схожее матерное словцо, обозначающее примерно то же, что в его собственных стихах, неплохих, кстати говоря, обозначало словосочетание "мохнатая роза любви". Несколько дней я мучительно составлял подборку, а потом, специально купив для машинки свежую ленту, тщательно перепечатывал стихи, комкая и бросая в корзину листы, даже если в них была одна-единственная опечатка... Он принял меня в своем заваленном рукописями кабинете, взял мою подборку и не глядя сунул в братскую усыпальницу пыльных манускриптов. -- Жди! -- сказал он. Ждать пришлось недолго. Вскоре он заявился ко мне с длинноногой юной поэтессой, годившейся ему в дочери. Стоя рядом, они напоминали персонажей сказки "Пузырь и Соломинка". Мы выпили, поговорили немного о поэзии, а потом он стал, по-рачьи вращая глазами, показывать мне на дверь моей собственной квартиры. На всякий случай я оставил на кухонном столе склянку сердечных капель и ушел в ночь, каковую и провел на лавочке зала ожидания Ярославского вокзала. Воротившись утром, я нашел валокордин нетронутым, зато из холодильника бесследно исчезли килограмм вареной колбасы и фрукты. С тех пор он стал появляться у меня довольно часто, и благодаря этому я в сжатые сроки достаточно близко смог познакомиться с цветом молодой женской поэзии. Должен заметить, среди всех этих девиц были не только длинноногие, но также и литературно небезнадежные особы. Некоторые из них по протоптанной дорожке потом не раз заглядывали ко мне и без него, объясняя, что после этого пузыря им хочется чего-то мужского -- как по форме, так и по содержанию. Мои стихи он напечатал ровно через год, а критик Закусонский, тоже однажды затащивший ко мне какую-то очкастую грымзу в спущенных чулках, тиснул в "Литературном еженедельнике" теплую рецензию под названием "И половодье чувств...". К тому времени ко мне уже захаживало несколько сотрудников толстых журналов, заместитель заведующего отделом центральной газеты, три радиокорреспондента и звукооператор с телевидения. Пришлось составить жесткий график, передружиться со всеми бомжами и постовыми милиционерами Ярославского вокзала, но зато мои стихи периодически появлялись в печати, звучали по радио, а однажды я даже возник на телеэкране в передаче "Рабочий полдень", где среди станков читал свои произведения рабочим завода "Электролит", тосковавшим об испорченном обеденном перерыве. Наконец случилось то, что должно было случиться: мне позвонил важный человек из солидного издательства и сказал довольно хмуро, что хотел бы посмотреть рукопись моих стихотворений и если она удовлетворяет тем высоким требованиям, которые предъявляет издательство к своим авторам, то, вероятно, можно будет попытаться подумать о перспективе издания книги. Замирая от счастья, я спросил, когда можно привезти рукопись. "Я сам приеду", -- был ответ. Он приехал в тот же вечер в сопровождении трех совершенно пьяных девиц легкого поведения, которые начали раздевать его, даже не дождавшись моего ухода. Увидев, как я заторопился к двери, он дружески махнул мне волосатой рукой и великодушно пригласил: "Вали к нам до кучи!" Но я, забормотав что-то про внезапно заболевшую бабушку, отклонил приглашение, ибо барахтаться голышом в куче мале с незнакомыми девицами и пузатым полузнакомым дядей -- это никакой не групповой секс, а самый настоящий разврат! С появившейся перспективой издания книги график посещения моей несчастной квартиры стал настолько жестким, что мне иной раз приходилось снимать койку у старушки в доме напротив, потому что спать на вокзальных лавках жестко, и к тому же я стал простужаться от сквозняков. Кроме этого, вышло какое-то постановление о борьбе с бомжами и прогульщиками. И в результате меня однажды забрали в милицию, но отпустили после того, как я объяснил начальнику отделения, что являюсь поэтом, а в доказательство спел песню на стихи Есенина. Я даже не мог пригласить к себе домой Анку, и чтобы совпасть в желаниях, приходилось тащиться к ней на дачу в Перепискино. Но вот вышла моя книжка. Я вдохнул свежий запах типографской краски. Прочитал ее от начала до конца сперва очень быстро, а потом еще раз, очень медленно, и понял, что стихи мои не то чтобы плохи, нет, они даже по-своему хороши, однако устраивать из квартиры общегородской бордель, снимать койку у старушки только ради того, чтобы увидеть их набранными и сброшюрованными в тонкую книжицу, не стоит. Конечно, искусство всегда требует жертв, но только гении и кретины приносят ему человеческие жертвы. (Непременно запомнить!) Не будучи первым и не желая стать вторым, я объявил всем посетителям, что лавочка закрывается, и перевез пожитки от старушки назад в свою квартиру, которая за два года настолько пропахла потом сладострастия и прочими сопутствующими ароматами, что срочно пришлось делать ремонт. На это ушел почти весь гонорар за книжку. Кстати, мне всегда казалось, что если у меня выйдет книжка, моя жизнь совершенно изменится -- я даже по улицам начну ходить по-другому, а прохожие станут смотреть на меня совсем иначе... Ничего подобного. Никто даже не заметил. И только критик Закусонский, встретив меня в ЦДЛ и радостно боднув головой в плечо, поздравил с выходом сборника, но заломил за рецензию такую несусветную цену, что я, потратившись перед этим на ремонт, вынужден был отказаться. Еще вдруг позвонил Костожогов. Я как раз лежал под одеялом и с нетерпением ждал, когда Анка выйдет из ванной. -- Поздравляю! -- сказал Костожогов. -- Вам понравилось? -- встрепенулся я. -- Вы -- человек способный. Я вам уже это говорил. Но ведь первая книга -- это всего лишь повод подумать, стоит ли писать дальше. -- Спасибо, я подумаю... В это время из ванной вышла Анка. Она всегда превращала свой выход в маленькое эротическое представление, а в тот день изображала как будто бы японку и, плотно обернувшись большим полотенцем, шла ко мне, по-восточному семеня ножками. На середине комнаты тяжелое махровое "кимоно" вдруг распалось и обрушилось на пол... -- Нет, в самом деле, в книге есть несколько вполне профессиональных стихотворений, -- продолжал Костожогов, -- но профессионализм в литературе -- то же самое, что хорошее пищеварение. Весь вопрос -- для чего! Помните, я говорил вам о трех путях? Похоже, вы об ном даже не думали. О выборе вы еще и не размышляли... -- Простите, что вы сказали? -- переспросил я. Анка уже забралась под одеяло и отвлекала меня от разговора самым изощренным образом. -- Вы заняты? -- смутился Костожогов. -- Чуть-чуть, -- ответил я, изнывая. -- Я вам перезвоню... -- Мне некуда перезванивать. Лучше приезжайте ко мне как-нибудь в Цаплино. Поговорим. Почитаете стихи моим ученикам. Дети -- замечательные критики! Адрес вы мой не потеряли? -- Нет, -- соврал я. -- Приезжайте! Буду ждать. И Костожогов повесил трубку. А Анка вдруг выбралась из-под одеяла и стала молча одеваться. -- Ты куда? -- Надоело, -- ответила она. Но я ее умолил -- и Анка осталась. Окончательно мы поссорились месяца через два. Больше по поводу книжки мне никто не звонил, хотя телефон не умолкал: мои благодетели, оставшись без квартиры, требовали, убеждали, даже угрожали... Они просили меня принести стихи, уверяя, будто без них взыскательный советский читатель просто не находит себе места, а литературный процесс неумолимо оскудевает, но я вежливо отнекивался, ссылаясь на глубокий творческий кризис и на не очень удачные попытки перейти со стихов на прозу. Причины были уважительные, и несколько дней мой телефон молчал. Но потом на меня вышел заведующий отделом прозы толстого журнала и решительно объявил, что не успокоится, пока не получит от меня повесть или в крайнем случае рассказ! Тогда я позвонил на АТС и попросил отключить на время мой телефон. -- Не положено! -- ответили мне. -- Вот если б вы не оплатили межгород -- тогда другое дело. -- Девушка, я вас прошу! -- И не просите! -- А вам кто-нибудь говорил, что у вас голос, как у Софи Лорен? -- Не-ет! -- потеплел голос. Вообще-то я слукавил: тембр у нее был не как у Софи Лорен, а как у нашей отечественной актрисы, всегда дублирующей эту кинозвезду. Но телефон она, подобрев, отключила. Тогда издатели, страстно желая меня опубликовать, стали звонить в дверь, даже присылали телеграммы, но в конце концов все-таки успокоились, а следом за ними потерял ко мне интерес и взыскательный советский читатель. Но пора вернуться в ресторан Дома литераторов к пиву и рыжикам... 3. СПОР КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ Мы тихо допивали пиво и доедали рыжики. Официантка уже четыре раза уносила с нашего стола пустые бутылки. Дело шло к вечеру. Зал ресторана постепенно наполнялся. Пришел и в ожидании клиентов, как часовщик-починщик, занял свое место в уголочке критик Закусонский. Если прежде, увидев меня, он вскакивал, подбегал, обвивался руками вокруг моей шеи и, ласково боднув лбом в плечо, говорил: "Ну, здорово, старый!" -- то теперь лишь приветствовал усталым полузакрытием глаз. Следом возник поэт Одуев. Сегодня он был не со своей обычной подружкой-телевизионщицей Стеллой, а с какой-то длинноногой малолеткой. Пристально оглядев зал и дружески кивнув мне, он заказал ей мороженое и стал читать, громко завывая, стихи, а она смотрела на него с тем слепым обожанием, с которым смотрела бы, наверное, меломанка на свинью, запевшую голосом Паваротти. В окружении стайки западных журналистов явился поужинать прозаик Чурменяев, автор знаменитого романа "Женщина в кресле", где описывается, как некая дама, раскоряченная в гинекологическом кресле, пытается найти в себе Бога. Этот роман он сочинил лет десять назад будучи еще сущим юношей. Замысел, как сам автор рассказывал в одном из интервью (я слышал по радио "Свобода"), пришел ему в голову, когда он вдруг вообразил себе Настасью Филипповну на приеме у гинеколога. Закончив роман, Чурменяев тут же с оказией отправил его в нью-йоркское издательство. Среди интеллектуальной части золотой молодежи это называлось тогда "рискнуть отцовским партбилетом". Отец его был крупным руководителем среднего звена и к тому же сыном классика детской литературы. Однако ничего не случилось: благополучно миновав бдительную таможню, сначала в одну, а потом и в обратную сторону, рукопись воротилась назад с кисло-сладкими замечаниями по поводу несомненного таланта автора и еще более несомненной ненужности этого произведения взыскательному американскому читателю. Чурменяев озлился, но не отчаялся: пользуясь любой тайной оказией, он рассылал рукопись романа в разные страны, но с тем же результатом. Так продолжалось несколько лет. И вот как-то раз один тертый диссидент по фамилии Пыльношлемов, общеизвестный несколькими грамотно организованными скандалами, посоветовал Чурменяеву вложить в папку с рукописью сотню-другую незадекларированных долларов. Это помогло: первый же таможенник зеленые, конечно, конфисковал, а с ними и рукопись. Автора срочно вызвали в Союз писателей, мгновенно выдали ему писательский билет (обычно этот процесс занимает у молодого литератора от пяти до двадцати лет жизни), а через неделю Чурменяева с треском исключили из Союза писателей в назидание всем прочим, предпочитающим западных книгоиздателей отечественным. Заодно сняли с должности и Чурменяева-старшего, дабы руководители среднего звена серьезнее относились к воспитанию подрастающего в их спецквартирах молодого поколения... Так Чурменяев-младший однажды проснулся знаменитым и упоительно гонимым. Полосы западных газет пестрели заголовками: "Опять -- 1937!", "Новая жертва Бабьего Яра?", "Чурменяев против КГБ"... Все издательства, которые когда-то отклонили роман "Женщина в кресле", тут же завалили автора телеграммами с предложениями самых выгодных контрактов. Его книга вышла почти одновременно в двадцати семи странах, а обозреватель влиятельнейшего американского еженедельника "Book magazine" назвал свою рецензию "Чурменяев -- Достоевский сегодня". Зацеписто, конечно, но других русских писателей он просто не знал. В КГБ сформировали специальную оперативную группу под кодовым названием "Гинеколог" исключительно для контроля за писателем Чурменяевым. Во главе группы поставили генерал-лейтенанта, хорошо знавшего папашу проштрафившегося литератора по совместной охоте. С тех пор автор знаменитого романа всюду появлялся в окружении западных журналистов, а на почтительном расстоянии от них следовали сотрудники КГБ из "наружки". Генерал-лейтенант и Чурменяев-старший продолжали ездить вместе на охоту и по ночам у костра, наевшись медвежьего шашлыка, обсуждали, как ловчее вернуть блудного сына в лоно советской литературы. Когда благодаря мне началась гласность и слежку за Чурменяевым прекратили, к нему подошел человек в штатском и, представившись заместителем начальника оперативной группы, смущенно попросил для личного состава надписать несколько экземпляров романа, только-только переизданного "Посевом". Но не буду забегать вперед... Итак, мы допили пиво, и я предложил заказать еще несколько бутылок, но денег у нас со Стасом больше не было. -- М-да... -- сказал Арнольд, выгребая из карманов последнюю мелочь. -- Сволочи вы тут в Москве-то! -- Почему сволочи? -- вяло полюбопытствовал я. -- Все соки из России выпили... -- А что ж, Москва не Россия, по-твоему? -- заступился за столицу Стас. -- Нет, не Россия. Москва -- желвак на здоровом теле нации, -- отозвался Арнольд, тяжко вздохнув. Он уже несколько раз пробовал перебраться в столицу, печатал объявления в разделе "Междугородный обмен", даже фиктивно женился, но девица деньги-то взяла, а потом выяснилось, что она и сама лимитчица, прописанная в городе Орле. Пришлось разводиться... -- Москва -- джунгли, -- продолжал Арнольд, -- другое дело -- тайга! Я, мужики, когда белке в глаз попадаю, ощущаю то же самое, когда рифму хорошую нахожу... Мы со Стасом деликатно переглянулись: Арнольд работал корреспондентом в газете "Красноярский зверовод" и белок, судя по всему, видел только в клетках. -- А бывалочи, -- не унимался Арнольд, -- сидишь у костерка, полешки-то потрескивают, искорки в небо сигают, а на душе так хорошо, так стихоносно... И строчки даже не сочиняются, а всплывают из сердца, как жуки-плавунцы из придонной травки. Я хоть и прозу пишу, а вот тоже недавно сочинил. Сейчас... обождите... Ага... Арнольд профессионально помертвел лицом, вспоминая строчки. Стас и я снова переглянулись и безмолвно договорились не повторять той ошибки, которую давеча допустили с сюжетом Арнольдова романа. Если поэт, неважно -- столичный или провинциальный, читает за столом хотя бы одну свою строчку, он уже не остановится, пока не вывалит вам на голову весь накопившийся в его душе стихотворный мусор. Такие поползновения нужно давить в зародыше. -- Ага, вот-вот... -- Лицо Арнольда начало угрожающе оживать. -- А вот я, -- Стас резко перехватил инициативу, -- когда гляжу на пыльные ряды книг в магазине, чувствую себя мальчишкой, вознамерившимся ублажить ненасытное лоно Астарты... -- Кого? -- огорченно переспросил Арнольд, еще надеясь, что почитать ему все-таки дадут. -- Та-ак, баба одна... -- пояснил высокомерный Стаc. -- Нам страшно не повезло: мы живем в эпоху перенасыщенного культурного раствора. Тут недавно ко мне в магазин Любин-Любченко заходил -- рассказывал. Это его теория. Чтоб ты, Арнольд, понял, получается эдакая двойная уха! -- Как не понять! -- закивал Арнольд. -- Мы с вами жертвы набитых книжных полок, -- вздохнул Жгутович, видимо, вспомнив о своем не изданном до сих пор сборнике. -- Жертвы, -- согласился Арнольд. -- У меня об этом в романе тоже есть... -- Я даже не представляю, -- не уступал Стаc, -- что сегодня нужно написать, чтобы тебя услышали?! -- Я вот недавно написал! -- не унимался и Арнольд. -- Ничего писать не надо, -- подыграл я Жгутовичу. -- Текст не имеет никакого значения. -- Абсолютно никакого, -- согласился Арнольд. -- Я вам сейчас об этом рассказ прочитаю! -- Что значит -- не имеет значения? -- не понял Стаc. -- А то и значит: можно вообще не написать ни строчки и быть знаменитым писателем! Тебя будут изучать, обсуждать, цитировать... -- развил я эту внезапно пришедшую мне в голову мысль. -- Цитировать? -- переспросил Стас. -- Да -- цитировать! -- не отступал я, ибо пиво в больших количествах делает человека удивительно упрямым. -- Нонсенс! -- Чего? -- не понял Арнольд. -- Вы, конечно, можете меня спросить, -- все более воодушевляясь, продолжал я, -- почему у классиков все-таки есть тексты? Отвечаю -- потому что они были в плену профессиональных условностей: портной должен шить, столяр -- строгать, писатель -- писать! Допустим, ты не читал Шекспира, а это, в сущности, равносильно тому, как если б он ничего не написал. Но ведь Шекспир все равно гений! -- Все равно, -- согласился Арнольд. -- Софистика! -- ухмыльнулся Стас. -- Чего? -- не понял Арнольд. -- Нет, не софистика, -- настырно возразил я. -- Софистика -- обман ума, рассыпающийся при первом столкновении с действительностью. А я могу доказать свои слова на практике. Я готов взять первого встречного человека, не имеющего о литературе никакого представления, и за месяц-два превратить его в знаменитого писателя! -- Нонсенс! -- замахал руками Стас. -- Чего? -- снова переспросил Арнольд. -- Фигня! -- уточнил Жгутович. -- Ах, фигня! -- возмутился я, и кровь с пивом бросились мне в голову. -- Готов поспорить: первого встречного дебила за два месяца я сделаю знаменитым писателем, его будут узнавать на улицах, критики станут писать о нем статьи, и вы будете гордиться знакомством с ним! Несмотря на решительную интонацию, все это было сказано мной, конечно же, в риторическом порыве и с оттенком явного алкогольного романтизма. Но Стас рассудил иначе. -- На что спорим? -- деловито усмехаясь, спросил он. -- В каком смысле? -- не понял я. -- В прямом. Ты предлагаешь спорить? Я готов. На что спорим? Или ты испугался? -- На что угодно! -- ответил я, заводясь. -- И этот твой дебил не напишет ни строчки? -- издевательски уточнил Жгутович. -- Он вообще может быть неграмотным! -- небрежно бросил я. -- Нонсенс! -- сказал Арнольд. -- Хорошо. Если ты проиграешь, а это неизбежно, то я буду по первому звонку в любое время пользоваться твоей квартирой! Идет? -- оживился Жгутович. Тут я должен снова сделать пояснительное отступление. Дело в том, что Стас по натуре бабник-тихушник, а книжная пыль к тому же, как я где-то прочел, чрезвычайно стимулирует женолюбие. В Италии, например, ослабшим мужчинам врачи даже рекомендуют чаще бывать в библиотеке. Однако Стасу очень не повезло с женой: она у него из кубанских казачек -- ревнива до умоисступления и не только лазает по карманам, но еще ежевечерне тщательнейше осматривает его одежду в поисках приставших дамских волос и даже обнюхивает на предмет внебрачных запахов. Однажды она до полусмерти отходила Стаса чугунной сковородкой за то, что от его майки тянуло "Диором". И только потом, отходив и немного отойдя, вспомнила, как сама же и помазалась этими духами, когда заезжала к подружке за выкройками. Кроме всего, жена звонит ему на работу через каждый час -- проверяет, а в девятнадцать ноль-ноль неукоснительно встречает его на пороге магазина с полными сумками продуктов, каковые он и тащит на себе домой -- в Теплый Стан. Ясное дело, Стас не мог себе позволить даже самые невинные мужские удовольствия, а в тот памятный вечер он оказался в ресторане нашего клуба только потому, что после обеда должен был ехать на курсы повышения квалификации продавцов-букинистов, но занятия отменили из-за болезни лектора, о чем, естественно, он жену в известность не поставил. Но такие подарки судьба подкидывала ему нечасто. Сам он свою жизнь называл добродетелью строгого режима. А ведь в нем, как в каждом мужчине, тоже кипели страсти: он влюблялся в своих постоянных покупательниц, ужасно страдал от бесперспективности, и постепенно на его лице установилось выражение застоявшейся невостребованности, которое часто путают с признаком пытливого ума. Свое сексуальное неудовлетворение Стас сублимировал в творчество, но за мелькнувший в его стихах "ласкающий пепельный локон", абсолютно вымышленный, он был жестоко избит кофеваркой. От более лютой расправы Стаса спасло то, что его жена лет десять назад, сдуру, покрасилась в какой-то пепельно-пегий цвет, о чем и вспомнила, занеся кофеварку для решающего удара... Методом жестоких проб и роковых ошибок Стас нащупал безопасную для жизни тематику. Обычно его стихи и поэмы назывались крайне филологично -- "Перечитывая третью главу "Кентерберийских рассказов", или "Модильяни пьет абсент в "Ротонде", или "Смерть Альбера Камю в автомобильной катастрофе 4 января 1960 года". Но надо ли объяснять, что Жгутович мечтал о большем? Вот почему моя однокомнатная квартира, расположенная в пяти минутах бега от букинистического магазина "Книжная находка", была единственным выходом из того кошмара, в котором он влачил свои половозрелые годы. -- Значит, ты будешь пользоваться моей квартирой? -- игриво переспросил я. -- В любое время и в любых целях! -- уточнил Стас. -- Молоток! -- Арнольд хлопнул Жгутовича по плечу. -- Идет, -- согласился я и сделал многозначительную паузу. -- Но если ты проиграешь, то я буду в любое время пользоваться твоей "Масонской энциклопедией"! -- В каком смысле? -- затомился алчный Стас. -- В прямом. Ты мне ее просто отдашь! -- Молоток! -- Арнольд хлопнул меня по плечу. На мгновение Жгутович замер, и на лице его живо отобразилась схватка скрытого сладострастия с явным честолюбием, но довольно скоро честолюбие пискнуло и подняло вверх свои крысиные лапки. -- Идет! -- кивнул он. -- Тем более что ты все равно не выиграешь! -- Подумай! -- усмехнулся я и решил его помучить. -- Ты теряешь единственный шанс. Если ты отдашь мне энциклопедию, книгу тебе никто не издаст, и взыскательный читатель никогда не сможет насладиться твоей поэмой "Иван Тургенев читает Полине Виардо фрагменты романа "Дым". -- Романа "Новь", -- обиженно поправил Стас. -- Ты всегда был Терситом по натуре... -- А кто такой Терсит? -- вмешался Арнольд. -- Так, мужик один, -- объяснил Стас и добавил: -- Я подумал. Ты никогда не выиграешь! -- и он протянул мне руку. Я протянул свою. Нет, это было не рукопожатие, а схватка двух лукавств. -- Разбей! -- приказал я Арнольду. Тот сначала решительно занес руку, но вдруг заколебался: -- Не-ет, так не пойдет... -- Почему? -- А вы мне объясните, что значит -- первый встречный? -- Как что? -- пожал я плечами. -- Мы выходим на улицу, останавливаем первого встречного и предлагаем ему принять участие в нашем эксперименте, -- растолковал я. -- А если он отказывается? -- уточнил Арнольд. -- Тогда мы останавливаем другого. -- А если и он отказывается? -- Тогда третьего -- и так до тех пор, пока кто-нибудь не согласится. -- Но ведь тогда это будет не первый встречный! -- логично заметил Арнольд. -- Не придирайся к словам! -- заступился за меня Стас, которому уже не терпелось поразвратничать на моей жилплощади. -- Ладно, -- смирился Арнольд, -- в конце концов, вы спорите, а не я. Вам и расхлебывать. -- Что? -- не понял я. -- Подумайте сами: а если первым встречным окажется, допустим, Франсуаза Саган? По ящику сказали: она как раз сейчас в Москве... -- Хорошо, -- согласился я. -- Известных людей мы отметаем как класс! -- А если первым встречным окажется твой друган, с которым ты заранее все обшляпил? -- спросил Арнольд и глянул на меня с чалдонской хитрой улыбкой. -- Ваши необоснованные подозрения мне странны! -- ответил я, и, хотя у меня не было никаких жульнических планов (у меня вообще не было планов), щеки мои затеплились, как у всякого порядочного человека, заподозренного в свинстве. -- В самом деле, -- насупился Стас, -- я хотел бы гарантий. -- Мое честное слово для тебя не гарантия? -- фальшиво, несмотря на всю чистоту своих намерений, возмутился я. -- Писатель, дающий честное слово, то же самое, что проститутка, которая клянется своей невинностью! -- отрезал Жгутович. -- Как сказал! -- воскликнул Арнольд, и его лицо напряглось в запоминающем усилии. -- Что ж, в таком случае наше пари расстраивается, -- облегченно констатировал я. -- Вы, мужики, не расстраивайтесь, -- успокоил Арнольд, глянув на часы. -- Прямо сейчас должен прийти Витек, племяш нашего редакционного шофера. Я ему от дяди привез рыжиков, -- он кивнул на пустую банку, -- и бутылку "амораловки", -- он показал глазами на свой рюкзачок. -- Кем он работает? -- подозрительно поинтересовался Стас. -- Чальщиком. -- А что это? -- .продолжал допытываться Жгутович. -- Так, мужик с чалками, -- ответил злопамятный охотовед. -- Образование? -- не обратив на это внимание, спросил обладатель "Масонской энциклопедии". -- Ну какое образование у чальщика? Незаконченное... -- Конкретнее! -- потребовал Жгутович. -- Из ПТУ за двойки выгнали... -- Очень хорошо! -- Вот вы Витька и заделайте знаменитым писателем. Он дядьке письма присылает с такими ошибками, что вся редакция гогочет. Вот вам и чистота эксперимента. А из первого встречного тебе любой дурак гения сконструлит! -- Идет! -- обрадовался Стас и буквально вцепился в мою руку. Я нехотя сжал его вспотевшую от предчувствия удачи ладонь, а Арнольд, крякнув, разбил наш заклад. Отмечая заключенное пари, мы допили остатки пива и закусили по-братски последним рыжиком из дядиной банки. Арнольд пошел встречать будущую знаменитость: по его прикидкам Витек должен был уже подъехать. -- У тебя диван или кровать? -- задумчиво жуя гриб, спросил Стас. -- Диван-кровать, -- буркнул я, мысленно ругая себя за это дурацкое пари. 4. ПРОСТОДУШНЫЙ Через несколько минут он уже сидел за нашим столиком -- здоровенный кудряво-конопатый парень, не знающий, куда деть свои огромные красные ручищи. На нем были синие портки, которые сшившие их в городе Можайске люди почему-то поименовали джинсами, и байковая клетчатая рубаха с залохматившимися манжетами. А его башмаки, грубые строительные бахилы, удивляли взгляд бело-серыми разводами, похожими на те, что остаются на черной школьной доске, если стереть написанное мелом с помощью грязной тряпки. Зато лицо парня светилось добродушной безмятежностью: вероятно, из всех проклятых вопросов бытия его беспокоил только один -- как дотянуть от аванса до получки. И то, видимо, не очень... Я еще раз пожалел о заключенном пари. Когда Арнольд подвел его к нашему столику, он, ужасно робея и запинаясь, представился: "Витек". Не "Витя" , не "Виктор", не "Витька", а именно -- Витек. Чувствовалось, что малый впервые оказался в таком значительном месте и, чтобы не оплошать, контролирует каждое свое движение, мучительно призывая на помощь с мутные образцы хороших манер, виденные в каких-нибудь фильмах про благородную жизнь, где роли столбовых дворян исполняют томные внуки аптекарей и огородников. Когда мы пригласили его присесть за наш столик, он ответил нам коротким поклоном, которым в этих самых кинокартинах обычно заканчивают переговоры о месте поединка, секундантах и прочих дуэльных подробностях. -- Грибки-то мы с ребятами того... -- виновато сообщил Арнольд, показывая пустую банку. -- Да ладно уж, -- кивнул Витек и улыбнулся. -- Давайте за встречу! -- предложил Стас. -- Надюха! -- Я ухватил за кружевной передничек пробегавшую мимо официантку. И тут я снова должен сделать отступление. (Между прочим, их будет впредь довольно много, поэтому читатель, любящий прямоезжие сюжеты, может сразу отложить это сочинение.) Надюхе, самой молодой официантке в ресторане, было лет двадцать пять, и она обладала всеми тремя основными признаками женской привлекательности: большими глазами, большой грудью и большим задом. При этом фигура ее оставалась достаточно стройной, а волосы радовали взор аккуратной парикмахерской курчавостью. Судя по тому, что в течение нескольких лет она частенько появлялась на работе с тщательно запудренным синяком под глазом, Надюха была девушка замужняя. Правда, в последние несколько месяцев никаких брачных отметин на лице не наблюдалось, и это наводило на мысль, что ее супружество распалось. Более того: в карих Надюхиных глазах возникло то загадочно-задумчивое выражение, которое всегда выдает томящуюся в одиночестве женщину. Не путать с насмешливо-призывным взглядом женщины, томящейся в браке! От прочих официанток она отличалась еще и тем, что обслуживала быстро, грубила вполсилы, а обсчитывала очень умеренно, не жалуясь при этом, что детское пальтишко в магазине стоит чуть не половину ее официантской зарплаты. Детей, кстати, у нее не было. -- Мальчики, -- вздохнула она, глядя не на нас, а на кусочек свежего неба, видневшийся сквозь приоткрытое витражное окно, -- пиво кончилось. Последний портвейн взял Закусонский. Остались шампанское и коньяк -- очень дорогой! Человеку, начавшему свою алкогольную биографию после гайдаровских реформ и с малолетства привыкшему к изобилию веселящего зелья везде и в любое время суток, эта возникшая у нас проблема может показаться надуманной. Но напомню, что описываемые события происходят как раз накануне спровоцированных мной, дураком, реформ, и мы, воспитанные справедливой, но суровой социалистической действительностью в духе жесткой борьбы за каждый децилитр алкоголя, восприняли эту весть спокойно. Коньяк, даже безумно дорогой, в условиях разразившейся антиалкогольной кампании -- это просто подарок судьбы. В конце концов расплатиться можно и завтра, оставив в залог на крайний случай часы или писательский билет. И чтобы закрыть тему, выскажу соображение, давно не дающее мне покоя. Перестройка лишила нас главного -- жизненной цели. Создавая массу препон и преград перед пьющим человеком, социализм имитировал, пусть неумело, цель, а значит, -- и смысл жизни. Капитализм с его ломящимися от горячительных напитков витринами оставил нас один на один с леденящей онтологической бессмысленностью бытия. И нет ему за это прощения! -- Будем пить, что есть, -- бодро сказал я Надюхе. -- Деньги, пожалуйста, вперед! -- попросила она, продолжая рассматривать кусочек неба в окне. -- Надежда, ты же меня знаешь! -- неуклюже возмутился я. -- Знаю, поэтому деньги, пожалуйста, вперед... -- Вперед так вперед! Будем скидываться. -- И я полез в боковой карман с таким видом, будто у меня там филиал госбанка. Это была известная ресторанная уловка: ты задерживаешь руку в кармане, а ничего не подозревающий новичок вынимает деньги, после чего можно сообщить, что забыл бумажник в пальто, давая ему возможность потратиться. Опытные в секретах застольного мастерства, Стас и Арнольд сделали то же самое. Так мы некоторое время и сидели, точно три мафиози: каждый сунулся в карман за стволом, но начать пальбу первым никто не решается... -- Будем платить-то? -- нетерпеливо спросила Надюха. Мы вопросительно посмотрели на Витька. -- А у меня шуршиков уже неделю нет! -- простодушно ответил он, совсем не смутившись тем, что наше знакомство начинается с прямого вымогательства. -- Меня же со стройки уволили... -- Ну мужик пошел! -- возмутилась Надюха. -- В ресторан без денег идет, к бабе без... Произнося все это, она почему-то глядела именно на Витька, хотя и мы тоже были "без". -- Без гладиолуса! -- подсказал Витек, ухмыляясь. Надюха посмотрела на него долгим взглядом женщины, забывшей, когда ей в последний раз дарили цветы. -- Может, часами возьмешь? -- поколебавшись, предложил я, глянув на свои "командирские". -- Завтра принесу деньги... -- Бери, очень хорошие "котлы"! -- поддержал меня Витек, уже начавший понемногу осваиваться. Скажу сразу: отдать эти часы в залог мне было так же непросто, как папуасу оставить в колониальной лавке свой амулет -- мумифицированную и ставшую священной погремушкой мошонку любимого дедушки. (Пошловато, но все равно надо запомнить!) -- Ну, конечно... Сейчас! Куда их девать-то, часы ваши? Скоро магазин "Тик-так" тут откроем! -- ответила она с той чисто бабьей сварливостью, после которой обычно следует согласие. -- А что это вы, собственно, грубите! -- влез нечуткий Жгутович и все испакостил. -- Я грублю?! -- возмутилась она. -- Ты, Надь, пока иди, -- примирительно сказал я. -- Мы посельсоветуемся... Окатив нас взглядом, исполненным женского презрения, она отошла от столика, и Витек проводил ее жадным глазом. Некоторое время мы сидели молча, стараясь не смотреть друг на друга, а потом Арнольд, крякнув, полез в рюкзак и выставил на стол литровую бутылку из-под венгерского вермута, наполненную жидкостью, по цвету напоминающей отработанное моторное масло. -- Это та самая "мараловка"? -- уточнил я. -- "Амораловка", -- поправил Арнольд, разливая по рюмкам -- себе чуть-чуть, нам со Стасом побольше, а Витьку -- граммов сто. -- Тебе до краев. Ты молодой, у тебя еще вся печень впереди! -- Это не опасно? -- покосился на рюмку Стас. -- Пока еще никто не умер. Мы чокнулись и выпили. У настойки был вкус технического спирта, в который уронили кусочек селедки иваси с луком. Витек, опрокинув рюмку, замер, прислушиваясь к тому, как алкоголь теплой мышкой бежит вниз по пищеводу. В тот момент, когда мышка достигла желудка, он согласно кивнул. -- Лекарство? -- морщась, спросил Стас. -- Настойка из маральих рогов -- лучшее средство от рогов внутрисемейных, -- разъяснил Арнольд. -- Даже самый плевый мужик, как выпьет, места себе не находит, пока кого-нибудь не прищемит. У нас ее поэтому "амораловкой" и прозвали. Вы сегодня больше -- ни-ни, а то резьбу сорвете. -- Предупреждать надо! -- обиделся Стас. -- Не серчай. Чуть-чуть полезно. У вас ведь с Вить-ком -- разговор, а какой разговор без рюмахи? -- Да, разговор, -- вздохнул я. -- Значит, говоришь, выгнали тебя с работы? -- Ага. -- Да ладно, не чинись, расскажи, как ты на собрании бригадиром по трибуне колотил! -- подсказал Арнольд. -- Бригадиром? -- переспросил я. -- Бригадиром, -- виновато кивнул Витек. -- М-мотивы? -- не очень твердо потребовал Стас. -- Сука он! -- У-уважительные мотивы! -- кивнул явно поплывший Жгутович. Да я и сам почувствовал, как внутри зарождается и начинает пульсировать горячее беспокойство вполне определенной направленности. А бредовая идея сделать из Витька мировую знаменитость вдруг показалась мне не такой уж глупой, но даже волнующе заманчивой, как первое прикосновение к незнакомой девичьей коже. Я глянул на Стаса: его бледные впалые щеки зарумянились, залысины запотели, а в глазах появилась похотливая целеустремленность. У Витька на лбу тоже выступила испарина, и он своими толстыми пальцами пытался слепить из хлебного мякиша нечто женское. Арнольд же наблюдал за действием "амораловки" с тихой улыбкой юнната. -- Ну и что ты теперь собираешься делать? -- спросил я у Витька после некоторой паузы. -- А хрен его знает... -- пожал он здоровенными плечами. -- Но работать-то надо! -- Наумиха моя тоже говорит -- надо... -- Ругается? -- А то -- пила двуручная! -- Цыц! О матери такие слова! -- нахмурился Арнольд. -- Ну и какие у тебя, Виктор, планы? -- Я постарался вопросом замять возникшую неловкость. -- Не знаю, может, грузчиком в универсам устроюсь. -- Сопьешься! -- покачал головой Арнольд. -- Сопьюсь... А может, к дядьке, к вам в Красноярск, подамся... -- Приезжай. Найдем тебе сибирячку! Знаешь, такую, с огоньком в одном месте... По тому, как это было сказано, стало ясно: те несколько капель, что выпил Арнольд, тоже не прошли для него бесследно. Но с Витьком вообще творилось нечто невообразимое: он вдруг побагровел и покрылся потом, словно минут двадцать пробыл в хорошо протопленной русской парной, нещадно обхлестывая себя дубовым веником с крапивцей. Да и сам я ни с того ни с сего вдруг ярко и остро вспомнил одну мою мимолетную подругу юности, которая в кульминационные моменты почему-то всегда разражалась хриплым хохотом, по звуку напоминающим тот, что издают "мешочки со смехом", продающиеся теперь во всех развлекательных магазинчиках. Меня тоже бросило в пот, и я исподлобья глянул на Стаса: он, нервно подергивая щекой, так лихорадочно листал свою записную книжку, словно кругом был огонь, а он забыл телефон пожарной команды. -- О'кей -- сказал Патрикей! -- кивнул Витек. -- Приеду. Я с укоризной посмотрел на Арнольда, а раздосадованный Стас даже пнул его под столом ногой. -- А с другой стороны, -- спохватившись, покачал головой Арнольд, -- мать одну бросать нельзя! -- Нельзя, -- согласился Витек. -- А писателем ты стать не хочешь? -- напрямки спросил я. -- Кем? -- обалдел он. -- Писателем. -- Не-ет... У меня по русскому в школе три с минусом было. Да и то потому, что я учительнице картошку окучивать помогал... -- Это неважно! Писать тебе не придется, -- решительно пообещал я под влиянием "амораловки". -- А что же тогда я буду делать? -- Ничего. -- Значит, писать не надо? -- И читать не надо! -- захихикал Стас, оторвав страстный взгляд от незнакомки, одиноко пившей шампанское за соседним столиком. -- Чего? -- не понял Витек. -- Он пошутил, -- объяснил я. -- Они когда-нибудь тут в Москве дошутятся! -- молвил Арнольд с угрюмой неопределенностью. -- Надо покумекать, -- тихо ответил Витек и задумчиво обвел глазами наш стол, жалкий, как завтрак мусорщиков. -- Ах, это! -- понял я. -- Это пусть тебя не смущает. Такова писательская жизнь: сегодня густо -- завтра пусто... -- А чаще что? -- спросил Витек... -- Трудный вопрос. У кого как... Но у тебя деньги будут, много денег, потому что есть такой закон: чем писатель меньше пишет, тем больше у него денег! -- Значит, будешь миллионером? -- хихикнул Стас и послал незнакомке пылкий взгляд, хотя надо было бы послать бутылку шампанского, ибо свою она уже допивала. -- Из загранок вылезать не будешь! -- продолжал живописать я и, покосившись на Стаса, громко добавил: -- А женщины! Какие женщины у тебя будут! -- Правда? -- зарделся Витек. -- Правда! В Москве тоже девки с огоньком есть. Мало, но есть. Соглашайся, -- посоветовал Арнольд. -- Чего ты теряешь? У них свой интерес, у тебя -- свой. Не понравится -- пошлешь их на хрен... И к нам -- в Красноярск! -- О'кей -- сказал Патрикей! -- кивнул Витек. И одновременно с его словами в потолок громко выстрелила вторая бутылка шампанского, заказанная незнакомкой. Наверное, как я позже понял, таким образом провидение хотело предостеречь меня от этого опрометчивого шага, стоившего мне, да и всему нашему Отечеству, впоследствии так дорого... Впрочем, настоящую цену тому давнему пари я узнаю, когда мы приземлимся в Шереметьево-2. -- Тогда по рукам! -- засмеялся Арнольд. Я во второй раз за один вечер, но теперь уже с куражистой уверенностью протянул свою ладонь для скрепления договора. Витек сжал ее крепко, но без членовредительства, а Арнольд накрыл наши руки сверху растопыренной пятерней. Ни руки Жгутовича, ни его самого в этот ответственный момент поблизости не оказалось. Он уже со с