у Достоевского антиподы сходятся: Свидригайлов видит в Раскольникове свояка, даже Порфирий Петрович - эманация Раскольникова. У него нет любви, нет ненависти - все блазоны, все амбивалентно, почти все герои полигамны, даже Мышкин любит двоих. Впрочем, как правило, они не знают, любят или ненавидят. "И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь, ненависть его исчезла как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое". Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства в одно и то же время, говорит Версилов. Я могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого, и тоже чувствую удовольствие, вторит ему Ставрогин. Се человек! Право, в нем два противоположные характера по очереди сменяются... Если герой никогда не бывает так близок к любви, как в ту минуту, когда он дал волю своей ненависти, то мы имеем дело с Достоевским. Если со злобы любил и эта любовь самая сильная, то - Достоевский. Если Павел Павлович хотел убить, но не знал, что хочет убить, то, даже не зная автора, ясно - Достоевский. Вслед за Кольриджем (плагиат?) Достоевский повторяет: Отелло не из ревности убил Дездемону, а потому, что у него отняли идеал. Для героев Достоевского типична не ревность, а страдание, не ненависть к сопернику, а уважение к нему. Только не знал тогда, чем он кончит: обнимется или зарежет? Вышло, конечно, что всего лучше и то и другое вместе. Самое естественное решение! И самое достоевское! Гершвин говорил, что в его голове всегда больше мелодий, чем он успевает записывать. Но - во всех Гершвин! Так и у Достоевского: постоянная неисписываемость, вечный родник. Но всегда - Достоевский! Великий экспериментатор, он ставил героев в исключительные, экстремальные условия, исследуя, что из этого выйдет. Часто выходило, что он получал результаты, неожиданные даже для себя самого. Он помог культуре освободиться от единовластия рационализма. Потому-то называл свой реализм фантастическим и еще реализмом в _высшем_ смысле. Жизнь для него - искусство, жить - сделать художественное произведение из самого себя. Не у всех получается талантливо, но у всех - неповторимо. Во всех книгах Достоевского мы можем констатировать не систематическое, правда, но почти непроизвольное обесценивание рассудка, обесценивание _евангельское_. Достоевский никогда не утверждает, но дает понять, что любви противостоит не столько ненависть, сколько суемудрие. Ум для него - как раз то, что противополагает себя царству Божьему, вечной жизни, тому вневременному блаженству, которое приобретается лишь ценой отказа от индивидуальности. О, Плотин! О, Августин! О, Достоевский! Самые опасные у него - самые интеллектуальные... (Повторять, повторять, повторять!) Но ведь только самые интеллектуальные способны, как сам Достоевский, духовно раздваиваться, размножаться... Видимо, имея в виду это качество человеческое, Камю отложил своего "Достоевского" и записал в дневнике: Интеллигент? - Да. И никогда не отрекаться от этого. Интеллигент - человек, который раздваивается. Мне это нравится. Мне нравится быть "вдвоем". Возможно ли единение? Практический вопрос. Нужно стремиться к этому. "Презираю разум" в действительности значит "не могу вынести моих сомнений". Я же предпочитаю жить с открытыми глазами. В этом отношении средневековье естественней Просвещения, хотя и там, и там глаза еще закрыты... Зрячий Достоевский редко что-либо высказывает, тут же не опровергая, его абсолютные идеи не абсолютны. В отличие от Толстого, он не хочет влиять, а стремится изложить точку зрения. Тенденциозный, он не тенденциозен. Принуждая, он не принуждает, не подчиняет, не зовет следовать за собой. Он как бы следует Евангелию: кто хочет спасти, тот потеряет; кто любит свою жизнь, утратит ее; кто откажется от нее, обеспечит ей вечность - и не в будущем, а тотчас - et nunc {Отныне (лат.)}. Он пишет в стиле Гойи и Рембрандта одновременно: играя светом и тенью, добром и злом. Даная и Капричос. Достоевский и манихейство? Ересиарх Манес признавал существование двух начал: доброго и злого, одинаково деятельных и неотвратимых. Достоевский и Блейк? - "Есть и всегда будут на земле два противоположных тяготения, которые вечно будут враждовать. Стараться их примирить то же, что пытаться уничтожить бытие". Но Достоевский, рисуя зло и добро, умудрился не стать манихейцем. Он плохо усвоил то место Евангелия, где говорится о зернах и плевелах. Он возжелал стать большим евангелистом, чем евангелисты, не отрицающие зла. Экзистенциалист до мозга костей, он потребовал отказа личности от самой себя, от законов природы, забыв, что смирение - это смерть... Достоевский - апостол смирения? Какая чушь! Достоевский - буйство, переходящее в смирение; смирение, рождающее буйство, смирение - уничижение и сатанинская гордость, святость и неистовость... 50% Плотина плюс 50% Ницше... Даже покаяние его героев часто напоминает самооправдание. Собственная натура пугает их и - восхищает. Очень по-русски... Достоевский вненационален и все-таки предельно русский писатель, невозможный на иной почве. Апокалипсически-гротескный мир Достоевского - душа нараспашку в сочетании с кислыми щами, всечеловечность, но Царьград должен быть наш... Вечное безмолвие этих бесконечных пространств не страшило его, скажет Валери. Вот ведь как: Достоевский, как и Паскаль, враждовал с духом геометрии, но Паскаль - европеец, "всемирный" Достоевский - азиат. Даже выразив общечеловеческую душу, азиатом остался... Хоть и искренне чувствуешь, а все-таки представляешься, говорил Версилов очень по-русски... Тема битья, неистового битья, забивания до смерти проходит через все творчество Достоевского. Где еще в мировой литературе вы найдете такую сквозную тему? То же - со "слезинкой ребенка". В средневековой Европе существовала баллада о голодном ребенке: Матушка, матушка, хлебца дай - Голод замучил, хоть пропадай. Блейку принадлежит одна из последних вариаций этой темы в европейском искусстве (у Гюго и Диккенса она еще присутствует, но как бы на втором плане). А у Достоевского - постоянно, даже Иван говорит Алеше: "Слушай, если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети..." Ребенок для Достоевского не только символ справедливости, но - объект человеческого озверения, садизма. Он нигде не сказал, что пока таким будет наше отношение к детям, таким останется наш мир, но это лежит на поверхности: будем бить - будем биты. Знаете, господа, люди родятся в разной обстановке: неужели вы не поверите, что эта женщина, в другой обстановке, могла бы быть какой-нибудь Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста?.. И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку!.. Только ли секут? Есть нечто и пострашнее, хотя пострашнее и придумать нельзя... Я не хочу сказать, что _там_ не секут. У того же Джойса в Дублинцах - прямо из Достоевского: "Папа, не бей меня, папа! Я помолюсь за тебя... Я богородицу прочитаю, папа, только не бей меня..." Разница в том, что _там_ - битье исключение и пишут о нем, как о бесчеловечности, _здесь_ же - битье норма, без него никак нельзя, как же не высечь, тем более - безответно... Не отсюда ли: "Вы пренебрегли мною, а я торжествую, потому что вы - моя жертва. Как обаятельна эта мысль". Не отсюда ли национальная мания величия, выросшая из комплекса неполноцености - как в Подростке? Не потому ли все наши битые бьющие борцы за идею мало чем отличаются от самых безжалостных стяжателей капитала? Я так скажу: раз борец - значит первый стяжатель! Больше бьют - больше стяжателей. Корни видимого глубоко скрыты. Национальное - тысячелетнее. Битье, рабство, холуйство, идеология черни, смердов, "маленьких людей", "винтиков" не проходят даром - об этом Достоевский. Потеряв цель и надежду, человек обращается в чудовище, предостерегает он в Мертвом доме. А если Мертвый дом - вся страна?.. Ф. М. Достоевский - брату М. М. Достоевскому: У меня есть прожект: сделаться сумасшедшим. Пусть люди бесятся, пусть лечат, пусть делают умным. Ежели ты читал всего Гофмана, то, наверное, помнишь характер Альбана. Как он тебе нравится? Ужасно видеть человека, у которого во власти непостиженное, человека, который не знает, что делать ему, играет игрушкой, которая есть - Бог! Достоевский всегда современен, как современны открытые им в человеке разрушительный бунт, насильственность, уродливое самоизъявление, стадность, "китайщина", фанатизм идеи, которая "съела". Нет такой идеи, из-за какой следовало бы уродовать свою жизнь, - учит Достоевский, тем самым доставляя неудовольствие любой партии. Если еще недавно в главном нельзя было признаться, то сегодня не только признаются во всем, но, следуя за Достоевским, - в том, чего никогда не было и нет... IL POETA DEL DOLORE  {Певец скорби (исп.).} Мое лучшее произведение - души, которые я создал. Р. Роллан В романах Достоевского есть места, в которых трудно решить... что это - искусство или наука. Здесь точность зрения и ясновидение творчества - вместе это новое соединение, которое предчувствовали величайшие художники и ученые и которому еще нет имени. Д. С. Мережковский Творчество - окаменелость личности. Чем оно откровеннее, тем лучше личность раскрывает. Когда мы научимся дешифровывать произведения в терминах качеств личности, только тогда мы окончательно постигнем загадки Плотина и Августина, Паскаля и Киркегора, Достоевского и Толстого. Пока этого не произошло, их письмена - нерасшифрованная халдейская клинопись, в которой Фрейд и его последователи прочли лишь отдельные знаки. Гении - это гены. Творчество - реакция на действительность. На других. На удаленность желаемого от действительного. Гениальная реакция - острота боли. Паскаль, Киркегор, Достоевский, Толстой - такова их особенность как явлений - все возрастающая боль. Боль, возрастающая до шока. Гении - это гены боли, ожога, самосожжения. Они и творят, самоуничтожаясь - шагреневая кожа, расходуемая с каждой строкой, с каждым словом. Мир принял значение отрицательное и из высокой изящной духовности вышла сатира, писал 17-летний юноша. Таков зародыш ожога. Очаг огня. Каким же стал пожар? Искусство для Достоевского не просто божественно, но боговдохновенно, художник - богоравен. В "Илиаде", говорил он, Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос новому. Достоевский не видел разницы между Библией и творениями Пушкина, Сервантеса, Шекспира. Его собственная сила в остром чувстве мифа: раздвоение, подполье, цикличность, борьба противоборствующих сил, отсутствие ответов, символы, архетипы, фантасмагории, метаязыковые операторы, ослабление границ между именами собственными и нарицательными, трактовка времени, пространства, числа и многое, многое другое. Художник множества противоборствующих правд, он многозначен и многослоен. Надо проникнуться системой Валери и Ингардена, изучить структурализм, чтобы описать его романы на разных уровнях их структуры - задача, непосильная для одиночки. Выразить себя, не извращая, можно лишь в экстазе. Когда полилось. Тогда успевай записывать. Автоматическое письмо - непродуманная правда. Подчистки не нужны. Подчистки будут приспособлением, извращением правды. У Достоевского не было времени подчищать. Он писатель изливающийся и потому правдивый. Кроме того, надо было иметь что изливать! При всем том Достоевский - типичный пример вдохновенного писателя, строящего вдохновение на расчете. Его искусство не "черная магия", а магия запланированная, выверенная, перепроверенная. Но от этого она не перестает оставаться магией. Интуиция у него сильнее разума. Ведь никакой логикой, никаким продумыванием нельзя "вычислить" подпольного человека или братьев Карамазовых. Почему все его столь правдоподобные герои неправдоподобны? Потому, что подсознательны. Почему Достоевский сверхреалист? ("Я... реалист в высшем смысле...") Потому, что смотрел на душу изнутри. Призрачность, отсутствие связности, безответность, сюрреализм - и есть реализм фантастический, модернистский. Достоевский разрабатывал новый реализм - не видимый спектр жизни, а невидимое излучение души. Его интерес к Эдгару По, Гофману, Гоголю, его субъективизм, инсайт, душераздирающий самоанализ - все это проявления магического, мифологического, фантастического, нутряного реализма. Говорят, что действительность скучна и однообразна, писал он. - Для меня напротив: что может быть фантастичнее, неожиданнее, невероятнее действительности? "Что бы вы ни изобразили, все выйдет слабее, чем в действительности". Моя фантазия, добавлял он, может в высшей степени разниться с действительностью: интуиция, воображение, представление - глубже факта! Бессознательное, подсознательное, непроницаемое - вот его истинный мир... Он перерос здоровую душу и жил в больной и в ней познал самую глубокую тайну жизни. Герои Достоевского не ищут и не находят связи с действительной жизнью. Они вовсе не стремятся к реальности, а сразу же выходят за ее границы в беспредельность. Их судьба сосредоточена для них не вовне, а внутри... Все они беспочвенны, беспомощны в незнакомом им мире... Во всем они ищут превосходную степень, они бегут в жизнь, от похоти к раскаянию, от раскаяния к злодеянию, от преступления к признанию, от признания к экстазу - по всем путям своего рока, повсюду до крайних пределов. Наверное, поэтому пьяные в трактирах возвещают наступление третьего царства, святой Алеша выслушивает глубокомысленную легенду от распутницы, сидящей у него на коленях, в публичных домах совершаются апостольские деяния... Эстетика Достоевского, следуя линии Канта и Шеллинга, а в России - Пушкина и Гоголя, никогда не была восхвалением плоского реализма. Пушкин противопоставлял реализму существенность, а, с другой стороны, обман: нас возвышающий обман, упоительный обман. Гоните мрачную печаль, Пленяйте ум обманом... У Достоевского искусство уже фикция, иллюзия, видимость, "эстетическое вранье", Зазеркалье: Сущность вещей человеку недоступна, а воспринимает он природу так, как она отражается в его идее, пройдя через его чувство. В зеркальном отражении не видно, как зеркало смотрит на предмет или, лучше сказать, видно, что оно совсем не смотрит и отражает пассивно, механически. Точность, верность элементарно необходимы, но они лишь материал для художественного произведения, орудие творчества. И ведь так легко, так натурально создается этот сказочный, фантастический мир. Как будто и впрямь все это не призрак. Право, верить готов в иную минуту, что вся эта жизнь - не возбуждение чувства, не мираж, не обман воображения, а что это и впрямь действительное, настоящее, сущее. И ты невольно сим явлением Даруешь жизни красоты, И этим милым заблуждениям И веришь, и не веришь ты. Что до понимания Достоевским красоты, то и здесь он полностью следует за Пушкиным, которого поражала мысль о том, как красота может сделать человека скотиною. То, что Бодлер выражал своими Цветами зла, то Достоевский - своими романами и своей эссеистикой. Он открыл искусство для невозможного, чрезмерного, безумного, бросил вызов здравому смыслу, объявил недоверие общепринятому. После него искусство предстало областью, где вслед за "почему" Дмитрия Карамазова наступает гнетущая тишина, шепчет имярек... Свидетельствует Н. Н. Страхов: Достоевский - субъективнейший из романистов, почти всегда создававший лица по образу и подобию своему. Полной объективности он редко достигал. Не раз мне случалось слышать от него, что он считает себя совершенным реалистом, что те преступления, самоубийства и всякие душевные извращения, которые составляют обыкновенную тему его романов, суть постоянное и обыкновенное явление в действительности и что мы только пропускаем их без внимания. В таком убеждении он смело пускался рисовать мрачные картины; никто так далеко не заходил в изображении всяких падений души человеческой. Но каждый человек имеет не только недостатки своих достоинств, но иногда и достоинства своих недостатков. Достоевский потому так смело выводил на сцену жалкие и страшные фигуры, что умел или признавал за собой уменье произнести над ними высший суд. Он видел божию искру в самом падшем и извращенном человеке; он следил за малейшею вспышкою этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или отвращением. За проблески этой красоты, открываемые им под безобразною и отвратительною внешностью, он прощал людей и любил их. Эта нежная и высокая гуманность может быть названа его музою, и она-то давала ему мерило добра и зла, с которым он спускался в самые страшные душевные бездны. Он крепко верил в себя и в человека, и вот почему был так искренен, так легко принимал даже свою субъективность за вполне объективный реализм.. Его герои, по мнению Андре Жида, всегда незавершенны, таинственно неоднозначны, переменчивы, постоянно находятся в периоде становления, никогда не выходят из окружающей их тени. Их поступки большей частью необъяснимы. Его героини, как женщины вообще, непосредственны, открыты, первобытны, легко поддаются стихии подсознания. Затем у Пруста мы обнаружим это качество "размножения" личности, доведенное до предела: тысячеликость, появление под одним и тем же именем нового человека, незнакомца, необъяснимого ни прошлым, ни настоящим, непредсказуемого в будущем. При всем том - неизменного Гантенбайна. Придерживаясь определенной системы взглядов, кстати, весьма консервативных, Достоевский, как затем Стриндберг, был способен "стать на все точки зрения и жить во всех веках". Даже став пророком, он отрицал менторство ("всегда можно найти отрицание в кармане, когда понадобится, без трудов и сомнений"). Это тоже феномен: выбрав-выстрадав мировоззрение, все сущее и все времена ставить под знак вопроса. Художник, стремящийся стать пророком, теряет и как художник и как пророк. Дневник писателя - старческое произведение честолюбивого человека, начавшего вещать. Здесь много такого, чего бы Достоевский никогда не отважился сказать, не имей он славы. Искусство мстит всякому, кто желает стать больше, чем художником, говорил Ортега. Но в конце концов каждый большой художник работает "против времени своего" и перестает быть художником, переходя к оде или осанне. А тут тем более Русь... несущаяся тройка... СЛОГ ДЛЯ РАЗГОВОРА О САМОМ ГЛАВНОМ  И символ горнего величья, Как некий благостный завет, Высокое косноязычье Тебе даруется, поэт. Н. С. Гумилев Даже знатоки, даже крупные стилисты уличали виртуоза слова, каким бесспорно является Достоевский, в небрежности, громоздкости, многословии, монотонности. Признаюсь, сам грешен... Впрочем, даже Бретон называл стиль Достоевского школярским... Каюсь... Каюсь за себя, каюсь за тех, кому не хватило времени или ума... Сегодня-то я понимаю, что по изощренности мастерства, безукоризненности стилистики, оригинальности просодии у него нет равных. Разве что великие поэты. Достоевский не просто виртуоз - единственный в своем роде маг слова. Даже не потому, что мог себе позволить, как всякий великий художник, пренебрежение конструкцией речи. Потому, что стиль Достоевского - сама жизнь: жизнь с ее длением, деталями, хаосом, бурлеском, минутными вспышками, занудством, яркостью, темнотой... То длинноты и повторы, громоздкость и тягучесть, то сверкающие перлы афоризмов, то напичкивание фразы пластами символов, то единственное слово как бич, как удар хлыстом... Достоевский писал прозу, как композиторы пишут музыку: лейтмотивно, контрапунктично, хорально. И композиция у него музыкальна: переходы тональностей, техника контрапункта, лейтмотивы, переплетение мелодий, выразительность и переплетение голосов, доминирующие аккорды со все возрастающим количеством обертонов, хоры - и все это не эксперимент, а органическая связь со структурой материала. Его мотивы не исчерпываются одним произведением, а кочуют из одного в другое и поэтому понять до конца одно, не зная других, нельзя. Это верно, что хорошие мысли важнее блестящего слова. Слог, так сказать, внешнее одеяние, мысль - тело... Но так уж устроено, что у кого мысль, у того и слог под стать мысли. Ортега называл Достоевского великим преобразователем техники романа, крупнейшим новатором романной формы. Он не только сгущал действие во времени и пространстве, не только блестяще владел словесным потоком, но был мастером новых литературных форм, по которым затем "отливали свой модернизм" Пруст и Джойс, - мастером полифонического инсайта, мимикрии души, неповторимого потока жизни, создающим иллюзию абсолютного правдоподобия в самых неправдоподобных ситуациях. Изменчивости характеров соответствует текучесть форм, не поддающихся однозначным оценкам. А это и есть суть мастерства. В Идиоте Ипполит говорит, что писал "бред", не контролируя, что писал. Разве это не напоминает автоматическое письмо Лотреамона? А "таракан" в том же романе - разве не заставляет думать о Превращении Франца Кафки? Все очарование художника - в художественности. Достоевский не только захватывает читателя фабулой, но втягивает его в вязкую массу своего стиля, которая, как болото, уже не отпускает жертву, обладающую вкусом и нюхом на магию художественности. А стиль Достоевского? Эти плеоназмы, эти гиперболы, эта захлебывающаяся речь... Но вдумайтесь только в эту странную форму, и вы откроете в ней значительность: таков и должен быть язык взбудораженной совести, который сгущает, мозжит, твердит, захлебывается и при этом все еще боится доверять густоте своих красок, силе своего изображения. В оценке Достоевского решают не частности, а духовное целое и неразрывно связанный с ним стиль. Главное то, что в своих метаниях, в своей вечной незавершенности Достоевский выработал какой-то язык, какой-то слог для разговора о самом главном, которое никогда, даже в конце веков не будет завершено. Без этого языка нельзя представить себе современной культуры, нельзя представить самого себя. Достоевский - это глубинная психология в художественных формах полифонии. Это один из секретов Достоевского: внутренний человек плюс мастерство мазка, душевная механика плюс новая техника живописи. Иррациональность человека и изящество штиля несовместимы. Темный язык необходим для изображения темных состояний. Джойсу потому и пришлось изобретать свой язык, что обыденного не хватало. Да, большинство героев Достоевского говорит одинаковым языком, но ведь у всех одна проблема - как правильно жить? как разрешить боль жизни? Язык Достоевского - язык "последних вопросов", "разорванного сознания", "абсурда бытия", "вечного безмолвия"... Даже напряженным своим стилем он погружает в действительность, где нет упрощений и очищений. За сложным стилем - сложность бытия. Чувства, мысли, страсти, считал Андре Жид, никогда не являются в чистом виде. Достоевский не создает пустоты вокруг них. "Вносить последовательность и порядок, значит совершенно не понимать жизни, заменяя ее логически удобной конструкцией". Если такой художник, как Достоевский, не овладел формой, то он не должен был ею владеть! Ибо нет еще формы для этого содержания, нет наименования тому, что он увидел в безднах человеческой души! Достоевский творит как современный композитор - с рискованными синкопами, с резкими перебоями и срывами, которые то нарушают последовательность действия, запутывая его, то отбрасывают назад, то стремительно выдвигают вперед - создают аритмию. При всем том это взрывной стиль, где взбудораженной совести все время требуется "вдруг" и трагедии бытия - "всхлип" Элиота... Разорванный, скомканный, задыхающийся, как жизнь, стиль Достоевского входил в противоречие с традиционной эстетикой "заглаженной красивости". Даже блестящий Вопоэ, высоко оценивший литературное мастерство Достоевского, упрекал его в длиннотах, напластованиях, недостатках композиции. Ничего тонкого, законченного не выходит из-под его пера, писал другой критик. У него стиль мучительный, как его маска, плохо обработанный, гениальный и неровный, весь в брызгах, в складках, буграх и впадинах. А - жизнь? А мог ли быть иным стиль тайн жизни? Восторги Сюареса ("его порядок - чудо, его стройность невероятна, его беспорядок - порядок симфонии") - литературные украшательства, которые Достоевскому не нужны. Стиль Достоевского - диссонанс. Диссонанс же не может быть строен, упорядочен, мелодичен. Было время, когда и Шекспира третировали за бесформенность. Только ли Шекспира? - Все великие художники велики еще тем, что пренебрегают эстетическими штампами и ищут новые художественные средства. Без них не может быть великого художника. Краски одни, язык один, а результат... Изображение человеческих бездн требовало новых выразительных средств. Не хочу сказать, что все они выработаны Достоевским, но многое начато им: смена пространственных планов, новые эксперименты со временем, пробы потока сознания, элементы хроники, повествуемой свидетелем или раскрываемой записной книжкой, элементы хаоса и автоматического письма, словотворчество... Язык книги Иова чередуется у него с языком газет, Откровение св. Иоанна - с анекдотом, евангельский текст - с пародией, Слово Симеона Нового Богослова - с уличной сценой. Он смело бросает в свои тигеля все новые и новые элементы, зная и веря, что в разгаре его творческой работы сырые клочья будничной действительности, сенсации бульварных повествований и боговдохновенные страницы священных книг расплавятся, сольются в новый состав и примут глубокий отпечаток его личного стиля и тона. Из газеты не выносят культуру. Газеты не просвещают. Смотря кого. Достоевский переваривал и их. У него не было того отвращения к газетному листу и репортажу, которое питали Гофман, Шопенгауэр, Ницше или Флобер. Он даже попрекал равнодушием к прессе. Хаос, дебри, буреломы Достоевского сильнее всего проявились в Подростке, где длинноты и скучноты перемежаются философским блескомдиалогов, а растворенность замысла в фактах - яркостью этих фактов, афористической глубиной блистательной мысли. Подросток - это роман-поиск, роман-исследование, роман-узнавание, роман-надежда, построенный из самого разнородного материала - от пахучего самана до глазурованных кирпичей, от рассыпающегося известняка до мрамора коринфских колонн. Была ли "бесформенность" его форм продуманной или возникала спонтанно? Сам он признавался, что не научился совладать со своими средствами, имея в виду и их чрезмерность, и втискивание многого в одно. Но ведь объектом была гигантская галактика; чтобы высветить ее глубины, он не мог жечь лучину или заталкивать море в стакан. Сознавая собственные творческие силы, Достоевский нередко признавался в несовершенстве своих произведений, объясняя неудачи теми жуткими условиями, в которых ему приходилось работать. Предвидел ли он, что через сто лет "несовершенные" романы приобретут гораздо большую славу, чем при жизни писателя? Действительно ли (имей он два-три года для романа, то есть живя в условиях, в которых жили Тургенев, Гончаров или Толстой) романы стали бы совершенней? Опрометчиво утверждать, что неровный стиль или косноязычность преднамеренны. Но - обращаю внимание! - ладность, прилизанность, гладкость только умалили бы его. Убери язык Достоевского - что останется? Впрочем, это очень строгий и очень точный язык. В языке Достоевского есть особая, ему лишь свойственная и надобная точность, есть и резкая отчетливость, когда это нужно. Но он презирает всякую украсу, все звучные слова и метафоры, если они только "живописные сравнения". Любопытно, что бросающееся в глаза своеобразие его языка, связанное не только с особенностями стиля, но и со словотворчеством: фактец, грязнотца, самбициозничать, вьюнить, вскидчивый, решитель, деспотировать, пикированный и т. д., и т. п. - не раз ставилось ему в вину Толстым, тем Толстым, который писал: угнание, рощение, защищение, сейчасный, ни то ни семный, общее, знакомее, руссее... Мысль, слово, цитата Достоевского, изъятые из контекста, всегда проигрывают, теряют. Это тоже свойство полифонии: неразделимость. Мысль очень лична, она много утрачивает в отрыве от лица. Может быть, поэтому Достоевскому несвойственна афористичность. Ведь афоризм завершен и самодостаточен. Достоевский не чеканит афоризмы, как Камю, но разве он меньший хозяин мысли и языка, разве варварская безмерность хуже? Да, у него нет кропотливой работы над словом. При всей тщательности обдумывания планов и образов он никогда не бился над фразой. Но, может, это и к лучшему. В противном случае, как можно было бы выразить непрерывное нагнетание мысли, эффект соучастия, обращенность к подсознательному? Ведь он всегда изображает человека продирающегося. Может ли такой говорить плавно? Все его герои потому и говорят одинаково, что одинаково докапываются до своей подлинности, пытаются выразить невыразимое ядро своей сути. Обратите внимание: виртуозный мастер тягостного, апокалипсически-гротескного, экстатически болезненного, Достоевский становился в тупик, пытаясь изобразить гармоничное и светлое, здесь ему просто не хватало слов... Впрочем, не будем преувеличивать "размазанность" и вязкость текстов Достоевского. Некоторые авторы при перечитывании становятся длиннее, обратил внимание Мейер-Графе. Достоевский - всегда короче. Чем больше читаешь его, тем сильнее он уплотняется. Претензии к длиннотам Достоевского порождены инертностью мысли. И недостатком культуры... Да, Достоевский полностью лишен элоквенции, красноречия. Он не приемлет его потому, что красноречие - признак иной, демократической культуры, но еще потому, что красноречие - внешняя правда. Жизнь не красноречива, жизнь сбивчива. Достоевский и вносит эту прерывистость, это тяжелое дыхание жизни внутрь фразы, громоздит слова, ломает фразы, начиная, не кончает... Д. С. Лихачев: В мире Достоевского нет фактов, стоящих на собственных ногах. Все они "подпирают" друг друга, громоздятся друг на друга, друг от друга зависят. Все явления как бы незавершены: незавершены идеи, незавершен рассказ... неясны детали и целое, все находится как бы в стадии выяснения и "расследования". Все находится в становлении, а потому неустановленно и отнюдь не статично. Язык Достоевского - "емкие неопределенности", но также жизненные шероховатости, полисемические и интеллектуальные скачки. Речь Достоевского - речь хаоса жизни, напластование ассоциаций, схлестнутость идей. Достоевский - модернист языка, упредивший экспериментаторство и поэтические поиски русских символистов. С этим, наконец, связана эстетика Достоевского, любовь к незавершенности, эстетика фразы, ведущей несколько мимо фактов, к неуловимому, к духу целого, в котором истина находит свое завершение... это перекликается с тем, что одновременно с Достоевским начал искать и теоретически обосновывать Бодлер, а потом продолжили искать Малларме, Рембо, Верлен, Валери и поэты других стран Запада (Рильке, Элиот). Прежде всего поэты, но потом движение захватило живопись, музыку, театр. Повсюду начались поиски не прямого высказывания, а намека; не ясности, а таинственной глубины; не отчетливой передачи частностей, а внезапного образа целого. ^TГлава 19 - ДОСТОЕВСКИЙ В КРУГУ СОВРЕМЕННИКОВ^U ВРАЖДА  У поэтов есть такой обычай в круг сойдясь, оплевывать друг друга В. Шекспир При чтении гениальных художественных произведений мы поднимаемся на их уровень в понимании жизни и человека. Волной своего дара гений поднимает и нас на свою собственную высоту. И все же быть гением и понимать гения - веши совершенно различные, может быть, даже противоположные. Обыкновенному человеку, надо полагать, проще воспринимать разных гениев, чем одному гению согласиться с другим гением. Ведь всякий художественный гений - это целый мир, несоединимый с миром, являющимся плодом другого гения. Случается, что эти миры противоположны друг другу. Мы, люди обыкновенные, в общем-то не имеем своего целостного мира. Поэтому нам куда легче вживаться то в одного, то в другого, а то и сразу в нескольких гениев. Характеристика, данная Достоевским Белинскому и Герцену на страницах Дневника писателя за 1883 г., прямо скажем, уничтожающая: К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Но они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, - каким должен быть, по их понятиям, русский народ. Комментируя этот текст, следует иметь в виду, что в русской литературе трудно найти писателя, кроме разве что К. Леонтьева, не объяснявшегося в своей любви к русскому народу и не считавшего именно свою любовь искренней и абсолютной по причине понимания всех недостатков предмета любви. _Наши_ исписали гору бумаги, дабы доказать благотворное влияние "великого демократа и революционера" на архискверного Достоевского. На самом деле творчество Достоевского - никогда не затихавший поединок с Белинским, поединок, в котором воодушевление первой встречи быстро сменилось потребностью освободиться от губительной силы российского Робеспьера. Да и о каком влиянии последнего могла идти речь, когда для одного человек был все, а другой не скрывал, что для него идея выше человека: "Для меня теперь человек - ничто; убеждение человека - все". Даже Герцен не выдержал: "Фанатик, человек экстремы... Тип этой породы людей - Робеспьер". В период работы над Бесами Достоевский уподобил Белинского сыну, который бьет родину, мать свою, по лицу, еще - Ивану-непомнящему, не знающему собственной страны. Если хотите, бесовство Ивана Карамазова, образ Великого Инквизитора - окончательный приговор Достоевского Белинскому. Не пощадил Достоевский и Чернышевского. Имея в виду Что делать?, он писал: Нигилистический роман. Его концепции всегда одно и то же: муж с рогами, жена развратничает и потом опять возвращается. Дальше и больше этого они не могли изобресть. М. Ю. Лучников: Достоевский отрицал жизненную достоверность "новых людей" и считал их образы скорее умозрительными конструкциями, чем плодом наблюдений над действительностью. Конечно, на самом деле отношения были гораздо сложней, но надо признать, что Достоевский, когда хотел, умел становиться беспощадным. Д. В. Григорович вспоминал, что, поссорившись с кружком Белинского и дав волю накипевшему в нем негодованию, Достоевский бросил в лицо Тургеневу: никто из вас мне не страшен, дай только время, я всех вас в грязь затопчу. Впрочем, вполне возможно, это лишь один из многих поклепов, широко гуляющих на огромных пространствах снежной страны. Говорят, он мог возненавидеть человека без повода, а спустя короткое время боготворить того, кого вчера поносил. Говорят, он никогда не забывал обид, но никогда и не мстил... Не мстил? Ничего наполовину. Или предайся во всем его Богу, веруй с ним одинаково, йота в йоту, или - враги и чужие! И тогда сейчас уже злобные огоньки в глазах, и ядовитая горечь улыбки, и раздражительный голос, и насмешливые, ледяные глаза. Не мстил? А сатира на Тургенева? - "Достоевский позволил себе нечто худшее, чем пародию; он представил меня под именем Кармазинова тайно сочувствующим нечаевской партии". А Салтыков-Щедрин - Щедродаров? А Грановский - Верховенский? А "шаблонный писатель" Островский?.. О Белинском Достоевский говорил: Необычайная стремительность к восприятию новых идей с необычайным желанием растоптать все старое, с ненавистью, с оплеванием, с позором. Как бы жажда отмщения старому: "И я сжег все, чему поклонялся". Или еще: Это такой слабый человек, что даже в литературных мнениях у него семь пятниц на неделе. И того хуже: Белинский - самое тупое и смрадное явление русской литературы. На похоронах Некрасова Достоевский говорил жене: "Не хорони меня на Волковом кладбище, не хочу лежать рядом с Белинским и Добролюбовым, довольно я натерпелся от них при жизни!" Вся русская литература была в оппозиции к нему, со всеми он враждовал, все платили ему той же монетой: Тургенев, Добролюбов, Некрасов, Чернышевский, Писемский, Толстой, Белинский, Анненков, Грановский, Салтыков-Щедрин... Во взаимоуничтожающих высказываниях Достоевского и Тургенева не было ничего запретного: любые пересуды, клеветы, сплетни - своего и чужого изобретения. Если не знать, кто сварился, можно подумать, что это мелкие базарные дрязги. Любопытный факт: Достоевский так же, как и Толстой, не любил Тургенева и написал на него очень злую и обидную, хотя мало похожую карикатуру, скорее даже не карикатуру, а пасквиль. По-видимому, Достоевский так же, как и Толстой, более всего ненавидел в своем знаменитом собрате "европейца". Правда, он в этом в значительной степени ошибался, несмотря на всю свою проницательность психолога. Но с Достоевского уже было достаточно того, что Тургенев рядился в европейское платье и старался быть похожим на западного человека. Сам Достоевский делал обратное: он всячески стремился выкорчевать из своей души все корни европеизма, хотя, к слову сказать, это ему не вполне удавалось, так как он не совсем ясно давал себе отчет, в чем сила Европы и чем опасно ее влияние. Но все-таки покойный Михайловский не даром его называл кладоискателем. Ведь действительно Достоевский во вторую половину своей литературной деятельности уже не искал так называемых реальны