Шломо Вульф. Гекуба --------------------------------------------------------------- © Dr Solomon Zelmanov, 2002 Email: solzl@netvision.net.il Date: 1 Sep 2002 --------------------------------------------------------------- Справка: Гекуба (Гекаба), в "Иллиаде" жена троянского царя Приама, мать Гектора, Парисса, Кассандры и др., потерявшая в Троянской войне мужа и почти всех своих детей. Образ Гекубы стал олицетворением беспредельной скорби и отчаяния. ГЛАВА ПЕРВАЯ. РОЖДЕННЫЕ СВОБОДНЫМИ 1. "Из толкования текста Библии ускользнула удивительная деталь, - смеялся Мирон, отодвигая выпитую горячую чашечку. - Мало того, что евреев вернули в пустыню за упорное и тупое недоверие к Тому, кто своими чудесами доказывал могущество и расположение к избранному народу. Мало того, что целое поколенье было обречено на скитания и смерть вне Земли обетованной. За сорок лет евреи так и не набрели хоть на какой-нибудь Кувейт, ради которого нас защищал бы сегодня весь мир! Бродили, бродили, а овладели единственным на всем Ближнем Востоке клочком земли, где черного золота как раз и нет. В результате, для сильных мира сего наша судьба не важнее зыбкого биржевого курса. Кошелек важнее "оплота демократии в регионе". Президентскому креслу гораздо больше угрожают десят-ков бензовозов, перекрывших автомагистрали в Европе и Америке после очеред-ного подъема цен на горючее, чем безопасность стратегического союзника. Гарантия сохранения этого кресла - растущий банковский счет избирателей. Ради этого можно поступиться не только принципами, но и самим существованием любой экономически бесполезной страны. В случае успеха нашего проекта все немедленно забудут такие понятия, как "сионизм", "антисемитизм", "Арафат" и "Палестина" в пользу единственно приличных - "прибыль", "нефть" и "доллары". На нашу защиту будут брошены все силы мирового сообщества. "А тебе не кажется, - налил себе ледяную колу красавец Давид, - что мы без нефти только потому, что без мозгов." "Мы? - усмехнулся Мирон. - Кого ты имеешь в виду? Нас с тобой, или бесграмотных партийных назначенцев, окруженных такими же экспертами, что десятилетиями и не подпускали к решению проблемы "чужих" только потому, что те умнее их самих. "Мы" тут ни при чем. Нефть, скорее всего в Израиле есть. Всевышний, как всегда привел евреев туда, куда надо. А евреи, как всегда, ему не поверили. А потому побираются по всему миру, вместо того, чтобы стерпеть ум и знания других евреев. В Союзе все тоже говорили "мы", а вершили наши судьбы "они". И "мы" их терпели. Как теперь терпим тех, кто говорил, говорит и всегда будет говорить вот таким людям, - Мирон кивнул на эскизы на столе, - что они слишком квалифицированные, чтобы быть хоть как-то востребованными в еврейской стране, сложившейся к моменту их приезда на "родину". Ибо в противном случае, невостребованными были бы другие." "Поэтому ты и прячешь от меня своего умельца?" "Я не тебя имел в виду..." "Почему же? И у меня нет нужного образования и опыта. Впрочем, у каждого свой бизнес. И свои приемы." С просторного балкона офиса Заца в Герцилии открывлся искрящийся на солнце безбрежный простор. Где-то там, за синей гранью моря. отделенной от голубого купола небес горизонтом, поисковые батискафы обнаружили на глубине трех километров столько нефти, сколько вряд ли есть в Саудовской Аравии и Ираке вместе взятых. Эскизы проекта способа добычи этой нефти и транспортировки ее в Израиль, что лежали на столе и без которых батискафам просто незачем было там рыскать, выглядели особенно примитивными на фоне открывшихся перспектив. Трудно было поверить, что на основании этих бумаженций концерн Заца подал заявку на покупку глубоководного участка морского дна, еще не поделенного, как континентальный шельф, между странами бескорыстного мирового сообщества... "Я предлагаю назвать этот проект ГЕКУБА, - сказал Мирон. - Как символ буду-щей беспредельной скорби и отчаяния арабов, лишившихся своего единственного козыря в международных отношениях - цен на нефть." "Согласен. И надеюсь, что охрана добывающего комплекса и трубопроводов от носителей этой печали обой-дется нам и нашим уже естественным союзникам дешевле, чем терпимость к ис-ламскому террору от Филиппин до Македонии через Афганистан, Кашмир, Киргизию, Палестину, Чечню и Косово." "Рано или поздно, - подхватил Мирон, - благодушным демократам придется запретить монстра, как был запрещен нацизм. Но ключевое условие этап такого решения - независимость Запада от исламской нефти." "Дело в "мелочи", - пожал плечами Давид. - Чтобы расчеты твоего подопечного не оказались туфтой, как это часто случалось с подобными разработ-ками. А почему ты его мне не показываешь? Все бумаги без имени или адреса автора. У вас, ватиков, это так принято во взаимоотношениях с обожаемыми олим?" "Если я буду представлять моим заказчикам всех, кто приходит ко мне со своими проектами, то я потеряю..." "Комиссионные?" "Доброе имя. Если я кого-то представляю, то как бы ассоциируюсь с ним. А эта публика совершенно не умеет себя вести в приличном обществе. Даже прожив в свободном мире много лет." "Не сказал бы. Мне приходилось встречать очень достойных людей из новых репатриантов. Языковая проблема - не спорю. Но манеры - выше всяких похвал. Да и ты сам?.." "Я создавался здесь, заново и из другого теста. Я приехал с таким отрицанием всей прошлой жизни, что начинал цивилизоваться с чистого листа. А эти долго, а то и навсегда продолжают жить прошлой биографией. Для них Гекуба - алия. С ней они связывают потерю своего социального статуса. Для них смысл жизни - достойная работа. Многие из нынешних сторожей, безработных и пенсионеров принадлежали к профессиональной элите Союза. Они привыкли быть красой и гордостью своего предприятия. И только потому, что о евреях там судили именно по ним, на моей бывшей родине не было массового антисемитизма. Здесь и сегодня эти глубоко разочарованные люди составляют протестный электорат любого горлопана. Они уже не верят ни в сионизм, ни в демократию. Им нелегко считать Израиль своей любимой и, тем более, любящей матерью-родиной. Остается только удивляться их здоровому еврейскому патриотизму." "Ты хочешь сказать, что при ином раскладе такая мощная прослойка высокообразованных европейцев в нашей стране могла бы послужить ядром новой нации на месте продукции "плавильного котла"?" "Вот именно! А мы им предложили насиль-ственную деградацию." "Деградацию? О чем ты говоришь? Алия на удивление удачно вписалась в общество." "Я говорю об определенной волне. Они появились на пике алии - в самом начале девяностых годов.. Ехали сюда не "за", а "от" - от надвигающихся погромов, чужого национализма во всех союзных республиках. Решили, что и у них есть своя республика - Израиль. И вдруг поняли, что местная титульная нация еще более чужда им, чем тамошняя. А обратной дороги не было - их за отъезд в Израиль лишали советского гражданства, прописки, работы и имущества." "Но ведь до этой волны подобного "прозрения" не было? "И после нее тоже! До них был относительно слабый поток беженцев из "империи зла". Их приняли с посильным радушием, обеспечили жильем и работой. И после роковой волны и речи быть не могло о каком-то разочаровании. Люди достоверно знали из свободной прессы и переписки о специфике нашего общества. И ехали они из новой России, что в социальном плане была много хуже Израиля. И с теми же нулевыми профессиональными возможностями. В отличие от бедолаг 1990-91, олим конца девяностых оставили за собой квартиры на случай возврата, сохранли все свои сбережения, а потому легче смогли встать на ноги в Израиле. Да это был уже другой слой советского общества, знающий, что такое бизнес и умеющий организовать его здесь. Они не хуже нас знают, что любой капитализм отправляет людей, подобных этому, - Мирон постучал пальцем по листкам, - на дно жизни, а вверх выводит их противоположность. Позади такая же борьба за выживание или безнадежность. Для них Гекуба в равной мере и там, и тут." "А что, твой таинственный гений бедствует в Израиле?" "Он? Не думаю." "И чем же он занимается? Насколько я понимаю, из уровня представленных материалов, он далек от современной инженерии." "Я понятия не имею, чем он зарабатывает себе на жизнь. На прямой вопрос он ответил..." "И как же?" "Тем, чем почетно заниматься в таком обществе. За это более-менее прилично платят. И прикрывают меня, если что." "Зачем же ему связываться с тобой?" "Какая нам разница?" "Ты прав. Главное - надежность проекта. Ты сказал, что попросил проверить эти расчеты ученых его же разлива, бывших созидателей великой державы. Я слышал, что у "русских" ревность к идеям соплеменников развита еще сильнее, чем у нас." "Еще бы! На любое изобретение мои эксперты набрасываются как цепные собаки на чужого в доме, из которого им выносят кости. Все, к чему можно было придраться в проекте, подверглось яростному разгрызанию. Мне пришлось за хвосты оттягивать их от жертвы." "И что же от нее осталось?" "Да все и осталось! Неуязвимо." "А экспертам ярость разума не заменяет?" "Заменяет, конечно. У них такой опыт в этом отношении, что остается только изумляться техническому паритету Союза с Америкой. Но специалисты они классные, дело свое знают прекрасно, а потому саму идею, очистив от их слюны, я могу оценить достаточно трезво. Тем более, что друг к другу мои эксперты относятся не менее агрессивно, чем к автору проекта. А его они считают дилетантом и авантюристом априори! Я их стравил между собой и потребовал письменно изложить претензии не только к моему подопечному, но и друг к другу." "А как он отнесся к этой... дискуссии? Не обиделся?" "Он категорически отказался не только встречаться с экспертами для обсуждения своего проекта, но и комментировать их заключения, предоставив это мне. Ты мне слишком мало платишь, сказал он, чтобы еще подставляться всякой мрази." "А... ты ему платишь? - изумился красавец с царским именем. - Вот бы никогда не подумал..." "Нет, конечно, - в том же тоне откликнулся Мирон. - Он имел в виду то, что я ему обещал в случае заключения с ним контракта." "Его долю в случае реализации проекта?" "Ишь ты! Подскочил на стуле... Никакой конкретной доли я ему и не думал определять. У нас и договора-то никакого нет, раз этот дурак, как мне кажется, открыл свои know how. Просто я пообещал взять его на работу в поднимаемую компанию. А он категорически отказался. Не желаю, говорит, иметь дело с любой израильской или совместной компании." "Чего же он хочет за свою идею и работу над проектом?" "Он потребовал... чтобы ему пожизненно платили по тысяче долларов в месяц, вне зависисмости от прибылей и вообще от реализации проекта. Такой договор он готов подписать немедленно." "Но... его проект тянет на десятки миллиардов прибыли его владельцам!" "Он уверен, что ему не заплатят и доллара из любой прибыли и что его условия - максимум того, на что он может рассчитывать. Впрочем, сомневается, что получит и это." "Почему?" "По мере общения я выяснил, что он в Израиле не верит никому и ничему. Не любит людей, партии, государственные институты и чиновников, природу, овощи, фрукты, язык, манеру общения, климат, архитектуру, искусство, море. Без агрессии, но, по-моему, не менее тяжело, глубоко и безнадежно, чем арабы." "Психически больной? Как можно все это не любить!?" Это ты больной, подумал Мирон, но вслух произнес: "Очень может быть. Но идеи его достаточно здоровы. А для нас с тобой это главное." 2. Давид Зац вышел в просторную прихожую своего оффиса на семнадцатом этаже, кивнул элегантной секретарше за столом с умопомрачительным компьютером и нажал кнопку вызова лифта, дверь шахты которого выходила прямо в оффис. На стоянке у отеля, целый этаж которого занимала фирма Заца, он вызвал к жизни свой "понтиак", опустился на мягкое сидение упруго просевшего лимузина и покатил по богатым улицам престижного города деловых людей. Человек, живущий в своей стране, ехал на своей машине по своей улице из своего офиса к себе на виллу - В его стране был установленный раз и навсегда порядок, при котором не было и речи о кражах или рекитерах, ночном шуме или автомобильных пробках. Здесь не было ни одного теракта, сотрясавших в последнее время вроде бы ту же страну, но для других. И вовсе не потому, что боевикам тут противостояло нечто электронное или суперактивное. Просто здесь жила и работала та самая элита, трогать которую арабам себе дороже. Взорви они в какой-нибудь Нетании, не говоря о поселениях, хоть десять школ, тут и ухом не поведут. Но ткни на этих ухоженных улицах но-жом хоть кота, последствия будут самые неприятные. Ибо именно тут, при любой расцветке кнессета, жили настоящие хозяева региональной сверхдержавы, способ-ной одним пальцем загнать в бутылку самых самоуверенных шейхов и их покровителей в любой сопредельной стране. Не смотря на счета в иностранных банках и умопомрачительные страховые полисы, у этих людей все было схвачено здесь, а отнюдь не на Уолл-Стрите. Им было, что терять вместе с Израилем. Поставив "понтиак" в нишу под бетонным козырьком, Давид Зац вышел, мигнул пультом на закрывающиеся окна машины, потом на интерком виллы. Там тотчас что-то мелодично звякнуло, и дверь бесшумно отворилась ему навстречу. Хозяин своего дома и своей страны был встречен сначала неестественно высоко подпры-гивающей черной глазастой собачкой Долли, потом хрупкой энергичной брюнет-кой, которую он поцеловал в лобик с искренней лаской: "Шалом, Батья якара!" В глубине просторного холла он увидел обернувшуюся к нему в кресле перед панорамным телевизором дочь Зиву, с антресолей просторной лестницы ему улыбался старший сын Тони, а из комнаты младшего сына Биби доносилась му-зыка, под грохот которой немудренно прозевать кого угодно. Картина семейной идилии была бы неполной без статной фигуры служанки На-таши, которая, сдувая со лба пот, торопилась закончить приготовление обеда для всей семьи на огромной американской кухне. Предпочитая домашнюю стряпню, Давид за пять лет привык к Наташиным блюдам и был вполне доволен давним выбором Батьей именно этой пожилой и обязательной женщины вместо какой-нибудь помоложе. Батья перебрала с десяток "русских", которые были бы рады поработать на таком престижном для эмигранток месте. Демократ черт-те в каком поколении, признанный активный борец за права человека, включая "русского" и палестинца, Давид Зац неизменно улыбался Наташе при встрече, не возражал, когда ей каждый год повышали зарплату на два шекеля в час и вообще считал, что он лично внес свой весомый вклад в интеграцию алии в еврейское сообщество. Служанка была на пять лет младше матери Давида. Ее отличала не только абсо-лютная честность и педантичность, но и удивительная неутомимость. На ней была не только кухня, но и уборка, стирка, глажка, наведение порядка в комнатах детей. Те, естественно, все кидали, где хотели, могли просыпать семечки на только что тщательно вычищенный ковер, поставить затребованный к себе в комнату мокрый стакан воды на только что отполированный служанкой стол. И вовсе не от злобы или агрессии, которых израильтяне почти поголовно изначально лишены. Так вес-ти себя принято у современной молодежи, свободной от мелких условностей. Для чего же еще нанимаются в такие семьи "русские" женщины? И кому какое дело до того, что эти женщины - рожденные свободными?.. 3. Стройная, переодетая в элегантный костюм Наташа тщательно проверила поло-жение цифр секретного кода на закрытой за собой двери и спустилась по лестнице в сад, из которого вела тропинка к помпезным воротам хозяйской виллы. Десять лет пребывания на родине после проклятого советского галута приучили ее к тому, что любое небрежение к мелочам чревато немедленной потерей работы. Ласковая улыбчивая демократка Батья, склонная и поговорить с Наташей о ее семье и прошлой жизни, подарить туфли, набор посуды или кофточку на общееврейский праздник, и поцеловать при этом, при малейшей оплошности, за неубранный во-время от семечек ковер и за пятно на столе, могла почти тем же тоном произнести сакраментальное "лех хабайта" - пшло вон. После чего Наташе было бы не так-то просто найти иное место в ее возрасте, даже и преуменьшаемом при интервью на десять лет. Это была жизнь сапера, ошибающегося один раз. Прожить же на символическое пособие по старости было невозможно. Рожденная свободной шла среди разноцветья богатой улицы к автобусу домой и радовалась тому, что очередной рабочий день закончен, что вокруг такая неземная красота и чистота, а дома уют и достаток работающего человека, созданный свои-ми руками. Да и такой ли свободной была она на родине? Живя последние годы в тепле, она не забывала ледяной стройки, куда райком партии загонял их женский коллектив в качестве "привлеченных" маляров-штукатуров, без спецодежды, без питания, не говоря об обогреве или оплате их труда. "Привлеченные" отличались от нормальных заключенных только тем, что после работы возвращались домой, а не на нары, а также благожелательностью конвоя - штатных бригадиров и малярш, которым "оказывалась шефская помощь". Именно там Наташа и схватила на всю жизнь болезнь с красивым названием ишиас. Впрочем, было и преимущество того периода от нынешнего - то "привлечение" было эпизодическим, а это - никайон - уборка - пожизненным... Уютный прохладный автобус заполнялся женщинами ее цеха. Со всех сторон зву-чала русская речь, смех и приветстсвия. Люди ехали с работы, как ехали десять лет назад из своих институтов, школ, издательств, консерваторий, лабораторий. На второй остановке к Наташе подсела ее ровесница Марина. Поздоровавшись, она повернулась к окну и стала молча плакать, жалко морща некогда от природы улыбчивое лицо с ямочками на щеках. "Что, Мариночка? - коснулась ее руки Ната-ша. - Опять ничего?" "Уже седьмое интервью... - глухо произнесла она. - Они... они сожалеют, что я такая старая. И удивляются моей жадности. В таком возрасте у них принято жить на пенсию и нигде не работать. А мне пришло письмо, что сегодня придут судебные исполнители и... отнимут все имущество, что мы с Яшей честно заработали. Десять лет откладывали шекель к шекелю, чтобы купить холодильник, телевизор, люстру... Все в доме родное, выстраданное, как было там. Но в галуте это была наша неприкосновенная личная собственность. А тут это все подлежит конфискации, словно наворованное. А мы и шекеля ни в одной стране не украли. И за это... среди бела дня и на законном основании... Как жить?" "А почему вы раньше не урегулировали вопрос с банком? Ведь можно было эту квар-тиру продать, снять или купить что поменьше и..." "Все равно мы бы остались должны банку. Ведь за восемь лет долг по машканте только рос и рос. И за что мы могли бы снять, тем более купить, о чем ты говоришь? То, что нам дают на старость, едва хватает на еду и счета." "А у Яши?.." "Тоже ноль. Он же на пять лет старше меня. Всюду обещают. Его отрасль вообще рухнула, уволены тысячи спе-циалистов. Нам конец, Наташа! Конец... Они добили нас..." "Ну, не надо так. Все образуется, - привычно говорила Наташа в кабине лифта. Они поселились здесь восемь лет назад. Банки и маклеры ласково уговаривали их купить собственные квартиры. Ведь нелепо продолжать снимать чужие. И постоянно у всех возникали критические ситуации, когда они успокаивали друг друга точто так же, как сейчас это делала Наташа. - Надо просто перетерпеть период неудач, правда? Ты же знаешь, что все так или иначе, раньше или позже, образуется..." "Ты... права. Пора это все кончать, - закрывала за собой дверь Марина. - Прощай. Спасибо тебе за все..." "Прощай," - рассеянно ответила Наташа, входя в свою дверь. Разговор тут же забылся на фоне навалившейся усталости. Она кивнула обернув-шемуся к ней мужу Жене, давно ставшему приложением к своему компьютеру, и прошла в ванну. В зеркале отразилось не вечно оживленное лицо довольной хозяевами, обществом и жизнью служанки с благополучной виллы, а мгновенно постаревшая женщина на пределе отпущенных ей природой моральных и физических сил. Она провела руками по своим некогда густым стрельчатым бровям, приводившим мужчин в трепет, мельком отметила сохранившиеся пропорции своей некогда восхититель-ной фигуры и стала под душ. Холодная вода постепенно возвращала остаток сил, которых могло хватить только для того, чтобы пройти к своей кровати и лечь пластом хотя бы на час, после чего можно было заняться домашними делами. Муж то стучал по клавишам, то кричал в телефон, страстно обсуждая политическ-ие баталии. Он был довольно известным русскоязычным журналистом правого направления, а потому имел скудное содержание, которое определял "русским" хозяин газеты. Эта зарплата не имела ничего общего с доходом в той же стране нормального, левого журналиста, пишущего, к тому же, на "приличном" языке. Пока Евгений Домбровский и его читатели горели гневом за поруганную израиль-скую честь, хозяин клал в свой банк прибыль от рекламы, занимавшей треть газе-ты, существующей только за счет внимания читателей к острым патриотическим статьям. Этому прямоходящему были до лампочки и левые и правые, честь и бес-честие страны своего нынешнего заработка. Рухни завтра эта газета вместе со страной, найдется другой бизнес на другой родине. Пока Домбровский был нужен для сохранения тиража, хозяин не позволял его выгнать, как того бурно требовали коллеги-журналисты и "русские" же депутаты с "левой" улицы после очередного скандального выступления. "Представляешь, Наташенька, - вошел Женя в спальню, - арабский депутат Кнес-сета такой-то вчера заявил, что..." Он не кончил. С соседнего балкона донесся отчаянный, какой-то нечеловечески тонкий, словно птичий или заячий, крик, и все сильнее загалдели внизу. Страшное предчувствие кольнуло Наташу. Она рванула на балкон. На асфальте лицом вниз, раскинув голые ноги в безобразно задранной юбке, лежала женщина. Вокруг ее головы и тела быстро разрастались темные пятна. Рядом стоял фургон и толпились в недоумении грузчики. Мимо проплывали машины с равнодушными соотечественниками. Некоторые только усиливали в своих динамиках визгливую восточную музыку. Судебный исполнитель что-то возбужденно орал в мобильник. Из-за поворота с дикими воплями показался "амбуланс". Двое санитаров подняли похожее на мешок мертвое тело. Несколько минут назад эту окровавленную тряпку звали Мариной, мечтавшей восстановить на исторической родине статус служанки, фатально утерянный за два месяца до момента истины. Несколько лет назад она же была теоретиком силовых сетей, активисткой ленинградского Сохнута. Скорая помощь увозила в морг очередного банкрота. Благодетель-банк, одаривший ее семью собственной квар-тирой, не прощал нарушения хоть на какое-то время правил игры... К месту происшествия зигзагом, на подгибавшихся ногах, кусая руки, бежал от автобуса человек, который некогда, там, до возвращения его семьи на родину, считал себя мужчиной. Два месяца назад он "вышел на пенсию". Историческая родина положила ему в месяц половину выплаты за кредит банку за квартиру. Только вчера он с горькой улыбкой показал журналисту Домбровскому редкое по цинизму "Удостоверение почтения" от отдела поздравлений муниципалитета. "В связи с достижением "золотого возраста", - словно с другой планеты писали его благодетели, - желаем тебе от всего сердца хорошего здоровья, долгих лет и радостей жизни." И подпись аж самого мэра города! Это же какое он должен иметь сердце для такого послания такому адресату! И какова же, по его мнению, цена золота... "Яша!! - едва не вывалилась туда же Наташа. - Подожди!! Я с тобой... А ты! - обернула она к мужу обезображенное яростью лицо. - Ты - оставайся здесь. Стучи очередную статью о благородстве твоего Израиля..." С балкона Женя видел, как его жена присела на траву около рухнувшего ничком старика, охватившего узловатыми руками седую плешивую голову. Кто-то из зевак кричал в свой мобильник. Тот же "амбуланс" с теми же воплями на весь мир, задом мчался за еще одним обидчиком бедного доверчивого банка. Каждому свое. Время собирать камни... и как там далее в милостивейшем из миров... Мысли перебил резкий звонок. "Евгений? - напористо кричал знакомый голос. - Шалом. Как там моя статья?" "Статья?" - Женя был в шоке от жуткого случая и не сразу понял, кто это и зачем. "Конечно! Неужели не подошла? Вы что? Это говорит Ури Бен-Цвит. Статья "Гримасы раиса". Вспомнили?" "Да-да, - рассеянно проговорил Домбровский. - Как же... Очень остро и актуально, но я..." "Еще бы! - горел энтузиаст. - Я сомневаюсь, что кто-то из штата редакции посмел бы так смело написать. Пойдет в завтрашний номер?" "Я проверю и вам перезвоню, тов?" "Когда перезвоните? Я должен знать точно. Вы не представляете... - голос царапал обнаженные нервы даже когда Женя на вытянутой руке отодвинул от себя трубку: - Еврейское самосознание... право на обретение родины... пусть убираются в свои двадцать арабских стран... эту землю нам гарантировал Всевышний..." Женя видел перед собой только кровавое пятно на асфальте под балконом. Высокий голос человека с псевдонимом Бен-Цвит и с какой-то русской фамилией стучал в мозг уже изнутри, словно записанный на пленку и насильно включенный. Марина проходила по другому ведомству, подумал он. Ей лично Всевышний ничего не гарантировал. А гарантии банка, как и всего общества - чек без покрыт-ия. Сколько еще на очереди летунов с таких балконов? Неблагодарные свиньи! Пусть все они убираются в страны исхода, которых еще больше, чем арабских. Германия - для немцев. Израиль - для израильтян. Евреи - убирайтесь!.. У нас иное самосознание. Марина реализовала право на обретение своей земли... Квад-ратного метра асфальта под балконом. Звонок снова полоснул по нервам. "Евгений! Вы мне так и не ответили... - кричал разоблачитель. - У вас что, не в порядке телефон? Я не слышу ответа!" "Она вам... она нам всем ответила... - пробормотал Женя. - На нашу доброту и нашу еврейскую солидарность..." "Кто?! - ужаснулся собеседник. - Вы что-то перепутали! Никто не мог написать того, что написал я!! Если вы некомпетентны, то я звоню главному редактору... Вы меня слышите или не слышите, в конце концов!" "Даже Наташа ее не услышала..." "Ничего... ничего не понимаю... Это кто? Я звоню Евгению Домбровскому, а куда я попал?" Я сам попал черт знает куда, продолжал Женя полемизировать с таким же абст-рактным патриотом, как он сам. Я попал туда, где евреи беспощадно и страстно убивают евреев, наперегонки с арабами... Вот о чем надо писать, а не о вполне предсказуемой бессовестности "партнеров по мирному процессу", понятной всем, кроме циничных демагогов, Вот где конец Израиля, а не по ту сторону "зеленой черты". Но у меня есть "лицо". И именно я породил этого Ури и тысячи других. Ни у кого из них никогда не было собственного политического опыта. Сегодня их политическое кредо - отголосок моей публицистики. Она им заменяет собственное зрение и слух. Вечный безработный Бен-Цвит, живущий на мизерное пособие, нашел отдушину в псевдо-политической деятельности. Пишет он очень хорошо, не хуже меня, причем даром - таким добровольцам и шекеля не начисляют. И читают его такие же соискатели пути бегства от повседневной мерзости и фатального разочарования. Откажи я этому человеку, с ним может произойти то же самое, что с Маришей... "Ури, простите меня! - кинулся он к обиженно сопящей трубке. - Тут у меня на глазах только что..." "Теракт? - воспарил духом Бен-Цвит. - Что, прямо в нашем городе?" "Да. Теракт. Наглый и безнаказанный. Погибла замечательная женщина... А ваша статья..." "Я еду к вам!! Я соберу свидетельские показания! Его поймали? Его имя известно? Он с территорий или местный араб?" "Их не поймали. И не со-бирались ловить. Это местные. Евреи..." "Что?.." "Ваша статья выйдет завтра. Раису от наших с вами разоблачений мало не покажется. Израиль может спать спокойно. Шалом." "Подождите! - взмолился Бен-Цвит. - Я не успел сказать вам свое мнение о вашей статье о демографической ситуации. Ваш подход совершенно неправильный! Сле-дует взять с арабок обязательство не беременеть после рождения второго ребенка. Иначе... террор палестинской матки... мы просто задохнемся от изобилия арабских младенцев, готовых немедленно стать взрослыми террористами..." Евгений сам задыхался от проникающей радиации этого жуткого энтузиазма. Его собеседника не зря боялись и избегали. Но это только убеждало его в собственной правоте. Спорить с ним было не просто бесполезно, но и физически невозможно: после нескольких минут вынужденного общения Домбровский неделями чувствовал себя опустошенным. На любой аргумент фанатик отвечал десятком своих, не имея иногда ни малейшего представления о предмете спора. У него была уникальная память, бесконечная эрудиция в любой области знаний и энергия ядерного котла, накопленная в спорах с еще незащищенными оппонентами. Но положить трубку было еще опаснее. Этот мог без всякой злобы, а из искреннего расположения к своему любимому коллеге, сказать главному, что милый Женя его недослушал, недопонял, а потому... Времени и сил без конца доставать любого у него было в избытке. "Так что вы предлагаете? - чудом уловил Евгений момент, когда Бен-Цвит набрал в необъятные легкие воздуху для очередной бесконечной тирады. - Я не прав. Что дальше?" "Как что дальше? Я хочу, чтобы мой любимый Женя всегда был прав! Чтобы в его замечательных статьях никогда не было таких нелепостей, которые губят его в глазах читателей. А потому, - он набрал воздуху раньше, чем Евгений успел что-то сказать, - а потому давайте мне все, что вы сочините. Страницу за страницей. Я все исправлю раньше, чем это попадет в газету, когда испеченный блин уже невозможно вернуть в состояние теста. Совершенно бесплатно! И под вашим именем будут выходить только отличные статьи! Вы согласны?" "Я на все согласен. Шалом..." Телефон только и ждал этого "шалом", чтобы вновь взорваться звонком. "Женя, - как всегда устало и брезгливо сказал главный редактор. - Ты не забыл, что за тобой репортаж о сегодняшней встрече Николая Колесина с читателями?" "Боюсь, что я сейчас не в форме, Миша, чтобы..." "Слушай, ты что, еще не понял? Ты на работе. И мне наплевать на твою форму. Репортаж о встрече живого классика с народом я поручил тебе. Выпей рассолу или йогурта и марш в Бейт-оле. Ты думаешь, что тебе никто не дышит в затылок? Нет? Спасибо. До свидания." 4. Кто такой Николая Колесин? - мучительно вспоминал Евгений. Естественно, звучная фамилия была хорошо известна по бесчисленным статьям и интервью писателя. В энциклопедии Колесину была посвящена короткая, но емкая статья: рус.сов. писатель, член КПСС с такого-то года, сб. повестей и рассказов таких-то о мире таких-то (перечень на пять строчек - ни одного знакомого названия) и др., Гос. пр. СССР (такой-то год). В справке редак-ции было сказано, что классик столько-то десятилетий был членом редколлегии такого-то журнала (ну, эту-то компанию московских небожителей Евгений помнил прекрасно! Сколько разбилось об них надежд и планов...), а также, что он издал сотни книг с суммарным тиражом в десятки миллионов, что его повести и расска-зы переведены на языки чуть ли не всех народов мира. Пьесы на сценах театров, популярнейшие (какие же, о, Господи?) фильмы по мотивам его литературных шедевров. Какая глыба, а? Какой матерый человечище! И какой же позор для выпускника факультета журналистики Евгения Домбровского, что за десятилетия совместной с глыбой жизни уже во второй по счету стране он понятия не имеет о своем великом современнике, не читал ни строчки из его нетленки, а на слуху только фамилия единственного классика, удостоившего Израиль чести поселиться здесь в зените своей славы... Из объявления о презентации следовало, что писатель продолжает творить и на исторической родине, где каждого его произведения с нетерпением ждут благодарные читатели, а для Евгения и этот этап эпохальной деятельности великого мастера слова остался незамеченным. Конфуз-то какой! Надо срочно купить на встрече книги маститого и проштудировать. Иначе и статья о встрече читателей с обожаемым классиком не получится. А кто-то помоложе и пошустрее, и не один, уже давно и жарко дышат в затылок. Безуспешно смиряя свирепую бессильную злобу завистника и неудачника-Сальери к бессменному Моцарту здесь и там, Евгений спешил в актовый зал, где профе-ссиональные книголюбы и квалифицированные читатели в лихорадочном нетер-пении ждали своего кумира. Тот появился под дружные аплодисменты и прежде всего расцеловался с устроителем действа - главбиблиофилом. Самоиздающийся писатель Евгений Домбровский вспомнил свою единственную личную встречу с этим личным другом классика. Брезгливо пролистав плод многолетних усилий и бессонных ночей неизвестного автора, главкниголюб заглянул в предисловие, неопределенно гмыкнул и передал любовно изданную за последние деньги книгу безмолвному коллеге, которого он представил профессором таким-то. Тот листанул, произнес нечто невнятное и ото-двинул предмет гордости семьи Домбровских большим пальцем обратно к глав-ному, так и не подняв на Женю свои отчего-то усталые глаза. "Мы никому не от-казываем, - глядя в сторону, проговорил книголюбец. - Оставьте. Ваши повести посмотрят. Вам позвонят." Точно как в советских издательствах! - подумал Евгений. - Ждите. Появится мне-ние - вам его сообщат. Но существовала разница, и была она, как это часто бывает, в пользу "империи зла". Там, при благоприятном мнении, книга издавалась не за счет автора, реализовалась через сеть книготорга, а писателю выплачивался сна-чала аванс, а потом гонорар, на которые он мог жить и создавать что-то новое. "Империя добра" в лице этой околоолимовской публики и шекеля не вложила в издание, и агоры не собирается никому заплатить. С той же неохотой или брезгливостью книгу взяли на продажу в некоторые "русские" магазины, но ее и близко не подпустили к национальной сети книжной торговли и не выставили в библиотеках. Всюду было полно довольно однообразной импортной продукции российских издательств по бросовым ценам. Бесчисленные боевики и мелодрамы из чужой жизни, эротика и насилие на обложке, наркотики, порно и кровь на страницах. И - ни слова о жизни потенциальных читателей. "А им это надо? - спросил человек, похожий на что угодно, только не на привычного по прошлой жизни продавца книжного магазина. - И так тошно..." Еще бы, чуть не сказал Евгений, особенно, если смотреть на твою спесивую рожу на фоне этой макулатуры. Чтобы к тебе заходило хоть три человека в день, надо быть профессионалом, искать авторов, сводить их с заинтересованными покупа-телями, заводить из тех и других постоянную клиентуру в твоем эксклюзивном для авторов магазине, чтобы их читатель шел только к тебе. Cоздавать альянс автор-издатель-читатель. А ты сидишь тут и гордишься своим хамством и невежеством, предприниматель липовый! После прогоревшего буфета или распространения чего-то из-под визгливой пирамиды. Но если в магазине от профессионализма хоть как-то зависело благополучие семьи владельца, то уж в храме книголюбия никому и ничего не было надо. Но тот же устало-презрительный взгляд. Плюс многозначительные бессмысленные сентен-ции черт их знает о чем и нетерпеливое поглядывание в окно, словно сегодня к этим бездельникам придет еще хоть один писатель... Все удивительные авторские находки и восторг от них, споры и ссоры с Наташей по поводу каждой реплики и эпизода, сюжет и композиция каждой повести, сверх-задача и ее воплощение, весь смысл жизни писателя были в несколько минут ниве-лированы здесь двумя стариками, призванными решать более чем скромную задачу - собрать на презентацию оплаченной автором книги несколько потенциальных покупателей. Донести мысль автора до тех, ради кого он трудился. На фоне этих горьких воспоминаний как-то привычно забылась только что погиб-шая соседка (а так ли уж тепло дружили?..), Наташа, опекающая где-то свежего вдовца (тем более, меня там только нехватало...) и вообще вся эта бесконечная никчемная суета, выдающая себя за жизнь. *** "Коля, говорил мне Давид Ойстрах, - голос с трибуны был невыносимо громкий, - ты не совсем прав. Бог есть в каждом человеке..." Зал завороженно внимал. По всем рядам белели седины. Шоу пенсионеров для пенсионеров. Неужели все они знакомы с произведениями Колесина? - удрученно думал несчастный дилетант. - Почему же я не могу вспомнить ну ни одного из названий, которыми он сыплет в зал? Всех, решительно всех, с кем он тепло дру-жил, кого самозабвенно опекал, всех, кто делился с ним самым сокровенным, я хорошо знаю по их неповторимому творчеству. А вот его, известнейшего уже полвека писателя, воля ваша, нет!.. Евгений и не пытался вообразить подобную встречу читателей, скажем, с Досто-евским, который был бы представлен не своими романами, а бесчисленными рега-лиями и должностями. И под занавес творческой биографии собрал петербургских стариков, которые, к своему изумлению или умилению услышали: "Федя, - как-то говаривал мне Гоголь, - учти, что в украинской горилке есть витамин". И, произ-неся этот бред, классик тщетно ждал бы смеха и аплодисментов. Этого не могло быть потому, что не было ни у одного русского писателя никаких регалий и званий, должностей и привелегий. Никому в России 1880 года и на ум не пришло бы объявить: "Перед вами Достоевский - известнейший писатель." Да и самому Федору Михайловичу ни при каких обстоятельствах не пришло бы в голо-ву рассказывать, какие писательские должности он некогда занимал и как ловко ими пользовался. Во-первых, не занимал, во-вторых, если бы пользовался, то хвас-тать этим стыдно. Впрочем, он всю жизнь имел одно-единственное звание, но такое, какого ни до него, ни после не имел и никогда больше не будет иметь ни один человек в мире - Федор Достоевский... Купить книжку оказалось непросто. У торгового стола чуть не сталкивались белые головы читателей. Если и не покупали фолианты, то исправно рассматривали. Тем более, не было возможности пробиться к классику лично за автографом. Толпа плотно вытекала из дверей, не позволяя вернуться в зал, где Колесина окружили плотным кольцом те же седины. В книжку на 200 страниц лучший советско-израильский литератор ухитрился втис-нуть две повести, штук десять рассказов и... роман! Не он ли в семидесятые про-листывал и решительно отклонял мои выстраданные повести и рассказы? - думал несостоявшийся писатель. - И не этим же он страстно занимается здесь и сейчас, достоверно зная, как следует мне писать по-русски? И - о ком, о чем? Но как все-таки пишет сам классик? Уже в автобусе по дороге домой Евгений в нетерпении открыл новенькую книжку и, как рюмку сивухи, проглотил первый рассказ. К горлу подступила тошнота с духом перегара. Перед глазами возник Швондер в исполнении Карцева и прозвучало неповторимое "Это какой-то позор!" Он заглянул в конец рассказа. нет, не из ранних - написано уже на исторической родине, со всеми регалиями. Ладно, решил Домбровский. У всех бывают неудачные вещи... Открыл следующий рассказ. И - не поверил своим глазам - абсолютно о том же, что и первый. Та же беспомощная проза. Хуже Колесина писал только коллега Евгения по прозвищу Какер за страсть к псевдо-еврейскому юмору и неистощимую внутренню