ом много для верующих... Иван Карамазов говорил Алеше, что не Бога он отрицает, а мира его не принимает. Но разве неприятие мира - не форма богоборчества? Религия! - восклицает Ипполит. - Но для чего при этом смирение? Неужели нельзя меня просто съесть, не требуя от меня похвал тому, что меня съело? Нет, уж лучше оставим религию. В черновиках к Бесам нахожу: "Если я уверую в Бога, со мной все равно произойдет ложь, потому что его нет... Нет, лучше пусть я останусь несчастен, но с истиной, чем счастливый с ложью". В экзистенциальной религии Достоевского ничто не определено - каждый выбирает сам, повинуясь не предписаниям, а свободному волеизъявлению, совести, уму. Мы явно преувеличиваем его набожность, как Камю гипертрофировал его абсурд. Да, Христос! - Но поиск Христа! А это далеко не одно и то же. Показательно, что и церковные деятели (Антоний, Никанор), и непредвзятые исследователи видели в нем искателя адогматическои религии, интерпретатора архетипов Библии. (Гениальность - это всегда и богоискательство. Достоевский - богоискатель-плюралист. Все братья Карамазовы ищут Бога, каждый - своего. И разве только они? Все ищут - другое дело, где находят...) Категоричность в вопросах веры претила ему. Вера и математические доказательства - вещи несовместимые. А тут и доказательства не математические. И рядом с этой недоказуемой верой - вся жизнь, неутомимая проверка всех и всяческих верований. Даже исповедуясь, в отличие от Толстого, Достоевский сомневался в глубине и искренности собственной исповеди. И наоборот: испытывая прямо-таки сверхчеловеческую потребность в покаянии, он никогда не раскаивался ни в чем... У Достоевского не было и не могло быть чего-то вроде толстовства, ибо Толстой, даже меняя веру, свято верил. У Достоевского до самой старости не было веры, не подточенной сомнением. Даже Бога своего он искал в... аду. Ад, тождественный раю. Это воистину киркегоровская проблема Бога: зло пробуждает думу о Боге, дума о Боге завершается злом. Достоевский словно бы не властен над своим гением, как не властен над своей эпилепсией, - головокружительный акцент пустоты, возникшей от отсутствия Бога там, где он должен был бы быть. Конечно, можно сказать, что итог своим поискам Бога Достоевский подвел речью Алеши на похоронах Илюшечки, но как бы там ни было - Камю прав! - нельзя превратить страдание всей жизни в радостное обретение на пороге смерти. Богоискательство Достоевского было слишком напряженным, пылким, полным страдания, чтобы обретением перечеркнуть тот абсурд, который приоткрылся ему. Во всяком случае, Достоевский неортодоксален, ибо только вечно ищущий может сказать: существование лживо и оно вечно. ИСТИНА ИЛИ ХРИСТОС?  Христос для меня выше истины, но об этом лучше перестать говорить. Ф. М. Достоевский Главный вопрос, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, - ...существование Божие. Ф. М. Достоевский Достоевский говорил: Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и _действительно_ было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной. Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе. Не как дурак же (фанатик) я верю в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Да, если у Достоевского все же есть разгадка, то это - поиск. Начиная с Записок из подполья, он, разочаровавшийся в муравейнике, ищет идеал. Где его найти? В человеческой натуре? - Нет! Это он хорошо знает по себе. (Недаром - подпольный!) В Идиоте? Тоже осечка... Где же спасение от человеческого зла? Откуда его ждать? Кто спасет? Растленье душ и пустота, Что гложет ум и сердце ноет, - Кто их излечит, кто прикроет? И вместе с Тютчевым отвечает: Ты, риза чистая Христа. Опробовав все пути, разумом и болью испытав все тупики лабиринта, именуемого жизнью, он, как и Толстой, видит единственный выход: просветление души Христом, верой в него. Исчерпав своими героями всю сложность душевной жизни, с беспощадной откровенностью исследовав глубины человеческие, пережив все муки подпольного, он приходит к очистительным идеям раскаяния и страдания. Самопознание его героев, терпящих, падших, преступных, ведет их к смирению и раскаянию, то есть к Богу. Одно спасение человека от человека - Бог: вначале он скажет это устами своих героев, затем возьмет слово сам: Если вынуть из Руси идею Христа, наступит мрак и всеобщее совокупление. Как заметил кто-то из исследователей, Христос - единственный образ у Достоевского, к которому не прикоснулся его скепсис: сама предельная доброта и покой. Натура страстная, мятущаяся, нервная, он часто бывал на пороге неверия - в Бога в такой же мере, как и в человека, - и тем не менее самой надежной и самой прочной его любовью был Христос. Это паскалевская мысль: отринув Бога, нельзя говорить о морали. Достоевский считал, что нравственность исходит из религии, более того, любая религия есть форма нравственности. "Я православие определяю не мистической верой, а человеколюбием, и этому радуюсь". Бог есть любовь. Грядущая мировая гармония есть мировая любовь. Религиозное чувство и нравственное - одно. Этика вырастает из христианского сознания, а не из логических построений. Религия Достоевского - христианская любовь, мировая любовь, всеобщая любовь, то есть то, чего так не хватало ему самому и миру, в котором он жил. Религия, Христос были необходимы Достоевскому, как узда. Не находя опоры внутри человека, он привносил ее в душу Богом. В вере он видел единственный источник живой жизни на земле, - жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых заключений. Только верой можно повергнуть и парадоксалиста, и черномазовых, и грядущих калигул. Истинная церковь, которую проповедовал Достоевский, есть всечеловеческая, прежде всего, в том смысле, что в ней должно вконец исчезнуть разделение человечества на соперничающие и враждебные между собой племена и народы, - комментировал Вл. Соловьев. Конечно, здесь больше от Соловьева, чем от Достоевского, но, что подмечено с исключительной зоркостью, так это слияние божественного с человеческим, слияние, о котором так много и страстно говорил затем сам Соловьев. Отличительной особенностью религии Достоевского является предпочтение Бога истине. Сущность веры - вера, а не доказательства бытия Божьего. Вера - откровение, а не довод. Проблема Христа - чудо, тайна, вечность. Бог Достоевского тождествен бессмертию. Ведь какое же это добро, если - смерть? Невозможно жить без бессмертия, невозможно любить Бога ради него самого. Не за этот же скорбный, ужасный, несправедливый, мрачный мир... Вера в бессмертие души есть единственный источник живой жизни на земле, писал Достоевский, - жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений. Христос пришел к людям, простер к ним руки и сказал: "Как вы могли забыть меня?" "И тут как бы пелена упала со всех глаз и раздался великий восторженный гимн нового и последнего воскресения..." "Кто-то посетил мою душу в тот час..." ^TГлава 16 - НАЙТИ В ЧЕЛОВЕКЕ ЧЕЛОВЕКА^U КАК ВЫДЕЛАТЬСЯ В ЧЕЛОВЕКА  Построить человеческое общество на всем том, о чем рассказал Достоевский, невозможно, но общество, которое забудет то, о чем он рассказал, не достойно называться человеческим. У. X. Оден Ф. М. Достоевский - М. М. Достоевскому: Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком. В возрасте 18 лет Достоевский уже определил свою генеральную задачу разгадать человека. Отсюда непрерывный поиск - самого себя. Из записной книжки: При полном реализме найти в человеке человека... Меня зовут психологом; неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой. Из письма Н. Н. Страхову: У меня свой особенный взгляд на действительность в искусстве, и то, что большинство называет фанатическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Достоевский пристально вглядывался в человеческую амбивалентность, в сосуществование в одной душе идеала и подлости, считая, что разобраться в блазоне и есть понять человека. Это его сквозная тема - от Голядкина до Ивана Карамазова и Долгорукова. При всей примитивности фанатизма у него нет однозначных героев, последний злодей способен вдруг "просветиться", а жестокость пробуждает сострадание в самом очерствелом сердце. Достоевский знал, что однозначность обесчеловечивает. В жертве всегда есть частица палача. И палач - чья-то жертва. Достоевский настойчиво требовал самоуважения ("самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевание"), но, как никто другой, знал, что самоуважение - это ликвидация самообмана, что это самопознание, то есть, снова-таки, если хотите, саморазоблачение (которым он и занимался всю жизнь). Но саморазоблачение, конечно же, не означает самооплевания (хотя у него самого доходило и до последнего). Самоуважение - это неприятие человеческой бесовщины, искоренение фанатизма в себе. Почему я так люблю писателей, художников, поэтов, музыкантов боли? За духовное одолевание бесовства - в себе... Ю. Ф. Карякин обратил внимание на то, что Бобок написан Достоевским одновременно с гимном жизни ("люблю жизнь для жизни"). И это правда из правд: самые "черные" произведения мировой литературы написаны не против жизни, а во имя очищения ее! Самые мужественные люди - борцы с бесовством. Они знают, что бороться бессмысленно и смертельно опасно, но не могут не бороться. Самоуважение не позволяет... Есть бесовщина самообмана и дурных идей и есть очищение от бесовства правдой. А правду о себе никто не знает лучше, чем ты сам. У каждого есть выбор: химеры или правда. Каждый делает его сам. Об этом все великие творения человеческие. Жизнь наша дурна... Отчего? Оттого, что люди дурно живут. А дурно живут оттого, что люди плохи. Как же помочь этому делу? Переделать всех плохих людей в хороших людей так, чтобы они жили хорошо, мы никак не можем, потому что все люди не в нашей власти. Но нет ли среди всех людей таких, которые бы были в нашей власти и которых мы могли переделывать из плохих в хороших? Поищем. Если хоть одного такого мы переделаем из дурного в хорошего, то все-таки на одного меньше будет плохих людей. А если каждый человек переделает так хоть по одному человеку, то уже и вовсе хорошо будет. Поищем же, нет ли такого хоть одного человека, над которым мы бы были властны и могли бы переделать из дурного в хорошего? Глядь, один есть. Правда, очень плохой, но зато он уже весь в моей власти, могу делать с ним, что хочу. Плохой этот человек - я сам. И как ни плох он, он весь в моей власти! Давай же возьмусь за него, авось и сделаю из него человека. А сделает каждый то же самое над тем одним, над кем он властен, и станут все люди хороши, перестанут жить дурно. А перестанут жить дурно и жизнь станет хорошая. Так вот не худо бы помнить всякому. Все лучшее в русской литературе - Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов - об этом... Можно сказать так: водораздел между великой и никчемной литературой проходит между самообманом и самоосознанием. Искусство и необходимо как способ самоосознания, как антисудьба. Гениальное произведение искусства - это искусство рисовать подсознание человека, не украшая его, как делал Руссо, а открывая правду подполья, как делал Достоевский. "Слово, слово - великое дело!" И нет большего зла, чем язык "грешный, празднословный и лукавый"... ...И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый... Сквозная мысль всех произведений Достоевского - как выделаться в человека. А вот и ответ: По-моему, одно: осмыслить и прочувствовать можно даже и верно и разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают иные наши современные мыслители. Мало того: мыслители провозглашают общие законы, т. е. такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, без всякой выделки, только бы эти правила наступили. Но если б идеал этот и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные. Вот в этой-то неустанной дисциплине и непрерывной работе самому над собой и мог бы проявиться наш гражданин. Смысл и главная философская идея Сна смешного человека - в презумпции виновности! В признании первоисточника зла - себя самого! В "начни с себя"! "Исполни сам на себе прежде, чем других заставлять, - вот в чем вся тайна первого шага... Исполните на себе сами, и все за вами пойдут". Сон как противоядие от бесов. Смешной тоже верит в идеал и не хочет видеть в зле нормальное состояние людей: спасение не во всемирности, а в очищении себя. Это ключевая идея: не человек зависит от мира, но мир - от человека, если каждый сможет стать... смешным... Но пуще всего не запугивайте себя сами, не говорите: "один в поле не воин" и пр. Всякий, кто искренно захотел истины, тот уже страшно силен. Не подражайте тоже некоторым фразерам, которые говорят поминутно, чтобы их слышали: "Не дают ничего делать, связывают руки, вселяют в душу отчаяние и разочарование!" и пр., и пр. Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра. Достоевский знал, что нетерпимость и нетерпение человеческое - зло, что в человека "выделываются" не враз, но долгой, долгой работой, и что иного пути нет. Эта идея плюс другая - "начни с себя" - еще одно предостережение всем бесам, которые хотят - враз и с других. Бесовщина и начинается с того, что долгому и тяжкому труду предпочитают "жажду скорого подвига". Сколько огня и тепла ушло даром, сколько прекрасных молодых сил ушло понапрасну без пользы общему делу и отечеству из-за того только, что захотелось вместо первого шагу прямо шагнуть десятый. Почему в романах Достоевского так много снов? Не претендуя на единственность или универсальность ответа, я связываю сны Достоевского со снами Фрейда: сны - подсознание, сны - говорящая совесть человека. Человек бодрствует, совесть спит, человек засыпает, просыпается совесть. Сны у Достоевского - подсознание у Фрейда, даже слова уже почти те же: Али есть закон природы такой, которого не знаем мы и который кричит в нас? Сон. Это значит, что все уже давно зародилось и лежало в развратном сердце моем, в желании моем лежало, но сердце еще стыдилось наяву и ум не смел еще представить что-нибудь подобное сознательно. А во сне душа сама представила и выложила, что было в сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и - в пророческой форме. Кстати, и у Толстого - то же понимание сна: Наяву можно себя обманывать, но сновидение дает верную оценку той степени, до которой ты достиг. Мы навязываем Достоевскому нашу идеологию торжества социального над биологическим. Но знаток человеческих душ знал, где коренится зло. Человек деспот по природе и любит быть мучителем, - говорил он. - Свойство палача в зародыше находится в каждом человеке. Нет обидчиков, нет обижаемых: люди устроены так, что всякий обижаемый есть одновременно и обидчик. Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей _окончательных_, а есть Тот, который говорит: "Мне отмщение и Аз воздам". Нельзя уповать на один разум там, где так сильна воля. Социалист, видя, что нет братства, начинает уговаривать на братство... В отчаянии начинает делать, определять будущее братство, соблазняет выгодой, толкует, учит, рассказывает, сколько кому от этого братства выгоды придется... Но безнадежно идти наперекор человеческим качествам и человеческой природе, она возьмет свое. Декабристы, шестидесятники, народники верили, что, стоит изменить общественную структуру и все чудесным образом изменится. Достоевскому чужды разглагольствования о влиянии среды и воздействии других. Зло не в среде, а внутри. Да и можно ли его самого понять из влияния среды - набора исторических обстоятельств и социальных влияний, одинаково приложимых к Тургеневу, Чернышевскому, Герцену, Петрашевскому, Нечаеву и Антонелли?.. Великая заслуга Достоевского - защита главного права человека: на суверенитет, автономность. Отсюда - чрезмерность свободы и оборотная ее сторона - мерзость абсолютно свободного человека. Отсюда - испытание человека мерою зла. Отсюда - испытание его "арифметикой" и "философией", дабы узнать, что же он собой представляет. Достоевский страстно протестовал против овеществления человека и материализации его духа. И против социализма он выступал потому, что считал его детищем примитивизации бытия до голого распределения. Достоевский предчувствовал кафкианский "процесс" обесчеловечивания человека, "падение" и "чуму" Камю, "прекрасный новый мир" Хаксли, "полых людей" Элиота, "1984" Оруэлла. И последним сном Раскольникова, садизмом поручика Жеребятникова, записками из подполья - всем своим творчеством - восставал против омассовления. Не Голядкин ли, не Голядкин ли младший с его "я - ничего, я, как и все", не двойник ли Голядкина - прототип того бесхребетного человека-массы, человека без достоинства, без принципов, без лица, который стал главным всех событий нашего века? Не потому ли такой огромный интерес к подполью? Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости. Сквозная тема Достоевского - человеческий самообман. Самообман как форма самооправдания, как содержание человеческой психики, как ложь во благо, ведущая к еще большему злу. Самообман как зловещая человеческая перспектива видеть вещи под обманным углом зрения, превращающим гору в точку. В самом деле, люди сделали наконец то, что все, что налжет и перелжет себе ум человеческий, им уже гораздо понятнее истины, и это сплошь на свете. Истина лежит перед людьми по сту лет на столе, и ее они не берут, а гоняются за придуманным, именно потому, что ее-то и считают фантастичным и утопическим. И вот слой за слоем снимает он лжепокровы, лакировку, напластования, фальшивые мазки, обнажая человека без лжи и самообмана. Этим путем некогда шел Гоголь, но не дошел, испугался того, что узрел, сошел с ума. Человек безмерен, непредсказуем, незавершен. Он таит в себе потенциал неслыханного зверства и извращения, но он же способен к бесконечному совершенствованию и обновлению. Чудо как это создана человеческая натура! Вдруг, и ведь вовсе не из подлости, человек делается не человеком, а мошкой, самой простой маленькой мошкой. Лицо его переменяется. Рост его делается ниже. Самостоятельность совершенно уничтожается. Он смотрит вам в глаза ни дать, ни взять, как мошка, ожидающая подачки. Почти всех его героев объединяет крайняя степень ущемления личности и крайние формы самоутверждения. Иногда человеческая злоба и ненависть доходит до крайней точки. Ипполит буквально одержим идеей уничтожения. Его тешит мысль о том, в какой просак попал бы суд, убей он, которому жить осталось 2-3 недели, десять человек разом. Нет, он не способен к убийству, но носит в себе желание такового и радуется, что придумал безнаказанный способ... Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека _русского большинства_ и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Его герои вовсе не заботятся о внутренней последовательности, охотно следуя порыву, тяге, минутному побуждению. Асоциальное в человеке инстинктивно, считает он. За поверхностным слоем соучастия и милосердия слишком часто кроется безразличие и даже злорадство по поводу несчастья ближнего: "странное внутреннее ощущение довольства, которое всегда замечается даже в самых близких людях при внезапных несчастиях с их ближними". В человековедении вообще трудно полагаться на точную науку: "невозможно допустить, чтоб она уже настолько знала природу человеческую, чтоб безошибочно установить новые законы общественного организма". В человеке слишком много иррационального, подсознательного, непредсказуемого. "Я не знаю и не понимаю человека", - через сто лет после Достоевского скажет один из его учеников. ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ МЫСЛИТЕЛЬ  Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. А. С. Пушкин Человек должен беспрерывно чувствовать страдание, иначе земля была бы бессмысленной. Ф. М. Достоевский Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие. Ф. М. Достоевский Мне нравится, что в мире есть страданья, Я их сплетаю в сказочный узор, Влагаю в сны чужие трепетанья. Обманы, сумасшествие, позор, Безумный ужас - все мне видеть сладко, Я в пышный смерч свиваю пыльный сор... Стоп! А способен ли полый человек - страдать?.. Радость в страдании! Durch Leiden Freude! {Через страдание - радость (нем.).} - восклицал Бетховен. Науку изучил я Страданий и услад И в сладости страданья Открыл блаженства яд. (Впрочем, равно верны как потребность в терзании художника, так и гетевское: "Если занимаешься искусством, о страдании не может быть и речи".) Достоевский относился к тем трагическим мыслителям, наследникам индо-христианских доктрин, для которых даже наслаждение - разновидность страдания. Это не uncommon sense, не отсутствие здравого смысла, а очистительная функция страдания, ведомая творцам всех святых книг. Я страдаю, следовательно, существую... Откуда эта запредельная тяга к страданию, где ее истоки? Почему дорога к катарсису проходит через ад? Есть такой редкий феномен, когда ангел и зверь поселяются в одно тело. Тогда сладострастие уживается с чистотой, злодейство с милосердием и страдание с наслаждением. Достоевский любил свои пороки и, как творец, поэтизировал их. Но он был обнаженным религиозным мыслителем и, как мистик, предавал их анафеме. Отсюда - невыносимость муки и апология ее. Вот почему герои других книг страждут счастья, а его герои - страдания. Порок и чистота гонят их к скорби. Вот почему его идеал быть не таким, каков он сам, жить не так, как он живет. Отсюда и эти серафимоподобные герои: Зосима, Мышкин, Алеша. Но и их он наделяет частицей себя - болью. А может ли быть иначе? Как там у другого великого мистика? - И если бы горы стали горами бумаги, и моря - морями чернил, и все деревья - стволами перьев, этого все равно не хватило бы, чтобы описать страдание, существующее в мире... Избежать зла и страдания можно лишь ценой отрицания свободы. Тогда мир был бы принудительно добрым и счастливым. Но он лишился бы своего богоподобия. Ибо богоподобие это прежде всего в свободе. Тот мир, который сотворил бы бунтующий "эвклидов ум" Ивана Карамазова, в отличие от Божьего мира, полного зла и страдания, был бы добрый и счастливый мир. Но в нем не было бы свободы, в нем все было бы принудительно рационализировано. Это изначально, с первого дня был бы тот счастливый социальный муравейник, та принудительная гармония, которую пожелал бы свергнуть "джентльмен с ретроградной и насмешливой физиономией". Трагедии мирового процесса не было бы, но не было бы и смысла, связанного со свободой. "Эвклидов ум" мог бы построить мир исключительно на необходимости, и мир этот был бы исключительно рациональным миром. Все иррациональное было бы из него изгнано. Но Божий мир не имеет смысла, соизмеримого с "эвклидовым умом". Смысл этот для "Эвклидова ума" есть непроницаемая тайна. "Эвклидов ум" ограничен тремя измерениями. Смысл же Божьего мира может быть постигнут, если перейти в четвертое измерение. Свобода есть Истина четвертого измерения, она непостижима в пределах трех измерений. "Эвклидов ум" бессилен разрешить тему о свободе. Проблема свободы у Достоевского неотделима от проблемы зла. Больше всего его мучила вековечная проблема сосуществования зла и Бога. И он лучше своих предшественников разрешил эту проблему. Вот это решение в формулировке Н. А. Бердяева: _Бог именно потому и есть, что есть зло и страдание в мире, существование зла есть доказательство бытия Божьего. Если бы мир был исключительно добрым и благим, то Бог был бы не нужен, то мир был бы уже богом. Бог есть потому, что есть зло. Это значит, что Бог есть потому, что есть свобода._ Он проповедовал не только сострадание, но и страдание. Он призывал к страданию и верил в искупительную силу страдания. Человек - ответственное существо. И страдание человека не невинное страдание. Страдание связано со злом. Зло связано со свободой. Поэтому свобода ведет к страданию. Путь свободы есть путь страдания. И всегда есть соблазн избавить человека от страданий, лишив его свободы. Достоевский - апологет свободы. Поэтому он предлагает человеку принять страдание, как ее неотвратимое последствие. Жестокость Достоевского связана с этим принятием свободы до конца. К самому Достоевскому применимы слова Великого Инквизитора: "Ты взял все, что было необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людям, а потому поступил как бы не любя их вовсе". Это "необычайное, гадательное и неопределенное" связано с иррациональной свободой человека. В страдании видел Достоевский знак высшего достоинства человека, знак свободного существа. Страдание есть последствие зла. Но в страдании сгорает зло. Достоевский - самый страстный исследователь человеческого своеволия и человеческой свободы, ее загадки, ее тайны, ее иррациональности и безумия, ее мучительства и гибельности. То, что называли "жестокостью" Достоевского, связано с его отношением к свободе. Он был "жесток", потому что не хотел снять с человека бремени свободы, не хотел избавить человека от страданий ценою лишения его свободы... Весь мировой процесс есть задание темы о свободе, есть трагедия, связанная с выполнением этой темы. Человек не может быть рационализирован, потому что свободен. Свобода есть иррациональная компонента бытия, вечно влекущая человека "по своей воле пожить", препятствующая ему стать "фортепианной клавишей" или "штифтиком". Подполье - неотъемлемая часть человека и бытия. Свобода - внешнее благо и внутренняя опасность, величайшее добро и самое страшное зло. Амбивалентность Достоевского - это амбивалентность свободы. Достоевский потому и отрицал Хрустальный Дворец и грядущую гармонию, основанную на уничтожении человеческой личности, что понимал непредсказуемость и непланируемость человека. Но тот же Достоевский, нарисовавший подпольного человека и сам болевший подпольем, отказал человеку в нем, отказал в праве на Содом, оставив лишь право на Мадонну. Это - главная точка пересечения мыслей Достоевского и Толстого. Самый проницательный исследователь жизни отказался от жизни и стал идеологом Хрустального Дворца - пусть не внешнего, так внутреннего. Самый великий исследователь человечности отказался от человечности, от стихии, от бури и лавы. Начав с борьбы Бога и дьявола в душах людей, Достоевский кончил красотой, которая "спасет мир". Но мир нельзя "спасти" - знаем мы этих "спасителей". Когда его спасают красотой, появляются бесы. Впрочем, Достоевский и это предвидел, когда словами Ивана Карамазова говорил: "Красота - это страшная и ужасная вещь". Говорил и - верил в спасение.Страстно жаждал его. Все понимал и не хотел понять, что Спаситель - один Бог, а все иные "спасители" - бесы... Свобода добра подполагает свободу зла, свобода же зла ведет к истреблению самой свободы как идеала. Всем своим творчеством Достоевский предостерегал о таком перерождении свободы в своеволие, демонстрировал мучительную неразрешимость проблемы свободы. Достоевский, как никто до него, проник в тайну свободы, может быть, впервые, выяснил, что Истина Христова есть Истина о свободе. Но, выяснив, дал ли он русским право на эту свободу? Нет, все выяснив и все объяснив, нарисовав все сложности пути к свободе, Достоевский отказал русским в свободе, в "горниле сомнений", во внутренней тревоге, в иррациональности, в подполье. Лучше всех понимая, что без свободы греха и зла, без испытания свободы невозможна жизнь, невозможно стремление к Богу, говоря, что "через больное горнило сомнений моя Осанна прошла", Достоевский, этот самый страстный защитник свободы совести, не будучи в состоянии преодолеть "русскую идею" и российский менталитет, под конец жизни начал "пасти народы", проповедовать шовинизм, империализм, панславизм, антисемитизм и многое другое, полностью лишающее человека свободы, закабаляющее его "великой идеей", делающее его все тем же "штифтиком" в руках сил зла. Пропустив через "горнило сомнений" себя и всех своих героев, Достоевский отказал в этом праве своему народу. Как у всех вышедших из "Домостроя", свобода испугала даже своего самого горячего поклонника и панегириста. Оказалось, что несвободным человека делает не только безудержная и безмерная свобода, но и вековая история несвободы. Свобода для Достоевского не право, а обязанность, долг. Свобода - не легкость, а тяжесть. Не человек требует от Бога свободы, но Бог от человека. Именно в такой свободе - богоподобие. Поэтому Великий Инквизитор упрекает Христа в том, что Он поступал, как бы не любя человека, возложив на него бремя свободы. Сам Великий Инквизитор хочет дать миллиону миллионов людей счастье слабосильных младенцев, сняв с них непосильное бремя свободы, лишив их свободы духа. Отрицание свободы духа для Достоевского есть соблазн антихриста. Авторитарность есть антихристово начало. Это есть самое крайнее отвержение авторитета и принуждения, какое знает история христианства... Страдание - главный результат свободы. Совесть - тоже. Отказ от свободы облегчил бы страдание, обеспечил бы безмятежность животности... Принятие свободы означает веру в человека, веру в дух. Отказ от свободы есть неверие в человека. Тайна Распятия есть тайна свободы. Распятый Бог свободно избирается предметом любви. Христос не насилует своим образом. Если бы Сын Божий стал царем и организовал бы земное царство, то свобода была бы отнята от человека. Христос потому молчит в Легенде о Великом Инквизиторе, что истина о свободе, носителем которой он является, неизреченна. "Его кроткое молчание убеждает и заражает сильнее, чем вся сила аргументации Великого Инквизитора". Свобода духа человеческого не совместима со счастьем людей, она аристократична и возможна, главным образом, для избранников. Может быть, отказывая собственному народу в свободе, был прав Федор Михайлович, исследуя пути от "безграничной свободы" к "безграничному деспотизму"? Может, сознательно отказывал, считая, что не созрел народ до свободы? Ибо страшно освобождение рабов... Нет, ни один народ не преодолел рабство рабством. Ни один не стал свободным без метафизического "билля о правах". Именно такого билля нет у Достоевского. Как у большинства русских, у него много о духе и мало о праве, законе, регламенте, порядке. Нигде у Достоевского я не нашел свободы, которая - закон, равный для всех. И здесь он - самый русский изо всех русских... Как никто другой, Достоевский страшился своеволия, революции, понимая сокрушительную мощь русской стихии. Как никто, разоблачал бесов. Как кошмар давила его мысль об опасности в без того деспотической стране "безграничного деспотизма". И этот же Достоевский приложил руку к тому, чего больше всего страшился: отказав бесам в праве на "принудительное счастье", он "соблазнял" русских, может быть, еще худшим: национальным чванством, мессианством, освободительной функцией, "нашим Константинополем". Патриотизм - хорошая штука, когда любят свою землю. Патриотизм - страшная вещь, когда посягают на чужую, когда кого-то "освобождают" или "исполняют интернациональный долг", происходящий из "всемирности" и "всечеловечности"... Все творчество Достоевского есть вихревая антропология. В ней все открывается в экстатически огненной атмосфере, доступ к знанию Достоевского имеют лишь те, которые вовлечены в этот вихрь. В антропологии Достоевского нет ничего статического, ничего застывшего, окаменевшего, все в ней динамично, все в движении, все - поток раскаленной лавы. Достоевский завлекает в темную бездну, разверзающуюся внутри человека. Он ведет через тьму кромешную. Но и в этой тьме должен воссиять свет. Он хочет добыть свет во тьме. _Достоевский берет человека отпущенным на свободу, вышедшим из-под закона, выпавшим из космического порядка и исследует судьбу его на свободе, открывает неотвратимые результаты путей свободы_. Достоевского прежде всего интересует судьба человека в свободе, переходящей в своеволие. Н. А. Бердяев считал главным в Достоевском бурный и страстный динамизм человеческой природы, огненный, вулканический вихрь идей - вихрь, человека разрушающий и... очищающий. Эти идеи - не платоновские эйдосы, первообразы, формы, но - "проклятые вопросы", трагические судьбы бытия, судьбы мира, судьбы духа человеческого. Сам Достоевский был человеком опаленным, сжигаемым внутренним адским огнем, необъяснимым и парадоксальным образом обращающимся в огнь небесный. Достоевскому дано было познать человека в страстном, буйном, исступленном движении, в исключительной динамичности. Ничего статического нет у Достоевского. Он весь в динамике духа, в огненной стихии, в исступленной страсти. Все совершается у Достоевского в огненном вихре, все кружится в этом вихре. И когда мы читаем Достоевского, мы чувствуем себя целиком увлеченными этим вихрем. Достоевский - художник подпочвенного движения духа. В этом бурном движении все сдвигается со своих обычных мест и поэтому художество его обращено не к устоявшемуся прошлому, как художество Толстого, а к неведомому грядущему. Это - пророческое художество. Мучимый проблемой теодицеи, Достоевский не знал, как примирить Бога и миротворение, основанное на зле и страдании. С одной стороны, он не мог примириться с миром, основанным на страдании невинном. С другой стороны, он не принимает мира, который хотел бы создать "Эвклидов ум", т. е. мир без страданий, но и без борьбы. Свобода порождает страдания. Достоевский не хочет мира без свободы, не хочет и рая без свободы, он более всего возражает против принудительного счастья. Можно сказать, что тема столкновения личности и мировой гармонии - одна из центральных у Достоевского. В гармонии человек - лишь штифтик мирового механизма. К тому же человек отнюдь не благоразумное существо, но творение во многом иррациональное, абсурдное, легко кладущее жизнь "за идею", на поверку не стоящую выеденного яйца. Не исключено, что именно страдание - главная причина возникновения сознания. Человек подпольный, подсознательный не согласен на мировую гармонию, где он будет лишь средством: Свое собственное, вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, - вот это-то и есть та самая, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и которой все системы и теории постепенно разлетаются к черту. У Данте человек был членом иерархической системы ограниченного маленького мира с Богом над ним и адом под ногами. У Шекспира мир обращается в арену шипучей игры человеческих сил и страстей, небо и подземелье его мало интересуют. У Достоевского мир Данте и мир Шекспира как бы накладываются друг на друга: Бог и дьявол, небо и ад перемещаются в человеческие глубины, все, что у Данте происходило вне человека, все, что у Шекспира было действием человека, все это у Достоевского перемещается внутрь человека: "Бездна разверзлась в глубине самого человека и там вновь открылся Бог и диавол, небо и ад". Только Ницше и Киркегор могут разделить с Достоевским славу зачинателей новой эры. Эта новая антропология учит о человеке как о существе противоречивом и трагическом, в высшей степени неблагополучном, не только страдающем, но и любящем страдания. Достоевский более пневматолог, чем психолог, он ставит проблемы духа, и о проблемах духа написаны его романы. Он изображает человека, проходящего через раздвоение. У него появляются люди двоящихся мыслей. В человеческом мире Достоевского раскрывается полярность в самой глубине бытия, полярность самой красоты... Достоевский раскрывает глубину преступления и глубину совести. Иван Карамазов объявляет бунт, не принимает мира Божьего и возвращает билет Богу на вход в мировую гармонию. Но это лишь путь человека. Все миросозерцание Достоевского было связано с идеей личного бессмертия. Без веры в бессмертие ни один вопрос не разрешим. И если бы не было бессмертия, то Великий Инквизитор был бы прав. Творчество Достоевского насквозь эсхато