Джек Лондон. Белое безмолвие
- Кармен и двух дней не протянет.
Мэйсон выплюнул кусок льда и уныло посмотрел на несчастное животное,
потом, поднеся лапу собаки ко рту, стал опять скусывать лед, намерзший
большими шишками у нее между пальцев.
- Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками, все они никуда
не годились, - сказал он, покончив со своим делом, и оттолкнул собаку. -
Они слабеют и в конце концов издыхают. Ты видел, чтобы с собакой, которую
зовут попросту Касьяр, Сиваш или Хаски, приключилось что-нибудь неладное?
Никогда! Посмотри на Шукума: он...
Раз! Отощавший пес взметнулся вверх, едва не вцепившись клыками
Мэйсону в горло.
- Ты что это придумал?
Сильный удар по голове рукояткой бича опрокинул собаку в снег; она
судорожно вздрагивала, с клыков у нее капала желтая слюна.
- Я и говорю, посмотри на Шукума: Шукум маху не даст. Бьюсь об
заклад, не пройдет и недели, как он задерет Кармен.
- А я, - сказал Мэйлмют Кид, переворачивая хлеб, оттаивающий у
костра, - бьюсь об заклад, что мы сами съедим Шукума, прежде чем доберемся
до места. Что ты на это скажешь, Руфь?
Индианка бросила в кофе кусочек льда, чтобы осела гуща, перевела
взгляд с Мэйлмюта Кида на мужа, затем на собак, но ничего не ответила.
Столь очевидная истина не требовала подтверждения. Другого выхода им не
оставалось. Впереди двести миль по непроложенному пути, еды хватит всего
дней на шесть, а для собак и совсем ничего нет.
Оба охотника и женщина придвинулись к костру и принялись за скудный
завтрак. Собаки лежали в упряжке, так как это была короткая дневная
стоянка, и завистливо следили за каждым их куском.
- С завтрашнего дня никаких завтраков, - сказал Мэйлмют Кид, - и не
спускать глаз с собак; они совсем от рук отбились, того и гляди,
набросятся на нас, если подвернется удобный случай.
- А ведь когда-то я был главой методистской общины и преподавал в
воскресной школе!
И, неизвестно к чему объявив об этом, Мэйсон погрузился в созерцание
своих мокасин, от которых шел пар. Руфь вывела его из задумчивости, налив
ему чашку кофе.
- Слава богу, что у нас вдоволь чая. Я видел, как чай растет, дома, в
Теннесси. Чего бы я теперь не дал за горячую кукурузную лепешку!.. Не
горюй, Руфь, еще немного, и тебе не придется больше голодать, да и
мокасины не надо будет носить.
При этих словах женщина перестала хмуриться, и глаза ее засветились
любовью к ее белому господину - первому белому человеку, которого она
встретила, первому мужчине, который показал ей, что в женщине можно видеть
не только животное или вьючную скотину.
- Да, Руфь, - продолжал ее муж на том условном языке, единственно на
котором они и могли объясняться друг с другом, - вот скоро мы выберемся
отсюда, сядем в лодку белого человека и поедем к Соленой Воде. Да, плохая
вода, бурная вода - словно водяные горы скачут вверх и вниз. А как ее
много, как долго по ней ехать! Едешь десять снов, двадцать снов - для
большей наглядности Мэйсон отсчитывал дни на пальцах, - и все время вода,
плохая вода. Потом приедем в большое селение, народу много, все равно как
мошкары летом. Вигвамы вот какие высокие - в десять, двадцать сосен!.. Эх!
Он замолчал, не находя слов, и бросил умоляющий взгляд на Мэйлмюта
Кида, потом старательно стал показывать руками, как это будет высоко, если
поставить одну на другую двадцать сосен. Мэйлмют Кид насмешливо улыбнулся,
но глаза Руфи расширились от удивления и счастья; она думала, что муж
шутит, и такая милость радовала ее бедное женское сердце.
- А потом сядем в... в ящик, и - пифф! - поехали. - В виде пояснения
Мэйсон подбросил в воздух пустую кружку и, ловко поймав ее, закричал: - И
вот - пафф! - уже приехали! О великие шаманы! Ты едешь в Форт Юкон, а я
еду в Арктик-сити - двадцать пять снов. Длинная веревка оттуда сюда, я
хватаюсь за эту веревку и говорю: "Алло, Руфь! Как живешь?" А ты говоришь:
"Это ты, муженек?" Я говорю: "Да". А ты говоришь: "Нельзя печь хлеб:
больше соды нет". Тогда я говорю: "Посмотри в чулане, под мукой. Прощай!"
Ты идешь в чулан и берешь соды сколько нужно. И все время ты в Форте Юкон,
а я - в Арктик-сити. Вот они какие, шаманы!
Руфь так простодушно улыбнулась этой волшебной сказке, что мужчины
покатились со смеху. Шум, поднятый дерущимися собаками, оборвал рассказы о
чудесах далекой страны, и к тому времени, когда драчунов разняли, женщина
уже успела увязать нарты, и все было готово, чтобы двинуться в путь.
- Вперед, Лысый! Эй, вперед!
Мэйсон ловко щелкнул бичом и, когда собаки начали, потихоньку
повизгивая, натягивать постромки, уперся в поворотный шест и сдвинул с
места примерзшие нарты. Руфь следовала за ним со второй упряжкой, а
Мэйлмют Кид, помогавший ей тронуться, замыкал шествие. Сильный и суровый
человек, способный свалить быка одним ударом, он не мог бить несчастных
собак и по возможности щадил их, что погонщики делают редко. Иной раз
Мэйлмют Кид чуть не плакал от жалости, глядя на них.
- Ну вперед, хромоногие! - пробормотал он после нескольких тщетных
попыток сдвинуть тяжелые нарты.
Наконец его терпение было вознаграждено, и, повизгивая от боли,
собаки бросились догонять своих собратьев.
Разговоры смолкли. Трудный путь не допускает такой роскоши. А езда на
севере - тяжкий, убийственный труд. Счастлив тот, кто ценою молчания
выдержит день такого пути, и то еще по проложенной тропе.
Но нет труда изнурительнее, чем прокладывать дорогу. На каждом шагу
широкие плетеные лыжи проваливаются, и ноги уходят в снег по самое колено.
Потом надо осторожно вытаскивать ногу - отклонение от вертикали на
ничтожную долю дюйма грозит бедой, - пока поверхность лыжи не очистится от
снега. Тогда шаг вперед - и начинаешь поднимать другую ногу, тоже по
меньшей мере на пол-ярда. Кто проделывает это впервые, валится от
изнеможения через сто ярдов, даже если до того он не зацепит одной лыжей
за другую и не растянется во весь рост, доверившись предательскому снегу.
Кто сумеет за весь день ни разу не попасть под ноги собакам, тот может с
чистой совестью и с величайшей гордостью забираться в спальный мешок; а
тому, кто пройдет двадцать снов по великой Северной Тропе, могут
позавидовать и боги.
День клонился к вечеру, и подавленные величием Белого Безмолвия
путники молча прокладывали себе путь. У природы много способов убедить
человека в его смертности: непрерывное чередование приливов и отливов,
ярость бури, ужасы землетрясения, громовые раскаты небесной артиллерии. Но
всего сильнее, всего сокрушительнее - Белое Безмолвие в его
бесстрастности. Ничто не шелохнется, небо ярко, как отполированная медь,
малейший шепот кажется святотатством, и человек пугается собственного
голоса. Единственная частица живого, передвигающаяся по призрачной пустыне
мертвого мира, он страшится своей дерзости, остро сознавая, что он всего
лишь червь. Сами собой возникают странные мысли, тайна вселенной ищет
своего выражения. И на человека находит страх перед смертью, перед богом,
перед всем миром, а вместе со страхом - надежда на воскресение и жизнь и
тоска по бессмертию - тщетное стремление плененной материи; вот тогда-то
человек остается наедине с богом.
День клонился к вечеру. Русло реки делало тут крутой поворот, и
Мэйсон, чтобы срезать угол, направил свою упряжку через узкий мыс. Но
собаки никак не могли взять подъем. Нарты сползали вниз, несмотря на то,
что Руфь и Мэйлмют Кид подталкивали их сзади. Еще одна отчаянная попытка;
несчастные, ослабевшие от голода животные напрягли последние силы.
Выше, еще выше - нарты выбрались на берег. Но тут вожак потянул
упряжку вправо, и нарты наехали на лыжи Мэйсона. Последствия были
печальные: Мэйсона сбило с ног, одна из собак упала, запутавшись в
постромках, и нарты покатились вниз по откосу, увлекая за собой упряжку.
Хлоп! Хлоп! Бич так и свистел в воздухе, и больше всех досталось
упавшей собаке.
- Перестань, Мэйсон! - вступился Мэйлмют Кид. - Несчастная и так при
последнем издыхании. Постой, мы сейчас припряжем моих.
Мэйсон выждал, когда тот кончит говорить, - и длинный бич обвился
вокруг провинившейся собаки. Кармен - это была она - жалобно взвизгнула,
зарылась в снег, потом перевернулась на бок.
То была трудная, тягостная минута для путников: издыхает собака,
ссорятся двое друзей. Руфь умоляюще переводила взгляд с одного на другого.
Но Мэйлмют Кид сдержал себя, хотя глаза его и выражали горький укор, и,
наклонившись над собакой, обрезал постромки. Никто не проронил ни слова.
Упряжки спарили, подъем был взят; нарты снова двинулись в путь. Кармен из
последних сил тащилась позади. Пока собака может идти, ее не
пристреливают, у нее остается последний шанс на жизнь: дотащиться до
стоянки, а там, может быть, люди убьют лося.
Раскаиваясь в своем поступке, но из упрямства не желая сознаться в
этом, Мэйсон шел впереди и не подозревал о надвигающейся опасности. Они
пробирались сквозь густой кустарник в низине. Футах в пятидесяти в стороне
высилась старая сосна. Века стояла она здесь, и судьба веками готовила ей
такой конец - ей, а, может быть, заодно и Мэйсону.
Он остановился завязать ослабнувший ремень на мокасине. Нарты стали,
и собаки молча легли на снег. Вокруг стояла зловещая тишина, ни единого
движения не было в осыпанном снегом лесу; холод и безмолвие заморозили
сердце и сковали дрожащие уста природы. Вдруг в воздухе пронесся вздох;
они даже не услышали, а скорее ощутили его как предвестника движения в
этой неподвижной пустыне. И вот огромное дерево, склонившееся под бременем
лет и тяжестью снега, сыграло свою последнюю роль в трагедии жизни. Мэйсон
услышал треск, хотел было отскочить в сторону, но не успел он выпрямиться,
как дерево придавило его, ударив по плечу.
Внезапная опасность, мгновенная смерть - как часто Мэйлмют Кид
сталкивался с тем и другим! Еще дрожали иглы на ветвях, а он уже успел
отдать приказание женщине и кинуться на помощь. Индианка тоже не упала без
чувств и не стала проливать ненужные слезы, как это сделали бы многие из
ее белых сестер. По первому слову Мэйлмюта Кида она всем телом налегла на
приспособленную в виде рычага палку, ослабляя тяжесть и прислушиваясь к
стонам мужа, а Мэйлмют Кид принялся рубить дерево топором. Сталь весело
звенела, вгрызаясь в промерзший ствол, и каждый удар сопровождался
натужным, громким выдохом Мэйлмюта Кида.
Наконец, Кид положил на снег жалкие останки того, что так недавно
было человеком. Но страшнее мучений его товарища была немая скорбь в лице
женщины и ее взгляд, исполненный и надежды и отчаяния. Сказано было мало:
жители Севера рано познают тщету слов и неоценимое благо действий. При
температуре в шестьдесят пять градусов ниже нуля [температура везде дана
по Фаренгейту] человеку нельзя долго лежать на снегу. С нарт срезали
ремни, и несчастного Мэйсона закутали в звериные шкуры и положили на
подстилку из веток. Запылал костер; на топливо пошло то самое дерево, что
было причиной несчастья. Над костром устроили примитивный полог: натянули
кусок парусины, чтобы он задерживал тепло и отбрасывал его вниз, - способ,
хорошо известный людям, которые учатся физике у природы.
Те, кто не раз делил ложе со смертью, узнают ее зов. Мэйсон был
страшным образом искалечен. Это стало ясно даже при беглом осмотре:
перелом правой руки, бедра и позвоночника; ноги парализованы; вероятно,
повреждены и внутренние органы. Только редкие стоны несчастного
свидетельствовали о том, что он еще жив.
Никакой надежды, сделать ничего нельзя. Медленно тянулась
безжалостная ночь. Руфь встретила ее со стоическим отчаянием, свойственным
ее народу; на бронзовом лице Мэйлмюта Кида прибавилось несколько морщин. В
сущности, меньше всего страдал Мэйсон, - он перенесся в Восточный
Теннесси, к Великим Туманным Горам, и вновь переживал свое детство.
Трогательно звучала мелодия давно забытого южного города: он бредил о
купании в озерах, об охоте на енота и набегах за арбузами. Для Руфи это
были только невнятные звуки, но Кид понимал все, и каждое слово отдавалось
в его душе - так может сочувствовать только тот, кто долгие годы был лишен
всего, что зовется цивилизацией.
Утром умирающий пришел в себя, и Мэйлмют Кид наклонился к нему,
стараясь уловить его шепот:
- Помнишь, как мы встретились на Танане?.. Четыре года минет в
ближайший ледоход... Тогда я не так уж любил ее, просто она была
хорошенькая... вот и увлекся. А потом привязался к ней. Она была хорошей
женой, в трудную минуту всегда рядом. А уж что касается нашего промысла,
сам знаешь - равной ей не сыскать... Помнишь, как она переплыла пороги
Оленьи Рога и сняла нас с тобой со скалы, да еще под градом пуль,
хлеставших по воде? А голод в Нуклукайто? А как она бежала по льдам,
торопилась скорее передать нам вести? Да, Руфь была мне хорошей женой -
лучшей, чем та, другая... Ты не знал, что я был женат? Я не говорил тебе?
Да, попробовал раз стать женатым человеком... дома, в Штатах. Оттого-то и
попал сюда. А ведь вместе росли. Уехал, чтобы дать ей повод к разводу. Она
его получила.
Руфь - дело другое. Я думал покончить здесь со всем и уехать в
будущем году вместе с ней. Но теперь поздно об этом говорить. Не отправляй
Руфь назад к ее племени, Кид. Слишком трудно ей будет там. Подумай только:
почти четыре года есть с нами бобы, бекон, хлеб, сушеные фрукты - и после
этого опять рыба да оленина! Узнать более легкую жизнь, привыкнуть к ней,
а потом вернуться к старому. Ей будет трудно. Позаботься о ней, Кид...
Почему бы тебе... да нет, ты всегда сторонился женщин... Я ведь так и не
узнаю, что тебя привело сюда. Будь добр к ней и отправь ее в Штаты как
можно скорее. Но если она будет тосковать по родине, помоги ей вернуться.
Ребенок... он еще больше сблизил нас, Кид. Хочу надеяться, что будет
мальчик. Ты только подумай, Кид! Плоть от плоти моей. Нельзя, чтобы он
оставался здесь. А если девочка... нет, этого не может быть... Продай мои
шкуры: за них можно выручить тысяч пять, и еще столько же у меня за
Компанией. Устраивай мои дела вместе со своими. Думаю, что наша заявка
себя оправдает... Дай ему хорошее образование... а главное, Кид, чтобы он
не возвращался сюда. Здесь не место белому человеку.
Моя песенка спета, Кид. В лучшем случае - три или четыре дня. Вам
надо идти дальше. Вы должны идти дальше! Помни, это моя жена, мой сын...
Господи! Только бы мальчик! Не оставайтесь со мной. Я приказываю вам
уходить. Послушайся умирающего!
- Дай мне три дня! - взмолился Мэйлмют Кид. - Может быть, тебе станет
легче; еще неизвестно, как все обернется.
- Нет.
- Только три дня.
- Уходите!
- Два дня.
- Это моя жена и мой сын, Кид. Не проси меня.
- Один день!
- Нет! Я приказываю!
- Только один день! Мы как-нибудь протянем с едой; я, может быть,
подстрелю лося.
- Нет!.. Ну ладно: один день, и ни минуты больше. И еще, Кид: не
оставляй меня умирать одного. Только один выстрел, только раз нажать
курок. Ты понял? Помни это. Помни!.. Плоть от плоти моей, а я его не
увижу... Позови ко мне Руфь. Я хочу проститься с ней... скажу, чтобы
помнила о сыне и не дожидалась, пока я умру. А не то она, пожалуй,
откажется идти с тобой. Прощай, друг, прощай! Кид, постой... надо копать
выше. Я намывал там каждый раз центов на сорок. И вот еще что, Кид...
Тот наклонился ниже, ловя последние, едва слышные слова - признание
умирающего, смирившего свою гордость.
- Прости меня... ты знаешь за что... за Кармен.
Оставив плачущую женщину подле мужа, Мэйлмют Кид натянул на себя
парку [верхняя меховая одежда], надел лыжи и, прихватив ружье, скрылся в
лесу. Он не был новичком в схватке с суровым Севером, но никогда еще перед
ним не стояла столь трудная задача. Если рассуждать отвлеченно, это была
простая арифметика - три жизни против одной, обреченной. Но Мэйлмют Кид
колебался. Пять лет дружбы связывали его с Мэйсоном - в совместной жизни
на стоянках и приисках, в странствиях по рекам и тропам, в смертельной
опасности, которую они встречали плечом к плечу на охоте, в голод, в
наводнение. Так прочна была их связь, что он часто чувствовал смутную
ревность к Руфи, с первого дня, как она стала между ними. А теперь эту
связь надо разорвать собственной рукой.
Он молил небо, чтобы оно послало ему лося, только одного лося, но,
казалось, зверь покинул страну, и под вечер, выбившись из сил, он
возвращался с пустыми руками и с тяжелым сердцем. Оглушительный лай собак
и пронзительные крики Руфи заставили его ускорить шаг.
Подбежав к стоянке, Мэйлмют Кид увидел, что индианка отбивается
топором от окружившей ее рычащей своры. Собаки, нарушив железный закон
своих хозяев, набросились на съестные припасы. Кид поспешил на подмогу,
действуя прикладом ружья, и древняя трагедия естественного отбора
разыгралась во всей своей первобытной жестокости. Ружье и топор размеренно
поднимались и опускались, то попадая в цель, то мимо; собаки, извиваясь,
метались из стороны в сторону, яростно сверкали глаза, слюна капала с
оскаленных морд. Человек и зверь исступленно боролись за господство. Потом
избитые собаки уползли подальше от костра, зализывая раны и обращая к
звездам жалобный вой.
Весь запас вяленой рыбы был уничтожен, и на дальнейший путь в двести
с лишком миль оставалось не более пяти фунтов муки. Руфь снова подошла к
мужу, а Мэйлмют Кид освежевал одну из собак, череп которой был проломлен
топором, и нарубил кусками еще теплое мясо. Все куски он спрятал в
надежное место, а шкуру и требуху бросил недавним товарищам убитого пса.
Утро принесло новые заботы. Собаки грызлись между собой. Свора
набросилась на Кармен, которая все еще цеплялась за жизнь. Посыпавшиеся на
них удары бича не помогли делу. Собаки взвизгивали и припадали к земле, но
только тогда разбежались, когда от Кармен не осталось ни костей, ни клочка
шерсти.
Мэйлмют Кид принялся за работу, прислушиваясь к бреду Мэйсона,
который снова перенесся в Теннесси, снова произносил несвязные проповеди,
убеждая в чем-то своих собратьев.
Сосны стояли близко, и Мэйлмют Кид быстро делал свое дело: Руфь
наблюдала, как он сооружает хранилище, какие устраивают охотники, желая
уберечь припасы от росомах и собак. Он нагнул верхушки двух сосенок почти
до земли и связал их ремнями из оленьей кожи. Затем, ударами бича смирив
собак, запряг их в нарты и погрузил туда все, кроме шкур, в которые был
закутан Мэйсон. Товарища он обвязал ремнями, прикрепив концы их к
верхушкам сосен. Один взмах ножа - и сосны выпрямятся и поднимут тело
высоко над землей.
Руфь безропотно выслушала последнюю волю мужа. Бедняжку не надо было
учить послушанию. Еще девочкой она вместе со всеми женщинами своего
племени преклонялась перед властелином всего живущего, перед мужчиной,
которому не подобает прекословить. Кид не стал утешать Руфь, когда та
напоследок поцеловала мужа, - ее народ не знает такого обычая, - а потом
отвел ее к передним нартам и помог надеть лыжи. Как слепая, она машинально
взялась за шест, взмахнула бичом и, погоняя собак, двинулась в путь. Тогда
он вернулся к Мэйсону, впавшему в беспамятство; Руфь уже давно скрылась из
виду, а он все сидел у костра, ожидая смерти друга и моля, чтобы она
пришла скорее.
Нелегко оставаться наедине с горестными мыслями среди Белого
Безмолвия. Безмолвие мрака милосердно, оно как бы защищает человека,
согревая его неуловимым сочувствием, а прозрачно-чистое и холодное Белое
Безмолвие, раскинувшееся под стальным небом, безжалостно.
Прошел час, два - Мэйсон не умирал. В полдень солнце не показываясь
над горизонтом, озарило небо красноватым светом, но он вскоре померк.
Мэйлмют Кид встал, заставил себя подойти к Мэйсону и огляделся по
сторонам. Белое Безмолвие словно издевалось над ним. Его охватил страх.
Раздался короткий выстрел. Мэйсон взлетел ввысь, в свою воздушную
гробницу, а Мэйлмют Кид, нахлестывая собак, во весь опор помчался прочь по
снежной пустыне.
Last-modified: Thu, 31 Jul 1997 06:42:47 GMT