Жгутовичу, в знак нашей старинной дружбы преподнести ему в дар некогда выигранную у него "Масонскую энциклопедию" и попросить взаймы. Но оказалось, он уже не министр, а посол на Мальте и в Москве его нет. Оставалось одно -- продать энциклопедию за хорошие деньги, но неожиданно выяснилось, что с тех пор она несколько раз переиздавалась и теперь пылилась в каждом газетном киоске. И тут, подобрав брошенный в урну номер "Литежа", я узнал, что возглавляет его теперь мой старый бодливый друг Закусонский. Я сел в автобус и, по пути в редакцию листая еженедельник, наткнулся на стихотворение неувядаемой Ольги Эммануэлевны Кипятковой "Насельникам Белого дома": Предателям народовластья, Красно-коричневым скотам, Я гневно говорю: вылазьте Из дома Белого! А там... Редакция "Литежа" располагалась все в том же здании на Сухаревке, но была теперь сильно потеснена какими-то конторами, офисами, турагентствами, а в конференц-зале обосновалась выставка-продажа сантехники. Как я понял, весь штат еженедельника теперь умещался в кабинете главного редактора, приемной и двух прилегающих к ним комнатках. Я даже заготовил забавную эпиграммушечку про пользу тесноты, но к Закусонскому меня даже не пустили, сказав, что идет редколлегия. Когда секретарша вносила в кабинет поднос, уставленный чашками и рюмками, я заглянул в приоткрывшуюся дверь и увидел в кабинете троих -- самого Закусонского, растолстевшего до невероятных размеров, и Спиридоновых -- маму и сыночка. Мне стало ясно, что ждать бессмысленно. "Неужели, -- думал я по дороге домой, -- весь этот кошмар случился в Отечестве исключительно для того, чтобы процветали обходчики, вроде Геры, закусонские и свиридоновы? Неужели все остальные -- лишние на этом празднике передовой экономической мысли? Неужели литература так же нужна рынку, как оральные контрацептивы египетской мумии?! Не может быть! Есть ведь еще и Костожогов..." Поразмышляв над сложившейся ситуацией, я решил возвратиться к моей первоначальной специальности учителя истории. Лучше, рассуждал я, умереть от инфаркта, лаясь у доски с дебильным учеником, чем летально обессилеть на хлебно-картофельном рационе. Я уже и школу присмотрел -- через дорогу от моего дома. Директрисой там оказалась интересная крашеная блондинка с бюстом, напоминающим стенобитную машину. Но она мне прямо объяснила: жалованье теперь такое ничтожное, что молоденькие учительницы вынуждены прирабатывать по ночным барам и только неизбывная любовь к педагогике удерживает их в школе. Прибегают к первому уроку измызганные, невыспавшиеся -- страшно смотреть! Обескураженный этими сведениями и понимая, что вряд ли смогу подработать в ночном баре, я на всякий случай оставил директрисе заявление о приеме на работу и продолжил поиски. Я, кстати, совершенно забыл сказать, что воротился в Москву в сентябре девяносто третьего, накануне знаменитой танковой атаки на Белый дом. И хотя отовсюду доносились споры о "нулевом варианте", о том, кто гарант демократии -- президент или парламент, о том, что лучше -- ширяющийся чеченец во главе законодательной власти или пьющий секретарь обкома во главе исполнительной, меня все это мало трогало: я был озабочен тем, где достать деньги. Для начала я решил продать часть полученных в качестве гуманитарной помощи консервов и по совету соседей отправился в Лужники на стадион имени Ленина, превращенный в огромный продуктово-вещевой рынок. Там-то я совершенно неожиданно встретил Николая Николаевича Горынина. Он стоял, обвешанный гроздьями шерстяных перчаток, и кричал хорошо поставленным трибунным голосом: "Корейская ангорка! Все цвета и размеры!" Я пристроился со своими банками рядом, и мы разговорились. Дела у него шли неплохо. Если конъюнктура не изменится, он планировал через полгода открыть собственную палатку и даже присмотрел местечко -- около "Баррикадной", недалеко от Союза писателей. А еще Горынин радостно сообщил, что, стоя тут на воздухе, уже полностью обдумал роман "Прогрессивка-2", где согласно новым историческим обстоятельствам возмущенные рабочие выбрасывают ретрограда-директора в окно и объявляют завод акционерным обществом. Последнюю сцену он рассказал мне особенно живо, видимо, исходя из собственного печального опыта падения с руководящих высот в клумбу гладиолусов. Я спросил об Анке. Он помрачнел и сознался, что и сам ничего толком о ней не знает: служит она в каком-то стриптиз-балете, деньги, правда, изредка присылает. Последний раз оказией из Эмиратов... Когда она осталась в Америке и заключила контракт с "Плейбоем", у Горынина были крупные неприятности, хотели даже снять с работы, но потом вдруг выяснилось, что журнал с полузавернутой в знамя Анкой попался на глаза Горбачеву и тот очень смеялся. Николая Николаевича не только оставили на посту, но и без всякой юбилейной причины дали ему вдруг орден Ленина. -- Кому сейчас нужны эти побрякушки? -- вздохнул Николай Николаевич. -- Вот если б я документы догадался припрятать -- жил бы сейчас как кум королю! Простить себе не могу... Так мне, старому дураку, и надо -- мордой в газон! О Витьке ничего определенного он сказать тоже не мог. Вернувшись из Америки, Акашин сначала форсил, раздавал автографы, сорил деньгами и, разумеется, как положено триумфатору, каждый божий вечер надирался в ЦДЛ. Сначала пил на свои, поил всякую шушеру, безобразничал, орал на весь ресторан: "Не варите, волки поганые, козленка в молоке такой-то матери!" Норовил отвалтузить любого, кто сомневался в гениальности романа "В чашу", а такие, учитывая профессиональную ехидность литераторов, попадались часто. Встречая Горынина, Витек обязательно хватал его за лацканы пиджака, называл "тестюшкой" и выпрашивал деньги на выпивку, так как свои очень быстро кончились. -- Тебя часто вспоминал! -- многозначительно отметил Николай Николаевич. -- Говорил, за все, что ты с ним сделал, он тебя удавит! Еще жаловался, вот, мол, был чальщиком -- уважали! Усмирить его в моменты алкогольного правдоискательства, продолжал свой рассказ Горынин, могла только официантка Надюха ("Ну, помнишь, такая упругая у нас в ресторане была?"). Она утаскивала его на мойку и там охаживала мокрой тряпкой по личине, приговаривая: "Посмотрела бы на тебя твоя жена!" ("Это она Анку в виду имела".) Поначалу Витькины художества терпели: все-таки лауреат Бейкеровской премии. А потом, когда в Москве на каждом углу бейкеровских булочных понаоткрывали, писатели начали роптать и жаловаться на акашинские безобразия, к Горынину делегации с письмами косяками шли! А тут еще Акашин с обходчиком Герой стал конкурировать. ("Видел, какой теперь пузырь? То-то!") Ну, Гера ему и подстроил. Как раз на побывку из Принстона приехал Любин-Любченко -- он после своего знаменитого предисловия прославился, и его забрали жить и работать на Запад. Увидев Витька, он полез, как всегда, обниматься и облизываться. Ну, Витек со словами "Ненавижу Фромма и Кафку!" врезал ему. ("По-нашему, по-рабоче-крестьянски!") А подлец Гера только этого и ждал: вызвал милицию и сдал Акашина на пятнадцать суток. С тех пор Витек и пропал... А следом исчезла и Надюха: ее уволили. Какой-то денежный мерзавец шлепнул ее по заду, вероятно, переняв эту своеобычную жестикуляцию у кого-то из литераторов, но она была так возмущена этим чуждым прикосновением, что вылила ему на голову горячий бульон. Больше об их судьбе Николай Николаевич ничего не знал. -- А Анка? -- снова спросил я. -- А что Анка... -- огорчился он. -- Ноги перед бедуинами задирает. Пишет: устает... Промашка с дочкой вышла. Такая вот у нас со старухой пулеметчица получилась! Так без внуков и помру. Специально полдачи многодетной семье сдал. Хоть и чужие мальцы -- а все-таки бегают, иной раз по ошибке "дедой" назовут... Рынок стал закрываться, продавцы торопливо засовывали в свои сумки на колесиках нераспространенные товары. Милиционеры торопливо заталкивали в автобус пойманных карманников. Горынин купил у меня банку консервов -- побаловать дачных кошек. Пожал мне руку и ушел. Это была единственная банка, которую удалось продать за целый день! Безденежье приобрело характер хронической болезни, каковую постепенно начинаешь считать даже не болезнью, а просто деликатной особенностью своего организма. Я попытался мыть машины возле отделения "Мост-банка", но уже облюбовавшая это местечко учащаяся молодежь предупредительно меня поколотила. Охранять же автомобильную стоянку меня не взяли: там из полковников ГРУ была очередь желающих. Наконец, когда я уже начал мечтать о каком-нибудь физическом дефекте, чтобы поучаствовать в конкурсе типа "Крошка Цахес", мне повезло: я устроился торговать в палатку. Несколько дней проработал нормально, даже научился обсчитывать пьяных и влюбленных покупателей. Но однажды к палатке подкатил новенький "рено", откуда вылез роскошный мужик невнятной национальности и заявил: -- Слушай, парень, мы тут с Самедом в рулетку продулись. Он за деньгами прислал. Давай! Самедом звали моего хозяина, и поэтому, не раздумывая, я выгреб из кассы все деньги и отдал. А к вечеру за выручкой приехал сам Самед, и выяснилось, что никого, конечно, он за деньгами не посылал, а был это уже надоевший всей торговой Москве кидала, специализирующийся на новеньких, неопытных продавцах. Выслушав меня, Самед задумчиво почмокал, достал из кармана радиотелефон и распорядился: -- Давай сюда -- есть дэло! Через пять минут у палатки, визжа тормозами, остановилась "девятка", из которой выскочили трое здоровенных парней. Двое были в джинсах, черных кожаных куртках и белых кроссовках, а третий, видимо старший, -- в кремовом, туго перетянутом в талии плаще и больших, закрывающих пол-лица очках. -- Разбэритесь! Но нэ насмэрть! -- приказал Самед и уехал. Мужик в кремовом плаще подошел ко мне страшным шагом и смертоносным движением Абадонны снял темные очки. -- Ты? -- обалдел я. -- Я... -- обалдел он. Это был Сергей Леонидович. Мы обнялись. Потом прямо в палатке выпили сначала водки. Поговорили. Из органов, оказывается, его уволили еще в девяносто первом, когда вышла знаменитая книжка Одуева "Вербное воскресенье", где Сергей Леонидович был выведен под именем Леонида Сергеевича. Вообще сначала посадить хотели, но спас Тер-Иванов: все-таки не забыл, кому обязан своим сегодняшним положением! Оставшись без работы, Серый тоже долго мыкался, бедовал, пока не устроился начальником службы безопасности к Самеду. Теперь вроде ничего -- дети растут. С женой все в порядке. Заезжал, между прочим, как-то из Италии художник ("Ну, помнишь?"), очень благодарил за помощь в трудную минуту, написал даже в знак признательности их семейный портрет -- сметаной, перемешанной с мелко порубленными пионерскими галстуками. Большая, между прочим, ценность! -- Ты, Серега, не продавай! -- посоветовал я. -- Скажешь тоже! Что ж я, с культурой, что ли, не работал? Понимаю! Даже кошку пришлось теще отдать. Ну а ты? -- спросил он. Я тоже рассказал свою историю. -- Эка тебя крутануло! -- посочувствовал он. И роняя невольные мужские слезы в "Наполеон", изготовленный на Краковском химзаводе, мы стали вспоминать золотое время. Посмеялись. Особенно над тем, как они тогда в Нью-Йорке ошалели, выяснив, что никакого романа нет и не будет. -- Ну и голова у тебя была -- целый бляхопрядильный комбинат! -- восхищался Серый. -- Ты бы у нас в органах до генерала дослужился! -- Ага, и стерег бы "мерседесы" возле Краснопресненских бань! -- У бань не надо! У бань стреляют... Куда катимся? Куда?! Запивая неприятные впечатления от коньяка пивом, Сергей пообещал мне дело с пропажей выручки замять, ведь обычно за такие промашки продавцов бьют, пока растрату не покроют, -- один тут даже почку продал, чтоб отвязались... Рассудил, мол, все равно отобьют! Но уговорить Самеда не выгонять меня с работы Сергей Леонидович даже и обещать не стал. Сознался, что не в его компетенции. Уже настойчиво влекомый помощниками в машину, он одолжил мне тысяч двадцать -- в переводе на старые деньги примерно четвертной... И тут я вспомнил то, о чем хотел спросить Леонидыча: -- Послушай, ты помнишь Костожогова? Его лицо профессионально затрезвело: -- Был такой... -- Адрес помнишь? -- Адреса, явки, пароли... Конечно, помню. У него еще собака серди-итая была. 3 ...Автобус от станции трясся по колдобистой дороге минут тридцать до села Цаплино. Нужная мне остановка так и называется "Школа", но школы не было, был дом, одноэтажный, деревянный, очень старый, но располагалась там теперь не школа, а какой-то оптовый склад, из которого два подвыпивших мужика вытаскивали и кидали в крытую машину коробки со "сникерсами", сигаретами "Bond" и ароматизированными презервативами "Sweet love". -- А где школа? -- спросил я. -- А нету теперь школы... Закрыли теперь, знамо дело, школу, -- ответил тот, что потрезвей. -- На хрен! -- уточнил второй, тот, что попьяней. -- Почему закрыли? -- поинтересовался я. -- А ребятишек нет. Не настрогали. Штук семь осталось. На станцию, знамо дело, в школу их теперь возят. -- А вяз? -- спросил я. -- Тут дерево большое было. К нему французы лошадей привязывали... -- Так то французы... Спилили вяз твой! -- На хрен! -- уточнил тот, что попьяней. -- Вишь, машине к складу подъезжать мешал. Бензопилой -- фыр-р-к -- и нету! -- А учитель? Учитель тут был -- Костожогов? -- Застрелился твой учитель! -- Как застрелился? -- На хрен... -- Ладно, помолчи, -- цыкнул на своего напарника тот, что потрезвей. -- Из "тулки" застрелился. Знамо дело, в сердце приставил, ботинок снял и ногой курок нажал... -- А отчего застрелился? -- А отчего стреляются? От души... Хороший человек был. Детишек, знамо дело, доучил, на каникулы отправил, чтоб не беспокоить, потом уж и стрельнулся. А в письме так и написал: в моей смерти прошу никого не винить, знамо дело, подмастерье ушел к своему мастеру... Мне участковый письмо показывал, он от него полколяски разных бумах увез. Грамотный был учитель! -- Я слесарь четвертого разряда, понял?! -- вдруг сообщил тот, что попьяней. -- А давно это случилось? -- спросил я. -- Да уж два года, как похоронили. -- А где похоронили? -- А где хоронят-то? На кладбище, знамо дело... ...На заросшем холмике не было никакого памятника, а лишь воткнутая в землю фанерная дощечка с размытой чернильной надписью, да еще уцелели измочаленные ветром и обесцвеченные непогодой остатки бумажного венка. И только вплетенные в венок аляповатые пластмассовые розы полностью сохранили свой синий цвет -- яркий-преяркий. Я дал мужикам на водку и вернулся в Москву. На следующий день, безработно сидя дома и тупо созерцая бесконечную телерекламу женских гигиенических прокладок, я вдруг наткнулся на передачу "Бизнесмены круглого стола", которую вела знаменитая Стелла Шлапоберская, родоначальница гласности на телевидении. А среди сидящих за круглым столом богачей (мир тесен, как туалетная комната в блочном доме) я неожиданно увидел одного моего давнего приятеля, точнее, мужа моей еще более давней приятельницы. Она нежно уважала меня за то, что после окончания нашего бурного романа я, в отличие от моих многочисленных предшественников, не стал делать вид, будто однажды мы вместе с ней стояли в магазинной очереди, а выдал ее замуж за хорошего парня, своего знакомца, сочинявшего сказки, -- тогда все что-нибудь сочиняли. Между делом, за пивом в Доме литераторов, я пожаловался ему, что впервые встретил женщину, от которой не смог добиться взаимности без соответствующей отметки в паспорте. Пораженный таким реликтовым целомудрием, он немедленно на ней женился. Но что самое интересное, этот лох вытянул счастливый билет: она оказалась верной, заботливой и трудолюбивой женой. И когда я, оказавшись во временном сексуальном промежутке после очередной подлой Анкиной измены, заявился к ней домой в отсутствие мужа, чтобы, так сказать, возобновить знакомство, она, оторвавшись от стирки, отхлестала меня по лицу мокрым полотенцем. Мы расхохотались и стали друзьями. А начинающий сказочник, вишь ты, стал миллионщиком! Решение, как пишут в детективных романах, созрело мгновенно. Я нашел номер ее телефона, позвонил -- и внезапно был приглашен на юбилей их свадьбы, который они отмечали через два дня в "Праге". Это было 4 октября 1993 года, я очень хорошо запомнил этот день, потому что именно тогда сочинил первую эпиграммушечку и таким образом снова обрел свое место в полноценной жизни. Я шел с купленным на последние деньги букетом по взбудораженной Москве, мне не было дела до солдат в касках и с автоматами, до растерянных милиционеров и плохо одетых людей, волокущих куда-то потрепанные красные флаги. Букет вышел отличный: я по дешевке набрал целую охапку белоснежных гвоздик с поломанными ножками, а завернули мне их так, что этот извинительный в моем положении дефект почти не был заметен. За огромным столом, ломившимся от улыбчивых жареных поросят и утопающих в черной икре долготелых осетров, было много известных бизнесменов и популярных политиков. Я узнал знаменитого правозащитника Тер-Иванова и даже постарался поймать его взгляд, но он сделал вид, что мы с ним незнакомы. А может, и в самом деле забыл о моем существовании. Сначала говорили витиеватые тосты, а потом кто-то остроумный предложил не тратить время на разговоры, а поднимать бокалы после каждого залпа: с Краснопресненской набережной доносилась глухая канонада -- танки как раз начали обстреливать Белый дом... Идея понравилась. И когда между залпами образовывалась слишком пространная пауза, гости сердились, нервничали и роптали на нерасторопность танкистов... Наконец канонада вовсе прекратилась. Как потом выяснилось, именно в это время депутатов с поднятыми руками выводили из парламента и пинками заталкивали в автобусы. А рядовых оборонцев утаскивали на Краснопресненский стадион -- истязать и приканчивать... Возникла какая-то неюбилейная пауза. Кто-то пьяным голосом заорал "Горько!", призывая десятилетнюю пару слиться в супружеском лобзании. Но предложение не прошло, видно, за десять лет брачные ласки юбилярам приелись, как икра одному из гостей, специально для себя заказавшему у официантов порцию гречневой каши с котлетами -- главную пищу его прежнего инженерного существования... Тогда, воспользовавшись заминкой, я встал и попросил внимания, решив прочитать первую эпиграммушечку, сочиненную прямо тут же и записанную на салфетке. Показывая рукой на счастливую пару, я громко и с чувством продекламировал: Семейного союза узы Прочней Советского Союза! Застолье взорвалось аплодисментами, счастливый муж все-таки сорвал поцелуй у своей уворачивающейся жены, а из-за стола резко вскочил Недвижимец и крикнул: -- Еще! Приободренный, я стал вспоминать разные эпиграммы и прочие рифмованные глупости, которыми балуются любые литераторы в своем незамысловатом быту, и только отдельные проходимцы выдают их за шедевры контекстуальной поэзии. Весь остаток юбилейного вечера я выступал "на бис". Женщинам особенно понравилось мое "Предостережение старому холостяку": Но час придет -- кондрашка хватит, Посмотрит: кудри в седине. Решит: теперь жены мне хватит... А хватит ли теперь жене? При этом жены толкали своих обленившихся спутников жизни в бока и бросали на них взгляды, полные лукавой тоски по невостребованным супружеским объятиям. Мужчины же высоко оценили другое мое четверостишие, называвшееся "За что?": Женщины любят мужчин -- Не за высокий чин И не за банковский счет, А кое за что еще... Теперь уже мужчины поглядывали на своих дам с тем чувством превосходства, которое неизменно заставляет женщину страдать от комплекса кастрации, открытого Фрейдом, и остро ощущать драму своей природной незавершенности. Но моим настоящим триумфом стал двустишие "К смерти", -- о его существовании я вспомнил лишь после восьмой рюмки. Вероятно, это случилось потому, что ближе к десерту гостями овладело чувство экзистенциального тупика, испокон сопутствующее перееданию. Вот эта эпиграммушечка: "Собирайся!" -- прошамкает, скрипнув мощами. Улыбнусь и спрошу ее тихо: "С вещами?" Недвижимец даже заплакал, называя себя душегубом и подлым убийцей, обнял меня и заявил, что ничего более глубокого о жизни и смерти он слыхом не слыхивал. Честно говоря, я не придал этой похвале никакого значения: в нашем литературном мире принято спьяну давать самые неожиданные оценки товарищам по перу, а наутро даже не помнить об этом, но вдруг мне стали позванивать и приглашать на разные вечеринки -- почитать эпиграммушечки. Конечно, я не отказывался, имея возможность наесться на несколько дней вперед и даже перехватить немного деньжат. Жизнь стала сносной, и я не пошел работать в школу, тем более что при непосредственном знакомстве директриса, несмотря на свою стенобитную грудь, напомнила мне разоренную неприятелем крепость. (Запомнить!) Постепенно у меня сложился круг благодетелей. Я стал откладывать деньги на черный или, как любят выражаться англичане, на дождливый день. И тогда я, как вы уже поняли, совершил непростительную глупость: вложил все свои сбережения в акции АО ДДД по совету того хренова подражателя, с которым познакомился во время круиза "Москва -- Астрахань". Это знаменитое акционерное общество называлось ДДД потому, что его создателя, кандидата физико-математических наук, звали Дима, жену -- Дина, а любимую собачку -- Дуня. Поначалу акции стоили копейки, но к концу года были обещаны грандиозные дивиденды, и я клюнул... Увы, жизнь всегда ухудшается, как только начинаешь ее целенаправленно улучшать! Но справедливости ради нужно сказать: несколько месяцев я действительно чувствовал себя благополучным рантье. Но потом пришел этот самый дождливый, точнее -- грозовой день. Началось с пустяка: на выходе из бани застрелили одного моего благодетеля -- банкира. Потом взорвали вместе с роскошным "ягуаром" другого -- владельца сети закусочных, где из-под прилавка можно было купить хорошую маковую соломку. Наконец, из гранатомета угодили в праздничный стол, за которым сидели сразу несколько моих клиентов. В довершение всего тяжко занемог Недвижимец... Мой телефон замолк. Снова замаячило безденежье, по-приятельски подмигнув мне своим оранжевым глазом. И я решил продать акции. Дело в том, что у меня еще со времен моего брака обозначилась дурацкая привычка прятать деньги и ценные бумаги в книги -- а их у меня больше двух тысяч. Роясь на полках, я острее, чем обычно, ощутил скоротечность бытия: ведь большинство из этих книг я уже не прочитаю никогда, даже если брошу пить, встречаться с женщинами и сочинять, что, собственно, и нужно бросать в первую очередь, а буду только читать, читать, читать... Но даже в таком случае смерть настигнет меня лишь на подходе к первой тысяче! Перетряхивая восьмитомник Шекспира, я обнаружил, что Отелло не задушил Дездемону, как мне всегда казалось, а зарезал, точнее -- недодушив, доколол кинжалом. Это меня внезапно очень растревожило, и я вспомнил, как хотел убить Анку... Акции обнаружились в "Масонской энциклопедии". Жизнь полна глумливыми символами и подлыми совпадениями! Предвкушая плотный ужин, я отправился к ближайшему пункту покупки и продажи акций АО ДДД и обнаружил там гигантскую толпу, скандирующую: "Свободу Диме!" Над толпой реяли портреты самого Димы, его жены Дины и их любимой собаки Дуни, вызывающе беспородной и оттого особенно любимой простыми акционерами. Поговорив с людьми, я выяснил некоторые обстоятельства, возникшие в период моих суицидальных исканий и потому мне неведомые. Тем более что мой телевизор тихо угас два месяца назад, а денег на ремонт не было. Газет же я не покупал, экономя на пельмень насущный. Случилось же вот что. Наш президент, как общеизвестно, человек употребляющий -- за что, собственно, его и выбрали. А выпив, он может снять последнюю рубашку, как с себя, так и с рядового российского налогоплательщика. Президент как раз вернулся в Москву из Пакистана, где он здорово загулял на самом высшем уровне и даже, как рассказывали западные средства информации, во время циркового представления выскочил на арену и стал отбирать у обалдевшего факира дрессированного питона. Так вот, воротившись, он давал пресс-конференцию в таком усталом состоянии, что не мог говорить, а только вяло кивал. Этим-то и воспользовались недоброжелатели АО ДДД, подкупив одного журналиста, до этого слывшего неподкупным, ибо заламывал он уж очень высокие цены. Этот журналист спросил у уставшего президента, правда ли, что Дима, возглавляющий знаменитое ДДД, -- жулик и негодяй. Президент, разумеется, кивнул. Наутро все газеты вышли с шапками "ДДД mdash деньги для дураков!", "Афера века", "Подлый бизнес" и т.д. По телевидению выступил видный финансовый эксперт, сказавший, что крах ДДД неизбежен и если он еще вчера говорил совершенно противоположное, то это только потому, что сегодня он говорил правду. Началась паника. ОМОН оцепил пункты продажи акций и никого туда не пускал, чтобы сами омоновцы успели обменять собственные ценные бумаги. Сдав свои, они за хорошую плату стали пускать внутрь других запаниковавших акционеров, которые выходили оттуда с набитыми рублями сумками -- огромными, в таких хоккеисты носят спортивную амуницию. Через два дня деньги у Димы кончились, и он не нашел ничего лучшего, как призвать народ к восстанию против кивающего президента, за что был арестован и препровожден в "Матросскую тишину", где, наверное, ему и в самом деле было спокойнее. Его жена Дина успела вылететь в Америку и затворилась в своем небольшом замке на окраине Санта-Барбары. А оставшаяся в опустевшей московской квартире беспородная Дуня ничем не могла помочь потрясенным акционерам. Они, осадив штаб-квартиру АО ДДД, вели списки, устраивали переклички и митинги, слали телеграммы кивающему президенту, патриарху всея Руси, генеральному секретарю ООН, ходили демонстрациями до Кремля и обратно, но даже такому акционерному младенцу, как я, стало понятно: денег не будет. Я подошел к группе акционеров, которые, дико прыгая вокруг огромного костра, ритуально жгли груды акций. Подумав, я швырнул в огонь и свои бумажки. Позже, читая в газете репортаж из зала суда, я узнал, что, помимо всего прочего, Дима, оказывается, еще внедрил в народ группу своих агентов влияния, спровоцировавших массовое сжигание акций... Но это было потом. А тогда, голодный и обескураженный, я возвратился домой, с интересом поглядывая на многочисленных нищих в переходах и понимая, что такая же судьба ждет меня в ближайшем будущем. У подъезда моего дома я с таким отчаянием посмотрел на знакомую старушку-пенсионерку, кормившую голубей, что она отломила и протянула мне кусочек горбушки, сообщив при этом, что ко мне заходила какая-то женщина и ждала меня, сидя на ступеньках у двери. "Она что-нибудь сказала?" -- мертвея, спросил я. "Сказала, еще придет!" -- был ответ. "Если это Ужасная Дама, -- думал я, стоя в лифте, -- нужно бежать как можно дальше, хоть назад в Семиюртинск, а денег нет, даже чтобы доехать до Мытищ!" В дверях я услышал телефонный звонок, но долго не решался снять трубку, потому что некогда именно с телефонных звонков и начался весь кошмар! Наконец я отозвался. Это был всего-навсего выздоровевший Недвижимец. Он звал на Сицилию. Замирая от счастья, я выдержал приличествующую паузу и тут же согласился. Впрочем, кажется, я повторяюсь... 32. УНЕСЕННЫЕ СВЕЖИМ ВЕТРОМ (POST EPILOGUM) ...Самолет ткнулся колесами в посадочную полосу, промчался, трясясь на бетонных стыках, остановился, а потом, как огромная акула, ведомая рыбкой-лоцманом, пополз за автомобилем с надписью "Следуйте за мной". Я дотерпел, пока откроют бортовой люк, подхватил чемоданчик и рванул на волю сразу же за деловито покидавшим самолет командиром экипажа. Протестующую стюардессу я просто оттолкнул в сторону, и она плюхнулась в свободное кресло, беззащитно обнажив полные ноги в узорных, как змеиная шкурка, колготках. Как я прошел паспортный контроль и таможенный досмотр -- не помню. Умолял пропустить меня без очереди и ссылался на утюг, который якобы забыл выключить, улетая за границу. Когда я выбежал в зал прилета, на меня набросилась с предложениями услуг целая орава таксистов. Не торгуясь, я вскочил в первую же машину. -- Черти гонятся? -- резко взяв с места, спросил шофер с академической, как у Курчатова, бородой. -- Скорее да, чем нет! -- Тогда закройте глаза -- перехожу на сверхсветовую скорость! Старенький "Москвич" задребезжал, а в щелях засвистел ветер. Километровые указатели на обочине слились в танец маленьких лебедей. (Запомнить!) -- Откуда? -- спросил водитель, убавляя звук магнитофона, из которого неслось что-то печально-классическое. -- С Сицилии... -- Как же, знаю. Хороший островок. Я был там на международной конференции по сверхпроводимости. Лет семь назад... Спагетти с осьминогами под соусом из каракатицы ели? -- Ел... -- Жуткая дрянь! -- Вестимо. -- Платить будете лирами или рублями? -- Лирами. -- А где живете? -- Улица командарма Тятина. -- А-а... Вторая Вздыбленская теперь. Тогда -- пятьдесят тысяч. И за скорость -- двадцать процентов... -- подумав, прибавил таксист. -- Не обижу! -- пообещал я. И вдруг сзади послышались бешеные сигналы. С нами поравнялась "Волга" цвета заветрившегося майонеза, а из окна чуть не по пояс высунулся Витек -- он что-то орал, размахивая руками. -- За вами? -- спросил водитель. -- За мной... -- Чего хотят? -- Ничего хорошего! Уйдем? -- Если уйдем, это будет "чудо Джинса"! Движок больше не тянет. Останавливаюсь... -- Я заплачу в два раза больше! -- Да хоть в десять! Коллега одного такого повез. Догнали. Пассажир начал отстреливаться. Ему-то ничего, а коллеге ухо отстрелили... Очки носить теперь не может -- тоже кандидат наук, между прочим! -- Умоляю! Отдам все! -- Всего не надо! Положите деньги в бардачок. Так. Хорошо. Сейчас я резко съеду на обочину. Выскакивайте и бегите через поле к лесу... У меня таким методом двое ушли, чтоб не платить. Приготовьтесь! Я кубарем скатился в кювет, потерял чемоданчик, но, не обращая на это внимания, вскочил и дернул к видневшейся на горизонте березовой роще. За спиной раздался скрежет тормозов и крик Акашина: -- Стой, козел! Все равно не уйдешь! Я бежал, рассекая грудью высокую зацепистую пшеницу, проваливаясь ногами в невидимые борозды и с ужасом понимал, что далеко не уйду... Вдруг, споткнувшись, я кувырком полетел на землю. И подниматься уже не стал. Лежал, уткнувшись лицом в прощально пахнущую землю, и, закрыв голову руками, зажмурившись, ждал конца. Вскоре послышался жуткий треск сминаемых колосьев, потом приближающийся топот и наконец тяжелое, прерывистое дыхание нависло надо мной. -- Говорил тебе -- не уйдешь! -- констатировал Акашин, ткнув меня в бок ботинком. -- Вставай! -- Не встану! Бей так! -- За что же мне тебя бить? -- Сам знаешь. -- Ага, значит, все-таки было! Снова послышался шелест растревоженных хлебов -- к Витьку подошел еще кто-то. "Может, таксист?" -- с отчаянной надеждой подумал и я приоткрыл глаз: рядом с акашинскими башмачищами виднелись женские лаковые туфли, запорошенные седой пыльцой и еще какими-то мельчайшими семенами. -- Говори, гад, что было?! -- страшным голосом приказал Витек. -- Да говорю же тебе -- ничего не было! -- возразила женщина. Этот голос я хорошо знал. -- Врешь! -- заревел Акашин. -- Лучше молчи, гулявый, -- визгливо крикнула женщина, -- а то я сейчас тебе все вспомню! -- Ладно, заткнись! -- примирительно молвил Витек. -- Пусть немного помандражирует, чтоб над живыми людьми больше опытов не ставил! Лысенко долбаный... Я из-за него чуть не спился! -- Да ну тебя! Если б не он -- мы бы с тобой вообще не познакомились! -- Это верно! Ты посмотри: может, он от страха коньки откинул! Ласковая женская рука нашла мое ухо и потянула вверх: -- Вставай, не бойся! Я поднялся. Рядом с Витькой стояла улыбающаяся Надюха. Она чуть пополнела и была одета в самое дорогое платье, какое только можно купить в самом дешевом итальянском магазине. Мне показалось, что от нее веет все тем же неистребимым запахом пережаренных котлет, слегка облагороженным дуновением французского парфюма. -- Ты извини! -- сказала она. -- Я когда тебя в самолете увидела, то сдуру рассказала ему, как ты меня тогда с запиской хотел охмурить... Для смеху рассказала, а он вскобенился! Ревнивый как не знаю что... -- Так ничего же не было! -- встрепенулся я. -- И я ему говорила: не было. А он завелся. Характер в свекровь -- сволочужный! А вообще-то он по тебе скучал! -- Извини, -- улыбнулся Акашин. -- Погорячился... Я по тебе точно скучал! -- Врешь! -- отозвался я, постепенно приходя в себя. -- Отнюдь! -- возразил он. -- Обоюдно, -- сознался я. -- Амбивалентно-о-о! -- заржал Акашин и крепко обнял меня. В Москву мы въехали на их машине, а по пути они, перебивая друг друга, рассказали о том, что с ними произошло за эти годы. Оказывается, когда Витек совсем уж бессмысленно запил и связался со своими мытищинскими пивными дружками, Надюха его пожалела, простила и приняла к себе: бабка-то ее к тому времени уже померла. Сначала просто так жили, по старой памяти, но когда наметился ребенок, потребовала: женись! Надюха списалась с Анкой через московскую редакцию "Плейбоя", разыскала ее где-то на гастролях в Аргентине, и та по факсу прислала согласие на развод, очень при этом удивившись самому факту своего замужества, о чем она давно уже и забыла. -- Адрес у тебя остался? -- живо спросил я. -- Какой там адрес!.. "Хотэл" вроде "Бабилона"... Потом случилось вот что: когда стали в квартире ремонт делать, нашли бабкин узелок, а там фотокарточки старинные и документы. Бабулька-то из купчих происходила, но даже перед смертью, когда просила внучку обязательно ее отпеть, не призналась в этом. Вот ведь поколение! А когда разглядывали пожелтевшие, наклеенные на тисненый картон снимки, нашли фотографию многолюдной купеческой семьи на фоне двухэтажного дома с геранями в окнах. Дом выглядел знакомо. Еще бы! Это был тот самый особнячок с почтой и сберегательной кассой, что находился в двух минутах ходьбы от писательского Клуба. И купчая на дом, приобретенный купцом Несмолкаевым в 1907 году у дворянской вдовы Бекатовой, тоже была в том бабкином узелке -- целехонька. А тут как раз в газетах стали писать про то, что, мол, в семнадцатом у людей собственность несправедливо отбирали -- произвол царил чудовищный и беззаконный. Энергичная Надюха отправилась в Моссовет, а там какой-то бородатый неряха в джинсах и свитере с заплатами на локтях над ней только посмеялся. Сказал, что надо было в семнадцатом с большевиками как следует бороться, в "ледяные походы" ходить, а не на печках развратничать. Мол, раз профукали Ленина с его опломбированным вагоном, то нечего теперь и собственность назад требовать. Иначе тогда и Зимний дворец Романовым возвращать надо -- у них тоже, между прочим, наследники имеются! Но Надюха не отступилась, пошла на прием к обходчику Гере, а от него к самому Журавленке. Он и помог... Так Акашины внезапно стали домовладельцами. Для начала они сдали несколько комнат в правом крыле под пункт обмена валюты и туристическое бюро "Нильс", рассчитывая скопить денег, отремонтировать дом и открыть в нем что-нибудь изысканно общепитовское. Надюха хотела пиццерию с кондитерской "Сластена", а Витек -- пивной бар с рулеткой "Счастливая фишка". В Италию же они летали, во-первых, повидаться со своими родственниками, размножившимися там от младшей бабушкиной сестры, еще до революции вышедшей замуж за графа Кьянтивелли, правнучатого племянника легендарного Гарибальди, а во-вторых, присмотреть мебель и оборудование для будущего семейного предприятия. Но так ничего и не выбрали, ибо консенсуса в их семье не было... Собственно, весь остаток дороги они ругались, доказывая друг другу выгоды каждый своего плана. За спорами и доехали. Дом, где раньше располагались почта и сберегательная касса, а второй этаж был жилым, стоял теперь пустым. Еще остались следы от прежних вывесок, из-под осыпавшейся штукатурки торчала дранка, и только правый угол здания, свежеотреставрированный, выкрашенный в заморскую лазурь, напоминал яркую шелковую заплату на ветхом рубище. Мы прошли по пустым помещениям. Haборный паркет выглядел так, будто на нем разворачивался бульдозер. Жильцы, съезжая, увезли с собой все, кроме ободранных стен и чугунных батарей. -- Внизу хотим сделать торговые площади, а наверху сами будем жить, -- объяснил Витек. -- Налогами замучают, -- покачал головой я. -- Так пиво ж. И рулетка... -- Тем более -- игорный бизнес. Рэкет достанет! -- А сладости детишкам? -- жалобно спрашивала Надюха. -- На сладостях разоритесь... У людей на хлеб нет, а дети, которые машины моют, водку пьют. Я знаю -- сталкивался!.. -- Что же делать? Придумай что-нибудь! -- взмолилась Надюха. -- Если даже из моего дурака писателя сделал, неужели ничего не придумаешь? -- Если придумаю -- позвоню! -- пообещал я. И пошел домой. Москва, как это бывает, когда возвращаешься издалека, была похожа на жену после командировки -- родную и чуть незнакомую... Дорогой, по своему обыкновению, я останавливался у всех книжных лотков и на одном вдруг увидел толстую книгу в мягкой обложке: "Н. Костожогов. Посмертная проза". Книга была издана фондом интеллектуальных жертв тоталитаризма на серой газетной бумаге малюсеньким тиражом. В предисловии, написанном Одуевым, говорилось, что сборник составлен на основе рукописей, обнаруженных в письменном столе Костожогова после его самоубийства. Я расплатился и сунул книгу в чемоданчик. У подъезда моего дома пенсионерки, сидевшие на скамеечке и обстоятельно обсуждавшие упадок дворовых нравов, завидя меня, хором зашептали, что ко мне все время ходит какая-то женщина и в настоящий момент она сидит на ступеньках возле моей двери. Приехали! Сначала я хотел удрать. Куда угодно: в суверенный Семиюртинск -- переводить поэму Эчигельдыева "Весенние ручьи суверенитета" или назад на Сицилию -- мыть тарелки вместе со знатоком Габриэля Д'Аннунцио. Но потом, поколебавшись, решил, что навсегда от моей Ужасной Дамы с голосом Софи Лорен не спрячешься, она ведь со своим "Monster show" и в Италии на меня может набрести, поэтому надо, наконец, объясниться, а там будь что будет! И я решительно вошел в подъезд, хранящий запахи седой кошачьей истории. На лестничной площадке, прислонившись к перилам, стояла Анка. Она была одета в длинное черное платье с глухим воротом, а волосы были гладко зачесаны назад и собраны в сиротливый пучок. И ни следа косметики, что сообщало ее лицу нежно-беззащитное выражение. -- Здравствуй! -- тихо сказала она, даже не вздрогнув от моего появления. -- Здравствуй! -- ответил я, почувствовав в сердце теплое неудобство, -- Я вернулась... -- Вижу... -- Я устала. -- Надолго? -- Навсегда. Мы вошли в квартиру, пахнущую хлебом, забытым перед отъездом на столе. Было полутемно, я включил свет, и первое, что бросилось мне в глаза, -- пятно на обоях, по форме похожее на Апеннинский полуостров. -- Иди ко мне!