буздал в ней отцовский характер, хотя и не подавил окончательно; время от времени он проявлялся и отчетливо проступил в ее жестоком обращении с Марией Стюарт. Ван Гейнс в своей "Disputatio de corporum habitudine, animae, hujusque virium indice" (Harderov, 1789, з 9) рассказывает, по Марку Донату, об одной шотландской девочке, отец которой был сожжен за разбой и людоедство, когда ей был только год; несмотря на то что она выросла в совершенно других условиях, с годами у нее появилось такое же пристрастие к человеческому мясу и, застигнутая однажды при этом, в наказание она была погребена заживо. В журнале "Freimütiger" от 13 июля 1821 года сообщается, что в департаменте Об полиция разыскивала девушку, убившую двух детей, которых ей поручили доставить в воспитательный дом, с целью овладеть незначительной суммой их денег. Полиция обнаружила труп этой девушки, когда она была утоплена по дороге в Париж, близ Ромилли, а убийцей оказался ее родной отец. Приведем еще несколько случаев из новейшего времени, сообщаемых газетами. В октябре 1836 года в Венгрии был приговорен к смертной казни некий граф Белецнаи за убийство одного чиновника и нанесение тяжелых ранений своему родственнику; ранее был казнен за отцеубийство его старший брат; а его отец тоже был убийцей ("Франкфуртская почтовая газета" от 26 октября 1836 г.). Год спустя младший братэтого графа на той же дороге, где последний убил чиновника, выстрелил из пистолета в служащего своего поместья, но промахнулся ("Франкфуртский журнал" от 16 сентября 1837 г.). Во "Франкфуртской почтовой газете" от 19 ноября 1857 года в корреспонденции из Парижа сообщается о вынесении приговора очень опасному преступнику Лемеру и его сообщникам, при этом уточняется, что "преступные наклонности, по-видимому, наследственны в его семье и в семьях его товарищей: несколько человек из их рода окончили свою жизнь на эшафоте". Грекам также были известны подобные случаи, что подтверждается в одном месте "Законов" Платона (Stob. Flor. Vol. 2). В архивах криминалистики можно, вероятно, обнаружить немало подобных родословных. Особенно часто наследуется склонность к самоубийству. Если, с другой стороны, сыном замечательного Марка Аврелия был столь безнравственный Коммод, то это нас не смущает, поскольку известно, что Diva Faustina была uxor infamus{sup}285{/sup}. Напротив, мы запомним это, чтобы в аналогичных случаях предполагать подобную причину; например, я никогда не поверю, что Домициан был родным братом Тита, и предполагаю, что Веспасиан был обманутым мужем. {sup}285{/sup} неверной женой (лат.). Что касается второй части установленного мной принципа, т.е. наследования интеллекта от матери, то она пользуется гораздо большим признанием, чем первая часть, которой самой по себе противостоит liberum arbitrium indifferentiae{sup}286{/sup}, а ее особому пониманию -- простота и неделимость души. Уже древнее народное выражение "Mutterwitz"{sup}287{/sup} свидетельствует о раннем признании этой истины, основанной на проверенных случаях наблюдения как незначительных, так и выдающихся интеллектуальных способностей, что наиболее одаренными были люди, чьи матери так или иначе выделялись своим интеллектом. А то, что интеллектуальные способности отца не переходят к сыну, доказывают как отцы, так и сыновья людей выдающихся способностей: их сыновья в основном ничем не примечательны и не проявляют одаренности отца. Если же из этого многократно подтвержденного правила находится отдельное исключение, как, например, Питт и его отец лорд Чатам, то мы имеем право и даже обязаны приписывать это случайности, хотя такой случай, ввиду необыкновенной редкости больших талантов, бесспорно, относится к числу исключительных. Но здесь применимо следующее правило: невозможно, чтобы невозможное никогда не происходило. К тому же выдающиеся государственные деятели (как я уже отмечал в главе XXII) обязаны своими качествами как характеру, унаследованному от отца, так и интеллектуальным способностям. Но ни одного аналогичного случая неизвестно мне среди художников, поэтов и философов, чьи творения только и считаются гениальными. Правда, отец Рафаэля был художником, но не великим; отец и сын Моцарта были музыкантами, но не великими. Однако нельзя не удивляться, что судьба, предназначая этим двум величайшим в своей области людям очень короткую жизнь, как будто позаботилась о том, чтобы в виде компенсации они, в отличие от большинства других гениев, не теряли времени в молодости и уже с детства, следуя примеру и указаниям отца, получили необходимую подготовку в области того искусства, для которого были предназначены, словно уже родились в мастерской. Эта загадочная и таинственная сила, которая как будто руководит индивидуальной жизнью, была для меня предметом особых размышлений, о которых я рассказал в своей статье "О кажущейся преднамеренности в судьбе отдельного человека" (Парерги. Т. I). Следует также заметить, что есть такие научные области, где необходимы хорошие природные способности, но все же не столь уж редкие и исключительные; основными требованиями здесь становятся настойчивость, прилежание, терпение, ранняя подготовка, продолжительные занятия и большая практика. Этим, а не унаследованным от отца интеллектом объясняется тот факт, что сын всегда охотно вступает на дорогу, проложенную отцом, и почти все профессии в ряде семейств передаются из поколения в поколение, а в некоторых науках, прежде всего требующих прилежания и настойчивости, некоторые семьи дали целые поколения заслуженных ученых, к которым относятся Скалигеры, Бернулли, Кассини, Гершели. {sup}286{/sup} неограниченная свобода воли (лат.). {sup}287{/sup} прирожденный, т.е. собственно материнский, ум(нем.). Число примеров, доказывающих факт наследования интеллекта от матери, было бы гораздо большим, если бы свойства и назначение женщин не приводили к тому, что они редко публично проявляют свои способности, которые в итоге не становятся достоянием истории и о них неизвестно потомкам. К тому же женский организм слабее мужского, и эти способности не могут достигнуть той степени, в какой они впоследствии при благоприятных обстоятельствах проявляются у их сыновей; но именно поэтому их достижения заслуживают более высокой оценки. В данный момент я могу привести только следующие факты в подтверждение моего тезиса. Иосиф II был сыном Марии Терезии. Кардано в третьей главе своей "De vita propria" говорит: "Моя мать отличалась своей памятью и умом". Ж.-Ж. Руссо в первой книге своих "Confessions" пишет так: "Красота моей матери, ее ум, ее таланты были слишком блестящи для ее скромного положения в обществе"; затем приводит ее весьма милый стишок. Д'Аламбер был внебрачным сыном Клодины фон Тенсен -- женщины выдающегося ума, автора нескольких романов и других беллетристических произведений, которые пользовались в ее время большим успехом и теперь еще читаются не без интереса (см. ее биографию в Blätter für literarische Unterhaltung ["Листках литературных бесед"] за март 1845 г., в No 71-73). О том, что мать Бюффона была замечательной женщиной, свидетельствует следующее место из "Voyage à Montbar", par Hérault de Sèchelles, которое приводит Флуране в своей "Histoire des travaux de Buffon": "Бюффон придерживался того взгляда, что в общем дети наследуют от своей матери ее интеллектуальные и моральные качества; развивая это положение в беседах, он применял его к самому себе и воздавал хвалу своей матери, которая действительно обладала большим умом, широкими познаниями и прекрасно организованным рассудком". То, что он упоминает и о моральных качествах, является ошибкой, либосделанной рассказчиком, либо объясняющейся тем, что у матери Бюффона оказался такой же характер, как у его отца. Нам известно множество совсем других случаев, когда характеры матери и сына были противоположны; поэтому величайшие трагики могли изобразить в "Оресте" и "Гамлете" вражду матери и сына, причем сын в этих трагедиях выступает с моральных позиций отца и мстит за него. Обратный же случай, когда сын выступил бы против отца защитником и мстителем за мать, был бы возмутителен и нелеп. Объясняется это тем, что у отца и сына действительно обнаруживается тождество сущности, которая есть воля, а у матери и сына есть только тождество интеллекта, да и то лишь условно. Мать и сын могут быть противоположны по своим моральным качествам; отец и сын могут отличаться только по своему интеллекту. И с этой точки зрения достаточно очевидна необходимость традиционного закона: женщина не может быть продолжателем рода. Юм в своей краткой автобиографии пишет: "Моя мать была женщиной редких достоинств". О матери Канта в новейшей биографии Ф. В. Шуберта сказано: "По собственному признанию ее сына, она была женщиной большого природного ума. Для того времени, когда девушкам столь редко предоставлялась возможность получить образование, она обладала необходимыми знаниями и впоследствии заботилась о самообразовании. Во время прогулок она обращала внимание сына на различные явления природы и пыталась объяснить их всемогуществом Бога". Хорошо известно, какой разумной, одаренной и предусмотрительной женщиной была мать Гете. Что только не писали о ней! Об отце же -- ничего; сам Гете описывает его как человека средних способностей. Мать Шиллера была неравнодушна к поэзии и сама писала стихи, отдельный отрывок которых можно найти в ее биографии, написанной Швабом. Бюргер, подлинно поэтический гений, который, возможно, после Гете займет первое место среди немецких поэтов, ибо по сравнению с его балладами шиллеровские кажутся холодными и искусственными, оставил очень важные сведения о своих родителях, которыеего друг и врач Альтгоф передает в опубликованной им в 1798 году биографии следующим образом: "Отец Бюргера обладал рядом знаний в соответствии стогдашним методом образования и был при этом добрым, честным человеком, но настолько любил удобство, покой и свою трубку, что, как говорил мой друг, должен был основательно подготовиться к тому, чтобы уделить четверть часа занятиям с сыном. Его жена была женщиной выдающихся интеллектуальных способностей, но столь мало развитых, что она едва научилась разборчиво писать. Бюргер полагал, что при соответствующем образовании его мать стала бы самой знаменитой представительницей своего пола, хотя иногда он весьма резко порицал некоторые моральные качества ее характера. Он считал, что от матери унаследовал некоторые интеллектуальные способности, от отца же -- некоторые моральные качества". Мать Вальтера Скотта была поэтессой и общалась с выдающимися людьми своего времени, о чем сообщает некролог в английском "Globe" от 24 сентября 1832 года О том, что ее стихотворения публиковались в 1789 года, я узнал из статьи, озаглавленной "Mutterwitz" и помещенной в издаваемых Брокгаузом "Blätter für literarische Unterhaltung" от 4 октября 1841 года. Здесь представлен длинный список талантливых женщин, у которых были знаменитые сыновья; я приведу лишь два примера. "Мать Бэкона владела рядом языков, ей принадлежит немало работ и переводов, в которых она проявила образованность, остроумие и тонкий вкус. Мать Бургаве отличалась познаниями и в области медицины". С другой стороны, существенное подтверждение того, что от матери наследуется слабость интеллекта, приводит Галлер: "Мы знаем, что от двух сестер из рода патрициев, которые вышли замуж благодаря своему богатству несмотря на то, что были довольно глупы, век спустя на очень знатные семьи распространились семена их болезни, так что в четвертом и даже в пятом поколении среди их потомков встречаются отдельные глупцы" (Haller. Elemente physiolog. Lib. XXIX, з 8). Эскиролъ также считает, что безумие чаще наследуетсяот матери, чем от отца. Если же оно все-таки переходит от него, я объясняю это как результат духовной предрасположенности. Из нашего принципа как будто следует, что сыновья одной матери должны обладать одинаковыми интеллектуальными способностями и если одарен один из них, то должен быть одарен и другой. Иногда так и бывает, например: братья Караччи, Иосиф и Михаил Гайдны, Бернгард и Андреас Ромберги, Жорж и Фридерик Кювье; я добавил бы и братьев Шлегелей, если бы младший из них, Фридрих, своим позорным обскурантизмом, которым он вместе с Адамом Мюллером увлекался последнюю четверть своей жизни, не лишил себя чести занимать место рядом со своим замечательным, безупречным и выдающимся братом, Августом Вильгельмом. Ибо обскурантизм -- грех если не против святого духа, то против духа человеческого, и его не следует прощать; наоборот, по отношению к тому, кто в нем уличен, нужно всегда проявлять непримиримость и при любой возможности выражать ему презрение в течение всей его жизни и даже после его смерти. Однако сделанный нами вывод об одинаковых способностях братьев часто не подтверждается: брат Канта был заурядным человеком. Чтобы объяснить это, вспомним отмеченные мной в главе XXXI физиологические условия гениальности, для проявления которой требуется не только развитый, рационально сформированный мозг (наследие матери), но и энергия сердца, чтобы придать мозгу жизненной силы, субъективно страстная воля, живой темперамент, и это -- наследие отца. Однако эти свойства достигают своего расцвета лишь в самые зрелые годы отца, и еще быстрее стареет мать. Поэтому одаренными сыновьями обычно бывают старшие, рожденные, когда родители еще полны сил: ведь брат Канта был моложе его на одиннадцать лет. Даже если оба брата обладают выдающимися способностями, обычно выше стоит старший. Впрочем, не только старость, но и любое временное ослабление жизненных сил и нарушение здоровья у родителей ко времени зачатия могут повлиять на наследственность каждого из братьеви помешать появлению столь редкого явления, как выдающийся талант. Отметим при этом, что отсутствие названных различий у близнецов есть причина почти полного тождества их внутренней сущности. Если и встречаются отдельные случаи, когда мать одаренного человека не обладала развитыми интеллектуальными способностями, то объясняется это тем, что ее отец был флегматиком, вследствие чего ее развитый мозг не поддерживался соответствующей энергией кровообращения -- условие, которое я разъяснил в главе XXXI. И все же достаточно развитая нервная и церебральная системы были бы унаследованы сыном, если бы его отец был человеком живого и страстного темперамента, когда и возникло бы второе соматическое условие для интеллектуальной одаренности. Может быть, этим объясняется талант Байрона, поскольку мы нигде не находим упоминания об интеллектуальных способностях его матери. То же объяснение применимо и к случаю, когда высокоодаренная мать гениального сына родилась не от столь же талантливой матери, отец которой, вероятно, был флегматиком. Дисгармоничность, неуравновешенность, неустойчивость характера большинства людей, вероятно, объясняются тем, что происхождение каждого индивида неоднородно и волю он наследует от отца, а интеллект -- от матери. Чем более разнородны и несоизмеримы были родители человека, тем сильнее эта дисгармоничность и внутренний разлад. Если одни люди выделяются своей сердечностью, другие -- умом, то встречаются и такие, преимущество которых заключается в определенной гармонии и единстве их существа, возникающей в силу того, что их сердце и ум настолько соответствуют друг другу, что взаимно поддерживают и усиливают свои действия; тогда можно предполагать, что родители этих людей особенно соответствовали друг другу. Что касается физиологической стороны изложенной теории, то я укажу лишь, что Бурдах, ошибочно полагая, что одно и то же психическое свойство может быть унаследовано как отца, так и от матери, все же прибавляет:"В целом наследие отца больше влияет на раздражимость, а наследие матери -- на чувствительность" (Физиология как опытная наука. Т. 1, з 306). Сюда же относится и сказанное Линнеем в "Systema naturae": "Mater prolifera promit, ante generationem, vivum compendium medullare novi animalis, suique simillimi, carinam Malpighianam dictum, t'anquam plumulam vegetabilium: hoc ex genitura Cor adsociat ramificandum in corpus. Punctum enim saliens ovi incubantis avis ostendit primum cor micans, cerebrumque cum medulla: corculum hoc, cessans a frigore, excitatur callido hiatu, premitque bulla aerea, sensim dilatata, liquores, secundum canales fluxiles. Punctum vitalitatis itaque in viventibus est tanquam a prima creatione continuata medullaris vitae ranificatio, cum ovum sit gemma medullaris matris a primordio viva, licet non sua ante proprium cor paternum"{sup}288{/sup}. {sup}288{/sup} "Материнская особь имеет в себе до зачатия набросок живого, вроде нервной ткани, нового существа, которое ей уподобляется и называется carina malpighiana, нечто вроде пушинки растения; после зачатия оно выделяет сердце, чтобы укоренить его в теле. Ведь дрожащая точка в яйце, которое высиживает птица, вначале обнаруживает бьющееся сердце, головной и спинной мозг. Под воздействием холода это маленькое сердце не проявляет никакой активности, но теплое дуновение придает ему сил, и посредством постепенно растущего воздушного пузыря сердце давит на жидкость в их каналах. Точка жизненных сил в живых существах есть также продолжающееся перед зачатием нервоподобное разветвление жизни, поскольку яйцо есть нервная почка в материнском лоне, которая живет с самого начала, хотя еще не получила сердца, происходящего от отца" (лат.). Если теперь связать наше положение о том, что характер наследуется от отца, а интеллект -- от матери, с предыдущим положением о различии, установленном природой между людьми как в моральном, так и в интеллектуальном отношении, а также и с представлением о полной неизменности характера и умственных способностей, то мы придем к мысли, что подлинное и глубокое усовершенствование человеческого рода может быть достигнуто не извне, а изнутри, т.е. не посредством обучения и образования, а, скорее, на пути органической смены поколений. Нечто подобное имел в виду Платон, предлагая в пятой книге "Государства" странный план усиления и облагораживания касты воинов: если кастрировать всех негодяев и запереть в монастырь всех дураков, людям благородного характера предоставить целый гарем, а всем умным и одаренным девушкам дать в мужья настоящих мужчин, то появилось бы поколение, которое затмило бы век Перикла. Не увлекаясь такого рода утопиями, все же стоило бы подумать о том, как, установив в качестве самого сурового наказания после смертной казни кастрацию (если не ошибаюсь, таковой она и была у некоторых древних народов), можно было бы уничтожить целые поколения негодяев -- тем более что большинство преступлений совершаются, как известно, в возрасте двадцати -- тридцати лет *. * Лихтенберг в одном из своих сочинений (Геттинген, 1804, т. 2) пишет: "В Англии кем-то было предложено кастрировать воров. Предложение недурно, хотя наказание очень сурово: оно покрывает человека позором и в то же время не препятствует его возможности работать; притом если склонность к воровству передана по наследству, то она парализуется. Подобная кара укрощает дух человека и ввиду того, что к воровским подвигам зачастую побуждает половой инстинкт, то отпадает и этот повод к ним. Зато не более чем фривольностью будет замечание, что под угрозой такого наказания жены будут удерживать своих мужей от воровства: ведь при нынешнем порядке вещей они рискуют потерять их вовсе". Следует также подумать о том, не лучше ли выдавать предоставляемое в известных случаях приданое от общества не предположительно самым добродетельным девушкам, как это принято теперь, а самым разумным и одаренным, поскольку судить о добродетели очень трудно; ведь только Бог, как говорится, читает в сердцах, да и возможность проявить благородный характер представляется редко и зависит от случая; к тому же добродетель некоторых девушек в основном объясняется тем, что они некрасивы; об уме же те, кто сам не лишен его, могут после некоторой проверки судить с достаточной уверенностью. Еще один практический вывод из нашей теории заключается в следующем. Во многих странах, в том числе и в Южной Германии, существует вредный для здоровья обычай носить тяжести, часто весьма значительные, женщинами на голове. Это не может не оказывать вредного действия на мозг женщин, который постепенно теряет свои качества; а так как интеллект мужчины наследуют от женщин, весь народ постепенно глупеет, что, впрочем, для многих невеликая беда. Отказ от этого обычая мог бы повысить уровень интеллекта всего народа, что, несомненно, более всего способствовало бы росту национального богатства. Однако предоставим эти практические выводы другим, а сами вернемся к своей особой этико-метафизической точке зрения. Сопоставив содержание главы XLI с данной главой, мы придем к выводу, который при всемсвоем трансцендентном характере опирается и на непосредственные эмпирические данные. Один и тот же характер или одна и та же индивидуально определенная воля живет во всех потомках одного рода, начиная от родоначальника и до его современного представителя. Но в каждом из них воле придан другой интеллект, другая степень и другой способ познания. Поэтому в каждом из членов рода жизнь представляется воле с другой стороны, при определенном освещении ею приобретается иной взгляд на жизнь, извлекаются иные уроки. Правда, поскольку интеллект угасает вместе с индивидом, воля не может непосредственно дополнять опыт одного из этих представителей рода опытом другого. Но как результат каждого нового понимания жизни, которое дает воле только личность, само ее воление получает другое направление, модифицируется и, самое главное, при этом вновь должно утверждать или отрицать жизнь. Таким образом, возникающий из необходимости соединения двух полов для зачатия естественный закон, при котором постоянно сочетаются в различных вариантах воля и интеллект, становится благом. Ибо благодаря этому жизнь постоянно обращена к воле (отражением и зеркалом которой она служит) новыми сторонами, как бы постоянно поворачивается перед ней, позволяя применять к себе новые способы созерцания, чтобы воля при каждом из них решалась на свое утверждение или отрицание: ей доступны обе возможности, но только в случае самоотрицания она в смерти приходит к завершению всего феноменального. Поскольку одной и той же воле постоянное обновление и изменение интеллекта, открывая ей новый взгляд на мир, дает возможность спастись, а интеллект наследуется от матери, то, возможно, этим и объясняется запрет на брак между братом и сестрой у большинства народов (при очень немногих и недостоверных исключениях); более того, между ними невозможна даже половая связь -- разве в очень редких случаях извращения половых влечений или же когда брат и сестра в действительности не родные. Ибо в браке между родственниками не может возникнуть ничего другого, кромесоединения тех же воли и интеллекта, которые уже объединены в союзе родителей, что привело бы к безнадежному повторению уже существующего феномена. Когда мы ближе присматриваемся к невероятному и столь очевидному разнообразию людских характеров и видим, что один человек добр и великодушен, а другой зол и даже жесток, один справедлив, порядочен и откровенен, а другой полон лжи, проныра, обманщик, предатель, неисправимый негодяй, то перед нами открывается целая бездна, и мы тщетно будем отыскивать причины такого разнообразия. Индусы и буддисты решают эту проблему, утверждая: "Это -- плоды деяний в предшествующей жизни". Такое решение, самое древнее и понятное, исходящее от мудрейших людей, только отодвигает вопрос дальше. Однако более приемлемое решение вряд ли удастся найти. С точки зрения всей моей теории можно лишь сказать, что там, где речь идет о воле как о вещи в себе, закон основания, будучи только формой явления, больше не находит применения и вместе с ним отпадает любое "зачем" и "почему". Абсолютная свобода состоит в том, что есть нечто совершенно неподвластное закону основания как принципу необходимости, и такая свобода свойственна только вещи в себе, которая и есть воля. Таким образом, она в своем явлении (Operari) подчинена необходимости, но в своем существовании (Esse), где становится вещью в себе, она свободна. Поэтому, когда мы доходим до вещи в себе, как это здесь и случилось, всякое причинно-следственное объяснение прекращается и нам остается только сказать: здесь проявляется истинная свобода воли в той мере, в какой она вещь в себе; но как таковая она беспричинна, т.е. не знает никакого "почему". Именно поэтому здесь и прекращается для нас всякое понимание, ибо оно опирается на закон основания и состоит только в применении этого закона. XLIV. Метафизика половой любви Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учености, всеведущие, и всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это все устремляется в пары и почему везде любовь и поцелуи? Высокие мудрецы, скажите мне это! Подумайте, подумайте, что это случилось со мной, как это, где это, когда это и почто это случилось и со мною? Бюргер Эта глава -- последняя из тех четырех глав, которые связаны между собою в разных отношениях и вследствие этого образуют до некоторой степени целое в целом. Внимательный читатель увидит это сам, так что мне не придется прерывать свое изложение ссылками и повторениями. Мы привыкли видеть, что поэты занимаются преимущественно изображением половой любви. Она же обыкновенно служит главной темой всех драматических произведений, как трагических, так и комических, как романтических, так и классических, как индусских, так и европейских; не в меньшей степени является она сюжетом гораздо большей половины лирической поэзии, а равно и эпической, в особенности, если причислить к последней те великие груды романов, которые вот уже целые столетия ежегодно появляются во всех цивилизованных странах Европы с такою же регулярностью, как полевые злаки. Все эти произведения в своем главном содержании не что иное, как многосторонние, краткие или пространные описания половой страсти. И самые удачные из этих изображений, как например, "Ромео и Джульетта", "Новая Элоиза", "Вертер", достигли бессмертной славы. Если же Ларошфуко полагает, что со страстной любовью дело обстоит так же, как с привидениями, о которых все говорят, но которых никто ее видел, и если Лихтенберг в своем очерке "О могуществе любви" тоже оспаривает и отрицает реальность и естественность этого чувства, то это с их стороны -- большое заблуждение. Ибо невозможно, чтобы нечто природе человеческой чуждое и ей противоречащее, т.е. какой-то из воздуха сотканный призрак, постоянно и неустанно вдохновляло поэтический гений и в его созданиях находило себе неизменный прием и сочувствие со стороны человечества: Rien n'est beau, que le vrai; le vrai seul est aimable{sup}289{/sup} (Boil.) {sup}289{/sup} Без истины не может быть прекрасного в искусстве; нет ничего прекрасного, кроме правды; только истина приятна (Буало) (фр.) Опыт, хотя и не повседневный, подтверждает это. В самом деле: то, что обыкновенно имеет характер живой, но все еще победимой склонности, при известных условиях может возрасти на степень такой страсти, которая мощью своею превосходит всякую другую, и объятые ею люди отбрасывают прочь всякие соображения, с невероятной силой и упорством одолевают все препоны и для ее удовлетворения не задумываются рисковать своею жизнью и даже сознательно отдают эту жизнь, если желанное удовлетворение оказывается для них вовеки недостижимо. Вертеры и Джакопо Ортизи существуют не только в романах; каждый год Европа может насчитать их, по крайней мере, с полдюжины; sed ignotis perierunt mortibus illi{sup}290{/sup}, ибо страдания их не находят себе другого летописца, кроме чиновника, составляющего протокол, или газетного репортера. Но читатели судебно-полицейских известий в английских и французских газетах могут засвидетельствовать справедливость моего указания. И еще больше количество тех, кого эта страсть доводит до сумасшедшего дома. Наконец, всякий год бывает один-два случая совместного самоубийства какой-нибудь любящей, но силою внешних обстоятельств разлучаемой пары; при этом, однако, для меня всегда остается непонятным, почему люди, которые уверены во взаимной любви и в наслаждении ею, думают найти себе величайшее блаженство, не предпочитают лучше решиться на самый крайний шаг, пренебречь всеми житейскими отношениями, перенести всякие неудобства, чем вместе с жизнью отказаться от такого счастья, выше которого они ничего не могут себе представить. Что же касается более умеренных степеней любви и обычных порывов ее, то всякий ежедневно имеет их перед глазами, а покуда мы не стары, то большей частью-- и в сердце своем. {sup}290{/sup}но в безвестности исчезают погибшие (лат.). Таким образом, припомнив все это, мы не будем уже сомневаться ни в реальности, ни в важности любви; и удивляться должны мы не тому, что и философ решился избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а тому, что предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны философов и представляет для них неразработанный материал. Больше всего занимался этим вопросом Платон, особенно в "Пире" и в "Федре"; но то, что он говорит по этому поводу, не выходит из области мифов, легенд и шуток, да и касается главным образом греческой педерастии. То немногое, что есть на нашу тему у Руссо, в его "Discours sur l'inégalité" ("Рассуждения о неравенстве"), неверно и неудовлетворительно. Сказанное Кантом на эту тему в третьем отделе рассуждения "О чувстве прекрасного и возвышенного" (стр. 435 и сл. в издании Розенкранца) очень поверхностно и слабо в фактическом отношении, а потому отчасти и неверно. Наконец, толкование этого сюжета у Платнера, в его "Антропологии", з 1347 и сл., всякий найдет плоским и мелким. Определение же Спинозы стоит здесь привести ради его чрезвычайной наивности и забавности: "Amor est titillatio, concomitante idea cousae externae" (Eth. IV, prop. 44, dem.){sup}291{/sup}. Таким образом, у меня нет предшественников, на которых я мог бы опереться или которых должен был бы опровергать: вопрос о любви возник предо мною естественно, объективно и сам собою вошел в систему моего мировоззрения. {sup}291{/sup}"Любовь есть щекотание, сопровождаемое идеей внешней причины" (Этика. Ч. 4, теорема 44, док-во) (лат.). Впрочем, меньше всего могу я рассчитывать на одобрение со стороны тех, кто сам одержим любовною страстью и кто в избытке чувства хотел бы выразить ее в самых высоких и эфирных образах: таким людям моя теория покажется слишком физической, слишком материальной, хотя она, в сущности, метафизична и даже трансцендентна. Но пусть они, прежде всего, подумают о том, что предмет, который сегодня вдохновляет их на мадригалы и сонеты, не удостоился бы с их стороны ни единого взгляда, если бы он родился на восемнадцать лет раньше. Ибо всякая влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои корни исключительно в половом инстинкте; да, в сущности, она и не что иное, как точно определенный, специализированный, в строжайшем смысле слова индивидуализированный половой инстинкт. И вот, если, твердо помня это, мы подумаем о той важной роли, которую половая любовь, во всех своих степенях и оттенках, играет не только в пьесах и романах, но и в действительности, где она после любви к жизни является самой могучей и деятельной изо всех пружин бытия, где она беспрерывно поглощает половину сил и мыслей молодого человечества, составляет конечную цель почти всякого человеческого стремления, оказывает вредное влияние на самые важные дела и события, ежечасно прерывает самые серьезные занятия, иногда ненадолго смущает самые великие умы, не стесняется непрошеной гостьей проникать ее своим хламом в совещания государственных мужей и в исследования ученых, ловко забирается со своими записочками и локонами даже в министерские портфели и философские манускрипты, ежедневно поощряет на самые рискованные и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые прочные узы, требует себе в жертву то жизни и здоровья, то богатства, общественного положения и счастья, отнимает совесть у честного, делает предателем верного и в общем выступает как некий враждебный демон, который старается все перевернуть, запутать, ниспровергнуть, если мы подумаем об этом, то невольно захочется нам воскликнуть: к чему весь этот шум? к чему вся суета и волнения, все эти страхи и горести? Разве не о том лишь идет речь, чтобы всякий Ганс нашел свою Гретхен (всякий Иван нашел свою Марью)?* Почему же такой пустяк должен играть столь серьезную роль и беспрестанно вносить раздор и смуту в стройное течение человеческой жизни? Но перед серьезным исследователем дух истины мало-помалу раскрывает загадку совсем не пустяк то, о чем здесь толкуется, а, наоборот, оно так важно, что ему вполне подобают та серьезность и страстность, которые ему сопутствуют. Конечная цель всех любовных треволнений, разыгрываются ли они на комической сцене или на котурнах трагедии, поистине Важней, чем все другие цели человеческой жизни, и поэтому она вполне достойна той глубокой серьезности, с какою всякий стремится к ее достижению. Именно: то, к чему ведут любовные дела, это ни более, ни менее, как создание следующего поколения. Да, именно здесь, в этих фривольных шашнях любви, определяются в своей жизни и в своем характере те действующие лица, которые выступят на сцену, когда мы сойдем с нее. Подобно тому как существование,existentia, этих грядущих личностей всецело обусловливается нашим половым инстинктом вообще, так их сущность, essentia, зависит от нашего индивидуального выбора при удовлетворении этого инстинкта, т.е. от половой любви, и бесповоротно устанавливается ею во всех своих отношениях. Вот ключ к решению проблемы,-- но мы лучше ознакомимся с ним, когда, применяя его к делу, проследим все ступени влюбленности, начиная от мимолетного влечения и кончая самой бурной страстью; мы увидим при этом, что все разнообразие ступеней и оттенков любви зависит от степени индивидуализации выбора. * Я не смею называть здесь вещи своими именами, пусть же благосклонный читатель сам переведет эту фразу на аристофановский язык. Все любовные истории каждого наличного поколения, взятые в целом, представляют собою, таким образом, серьезную "думу всего человечества о создании будущего поколения, которое в свою очередь является родоначальником бесчисленных новых поколений"*. Эта глубокая важность той человеческой потребности, которая в отличие от всех остальных людских интересов касается не индивидуального благополучия и несчастья отдельных лиц, а жизни и характера всего человеческого рода в будущих веках, и в которой поэтому воля индивида выступает в своем повышенном качестве, как воля рода,-- эта важность и есть то, на чем зиждется пафос и возвышенный строй любовных отношений, трансцендентный момент восторгов и страданий любви, которую поэты в продолжение тысячелетий не устают изображать в бесчисленных примерах, ибо нет темы, которая по своему интересу могла бы сравниться с этой: трактуя о благополучии и горести рода, она так же относится к другим темам, касающимся только блага отдельных личностей, как геометрическое тело-- к плоскости. Вот почему так трудно заинтересовать какой-нибудь пьесой, если в ней нет любовной интриги; вот почему, с другой стороны, эта тема никогда не исчерпывается и не опошляется, хотя из нее и делают повседневное употребление. * meditatio compositionis generationis futurae, e qua iterum pendent innumerae generationes То, что в индивидуальном сознании сказывается как половое влечение вообще, без направленности на определенного индивида другого пола, взятое само по себе и вне явления, есть воля к жизни. То же, что в сознании проявляется как половой инстинкт, направленный на какую-нибудь определенную личность, есть само по себе воля к жизни в качестве конкретного индивида. В этом случае половой инстинкт, хотя он сам по себе не что иное, как субъективная потребность, умеет, однако, очень ловко надевать на себя личину объективного восхищения и этим обманывает сознание: природа для своих целей нуждается в подобном стратегическом приеме. Но какой бы объективный и возвышенный вид ни принимало это восхищение, оно в каждом случае влюбленности имеет своею исключительною целью рождение известного индивида с определенными свойствами: это прежде всего подтверждается тем, что существенною стороною в любви является не взаимность, а обладание, т.е. физическое наслаждение. Оттого уверенность в ответной любви нисколько не может утешить в отсутствии обладания: наоборот, не один человек в таком положении кончал самоубийством. С другой стороны, люди, сильно влюбленные, если они не могут достигнуть взаимности, довольствуются обладанием, т.е. физическим наслаждением. Это доказывают все браки поневоле, а также и те многочисленные случаи, когда ценою значительных подарков или другого рода пожертвований приобретается благосклонность женщины, вопреки ее нерасположению; это доказывают, наконец, и факты изнасилования. Истинной, хотя и бессознательною для участников целью всякого романа является то, чтобы родилось на свет именно это, определенное дитя: как достигается эта цель -- дело второстепенное. Каким бы воплем ни встретили жесткий реализм моей теории высокие и чувствительные, но в то же время влюбленные души, они все-таки ошибаются. В самом деле: разве точное определение индивидуальностей грядущего поколения не является гораздо более высокою и достойною целью, чем все их безмерные чувства и сверхчувственные мыльные пузыри? Да и может ли быть среди земных целей более важная и великая цель? Она одна соответствует той глубине, с которой мы чувствуем страстную любовь, той серьезности, которая сопровождает ее, той важности, которую она придает даже мелочам в своей сфере и в своем возникновении. Лишь в том случае, если истинною целью любви считать эту цель, окажутся соответствующими делу все околичности любовного романа, все бесконечные усилия и муки, с которыми связано стремление к любимому существу. Ибо то, что сквозь эти порывы и усилия пробивается в жизнь, это-- грядущее поколение во всей своей индивидуальной определенности. И трепет этого поколения слышится уже в том осмотрительном, определенном и прихотливом выборе при удовлетворении полового инстинкта который называется любовью. Возрастающая склонность двух любящих существ-- это уже собственно воля к жизни нового индивида, который они могут и хотят произвести, и когда встречаются их взоры, исполненные страсти, то это уже загорается его новая жизнь и возвещает о себе как будущая гармоническая, стройно сложенная индивидуальность. Они тоскуют по действительном соединении и слиянии в одно существо, для того чтобы з