, - тихо ответил Вавилов. И я понял, что он уже давно думал об этой неотвратимости. Потом я понял, что тут все дело в физическом преимуществе, если это касается бригадиров, дневальных, смотрителей - всех людей невооруженных. Пока я сильнее - меня не ударят. Ослабел - меня бьет всякий. Бьет дневальный, бьет банщик, парикмахер и повар, десятник и бригадир, бьет любой блатной, хоть самый бессильный. Физическое преимущество конвоира - в его винтовке. Сила начальника, который бьет меня, - это закон, и суд, и трибунал, и охрана, и войска. Нетрудно ему быть сильней меня. Сила блатных - в их множестве, в их "коллективе", в том, что они могут со второ