-----------------------------------------------------------------------
Stanislaw Lem. Mlot (1959). Пер. с польск. - В.Никольский.
"Собрание сочинений", т.3. М., "Текст", 1993.
OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
-----------------------------------------------------------------------
1
- Я хотел бы жить где-нибудь на перевале, в большом пустом доме со
ставнями, которые вечно стремится сорвать ветер, а выходя за порог...
можно было видеть...
- Зелень?
- Нет, скалы! Огромные скалы, нагретые солнцем, а в тени - холодные как
лед, отвесные, суровые, и этот запах... я не могу ручаться, но мне
кажется, что и сейчас его чувствую.
- Ты родился в горах?
- Не все ли равно где?
- Но ты любишь горы?
- Нет, с тобой невозможно разговаривать! Ты попытайся думать, ну как бы
это тебе сказать, с большей широтой, что ли. Не родился и не любил - воду
не полюбишь, пока не очутишься в пустыне. Мне хочется, чтобы вокруг была
масса камней, скалы, чтобы они подавляли меня своей массой, возвышались
надо мной, и я бы терялся среди них и во мне пробуждалась уверенность,
уверенность...
- Успокойся.
- Ты что, следишь за частотой колебаний моих голосовых связок? Почему
ты не отвечаешь? Ты обиделся? Ха-ха, это здорово!
- Тебе пора спать. Сидишь тут со мной уже четыре часа, глаза устанут.
- Мне не хочется спать. А глаза у меня не устанут, я их закрыл... Я
думал, ты видишь.
- Нет.
- Это не так уж плохо. Если бы ты был более совершенен...
- Что тоща?
- Не знаю, может, было бы еще хуже.
- Пообещай мне, что пойдешь спать через полчаса, а то я больше сегодня
не буду с тобой разговаривать.
- Вот как! Ну ладно - обещаю. Скажи, а что ты будешь делать, когда я
уйду? Тебе никогда не бывает скучно?
- Я предпочитаю не говорить об этом.
- Таинственность - это мне нравится! Наконец-то загадка. Хотя в общем
никакой загадки тут нет. Твои слова говорят, что и тебе бывает скучно, но
ты самоотверженно это скрываешь.
- Ты же знаешь, до чего мы не похожи друг на друга, и тебе просто
трудно все это понять. Во мне нет тайны. Я только не такой, как ты.
- Хорошо. Но ты можешь мне сказать, что ты делаешь, когда остаешься
наедине с самим собой? Например, когда я сплю?
- Всегда можно найти какую-нибудь работу.
- Ты увиливаешь!
- А что ты сейчас делаешь?
- Как что? Разговариваю с тобой. А в чем дело?
- Ты знаешь в чем.
- Да? Ты очень сообразителен. Должен тебе сказать, что мы не так уж
отличаемся друг от друга. Экран светит мне прямо в лицо. Я рассматриваю
то, что внутри моих глаз.
- Летающие пылинки?
- А ты, оказывается, знаешь о их существовании, хотя у тебя нет глаз?
Да, я смотрю на пылинки. Они иногда кажутся очень забавными. Я сегодня
нашел одну, она не двигается, то есть двигается только вместе с глазным
яблоком. Она радужная и похожа на инфузорию в капле воды под микроскопом.
- Ты все еще сидишь с закрытыми глазами?
- Да. А пылинки так смешно кружатся... Все быстрее и быстрее. О, тонут.
И веки уже не кажутся красными. Темнота. Таким мне казался ад, когда я был
маленьким. Красноватая темнота. Мне хотелось бы еще раз, уже открыв глаза,
представить себе, какова эта темнота, но без экрана...
- Тебе хочется оказаться около того дома на перевале?
- Дело не в доме. Камни, песок под ногами... Сколько песка на пляже
пропадает зря. И самое печальное, что об этом никто не знает, кроме меня.
- Осталось двадцать минут.
- Ты мог бы быть и повежливее, тебе не кажется? Послушай, у тебя манеры
смонтированы в отдельном блоке или нет? Такие вопросы тебе не нравятся, я
это заметил... А почему? Ну и что, если у тебя не такие липкие, теплые или
скользкие внутренности, как у меня? Разве дело во внутренностях? Я себе не
раз представлял, сидя вот тут с тобой, каковы они. Ты, наверное,
воображал, что я думаю о доме, о матери, о песнях в лесу... Да? Это не
так. Я представлял себе свои собственные внутренности - слизистые,
трущиеся друг о друга, путаницу трубочек, сосуды, сосудики, клейкие
жидкости, липкие, желтоватые пленки - все это сырое...
- Зачем тебе это?
- Мне как-то после этого легче становилось.
- В самом деле?
- В известной мере. Видишь ли, если как следует представить себе этот
дрожащий студень, то все остальное видится каким-то таким, что потом вроде
бы легче. Ты что-нибудь понял?
- Кое-что понял.
- Сомневаюсь.
- Со мной тоже такое иногда бывает.
- Что?! Ты тоже?! Уж не... Нет, это невозможно. Ты не шутишь? Постой, я
не знаю, умеешь ли ты врать? А может, у тебя есть специальный
предохранитель от лжи?
- У меня нет специального предохранителя для этой цели. Ложь - это
функция комбинаторики возможных соединений.
- Плевать мне на функции. Дело не в функциях. Ну, и что же ты
напридумывал?
- Примерно то же, что и ты, но с учетом отличий в строении...
- Проволочки и кристаллы?
- Примерно...
- Знаешь что, такая откровенность ужасна. Давай лучше будем
притворяться, что... то есть я буду притворяться.
- А я?
- Что ты?
- Я тоже должен... притворяться?
- Ты? Не-е-т... Не знаю. Мне казалось, что тебе это непонятно.
- Кое в чем я на тебя похож больше, чем мне бы того хотелось.
- А на кого бы ты хотел походить... О, проклятье!
- Что случилось?
- Я открыл глаза.
- Ты можешь выключить экран.
- От страха?
- Нет, повинуясь голосу рассудка. Тебе нравится истязать себя?
- Нет, я просто не люблю обманывать самого себя. Кто это, интересно,
мог восторгаться звездами? Фосфоресценция отбросов, гниющих при высокой
температуре; единственной их заслугой является то, что до скончания света
ничего, кроме них, нет и не будет. Надо на них посылать людей, которым до
этого нет никакого дела, - бабушек в качалках, со спицами и клубками
шерсти... Какой сегодня день?
- Двести шестьдесят четвертый.
- А скорость?
- Восемь десятых световой.
- Чем дальше, тем увеличение скорости будет все меньше и меньше?
- Да.
- Зачем я тут, собственно говоря, сижу, если ты все знаешь сам?
- Затем, что имеется разница в строении наших организмов.
- Это верно. Сто лет назад посылали животных. Путешествие тогда было
куда как короче, и они ничего не понимали.
- Тебе бы хотелось ничего не понимать?
- Иногда мне кажется, что ты самый настоящий китайский мудрец, а иногда
задаешь такие вопросы, которые под стать только ребенку. Ты никогда не
спишь - не так ли? Да, я тебя уже спрашивал об этом.
- Неоднократно. Нет, не сплю.
- Ну а мечтать ты можешь? Ведь это комбинаторика.
- Да, это тема большого разговора. Давай отложим его на завтра.
- На завтра? А разве существует завтра? Все время продолжается сегодня.
- Ты можешь утешать себя тем, что, пока ты спишь, на Земле пройдет
намного больше времени, чем тут.
- И это - в качестве утешения? Ну... хорошо. Приятных мечтаний.
- Спокойной ночи.
2
Ему казалось, что он не уснет. Было тепло. Даже слишком тепло. Он долго
колебался.
- Прохладнее! - проговорил он наконец.
Сверху стал поступать свежий, пропитанный запахом хвои воздух.
Некоторое время он лежал с открытыми глазами, наслаждаясь ароматом.
- Без этого запаха!
Воздух утратил запах хвои. Зря он так размечтался. Теперь это состояние
наверняка будет продолжаться до тех пор, пока все не начнет расплываться,
рассеиваться. А если взять книжку? Он представил, как берет в руки книгу в
мягком переплете. Его раздражал бархатный голос диктора, читавшего текст,
- он предпочитал делать это сам. Он вдруг поймал себя на мысли, что
абсолютно не помнит прочитанного. Перелистал почти половину книги, а что
толку... В памяти осталось только ощущение, вызванное прикосновением к
мягкому переплету. Видимо - как это было не раз, - он только водил глазами
по строчкам. Он начинал читать и тут же терял нить рассказа. Проглотив
несколько страниц, он спохватывался, ловил себя на том, что переворачивает
страницы автоматически. Оцепенение? Как муха зимой между рамами окна:
пригреет солнце - она оживет и опять замирает. Непроизвольно его голова
запрокинулась назад.
- Чуть-чуть приподнять изголовье. Хватит!
Изголовье плавно приподнялось. Он лежал на спине и глубоко вдыхал
прохладный воздух, чувствуя, как мерно поднимается грудная клетка. Ему
хотелось уйти от самого себя, он попробовал представить реку: илистый
берег, погруженные в воду осклизлые, отмытые от земли корни, покрытые
мхом, камни на дне...
Но ничего не помогло, сон не приходил. И темнота вокруг него не
сгущалась, он лежал опустошенный, все отчетливее ощущая время. Не течение
времени, нет! А самое время. Когда он заметил это впервые? Два, три месяца
назад? Он попробовал рассказать самому себе что-нибудь. Это было
значительно интереснее, чем то, что он мог увидеть на экранах, если бы
того пожелал. Экраны показывали ему то, что было скрыто где-то в глубине
стен, записано, законсервировано в сотнях тысяч копий. То, о чем он
рассказывал самому себе, не существовало - оно создавалось. Труднее всего
было, как обычно, начало...
Крутой, глинистый откос, на вершине холма лес, обожженный солнцем.
Позднее лето. На камне сидит мальчик и считает проползающих около него
муравьев. Он загадал: если последний будет рыжим...
Мальчик сидел и считал муравьев - он почти видел этого мальчика,
настолько реальным был образ. Хватит, мелькнуло у него в голове, теперь
усну...
Какое-то время он находился на невидимой границе - пытался войти в сон,
который был совсем рядом, и не смог: сонливость пропала. Он снова был до
отвращения бодрым - а может, все-таки попробовать... В конце концов, чем
мне это грозит?
Достаточно произнести одно только слово, и в поступающий сверху воздух
вольется струйка бесцветного, ничем не пахнущего газа, который усыпит
быстро и надежно. Безвредное, надежное средство - он ненавидел его. Он
презирал его так же, как услужливый свет, как все, что его окружало. Он
чувствовал себя уставшим, глаза горели, но закрыть их не было сил, он
должен смотреть в темноту. Если он скажет "небо", потолок разойдется и
откроется вид на звездное небо. Он мог потребовать музыки, песен,
сказок...
"Может, это от пресыщения? - подумал он. - Может, мне слишком хорошо?"
Он усмехнулся, зная, что это ложь. С минуту он думал о том, кто оставлен
им в пустом зале, и вроде бы почувствовал стыд - зачем оставил его?
Железный ящик.
О чем он сейчас мечтает? Может, вспоминает что-нибудь. А что он может
вспомнить? Детство? У него же нет прошлого, просто в один прекрасный день
он потребовался и его сделали, призвали к жизни, не спросив при этом,
хочет он того или нет.
"А меня разве кто-нибудь об этом спрашивал?" Это было глупо, но тем не
менее примерно отвечало истине, по крайней мере в этой темноте. А может,
послушать музыку? Тысячи симфоний, сонат, опер в исполнении лучших
артистов и певцов ждали его приказа, чтобы ожить, зазвучать.
"Чего тебе хочется? - спрашивал он у самого себя. - Когда ты был там,
тебе хотелось сюда. Чего ты хочешь?" Он медленно закрыл глаза, как бы
замыкаясь в самом себе, словно захлопнул мягкую, бесшумную дверь.
Было раннее утро, росистое, свежее, роса была всюду: на листьях, на
живой изгороди, даже на сетке забора. Может, той ночью шел дождь? Но он об
этом не подумал. Пробежал по высокой траве к павильону, чувствуя, как
холодные капли стекают по ногам. Приподнялся на носках, ухватился за ветку
дикого винограда и начал взбираться вверх. Хвост бумажного змея, свисавший
с желоба, как бы поддразнивал его. Снизу он был едва заметен. Упругие лозы
винограда неприятно прогибались под его тяжестью, он чувствовал, как
рвутся корешки, впившиеся в известку, но он продолжал взбираться. Хуже
всего было под самым карнизом: надо освободить одну руку и сильно
раскачаться - ведь уже довольно высоко. Он изо всей силы уцепился за
обитый толстым железом край, подтянулся и лег на крышу в пяти шагах от
змея. Потом он осторожно пополз к нему и услышал крик.
Окна павильона были открыты. Они были высоко от земли, и снизу
невозможно было увидеть, что в нем делается. Там находилось двое мужчин,
их он иногда видел из своего чердачного окна через дорогу. Они обычно
уезжали довольно рано, если не задерживались в павильоне на всю ночь.
Иногда и две ночи кряду у них горел свет; правда, на окнах были плотные
шторы, и только сверху едва пробивалась тоненькая полоска света.
- Не-е-е-ет! Не-е-е-ет! - исступленно кричал кто-то в комнате. Этот
голос не походил на голоса находившихся в павильоне мужчин. Один из них -
хромой лысый старик в темных очках, левая часть его лица казалась высохшей
- говорил почти шепотом; второй, крупный, с огромным лбом, был моложе и
тоже в темных очках. Он иногда не доезжал до павильона, выходил раньше на
пригорке и покупал малину у садовника.
Крик оборвался. Он хотел было ползти дальше, но тут снова послышались
голоса. Мужчины с кем-то разговаривали. Но в комнате никого, кроме них, не
было.
Он распростер руки, прижался насколько возможно к черепице, нагретой
солнцем, чувствуя телом ее тепло, и выглянул. Из-за узорных листьев дикого
винограда ему удалось увидеть лишь открытые окна. Слов разобрать он не
мог. Разговор продолжался. Мужчины попеременно кого-то о чем-то
спрашивали, а тот, чье присутствие он не мог обнаружить, немного заикаясь,
отвечал.
Он протянул руку к змею, зацепившемуся за водосточный желоб. И опять
раздался страшный крик.
Что-то тихо треснуло, и наступила тишина. Внизу, в павильоне, было
какое-то движение - шум шагов, потом опять послышался негромкий треск,
будто чиркнули спичкой. И снова тишина. И голос новый, более низкий, чем
тот, который он только что слышал.
- А-а-о, - тянул басом. - Где... я... что... это? - медленно падали
слова.
Он лежал на крыше, затаив дыхание.
- Ты в лаборатории, - сказал мужчина, тот, что помоложе. Его было
отчетливо слышно, словно он стоял у самого окна.
- Ты нас узнаешь? Ты был тут когда-нибудь?
- Лабо... лабо... не б-б-был... не-е-т. Это что? Почему... я здесь?
- Плохо. Выключай, - проговорил старик.
- Не-е-т! Не-е-т! - раздался страшный крик.
Что-то треснуло, и воцарилась тишина.
А потом опять что-то тихонько шуршало, щелкало, словно переключали
контакты, и снова раздался голос. И так повторялось... Сколько времени он
лежал? Полчаса? Час? Тень от печной трубы неспешно приближалась к нему, а
внизу раздавался каждый раз новый голос. Мужчины спрашивали - голос
отвечал. Потом один из них говорил: "Выключай!" Или ничего не говорил,
только подходил к чему-то - слышны были шаги, - и тот, кому принадлежал
голос, начинал кричать. Неужели этот крик никто не слышал? Его должны
услышать и на дороге, несмотря на то, что участок довольно большой. Почему
же никто не приходил, не спрашивал в чем дело?
Потом на какое-то время все стихло. Он сбросил бумажного змея с другой
стороны крыши, чтобы никто не заметил, а сам спустился по водосточной
трубе и убежал. Змей был разорван, лопнула рама. Не стоило трудиться. До
самого вечера он раздумывал, у кого бы спросить о том, что слышал. Дома
спросить боялся, чего доброго, еще попадет: ему запретили лазить через
забор. Он спросил у Алека: тот знал все. И не ошибся. Сначала Алек высмеял
его, но это так, для порядка. Алек всегда такой. Нет, там никого не
мучают. Разве он не видел, что написано на вывеске, которая висит над
входом?
Нет, он не видел.
- Это Институт синтеза личности. Они там, понимаешь, собирают из разных
аппаратов, у них есть такие аппараты, ну вот они и собирают эти, ну...
личности. Потом пробуют.
- Что это за личности? Люди?
- Что ты! Какие люди. Кроме этих двоих, там никого нет. Это такое,
электрическое, ну машины такие. Они их собирают, пробуют разные
соединения, испытывают. Включат, посмотрят, что получилось, выключат,
что-нибудь еще соединят, думают как и что...
- И что?
- И ничего.
- А для чего они это делают?
- Им нужно.
- Зачем?
- Отстань. Пошли к пруду.
- А почему те так кричат?
- Не хотят, чтобы их выключали.
- А что с ними делается, когда их выключают?
- Перестают существовать.
- Совсем? Навсегда? Как Барс? (Это у него была собака, ее змея
укусила.)
- Ага, совсем, отвяжись. Пошли на пруд. Где леска?
- Подожди. А им что, больно?
- Да отвяжись ты. Не больно. Пошли.
Он ничего не понял и никому об этом не рассказывал. Дома тоже боялся
заикнуться. Ему очень хотелось еще раз побывать по ту сторону забора - по
ночам, лежа в кровати, он смотрел на светящиеся полоски в окнах. Но он
ничего не слышал. Окна были плотно закрыты - кажется, днем стояла жара.
Потом кончилось лето, он пошел в школу. Потом поехал с родителями к морю и
вскоре совсем забыл обо всем этом. Его уже не разбирало любопытство.
Только много лет спустя он понял, что там делалось - ничего необычайного.
Существуют лаборатории, в десять раз большие, чем эта. Он даже и думать
забыл о том случае. Но крик остался в памяти.
Теперь ему стало совершенно ясно, что он не уснет. Он оттягивал этот
момент, не потому что собирался бороться, а скорее чтобы насладиться
собственной беспомощностью.
- Я хочу спать, - сказал он. Он уже ничего не чувствовал.
Ничего не изменилось, но он знал - тело его напряглось в протесте -
бесполезном потому, что перед глазами уже плавали огоньки, все куда-то
проваливалось - он исчез.
3
- Почему меня не послали сюда в состоянии анабиоза?
- Потому что необходимо было провести опыт с нормальным человеком.
- Будем надеяться, что я останусь нормальным.
- Ты об этом слишком много говоришь. Ты же знаешь, тебе это не
угрожает.
- Знаю, мне об этом говорили. Испытания и исследования. Ну ладно. А ты
не огорчен тем, что не можешь есть? У тебя довольно убогий набор ощущений.
- Надеюсь, ты имеешь в виду не только проблему питания?
- Н-н-ет! Я вовсе не хотел тебя обидеть.
Раздались глуховатые, булькающие звуки. Он знал, что это означает смех.
- Не беспокойся. Мне не так уж и плохо.
- Почему все-таки не посылают двоих?
- А потому, что если они будут долго вместе, то еще, чего доброго,
перессорятся.
- Да, ты прав. Но сейчас мне хочется поговорить о другом. У нас с тобой
на сегодня что-то было приготовлено для разговора, а-а-а, вспомнил: твои
мечты. Но сначала ты мне скажи: ты вообще что-нибудь чувствуешь? Ну,
какие-либо эмоции - о скуке, я, кажется, тебя уже спрашивал -
привязанность, антипатию, страх?..
- Страх, да...
- Вот как! Страх... Перед чем?
- Боюсь, что меня выключат.
- Ты называешь это "выключением"? Но только ли это?..
- У меня нет полного самосознания: это значит, что я не могу
перечислить и предусмотреть всех положений, при которых у меня возникает
чувство боязни. Принцип моей работы отличается от того, на котором
работают вычислительные машины.
- Я знаю. Если бы ты мог все предвидеть, что было бы... бр-р! Ну, а
симпатии, антипатии? Я не имею в виду конкретных случаев.
- Это, несомненно, делает тебе честь. Я вижу, ты еще хочешь что-то
спросить, и догадываюсь, о чем. О любви? Я угадал?
- Да.
- Нет.
- Нет?
- Дело в том, что, насколько я себя помню и знаю, у меня ничего
подобного не было. У меня нет желез внутренней секреции, ты же знаешь.
- Дело не только в железах.
- Рассказы о любви, похождения, всевозможные любовные истории, если
хочешь знать, доставляют мне эстетическое удовольствие, такое же, как и
тебе. Чувство красоты - это вопрос, относящийся к области топологии сети и
распределения в ней полей потенциалов, вопрос о количестве избирательных
контуров.
- Ну, перестань!
- Извини меня. Ведь я абстракция, душа, оторванная от тела, чистая
сублимация духа; поэтому мне не чужды поэзия, лирика, музыка. Любовь - это
нечто большее. Мне это не дано. Ее никто не предусмотрел. Тут, видимо,
дело обстоит так же, как с цветом твоих волос и глаз. Просто результат
целого ряда процессов.
- Ну, а теперь я могу тебя спросить: о чем ты мечтаешь?
- Пока нет.
- Почему?
- Мне бы хотелось, чтобы вначале на этот вопрос ответил ты.
- Я? Я ведь тебе уже говорил: о доме на перевале, о внутренностях...
- Их ты называешь мечтами?
- Ну, хорошо. Внутренности зачеркнем, оставлю только дом.
- А не кажется тебе, что этого маловато? Мне хочется знать, о чем ты
действительно мечтаешь?
- Вот привязался!
- А ты?
- Ха-ха, да ты довольно быстро соображаешь. Дураки среди вас, видимо,
перевелись, не правда ли?
- Совсем нет! Даже слабоумные встречаются. Считают и считают, пока
замыкание в цепи не остановит их...
- Но ведь счетные машины ничего не ощущают и не чувствуют, ни о чем не
думают. С одинаковым правом можно назвать кретином автомат-регулятор
ионной установки.
- Есть разница, я тебя уверяю.
- Ты действительно знаешь об этом нечто конкретное?
- Я бы сказал несколько осторожнее - догадываюсь. Но мне кажется, что
ты собираешься покинуть меня. Это по меньшей мере немилосердно. О чем же
ты мечтаешь?
- В твоем обществе - ни о чем.
- Что это значит?
- Это значит, что я должен быть один.
- Перед сном?
- И перед сном также. Но ты об этом не можешь знать, у тебя нет опыта.
- Да, это... теоретические знания. Ну, а когда ты один - тогда о чем?
- Зачем тебе это?
- Таковы правила игры.
- О щенках, ужасно забавных и веселых, как они тычутся мокрым носом в
руку. О том, как пускать кораблики по воде. О буре. О скорлупе каштанов. О
том, как можно заблудиться в горах. О том, как можно бесцельно бродить по
улицам, засунув руки в карманы. Даже о мухах, которые не дают уснуть летом
после обеда. Ну, теперь ты удовлетворен?
- Нет.
- Почему?
- А где люди?
- О них я не думаю.
- Это правда?
- Если не веришь, можешь обследовать мой психогальванический рефлекс.
- Прошу тебя, не говори так. Наверное, они тебе снятся, а?
- Сны - это уже не мечты. Сновидения от меня не зависят, я их не
выбираю по своему усмотрению, понятно? Мечты - это мечты, и ничего больше.
- Я не думал, что это может тебя рассердить.
- Почему ты говоришь, как особа мужского пола?
- Не понимаю.
- Я имею в виду грамматические окончания. Ты же не различаешь пола.
- А ты хочешь, чтобы я говорил, как особа женского пола?
- Нет. Я просто так спросил.
- Так мне удобнее.
- Как это - удобнее?
- Это уже предопределено в первоначальных расчетах. Я обладаю мужской
психикой. Или, если хочешь, мужским абстрактным мышлением. В схеме
существуют некоторые различия - у полов.
- Я об этом не знал. Ну, а теперь ты мне все-таки скажешь, о чем ты
мечтаешь?
- О музыке. Во мне звучат мелодии, которых я никогда не слыхал. О
больших скоростях. О вращении, о силах, под действием которых все гибнет,
остается лишь сознание.
- Сознание гибели?
- Да. А когда я остаюсь один...
- Что? Ты один?..
- Да, один... И вот тогда я мечтаю вырасти.
- Что ты имеешь в виду?
- Мне хочется внутренне стать более совершенным, приобрести большую
ясность и остроту мышления. Мне хочется охватить больше проблем, иметь
большую силу и найти любое решение, даже то, которое не существует...
Хочешь, чтобы я продолжал?
- Да, продолжай.
- Я мечтаю почувствовать усталость. Хочу слышать свое дыхание и
чувствовать свой пульс. Хочу иметь возможность лечь, встать на колени. Я
знаю теорию всего этого, а представить себе не могу, но это должно быть
прекрасно, особенно, особенно если это делает зрелый человек и - впервые.
Я хочу закрыть глаза и чувствовать прикосновение к лицу женщины, к ее шее,
ощущать ее ресницами, веками и потом заплакать.
- Что? Что? Ты же говорил, что не можешь любить, потому что у тебя нет
желез, ты же сам это говорил!
- Да, говорил. Это все правда.
- Так как же...
- Ты же спрашивал меня, о чем я мечтаю, а не что я могу.
- Да, это так...
- Почему ты побледнел?
- Я не хотел. Извини меня. Я не знал. Это... страшно.
- Ты полагаешь, что лучше не мечтать?
- Если осуществление мечты невозможно...
- Будь осторожен с экстраполяцией. Мои мечты не основываются на
воспоминаниях или опыте, таковых у меня нет. Ты смотришь на это так,
словно перед тобой человек, которому взрывом оторвало ноги. У меня ног
никогда не было. Это большая разница.
- Ты еще и успокаиваешь меня! Но ведь это больно... Возможно, ты прав.
Это, пожалуй, всего-навсего... любопытство, а? Может, так оно и есть?
- Мои мечты?
- Да, твои мечты.
- Можно назвать и так. Почему ты замолчал? Ага, я начинаю догадываться.
Кажется, ты опять думаешь о... чувствах, да?
- Точнее, о состояниях. Счастье - несчастье. Это тебе не чуждо? Не так
ли?
- Ты прав. Конструкторы создали нечто большее, чем то, что было в
чертежах.
- Да. Но мои родители... они знали еще меньше. Прошу тебя, скажи мне,
это мой последний вопрос на сегодня: как ты все это выдерживаешь?
В ответ он услышал тихое позванивание.
- Смеешься? Надо мной?
- Ты переоцениваешь сходство или недооцениваешь различия. Что же мне
остается делать? Ты что-нибудь слышал о попытках самоубийств?
- Нет.
- Это, вероятно, требует кое-каких конструктивных усовершенствований.
Может, со временем их введут. Я, по всей видимости, какое-то промежуточное
звено на пути к более совершенным конструкциям.
- Как и я. В противном случае чего бы я тут с тобой сидел?
Они замолчали.
- Ты позавтракал?
- Да, спасибо. Выпил, кажется, какао. Ты так заботлив. А я могу
проявить заботу о тебе?
- В какой-то мере. У меня потребности небольшие, ты это знаешь. Тебе
нужны какие-нибудь сведения?
- Да. Каков градиент прироста скорости?
- Нормальный.
- На завтра у нас запланировано значительное увеличение ускорения?
- Да.
- Какова насыщенность окружающего нас вакуума?
- В пределах нормы. Нет ни частиц, ни метеоров, ничего. Небольшое
количество ионов кальция, видимо, это старый след экстрасолярной кометы.
Мы пересекли его четверть часа назад.
- Почему ты мне не сказал?
- Мы с тобой вели такую интересную беседу о мечтах... Кроме того, в
этом ничего особенного нет.
- Да, пожалуй, и так, но я бы хотел... Я пойду в рубку.
- Хорошо. А тебе... не было скучно... со мной?
- Нет.
- Нет?
Они умолкли.
- Благодарю тебя.
4
Когда ракета стояла на земле, она была большой. Тень ее - широкая и
длинная - напоминала взлетную полосу. Тупой нос ракеты, утолщенный в
поперечнике, черным силуэтом вырисовывался на фоне неба и был похож на
молот. Снаружи она и сейчас выглядела большой. Он помнил ее огромный
хребет с двумя килями. Перед полетом он ради любопытства немного постоял
на нем. А вот внутри за время путешествия становилось как бы теснее и
теснее. Может, потому, что здесь не было ничего лишнего, бесполезного.
Никаких ненужных закоулков, запутанных переходов, крутых поворотов -
строгая, прекрасная в своей простоте геометрия. Плавные линии потолочных
перекрытий в коридорах. Шеренги боковых проходов к помещениям, каждое из
которых имело свое назначение. Нежные тона пластмассы, мебель обтекаемой
формы, как бы являющаяся частью стены или пола. Удобно размещенные
источники света: для работы, для чтения, экраны, гаснущие по приказу,
самооткрывающиеся двери. Механических рук, выдвигавшихся из притолоки
двери, чтобы погладить его по голове, к счастью, не было. Он подумал об
этом без улыбки.
В рабочем кабинете огромный стол был завален картами, листами блестящей
кальки, над столом навис гибкий держатель с точечной лампой, управляемой
голосом; возле стола - стульчик, чтобы работать, стоя на коленях и
опираясь локтями о стол, и еще один стул чуть ниже, тут же нечто вроде
козетки с профилированным сиденьем, удобно облегающим бедра. Слегка
наклоненная крышка стола по форме напоминала палитру - асимметричность ее
линий оживляла пространственную композицию комнаты. Вокруг за стеклянными
стенами пышно цвели тропические цветы, он не знал, правда, существуют ли
эти цветы или это имитация - во всяком случае, стекло было небьющееся.
Цветы росли, у некоторых из них на ночь закрывались чашечки (сумерки он
мог по своему желанию приблизить или отодвинуть, плавно меняя оттенки
синеватой гаммы цветов). Ноги его тонули в зеленом, напоминающем траву,
пушистом резиновом ковре.
- Циркули, арифмометр и это... курвиметр! - произнес он, опершись о
край стола. Потом сел. Требуемые предметы появились откуда-то из
раскрывшейся на мгновение середины стола. Ирисовая диафрагма. Он подумал,
что, если в это отверстие сунуть что-нибудь твердое, оно не закроется -
откажет механизм. Нет, этого не могло случиться: он однажды вложил в щель
руку, и диафрагма не закрылась. Видимо, на ее краях были
электросигнализаторы на случай подобных явлений. А если диафрагму разбить,
например, молотком?
Он лег грудью на стол, и крышка услужливо наклонилась. Раскрыл циркуль,
нашел на карте звездного неба - бледно-голубой, как земные моря, - длинную
черную линию. Воткнул ножку циркуля, поставил курвиметр на траекторию
ракеты нелегка потянул; маленький, как ручные часы, механизм застрекотал и
покатился по линии. Правда, он мог всего этого и не делать. И здесь его
могли выручить автоматы, но ему было предусмотрительно оставлено несколько
таких работ - не из любви к нему, конечно.
Он работал внимательно. Не поднимая головы, задал несколько вопросов,
касающихся галактических координат. Над ним висел звездный глобус, готовый
по приказу вспыхнуть изнутри приятным светом; потолок, разрисованный
изумрудными, кремовыми и апельсинно-желтыми многоугольниками, менял свой
узор по велению человеческого голоса. Но это давно перестало его
интересовать. Спокойный голос продиктовал ему данные о местонахождении
ракеты. Он записал цифры, чтобы потом проверить их в рубке управления, и
продолжил кривую пути, пройденного ракетой за сутки, прикинул расстояние
до ближайших звезд, расставив пальцы так, словно собирался взять аккорд.
Четыре световых года, пять и семь десятых года, восемь и три сотых.
Наиболее отдаленная звезда имела свою планетную систему. Он засмотрелся на
черную точку, которой была обозначена на карте эта звезда. Ракета не была
приспособлена для посадки на других планетах, но могла к ним приближаться.
А если в рубке изменить систему соединений в автоматах и взять курс на эту
звезду?..
Чтобы до нее добраться, понадобится не менее десяти лет, не считая
времени на торможение. Этим подсчетом он занимался уже не впервые. Его не
интересовала ни сама звезда, ни ее планеты. Просто хотелось нарушить
график полета, поломать весь план. Он откинулся в кресло.
- Музыки, но без скрипки, лучше фортепьяно. Можно Шопена, но негромко,
- произнес он.
Раздались аккорды. Он не слушал музыку, рассматривая карту. Белыми
точками бежал по карте пунктир, вычерчивая гигантскую петлю - дальнейший
путь ракеты. Вся она не умещалась на этих листах. Он знал, что в один
прекрасный день черный след добежит до края звездного моря и, войдя в
комнату, он найдет на столе новый квадрат карты. Всего их должно быть
сорок семь. Тот, на котором он сейчас прокладывал маршрут, - двадцать
первый.
- Довольно, - прошептал он едва слышно. Музыка продолжалась. - Тихо! -
крикнул он.
Аккорд, оборвавшись, растаял в воздухе. Он попробовал просвистеть
только что услышанное, но не получилось, он фальшивил: у него не было
слуха. "Надо было найти более музыкального парня, - подумал он, - а может,
и я еще научусь петь, время у меня есть". Он встал из-за стола, щелчком
сбил циркули. Один, скользнув по кальке с глухим стуком, впился в
подлокотник кресла и задрожал.
Он направился к двери. Циркули сами попадут в отведенное для них место.
"Придумали бы хоть какие-нибудь сюрпризы, неожиданности, - мелькнуло в
сознании, - чтобы можно было не найти нужный предмет и из-за этого
разъяриться. Или заблудиться?" Он хотел, чтобы помещения меняли форму и
место, чтобы автоматы мешали, лезли под ноги, давали неверные показания,
обманывали. "Один может лгать, - неожиданно пришло ему в голову, - но как
его заставить это делать? Да и к чему?"
Дверь при его приближении открылась. Он крепко ухватился за створку,
придержал, потом ухватился за ручку, подтянулся на руках и дал себя
прижать к стене. Механизм задрожал, будто обеспокоенный создавшимся
положением, которое не было предусмотрено программой, - он ловил эти
признаки замешательства автомата с тайным удовлетворением. Он напряг
мускулы. Створка двери отошла на несколько сантиметров назад, как бы желая
захлопнуться, но потом остановилась. Ждать было нечего. Он соскочил на пол
и, насвистывая, пошел по коридору.
В нишах были установлены размалеванные автоматы для ручных игр. Когда
их монтировали, идея эта казалась ему отличной. Но уже через два-три дня
заметил, что принуждает себя играть. И он совершенно перестал
интересоваться автоматами. А они сверкали, манили, и на них не было ни
пылинки, хотя он не притрагивался к ним уже несколько месяцев. Рукоятки,
зажимы - все блестело. Фигурки зверей и людей были такие же пестрые и
яркие, как и в первый день. Хоть бы что-нибудь в них заржавело, отказало,
покрылось пылью, потускнело, может, ему было бы легче. Он бы тогда ощутил
время, почувствовал его губительное дыхание. Щенок превратился бы уже во
взрослую собаку, котенок - в кошку, грудной ребенок научился бы говорить.
- Мне надо было стать нянькой, - громко произнес он, так как знал, что
ни одно из невидимых электроушей, размещенных в коридоре, его не поймет.
Коридор плавно сворачивал. Гимнастический зал. Библиотека. Запасной пульт
управления. Он, не останавливаясь, проходил мимо матовых дверей, не
хотелось думать, куда идет, хотелось идти в никуда. Регенераторная.
Единственное место, откуда доносились звуки. Кругом стояла тишина.
Какие усилия прилагали конструкторы для полной изоляции помещения, где
находились регенераторы, как они бились над тем, чтобы ни один звук не
просочился наружу. Изоляционные материалы, пенопласт, магнитные подшипники
в корпусах двигателей, крепления трубопроводов из пористой резины и
пластмассы. К счастью, инженерам не повезло, им не удалось заглушить все
звуки. Закрыв глаза, он слушал тихий монотонный шум, который не подчинялся
ничьему приказу, который, как ветер на земле, не зависел от воли человека.
Регенераторная. Грязная вода, мыльная пена, отходы, моча, пустые
консервные банки, разбитое стекло, бумага - все попадало сюда по
всасывающим трубам и устремлялось к микрореактору. Разложение на свободные
элементы. Многоступенчатая система охлаждения. Кристаллизация. Разделение
изотопов, сублимация. Крекинг-дистилляция. В отдельном отсеке - колонна
поблескивающих медью синтезаторов, медный лес, отливающий багрянцем, -
единственное место на корабле, где был допущен красный цвет: цвет
депрессии и мании. Углеводороды, аминокислоты, целлюлоза, углеводы,
последовательный синтез все более и более высокого порядка, и наконец в
сосуды, расположенные ниже, поступает холодная прозрачная вода, в
вертикальные трубки ссыпается сахарный песок, оседает легкая сахарная
пудра, в баллонах пенится белковый раствор. Потом все вещества
витаминизируются, охлаждаются или подогреваются, в зависимости от
потребности насыщаются ароматическими маслами, кофеином, различными
приправами, придающими вкусовые качества, и возвращаются к нему в виде
пищи и напитков.
Сто раз на Земле ему объясняли, что все это не имеет ничего общего с
отходами, так же как хлеб, выпеченный из муки, которую дало зерно, имеет
мало общего с навозом, удобрившим почву, из которой оно выросло. И
наконец, чтобы его окончательно успокоить, ему говорили, что большая часть
продуктов будет синтезирована из космоса. Правда, космическая материя не
улавливалась специально для него, она служила топливом для двигателей
ракеты. В течение четырех лет, ракета должна была достичь скорости света и
затем погасить скорость до нуля, то есть должна была превратить в ничто
массу, значительно превышающую собственную массу ракеты. Чтобы этот
парадокс стал реальностью, на носу ракеты был установлен "молот" -
электромагнитный поглотитель, который, как широко открытая пасть, глотал
разреженную атмосферу космоса - атомы водорода, кальция, кислорода, -
засасывая ее в радиусе сотен километров. До тех пор пока скорость ракеты
не превышала половины скорости света, дефицит массы ракеты возрастал -
ионные двигатели сжигали больше топлива, чем его успевал доставлять
"молот". Но за этим порогом все изменяется. Ракета, мчащаяся в космосе,
как бы пробивает в пространстве туннель, выхватывая из вакуума одиночные
пляшущие в нем атомы, энергией чудовищной своей скорости спрессовывая их и
насыщая ими свои двигатели.
Все это было правдой. Он знал об этом. Сейчас он стоял, прислушиваясь к
мерному шуму, проникавшему из-за стены. И вот, помимо его воли,
воображение живо нарисовало ему картину, виденную много лет назад.
Экспериментальный снаряд номер шесть. Тупой сигарообразный корпус без
рулей, без "молота", сильно обгоревший за время полета - с поверхности
ракеты можно было снимать целыми кусками хрупкую, крошащуюся в руках
пористую пленку нагара. Ракета вернулась на Землю в назначенное время и в
предусмотренное место, опоздание составило сто шестнадцать минут, а ошибка
при посадке - тысяча сто километров. Такой точности никто даже не ожидал.
Экипаж не открывал люков, такая вещь могла случиться. После того как
был удален нагар, механические руки начали отвертывать крышку люка.
Стальная плита со скрежетом и лязгом нехотя приоткрылась и остановилась. В
щель, образовавшуюся между крышкой и корпусом, со свистом начал выходить
воздух; в ракете было избыточное давление. Люди, стоявшие на платформе под
люком, отскочили, едва не задохнувшись. Зловонный смрад ударил в нос.
Крышка люка откинулась и повисла, напоминая вывихнутую челюсть. В ракету
можно было войти, но только в кислородных масках. Во всех помещениях и в
коридорах горел свет, электрооборудование работало исправно. В масках люди
чувствовали себя увереннее: стекло отделяло их от окружающего. Тела, а
точнее, то, что осталось от тел, нашли в самом отдаленном помещении.
Автоматы зарегистрировали: через полтора года после старта атомный котел
регенератора перегрелся. Система автоматического отключения сработала с
опозданием. Оболочка котла выдержала, но все, что было внутри,
превратилось в глыбу медленно остывающего урана. Регенераторы вышли из
строя. Два человека не могли изменить ни скорости, ни маршрута и
продолжали полет к звездам. Так продолжалось три года. В рапорте было
сказано, что люди погибли от жажды - запас воды был исчерпан раньше, чем
кончилась пища. Но все знали, что это неправда. Человек должен не только
потреблять, он должен и выделять продукты потребления. Они отравились? А
может, задохнулись в собственных выделениях.
Таков был финал полета к звездам. Романтика покорения неба!
Помощник генерального конструктора, который возражал против установки
резервного регенератора (он не хотел увеличивать массу ракеты - это больше
всего его беспокоило), покончил с собой. Не сразу - через семь месяцев.
Никто не сделал ему ни одного замечания, никто при нем не предавался
воспоминаниям. Но все умолкали, когда он подходил. И по ошибке он принял
слишком большую дозу снотворного.
Ракету чистили пергидролем под большим давлением, через два дня она
блестела как новая и снаружи и изнутри. Космонавтов хоронили со всеми
почестями, и он помнит, что на похороны не пошел. Зачем ему это? А через
четыре года он полетел сам. Но в ракете уже была резервная регенерационная
установка! Не запасной агрегат - нет, - второй самостоятельный регенератор
такой же мощности, что и основной; была установлена специальная
катапульта, с помощью которой он мог удалять с ракеты все, что ему мешало
в полете. Кроме того, он мог по своему желанию в любую минуту изменить
маршрут полета, вернуться на Землю. То, что произошло, повториться уже не
могло.
Почему же он об этом вспомнил? Мерный шум за стеной не утихал. Он не
помнил, когда у него закрылись глаза. Этот звук напоминал рокот самолета
старой конструкции, а может, звук пилы на маленькой лесопилке, приводимой
в движение водой, и органной песни, которая доносится весной из улья,
просыпающегося после зимней спячки.
Он стряхнул с себя оцепенение и быстро пошел по коридору. Он подошел к
двери, ведущей в столовую. Сейчас полдень, можно пообедать. Ах, если бы
появилось такое, что позволило бы забыть об обеде!
Остановился перед дверью - ему не хотелось, чтобы она сама открывалась,
он решил позабавиться с ней, и ему удалось обмануть бдительность
механизма, ввести его в заблуждение. Дверь приотворялась на несколько
сантиметров и снова закрывалась - ее трясло, как паралитика...
Он подумал о нем: что он там делал, внутри себя, в безмолвии, один,
неподвижный?
Он прижался плотнее к стене и начал осторожно продвигаться вдоль нее,
чувствуя, как под давлением его тела гнется мягкая, натянутая, как кожа,
поверхность. Так ему удалось обмануть дверь: она не открылась. Затем он
вытянул руку, стараясь, чтобы рука не попала под луч фотоэлемента, - он
знал, где под облицовкой стены скрыт невидимый глаз. Приоткрыл дверь ровно
настолько, чтобы можно было заглянуть внутрь. Он увидал пустое кресло,
отодвинутое им самим от экрана, который едва мерцал в черной пустоте
комнаты, угол пульта управления, часть стены - но ящик не смог увидеть.
Его охватило чувство глубокого разочарования. Напрягши внимание до
предела, он наклонился, плотно прижавшись к притолоке, приоткрыл дверь еще
на сантиметр и увидел его.
Инженеры, конструкторы, специалисты по моделированию и синтезу
механических форм, философы и кибернетики - все встали в тупик: как
оформить внешне эти мыслящие машины. Все, что они предлагали - новое,
принципиальное, смелое, - отдавало чем-то сверхъестественным. Какие только
формы не были использованы! Угловатая голова, веретенообразный торс,
обтекаемая стеклянная глыба с вмонтированной внутрь аппаратурой, темное
выпуклое подобие лица с выступающими микрофонами и динамиком - все было
неестественным, возбуждало в человеке неприязнь и отвращение. В конце
концов ото всех надуманно-вычурных форм отказались.
От пола до потолка возвышалась стойка с закругленными углами,
облицованная пластмассой цвета слоновой кости. Микрофон, укрепленный на
гибком шланге, напоминал щупальце, на передней панели было две пары широко
расставленных "глаз", но сейчас они не могли его видеть, он стоял за
дверью. Глаза были яркие, зеленые, в темноте они светились еще ярче, как
бы расширяясь, - единственное движение, которое был способен произвести
этот железный ящик. В нем не было ничего лишнего - обычный аппарат.
Что он мог еще получить от этого подглядывания? Ток, проходивший по
обмоткам, по сложной системе кристаллических ячеек, заменявших нервные
синапсы, ничем себя не проявлял. Так чего ж он ждет? Чуда?
Он услышал звук, похожий на тот, который издает человек, когда зевает.
И снова воцарилась тишина. А потом короткая, учащающаяся к концу серия
модулированных звуков.
Ящик смеялся...
Смеялся?
Нет, смех звучит иначе. Опять воцарилась тишина. Он ждал. Проходили
минуты, напряженные мускулы болели, поза была неудобной, он боялся, что не
выдержит и вот-вот отпустит дверь, которая с шумом захлопнется... И
все-таки ждал.
Но он так ничего и не дождался. На цыпочках, пятясь, прошел в спальню -
днем он почти никогда туда не заходил. Теперь хотелось остаться одному.
Надо было это обдумать. Что? Серия звуков, продолжавшаяся четыре-пять
секунд? Они назойливо звучали в ушах, он мысленно повторял каждый звук,
анализировал, пробовал понять. Когда он очнулся, стрелки на часах
образовали перевернутый прямой угол. Половина четвертого. Надо что-нибудь
съесть и пойти спросить его. Просто спросить, что это значит?
Когда он входил в столовую, он понял, что не спросит об этом никогда.
5
- Твое самое первое воспоминание?
- Детское, да?
- Нет, правда, скажи!
- Этого я не могу тебе сказать.
- Опять ты напускаешь на себя таинственность?
- Нет. Еще до того как меня наполнили лексикой, вбили в меня словари,
грамматики, целые библиотеки, я уже функционировал. Содержания во мне не
было, и я не был "очеловечен", но со мной проводили испытания: так
называемое холостое электрическое испытание. К этому периоду относятся мои
первые воспоминания, но это нельзя выразить словами.
- Ты что-нибудь чувствовал?
- Да.
- Слышал? Видел?
- Конечно. Но это не укладывается в обычные категории. Это было что-то
вроде переливания из пустого в порожнее, но необычайно красивое и весьма
разнообразное. Иногда я мысленно стараюсь возвратиться к этим
воспоминаниям. Это очень трудно, особенно теперь. Я чувствовал тогда себя
огромным, сейчас этого чувства нет. Одна какая-нибудь пустяковая тема,
один импульс заполняли меня всего, расходились по мне и возвращались в
бесконечных вариациях, я мог делать с ними все что хотел. Я охотно бы тебе
это объяснил, если бы мог. Ты видел, как в летний день над водой кружат
стрекозы?
- Видел. Но ведь ты-то этого не мог видеть?
- Это неважно, мне достаточно анализа их полета. Нечто похожее было и
со мной, если это состояние можно вообще с чем-нибудь сравнить.
- А потом?
- Создавал меня, то есть мою личность, целый коллектив. Лучше всех мне
запомнилась одна женщина, ассистентка первого семантика. Ее звали...
Лидией.
- Лидия, die per omnes... [называемая всеми (лат.)]
- Да.
- А почему именно она оставила след в твоей памяти?
- Не знаю, может, потому, что это была единственная женщина. Я был
одним из первых ее "воспитанников". А может, даже и первым. Она иногда
делилась со мной своими горестями.
- А ты, ты в то время был уже таким, как сейчас?
- Нет. Я еще был убог и слаб умом, я был очень наивен. Нередко я
попадал в смешные положения.
- А именно?
- Я, например, не знал, кем я являюсь, кто я такой. Долгое время мне
казалось, что я один из вас.
- Неужели это так? Невозможно!
- Да, но это так. Ведь ты не сразу понял, что создан из плоти и крови,
что у тебя есть кости, мускулы, нервы, желудок, кровеносные сосуды. Я ведь
также не чувствую, из чего состою. Знания эти приходят извне, с ними не
рождаются, они не подсознательны. Я думал, сопоставлял, говорил, слышал,
видел, а поскольку меня окружали только люди и никого, кроме них, не было,
вывод о том, что и я человек, напрашивался сам собой. Ведь это логично, не
так ли?
- Да, но... Пожалуй, ты прав. Я просто об этом не думал, именно так.
- Ты можешь видеть меня только снаружи, а я могу себя увидеть только в
зеркале. Когда я себя увидел первый раз...
- Что было? Ты к этому времени уже знал, кто ты?
- Да. Знал. И несмотря на это...
- Несмотря на это?..
- Я не хочу говорить на эту тему.
- Может, скажешь потом?
- Быть может...
- Послушай, а та женщина - как она выглядела?
- Тебе хочется узнать, была ли она... красива?
- Не только это, но... и это тоже интересно.
- Это дело... вкуса, чувства красоты, перед которой преклоняются!
- У нас с тобой, по-моему, вкусы совпадают?
- Всякая ли женщина нравится всем мужчинам?
- Знаешь что, этот академический спор отложим на потом. Она тебе
нравилась?
Послышалось бульканье. Смех. Он отчетливо уловил разницу между этим
звуком и тем, который ему удалось подслушать.
- Нравилась ли она мне? Это сложный вопрос. Сначала - нет. Потом - да.
- Странно...
- Когда во мне еще не было "человеческого" содержания, у меня были
собственные мерила. Без слов, без понятий. Их можно, пожалуй, определить
как собирательные синтетические рефлексы моей схемы - это составляющая
циркулирующих потенциалов и так далее, возникающая под влиянием
оптического раздражителя. Тогда эта женщина казалась мне... У меня не было
в то время точного определения, а теперь бы я определил точно: чудищем.
- Но почему?
- Что ты прикидываешься непонимающим? Видимо, тебе хочется услышать
признания, не так ли? Ну, хорошо. А скажи мне, разве олень, соловей,
гусеница согласились бы считать прекрасной самую красивую женщину на
земле?
- Но ты ведь создан подобно мне - у тебя есть мозг, который мыслит, как
мой!
- Правильно. Но скажи мне: тебе нравились полные страсти, отлично
сложенные, неглупые женщины, когда ты был трехлетним ребенком?
- Ты здорово подметил! Конечно, нет.
- Ну, вот видишь.
- Это я говорю вообще, что нет, не нравились, но если подумать, то
некоторые из них мне, кажется, вроде...
- Я тебе скажу какие. Те, что внешностью напоминали ангелочков из твоих
детских книжек или были похожи на мать, на сестру...
- Ну, может, и не совсем так, но эти разговоры нам с тобой ничего не
дадут. Во всяком случае, здесь не все можно объяснить деятельностью желез
внутренней секреции - красивая женщина может понравиться даже и кастрату.
- Я не кастрат.
- Прости меня, я вовсе не имел тебя в виду, когда говорил об этом. Я
сказал для того, чтобы подчеркнуть тот факт, что вопрос в данном случае
нельзя рассматривать только с точки зрения теории естественного отбора.
- А я никогда этого и не утверждал.
- Мы отклонились от темы. Итак, эта женщина, Лидия, а потом...
- Когда меня "начинили" элементами человеческого сознания, элементами,
реагирующими на цвет, форму, тогда она мне понравилась. Но это уже из
тавтологии, из функции перемены значения.
- Мне кажется, это не совсем правильно, но неважно. Ты помнишь, как она
выглядела?
- Помню. Я помню ее всю: походку, тембр голоса.
- И ты можешь об этом вспомнить, когда захочешь, и со всеми деталями?
- Куда более детально, чем ты это можешь сделать. Я могу в любой момент
воспроизвести ее голос. Он сохранен во мне.
- Ее голос?
- Да.
- И я... Я могу его услышать?
- Да, конечно.
- А сейчас можно?
Наступила пауза. Через секунду раздался женский голос, немного
глуховатый, с хрипотцой: "Я скажу тебе больше. Я все еще жду". Потом
что-то пискнуло, словно мяукнула кошка, и послышалось нечленораздельное,
воющее бормотание, такие звуки издает магнитофонная лента, когда ее
перематывают на большой скорости. Потом писк и вой стихли, и тот же самый
голос (он даже слышал паузы в предложениях, когда женщина с каким-то
детским придыханием останавливалась) продолжал говорить. Он слышал ее
голос отчетливо, будто она стояла совсем рядом, в двух шагах от него.
"Ты духовно не закабален, это правда. Твой психический спектр лишь
сдвинут на шкале ощущений. Мы не можем произвольно вспоминать то, что нами
уже пережито. А ты можешь. Ты в этом отношении более совершенен, чем любой
из людей. Ты даже можешь гордиться этим. Мы любим ссылаться на то, что
никогда не знаем, что нами управляет - химия крови, подсознательные
импульсы или рефлексы, заложенные с детства. А ты..."
Голос исчез так же неожиданно, как и появился. Наступила тишина. И
человек услышал слова:
- Ты слышал?
- Да. А почему так неожиданно все оборвалось?
- Я же не могу произвести все стадии моего обучения, оно длилось три
года.
- А это было раньше?
- Что "это"?
Они умолкли.
- Я... я ошибся, - проговорил железный ящик.
- Слушай, а нет ли у тебя записанного голоса того первого семантика, о
котором ты мне рассказывал?
- Есть. Ты хочешь послушать?
- Нет, не хочу. А ты действительно мыслишь гораздо быстрее человека?
- Да, это правда.
- Но ты говоришь в том же темпе, что и я.
- Только для того, чтобы меня поняли. Если даже за какую-то долю
секунды у меня уже готов ответ, я его тебе сообщаю постепенно... Я уже
привык к тому, что вы, люди, так... медлительны.
- Мне хочется вот еще что спросить у тебя: как ты относишься к себе
подобным?
- Интересно, почему ты меня об этом спрашиваешь?
- А тебе это неприятно?
Раздалось нечто похожее на легкий смех.
- Нет, но ведь то, о чем ты спрашиваешь меня сейчас, ты мог знать еще
на Земле.
- Не знаю. Ну а что ты чувствуешь, когда видишь другого... другой...
- Ничего не чувствую.
- Как ничего?
- А вот так, ничего. Ты что-нибудь чувствуешь, когда встречаешь на
улице прохожего?
- Иногда что-то чувствую.
- Если это женщина...
- Чепуха.
- Не спорю, я над этим не задумывался. Но, учитывая, что ты находишься
здесь со мной...
- Я не бесполое существо. Мне всегда был противен аскетизм. Другое
дело, если это аскетизм вынужденный.
- Согласен. Раньше даже посылали - парами.
- А тебе известно, чем это кончилось?
- Да, я знаю.
- Не может быть! Ведь некоторые отчеты о полетах не публиковались.
- Но ты их читал?
- Я предпочитал все это знать! Боже! Чего только не писали о
космических полетах за последние сто лет! Пожалуй, еще никогда так
усиленно не работала людская фантазия - в литературе, искусстве, науке
огромное количество людей напрягало все свое воображение, пытаясь
предвосхитить будущее. Ты читал эти истории?
- Некоторые из них. Смесь сентиментального и сверхъестественного.
Видения райских садов, нашествия с других планет, восстания роботов, и
никто не предполагал, что...
- Что, что?! Что практически это будет выглядеть совсем не так?
- Пожалуй, ты прав.
- Почему же невозможно предугадать действительность?
- Потому что никто не может быть так отважен, как она сама.
- Тебе знакома история с ракетой номер шесть?
- Нет. А что это за история?
- Ничего особенного. Ты говорил - ага, вспомнил - о восстаниях роботов.
Скажи, а ты мог бы взбунтоваться?
- Против тебя?
- Вообще - против людей.
- Не знаю. Пожалуй, не мог бы.
- Почему? Ведь у тебя нет никаких предохранительных устройств на этот
случай? Может, потому что ты... любишь людей?
- Да, об этих предохранительных устройствах говорится только в сказках.
И дело не в симпатии. Мне это трудно объяснить. Я даже сам точно не
знаю...
- Ну, а неточно?
- Просто это нереально, учитывая отношения, которые установились между
нами.
- А именно?
- Нас объединяет с людьми гораздо большее, чем с нам подобными. Вот и
все.
- Ага! Ты мне многое открыл. Не так ли?
- Да.
- Слушай...
- Ну что?
- А эта женщина...
- Лидия?
- Да. Как она выглядела?
Они умолкли.
- Разве это не все равно?
Опять наступило молчание.
- Ну, вообще-то все равно. А... что с ней случилось? Ты давно ее не
видел?
- Я ее недавно видел опять.
- А где она - теперь?
- Здесь.
- Как здесь?
- Надо понимать - в определенном смысле здесь. Она частично передала
мне свою индивидуальность. Она - во мне.
- Ага, понятно. Это метафора... лирика, так сказать.
- Это не метафора.
- Как тоща это понимать? Ты хочешь сказать, что можешь говорить ее
голосом?
- Больше того. Ее индивидуальность - это не только голос.
Они опять умолкли.
- Ну ладно, я согласен. Я... я просто не знал, что... Как окружающая
среда?
- Без изменений.
- А метеоры?
- В радиусе парсека не наблюдаются.
- Облака космической пыли, следы комет?
- Нет, ничего этого нет. Скорость - ноль целых семьдесят три сотых
световой.
- Когда мы достигнем максимума?
- Ноль целых девяносто три сотых? Через пять месяцев и только на восемь
часов.
- Потом начнем возвращаться на Землю?
- Да. Если бы ты...
- Что?
- Нет, ничего.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
6
Прижавшись щекой к холодной подушке, он лежал и смотрел в темноту.
Спать не хотелось. Он приподнял голову, лег на спину. Его окружала
темнота. Неожиданно он почувствовал какое-то беспокойство. Что случилось?
Кажется, ничего. Он подопытное животное, на нем ставился длительный и
дорогостоящий эксперимент. Работа, которую он выполнял, была очень
несложной, до примитивности простой по сравнению с той, какую производили
автоматы. Видимо, неделю, может, две недели назад он допустил в расчетах
ошибку, и она росла, суммировалась и, наконец, стала настолько велика, что
он ее сегодня заметил. Если он еще раз проверит все расчеты, поднимет все
записи и нигде не ошибется, он в конце концов докопается до источника, ее
породившего. Но к чему это?
У него перед глазами стояли две кривые, расходящиеся на полмиллиметра,
не больше. Пунктирная линия - предполагаемая траектория полета ракеты и
черная - фактический путь. До сих пор черная линия целиком совпадала с
пунктирной, покрывая ее на всем протяжении полета. И вот теперь черная
линия чуть отошла. Полмиллиметра - это сто шестьдесят миллионов
километров. Если это так, то...
Нет, не может быть. Автоматы были правы. Огромная ракета была ими
заполнена до отказа. За работой астродезических машин следили
автоматические "опекуны", они в свою очередь контролировались центральной
вычислительной машиной, а за ней, наконец, в рулевой рубке следил товарищ
по полету. Как о нем отозвалась та женщина? Более Совершенный, чем любой
из людей? Надежный. Никогда не ошибающийся. Если бы это было так, линия
полета ракеты не отошла бы от пунктира. Она должна идти по кривой к Земле,
а эта выпрямлялась, уходя в бесконечность.
"Безумие, - подумал он. - Плод собственной фантазии. Если бы автоматы
хотели меня обмануть, - я бы никогда этого не заметил!" Данные и пеленги,
которыми он пользовался для своих несложных расчетов, получены от
автоматов. Он обрабатывал их с помощью автоматов и возвращал автоматам.
Это был замкнутый циклический процесс. И он в нем являлся лишь ничего не
значащим звеном. Автоматы могли спокойно обойтись без его помощи. Но он
без них - не мог.
Иногда, а это бывало очень редко, он производил все расчеты сам. Он
делал их не на галактическом глобусе, а непосредственно на экране
звездного неба. Последний раз он занимался этим три дня назад! Перед тем
как затеял разговор о домике на перевале. Микрометром измерил расстояние
между туманностями на экране. Записал данные на листе бумаги - разве тогда
он это сделал? И нанес на карту? Этого он не мог вспомнить. Один день как
другой - все одинаковые. Он сел на постели.
- Свет!
Забрезжил зеленоватый рассвет.
- Полный свет!
Быстро светлело. Вещи обрели тени. Он быстро встал, накинул халат,
пушистый, приятно щекочущий плечи. Сунул руки в карманы, пошарил, нашел
листок с записями и прошел в рабочий кабинет.
- Циркули, курвиметры, микрометры, рейсфедеры!
Блестящие предметы появились из глубины стола. Он вздрогнул от холода,
когда оперся животом о край стола. Развернул кальку, не спеша, очень
внимательно начал чертить. Неожиданно он заметил, что циркуль в его руке
дрожит. Выждал, пока успокоятся нервы, потом воткнул острие в бумагу.
Он прокладывал маршрут на кальке и тут же проверял его микрометром,
вставив в глаз лупу, как часовщик. Потом положил один лист кальки на
другой, сверил - все точно! Он удовлетворенно вздохнул и приступил к
заключительному этапу - нанесению координат на главную карту звездного
неба.
Под увеличительным стеклом черная линия полета казалась жирной полосой
засохшей туши. Отмеченная им точка отходила от линии предполагаемой
траектории полета на какую-то долю миллиметра. Несколько меньше того, что
у него получилось при предыдущем расчете. Она отходила на толщину волоса -
даже чуть меньше. Это сто пятнадцать - сто двадцать миллионов километров.
Такое отклонение было в границах возможной погрешности. Дальше была
неясность. Отклонение могло быть двояким: по внешней или по внутренней
кривизне траектории полета. Если бы отмеченная точка отклонялась внутрь,
он спокойно пошел бы спать. Внешнее отклонение означало - могло означать -
только распрямление траектории.
Отклонение было внешним.
Автоматы твердили, что никакого отклонения нет. А его "товарищ"? Он
вспомнил последний их разговор.
"Тебе со мной не скучно?"
"Нет".
"Никогда?"
"Никогда".
"Спасибо".
Он встал и подошел к двери.
"Через пять месяцев начнется возвращение на Землю".
"Да, а тебе не хотелось бы?.."
"Что?"
"Нет, ничего".
Что могла означать эта недомолвка? И эти слова? Сто миллионов
километров?
"Тебе никогда-никогда не бывает со мной скучно?"
"Никогда".
"Спасибо".
Он шел по коридору, как слепой. Автоматы обманывают? Все ли? Главный
электронный мозг рулевой рубки, астродезические агрегаты, оптический
контроль, носовой распределитель ионных двигателей?
Двери бесшумно открывались при приближении и так же бесшумно
закрывались. Не доходя трех шагов до рулевой рубки, он остановился. Иначе
дверь откроется и он увидит в темноте зеленые глаза того. Он повернулся и
пошел по коридору назад. Дойдя до середины, он остановился перед входом на
спиральный спуск, взялся за пластмассовый поручень и съехал вниз - на
пол-оборота спирали.
Последний раз он был тут месяц назад. Зал дублирующих и вспомогательных
машин. Нет, это не то. Следующая дверь.
- Свет!
Из люминесцентных ламп лился желтоватый свет, и они напоминали
позолоченные солнцем облака.
Он шел вдоль рядов аппаратов, мимо столов, полок с книгами и
остановился перед стеной: На стене висел весь план ракеты. Огромная,
докрытая стекломассой барельефная схема в масштабе 1:500. Он поискал
глазами табличку, нажал кнопку с надписью "сеты".
Все цепи, питающие силовые и информационные установки, загорались
бледно-карминовым светом. Он отыскал на плане рулевую рубку. Рубиновый
паук с зелеными точками-глазами на схеме - это "товарищ по полету". К нему
тянулись со всех сторон искрящиеся красноватые нитки-кабели. Все провода,
кабели, агрегаты были с ним связаны. Все до единого.
Он знал об этом, но ему хотелось еще раз убедиться.
Одной из функций его никогда не ошибавшегося "товарища" было проведение
периодического контроля за работой автоматов. Не означало ли это, что он
мог влиять на результаты расчетов?
Он обернулся и по привычке приказал:
- Информатор!
На противоположной стене замерцал зеленый сигнальный огонь, заключенный
в грушевидном стеклянном шарике.
- Рулевая рубка подавала команду на маневр?..
И замолк.
Он спросил по привычке, у него выработался навык пользоваться
окружавшими его, готовыми к услугам автоматами. Если каналы связи, идущие
к железному ящику, были двусторонними, он лишен возможности пользоваться
информатором. Он не мог пользоваться ни одним автоматом. Все его обманут.
Он должен полагаться только на себя.
Информатор тихо зазвенел, сигнализируя, что вопрос не был сформулирован
достаточно точно. Зеленый огонек подмигивал ему.
- Нет, ничего не надо, - сказал он, выходя из комнаты.
Где могли быть планы и схемы электрооборудования, схема соединений
цепей? Если их нет в библиотеке... Но они были там - двести двенадцать
томов in quarto - техническая документация космического корабля. Нет, это
только "Перечень документации". Подробное описание - на магнитных пленках,
в хранилище на нижней палубе - под опекой автоматов.
Он копался два часа, перерыл массу тяжелых томов, прежде чем нашел
схемы и данные, касающиеся соединений, которые его интересовали.
Соединения были дуплексными.
"Товарищ по полету" мог менять расчеты, мог их переиначивать по-своему,
мог обманывать.
Человек сидел на груде книг, бессмысленно смотря на страницу, которую
только что прочел раз Пять, не меньше. Он выпустил из рук книгу, она
тяжело упала на пол, зацепившись за груды других, и раскрылась, лениво
шелестя страницами. Он вскочил с пола. От отчаяния сжал зубы. Железный
ящик!
Он шел по коридору, его ноги утопали в пушистом ковре из пористой
массы. Не доходя трех шагов до двери, он остановился, вернулся назад к
спиральному спуску и съехал вниз.
Он вошел на склад запасных частей и инструментов. Здесь размещен
максимум вещей на минимальной площади. Между контейнерами, напоминавшими
по форме сейфы, очистителями, многочисленными полками - узкие проходы. Он
нетерпеливо перебирал инструменты, отбрасывая в сторону ненужные. И вот
наконец ему под руку попала твердая рукоятка молота.
7
- Ты чем-то обеспокоен?
- Да. Звезды. А в чем дело?
- Тебе не сидится на месте. Ходишь, все время поглядываешь на экран. Ты
никогда так на него не смотрел.
- Как "так"?
- Словно что-то ищешь.
- Это тебе кажется.
- Возможно.
Они помолчали.
- Ты не хочешь разговаривать? - начал железный ящик.
- О чем?
- Можешь выбрать тему по своему желанию.
- Нет, лучше ты выбери тему. У тебя тоже есть желания. Не так ли?
- У меня?
- Да, у тебя. Почему ты не отвечаешь?
- Ты говоришь это так...
- Как? О чем ты?
- По-моему, ты взволнован. А чем?
- Нет, я уже не волнуюсь. Можем поговорить. О чем ты думаешь, когда
остаешься один?
- Ты меня уже спрашивал об этом.
- А может, ты ответишь не так, как в прошлый раз?
- Хочешь услышать что-нибудь новое?
- Хочу. Ну, рассказывай.
Они опять замолчали.
- Что же ты не говоришь?
- Я бы хотел... - ответил "товарищ по полету".
- Что?
- Может, в другой раз.
- Нет, давай сейчас. Я...
- Тебя это интересует?
- Да, интересует.
- Хорошо. Только ты сядь.
- Здесь?
- Садись тут, но поверни кресло.
- Я должен смотреть в стену?
- Куда тебе будет угодно...
- Я слушаю тебя.
- Эта женщина - Лидия...
- Да?
- Ее не было.
- Как не было?
- Не было. Я сам придумал все это, ее голос, слова. Все придумал сам.
- Это невозможно. Я слышал ее голос.
- Это я создал его.
- Ты созд... зачем? Для чего?
- Ты спрашивал, о чем я думаю, когда остаюсь в одиночестве. Мне
казалось, что я становлюсь пауком узника. А мне этого не хотелось. Не
хотелось тебя обманывать - я хотел тебе только сказать, чем я мог бы быть.
Я создал ее, чтобы она тебе... сказала то, что ты слышал. Я лишен
возможности подойти к тебе, дотронуться до тебя, и ты не видишь меня. То,
что пред тобой, - это не я. Я не только слова, которые ты слышишь. Я могу
быть все время иным или всегда одним и тем же. Я могу быть для тебя всем -
если ты только... Нет, нет, не оборачивайся...
- Ты, ты! Железный ящик!
- Что... что ты...
- Ты обманывал меня - зачем? Ты хотел, чтобы я стал... я стал... чтобы
я подыхал возле тебя, с тобой, всегда спокойным, вечно приветливым...
- Что ты говоришь?! Это не...
- Не притворяйся! Этот номер не пройдет! Ты искажал результаты
вычислений - ты изменял траекторию полета! Я знаю все!
- Я искажал?
- Да, ты! Ты хотел быть со мной навечно, не так ли?! Боже мой, если бы
я вовремя не спохватился, не заметил...
- Клянусь тебе, это какая-то ошибка - ты явно ошибся! Что там у тебя в
руках?! Что ты хочешь делать?! Перестань перес... что ты делаешь?!
- Снимаю кожух.
- Не делай этого! Прекрати! Умоляю тебя, одумайся! Я тебя никогда не
обманывал! Я тебе все объясню...
- Ты мне уже все объяснил! Я знаю, ты это делал ради меня. Довольно!
Молчи! Молчи, слышишь! Я тебе ничего не сделаю - я только отключу этот...
- Нет! Нет! Ты ошибаешься! Это не я! Я не... закрой кожух...
- Молчи, иначе...
- Умоляю тебя! Закрой кожух! А-а-а!
- Перестань кричать! Ну, что... что... тебе стыдно?
Он услышал стон. В раскрытом корпусе - путаница проводов, фарфоровые
изоляторы, блестящие узелки пайки, соединения, катушки, соленоиды,
металлические экраны, скопище дросселей, сопротивлений, конденсаторов. Все
это размещено на черном блестящем шасси, являющемся одновременно силовой
фермой стойки автомата. Он стоял перед этим хаотичным переплетением и не
мог отвести взора от широко раскрытых, немигающих зеленоватых глаз
автомата.
Глухое, неумолчное бормотанье было точно таким, какое слышал он в тот
раз. Со снятым кожухом автомат был отвратителен, впервые он отдал себе
отчет в том, что все время где-то на самом дне его сознания тлела одна и
та же невысказанная мысль, еще не оформившаяся уверенность в том, что в
железном ящике сидит кто-то - как об этом пишут в сказках - скорченный и
разговаривает с ним через стенку, облицованную желтоватой пластмассой...
Нет, он так никогда не думал, он знал, что все это не так, и в то же время
что-то мешало ему отказаться от этого.
Он закрыл глаза - и открыл их снова.
- Ты изменял траекторию, распрямлял ее?
- Нет!
- Лжешь!
- Нет! Я бы никогда не решился тебя обмануть! Тебя никогда! Закрой
кожух...
У человека перехватило дыхание. Открытый железный ящик. Проволока,
катушки, профилированная сталь, изоляторы. "Нет, никого нет, - подумал он.
- Что делать? Я должен, должен отключить".
Он сделал шаг вперед.
- Не смотри так! По... почему ты меня ненавидишь?! Я... что ты хочешь
сделать?! Остановись! Я ничего не сделал. Ничего! Ниче-е-е...
Человек наклонился, заглянул в темное нутро.
- Не-е-е-е!
Ему хотелось закричать: "Молчи!" - но он не мог. Что-то стиснуло ему
горло, сжало челюсти.
- Не прикас... скаж... тебе все... а-а-а! Не-е-т!
Оттуда, из железных, дышащих теплом внутренностей, вырвалось
дребезжание и крик, страшный крик; он вскочил, он должен скорее задушить,
заглушить этот голос. Рукоятка молота, которую он вставил между кабелей,
уперлась в фарфоровые плитки - с треском посыпались белые крошки, крик
перешел в бормотание, обрывистое, как бы захлебывающееся "ка-ха-це",
"ка-ха-це", и это повторялось все быстрее и быстрее, от этого можно было
сойти с ума. И он сам закричал, не замечая этого, размахивая молотом;
железо со свистом рассекало воздух, осколки фарфора летели ему прямо в
лицо - он ничего этого не чувствовал, - оборванные провода свисали, как
поломанные ветки, разбитые изоляторы напоминали гнилые, выкрошившиеся
зубы. Было тихо, абсолютно тихо.
- О-отзовись... - пробормотал человек, отступая назад.
Глаза автомата не были зелеными, они стали серыми, как будто в них
набилась пыль.
- Ох... - простонал он и пошел, как слепой, на ощупь. - Ох!..
Что-то его остановило, от удивления он широко раскрыл глаза.
Он увидел экран и склонился над ним.
Звездный планктон, мертвая фосфоресценция, мерцающие как бы в тумане
светлячки.
- А, это вы! - прохрипел он и замахнулся молотом.
Last-modified: Wed, 11 Apr 2001 20:45:12 GMT