: - Они и не подозревают, что скоро конец всему... всем ихним "прогрессам" и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то уж родился... и идет! - Он произнес это с таким выражением и в голосе и в лице, как будто возвещал мне страшную и великую тайну, и затем, окинув меня быстрым взглядом, строго спросил: - Вы мне верите или нет? Я вас спрашиваю, отвечайте! Верите или нет? Художник множества правд, в Дневнике Достоевский постоянно нарушает заповеди своего искусства и главную из них: не сужу. И непрерывно судит, вершит суд над всем и вся: над Европой, Бисмарком, папой, европейцами и "жидами", католиками и турками ("католичеству нужен не Христос, а всемирный владыка"), над всем миром, исключая православный. Тематика не смущает его:политика, юридические вопросы (процессы Корниловой, Каировой, Джунковских, Кронеберга), спиритизм, финансы, дипломатия, землевладение, демография, женский вопрос, студенческие проблемы, пьянство, общество покровительства животным, военная стратегия - и везде безапелляционно, заразительно, схоластично... Конечно, и в Дневнике он остается художником, но сила художника в образах, а не в силлогизмах, а чем дальше пишется дневник, тем меньше в нем рассказов и тем больше полемических вывертов и рассудочных построений. Верую, ибо абсурдно - учили древние. Достоевский же в духе Фомы Аквинского строит веру по законам столь неуважаемой им самим "арифметики": аргументирует, рационализирует, умозрением обосновывает откровение. Восставая против "арифметики" Раскольникова, он использует ту же "арифметику", "доказывая" необходимость войны (далеко не освободительной), вредность французишков и опасность "жидов"... Почти все говорили о пророческом даре Достоевского, но мало кто замечал, что сбылись лишь самые страшные его пророчества - о бесах, поглотивших Россию. Почти ни одно положительное пророчество Достоевского не оправдалось. Мучительно читать теперь страницы, написанные о русском Константинополе, о белом царе, о русском народе как исключительно и единственно христианском народе в мире. В одном радикально ошибся Достоевский и оказался плохим пророком. Он думал, что интеллигенция заражена атеизмом и социализмом. Но верил, что народ не примет этого соблазна, останется верен Христовой Истине. Это была аберрация народнического сознания. Не оправдалось главное пророчество Достоевского - о христианском возрождении, которое Россия якобы несет миру. Безбожным был Запад, а церковь истребили в России... И не без помощи народа-"богоносца": уничтожить сотни тысяч священников за один (1919) год - тут большевикам было без народа не обойтись... Сакраментальный вопрос - какую веру бранил бы Достоевский, если бы со своим темпераментом родился в Италии? Иудее? Женеве? Какой бы народ назвал "самым отзывчивым"?.. Родись он в Италии, превращал бы католицизм в козла отпущения за грехи всего христианства?.. Проницательность и дар предвидения не уберегли Достоевского от непростительных заблуждений. Даже если взглянуть не в далекое будущее, а в далекое прошлое, то и здесь он слишком часто заблуждался. Уж насколько ненавидел католицизм - протестантство не терпел еще больше и всячески старался опорочить его в глазах людей. По обыкновению, средств не разбирал, вероятно, никогда даже не давал себе труда хорошенько ознакомиться с учением Лютера. Чутье его не обманывало - религия и мораль протестанства менее всего годятся для него и ему подобных людей. Между тем именно лютеранство и кальвинизм дали Европе того человека - активного, деятельного, совестливого творца, о каком мог только мечтать проповедник всечеловечества. Слово - Льву Шестову: А Достоевский нападает на лютеранство! Ему жаль было старого католичества и той захватывающей дух высоты, на которую взлетали его "духовные" дети? Достоевскому мало было здоровой морали и даваемых ей устоев?! Поверят мне или нет, но я снова скажу и всегда буду повторять: все-таки прав был не Вл. Соловьев, считавший Достоевского пророком, а Н. К. Михайловский, называвший его "жестоким талантом" и "кладоискателем". Чем дальше, тем громче звучит "политическая" тема, тем "логичнее" становится форма и тем безапелляционней высказывания. Весь авторитет большого писателя Федор Михайлович употребляет на политическую защиту "лучшего из миров": здоровый, прочный уклад российской жизни как небо от земли отличается от прогнившего жизнеустройства европейских наций, разлагающихся и погрязших во внутренней борьбе. Русь нельзя приукрашивать - это убийственно. Попытка ввести в Мертвые души "хороших" героев убила и души, и их творца. Угодные книги ведут к угодничеству, но Богу они не угодны. "Положительное" у Гоголя так же фальшиво, говорил Набоков, как gauloiseries {Галльское остроумие (франц.).} у Паскаля или цитата Торо у Сталина. У Достоевского же на каждой странице - "патриархальная свобода", "единение царя и народа", величайший "моральный дух" нации, боготворящей своего царя-отца за неусыпную заботу о ней. Если любой великий человек "запятнан ошибкой", то Дневник писателя лучший тому пример. Достоевский вещает о закате Западной Европы, в которой "после семидесяти семи поражений нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же, разумеется". А вот русский народ, хотя интеллигенция его заражена атеизмом и социализмом, не примет этого соблазна. Европа завтра же рухнет, ибо подкопана и заражена. А вот Россия - благодаря "духовному единению народа" - от революционных потрясений защищена. Только у нас, в России, возможна абсолютная свобода - без всяких революций, ограничений, договоров. Нам, русским, ее и нужно более, чем другим народам, ибо работы больше. Только у нас - полная искренность, чтоб ничего не осталось невысказанным! У нас свобода не письменным листом утвердится, а созиждется лишь на детской любви народа к царю, как к отцу. По мнению Н. А. Бердяева, монархизм Достоевского - анархический, внегосударственный. Его идеал: государство должно уступить место Церкви, а в Церкви должно раскрыться Царство Божье, а не царство кесаря. Государство как бы заменяется церковью и отмирает. "От востока земля сия воссияет, - говорит отец Паисий. - В России сбудется сия мечта..." Это даже не анархизм, а эсхатологическое ожидание. Да, в Дневнике Достоевский, как об этом ни больно говорить, превращается в апологета абсолютизма, великодержавия, шовинизма и национальных захватов. Уже почти словами Арндта он говорит о необходимости и благотворности войны, о живительности насильственных захватов, о вреде "законности", о вредности инородцев. Достоевский приложил руку к позорным процессам о ритуальных убийствах. Когда в Кутаиси суд присяжных за полным отсутствием улик оправдал очередную группу "убийц", чья "вина" в очередной раз была сфальсифицирована "патриотами", Достоевский возмущался: "Как отвратительно, что кутаисских жидов оправдали. Вина их не вызывает сомнений". Подобно тому, как Гобино "научно" обосновал расизм, Достоевский был "теоретиком" юдофобии - еще одно свидетельство того, что все логически обоснуемо, что даже шовинизм может претендовать на "гуманность". Антисемитизм Достоевского - система взглядов, система последовательная, замкнутая, непробиваемая. Он вообще недолюбливал иностранцев, но антисемитизм у него не просто бытовой - теоретический со своей стройной "философией"... Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея - этим "теоретически обоснованным" черносотенством пестрят страницы Дневника, соседствуя с оголтелым шовинизмом и реакционнейшим патриотизмом: Мы - необходимы и неминуемы и для всего восточного христианства и для всей судьбы будущего православия на земле... Россия - предводительница православия, покровительница и охранительница его... Царьград будет наш... Здесь надо сказать без обиняков и до конца: великий Достоевский, ясновидящий Достоевский, Достоевский-пророк не столь далек от рядового русского обывателя, несущего ответственность за то, что "вся живая сила интеллигенции была брошена в одном прямолинейном направлении: от нации к империи, от империи к мировому господству", за то, что "в жертву этой химере принесено все: свобода, мир, совесть, остатки христианства - наконец, сама национальная культура и все силы народа". Со стороны всегда виднее, как падают и нищают духовно те страны, где национальная мощь провозглашена верховным божеством. Н. А. Бердяев не без оснований писал: Он был шовинистом. И много есть несправедливого в его суждениях о других национальностях, например, о французах, поляках и евреях. Русское национальное самочувствие и самосознание всегда ведь было таким, в нем или исступленно отрицалось все русское и совершалось отречение от родины и родной почвы, или исступленно утверждалось все русское в исключительности и тогда уж все другие народы мира оказывались принадлежащими к низшей расе. Если у добра лишь один источник - Бог, то зло многолико, побудить к нему может любая мелочь. В поисках истоков ксенофобии Достоевского перебрано многое - от проигрышей в рулетке до неприятия "торгашеского духа". Хотя я полагаю, что столь сильная ксенофобия не могла питаться какой-либо одной мелочью, допустимо, пользуясь психоанализом Фрейда, поискать тот решающий момент, ту последнюю каплю, которые заставили довольно равнодушного к национальному чувству молодого Достоевского стать в зрелые годы европоненавистником. Мне импонирует предложенная Г. С. Померанцем гипотеза измены Достоевскому Сусловой, предпочевшей его испанцу Сальвадору (фамилия не сохранилась). Выслушаем эту версию, привлекательную вне зависимости от того, верна ли она (иная могла бы быть метафизически тождественной): Федор Михайлович приезжает в Париж, и Суслова встречает его словами: "Слишком поздно". Она уже полюбила Сальвадора, достоинства которого, кажется, сводились к тому, что он был молод, красив, имел хорошие манеры. Сальвадор очень скоро бросает Поленьку; характера ее, надолго пленившего Достоевского и потом Розанова, он не заметил, только наружность, с которой легко могли конкурировать другие девушки. Суслова несчастна. Достоевский падает к ее ногам и умоляет: "Может быть, он красавец, молод, говорун. Но ты никогда не найдешь другого сердца, как мое". Потом Достоевский пытается сыграть роль Вани и сопровождать Поленьку в Италию как брат. Поленька соглашается, но роль Вани не дается. С бескорыстным порывом сердца смешивается надежда на возвращение любви и неудовлетворенная страсть, тот волосок своекорыстного расчета, о котором написано в "Зимних заметках о летних впечатлениях", в главе "Опыт о буржуа". Двойная мысль столкнулась с двойной мыслью оскорбленной женщины, с ее желанием помучить мужчину, которому она впервые отдалась, - и была унижена сложившимися отношениями. Суслова, возможно, полусознательно пользуется видимостью братской близости, чтобы доводить страсть Достоевского до безумия. В этих испытаниях и размышлениях о них складываются две важные темы творчества Достоевского. Во-первых, сломлена была внутренняя грань между подлой чувственностью Валковского или Синебрюхова и благородным сердцем Вани. С этих пор герои Достоевского, за исключением очень немногих, одновременно чувствуют в себе "идеал Мадонны" и "идеал содомский", "сладострастное насекомое". Возникает потребность исповеди в своей сексуальной вине перед девушкой, не знавшей чувственной стороны любви и втянутой в этот мир так, что память близости жерновом повисает у нее на шее и топит ее. Эта тема проходит сквозь несколько романов и повестей, для Достоевского она может быть еще важнее, чем для Толстого "Крейцерова соната". А рядом с этой покаянной темой, перекликаясь с ней, возникает тема агрессивно полемическая; тема "падкости" русской барышни к изяществу манер французского ухажера (или офранцуженного барина). Конфликт двух мужчин становится символом борьбы двух культур, двух жизненных стилей, столкновением на render-vous - толчком к духовному выбору между косноязычной глубиной и блеском красноречия. Подводя итоги влиянию Ф. М. Достоевского на русский характер, Н. А. Бердяев писал: "Достоевщина" таит в себе для русских людей не только великие духовные сокровища, но и большие духовные опасности. В русской душе есть жажда самосожигания, есть опасность упоения гибелью. В ней слаб инстинкт духовного самосохранения. Нельзя ведь призывать к трагедии, проповедовать трагедию как путь, нельзя учить опыту прохождения через раздвоение и тьму. Трагедию человека, раскрываемую нам Достоевским, можно пережить и обогатиться этим переживанием, но учить переживанию этой трагедии как жизненному пути нельзя. Экстатическая, дионисическая стихия, рождающая трагедию, должна быть принята как первичная данность, как первооснова бытия, как атмосфера, в которой совершается наша человеческая судьба. Но нельзя призывать к дионисической стихии, нельзя придавать ей нормативного характера. Русским не хватает характера, это должно быть признано нашим национальным дефектом. Выработка нравственного характера, выработка духовной мужественности - наша главная жизненная задача. Помогает ли в этом деле Достоевский? Помогает ли Достоевский выработать нам истинную автономию духа, освободиться от всякого рабства? Я старался показать, что пафос свободы был настоящим пафосом Достоевского. Но он не учил тому, как стяжать себе свободу духа, нравственную и духовную автономию, как освободить себя и народ свой от власти низших страстей. Он не был учителем свободы, хотя он учил о свободе как первооснове жизни. Для него дионисическая трагедия, раздвоение, бездна как будто бы остаются единственным путем человека. Путь к свету лежит через тьму. Величие Достоевского было в том, что он показал, как в тьме возгорается свет. Но русская душа склонна погрузиться в стихию тьмы и остаться в ней как можно дольше. Достоевский сам носил в душе слишком много тьмы, чтобы стать образцом. У него было слишком много комплексов, и он претерпел слишком много унижений и через них видел мир. Не лучшая позиция для того, чтобы стать учителем жизни. В Достоевском слишком много русской стихии, хаоса, даже смердяковщины. Вот почему "и после величайшего явления нашего национального духа - Достоевского - у нас все еще нет здорового и зрелого национального самосознания". Это роковым образом отразилось на ходе русской революции. У Достоевского была роковая двойственность. С одной стороны, он придавал исключительное значение началу личности, был фанатиком личного начала и это была самая сильная его сторона. С другой стороны, у него большую роль играет начало соборности и коллективности. Религиозное народничество Достоевского было соблазном коллективизма, парализующего начало личной ответственности, личной духовной дисциплины. Идея религиозной соборности у русских нередко бывала ложной идеализацией русского народа, идеализацией народного коллектива как носителя духа. Но русский народ более всего нуждается в идее личной ответственности, в идее самодисциплины, личной духовной автономии. Оздоровить русский народ может лишь духовная реформа в этом направлении. Достоевский лишь одной своей половиной обращен к этой задаче и помогает ее осуществлению, другой же - соблазняет русским народничеством и русским коллективизмом, т. е. препятствует осуществлению этой задачи. Я бы усилил мысль, изменил акцент: совращает куда больше, чем помогает. К тому же все носители сильного личностного начала у Достоевского терпят крах... Это - не обвинение, это констатация реализма Достоевского в понимании судьбы личности в собственной стране. Почти никто не обращал внимания на нарциссизм Достоевского, растущий вместе с его славой. Как мы знаем, нарциссизм часто возникает в результате комплекса неполноценности и посягательств на человеческое достоинство и права личности. Обладая высокой способностью самооценки и создания своего "имиджа", Достоевский подавлял внешние проявления собственного нарциссизма, выдавая его лишь, так сказать, в "общественных формах", в подмене индивидуального нарциссизма его групповыми, национальными формами. Достоевский не мог заявить, что он лучше всех, но фактически он имел это в виду, когда выдавал собственный нарциссизм формулами: "моя нация - самая лучшая, моя религия - самая развитая, мой народ - самый миролюбивый", которые не только разогревали национальные амбиции, но и способствовали повышению личного престижа. Сильно развитый критический разум позволял Достоевскому маскировать личные амбиции амбициями национальными. Я даже не исключаю, что весь религиозно-патриотический комплекс Достоевского в своей основе имел не столько его националистические или религиозные предрассудки, сколько выражал гипернарциссизм Великого Писателя. Если у России есть духовный символ, то это - Достоевский. Как говорил Н. А. Бердяев, "по Достоевскому люди Запада узнают Россию". Достоевский - символ духовного величия нации и ее болезни, буйства и смирения, гениальности и юродства, безмерности и истерии. Хотя Достоевский отрицательно относился к славянофилам и чтил достижения западной культуры, он отказывал в праве на жизнь именно тому, к чему Запад шел сотни лет - рыночному хозяйству, бюргерству, социальной стратификации, буржуазности. Удивительно, но в этом он полностью сходился с другим великим религиозным мыслителем - Константином Леонтьевым. "Загнивание" мещанской Европы - общее место "русской идеи". Мы, русские, передовые, потому что отсталые, до буржуазного загнивания не развившиеся. Бюргерство, которое по Гете создало культуру Европы, по Достоевскому закрыло небо и звезды. Мы - самый духовный народ, не совместимый с мещанством, накопительством, личным интересом. "И вот является соблазн думать, что эта мировая тенденция современной цивилизации не имеет власти над Россией и русским народом, что мы другого духа, что она есть лишь явление Запада, народов Европы". Раз мы не такие, как все, раз земля нас не интересует - только небеса, появляется соблазн думать, что мы не только бескорыстные, но вообще исключительные, богоносные, что в нас - спасение мира, что и живем только для того, "чтобы стоять во главе народов, приобщать их всех к себе воедино и вести их в согласном хоре к окончательной цели, всем им предназначенной". И такую задачу всеобщего спасения ставит Достоевский перед русским народом, народом-богоносцем. Славянофилы претендовали на высший тип христианской культуры русского народа, Достоевский - на то, что русский народ должен спасти весь мир, дать ему вселенскую правду. По невежеству нашему мы полагаем, что об арийстве впервые заговорили нацисты, но задолго до них об этом уже говорили русские шовинисты: Для настоящего русского Европа и удел всего великого Арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел всей родной земли, потому что наш удел и есть всемирный. Нет, Достоевский не звал к завоеванию всего мира огнем и мечом, но он хотел подчинить весь мир русскому духу. Не знаю, что хуже... Достоевский жаждал "третьего Рима", большевики дали "третий интернационал". Достоевский верил в мессианство православия (хотя и говорил о его параличе), большевики верили в мессианство коммунизма и мировую революцию, коим дано развеять "буржуазную" тьму. Достоевский сознавал Россию несущей освобождение миру, большевики несли его огнем и мечом... Противоречия, соблазны и грехи русской мессианской идеи вложены в образ Шатова. Но свободен ли вполне сам Достоевский от Шатова? Конечно, он не Шатов, но он любил Шатова, и что-то от Шатова было в нем самом. Шатов говорит в Б е с а х словами автора Дневник а писателя: Знаете ли вы, кто теперь во всей земле единственный народ-"богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового Бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова? Если великий народ не верует, что в нем одном истина, если не верует, что он один способен и призван все воскресить и спасти своей истиной, то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Черносотенцы и Ленин говорили языком Достоевского, в этом они были его прямыми наследниками... Образ Шатова замечателен тем, что в нем соединяется революционная и "черносотенная" стихия, обнаруживается родство этих двух стихий. Русский революционер-максималист и русский "черносотенец" часто бывают неотличимы, черты сходства между ними поразительны. И одинаково оба соблазняются народопоклонством. Народная стихия мутит их разум, поражает и разлагает их личность. И тот и другой - одержимые. Не случайно в недрах русского народа народилось хлыстовство, явление очень национальное, характерно русское... Русская религиозность, когда она принимает экстатические формы, всегда почти обнаруживает хлыстовский уклон. Именно у Достоевского наиболее остро русское мессианское сознание, оно гораздо острее, чем у славянофилов. Ему принадлежат слова, что русский народ - народ-богоносец. Это говорится устами Шатова. Но в образе Шатова обнаруживается и двойственность мессианского сознания - двойственность, которая была уже у еврейского народа. Шатов начал верить, что русский народ - народ-богоносец, когда он в Бога еще не поверил. Для него русский народ делается Богом, он - идолопоклонник. Достоевский обличает это с большой силой, но остается впечатление, что в нем самом есть что-то шатовское. Как и Владимир Соловьев, Достоевский исповедовал идею грядущей теократии и пророчествовал о пришествии антихриста. Как показывает весь опыт человечества, отрицательные пророчества сбываются раньше и вернее: антихриста Соловьев и Достоевский вычислили с абсолютной точностью. Что же до теократии... Вместо теократии вышел "грядущий хам"... При всем моем глубоком уважении к Людмиле Сараскиной, "отмывающей" Достоевского от "русскости", я разделяю мнение Бердяева, любящего Достоевского, видимо, не меньше и, тем не менее, бросающего ему страшный упрек в том, что изобличитель бесовства своими соборными идеями несет ответственность за ужасы революции. В жизни все связано и взаимообусловлено: так же, как элитарист Ницше вопреки духу своего сверхчеловека способствовал наступлению плебейского фашизма, так же "всечеловечный" Достоевский "русской идеей" внес свою лепту в приход ненавистных ему бесов. Клиническая форма тоталитаризма в России возникла, конечно, не на национальной идее, но мессианство сыграло не последнюю роль в "торжестве ленинизма". РОССИЯ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО  Россия поступит честно, Россия пойдет на явную невыгоду и жертву, лишьбы не нарушить справедливости. Ф. М. Достоевский ...если я вижу где зерно или идею будущего - так это у нас, в России. Ф. М. Достоевский Бывают люди сексуально озабоченные, а бывают - национально... Достоевский был буквально одержим идеей мессианства: Россия предназначена, дабы объединить мир, освободить его от материальной зависимости и дать ему духовную безопасность и свободу. Можно ли это поставить в вину человеку, родившемуся и воспитанному в гигантской империи, столетиями ориентированной на экспансию, в стране, интеллигенция которой восторженно поддерживала акции правительства по подавлению малых народов, в стране, где даже Пушкин и Тютчев приветствовали подавление восстания в Польше или призывали к присоединению византийской столицы? (Я перебираю в памяти имена наших интеллектуалов века XIX и, кроме Лунина, Соловьева и Тургенева, не могу припомнить выдающихся космополитов, преодолевших дурман национализма.) Высокомерие по отношению к культуре Запада, за которое нам приходится сегодня расплачиваться, - свойство русского гения, унаследованное и у своего величайшего соловья. Пушкин писал: Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Монтень, Вольтер, Монтескье, Лагарп и сам Руссо доказали, сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно. Достоевский добавлял: "Русскому, ставшему действительно европейцем, нельзя не сделаться естественным врагом России". Даже у Тютчева, славянофильство которого сглажено западной образованностью и западным образом мышления, нахожу: Но Восток лишь заалеет, Чарам гибельным конец: Первый в небе просветлеет Брата старшего венец. Даже Чаадаев, отвергая формулу "Мы лучший народ и потому обладаем истиной в православии", утверждал: "Мы обладаем истиной в православии, и это лучшая наша особенность". Чувство превосходства старательно прививалось русскому народу. Тирания, с одной стороны, льстила крупнейшей нации страны, с другой - пыталась сделать ее объектом манипулирования и посредником в проведении государственной политики на национальных окраинах, которым постоянно напоминалось об оказываемой им экономической и культурной помощи. В сознании большинства русских укоренилась идея об исключительной роли своего народа для социального прогресса других народов мира. Идея исключительности делала как бы излишним знакомство с подлинной историей во всей ее противоречивости: культурная память нередко была потеснена шовинизмом. Кто-то договорился до того, что именно тяга русских к свободе создала великое государство. "Сибирь завоевана в поисках идеала свободы..." И Кавказ... И Средняя Азия... И Прибалтика... И Молдова... Чего не сделаешь во имя свободы... Свобода как экспансия... Огромные покоренные пространства как широта души... Не за то ли - не за широту ли - расплачиваемся сегодня нищетой? Огромная широта - всеобщая нищета... У каждого народа, пишет Марина Новикова, своя "дебрь" и свой "лад". Но когда дебрь выдается за лад... Кто же те, что "привили чувство превосходства"? Я солидарен с Натальей Ивановой - почву для национальной мифологии удобряла художественная интеллигенция, и она несет ответственность за поднимающуюся истерию национальной вражды. Русская агрессивность, русский империализм следуют не из величины русских территорий, а из стихов русских поэтов. Русские интеллигенты много разглагольствовали о высоком призвании России, но ни один из них - ни один! - не сказал о том, насколько она подготовлена к высокому призванию, и на чем - на каких фактах (кроме "Царьград должен быть наш!") - основывается эта миссия. Достоевский признавал, что мужики пьянствуют, лгут, воруют, но зато у них есть сознание греха, способность к покаянию и очищению. Поэтому они в конечном счете и нравственнее, чем интеллигенты, потерявшие веру в Бога. Достоевский, считавший, что "блаженны нищие", вместо того, чтобы пестовать национальную скромность, возбуждал национальную гордыню: мы, русские, особенные, святые, избранные. Хуже того, как затем вожди, он играл на иррациональных чувствах толпы и упивался реакцией интеллектуалов, патриотическим экстазом превращаемых в эту толпу. Чем рождена гордыня? Только одним - комплексом национальной неполноценности, ущемленности. Ведь к чему мы привыкли? Что, с одной стороны, нас эксплуатируют, а с другой - с высоких трибун вдалбливают нам, какой мы великий народ. Чем больше эксплуатировали - тем больше вдалбливали. Достоевский, как и старец Зосима, ждал "немыслимых идей" и "таинственного срока для возведения божьего града на земле". "Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш, и скажут люди: "Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла". Случилось, однако, так, что наступил таинственный срок для идей, противоположных тем, что ожидались старцем. Старец ошибся в своих ожиданиях. Народ "воссиял" и... погас. Всплески национализма, шовинизма, мессианства, "всемирной отзывчивости", "всемирности" - свидетельства либо ущемленности, либо усталости, кризисности, упадка. К ним и прибегают, их и эксплуатируют, с их помощью и углубляют кризис в тяжкие исторические времена, которые никогда не кончаются. Все лжепророки и лжемессии и появляются в образе Божьем, выполняя миссию сатаны. От "всемирной отзывчивости" до "авангарда всего человечества" - один шаг. И не магией ли все той же всемирности порождены державность, вечное противостояние миру, оборонное сознание, "осажденная крепость", "происки врагов"? Не здесь ли истоки "империи зла"? Не из "всемирной ли отзывчивости" - пугало для мира?.. - "Пусть весь мир рухнет, а мы со своей идеей останемся". Где держава, там нет места человеку. Можно и нужно гордиться своей страной, достойной гордости, нельзя возлагать на себя бремя величия. Может быть, это звучит кощунственно, но при всей всемирности Достоевского его противостояние Западу было способом самоутверждения периферийной культуры, опоздавшей к пиршественному столу. Самое страшное то, что, начавшись в сфере духа, это противостояние завершилось "торжеством ленинизма" и "построением социализма в одной отдельно взятой стране". Отрицая Достоевского, коммунисты следовали в фарватере его идей, превратив всемирность в противостояние всему миру. По мнению Г. П. Федотова, XX век сделал наивным все, что было написано в XIX. Достоевский - не исключение. Всемирная отзывчивость Святой Руси - не более чем колыбельная народившемуся чудовищу, пропетая в семидесятых... Особая душевность русского человека - та почва, на которой зверело это чудовище, начало дьявольской подмены христианства его суррогатами. Пролетариат был объявлен новым богоизбранным народом отнюдь не вопреки Достоевскому: он, величайший знаток души, облегчил своим мессианством утверждение этой человеконенавистнической идеи. И легкость коллективизации объясняется подготовленностью к соборности. Вестничество Достоевского ограничилось сферой личности и потерпело крах в сфере социальной. Достоевский не предвидел, что мессианизм и общность столь легко трансформируемы в некий бесовский глобализм, в борьбу против бытия как такового. Проникнув в сокровенное человеческое, Достоевский не освятил его, ужаснувшись язвами персонального зла. Неуважение к человеческой личности, лежавшее, по мнению Розанова, в основе случившегося в России, в чем-то тоже обязано Достоевскому. Оно - результат его ужаса, дань безднам души, которые он вскрыл. Всемирность проложила путь и "великим идеям", и "великим вождям" - все они начинали с особого пути России и кончили тем, что привели страну в хвост истории. Даже такие проницательные люди, как Владимир Соловьев, Мережковский, Бердяев, Белый, Вячеслав Иванов, Есенин, Блок, звали Россию возглавить путь человечества к новым небесам. Не отсюда ли - с одной стороны - "военно-патриотическое Отечество, граничащее чуть ли не со всем светом, а с другой - больная родина, по маяте и нищете ровня своим республикам-соседям"? Впрочем, это не разные стороны, а одна: из военно-патриотического Отечества - больная родина... Результатом такой эсхатологии становится вовсе не новая земля и новое небо, которое могут бытьсотворены только тем же Началом, что в самом начале сотворило небо и землю. Нет, запустелая земля и опустевшее небо - вот что такое человечески исполненный конец времени. За которым - не спасенье вечности, а серость безвременья. И вот народ-богоносец именует себя народом-"интернационалистом", оказывающим миру "интернациональную помощь". Что это за помощь, можно узнать из Цинковых мальчиков С. Алексиевич. Да и только ли Афганистан? Разве "небывалый расцвет всех наций и народностей" - не исходная точка испепеления национальных культур, геноцида и переселения народов, доведения русского народа до деградации и босяцства? Не потому ли после всего произошедшего, после всемирной вины ("Нет такого соседа, перед которым мы, русские, не были бы виноваты", - говорит А. И. Солженицын), после жатвы гнилых плодов национальной гордыни - все та же визгливая, агрессивная, злобная национальная истерия? Не потому ли Германию поразил фашизм, что у нее был не терпящий человеческое быдло Ницше? Не потому ли в России верх взяли тарантулы и довели страну до босяцства, что у нее был борющийся с бесами, но одержимый национальной идеей Достоевский? Разве эта одержимость - не разновидность все той же бесовщины? Тяжкие, сакраментальные, безответные вопросы... Как-то один американец поинтересовался у Анны Ахматовой, что есть "русский дух". - Мы не знаем, что такое русский дух, - ответила Анна Андреевна. - А вот Достоевский знал! - воскликнул американец. Он еще не кончил фразу, а она уже говорила: - Достоевский знал много, но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым, а мы сейчас знаем, что можно убить пятьдесят, сто человек - и вечером пойти в театр. Достоевский знал много, он знал, что карамазовская натура - национальная: страсть, крайности, истовое благочестие и жажда самоуничтожения, но он не знал, как легко из народа-богоносца сделать стадо обреченных на заклание и армию палачей-убийц. Он не знал, что можно убивать массу старух без терзаний совести и что убийство - путь к "гармоничной и цельной личности". Пройдет совсем немного времени и новые Иваны непомнящие и бездомные, уже не "архискверные", а помазанные самим Горьким, будут призывно - печатным словом - заклинать: "уничтожать как бешеных псов!..", "стрелять как бешеных собак!..". Призыв предпочесть батыевщину, взять ее в союзники для того, чтобы выиграть извечную битву с Западом, - это позор нашей культуры, такой же, как тютчевский отказ от соглашений с Западом. Сам факт противопоставления позорен, уже в нем заложено зерно грядущей тоталитарности, которой русские гении страшились и с которой никак не связывали свой национализм. В своем национализме Достоевский просто заходил за ту запретную черту, когда лишь одна, собственная, нация объявляется братской всему человечеству, а все остальные - предмет благодеяний "старшего брата". Когда на банкете по случаю пушкинских торжеств Юрьев брякнул о стремлении к братству французов, идущих к этому своим путем, Достоевский зло одернул его за фалду фрака... И только Россия бескорыстна, и царь наш - освободитель, и народ наш - средоточие древних верований и надежд, и вера наша - лучшая и единственная, чуждая лицемерия и ханжества, и строй наш - высшее единение царя и народа, и юродивые наши - Ильи Муромцы, подвижники правды, и... Константинополь должен быть наш, ибо Россия достойна "пупа земли" и выхода на простор, дабы дохнуть вольным воздухом морей и океанов (вырос великан!) - и все это только на двух страницах Дневника писателя. Достоевский вожделел колониальных завоеваний - и не только Константинополя, он требовал приумножить землицы и в Средней Азии, и на других рубежах... При всем том - непременная фразеология: "святая идея", "великодушные цели", "великая цельность", "отзывчивость", "всемирность", "любовное общение с другими народами"... И - рядом - рассуждения о Кифомокиевщине, о том, что славянин - не турка и не татарин, что, помогая друг другу, славяне вершат божье дело, а татарин, помогая турке, становится изменником, что хозяин империи один - русский и что он - самый терпимый, самый гуманный, самый простой, самый добрый, семимильными шагами движущийся к своей "богоносности". Движение почти беспримерное в других народах по своему самоотвержению и бескорыстию, по благоговейной религиозной жажде пострадать за правое дело. Такой народ не может внушать опасения за порядок, это не народ беспорядка, а народ твердого воззрения и уж ничем не поколебимых правил, народ - любитель жертв и ищущий правды и знающий, где она, народ кроткий, но сильный, честный и чистый сердцем... Но там, где "святые идеи", "великая правда" и "народ-освободитель", там, естественным образом, и апология войны. И она не заставила себя ждать... Мы все больны, Излишеством, развратной жизнью Себя мы до горячки довели, И нужно кровь пустить нам. Или: И в дни прекраснейшей войны, которой кланяюсь я земно... В Дневнике Достоевский повторял известные доводы всех апологетов войны - от римских цезарей до Жозефа де Местра, воспевавших ее возрождающую силу: "Когда человеческая душа вследствие изнеженности теряет упругость, она может быть восстановлена только в крови". То же у Макиавелли - в его рассуждениях о мире, рождающем бездеятельность. Правда, у Достоевского рассуждения о благотворности войны для здоровья нации даны в смягченном варианте "малой крови": "Война есть процесс, которым именно с наименьшим пролитием крови достигается международное спокойствие". Толстой в Круге чтения, позабыв собственные наставления о вреде иронии, ответил Достоевскому словами Гардюена об аналогичных рассуждениях де Местра: раненные на войне, вероятно, не читали Жозефа де Местра. Я советую читать его несчастным между перевязками. Они узнают, что война так же необходима, как и палач, ибо, как и он, есть проявление справедливости Бога. И эта великая мысль будет служить им утешением в то время, когда пила хирурга будет отпиливать им кости. (Впрочем, у молодого Толстого тоже есть панегирик войне - "Севастополь в декабре 1854 года". Различие между Достоевским и Толстым в том, что Толстой был молод, когда писал Севастопольские рассказы, а Достоевский был стар, когда писал Дневник {Зрелый Толстой понял, что в Севастополе был не русским героем, а пушечным мясом - каким все и всегда становятся во время войны.}.) И все - как это возможно? Быть гуманистом, восставать против насилия, жестокости, предлагать вместо меча любовь и - одновременно! - воспевать экспансию? Откуда этот милитаризм Достоевского, Соловьева, С. Маковского, Гумилева, Ницше, Морраса, Хьюма, Гамсуна, Маритена, Ортеги? Почему, когда начинается война, пацифисты исчезают? Почему угару социал-национализма поддались Жан Жионо и Анри де Монтерлан, Э. Паунд и Селин, Гауптман и Верхарн, Гамсун и Жид, Лапуж и Чемберлен? А все потому, что национализм и шовинизм - пострашней риносерита, носорогами становятся граждане одной страны, "пушечномясные" патриоты - все. Майков был прав: не арестуй правительство петрашевцев, они бы самостоятельно переродились в патриотов. И с П