ying with them as  a
man  plays with puppies.  Or else he  probes them  with the cruel  hand of a
vivisectionist, groping about  in their mental processes and examining their
souls as though to see of what soul-stuff is made.

     Иногда  Волк  Ларсен кажется  мне просто  сумасшедшим  или,  во  всяком
случае, не вполне нормальным -- столько  у  него странностей и диких причуд.
Иногда  же я вижу в  нем  задатки  великого  человека, гения,  оставшиеся  в
зародыше. И  наконец,  в чем  я совершенно убежден, так  это  в том, что  он
ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу  лет  или
поколений, живой  анахронизм  в наш век  высокой  цивилизации. Бесспорно, он
законченный  индивидуалист и,  конечно,  очень  одинок.  Между  ним  и  всем
экипажем  нет ничего  общего.  Его необычайная физическая сила  и  сила  его
личности отгораживают его  от других. Он смотрит на них,  как на детей -- не
делает исключения даже для охотников, -- и  обращается с ними, как с детьми,
заставляя себя  спускаться  до их уровня и порой  играя  с  ними,  словно со
щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в их
душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.


     I have seen him a score of times, at table,  insulting  this  hunter or
that,  with cool  and  level eyes and, withal,  a  certain air of  interest,
pondering their actions or replies or  petty rages  with  a curiosity almost
laughable to  me who stood onlooker and who  understood.  Concerning his own
rages, I am  convinced that  they  are not  real,  that  they are  sometimes
experiments, but that in the main they  are the habits of a pose or attitude
he has seen  fit to take toward  his  fellow-men. I know, with  the possible
exception of the incident of the dead  mate, that I have not seen him really
angry; nor do I wish ever  to see him in a genuine rage, when all  the force
of him is called into play.

     За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя на
кого-нибудь из  охотников,  принимался  оскорблять  его,  а  затем  с  таким
любопытством ждал  от него ответа, вернее,  вспышки  бессильного гнева,  что
мне,  стороннему  наблюдателю,  понимавшему,  в  чем  тут  дело, становилось
смешно.  Когда  же он сам впадает в ярость,  она кажется  мне  напускной.  Я
уверен,  что  это  только  манера держаться,  сознательно  усвоенная  им  по
отношению к окружающим, и он просто  пользуется  ею для своих экспериментов.
После смерти его помощника  я,  в сущности,  ни разу больше не видел Ларсена
по-настоящему  разгневанным  да,  признаться,  и не желал  бы  увидеть,  как
вырвется наружу вся его чудовищная сила.


     While  on the  question  of  vagaries,  I shall tell what befell Thomas
Mugridge in  the cabin, and at the same time complete an incident upon which
I  have already  touched once or  twice. The twelve o'clock dinner was over,
one day, and I had  just finished  putting  the  cabin  in order, when  Wolf
Larsen and Thomas Mugridge descended  the companion stairs. Though  the cook
had  a cubby-hole of a state- room opening off from the cabin,  in the cabin
itself he had  never  dared to linger or to  be seen,  and he flitted to and
fro, once or twice a day, a timid spectre.

     Раз уж зашла речь о его прихотях,  я расскажу  о том,  что  случилось с
Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшествием, о
котором  уже  как-то  упоминал. Однажды  после  обеда  я  заканчивал  уборку
каюткомпании,  как вдруг  по  трапу спустились Волк Ларсен  и Томас Магридж.
Хотя конура кока примыкала к каюткомпании,  он никогда не смел задерживаться
здесь и робкой тенью поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.


     "So you know how to play 'Nap,'"  Wolf Larsen  was  saying in a pleased
sort of voice. "I might have guessed an Englishman  would know. I learned it
myself in English ships."

     --  Так,  значит, ты играешь  в "наполеон"? -- довольным тоном произнес
Волк Ларсен.  -- Ну, разумеется,  ты же англичанин. Я сам научился этой игре
на английских кораблях.


     Thomas  Mugridge  was beside himself, a blithering imbecile, so pleased
was he at chumming thus  with the captain. The little airs he put on and the
painful striving to assume  the  easy carriage of a  man born to a dignified
place in life  would have  been sickening had  they  not  been ludicrous. He
quite ignored my presence, though I credited him with being simply unable to
see me. His  pale,  wishy- washy  eyes were swimming like lazy  summer seas,
though what blissful visions they beheld were beyond my imagination.

     Этот жалкий червяк,  Томас Магридж, был  на  седьмом  небе  оттого, что
капитан разговаривает с ним по-приятельски,  но все его ужимки и мучительные
старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя человека, рожденного
для  лучшей  жизни,  могли  вызвать  только  омерзение  и  смех.   Мое
присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему  и на самом деле было не
до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хватает фантазии
вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.


     "Get  the cards,  Hump," Wolf Larsen ordered, as they took seats at the
table. "And bring out the cigars and the whisky you'll find in my berth."

     -- Подай карты, Хэмп, -- приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. -- И принеси виски и сигары -- достань из ящика у меня под койкой.


     I  returned  with  the articles  in  time to  hear the Cockney  hinting
broadly that there was a mystery  about him, that he might be  a gentleman's
son gone wrong or something or other; also, that he was a remittance man and
was paid to keep away  from England - "p'yed 'ansomely, sir," was the way he
put it; "p'yed 'ansomely to sling my 'ook an' keep slingin' it."

     Когда  я  вернулся в кают-компанию, кок  уже туманно распространялся  о
какой-то тайне, связанной с  его  рождением,  намекая, что он -- сбившийся с
пути  сын благородных родителей  или  что-то  в этом  роде и его  удалили из
Англии и даже платят ему  деньги за  то, чтобы он  не  возвращался. "Хорошие
деньги платят, -- пояснил он, -- лишь бы там моим духом не пахло".


     I had brought  the customary liquor glasses,  but  Wolf Larsen frowned,
shook his head, and signalled with  his hands for me  to bring the tumblers.
These  he  filled two-thirds  full  with undiluted whisky  -  "a gentleman's
drink?" quoth  Thomas Mugridge,  -  and they clinked  their glasses  to  the
glorious game  of "Nap," lighted cigars, and fell to shuffling  and  dealing
the cards.

     Я  принес  было рюмки,  но  Волк Ларсен  нахмурился, покачал  головой и
жестом  показал,  чтобы  я  подал  стаканы.  Он  наполнил  их на  две  трети
неразбавленным   виски  --  "джентльменским  напитком",  как  заметил  Томас
Магридж,  -- и,  чокнувшись во славу великолепной  игры "нап",  они закурили
сигары и принялись тасовать и сдавать карты.


     They played for  money.  They increased the amounts of the  bets.  They
drank whisky, they drank it neat, and I fetched more. I  do not know whether
Wolf Larsen cheated or not, -  a thing he was thoroughly capable of doing, -
but he won steadily.  The cook made repeated journeys to his bunk for money.
Each  time  he  performed the journey with  greater  swagger,  but  he never
brought more than a few dollars at a  time. He grew maudlin, familiar, could
hardly see the cards or sit upright. As a preliminary to another journey  to
his  bunk,  he hooked  Wolf Larsen's buttonhole with a greasy forefinger and
vacuously proclaimed and reiterated, "I got money, I got money, I  tell yer,
an' I'm a gentleman's son."

     Они  играли  на деньги,  все время увеличивая  ставки, и пили виски,  а
когда выпили все,  капитан  велел принести еще.  Я не  знаю, передергивал ли
Волк Ларсен  --  он  был вполне способен на это,  --  но, так или иначе,  он
неизменно  выигрывал.  Кок снова  и  снова  отправлялся  к  своей  койке  за
деньгами. При  этом  он страшно  фанфаронил, но никогда  не  приносил больше
нескольких долларов  зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал карты
и едва не падал со  стула. Собираясь в очередной  раз отправиться к  себе  в
каморку,  он грязным  указательным пальцем  зацепил Волка Ларсена  за  петлю
куртки  и  тупо забубнил: -- У меня  есть денежки, есть! Говорю  вам: я  сын
джентльмена.


     Wolf Larsen was unaffected by the drink, yet he drank glass for  glass,
and if anything his glasses were fuller. There was no  change in him. He did
not appear even amused at the other's antics.

     Волк Ларсен не пьянел, хотя пил  стакан  за стаканом;  он  наливал себе
виски ничуть не  меньше, чем  коку, и все же я не замечал в нем ни  малейшей
перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.


     In  the  end,  with loud  protestations  that  he  could  lose  like  a
gentleman,  the  cook's last money was  staked  on  the  game  -  and  lost.
Whereupon he leaned his head  on  his  hands and  wept.  Wolf  Larsen looked
curiously  at him, as though about  to probe and  vivisect him, then changed
his mind, as  from the foregone  conclusion  that there was nothing there to
probe.

     В  конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он  умеет,  как
джентльмен,  кок  поставил  последние  деньги  и  проиграл. После  этого  он
заплакал, уронив  голову  на  руки. Волк Ларсен с любопытством  поглядел  на
него,  словно собираясь одним  ударом  скальпеля  вскрыть и исследовать  его
душу,  но,  как  видно,  раздумал, сообразив,  что здесь  и  исследовать-то,
собственно говоря, нечего.


     "Hump," he said to  me, elaborately polite, "kindly take Mr. Mugridge's
arm and help him up on deck. He is not feeling very well."

     --  Хэмп, -- с подчеркнутой вежливостью обратился он ко  мне, -- будьте
добры,  возьмите мистера Магриджа  под руку и  отведите на палубу.  Он  себя
неважно чувствует.


     "And tell Johnson to douse  him with  a few  buckets of salt water," he
added, in a lower tone for my ear alone.

     И  скажите  Джонсону,  чтобы они там угостили его  двумя-тремя  ведрами
морской воды, -- добавил он, понизив голос.


     I  left  Mr.  Mugridge  on deck,  in the  hands of a couple of grinning
sailors  who had been told  off for the purpose.  Mr.  Mugridge was sleepily
spluttering that he was a gentleman's son. But as I descended  the companion
stairs to clear the table I heard him shriek as  the first  bucket  of water
struck him.

     Я оставил  кока  на  палубе  в руках  нескольких ухмыляющихся матросов,
которых Джонсон  позвал на подмогу.  Мистер Магридж  сонно бормотал, что  он
"сын  джентльмена". Спускаясь по трапу убрать  в  кают-компании со  стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.


     Wolf Larsen was counting his winnings.

     Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.


     "One hundred and eighty-five dollars even," he said  aloud. "Just as  I
thought. "The beggar came aboard without a cent."

     -- Ровно сто  восемьдесят пять долларов, -- произнес он вслух. -- Так я
и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.


     "And what you have won is mine, sir," I said boldly.

     -- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, -- смело заявил я.


     He favoured me with a quizzical smile.

     Он удостоил меня насмешливой улыбкой.


     "Hump, I have studied some grammar in my  time, and I think your tenses
are tangled. 'Was mine,' you should have said, not 'is mine.'"

     -- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику,  Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".


     "It is a question, not of grammar, but of ethics," I answered.

     -- Это вопрос не грамматики, а этики, -- возразил я.


     It was possibly a minute before he spoke.




     "D'ye know, Hump," he said, with a slow seriousness  which had in it an
indefinable strain of sadness, "that this is the first time I have heard the
word 'ethics' in the mouth of a man. You and I are the only men on this ship
who know its meaning."

     -- Знаете ли вы, Хэмп, -- медленно и серьезно начал  он с едва уловимой
грустью в голосе, -- что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из чьих-то
уст? Вы и я -- единственные люди на этом корабле, знающие смысл этого слова.


     "At one time in my life," he continued, after another pause, "I dreamed
that  I might some day talk with men who used such  language, that  I  might
lift myself  out of  the place  in life in  which I  had been born, and hold
conversation  and  mingle with men  who talked  about  just  such things  as
ethics. And  this is the first  time I  have ever heard the word pronounced.
Which  is all  by the  way, for you are wrong. It is  a question  neither of
grammar nor ethics, but of fact."

     -- В моей жизни была  пора, -- продолжал он после новой паузы, -- когда
я  мечтал  беседовать  с  людьми,  говорящими  таким  языком,   мечтал,  что
когда-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться с
людьми, умеющими рассуждать о  таких вещах, как  этика. И  вот  теперь  я  в
первый  раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы  не
правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.


     "I understand," I said. "The fact is that you have the money."

     -- Понимаю, -- сказал я, -- факт тот, что деньги у вас.


     His face brightened. He seemed pleased at my  perspicacity. "But  it is
avoiding the real question," I continued, "which is one of right."

     Его  лицо   просветлело.   По-видимому,   он   остался   доволен   моей
сообразительностью. -- Но вы обходите основной  вопрос,  -- продолжал  я, --
который лежит в области права.


     "Ah,"  he remarked, with a wry pucker  of his  mouth,  "I see you still
believe in such things as right and wrong."

     -- Вот как! --  отозвался он, презрительно скривив губы. -- Я вижу,  вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".


     "But don't you? - at all?" I demanded.

     -- А вы не верите? Совсем?


     "Not  the least  bit.  Might is right, and that is all there is  to it.
Weakness is wrong.  Which is  a very poor  way of saying that it is good for
oneself to be strong, and evil for oneself to be weak - or better yet, it is
pleasurable to  be  strong, because of the  profits;  painful  to  be  weak,
because  of the  penalties. Just now  the  possession  of  this  money is  a
pleasurable  thing. It is good for  one to possess it. Being able to possess
it, I wrong myself and the life that is in me if I give it to you and forego
the pleasure of possessing it."

     --  Ни на йоту. Сила  всегда права.  И к этому все сводится. А слабость
всегда виновата. Или  лучше сказать так: быть  сильным -- это добро, а  быть
слабым --  зло.  И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому,  что это
выгодно, а слабым  быть неприятно,  так как это  невыгодно.  Вот,  например:
владеть  этими  деньгами  приятно.  Владеть  ими  --  добро. И потому,  имея
возможность владеть ими, я  буду несправедлив к себе и к жизни во  мне, если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.


     "But you wrong me by withholding it," I objected.

     -- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, -- возразил я.


     "Not  at  all.  One man  cannot wrong another  man. He  can  only wrong
himself. As I see it, I do wrong  always  when I consider  the interests  of
others. Don't you see? How can two particles of  the yeast wrong  each other
by striving to devour each other? It  is  their inborn heritage to strive to
devour, and to  strive not to  be devoured. When they depart from this  they
sin."

     -- Ничего подобного! Человек не  может  причинить другому зло. Он может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что  поступаю дурно всякий раз,
когда  соблюдаю чужие  интересы. Как  вы не понимаете? Могут ли  две частицы
дрожжей обидеть  одна другую при взаимном  пожирании?  Стремление пожирать и
стремление не дать себя пожрать заложено в них природой. Нарушая этот закон,
они впадают в грех.


     "Then you don't believe in altruism?" I asked.

     -- Так вы не верите в альтруизм? -- спросил я.


     He received the word as if it  had a familiar ring, though he  pondered
it thoughtfully. "Let me  see, it means something about cooperation, doesn't
it?"

     Слово   это,  по-видимому,  показалось   ему  знакомым,  но   заставило
задуматься. -- Погодите,  это, кажется, что-то  относительно содействия друг
другу?


     "Well, in a way there has come to be a  sort of connection," I answered
unsurprised by this time at  such  gaps  in his vocabulary,  which, like his
knowledge, was the acquirement of a  self-read,  self-educated man,  whom no
one had directed in  his studies, and who had thought much and talked little
or not at all. "An altruistic  act  is  an act performed  for the welfare of
others. It is unselfish, as  opposed to an act performed  for self, which is
selfish."

     --  Пожалуй,  некоторая  связь  между этими  понятиями  существует,  --
ответил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как  своими познаниями он
был  обязан  только  чтению  и  самообразованию.  Никто   не  руководил  его
занятиями.  Он  много  размышлял,  но  ему мало приходилось  беседовать.  --
Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для  блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.


     He nodded his head.

     Он кивнул головой.


     "Oh, yes, I remember it now. I ran across it in Spencer."

     -- Так, такТеперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.


     "Spencer!" I cried. "Have you read him?"

     -- У Спенсера?! -- воскликнул я. -- Неужели вы читали его?


     "Not very much," was his confession. "I understood quite a good deal of
FIRST PRINCIPLES,  but  his BIOLOGY took the wind out of  my  sails, and his
PSYCHOLOGY left me butting around in the doldrums for many a day. I honestly
could  not  understand  what  he was  driving at. I put  it  down  to mental
deficiency on my part, but since then I have decided that it was for want of
preparation.  I had no proper basis. Only Spencer and myself know how hard I
hammered. But I did get something out of his DATA OF ETHICS. There's where I
ran across 'altruism,' and I remember now how it was used."

     -- Читал  немного, --  ответил он. -- Я, кажется,  неплохо разобрался в
"Основных  началах",  но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли,  а  на
"Психологии" я и  совсем  попал в  мертвый  штиль. Сказать  по  правде, я не
понял,  куда он там  гнет. Я приписал это своему скудоумию, но  теперь знаю,
что  мне  просто  не  хватало  подготовки. У  меня не было  соответствующего
фундамента. Только один Спенсер да  я знаем, как я бился  над этими книгами.
Но  из "Показателей этики" я  кое-что извлек. Там-то  я  и встретился с этим
самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.


     I wondered what this  man could  have got from such  a  work. Spencer I
remembered enough  to  know  that altruism was  imperative  to his  ideal of
highest conduct. Wolf Larsen, evidently, had sifted  the great philosopher's
teachings, rejecting and selecting according to his needs and desires.

     "Что  мог  извлечь  этот  человек из  работ  Спенсера?"  -- подумал  я.
Достаточно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из его
учения  то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям, отбрасывая
все, что казалось ему лишним.


     "What else did you run across?" I asked.

     -- Что же еще вы там почерпнули? -- спросил я.


     His brows drew  in slightly with the mental effort of suitably phrasing
thoughts which he had  never  before put into speech. I  felt an elation  of
spirit. I was groping into his  soul-stuff as he made  a practice of groping
in the soul-stuff of  others. I was exploring virgin territory. A strange, a
terribly strange, region was unrolling itself before my eyes.

     Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова  для  выражения своих  мыслей,
остававшихся  до  сих  пор  не высказанными.  Я чувствовал  себя приподнято.
Теперь  я старался  проникнуть  в  его  душу,  подобно  тому  как он  привык
проникать в души  других. Я  исследовал девственную область. И  странное  --
странное и пугающее -- зрелище открывалось моему взору.


     "In  as  few words as  possible," he began, "Spencer  puts it something
like  this: First, a man must act for his  own benefit - to do this is to be
moral  and  good.  Next,  he must  act for  the benefit of his children. And
third, he must act for the benefit of his race."

     -- Коротко говоря, -- начал он, -- Спенсер рассуждает так: прежде всего
человек должен заботиться о собственном  благе. Поступать так -- нравственно
и хорошо. Затем,  он должен действовать  на благо своих детей. И, в-третьих,
он должен заботиться о благе человечества.


     "And the highest, finest,  right conduct," I interjected,  "is that act
which benefits at the same time the man, his children, and his race."

     --  Но наивысшим,  самым  разумным и  правильным  образом  действий, --
вставил я, -- будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе,  и
о своих детях, и обо всем человечестве.


     "I wouldn't stand for  that," he  replied.  "Couldn't see the necessity
for  it, nor the common sense. I  cut out the race and the children. I would
sacrifice  nothing for them. It's just so much slush and sentiment,  and you
must see it yourself, at least for one who does not believe in eternal life.
With immortality before me, altruism would be a paying business proposition.
I might elevate my soul to all kinds of altitudes. But  with nothing eternal
before  me  but death,  given  for  a brief spell this  yeasty  crawling and
squirming which is called life, why, it would be immoral  for me  to perform
any act that  was a sacrifice. Any sacrifice that makes me lose one crawl or
squirm is foolish,  - and not only foolish, for it is a wrong against myself
and a wicked thing. I must not lose  one crawl or squirm if I  am to get the
most out of the ferment. Nor will the eternal movelessness that is coming to
me  be made easier or harder by the sacrifices or  selfishnesses of the time
when I was yeasty and acrawl."

     --  Этого  я  не  сказал  бы,  -- отвечал он.  --  Не  вижу  в этом  ни
необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них
я ничем  не поступился бы. Это  все  слюнявые бредни -- во всяком случае для
того, кто не верит в загробную жизнь, -- и вы сами должны это понимать. Верь
я в бессмертие,  альтруизм был бы для меня выгодным занятием.  Я мог бы черт
знает как возвысить свою душу.  Но, не  видя  впереди  ничего вечного, кроме
смерти,  и имея  в  своем  распоряжении  лишь  короткий срок,  пока  во  мне
шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я  поступал  бы безнравственно,
принося какую  бы то  ни было жертву. Всякая жертва, которая  лишила бы меня
хоть мига  брожения,  была  бы  не  только  глупа,  но  и безнравственна  по
отношению к самому себе.  Я не должен терять ничего,  обязан как можно лучше
использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы или  стану заботиться
только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я составляю  частицу дрожжей и
ползаю по земле,  -- от этого  ожидающая меня вечная неподвижность  не будет
для меня ни легче, ни тяжелее.


     "Then  you are  an  individualist, a  materialist,  and,  logically,  a
hedonist."

     --  В  таком  случае  вы  индивидуалист,  материалист  и,  естественно,
гедонист.


     "Big words," he smiled. "But what is a hedonist?"

     -- Громкие слова! -- улыбнулся он. -- Но что такое "гедонист"?


     He nodded agreement when I had given the definition.

     Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.


     "And  you are  also," I continued,  "a man one could not trust  in  the
least thing where it was possible for a selfish interest to intervene?"

     -- А кроме  того, -- продолжал я, --  вы такой человек, которому нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интересы.


     "Now you're beginning to understand," he said, brightening.

     -- Вот теперь вы начинаете понимать меня, -- обрадовано сказал он.


     "You are a man utterly without what the world calls morals?"

     -- Так вы  человек,  совершенно лишенный  того,  что  принято  называть
моралью?


     "That's it."

     -- Совершенно.


     "A man of whom to be always afraid - "

     -- Человек, которого всегда надо бояться?


     "That's the way to put it."

     -- Вот это правильно.


     "As one is afraid of a snake, or a tiger, or a shark?"

     -- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?


     "Now you  know  me," he said. "And you know me as I am generally known.
Other men call me 'Wolf.'"

     -- Теперь вы знаете  меня, -- сказал он.  --  Знаете  меня таким, каким
меня знают все. Ведь меня называют Волком.


     "You are a sort  of monster,"  I added audaciously,  "a Caliban who has
pondered Setebos, and  who acts as you  act, in idle  moments,  by  whim and
fancy."

     --  Вы --  чудовище, -- бесстрашно заявил  я, --  Калибан  [5], который
размышлял  о Сетебосе  [6]  и поступал, подобно вам,  под влиянием минутного
каприза.


     His brow clouded at the allusion. He  did not understand, and I quickly
learned that he did not know the poem.

     Он  не понял этого сравнения  и нахмурился;  я увидел, что  он,  должно
быть, не читал этой поэмы.


     "I'm just reading  Browning,"  he  confessed, "and it's pretty tough. I
haven't got very far along, and as it is I've about lost my bearings."

     --  Я сейчас как раз читаю Браунинга [7],  -- признался  Ларсен,  -- да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.


     Not to  he tiresome, I  shall  say  that  I  fetched the book  from his
state-room and  read "Caliban" aloud.  He was delighted. It was  a primitive
mode of reasoning and of looking at things that he understood thoroughly. He
interrupted again  and again with comment and criticism. When I finished, he
had me read it over a second time, and  a third. We  fell into  discussion -
philosophy, science, evolution,  religion. He betrayed  the  inaccuracies of
the self-read man, and, it must be granted, the  sureness and  directness of
the primitive mind. The very  simplicity of his reasoning was its  strength,
and  his  materialism  was  far  more  compelling  than  the subtly  complex
materialism of Charley Furuseth. Not that I  - a confirmed and, as  Furuseth
phrased it,  a  temperamental idealist - was to be  compelled; but that Wolf
Larsen stormed the last strongholds of my faith  with a vigour that received
respect, while not accorded conviction.

     Ну, короче, я сбегал к нему  в каюту за книжкой и прочел ему "Калибана"
[8]  вслух.  Он был  восхищен. Этот упрощенный взгляд  на вещи и примитивный
способ рассуждения  был вполне доступен  его  пониманию. Время от времени он
вставлял  замечания  и критиковал  недостатки  поэмы.  Когда  я  кончил,  он
заставил  меня перечесть  ему поэму во второй и в третий  раз, после чего мы
углубились в спор -- о философии, науке, эволюции, религии.  Его рассуждения
отличались    неточностью,   свойственной   самоучке,   и   безапелляционной
прямолинейностью, присущей первобытному  уму. Но  в самой  примитивности его
суждений  была сила,  и  его примитивный материализм  был куда  убедительнее
тонких и замысловатых материалистических  построений Чарли Фэрасета.  Этим я
не  хочу  сказать, что он переубедил  меня, закоренелого или,  как выражался
Фэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк Ларсен штурмовал устои моей веры
с такой  силой,  которая невольно внушала уважение,  хотя  и  не  могла меня
поколебать.


     Time passed. Supper  was  at hand  and  the table  not  laid.  I became
restless  and  anxious,   and  when  Thomas   Mugridge   glared   down   the
companion-way,  sick and  angry of  countenance, I  prepared to go about  my
duties. But Wolf Larsen cried out to him:

     Время  шло.  Пора  было ужинать,  а стол еще  не был  накрыт.  Я  начал
проявлять  беспокойство,  и, когда  Томас Магридж, злой и хмурый, как  туча,
заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к своим обязанностям.
Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:


     "Cooky, you've got to hustle to-night.  I'm busy with Hump, and  you'll
do the best you can without him."

     --  Кок, сегодня  тебе  придется  похлопотать  самому, Хэмп нужен  мне.
Обойдись без него.


     And again the unprecedented was  established. That night I sat at table
with the  captain and the  hunters, while  Thomas Mugridge  waited on us and
washed the dishes afterward - a whim, a Caliban- mood  of Wolf Larsen's, and
one I foresaw would bring me  trouble. In the meantime we talked and talked,
much to the disgust of the hunters, who could not understand a word.

     И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер  я сидел за столом  с
капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл посуду.
Это  была калибановская  прихоть  Волка  Ларсена,  и  она сулила  мне  много
неприятностей.  Но  пока  что  мы  с ним говорили  и  говорили без  конца, к
великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.


        CHAPTER IX

        ГЛАВА IX


     Three days of  rest,  three blessed days of rest, are  what  I had with
Wolf  Larsen, eating at the cabin table  and doing nothing but discuss life,
literature, and the universe, the while Thomas Mugridge  fumed and raged and
did my work as well as his own.

     Три дня,  три  блаженных  дня,  отдыхал  я, проводя все  свое  время  в
обществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только и делал, что
беседовал  с  капитаном  о  жизни,  литературе  и законах  мироздания. Томас
Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.


     "Watch out for squalls, is all  I can say to you," was Louis's warning,
given  during a spare half-hour  on deck while Wolf  Larsen  was  engaged in
straightening out  a  row  among  the hunters.  "Ye  can't  tell  what'll be
happenin',"  Louis went  on,  in  response  to my query  for  more  definite
information.  "The man's as contrary as air currents or water currents.  You
can never guess  the ways  iv him. 'Tis just as you're thinkin' you know him
and are makin' a favourable  slant along  him, that he  whirls  around, dead
ahead and comes howlin' down upon you and a-rippin' all iv your fine-weather
sails to rags."

     -- Берегись шквалаБольше я тебе ничего  не скажу,  --  предостерег меня
Луис,  когда мы на  полчаса  остались  с ним  вдвоем на палубе.  Волк Ларсен
улаживал в это время  очередную  ссору между  охотниками.  -- Никогда нельзя
сказать  наперед,  что может  случиться, -- продолжал  Луис в  ответ на  мой
недоуменный вопрос. -- Старик изменчив, как ветры и морские течения. Никогда
не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже знаешь его, что
ты хорошо с  ним ладишь, а  он  тут-то как раз и повернет, кинется на тебя и
разнесет в  клочья твои паруса,  которые  ты поставил  в расчете на  хорошую
погоду.


     So  I was not altogether  surprised when  the squall foretold  by Louis
smote me. We had been having a heated discussion,  - upon life, of course, -
and, grown over-bold,  I was passing stiff  strictures upon Wolf Larsen  and
the life of Wolf Larsen. In fact, I was vivisecting him and turning over his
soul-stuff as keenly and thoroughly as it was his custom to do it to others.
It  may be a weakness  of  mine that I have an incisive way of speech; but I
threw all restraint to the winds and cut and slashed until  the whole man of
him was snarling. The dark sun-bronze of his face went black with wrath, his
eyes were ablaze. There was no clearness or sanity in them - nothing but the
terrific rage of a madman. It was the wolf in him that I saw, and a mad wolf
at that.

     Поэтому  я не  был особенно удивлен, когда  предсказанный  Луисом шквал
налетел на меня. Между мной и капитаном  произошел  горячий спор -- о жизни,
конечно; и, не  в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого Волка Ларсена
и  его поступки.  Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал наизнанку его
душу  так  же  основательно,  как  он  привык  проделывать  это  с  другими.
Признаюсь,  речь  моя вообще резка. А  тут я отбросил  всякую  сдержанность,
колол  и  хлестал  Ларсена,  пока  он  не  рассвирепел.  Бронзовое лицо  его
потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было ни проблеска сознания
-- ничего, кроме  слепой,  безумной  ярости. Я  видел  перед собой волка,  и
притом волка бешеного.


     He sprang  for  me  with a half-roar,  gripping my  arm.  I had steeled
myself to brazen it out,  though I was  trembling inwardly; but the enormous
strength of the man was too much for my fortitude.

     С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил меня за
руку. Я  собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя  меня пробирала
дрожь. -- Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.


     He  had gripped me  by the biceps with his  single hand, and  when that
grip tightened I wilted and shrieked aloud. My feet  went out from under me.
I  simply could  not stand upright and endure the agony. The muscles refused
their duty. The pain was too great. My biceps was being crushed to a pulp.

     Он  держал  меня за  руку  выше  локтя,  и,  когда он  сжал  пальцы,  я
пошатнулся  и вскрикнул  от боли. Ноги у меня подкосились, я  не в силах был
терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.


     He seemed to recover himself, for a lucid gleam came into his eyes, and
he relaxed his hold with a short laugh that was more like a growl. I fell to
the  floor,  feeling  very faint,  while he sat down,  lighted  a cigar, and
watched me as a cat watches  a mouse. As I writhed about I could see  in his
eyes that  curiosity I had so often noted, that wonder and  perplexity, that
questing, that everlasting query of his as to what it was all about.

     Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание,
и  он  отпустил  мою  руку с коротким  смешком, напоминавшим  рычание. Сразу
обессилев, я повалился на пол, а он сел, закурил сигару  и стал наблюдать за
мной,  как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от  боли, я уловил в  его
глазах  любопытство, которое  не  раз уже  подмечал  в  них, -- любопытство,
удивление и вопрос: к чему все это?


     I finally crawled to my feet  and  ascended the companion stairs.  Fair
weather was over, and there was nothing left but to return to the galley. My
left arm was  numb, as though paralysed,  and days passed before I could use
it, while weeks went  by before  the last stiffness and pain went out of it.
And he had done nothing  but put his hand upon my arm and squeeze. There had
been no wrenching  or jerking. He had just  closed  his hand  with  a steady
pressure. What  he  might have done I did not  fully realize  till next day,
when  he  put  his  head  into  the  galley,  and,  as  a  sign  of  renewed
friendliness, asked me how my arm was getting on.

     Кое-как встав  на  ноги, я  поднялся  по трапу.  Пришел  конец  хорошей
погоде, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука у
меня онемела, словно парализованная, и в течение нескольких дней  я почти ею
не владел, а скованность и боль чувствовались в ней еще много недель спустя.
Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не  ломал  и не вывертывал мне
руку и только стиснул ее пальцами. Что  мне грозило, я понял  лишь на другой
день, когда  он просунул голову  в  камбуз  и, в знак возобновления  дружбы,
осведомился, не болит ли у меня рука.


     "It might have been worse," he smiled.

     -- Могло кончиться хуже! -- усмехнулся он.


     I  was  peeling  potatoes.  He  picked  one  up from  the  pan. It  was
fair-sized, firm, and unpeeled.  He closed  his  hand upon it, squeezed, and
the potato squirted out between his  fingers  in  mushy streams.  The  pulpy
remnant he dropped  back  into the  pan and turned  away,  and I had a sharp
vision of how  it might have  fared with  me  had the  monster put his  real
strength upon me.

     Я  чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она  была большая,
твердая, неочищенная.  Он  сжал кулак,  и жидкая кашица потекла у него между
пальцами. Он  бросил в  чан то, что осталось  у него  в кулаке, повернулся и
ушел.  А  мне  стало  ясно, во что  превратилась бы моя рука,  если  бы  это
чудовище применило всю свою силу.


     But the three days' rest  was good in spite of it all, for it had given
my knee  the very chance it  needed.  It felt much  better, the swelling had
materially decreased, and the  cap seemed descending  into its proper place.
Also,  the  three  days'  rest brought  the  trouble I had foreseen. It  was
plainly Thomas Mugridge's  intention to make me pay for those three days. He
treated me  vilely, cursed me continually,  and heaped his own work upon me.
He  even  ventured to raise his fist to me, but I was  becoming  animal-like
myself, and I snarled in his face so terribly that it  must  have frightened
him back. It is no pleasant picture I can conjure up of myself, Humphrey Van
Weyden, in that noisome ship's galley, crouched in a corner over my task, my
face raised to the face  of the creature about  to strike me, my lips lifted
and snarling like a dog's, my eyes  gleaming with fear and helplessness  and
the courage that comes of  fear and helplessness. I do not like the picture.
It reminds me too strongly of a rat in a trap. I do not care to think of it;
but it was elective, for the threatened blow did not descend.

     Однако  трехдневный покой как-никак  пошел  мне  на  пользу. Колено мое
получило  наконец  необходимый отдых, и опухоль  заметно  спала, а  коленная
чашечка  стала  на  место.  Однако  эти  три  дня   отдыха  принесли  мне  и
неприятности,  которые я  предвидел. Томас Магридж явно  старался  заставить
меня расплатиться  за полученный отдых  сполна.  Он злобствовал, бранился на
чем свет  стоит  и взваливал  на меня свою работу. Раз даже он замахнулся на
меня  кулаком. Но  я уже и  сам  озверел  и огрызнулся  так свирепо, что  он
струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину представлял я,
Хэмфри  Ван-Вейден,  в   эту  минуту.  Я  сидел  в  углу  вонючего  камбуза,
скорчившись над своей  работой,  а этот негодяй стоял передо мной и  угрожал
мне кулаком. Я глядел  на него, ощерившись,  как  собака, сверкая глазами, в
которых беспомощность и страх  смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится
мне  эта картина. Боюсь, что  я был очень похож  на  затравленную  крысу. Но
кое-чего я все же достиг -- занесенный кулак не опустился на меня.


     Thomas Mugridge backed away,  glaring as hatefully  and  viciously as I
glared. A pair of  beasts  is what we  were, penned together and showing our
teeth.  He  was  a coward,  afraid to  strike me because  I had not  quailed
sufficiently in advance; so he  chose a new way to intimidate me. There  was
only one galley knife that, as a knife, amounted  to anything. This, through
many years of service and  wear, had  acquired  a long, lean  blade.  It was
unusually cruel- looking, and at first I had shuddered every time I used it.
The cook borrowed a stone from Johansen  and proceeded to sharpen the knife.
He did it with great ostentation, glancing significantly at me the while. He
whetted it up and down all day long. Every  odd  moment he could find he had
the knife and  stone out and was whetting away.  The steel acquired  a razor
edge. He tried it with the ball of  his thumb  or across the nail. He shaved
hairs from the back of his  hand, glanced  along the edge  with  microscopic
acuteness, and found, or  feigned that he found, always, a slight inequality
in  its edge somewhere. Then he would  put it  on the  stone again and whet,
whet, whet, till I could have laughed aloud, it was so very ludicrous.

     Томас  Магридж попятился. В  глазах его светилась такая же  ненависть и
злоба,  как  и в моих. Мы  были словно два зверя, запертые в одной  клетке и
злобно скалящие друг  на друга зубы. Магридж был трус и  боялся ударить меня
потому,  что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой  способ
застращать меня.  В кухне был всего один более или менее  исправный  нож. От
долгого  употребления  лезвие  его  стало  узким  и  тонким.  Этот нож  имел
необычайно  зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал  его  в
руки.  Кок взял у Иогансена оселок и принялся с  подчеркнутым рвением точить
этот нож, многозначительно поглядывая на меня. Он  точил его весь день. Чуть
у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож  и принимался точить его.
Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал его на пальце и ногтем. Он
сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз, глядел вдоль