Д. С. Мережковский Достоевский - настоящий анти-Толстой, равно как и обратно. Такова органическая природа этих писателей. Л. Н. Войтоловский От резкого противопоставления Толстого и Достоевского исследователи переходят к объективному сопоставительному анализу их мировоззрения и творчества. Нет сомнений в том, что [сопоставление] станет самым продуктивным и в достоевсковедении и в толстоведении. К. Н. Ламунов Так уж сложилось, что тема "Достоевский и Толстой" знает лишь два полюса: либо полное противопоставление, либо сближение до неразличимости. Даже реабилитация Достоевского построена на принципе отрицания: раз Михайловский, Мережковский, Волынский, Шестов, Соловьев, Бердяев, Лосский, Вересаев, Войтоловский разводили их, то мы их сведем! Вся мировая культура строится на принципе дополнительности. Каждый дополняет всех. Да, есть полюса. Их столько, сколько гениев. Можно их группировать по собственному вкусу, но мало толку отбирать в человеческих и художественных бесконечностях двух великих художников темные и светлые тона. Самое любопытное в этой бесконечной теме, пожалуй, их отношение друг к другу. И здесь самая безответная загадка состоит в том, почему Достоевский и Толстой, лично знакомые со всеми писателями-соотечественниками, никогда не встречались друг с другом. Оба вели переписку со всеми литераторами России, но друг другу не написали ни единого слова. Соперничество? Зависть? Неприязнь? Сосчитано, сколько раз они находились рядом - на одной улице, в одном доме, в одном зале. Найден виновный в том, что не представил их друг другу. Известная доля вины за то, что отношения эти так и не возникли, ложится на Страхова: будучи лично знаком как с Толстым, так и с Достоевским, он ничего не сделал для их сближения. Публично они сожалели, что встреча так и не состоялась. Имеется множество заверений о взаимных намерениях встретиться, но факт остается фактом... Художники! Вас ждет еще одна правдивая история, которой никогда не было, - эта встреча. Попробуйте силы, посадите двух апостолов любви за один стол, напишите их сакраментальный диалог. О чем бы они спорили? С чем соглашались? А все-таки - почему? Толстой нутром чуял, сколь опасно соприкосновение его системы с системой "российского де Сада", его "новой" веры с верой "старой", его "старого" мира с миром "новым". Он знал духовную мощь вечного оппонента и страшился ее разрушительности для собственной сокровенности. А - наоборот?.. Так что в их невстрече - случайного нет. Глубоко укоренившаяся традиция противопоставлять светлый, ровный, жизнерадостный мир Толстого мрачному, исключительному, напряженному, мистическому миру Достоевского восходит к Михайловскому. Во всей истории мировой литературы, скажет позже Вересаев, столь же противоположными были только Гомер и греческие трагики. Даже Владимир Соловьев не удержался от поляризации: его Толстой - художник устоявшегося, спокойного мира, Достоевский же - художник движения, брожения, динамики жизни. Толстого считали знатоком психологии здоровья, Достоевского - болезни. Собрание сочинений Достоевского, говорил врач-психиатр Чиж, это почти полная психопатология, там можно найти изложение всего существенного этой науки. Если в Толстом Томас Манн видел певца гармонии и душевного здоровья, то в Достоевском - болезнь: "Достоевский, но в меру!" Мой интерес к апокалипсически гротескной юдоли Достоевского решительно преобладал над моим, кстати более глубоким, тяготением к гомеровской стихии Толстого. Для Манна Толстой продолжает ориентирующуюся на духовное здоровье эпическую манеру Гете, а Достоевский - ориентированную на кризисное состояние духа, на вулканический взрыв манеру Шиллера, ведущую к экспрессионизму. То, что мы именуем экспрессионизмом, это только поздняя и сильно пропитанная русским апокалипсическим образом мысли форма сентиментального идеализма. Его противоположность эпическому художественному образу мысли, контраст между созерцанием и буйными галлюцинациями, не нов и не стар, он вечен. Этот контраст нашел свое воплощение в Гете и Толстом, с одной стороны, в Шиллере и Достоевском - с другой. Спокойствие, скромность, правда и сила природы будут вечно противостоять гротескной, лихорадочной и диктаторской смелости духа... так же как мощная чувствительность толстовского эпоса относится к больному, экстатическому, призрачному и духовному миру Достоевского. Толстой тяготел к Гомеру и, если существует метемпсихоз, был им. Достоевский тяготел к Шекспиру-художнику, возвестившему правду о человеке, и если существует переселение душ, был им. Толстым кончается гармония античности, разумного целого, Шекспиром, Паскалем, Киркегором, Достоевским начинается дисгармония разорванного частного - того, что Шпенглер называл закатом. Но одно не исключает другого, одно дополняет другое. Если Достоевский - наш Паскаль, то Толстой - наш Монтень. В героях Толстого больше добра, в героях Достоевского - зла. Грубо говоря, хороших и красивых людей, которых у Толстого так много, у Достоевского почти нет; пластически, скульптурно он нигде не показал свой идеал, отлитый из одного куска, как Наташа, Анна, Андрей, Пьер. Все его персонажи во власти односторонней мысли или страсти и изуродованы ею. Только в одном отношении герои Достоевского сами по себе превосходят героев Толстого - в талантливости. У Толстого Наполеон опрощается почти что в лакея, у Достоевского лакей начинает мыслить и смотреть Наполеоном. Персонажи фона у Толстого-романиста - это ликующие от избытка здоровья и не злоупотребляющие познанием люди; персонажи Достоевского, даже здоровые, - это меланхолические талантливые неврастеники; взвинченность нервов доходит у них до полной неспособности к покою, отдыху, к наслаждению радостью жизни. Мировоззрение, характер, направление Толстого очень близки Достоевскому; но эмоционально между ними пропасть. Толстой - гений надежды, Достоевский - катастрофы. Один пел величие жизни, другой - трагедию жизни. У одного - божественный порядок, у другого - божественный хаос. Но у обоих - страшная тоска по грядущей гармонии, которой - оба знают это - никогда не будет. Бердяев считал, что Толстой обращен к устоявшемуся прошлому, в то время как Достоевский к невидимому грядущему. Толстой постигал тайну человеческую через тайну Божью, Достоевский - тайну Божью через человеческую. "Но доступна ли ему тайна человеческая? Доступна ли она художнику, который, по собственному выражению Бердяева, был начисто лишен дара перевоплощения, ибо для того, кто лишен дара перевоплощения, не только грядущее, но и нынешнее возможно только в лабораторной колбе". Достоевскому явно не хватало того, что было в избытке у Толстого, - жизненной силы. Вялые движения, холод руки, беззвучный голос, потухшие глаза - это оживало лишь в редкие мгновения душевного подъема. Он будто бы всегда находился в сплине - состоянии, почти не ведомом яснополянскому жизнелюбу. Толстой - активная компонента жизни, Достоевский (как человек, но не как писатель) - пассивная. Для Достоевского в центре стоял человек. Для Толстого человек есть лишь часть космической жизни, и человек должен слиться с божественной природой. Вяч. Иванов: Толстой поставил себя зеркалом перед миром, и все, что входит в зеркало, входит в него: так хочет он наполниться миром, взять его в себя, сделать его своим посредством осознания и, в сознании преодолев, отдать людям и самый мир, через него прошедший, и то, чему он научился при его прохождении, - нормы отношения к миру. Этот акт отдачи есть вторичный акт, акт заботы о мире и любви к людям, понятой как служение; первичный акт был чистым наблюдением и созерцанием. Внутренний процесс, лежащий между этими двумя актами отношения к миру, был процессом обесцвечивания красок жизни, отвлечением постоянного от преходящего, общего и существенного от частного и случайного: для норм нужно только общее и постоянное, оно же признается насущным и единственно нужным. В этом процессе многосоставное явление разлагается на свои элементы; из этих простых элементов строится образ жизни, подчиненной правилу; в заключение - жизни наличной противопоставляется мерилом искусственно опрощенная жизнь. Иной путь Достоевского. Он весь устремлен не к тому, чтобы вобрать в себя окружающую его данность мира и жизни, но к тому, чтобы, выходя из себя, проникать и входить в окружающие его лики жизни; ему нужно не наполняться, а потеряться. Живые сущности, доступ в которые ему непосредственно открыт, суть не вещи мира, но люди, - человеческие личности; ибо они ему реально соприродны. Здесь энергия центробежных движений человеческого я, составляющая дионисийский пафос характера, вызывает в гениальной душе такое осознание самого себя до своих последних глубин и издревле унаследованных залежей, что душа кажется самой себе необычайно многострунной и все вмещающей; всем переживаниям чужого я она, мнится, находит в себе соответствующую аналогию и, по этим подобиям и чертам родственного сходства, может воссоздать себе любое состояние чужой души. Дух, напряженно прислушивающийся к тому, как живет и движется узник в соседней камере, требует от соседа немногих и легчайших знаков, чтобы угадать недосказанное, несказанное. Сравнивая Преступление и наказание с Анной Карениной, Вяч. Иванов обратил внимание на то, что в обоих романах одна и та же тема - вина и возмездие - разрешается двумя художниками в противоположных направлениях: у Достоевского за виною и возмездием следует спасение преступника через нравственное и духовное перождение, у Толстого вина ведет Анну к гибели. По-разному они решают в этих романах и многие другие проблемы: смирения, любви к людям, отношения к народу. Из реалистического переживания и проникновения у Достоевского вытекает иной, по форме, призыв, чем из идеалистического познания, оплодотворенного подсознательным реалистическим инстинктом, у Толстого. Толстой говорит: будь полезен людям, ты им нужен. Достоевский говорит: люди полезны тебе, пусть тебе будут они нужны воистину. Толстой приглашает к нравственному служению через общественное единение; Достоевский - через служение жизненное к единению соборному, то есть в мистическом смысле церковному. Тот заповедует: научись у людей правой жизни, правой объективации человеческого я, а потом и других ей учи делом; постигни мудрость мудрейших - мудрейшие суть простые - и будь сам прост. Достоевский не так: "смирись, гордый человек", то есть выйди из своего уединения; "послужи", то есть соединись жизненно с людьми, - чтобы тебе спастись. Ты еще горд, и потому не мудр; твоя мудрость - только твоя сложность. Будь мудр, как змея, мудрость которой есть ее жизнь; будь сложным до единства в сложности и до тесноты в ней. Такая мудрость сделает тебя простым душой, как голуби, и ты будешь одно с простыми душой, которые этою голубиною простотой мудры, как змеи. Любовь к людям у Толстого проистекает из чувства душевного здоровья и определяется отсюда, как сострадательное участие; у Достоевского любовь, прежде всего, средство выздоровления и то сочувствие, энергия которого проявляется не столько в сострадании, сколько в сорадовании. Отсюда у него этот дар живописать сверхличную радость и ощущать сверхличный восторг - дар, которому нет равного по силе и остроте у других наших поэтов. Начало же этого радования всегда - приникновение к Земле. Толстому далек человек у крайней черты. При всей сложности его духовного мира, при всей самоуглубленности, неутомимости исканий, стремлении к первоосновам, он бежит бездн. Это естественно: ведь Толстой - учитель человечества, а чему научишь, глядя в пропасть... Он, знающий все, страшится человеческого дна и инстинктивно отворачивается от него, ибо прямой взгляд - он подсознательно знает это! - разрушителен. У Толстого человек, за небольшими оговорками, добр, у Достоевского при всем его гуманизме - зол: за самыми горячими человеколюбивыми порывами неизменно следует карамазовщина и смердяковщина. Свойства палача, пишет он, в зародыше находятся в каждом человеке. Поразительна противоположность Достоевского и Л. Толстого. Достоевский был глашатаем совершающейся революции духа, он весь в огненной динамике духа, весь обращен к грядущему. И вместе с тем он утверждал себя почвенником, он дорожил связью с историческими традициями, охранял исторические святыни, признавал историческую церковь и историческое государство. Толстой никогда не был революционером духа, он - художник статический, устоявшегося быта, обращенный к прошлому, а не будущему, в нем нет ничего пророческого. И вместе с тем он бунтует против всех исторических традиций и исторических святынь, с небывалым радикализмом отрицает историческую церковь и историческое государство, не хочет никакой преемственности культуры. Достоевский изображает внутреннюю природу русского нигилизма, Толстой сам оказывается нигилистом, истребителем святынь и ценностей. И еще в одном отношении замечательно соотношение Толстого и Достоевского. Толстой всю жизнь искал Бога, как ищет его язычник, природный человек, от Бога в естестве своем далекий. Его мысль была занята теологией, и он был очень плохой теолог. Достоевского мучит не столько тема о Боге, сколько тема о человеке и его судьбе, его мучит загадка человеческого духа. Его мысль занята антропологией, а не теологией. Он не как язычник, не как природный человек решает тему о Боге, а как христианин, как духовный человек решает тему о человеке. Поистине, вопрос о Боге - человеческий вопрос. Вопрос же о человеке - божественный вопрос, и, быть может, тайна Божья лучше раскрывается через тайну человеческую, чем через природное обращение к Богу вне человека. Достоевский не теолог, но к живому Богу он был ближе, чем Толстой, Бог раскрывается ему в судьбе человека. Быть может, следует быть поменьше теологом и побольше антропологом. Вот еще одна загадка: экстатическая приверженность Толстого к непротивлению и непоследовательные метания Достоевского от зла в человеке к божественному добру - не свидетельства ли их... растерянности? Пророки, не знавшие, что делать?.. Так и не нашедшие спасения? Не оттого ли один укрылся в непротивление, другой спрятался за Христа? Это типично: Чернышевские знают, что делать, Достоевские и Толстые - нет... Не совсем верно: Толстой, по крайней мере, к концу стал человеком решенных вопросов, искания Достоевского так и не кончились. Неистощимая подвижность его ума препятствовала постоянству. В нем, вспоминал Страхов, не было ничего сложившегося, так обильно нарастали мысли и чувства, столько таилось неизвестного и непроявившегося под тем, что успело сказаться. Достоевский верил в грядущее и мучился страхом перед ним, Толстой, все решив и определив, не только его не боялся, но с нетерпением ждал царства Божия на земле. Для первого мир был неопределен, для второго зло и добро заданы и взвешены раз и навсегда - выработанному кодексу должно следовать слепо. Достоевскому в Толстом претила требовательность утилитаризма. Желание, _переходящее в требование_, писал он, есть непонимание основных законов искусства и его главной сущности - свободы вдохновения. И в другом месте: не стеснять искусства разными целями, не предписывать ему законов, не сбивать его с толку... Чем свободнее будет оно развиваться, тем нормальнее разовьется... Человек не может угадать вечного, всеобщего идеала, а, следовательно, не может предписывать ни путей, ни цели искусству. Я не представлял себе общества школой, наполненной моими учениками, а себя его учителем. Я не всходил с моей книгой на кафедру, требуя, чтобы все на ней учились... Оба пытались следовать этому гоголевскому завету, обоим не удалось. Так они и вошли в историю литературы. Толстой - весь в законченном, устоявшемся, медлительно-сонном, патриархальном быту, где прочно любят, уверенно действуют и солидно ступают по собственной земле. У Достоевского - бешеная смена событий, беспредельная суета, истерики и катастрофы. Характеры Толстого отчетливы, ясны, и ни одного подлеца. Характеры Достоевского фантастичны, лживы и вечно под маской. Герои Толстого влюбляются прочно и надолго, любят здоровых, красивых женщин и живут в красивых и просторных усадьбах. А Раскольников живет в комнате, похожей на гроб, и влюблен в калеку-урода... На героях Толстого всегда хорошее платье, у них изысканная речь, безукоризненное прошлое и обеспеченные доходы. Герои Достоевского, по большей части, нищие, проститутки и преступники. Они говорят грубым, уличным языком, всегда нуждаются в деньгах и часто не имеют ночлега... С утра до ночи они мечутся в поисках хлеба и денег. Толстой наблюдал, Достоевский экспериментировал: он брал душу человека в момент кризиса, потрясения, "надрыва", помещал ее как бы под давление многих атмосфер и смотрел, что из этого выйдет. Мережковский: у Толстого лучше, больше видишь, у Достоевского - слышишь. Глубокое, ровное дыхание Толстого и короткое, судорожное - Достоевского. В отличие от Достоевского, взыскующего необыкновенного, Толстой - витязь обыденного, считает Бахтин. Для него именно человек заурядный, будь то Иван Ильич или простой хапуга-крестьянин, несет в себе тайну человеческойнеобыкновенности. Даже присущая обоим маята скорее разъединяла, чем объединяла их. У Толстого из внутренних противоречий и сомнений в себе рождалось торжественное мессианство, соприкасавшееся с высшей истиной, у Достоевского беспокойная душа всегда оставалась разорванной, трагически неспособной раз и навсегда разрешить проблемы бытия. Мысль и искусство будущего в этом отношении пошли по пути Достоевского, чему в немалой степени способствовало само время. Достоевский шел от утопии к реализму, Толстой - от реализма к утопии. Один - все больше постигая человека, другой - все сильнее веря в чистый его образ, рождаемый очищающейся душой. Нет ничего более разительно отличающегося, нежели ранняя утопия одного и поздняя другого. Толстой обилен, Достоевский углублен, первый - многохарактерен, второй - сокровенен, один - красочен, другой - духовен. Толстой - эвклидов ум, Достоевский - неэвклидов, для первого абсурд неприемлем, для второго - все. Один с истиной, другой с Христом. Будь свободен и будь самим собой - учат оба. Но сколь разны эти свободы! Свобода хаоса, бурлящего в катакомбах души и пуританская свобода скованного заповедями моралиста: иго мое благо, и бремя мое легко. Вера Достоевского плюральна, толстовская - одна на всех: _"Будь всяк сам себе, и все будут за едино"_. Как бы полемизируя с Толстым, Достоевский вкладывает в уста Верховенского слова, которые, видимо, хотел прокричать Толстому: А я утверждаю, что Шекспир и Рафаэль выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человеческого, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Достоевский не приемлет религиозные искания Толстого как "головные", а кабинетная вера неприемлема для масс. Непризнание Толстым божественности Христа для Достоевского - чудовищное святотатство, которому нет ни прощения, ни оправдания. Само жизнеповедение Иисуса из Назарета, его страдание, искупительный смысл его жертвы - все это для Достоевского не менее значимо, чем мысли, изложенные в Нагорной проповеди. Толстой замещал богочеловека персонажем, более похожим на человекобога: идея, Достоевскому ненавистная, осужденная и отвергнутая еще в "Бесах". Непризнание божественности Иисуса уничтожало вселенский смысл образа: миф превращался в информацию, И Достоевский предпочитает остаться "со Христом", если вдруг сама истина не совпадает с идеалом красоты. Он предпочитает остаться с человечностью и добром, если "истина" оказывается античеловечной. Красота и истина для Достоевского неразделимы: он не желает жертвовать одним ради другого. Толстой в любом случае хотел бы остаться "с истиной". При всем своем мистицизме Толстой до мозга костей рационален (оттого, быть может, его духовное окружение - мужское). При всей своей аналитичности Достоевский предельно иррационален (оттого - женское). Как художник Толстой открыт, прям, последователен, определен. Достоевский, напротив, интуитивен, символичен, хаотичен, порой герметичен. У первого нет места догадкам, у второго обычны предчувствие, намек, блазон. Естественно, антиномия "рационалист-интуитивист" в приложении к художникам такого масштаба условна и ненадежна. Художественная интуиция обоих - вне мер. Но в сопоставлении с сердцем... Толстой при всем своем толстовстве жесткосерд, Достоевский при всей своей суровости мягкосердечен. "Жесткосерд" - не могущий молчать? "Мягкосердечен" - изливающий желчь? Да! Толстой доверял слову больше, чем сердцу. Достоевский знал, что боль бессловесна. Когда А. А. Толстая написала в Ясную о постигших ее утратах, Толстой "утешил": "Горе и радость в нас". Александра Андреевна ответила: "Теория ваша насчет смерти близких справедлива, но трудно доказать сердцу, которое болит, что оно не болит". Достоевский знал цену таким утешениям: он понимал, что есть логика перед жизнью. Не удивительно, что "нерассуждающая" Сонечка Мармеладова берет верх над "диалектиком" Раскольниковым. У Толстого - толстовство, у Достоевского - анти-: и мы всех лучше, и война освежает воздух, и Бог благословляет насилие во имя правого дела, и наш монарх - мудрейший, и русская политика - честнейшая, и Константинополь должен быть наш, и чаадаевское Ou fient a sa peau {Своя рубашка ближе к телу (фращ).}. Впрочем, и у него рядом с антитолстовством - старец Зосима, олицетворение непротивления злу... Не будучи сторонником "искусства для искусства", Достоевский тем не менее не метал громы и молнии в декаданс. Он решительно протестовал против каких бы то ни было "указов" и "правил". Художник полностью свободен - эта позиция наиболее ярко отразилась в полемике с Добролюбовым. Реализм "в высшем смысле" был для него абсолютной искренностью и полной свободой самовыражения. Этот "высший реализм" требовал тех преувеличений, которые так раздражали Толстого: увеличительных стекол, проявляющих сущность. Стихия Толстого - монолог, моноистинность, мир Достоевского - равноправие правд. Для первого сознание едино и неделимо. Tertum non datum - либо утверждение, либо отрицание. "Взаимодействие сознания либо невозможно, либо выливается в педагогический диалог". Толстой изрекал, Достоевский избегал формул. Толстой - даже меняя взгляды - был абсолютно уверен, Достоевский - даже не меняя - колебался. Толстой систематик, Достоевский разрушитель систем. Герои последнего тоже ищут всемирный закон, но обязательно терпят крах. У Толстого все договорено, у Достоевского все неокончательно. "Ничто на свете не кончается" - любимая фраза. Оба исследуют "живую жизнь", но лишь один укладывает ее в собственную систему - "в грандиозный образ своего жизненного пути" - и ждет от других беспрекословного следования системе. Романтизм еще не выветрился из Толстого - князь Андрей, Наташа Ростова, в Достоевском его больше нет. Даже смешной человек с его радужным "я видел" - видел, пройдя через абсурд человеческого существования. Герой Толстого, как и сам Толстой, даже меняясь, остается тем же самым - ходит по кругу. Герой Достоевского, как и сам Достоевский, оставаясь неизменным, все время демонстрирует новые грани. И для Толстого человек - величина переменная, но все свои силы он тратит на то чтобы найти в нем незыблемое: Бога, мораль, долг, святость. Человек Достоевского неукоренен, непредсказуем, страстен. Психология Достоевского не знает препятствий. Толстой-моралист - препятствие на пути Толстого-художника. "Вживание" в образ героя - у Толстого и Достоевского тоже разнится: для одного - огромная работа по сбору библиотек книг и материалов, дотошное изучение подробностей, для другого - углубленный самоанализ, лишь в одной точке отталкивающийся от факта. Здесь речь идет не о головном и натурном, а о личностном - свидетельствующем, что все герои суть совокупная личность их творца. Толстой так же складывается из Пьеров, Наташ, Анн, как Достоевский из Мышкиных и Карамазовых. Даже в своем воскрешении и в своем раскаянии герои Достоевского и Толстого - слепки со своих творцов. Казалось бы, Нехлюдов и Раскольников возвращаются к религии и к Богу - один в начале, другой в конце, - но сколь разными оказываются эти воскрешения! Достоевский даже в катарсисе не изменяет человеческой правде: совесть моя чиста, говорит "раскаявшийся" Раскольников. Да и может ли раскаяться теоретик в своей "теории", революционер в своем бунте, Наполеон в своем императорстве? Раскаялись ли Чернышевский, Бакунин, Нечаев, Прудон и иже с ними? У Толстого же раскаяние - абсолютное очищение, приобщение к небу, окончательное и бесповоротное непротивление. Природа, жизнь для Толстого - только благо, гармония, божественная мудрость. Исправлять ее - святотатство. Противоречив и болезнен не сам человек, а злой дух, угнездившийся в нем. Для Толстого в недрах жизни нет никакого мрака, никаких чудищ и тарантулов. Есть только светлая тайна, которую человек радостно и восторженно старается разгадывать. Не прочь от жизни, а в жизнь, - в самую глубь ее, в самые недра! Не с далекого неба спускается Бог на темную жизнь. Сама жизнь разверзается, и из ее светлых, таинственных глубин выходит Бог. И он неотрывен от жизни, потому что жизнь и Бог - это одно и то же. Бог есть жизнь, и жизнь есть Бог. Достоевский говорит: найди Бога, - и сама собою придет жизнь. Толстой говорит: найди жизнь, - и сам собою придет Бог. Достоевский говорит: отсутствие жизни - от безбожия. Толстой говорит: безбожие - от отсутствия жизни. Оба они жили как Фоканыч - для души, но сколь разными были эти души. Одна искала счастья в добродетели, другая - в страдании. Для одного лучший был счастливейший, писал Вересаев, для другого - несчастнейший. Гениальность как счастье и гениальность как страдание. Оба стремились видеть "вещи в их сущности". Видение Толстого - "ясное и твердое представление о том, что хорошо и что дурно". У Достоевского же было боковое зрение, он непрерывно менял перспективу. Даже в семейной жизни - полная противоположность. Зрелый Толстой отчужден от семьи, ему лучше одному. Для Достоевского отрыв от семьи - страдание, ему не работается одному. Толстой даже вне творчества - вне семьи: он учит, шьет сапоги, косит траву, рубит дрова, но не делит труд жены. Достоевский даже в творчестве готов пожертвовать всем ради интересов семьи. С. А. Толстая - сестре: Мне подобное юродство и такое равнодушное отношение к семье до того противно, что я ему теперь и писать не буду. Народив кучу детей, он не умеет найти в семье ни дела, ни радости, ни просто обязанностей... мне стало так трудно с большими мальчиками, с огромной семьей и с беременностью, что я с какой-то жадностью жду, не заболею ли я, не разобьют ли меня лошади, - только бы как-нибудь отдохнуть и выскочить из этой жизни. А. Г. Достоевская: Меня прямо поражала способность мужа успокоить ребенка: чуть, бывало, кто из троих начинал капризничать, Федор Михайлович являлся из своего уголка... брал к себе капризничавшего и мигом его успокаивал. У мужа было какое-то особое умение разговаривать с детьми, войти в их интересы, приобрести доверие и так заинтересовать ребенка, что тот мигом становился весел и послушен. "Толстой стремится, пусть в учении своем, к бедности и к освобождению от собственности, Достоевский к богатству и приобретению поместья. Каждый хочет того, чего у него нет". Затем одного упрекнут в лицемерии, другого в буржуазности и корысти. Но и то, и другое абсурдно. "Толстой не желал делать своих детей миллионерам. Достоевский не хотел оставлять их нищими". Толстой делал все, чтобы лишить свою семью литературных прав, Достоевский еще в 1873 году дарит эти права на все свои произведения Анне Григорьевне. Что для Толстого забава, то для Достоевского страсть. Толстой сдержан, горд, неласков: за всю мою жизнь, свидетельствует Илья Львович, меня отец ни разу не приласкал. Достоевский, наоборот, всю свою внешнюю суровость преодолевает в любви к детям. Детьми Толстого занимаются бонны и гувернеры, детьми Достоевского - он сам. Толстой существует над семьей, Достоевский - в семье. Семейная жизнь Толстого напоминает эпос; вначале он глубоко захвачен ее всепоглощающей поэзией. "Война и мир" хранит на себе печать этого высокого очарования. Вместе с тем Толстой (особенно поздний) - холостяк по своему душевному строю. Певец семьи, изобразитель Всемирной родовой жизни, он вступает в гибельную борьбу со слепым инстинктом рода. Он уходит из Ясной Поляны - назад, в мировое одиночество. Умирая, он принадлежит не семье, но миру - и жена его, приподнимаясь на цыпочках, заглядывает в окно. В романах Достоевского клокочет жизнь бессемейная и почти безбытийственная; сама же семья всегда находится под ударом. Раскольникова, Ставрогина, Ивана и Дмитрия Карамазовых трудно вообразить женатыми. Однако, оставаясь хроникером "случайных семейств", сам он кладет душу на то, чтобы созиждеть жизнеспособную семью, противостоящую натиску нечаянных и разрушительных сил. Его личность естественно примыкает к роду, к быту, к устойчивой родовой общности, не только не растворяясь в них, но жадно питаясь их живительными соками. Обоих волнует проблема бессмертия. Но для одного смерть важна в личном плане, а для другого - как метафизическая проблема абсурдного бытия. Толстому хочется знать, что будет после смерти с ним, Достоевскому - с его близкими. Для Толстого смерть - ужас, "вселенская бездна", для Достоевского - обыденное, будничное дело. Сама смерть Толстого - эпический спектакль, громовое эхо. Достоевский умирает банально, как положено, исповедуясь и благословляя. И последние слова у них разные: у одного - о себе, у другого... "Бедная... дорогая... с чем я тебя оставляю... бедная, как тебе тяжело будет жить..." НЕ АНТИПОДЫ, А ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ  Противопоставление, соизмерение, отождествление противно природе гениальности: кающийся дворянин и разночинец, истый индивидуалист и типичный антииндивидуалист, тайновидец плоти и тайновидец духа - пусть все это останется на совести биографов. Даже если они каждым своим словом, каждым движением просятся в антиподы - я не совершу этой ошибки, ибо, если уж сравнивать, то они куда больше перекликаются, "разными голосами говорят одно". Хотя Достоевский и отрицал убеждения Толстого, будто посредством разума и просвещения можно научить людей любить друг друга, разве не о том же говорил со страниц своего Дневника? То, что их разъединяло, лежало на поверхности, то, что сближало, в глубине. Как духовидцы и знатоки человека, Толстой и Достоевский - не антиподы, а единомышленники. Если проделать сверхчеловеческую работу по сравнительной сверке их текстов, то мы найдем тысячи и тысячи мыслей, разным языком выражающих те же идеи. Я уверен, что несовпадений будет на порядок меньше, и этому не следует удивляться: ведь объект-то один, а зоркости не занимать ни одному, ни другому. И темы одни: человеческий самообман, нравственная ответственность человека, самосознание и подполье, опасность "сверхчеловеков", жизнь и смерть, бытие и небытие, война и мир, преступление и наказание, бесы, Бог, падение, страдание, исповедь, искупление, вдохновение. В параллельных текстах авторы выдают не идеи, а нюансы и стиль - больше ничего. То же напряжение, та же страсть, та же запредельность. Все творчество Достоевского и Толстого - разворачивание самосознания и борьба с самообманом. Искусство как хроника души. Литература как визуализация духа. Гениальность как глубина визуализации. Впрочем это относится к любому гению. Дневники и письма великих писателей часто интересней их художественных произведений именно потому, что там самосознание представлено в "чистом виде". Толстого и Достоевского надо начинать читать с Исповеди и Дневника. Произведения Достоевского потому "записки" и "заметки" их героев, что это лучшие способы фиксации самосознания. Исповедь: "Невольно мне представлялось, что там где-то есть кто-то, который теперь потешается, глядя на меня, как я целые 30-40 лет жил, как я дурак дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что "ничего в жизни и нет, и не было, и не будет. "А ему смешно..." Дневник писателя: "Невольно приходит в голову невыносимо грустная мысль: ну, что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли..." Сами они остро чувствовали потребность во взаимодополнительности: "Я для "Воскресения" прочел недавно "Записки из Мертвого дома". Какая удивительная вещь!" - находим у Толстого. А разве Достоевский, берясь за Карамазовых, не изучал Войну и мир? Есть сокровенный символ в том, что накануне своего ухода Толстой читал Братьев Карамазовых и что героиня этого романа инициировала последний художественный замысел Толстого, которому уже не было дано воплотиться в жизнь. Влияние Толстого на Достоевского, видимо, не столь велико, как Достоевского на Толстого. Во всяком случае, у позднего Толстого имело место непрерывное усиление драматического и трагического: Исповедь, Крейцерова соната, Смерть Ивана Ильича, Много ли человеку земли нужно? Есть версия, что Бесы - ответ Достоевского на Войну и Мир. Но какой же это ответ, если и там, и там отстаивается одно: традиция не-бесов, культура? Хотя Достоевский действительно упрекал Толстого в изображении средне-высшего круга, разве Бесами он не предостерегал этот круг об опасности бесовства, разве дружбой с Победоносцевым не входил в этот круг? Сегодня специалисты уже ищут параллели Анны Карениной и Идиота, завтра будут говорить о близости Зараженного семейства и Бесов, послезавтра - о модернизме Достоевского и Толстого... Два величайших мыслителя России, как и третий - Вл. Соловьев, не верили ни в революцию, ни в народничество. Чтобы писать законы, говорил Толстой, не надо собирать тысячу разнокалиберных людей, а нужно одному знатоку продумать это дело. Они были антиподами демократов 60-х годов, народников 70-х, бунтарей всех цветов и оттенков - антиподами, ищущими такое социальное устройство, при котором каждая отдельная личность не приносится в жертву всемству. Как бы наши присяжные ни затушевывали их критику "либералов", факт остается фактом: они вели с бесами непримиримую и бескомпромиссную борьбу. И не их вина... И Достоевский, и Толстой - интеллектуалы, скептически относившиеся к рассудку; рационалисты, предостерегавшие от сверхупорядоченности; мыслители, тайно страшившиеся мысли, заведшей одного в подполье, другого - в непротивление. Толстой с недоверием относился к идее Просвещения. В мире есть нечто более важное, чем разум, ибо можно не знать и быть мудрым. - Как Ерошка. Простота - вот мудрость. Жизненность - вот сила. Главные проблемы жизни решаются не умом - сердцем. Смысл жизни - добро. Но вот что любопытно: признавая истину сокровенной, Толстой непрерывно доказывает это, "подпирает" откровение рассудком. Достоевский - удивительное дело! - человек глубочайшей интуиции, ко всему подходит с меркой разума. А результат? Тот же, толстовский: любовь выше разума, жизнь выше логики, страдание ценней неги. И для Достоевского, и для Толстого разум - только аппарат, средство, механика жизни, жизнь же - в глубине. Не зная Бергсона, и Достоевский, и Толстой были бергсонианцами, постигшими огромность таинственной туманности, из которой сбивается в звезды разум. Логик редко становится большим художником (Кэрролл - исключение), логика подавляет интуицию, как Кант подавлял поэтов. У Толстого тоже было свое подполье, и он всю жизнь преодолевал его, но так и не преодолел. Не хватило решимости. Шестов прав, он был искренен, но не до конца. Табу подсознания оказалось сильнее исповедальности. Но ведь и Достоевский говорил далеко не все. Ох, как не все... Тем не менее оба они автобиографичны и исповедальны. Оба начинали как художники и оба кончили проповедничеством, ибо оба носили в себе пророков. Для обоих мир был тайной, которую оба разгадывали - то с радостью и восторгом, то полные скорби. Камю, глубоко знавший и очень любивший Достоевского, дал резкую отповедь всем тем, кто видел у него лишь мрак. "При всей болезненности его, человека и творца, он - тот, кто помогает жить и надеяться, а не сгущает тьму. В конечном итоге Достоевский говорил то же, что и Толстой, но иначе". Потому, что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. И как это просто; в один бы день, в один бы час - все бы сразу устроилось! Главное - люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо... Смешным человеком, Алешей, Зосимой Достоевский выражал не что иное, как сущность толстовства, и прямой речью подтверждал это: В Европе восстает народ на богатых уже силой, и народные вожаки ведут его к крови и учат, что прав гнев его. Но "проклят гнев их, ибо жесток". А Россию спасет Господь, как спасал уж много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его. Не раздача имений обязательна и не надевание зипуна, а решимость делать ради деятельной любви. Как и Достоевский, Толстой идеализировал народ и Россию, верил в ее освободительную - от войн - миссию. Именно массам он доверял "великую революцию" любви и освобождения от насилия: Большинство людей русского народа... всегда предпочитало нести телесные бедствия, происходящие от насилия, чем духовную ответственность за участие в нем. Да, это факт: оба они, знатоки человека, идеализировали массу, оба считали, что ее глас есть глас Божий, оба делали ставку на мужика-спасителя (при том, что лучше других знали, на что он способен, когда в ярости), оба отрицательно относились к интеллигенции, оторвавшейся от "спасителя". И оба жестоко ошиблись в своих пророчествах насчет "веры и смирения его"... Влияние Толстого в отношении к культуре