ями уходящую в его прошлое. Он ощущал себя уже упавшей песчинкой в песочных часах своей судьбы. Плотность событий последних месяцев говорила о том, что предписанное ему событие должно произойти -- и оно произошло. Теперь он полностью, как та упавшая песчинка, принадлежал прошлому, находясь в ожидании, когда судьба снова перевернет его песочные часы. Не выработав новых категорий, он мыслил старыми, опираясь на бесценный опыт выживания, который подсказывал простые истины, от практичности которых он не мог отказаться. Он медленно извлекал эти факты из прошлого, выстраивая их них фундамент, основу пирамиды своего нового сознания. Однократность, непоправимость, невозвратимость всего совершающегося с ним было той формой, в которой судьба является человеку. Он понимал, что всякий факт есть случайность, непредвидимая и заранее неустановимая. Но, анализируя случившееся, он также осознавал, что ход и дух будущего, как для отдельного человека, так и для целой группы, неслучайны, что, благодаря свободному решению действующих лиц, это развитие может, правда, либо завершиться великолепным концом, либо подвергнуться опасности захиреть и погибнуть, но не может быть изменено в своем смысле и направлении. Факт есть нечто однократное, это то, что было или будет в действительности. Истина есть нечто, что вовсе не нуждается в действительном осуществлении для того, чтобы существовать в качестве возможности. Судьба имеет отношение к фактам, связь причины и действия есть истина. Это было ему известно, именно поэтому жизнь связана с одними только фактами, только из фактов состоит и только на факты направляется. Чтобы узнать -- необходимо время. Чтобы стать -- необходимо именно это время. ..."Будешь жить по Уставу -- завоюешь честь и славу!". Плакат висел на стене, напротив его койки. Он засыпал и просыпался, читая этот лозунг. Было очередное ночное построение. Отжимания, качание пресса, гладиаторские бои и, как несбыточная мечта, отбой. Окончательно ошалев от усталости, уже не мечтая о возможности выспаться, он стоял и смотрел перед собой на проклятый плакат с лозунгом. "О чем задумался, череп?", -- вопрос сержанта вернул его в казарму. "Будешь жить по Уставу -- завоюешь честь и славу!", -- прокричал он в ответ. Сержант смотрел в его глаза, качаясь с пятки на носок. "Делать то, что тебя заставляют делать, легче всего. Труднее делать то, что положено тебе делать, невзирая на обстоятельства. Поэтому запомните простое правило, черепа: ЗНАТЬ И НЕ ДЕЙСТВОВАТЬ -- ЭТО ВСЕ РАВНО, ЧТО НЕ ЗНАТЬ! ТЫ МОЖЕШЬ НЕ ЗНАТЬ, НО ТЫ ОБЯЗАН БЫСТРО УЧИТЬСЯ!!! ПОЭТОМУ, НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ, А ДЕЛАЙ ЭТО!!!"Сержант был явно доволен такой концовкой. "Отбой, черепа!", -- раздалась долгожданная команда. Было очевидно, что они не смогут получить сержантские знания без того, чтобы не прожить жизнь от курсанта до сержанта. Это делало возможным их воспитание в большом стиле познания внутренних возможностей и постановки задач, сознательной подготовки как отдельных людей, готовых к этим задачам, которые устанавливаются на основании фактов из прожитой сержантами жизни, а не каких-то "идеальных" абстракций Устава. Но для того, чтобы делать как и во всех других случаях, они должны были иметь время и возможность освоить новое. И это были необходимые средства для приобретения тех сил, при помощи которых может быть сделано намного больше, чем без них. Как только эти силы приобретены, появляются и возможности использовать их... До конца начала оставалось еще три месяца... Если видишь, что борьба бесполезна -- сражайся с удвоенной силой. ...Когда они все же прорвались к окруженным, увиденное он запомнил на всю жизнь. Двое, размазывая слезы по лицам, покрытым толстым слоем пыли, не стеснялись своих эмоций. Сменяя друг друга, восемь человек долбили основание дувала, отделяющего их от раненного в бедро товарища, упавшего с дувала на другую сторону. Духи отсекали их своим огнем, не давая шансов перелезть через дувал. Двое предпринявших эту попытку были ранены. Они перекидывали раненому подсумки с магазинами к автомату. Кидали ему гранаты. Огнем своего АГСа пытались поддержать раненного товарища, отстреливавшегося от приближающихся к нему духов. Ребята долбили дувал всем, что было у них под рукой. Он поразился, увидев, какую работу они смогли проделать почти голыми руками, умудрившись буквально прогрызть дувал насквозь. Когда дыра в основании дувала была почти пробита, их товарищ получил еще одно ранение в правое плечо. Истекая кровью, теряя сознание от нестерпимой боли, раненый не выдержал напряжения и взорвал себя гранатой. Духи, видя бесполезность своей попытки взять его живым, отошли. А они все же долбили эту дыру, зная, что его уже нет в живых Их товарищ не дождался их ровно восемь минут. Спустя пять минут после взрыва гранаты духи свернули кольцо. Через восемь минут после взрыва гранаты ребята пробили дыру в основании дувала. Еще через пять минут к ним пробилась другая группа. И вот сейчас, не скрывая своих эмоций, двое из последней смены, пробившие эту дыру, плакали как дети. Тело их товарища лежало перед ними. Они все же протащили его в эту чертову дыру, не признавая бессмысленность совершаемого ими... Лежа на госпитальной койке, он начинал понимать, что время наступления смерти целиком зависит от того, как и когда была поражена жизненно важная сила человека. Он видел как, например, тяжелая травма может убить человека мгновенно, тогда как другие, менее концентрированные атаки на здоровье человека, вызывали слабоумие, потерю самообладания, дезорганизацию воли. "Жить, Жить и ЖИТЬ -- это должно быть единственным и непреклонным решением", -- так он понял тогда смысл произошедшего. Однако до того, как равновесие восстановится, оно будет нарушено. Кто-то будет первым. "Главное сейчас для тебя -- научиться жить без ног ", -- хирург ободряюще похлопал его по плечу на перевязке, когда бинты были сняты и легкие устали от собственного крика. Он понял, что они будут первыми. Огромная страна не смогла выделить совсем небольшие средства для того, чтобы развивать социальную реабилитацию -- и вовсе не потому, что этих средств не было. Не было другого -- целей, а поэтому заниматься этим было нецелесообразно. Ампутация (через войну) у раненных людей возможностей значимого проявления их сущностных сил превращала человека в противоположность себе самому. "Ограничивающие манипуляции" экономичны по затратам и весьма действенны по результатам. Это прекрасно было известно государству. Что давала такая ампутация возможностей? Она давала государству антипода того человека, которого оно отправляло на войну. Ограничивая подобным образом ребят, государство имело возможность манипулировать ими, раздавая им льготы, лишив их собственных возможностей, собственных целей. Цель всегда неотделима от инструмента ее достижения: каждой цели соответствует инструмент, каждому инструменту соответствует цель, им достигаемая. У него была теперь одна цель, был единственный инструмент для ее достижения -- его протезы, как символ человеческой боли и терпения. Он понимал, что его жизнь -- это много-много дней, которые боль превратит в бесконечность. Когда земля уходит из-под ног -- прыгай дальше. Если не знаешь что делать -- делай шаг вперед. Война план покажет, главное ввязаться в драку, а там будет видно! "Рыба тактически выигрывает, ощущая вкус червяка -- но стратегически проигрывает, оказавшись на крючке". Хокку, поэзия. "Никогда не вступай в навязанную тебе противником схватку -- лучше вовремя отступить, чем позже перешагивать через собственные трупы", -- проза жизни. Самый легкий день. Белые стены, белые простыни. Покой и тишина. Об этом он мечтал все время службы. Сейчас это воспринималось совсем иначе. Рядом сидел комбат. Пришедший с ним замполит роты принес новую парадку, тельник, берет, знаки, два ЭрДэ, набитые кандагарскими гранатами, инжиром, яблоками, лимонадом "Си-Си". "Вот здесь в пакете 500 чеков. Это тебе от батальона, на первое время", -- комбат положил на подушку простой солдатский конверт. "Чем будешь заниматься на дембеле, сынок?" -- спросил комбат. Стараясь выглядеть бодрым, он ничего другого не придумал, как ответить: "Буду табуретки делать и на базаре продавать". Жгучая боль в ногах импульсом ударила по контуженной голове -- комбат резким движением поднял его за простыню, обернутую вокруг его обрезанного тела: "Узнаю, что ты чмонеешь на гражданке как хлястик, сержант -- лично приеду и урэкаю тебя, понял? Запомни, сынок, самый легкий день был вчера! Война для тебя только начинается...". Утром должен был быть самолет. Братва из роты уже затарила его, конкретно нашпиговав повязки на животе и руке пятаками чарза для подогрева кандагарских "рексов" в госпиталях Союза. Только что ушли его комбат с замполитом. Он еще до конца не осознал занимаемого им положения, продолжая воспринимать мир через призму старых, не разрушенных новой действительностью, ощущений. Болели несуществующие, ампутированные ноги. Дырки в руке и животе не волновали его. В контуженой голове периодически всплывала одна единственная мысль -- действительно, самый легкий день был вчера! (c) Павел Андреев, 1998 Павел Андреев. Шанс --------------------------------------------------------------- © Copyright Павел Андреев, 1998 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев, присылайте их по адресу vova@dux.ru Оригиналы материалов этой страницы расположены на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников" http://www.afghanwar.spb.ru/stories/index.htm │ http://www.afghanwar.spb.ru/stories/index.htm --------------------------------------------------------------- "...Когда мы узнали, что красивое красиво, появилось безобразное Когда узнали, что доброе хорошо, появилось зло Поэтому бытие и небытие порождают друг друга Трудное и легкое создают друг друга Длинное и короткое сравниваются Высокое и низкое соотносятся Звуки образуют мелодию Начало и конец чередуются..." Лао Цзы. Дао дэ Цзин. --------------------------------------------------------------- Лето 1982 года. Гиришк. Уличные бои. Я прижался к дувалу. Его сухое шершавое тело было безучастно к моим движениям. Дувал был сделан из земли на которой стоял уверенно и непоколебимо. Пули, которые дух вбивал в дувал, никак не отражались на его монолитности. Справа от меня был точно такой же дувал, тянувшийся на несколько десятков метров в обе стороны от меня. Мы застряли на Т-образном перекрестке, который простреливался добросовестным стрелком. Снайпер расположился внутри небольшого глиняного помещения, выступающего из стены дувала. Такая позиция под прикрытием глиняных стен позволяла эффективно вести огонь на поражение. Трезво и спокойно оценить ситуацию мешал пулеметчик, засевший на крыше дома, окруженного проклятым дувалом. Его пулемет с завидным постоянством стриг верхушку дувала, не оставляя нам возможности беспрепятственно преодолеть глиняную стену и оказаться внутри двора. Эта парочка работала с достойным подражания мастерством. Я старался прижаться к дувалу как можно плотней. Снайпер не выпускал меня из этого глиняного пенала, а пулеметчик с высоты своей позиции на крыше легко доставал противоположную сторону проулка. Я проклинал себя за спешку. Мы умудрились проскочить почти целый квартал, не встречая сопротивления, пока не уперлись в эту глиняную стену. Неожиданно из-за угла, повторяя мою ошибку, вылетел Иргашев. Пытаясь совместить свою скорость и невнимательность, он вертел головой и вовремя увидеть меня все же не сумел. Он был уже на середине этого проулка, когда я успел крикнуть ему команду: "Ноги!!!". Иргашев заученно рухнул на землю. Пули, посланные опытной рукой пулеметчика, прочертили пыльную черту на дувале, на уровне груди нерасторопного узбека. Какого хлопкороба могла бы потерять страна, я не могу сказать, но то, что среди сынов солнечного Узбекистана, добросовестно засорявших ряды Советской армии, этот парень блистал -- могу подтвердить под пыткой сгущенкой. Прикрываемый облаком пыли, поднятым пулеметной очередью и собственным падением, Иргашев стремительно перекатился к противоположной стенке, чем, конечно, скрасил мою компанию, но наше общее теперь положение не улучшил. Пулеметная очередь и мой крик вовремя остановили ребят. Иргашев последним из нашей группы повторил мою ошибку. Не скрывая раздражения мы перекликались с пацанами через разделяющий нас угол. Пауза, вызванная нашей задержкой, явно затягивалась. Решение было принято простое и прямое. Снайпер и пулеметчик были разделены пространством двора. Позиция пулеметчика не позволяла контролировать двор и помещения дома, если, конечно, они не заминировали их. Оставалось главное -- перепрыгнуть через дувал и метнуться через двор. Можно было вернуться и, оставив дом в своем тылу, обойти его. Можно было стянуть сюда другие группы. Можно было просто в городском парке посасывать "Жигулевское" и читать в газетах о новых парках дружбы, посаженных русскими на Афганской земле. Пацаны удачно кинули нам подсумок с гранатами. Мы договорились, что после залпа из двух "мух" по выступу, откуда нас "поливал" стрелок, мы взгромоздим наши худые тела на дувал, упадем во двор, перебежим его, уничтожим пулеметчика, затем снайпера. И все, конечно, с их молчаливого согласия. С соседней крыши "Марадона" ( в быту Марупов), худой узбек, похожий на СВДэшку, которую он носил словно пастуший посох, уже начал долбить пулеметчика. Но пока пулеметных пуль в воздухе было больше. Мы сильнее прижались к дувалу. Гранаты были наготове. Мы лежали на боку, животом ощущая монолит дувала. Повернув голову я видел подошвы ботинок Иргашева. Неожиданно он повернул голову и посмотрел на меня. Взгляд его узких прищуренных черных глаз, скуластое лицо, испачканное под носом пылью -- все это на фоне подошв его стоптанных ботинок делало сцену комичной. Я не удержался и улыбнулся. Иргашев радостно принял эстафету и улыбнулся в ответ. Кожа на его скулах была так натянута, что я иногда задумывался, за счет каких запасов кожного покрова он умудряется растягивать свой рот в белозубую улыбку. Видимо когда рот закрывался, на его теле открывалось другое место и наоборот. В нашей ситуации, когда наши полупопия были сжаты тисками страха, он мог себе это позволить. Парни сделали дело красиво. Одновременно, из-за угла в противоположные стороны по проулку выпали сразу двое: Миша Шикунов и Паша Морозов. Первый, почти лежа, с середины проулка (подальше от пристрелянного угла), а второй с колена, упав в двух метрах за спиной у Миши, дали залп по выступу со снайпером. Почти одновременно с ними мы кинули гранаты за дувал. Я, оттолкнувшись от спины Иргашева, перелетел через глиняный забор. Иргашева должны были вслед за мной перекинуть Миша и Паша. Я упал не так, как планировал. Приземлившись на четыре точки, я больно ушиб колено. Паузу между запоздалой очередью пулемета и ответной стрельбой "Марадоны" я заполнил своим броском к дому. Мою спину от снайпера должен был прикрыть Иргашев, зависший сейчас где-то на пути ко мне. Сохраняя полученный при ударе о землю импульс, я преодолел первую часть дистанции на четвереньках. Пытаясь принять вертикальное положение и, наконец, вернув автомат в более достойное положение, я вломился в двери дома. Чуть не разбив вдребезги хилые двухстворчатые двери, я преодолел первые полтора метра и ударился обо что-то мягкое и упругое. Сила столкновения была такой, что я отлетел назад, открывая головой двери. Уже лежа, я с ужасом увидел стоящего в метре от меня огромного бородатого афганца, одетого в шаровары, традиционную жилетку и чалму. Пока я пытался привести свой автомат в боевое положение, гигант рассеяно стоял и держа одной рукой свой автомат, другой зачем-то тер свой лоб. Я уже слышал топот Иргашева. Видел как дух поднял автомат. Видел как он оценивая ситуацию, посмотрел сначала на Иргашева, потом на меня, развалившегося у его ног. Судя по тому, как он сделал шаг назад внутрь дома, он не потерял самообладания, чего нельзя было сказать обо мне. Я, ничего не соображая, умудрился дать, наконец-то, очередь из автомата. Продолжая лежать на спине, я опустошал магазин своего автомата, посылая пули в грудь бородатого гиганта. Я видел, как свинцовые пчелы вонзаются в его тело, отбрасывая его к стене. Будучи сержантом, срок службы которого давно уже не определялся фразой -- "только что с самолета", я каждый третий патрон в этом магазине, предназначенном для целеуказания и корректировки чужого огня, сделал трассирующим. И теперь ярко желтая нить, словно тонкая, огненная игла, пронзала тело духа, отбросив его к противоположной стене. Когда последний патрон моего автомата освободился от своей смертельной начинки, огненная нить оборвалась, прерывая смертельный поток. Тело, переполненное свинцом, обмякло, колени бородача подогнулись. Из его груди исходил непонятный фейерверк. Это догорали трассера, застрявшие в его теле. Словно искра, последний трассер, с огненным шлейфом, вошел в падающее тело. Не дав мне подняться, Иргашев перелетел через меня и метнулся вглубь дома, к лестнице, ведущей на крышу. Я переполз в дом, ожидая атаки снайпера. Но дверь в углу двора оставалась закрытой. Заменив магазин автомата, я держал ее на мушке. Повернув голову назад, я увидел убитого мной человека. Он лежал возле противоположной стены, неестественно подогнув под себя правую ногу. Из развороченного его живота с вывернутыми внутренностями шел дым и противное шипение -- это остывали трассера в уже мертвом теле. Используя молчание снайпера, во двор через дувал один за другим посыпались ребята, прикрываемые с противоположной крыши "Марадоной". Они заучено кинулись в разные стороны двора, ища укрытие, выбивая двери. Брошенная с опозданием с крыши духовская граната не могла уже никому повредить. В ответ на крыше одна за другой разорвались брошенные снизу гранаты. Я все еще стоял над убитым духом, когда из-за моей спины, не скрывая своего раздражения, вызванного моей заминкой, вынырнул Паша Морозов. Он по-деловому перевернул труп, сорвал порванный "лифчик" с магазинами и тут же разочарованно отшвырнул его в угол дома. Я поднял с пола автомат убитого. Это был китайский АК, крышка его коробки была отшлифована почти до белизны. Приклад был разбит в щепки моими пулями. Я автоматически передернул затвор. На пол к моим ногам упал патрон.Я поднял его и положил в карман. Подумать только, в этом кусочке металла была заключена вся моя жизнь, все 18 лет, наполненные радостью и разочарованием. Точно такая же пуля, пущенная моей рукой, освободила сердце этого афганца от ненависти. Уже все кончилось. Пулеметчик спрыгнул с крыши в сад, расположенный за домом. Но, видимо, из двух мусульман, имеющих одинаковые шансы умереть в этот день, Аллах наказал пулеметчика -- он подвернул ногу при приземлении на мягкую землю сада. Наш хлопкороб спокойно, словно гвоздями, пришил короткими очередями бедолагу к его родной земле. Помещение, из которого снайпер заставлял нас с Иргашевым лежа глотать пыль, оказалось вульгарным туалетом. Пол здесь был усыпан гильзами от автоматической винтовки, найти которую мы не смогли. В стенах туалета были проделаны аккуратные бойницы. Выглянув в одну из них, я увидел проулок, в котором лежал несколько минут назад. В этот миг я понял, что только чудом не стал точно таким же мешком с костями, как тот убитый в доме дух. Снайпера ребята так и не нашли. Добросовестно закидав сортир гранатами, группа покинула этот дом. Уже сразу же за углом мы столкнулись с группой замполита. Пара ласковых слов в ответ на наши сбивчивые объяснения -- вот и весь протокол нашей встречи. Мы задерживали роту, задача которой была выйти на рубеж и замкнуть кольцо оцепления. Всего лишь. Вспоминая позже этот день, я думал, остался ли жив тот снайпер из туалета? ...Я прислонился к стене туалета, рассматривая проулок в бойницу. Внизу, в глубине ямы с дерьмом, раздался непонятный то ли всплеск, то ли шлепок. Я осторожно подошел к краю уж слишком узкой дыры и ничего не увидел, но, невольно отклонившись назад, вдруг заметил его, вернее его тело. Он висел, зацепившись за что-то. Видимо понимая, что его могут заметить, стрелок судорожными движениями переместился вправо. По тому, как дрожало тело, я понял, что провисит он недолго. И я оставил ему шанс, точно так же, как и он мне, там, в проулке... Когда я узнал, как легко можно умереть, я могу сказать, что жить тоже можно легко. Но тяжелая смерть не подразумевает легкой жизни и тяжелая жизнь -- тоже не пропуск к легкой смерти. Хотя, кто может сказать, кому из нас было легко в тот день. Может быть, шанс, подаренный мной стрелку, был самым тяжелым его испытанием. Может быть, моя доброта зародила зло и ненависть в его сердце так же, как в моем сердце -- нерасторопность убитого мной духа. Приписывая себе победу, мы забываем, что в основе ее лежит чья-то ошибка, потерянное кем-то самообладание. С годами парад наших побед превращается в больничный обход чужих жертв и поражений. В Азии всегда милость к побежденному была признаком слабости, а усилие над собой -- верным признаком присутствия воли. Я тогда думал, если мы побеждаем себя, переставая быть рабами собственного тела, то чья ошибка лежит в основе нашей победы, кто тот, что упустил шанс, найденный нами? Видимо, платить приходится всем. Не здесь, так там. Не сегодня, так завтра. Потом война продолжилась и я потерял обе ноги. Пешком, при подрыве на противопехотном итальянском фугасе (много позже жизнь сведет меня с человеком, который гордо мне заявит, что является офицером шестого отдела, но до этого он был сапером в Кундузе. И когда на его вопрос, как меня угораздило, я ответил про противопехотный итальянский фугас, он мне с пониманием прошамкал, что, мол, он такие видел (!?). Я еще поддакнул, мол, с веревками вместо ручек. Я уже знал, кто сидит передо мной, и что ему до фени моя история. Он такой же сапер, как я -- барабанщик, а нужна ему была информация про тех, кто "проходит мимо" афганских дел). А пока я приходил в себя на больничной койке после взрыва тридцати грамм взрывчатого вещества, упакованного в пластмассовый жесткий корпус диаметром около восьми и высотой около трех сантиметров. Я искал врага, борьбе с которым должен был посвятить оставшиеся у меня силы, кому бы я мог отомстить за свой подрыв: И я нашел его -- это был я сам, растолстевший на больничных хлебах, купающийся в лучах боевой славы, одембелевший от тишины и покоя мирной жизни. Я выиграл эту войну. Тот парень, с ужасом взиравший на свои первые протезы, на которых он должен был если не летать на самолете, то танцевать уж точно (согласно принятым в стране традициям), к счастью, умер вместе с его кожно-шинными протезами образца 1911 года. Он умер от моральных побоев, наносимых ему сержантом Кандагарской бригады. Этот сержант забил его до смерти. Он приходил в самые неудобные моменты, когда делался выбор между тем, как надо и тем, что легче всего сделать. Что это были за драки!!! Внутри меня шла настоящая война и сержант победил. Он был напорист и прямолинеен в своих желаниях. Его аргументы были просты и очевидны: "Ты что чмонеешь? Не позорь бригаду! А для чего ты, урод, выжил? И это все, на что ты способен? А так ты можешь? Если нет, то твой номер 320 и становись в очередь на раздачу, желудок!.." Самый сильный аргумент он мне выдвинул, когда шел очередной боевик, где герой заявил: "...Ты думаешь, мне все это -- машина, вилла, деньги, бабы -- надо? Мне нужно немного: картонная коробка, скамейка в парке и надувная подружка, а остальное -- это моя предъява обществу!" "А что ты можешь им предъявить?" -- спросил меня мой сержант. В тот день безногий выпускник института, муж жены, дождавшейся его с войны, сын, не оправдавший надежд своих родителей, друг своих друзей и враг своих врагов умер тихо и спокойно. Сержант похоронил его скромно со словами : "Ты свою войну проиграл, сынок". Ему досталось все наследство: высшее образование, остатки здоровья, налаженный быт, Отто Бокковские протезы, машина, гараж, старые враги, старые друзья, старые проблемы и нерешенные вопросы. Он по-деловому подошел ко всему этому. Часть он выкинул сразу, остальное отвалилось само. Когда в моей черной сумке уместилось все мое имущество, оставшееся после развала семьи и краха семейного замка, он с гордостью заявил мне: "Нужно иметь две вещи в жизни: смелость и страсть. Смелость -- изменить жизнь, а страсть -- исполнить мечту. У тебя есть возможность спрыгнуть с этой лодки, боец". Я решил остаться и не жалею об участии в этой афере, которую принято называть жизнью. Но ответить на вопрос, в кого промахнулся тогда тот снайпер-неудачник, я так и не смог. Может я умер раньше, чем тот безногий студент, умер от страха при столкновении с бородачом ? Мне кажется, что всем видна надпись на моей майке, сделанная моим сержантом: "Добро пожаловать в Кандагарскую бригаду, черепа !!!" (с) Павел Андреев, 1998 Павел Андреев. Добрые парни --------------------------------------------------------------- © Copyright Павел Андреев, 1999 Автор ждет Ваших отзывов и комментариев, присылайте их по адресу vova@dux.ru Оригиналы материалов этой страницы расположены на сайте "Афганская война 1979-1989 в разделе "Рассказы участников" http://www.artofwar.spb.ru/pavel_andreev/index_tale_andreev.html │ http://www.artofwar.spb.ru/pavel_andreev/index_tale_andreev.html --------------------------------------------------------------- Look in my glass and tell the face thou viewest Now is the time that face should form another. William Shakespeare Мы стояли в сквере, наблюдая за любителями вечерних прогулок. Все, что он рассказал, показалось мне до боли знакомым. Я никогда не был фаталистом, но его история заставила меня задуматься о прошлом, о том, как мы действовали тогда, в Афганистане, подгоняя поступки под собственные замыслы. Ведь нам просто хотелось выжить! "Добрые парни" Они все были равны между собой, выходя из самолета. Постепенно некоторые из них начинали выделяться из толпы: в этом маскараде, задуманном в качестве парада государственной силы, а превратившемся в мясорубку, надо было выжить. А для этого надо было научиться убивать. "Добрые парни", всемогущая каста, способны были делать это лучше "рабов", полностью непригодных для войны, "опущенных", наркоманов и многих других, ставших жертвами чьих-то великодержавных амбиций. Их братство было скреплено кровью. Они могли и умели держать то равновесие между собой и остальными, которое не допускало беспредела при защите групповых интересов. Я не знаю, каким животным чутьем вычисляли они друг друга, но силе их взаимного уважения, поддержки и защиты мог позавидовать каждый. Командование закрывало глаза на их проделки, поскольку "добрые парни" были готовы финишировать первыми, а надо было воевать. Черепаха Мы все чаще и чаще ходили в засады. Зона их проведения, или, другими словами, "зона ответственности", была разделена на участки, те, в свою очередь, делились на "малые зоны", которые контролировались дробными взводными группами по восемь-двенадцать человек. Старшими обычно были сержанты. Каждый член группы знал схему взаимодействия. График выхода составлялся из того расчета, что в "зоне ответственности" почти всегда находилась одна группа, действия которой длились порой от одного-двух дней до недели. Не все "засланные" могли выдержать подобный график дежурства. Случалось, что группа попадала под угрозу истребления уже на второй день присутствия в "зоне". После нескольких сложных операций по эвакуации, засадников стали усиливать броней, располагая ее в радиусе десяти-пятнадцати километров от района засады. Война меняла тактику каждый день: иногда мобильные группы оправдывали свое назначение, но порой этих людей обрекали на верную гибель. Обычно, после высадки с брони или вертолета группа стремилась быстро выйти из этого квадрата. Затем, укрывшись на какой-нибудь вершине, докладывала обстановку и технично уходила от контакта с противником, когда расклад был не в ее пользу. Постоянная борьба за сохранение тела повышала требования к духу. "Молодые", попав в батальон, оказывались под мощным психологическим прессом. Прошлое представление о собственном месте в этой жизни разбивалось на первой же ориентировке. - Разведчик должен быть сильным, - взводный по кличке Гунн вышагивал перед взводом, который послушно стоял на солнцепеке с набитыми камнями "эрдэ". - Существовать для вас - значит находиться в состоянии постоянной борьбы, и осознание того, что вы - бойцы засадного батальона, должно быть основой вашей уверенности в себе. Терпение, контроль, своевременность действий, самодисциплина - вот основы вашего успеха. Свои личные желания засуньте себе в задницы - они несовместимы с необходимостью крошить, жечь, резать и убивать. Единственное желание, которое вам разрешается иметь, это желать жить! Ко всему, что связано с угрозой для вашей жизни, следует относиться с уважением, для того, чтобы верно определить степень опасности. Вы должны научиться уважать и оценивать собственное чувство страха. Идеальная ситуация - это когда, несмотря на страх, вы продолжаете действовать правильно. Чувство страха должно быть побеждено. Оно должно исчезнуть, но первое, что вы должны понять, - необходимо испытать это чувство, чтобы оценить его. Пора познакомиться со страхом, сынки! Мы были гостями в царстве смерти, но каждодневные упражнения и монологи Гунна убеждали в том, что смерть на войне - это враг, от которого трудно, но можно убежать. Одни выживали, потому что боялись умереть. Другие выживали для того, чтобы жить. У каждого была возможность приехать домой в "консервах". Нормально жить в бригаде - значило сохранять себя и уважение к другим, всегда готовым продолжить твое дело, твою жизнь. Тогда собственное прошлое обретало смысл, - и у будущего появлялась длинная четкая тень. Жизнь наполнялась поступками и вещами, сделанными тобой. При этом ты начинал думать о смерти не так болезненно, ты думал о ней, как о деле. Поначалу мне было очень тяжело. Усилия над собой порой перерастали в насилие над собой. Черепаха помог мне. - Не бойся, - сказал он, - я твой сержант, и позабочусь о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось. В нем было что-то острое, в глазах особенно, словно хорошая приправа в профессионально приготовленном блюде. Этими загадочно-печальными глазами и крепко сжатым ртом, умело прикрытый панцирем и в то же время легкоранимый, он напоминал мне черепаху. Стоило только увидеть плотно сжатые губы, как становилось понятно, в каком постоянном напряжении он жил. Готовность к постоянной борьбе избавляла его от необходимости принуждать себя к какому бы то ни было подчинению. На слова Черепаха реагировал быстро и точно. Обладал удивительной нечувствительностью к собственной боли. Если падал, то через мгновение вставал, и, точно зверь, снова лез в драку. В нем естественно уживалось что-то совсем детское и нечто зрелое, сильное - то, чего не было у меня. Мир его поступков, чувств и решений был действительно выше моего. Черепаха убедил меня в том, что смерть существует только потому, что мы намеренно делаем ее возможной. Следователь На подоконнике, заваленном папками с бумагами, стояла старая печатная машинка. Сквозь грязное стекло тускло просвечивал высокий бетонный забор. Зеленые замызганные шторы, электрическая розетка и цветной календарь были единственными украшениями тесной комнаты. В коридоре возле открытой двери кабинета курили опера. Еще несколько часов назад представлявшие грозную и беспощадную силу Закона, они походили сейчас на усталых водил-дальнобойщиков, готовящихся к ночлегу в провинциальной гостинице. Поговорив бессвязно еще несколько минут, они безо всякой видимой причины дружно разошлись. Я никак не отреагировал на приход следователя, - как только он сядет, мне необходимо будет оторваться от рассматривания окна и смириться с его присутствием. В конце концов, я неохотно перевел на него взгляд. От неожиданности я вздрогнул: лицом ко мне сидел не "мой "следователь. Это был рыжий крепкий татарин. Над густыми усами торчал вздернутый нос. Конопатое лицо с небольшими глазами. Трехдневная щетина придавала ему несколько разбойничий вид, не вязавшийся с его большой, расхлябанной фигурой. Следователь начал монотонно читать вслух: "Постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Следователь УВД майор юстиции Насретдинов, рассмотрев материалы уголовного дела No 96633066 установил..." Я слушал его и не верил собственным ушам. Лавиной хлынули мысли. Он вернул меня туда, куда я не пошел бы добровольно ни за какие деньги. Это началось много лет назад. В полдень. Ходжа Перед началом любого строительства всегда отбирают пригодный материал. Ровные стволы без сучьев, красивые на вид, используют для открытых колонн. Прямые, но с небольшими дефектами, пускают на внутренние опоры. Стволы безупречного вида, хотя и не очень прочные, идут на пороги, притолоки, двери и внутренние стены. Хорошее дерево, даже узловатое и суковатое, всегда можно с пользой использовать в постройке. Дерево слабое или совсем корявое годится разве что на леса, а позже его рубят на дрова. Вот в поисках этих "дров" мы и бегали сейчас с Черепахой. "Хочешь жить?" - я смотрел, сожалея о потраченном напрасно времени, на халтурно построенную молодым каменную кладку. "Конечно, хочу. Я стараюсь, как могу", - искренне ответил тот. "Нет! Ты не стараешься так, как можешь. С тобой, череп, нужно что-то делать. Начинай все с начала. И помни, - камни бери с противоположной стороны склона, а не там, где ты выбрал себе позицию, - следы от вывернутых камней видны за километр! Твои проблемы сейчас как раз в этом. Когда ты прячешься, все знают, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, то ты доступен, и любой может пристрелить тебя!" Мы уже больше двух часов гоняли молодых по окрестностям. Лучшей проверки самодисциплины в группе трудно придумать. Марш-бросок на вершину холма час назад быстро разделил всех на "мышей" и "слонов". Этого, на вид серого, как мышь, но, казалось, сильного и добродушного, как слон, я сам выбрал для наблюдения, понадеявшись на его выносливость. Да, он действительно первым поднялся на вершину холма, но уже там, вдруг, неожиданно сникнув и расслабившись, его тело расплылось от усталости, стало хрупким, как лампочка. Он "умер" на вершине, не справившись с напряжением. Не стоило так спешить, чтобы с позором возвращаться на плечах и без того уставших товарищей. Черепаха равнодушно наблюдал за группой. Мы вернулись к камням. Кладка казалась надежной защитой от пуль. Проверить надежность укрытия возможно лишь, сравнивая его с силой атаки. В молодого неожиданно полетели камни. Через несколько минут от укрепления почти ничего не осталось. А камни продолжали сыпаться. Теперь они больно били молодого по ногам и пояснице. Когда осколок камня больно ударил его в ухо, он понял, что опасность быть забитым насмерть вошла в его мир как нечто очень реальное. Осознавать себя беспомощным стало невыносимым, и его паралич вдруг исчез так же внезапно, как и возник: камни из развалившейся кладки стали орудием его атаки. Теперь они летели в Черепаху. Сломив натиск, молодой успокоился, но тут же получил удар от меня. Он рухнул на край разрушенного укрытия, и все скопившееся отчаяние вырвалось наружу. Это была злость, но, как мне показалось, не на окружавших его людей, а на самого себя. У всех на виду молодой плакал. Остальные смотрели на него, как на сумасшедшего. Через это проходил каждый, кого считали способным действовать в состоянии боли и беспамятства, когда сознание разрывается на куски животным страхом перед смертью. Проверенный еще с Отечественной войны метод пулеметных курсов был прост, как быт солдата,: сначала человека вводили в неустойчивое психологическое состояние, это делало его более управляемым, затем причиняли ему боль и, наконец, объясняли, как полагается действовать в подобных ситуациях. Так вырабатывалось реактивное мышление - не думать, а делать! "Тебя нельзя научить быть неистовым и тупым. Ты уже такой, но еще можешь научиться быть безжалостным, хитрым и терпеливым. Если будешь думать только о защите, ты не сможешь атаковать. Прими чужую атаку и отрази ее, как крепостная стена. Когда сам начнешь атаковать, будь готов разрушить свою защитную стену, используя кирпичи как оружие. Атакуй, преследуй жестко - и до конца. Это и есть атака. И не смотри на меня глазами раненого оленя", - его мокрые губы и перекошенное болью лицо вызывали у меня раздражение. "Как фамилия?" - Черепаха ткнул "раненого" стволом автомата в спину. "Насретдинов", - ответил "слон-мышь" неожиданно резко, словно отпущенная пружина, развернувшись на толчок. "Это не тот, который Ходжа?" - Черепаха, усмехаясь, смотрел, как у молодого заходили желваки на скулах и хищно затрепетали ноздри - гнев, так долго сдерживаемый страхом, выплескивался на поверхность. Резкий удар стволом в грудь перебил дыхание Ходже: "Ты эти мусульманские штучки брось. Как стоишь, череп? Нюх потерял? Забыл, кому служишь?!" Ни один молодой не мог противопоставить что-либо воле "ветерана", наделенного верховной властью. Так, из особенностей характера и обстоятельств, в которых сейчас оказался Ходжа, рождалось подчинение. Там, на холме, он начал приближаться к правилам, делающим наше с ним совместное существования вполне реальным. Война сама всегда рождает законы гораздо более важные, чем Устав воинской службы. Черепаха потом объяснил, что намеренно старался запугать молодого до потери сознания. Он терпеливо мог мне объяснять, что угодно, плотно сжимая челюсти после каждого слова - ну, точь-в-точь, как говорящая черепаха. И все же я никогда не мог до конца понять, что, когда и почему он делал. Он не мог испытывать сострадания, ибо никогда не чувствовал жалости, даже к самому себе. "Толка не будет", - определил Черепаха будущее Ходжи. "Посмотрим", - решил я, надеясь, что мусульманская кровь молодого возьмет свое, и я окажусь прав. "Добрые парни" Убийство - всегда убийство вне зависимости от того, тело убивается или дух. Можно ли сходу стать Рэмбо или Терминатором? Вряд ли. Сначала, наблюдая чужую смерть, хочется обсуждать все обстоятельства, с нею связанные. Чуть позже, пресытившись зрелищем трупов и умирающих, начинаешь обсуждать лишь приемы умерщвления. Страшно ли убивать? Да, конечно. Одних страшило убийство как факт и поступок. Другие мучались от отсутствия здоровой альтернативы убийству, то есть возможности делать добро. Но всех нарушавших заповедь объединяло одно, - надо было уехать домой живыми. А там, дома, казалось, можно будет забыться... Однако к моменту возвращения нас всех ожидали большие перемены. Вместе с пошатнувшейся экономической системой стали зыбкими понятия человечности, сострадания, порядочности, добра и силы. Скорость социаль