Владимир Викторович Орлов. Таинственный мир Натальи Нестеровой
Эссе
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 1
Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 11 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Слова в паузах
Мне нравится писать протяженные сочинения. Начинаешь роман, не зная,
какие события в нем произойдут и куда поведут тебя твои же герои. Пишу я
медленно, и пребывание мое внутри романа, собственная моя жизнь в нем
происходит годы. Естественными и объяснимыми оказываются паузы между
романами. Необходимы восстановление и накопление жизненной энергии для новой
большой работы. Художнику тоже выказывать свою суть и свое понимание жизни
не формулировками, а образами и картинами историй персонажей. А вот в паузах
между романами формулировки или оценочные слововыражения являются. Возникает
потребность именно оценить все, что происходит вокруг тебя, и себя самого, и
свои работы, и те или иные явления истории и культуры. Поэтому я порой
принимал предложения литературных или культурологических журналов написать
для них эссе либо же выступить в каких-либо дискуссиях. Так в частности,
возникло эссе "Романтика латиноамериканской прозы", я переписал для
публикации в журнале "Латинская Америка" свое устное дискуссионное
выступление. Соображения мои расходились с мнением латиноведов, но
показались им занятными. И они уговорили меня, снабдив интереснейшими
книгами, написать о феномене открытия Америки. О чем я совершенно не жалею.
Владимир Орлов
Старая фотография. Воспроизведена в альбоме "Наталья Нестерова",
изданном "Авророй". Пятьдесят девятый год, Дзинтари. Ученица пятнадцати лет
уходит писать море и людей на берегу. В руке - этюдник. Мальчишьи штаны чуть
ниже колен. Куртка-штормовка. Туфли-сандалии для дальних хождений по грешной
земле. Светлые волосы будто растрепаны ветром. А ветра нет. Трудный
подросток. Сорванец. С такой намаются. И она намается сама с собой. Во
взгляде хмурость (или дерзость), упрямство, вызов кому-то. Независимость.
Самодержавность. И недовольство (фотографом?). "Зачем вы меня остановили?
Мне надо идти". И видно, что уже знает, куда ей идти.
Перед ней изгибы дороги. В кустах и деревьях. Дороги (аллеи, улицы,
переходы, лестницы) нередки в ее картинах. Иные из них ровные, прямые, иные
с поворотами в неизвестность. Или в невозможность. Вот "Никитский
ботанический сад". Парковая дорожка, вишнево-гаревая, ухоженная, словно бы
отутюженная. На ней человек, мужчина в черном пальто и черной шляпе, он
уходит от нас и никак не может уйти. Он уходит уже девять лет, и ему не дано
уйти никогда. Кто он, зачем он, какая у него судьба? Не знаем. Но он живет,
как живут деревья и остриженные кусты вокруг, как живут рыбы в фонтанном
бассейне, он идет и приглашает нас следовать за ним в тайну. В мир Натальи
Нестеровой. Недавно холст "Никитский ботанический сад" встречал зрителей
прямо при входе на выставку работ Нестеровой и Лазаря Гадаева.
О Наталье Нестеровой известно куда больше, нежели о мужчине, забредшем
в ботанический сад в Никитах. О ней пишут, выходят наконец-то альбомы, ее
картины приобретают уважаемые отечественные музеи и коллекционеры многих
стран, ее имя с почтением поминают в Нью-Йорке, Париже, Гамбурге, Токио. И
все же она личность загадочная. Художник-сфинкс. Из тех, что не любят
говорить о своих работах ("из какого сора...") и уж тем более что-то
разъяснять в них. То, что в них есть, то и есть. И пусть каждый видит то,
что видит, и разумеет то, что разумеет. Примем условия автора.
Кажется, что и названия своим картинам Нестерова часто дает неохотно,
как бы по необходимости, лишь обозначая для зрителя место или сюжет
живописного происшествия. "К чему подсказки?" А нередко никаких происшествий
на ее холстах и вовсе нет. Нечто (люди, дома Пречистенки, балтийские чайки,
карты, разбитые вещи) замерло. Или снится. Будто и не бурлит за стенами
мастерской или галерей трагедийно-нервный конец тысячелетия. Бурлит, бурлит,
конечно, и живопись Нестеровой, потому как она - истинное искусство,
отражает суть летящих дней, беспокойства и надежды художника, и даже держа в
памяти заботы и хлопоты будней, а в кармане - авоську, отойти от ее полотен
долго не можешь. Мне случалось писать о Нестеровой, и нынче я вынужден
повториться. Картины ее имеют свойство оживать и втягивать вас в пределы
своей энергетической плотности. Это обеспечено даром и умением мастера.
Полотна ее тут же берут в плен ваш взгляд, и ощущаешь в них такую энергию,
такое напряжение красок, душевных и динамических состояний, что жизнь внутри
прямоугольников холстов начинает казаться равносильной и равноправной жизни,
что вокруг и внутри нас. При этом перед нами не копии жизни, а возможные
варианты ее.
А поначалу ее работы представлялись забавой, игрой в странность,
вызванной желанием "выделиться". Возле ее холстов качали головами, а порой и
ехидничали. Потом к ним привыкли. А упрямая Нестерова, не изменив себе и
своему искусству, вытерпев непонимание, и вправду выделилась. Она ни на кого
не похожа. Осведомленный любитель, попав на очередную "сборную" выставку,
скользнув взглядом по стенам, сейчас же сообразит: "Ага, a это Нестерова".
Объявлялись подражатели, но у них ничего не выходило. Подражать большому
художнику нельзя. Мартышкин труд... Но коли подражают, стало быть, признали,
увлеклись. Оценили.
И к миру Нестеровой привыкли. Как привыкают к новой сложной или
неожиданной музыке. Ведь какими, предположим, неприятными или дурными
казались сочинения композиторов Венской школы, а теперь без них не
представишь современную музыку. С Нестеровой случай вроде бы проще. В ее
искусстве немало старых мелодий. Она не создавала ни серийную додекафонию,
ни супрематизм. Не переводила паровые локомотивы на электрическую тягу. Она
с упорством и дерзостью создавала в себе художника, способного особенным
образом передать волшебство и драму бытия. В этом самосозидании участвовали
и свободная стихия натуры ("Я беспечный ездок", - заявила Нестерова на
открытии выставки), и дисциплина разума, и знание о многом, сделанном до
нее. В отечественной культуре двадцатого столетия - гибельные обвалы и
пропасти. Но в роду московских интеллигентов Нестеровых, на наше счастье,
связь времен не распадалась. И обращение художницы к тем или иным приемам,
скажем примитивизма, произошло в согласии с традицией высокой культуры. И
слава богу.
Да, странен, порой таинствен мир Натальи Нестеровой с ее условными
персонажами, с лицами-масками, с карточными домиками и существами, с
парковыми скульптурами, какие живее людей, с холодом и тоской старых зданий,
с мертвыми и нападающими собаками, с нервными полетами птиц-кардиналов, с
фантазиями автора, с ее умозрениями и с ее горячим житейским чувством, с ее
гротеском и с ее элегическими любованиями, с ее озорством и с ее
благонравием. Но это наш с вами мир. Другое дело, что он увиден истинным
художником, каких доселе не было, а нам предложено: станьте соавторами,
призовите на помощь свою душу, свой опыт жизни, свое мироощущение, и вы
догадаетесь, ради чего живет и творит Наталья Нестерова. Но можно и не
догадываться, а просто еще раз воспринять красоту и печаль жизни, тайны же
пусть останутся тайнами.
На Крымской набережной на выставке Натальи Нестеровой и Лазаря Гадаева
("...наконец-то дождались своего часа...") Нестерова была представлена
публике лишь "частичная". Многим полотнам, существенным для нее и для нашей
живописи, из "отдаленных" коллекций трудно было бы добраться до Москвы.
Жаль, конечно. Но Нестерова два последних года со страстью писала специально
для своего долгожданного Большого показа. И мы увидели новое в ней. Не новую
Нестерову, а именно новое в Нестеровой прежней.
Беспокойней, тревожней, скажем, стали иные сюжеты, некое
"эльгрековское" движение возникло в облаках. Другое. И раньше казалось
иногда, что ее людям, домам и вещам и ограничениях холстов тесно (в "Людях
на пляже", например), они готовы разорвать пространство картины,
разлететься, занять всю стену. А то и небо над нами. "Камерная" Нестерова -
и вдруг монументалист? А почему бы и нет? Она и прежде не всегда позволяла
себе быть камерной. Но все же чаще ее точка зрения была земной. А нынче
будто воспарила, и стало ощутимо в ее работах космическое видение. И
персонажи ее получили именно всю стену ("Человеческие маски", "Город
Москва", "Улетающие кардиналы", "Времена года"). И естественным вышло
обращение к сюжетам, пронизывающим народы и века ("Тайная вечеря", "Избиение
младенцев", "Бегство в Египет"), провидение и человек. Идеальные замыслы
мироздания и житейская практика. И кто эти осуществители замыслов, числом
тоже двенадцать ("Человеческие маски"), в чьей воле, в чьих ладонях и на
чьих весах людские души, наши заблуждения, страсти, забавы? И как быть
человеку в ладу со всем живым, с морем, с камнем, с белыми птицами, с самим
собой? Куда плывем мы ("Плывущие"), к какому берегу?
Впрочем, что я тут фантазирую "по поводу" Нестеровой? Гвоздями рассудка
чудо искусства не приколотишь к злобе дня. Да и ни к чему. Важно, что чудо
это заставляет тебя думать о вечном и надеяться на доброе в гуле людских
потрясений, при топоте толп и расколах земной коры...
Бурные румынские дни. Смотрю программу "Время". На трибуне митинга
неожиданно вижу Анну Блондиану. Красивая женщина, такие украшают приемы и
балы. Несколько лет назад удивил ее рассказ. Преподавательница
диалектического материализма в Бухаресте, чтобы не голодать, решает держать
на балконе кур. Но из яиц, ею купленных, вылупляются ангелы. Розовые путти,
из тех, что окружают мадонн. Миропонимание ученой дамы не соглашается с
возможностью их существования, однако ангелята - живые, они пищат, плачут,
требуют пищи, тепла, ухода. И материнское возникает в ученой даме. Ей делать
важный доклад об основах, но приходится тащить на заседание кафедры (не с
кем оставлять) розовых ангелят, каких не должно быть, и предъявлять их
вместо доклада... В прошлом году впервые в истории Литинститута на первый
курс женщин было принято больше, чем мужчин. В читающей публике на слуху
нынче имена Л.Петрушевской и Т.Толстой. С горьким триумфом заняли свое место
в отечественной культуре и людской совести Анна Ахматова и Марина
Цветаева... Одна за другой прошли и стали явлением выставки Т.Назаренко,
Н.Нестеровой, И.Старженецкой (кто следующие? Ольга Булгакова? Ксения
Нечитайло? Ольга Гречина? Анна Бирштейн?). Но ничего тут неожиданного и
необъяснимого нет. В годины житейских катаклизмов, ожесточении и отчаяний,
озоновых дыр, ожиданий вселенских катастроф необходимы для сохранения
человеческого бытия благоразумие и доброта женского начала. Вечной
женственности. Матери. Жены. Дочери. Хранительницы очага. Кормилицы.
Берегини (под ее покровом оказались на выставке крестьяне, поэты, чудаки,
философы, влюбленные Лазаря Гадаева, но о них разговор особый и не в этих
заметках его вести). Отчасти и ведьмы...
Девочка-подросток в штормовке с этюдником в руке уходила писать море в
Дзинтари. К каким тайнам и открытиям она еще придет?
Last-modified: Sun, 12 Jan 2003 08:46:21 GMT