рует смысл. Оно делает невозможным горизонтальное разво-рачивание смысла в слове, которое "взрывается" вверх. Падение аналогично "стремительному движению вверх", подпрыгиванию, хотя и направлено сверху вниз. Хармсу принадлежит уже упоминавшееся стихотворение "Падение вод". Оно начинается падением -- "рухнул об пол потолок, надо мной раскрылся ход..." -- и кончается мотивом кипятка, восходящего вверх. Большая часть стихотворения -- это "хор" "небесных мух", о которых Хармс говорит, что они "снов живые точки": _________________ 49 Там же. С. 246. 50 Ср. с замечанием по этому поводу Валерия Подороги: Разрыв -- то, из чего рождается вечное противостояние земли и мира, -- нестираем, он ниоткуда не происходит и ничего не завершает, он и есть первоисток (Ursprung) (Подорога Валерий. Выражение и смысл. М.: Ad Marginem, 1995. С. 281). 51 Хайдеггер Мартин. Работы и размышления разных лет / Пер. А. В. Михайлова. М.: Гнозис, 1993. С. 94. Троица существования 277 Мухи: В самовар глядим, подруги, там пары встают упруги, лезут в чайник. Он летит. Воду в чашке кипятит. Бьется в чашке кипяток. Гряньте, мухи эпилог! Мухи: Это крыши разлетелись, открывая в небо ход, это звезды разлетелись, сокращая чисел год. Это вод небесных реки пали в землю из дыры. (ПВН, 84-85) Восхождение кипятка описывается Хармсом как восхождение энергии. Взаимопроникающее разнонаправленное движение вверх и вниз создает нерасчленимое триединство процесса расслоения, расчленения, дифференциации, который описан в стихотворении. Вместе с тем рассечение (в самом прямом смысле "потолка") создает такое напряжение энергий, которое производит смысл стихотворения, как разъятие/соединение. Любопытно, что текст Хармса описывает производство слова "кипяток" так, как его изображает Флоренский. Последний указывает, что "в порядке натурального объяснения" три звука корня могут быть поняты как естественный звук прыжка, т.е. при подпрыгивании. В то время как ноги уже стали на земле, верхняя часть туловища, двигаясь по инерции вниз, внезапно сжимает грудную клетку. Вырывающийся воздух производит звук приблизительно такой, какой произносят, изображая ребенку из колена лошадку: hop, hop или hup. Звук hup, кып, kuB -- естественное следствие механики тела при подпрыгивании, причем первая группа звуков соответствует разверзанию струею воздуха гортани, вторая -- самому процессу выдыхания, но не активного, а несколько насильственного...52 Прыжок и взрыв ("разверзание" воздухом гортани) -- вот главные процедуры, производящие из тела -- его химерического двойника -- форму слова. Слово не транслируется сквозь тело из некоего истока, но производится в нем, лопаясь из сердцевины, как пузырь, как некая форма невыразимого ужаса, даже тогда, когда она облечена в игривую форму "скакания". В 1930 году Хармс много экспериментирует с формой, трансцендирующей темпоральную генерацию. Он использует очень короткий взрывной размер, частую россыпь отдельных слогов, противопоставления понятий, как бы рассыпающихся в месте связки. Большое значение в этих текстах имеет имитация внезапности. Вот пример текста 1930 года, строящегося вокруг взрывной телесной механики: _______________ 52 Флоренский П. А. У водоразделов мысли. С. 246. 278 Глава 9 Но вдруг неожиданно воздух надулся И вылетел в небо горяч и горюч. Фадеев подпрыгнул Калдеев согнулся а Пепермалдеев согнулся как ключ. (2, 75) Вылетающий воздух -- это очевидная метафора выдыхания, "разверзания струею воздуха гортани", если использовать выражение Флоренского. Это метафора генерации стиха как прорыва. И дыхательный взрыв откликается в конвульсивных движениях Фадеева, Калдеева и Пепермалдеева. Последний сравнивается с ключом -- с тем ли, которым отпирают -- раскрывают -- замки, или источником, Хармс не уточняет. 8 Зеркало разделяет миры, удваивая их, оно создает мир "тут" и мир "там". Это зеркальное производство антимиров, сходное с производством слова из рассекающего его "костяка", интересовало литераторов 1920-х годов. Замятин в "Мы" фантазирует на тему зеркальной поверхности, которая вдруг размягчилась, и уже ничто не скользит по ней -- все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством заглядываем детьми...53 Этот зазеркальный мир у Замятина -- мир математических мнимостей54: Всякому уравнению, всякой формуле в поверхностном мире соответствует кривая или тело. Для формул иррациональных, для моего V[квадр. корень]-1, мы не знаем соответствующих тел, мы никогда не видели их... Но в том-то и ужас, что эти тела -- невидимые есть, они непременно, неминуемо должны быть: потому что в математике, как на экране, проходят перед нами их причудливые, колючие тени -- иррациональные формулы...55 Сигизмунд Кржижановский также придумал "отрицательную" страну56, "страну нетов", зеркально соотнесенную со "страной естей" -- существ, обитающих в реальном мире. Кржижановский придумал "миф" о происхождении нетов. Согласно этому мифу, у Океана было три сына -- Эн, Кай и Пан, то есть в переводе с греческого -- Один, И, Все. Эн и Пан приносят себя в жертву, чтобы ограничить безграничность Океана -- дать ему берега. Неты же происходят от оставшегося Кая, то есть именно от той мнимой черты, которая соединяет и ____________ 53 Замятин Евгений. Сочинения. М.: Книга, 1988. С. 64. 54 О математических мнимостях у Замятина см.: White J. Mathematical Imagery in Musil's "Young Torless" and Zamyatin's "We" // Comparative Literature. 1966. V. 18. No 1. Р. 71--78. 55 Замятин Евгений. Цит. соч. С. 71--72. 56 О негативности у Кржижановского см.: Топоров Владимир. "Минус"-пространство Сигизмунда Кржижановского // Русский авангард в кругу европейской культуры: Материалы международной конференции. М., 1993. С. 164--177. Троица существования 279 разъединяет Единое от Множества, от "связки". Любопытно, что неты Кржижановского существуют в мире с зеркально обращенным направлением времени, как "отрицательный Разин" у Хлебникова. Их мышление идет не от причины к следствию, но наоборот. Иррациональность нетов ставит их вне сферы "Рассудка", который бунтует не только против движения часовой стрелки, показывающей 111 после 11,11 после 1, но и против всей Природы, кружащей планетами по орбитам, кровью по жилам и соком по клеточным ходам растений и не терпящей идущего против ее57. И у Замятина, и у Кржижановского "негативные", "зеркальные" тела подчиняются законам чисел и являются иррациональными порождениями разума, как иррациональные числа Флоренского. Числовое и зеркальное раздвоение тела производит реверсию причинно-следственных отношений. "Исток" и результат меняются местами58 . Кржижановский формулирует эту "реверсию" таким образом: ...мысль же нета <...> вопреки всей Природе, текущей от причин к следствиям, толкающей рост от корней к листьям, -- тянется от колючки к корню, течет от следствия к причине59. "Нет" Кржижановского существует в мире, где деревья вопреки природе растут от ветвей к корню, то есть в мире инвертированного времени, в том самом, в котором существуют хлебниковские "перевертни" и Анти-Разин. Все это напоминает фантазии Льюиса Кэрролла, заставившего персонажей одного из эпизодов "Сильвии и Бруно" двигаться вслед за волшебными часами назад: буквально ходить спиной и выблевывать съеденную пищу60. У Хармса есть стихотворение 1931 года, в котором он описывает некое "числовое тело", созданное Богом по подобию ландшафта, обладающее пространственно-временной ориентацией: Кин -- Этого лица я не хотел бы больше видеть. В нем все противоположно правильному размещению. Бугристые долины расходятся лучами к свету глаз, пика мешает числам расположиться в правильных сочетаниях. Законом ищет Бог уравновесить многие неровности лица. Зак -- Вот это справедливо. Гляжу в тебя, как бы разглядывая небо звездное, где оси длинных расстояний. (3,110) ___________ 57 Кржижановский Сигизмунд. Воспоминания о будущем. М.: Московский рабочий, 1989. С.261. 58 Такая реверсия может, например, описываться в терминах нарциссической репрезентации. Согласно Пьеру Лежандру, зеркало в такой репрезентации выдает "исток", "причину" за результат. Это связано с тем, что Я является истоком, с которым соотносится любое присутствие, в том числе и само присутствие этого Я в мире, образ себя или мира и слова, которые это Я произносит (Legendre Pierre. Dieu au miroir. Etude sur L'institution des images. Paris: Fayard, 1994. P. 51). Зеркало же ставит Я в такое положение, что оно дается себе самому извне, что оно постигает себя самого как чужого. Таким образом, Я (исток) становится "результатом". 59 Кржижановский Сигизмунд. Цит. соч. С. 261. 60 The Works of Lewis Carroll. Feltham: Hamlyn, 1965. P. 515-520. 280 Глава 9 Лицо дается как место неких трансформаций, вызываемых числовыми операциями. Его "ландшафт" возникает из чисел, системы отражений и взглядов. "Бугристые долины расходятся лучами к свету глаз". И это нарушение направлений, эта трансформация, задаваемая игрой чисел, не дает лицу избавиться от "неровностей". Вместе с тем лицо понимается как бесконечное пространство, сводимое к абстракции неких "осей длинных расстояний". Нечто подобное проделывает и Андрей Белый в "Москве", где профессор Коробкин также видит лицо как числовую трансформацию: Пифагора связав с Гераклитом, биение опухолей -- на носу, на губе, на лопатке, в глазу -- переживал сочетанием, переложением чисел, -- не крови; кривые фигур представлял -- перебегами с места на место: людей61 . Лицо оказывается буквально диаграммой движений в пространстве и времени, картой становления и существования. 9 То, что "человек устроен из трех частей", означает, что в нем существует различие. Тело приобретает конкретное существование, когда на "теле без органов" (Арто, Делез--Гваттари) возникают органы, то есть членение, когда тело как бы разрезается. Хармс любит самые странные и случайные членения тела, как, например, в тексте 1931 года, где горбун Василий Антонович приходит к профессору Мамаеву и просит отрезать ему горб. Операция, однако, завершается неудачно: 4. <...> Но самое неприятное -- это то, что профессор Мамаев второпях забыл снять с пациента простыню и отрезал ему вместо горба что-то другое, -- кажется, затылок. А горб только истыкал хирургическим инструментом. 5. Придя домой, Василий Антонович до тех пор не мог успокоиться, пока в дом не ворвались испанцы и не отрубили затылок кухарке Андрюшке. 6. Успокоившись, Василий Антонович пошел к другому доктору, и тот быстро отрезал ему горб (ГББ, 49). Членение тел входит в цифровое членение рассказа. Тела соединяются в наррации за счет каких-то случайных разрезов и обломов (появляющийся на смену горбуну Бубнов, например, видит, как его соседка ломает зуб и "задумывается о своей биографии"). Членение тел проходит у Хармса по совершенно непредсказуемым линиям, как, скажем, при перечислении трех частей человека. Оно принципиально пренебрегает принципом гомотипии. Сначала это "Борода и глаз, и пятнадцать рук", затем это "Пятнадцать рук и ребро". В обоих случаях Хармс описывает две части, каждая из которых _____________ 61 Белый Андрей. Москва. М.: Сов. Россия, 1990. С. 473. Троица существования 281 может быть, в свою очередь, также коллекцией частей, Хармс исходит из амбивалентности отношений между множеством и его элементами62 . В первом случае это "борода и глаз" и "пятнадцать рук". На это указывает и запятая, отделяющая пятнадцать рук от бороды и глаза как единого комплекса. Логически это понятно. Борода и глаз входят в единый комплекс "лица". Таким образом, хотя на первый взгляд в одном случае Хармс перечисляет три части, а во втором -- две, в обоих случаях он называет лишь две части. Третья составляющая -- препятствие, не может быть представлена как часть -- это черта деления, создающая различие, это разрез, линия, штрих -- это не то и не это. В грамматической структуре фразы такую дизъюнктивную роль может выполнять связка, соединительный союз "и" (как греческое "Кай" у Кржижановского). Но "третье" может описываться и иначе, как некий комплекс звуков, обладающий свойством чистого различия --не то и не это: "Хэу-ля-ля, дрюм-дрюм-ту-ту!" В результате мы имеем некую "троицу", но один член этой троицы многосоставен -- "пятнадцать рук". Пятнадцать рук в данном случае чисто количественное числительное, оно, разумеется, не имеет никакого отношения к порядку последовательности. Это число принципиально отлично от числа три, которое черпает свое основание в ситуации различия. Покуда числительные соотносятся с ситуацией различия, существования, полноты, деления и т. д. -- они отражают некий "пифагорейский" принцип, на основе которого реализуется существование мира. Когда же речь заходит о пятнадцати руках, цифры перестают функционировать как принципы. По мнению Хармса, они становятся "свойствами". В небольшом трактате 1931 года "Нуль и ноль" Хармс замечает: Предполагаю, что один из способов обнаружить в числе его истинные свойства, а не порядковое значение, это обратить внимание на его аномалии. Для этого удобно 6. Но, впрочем, пока я об этом распространяться не буду (Логос, 116). Можно только предполагать, какова патология шести63. Может быть, она вытекает из удвоения троицы. Дело не в этом. Шесть понимается как некое свойство, вытекающее из вариации первоначальных принципов. ________________ 62 В стихотворении 1929 года, в котором лирический герой пробует "по пальцам все предметы перечесть", Хармс создает также ситуацию двусмысленности -- является ли множество единицей или следует понимать его как множество единиц? Герой считает: Табуретка столик бочка ведро кукушка печка метла сундук рубашка <...> четыре кисточки на платке восемь кнопок на потолке. (1.77) 63 Витрувий считал, что шесть совершенное число (Vitruvius. The Ten Books on Architecture. New York: Dover, 1960 P. 74.6). 282 Глава 9 В ином месте Хармс описывает, что такое в его понимании цифровые свойства: В природе нет равенства. Есть тождество, соответствие, изображение, различие и противопоставление. Природа не приравнивает одно к другому. Два дерева не могут быть равны друг другу. Они могут быть равны по своей длине, по своей толщине, вообще по своим свойствам. Но два дерева в своей природной целости, равны друг другу быть не могут. Многие думают, что числа, это количественные понятия вынутые из природы. Мы же думаем, что числа, это реальная порода. Мы думаем, что числа вроде деревьев или вроде травы. <...> Говоря два, Мы не хотим сказать этим, что это один и еще один. Когда Мы сказали "два дерева", то Мы использовали одно из свойства "два" и закрыли глаза на другие свойства. "Два дерева" значило, что разговор идет об одном дереве и еще одном дереве (Логос, 118)64. Высказывание "два дерева" не означает, что существует некий ряд деревьев, но что данному множеству присуще некое свойство. Скажем, "три дерева" значит принцип различия внутри некоего целого, которое мы описываем как совокупность трех деревьев. А "два дерева" -- это тождество или противопоставление, или соположение двух отдельных частей, или даже их взаимопритяжение, потому что два не означает еще полного отделения. В "Лапе" Хармс обыгрывает свойства "двоицы": Тут стоят два дерева и любят друг друга. Одно дерево -- волк, другое -- волчица (2, 95). (Отмечу, между прочим, возможную анаграмматическую связь между вОЛК и КОЛ.) Никакое из перечисленных свойств не проецируется на цифру пятнадцать применительно к рукам. Пятнадцать рук эквивалентны пятнадцати зарубкам или пятнадцати штрихам. Речь в данном случае уже не идет об органах, вступающих друг с другом в отношения "свойств" или принципов и тем самым определяющих существование организма, тела. Речь идет просто о наборе элементов для счисления. Но тогда безразлично, сколько рук у человека. Их может быть пятнадцать, двадцать, сто. Их количество никак не отражается на существовании организма, на его членимости и единстве. Известно, что числа индивидуализируются и связываются с определенными свойствами в основном до десяти. Числительные, обоз- ________________ 64 Такое отношение к числу могло стимулироваться "философией математики", изложенной в интеллектуальном бестселлере двадцатых годов -- книге Освальда Шпенглера "Закат Европы": Не существует и не может существовать никакого числа в себе. Есть множество миров чисел, так как есть множество культур. Мы обнаруживаем индийский, арабский, античный, западный тип математического мышления и вместе тип числа, каждый по самой сути своей представляющий нечто самобытное и единственное, каждый являющийся выражением мирочувствования, символом некой значимости (Шпенглер Освальд. Закат Европы. Т. 1 / Пер. К. А. Свасьяна. М.: Мысль, 1993. С. 208). Комментарий на эту тему см.: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М.: Наука. С. 41--45. Троица существования 283 начающие первые десять цифр во всех языках, -- исключительно древние. Однако когда число переходит рубеж десяти-двенадцати, оно перестает быть окрашенным в индивидуальные тона. В архаических культурах оно означает просто "много". И именно поэтому Хармс делает существенное заключение: А впрочем, не рук пятнадцать штук, пятнадцать штук, пятнадцать штук, Хэу-ля-ля, дрюм-дрюм-ту-ту! Пятнадцать штук, да не рук. Руки просто превращаются в "штуки" -- совершенно лишенные свойств элементы, которые могут вступать в отношения эквивалентности и использоваться как коллекции для образования и функционирования количественных числительных. Троица Мабра связана с принципом существования, с "ядром" тела. 13 августа 1933 года Хармс написал стихотворение о смерти человека, так или иначе связанной с некими цифровыми кодами. Речь в нем идет о человеке, который "жил-был в доме тридцать три единицы", то есть сдвоенной троицы. Человек этот умирает, произнеся следующий загадочный монолог: "Я больше не могу. Погибают мускулы в непосильной борьбе, откажите родственнику карабе..." И так, слова какого-то не досказав, умер он, пальцем в окно показав. (ПВН, 147) Далее описывается реакция окружающих на случившееся. Среди присутствующих Дворник, раздумывая о превратности человеческого положения, заворачивал тело покойника в таблицу умножения. (ПВН, 147) Трудно, конечно, сказать, что значит таинственное "карабе", по определению Хармса -- "какое-то слово". Здесь возможны самые разнообразные толкования, начиная с "кара б...", то есть Бога, и кончая "Ка Ра Бе", где "Ка" и "Ра" -- египетские реалии, а "Бе" -- Бог. Существенно то, что человек, не договаривая слова, показывает на окно -- монограмму, в которой все эти буквы содержатся, спрессованные в некой потенции значения. Любопытно, что человек после смерти заворачивается в таблицу умножения -- этот совершено безличный арифметический "документ", враждебный органической сущности цифр. Существует некое противостояние символа окна и таблицы умножения. Символ окна -- это геометрическая фигура с членением внутри. Она состоит из двух прямоугольников, примыкающих друг к другу одной из сторон, или 284 Глава 9 является прямоугольником, деленным пополам. Как и иные геометрические фигуры, фигура "окна" состоит из частей, которые складываются в определенную форму. Это складывание частей в фигуры равнозначно установлению свойств частей и целого65. Каждый раз, когда мы по-новому перераспределяем элементы или членим какую-либо геометрическую фигуру, мы что-то открываем в ее структуре, и прежде всего мы открываем возможность новой формы, которая связана с нашим ощущением свойства этой фигуры. Заумное "карабе" приобретает различные смыслы в зависимости от его членения. Поэтому рассечение фигуры, разрезание тела на части как бы создает смысл, хотя и лежащий за порогом вербальности, но относящийся к сущностным свойствам данного тела. Такое членение прямо противостоит таблице умножения, существующей вне всякой прямой связи с телом. В этом смысле жест умирающего в сторону окна -- это жест, противопоставляющий "сущностное" геометрическое членение монограммы абстракции таблицы умножения. 10 Попытка Хармса спуститься ниже уровня словесного текста и даже ниже уровня буквы ставит целый ряд чисто филологических проблем. Смысл перестает функционировать в словесных цепочках, но начинает работать в диаграммах, геометрических схемах, работа смысла начинается опираться на счет и членение. Модель слова, рассеченного в сердцевине и производящего смысл как росток, прыжок или взрыв, -- это модель смыслопорождения из разрушения слова, из его руины. Лейбниц высказал предположение, что графическая структура знака не может не быть соотнесена со смыслом, который она выражает. Он считал, что это верно и по отношению к арифметике. Рассуждения эти записаны в форме диалога. Один из собеседников, А, спрашивает: ...какое сходство с вещами имеют самые первые "элементы", например О с нулем, или а с линией?66 Ответ Б следующий: _____________ 65 Витгенштейн предложил представить себе цепь из фрагментов, которые можно посчитать. Сам подсчет фрагментов делает цепь легко запоминаемой структурой, даже когда она вытянута по прямой. Этой цепи или фрагментам, ее составляющим, можно придавать разные конфигурации и демонстрировать их: "Вот что еще можно сделать из этой цепи!" Не является ли то, что "я демонстрирую, свойством этой цепи?" -- спрашивает Витгенштейн (Wittgenstein Ludwig. Remarks on the Foundations of Mathematics / Ed. by G. H. von Wright, R. Rhees and G. E. M. Anscombe. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 1967. P. 25). Тогда, когда мы говорим, что десять состоит из трех групп по три и одной единицы или из двух групп по пять единиц, мы также демонстрируем внутреннее свойство той или иной структуры, или, как пишет Витгенштейн, "свойство ее сущности" (internen Eigenschaft -- des Eigenschaft des Wesens) (Ibid. P. 29). 66 Лейбниц Готфрид Вильгельм. Соч.: В 4 т. Т. 3. M.: Мысль, 1984. С. 406. Троица существования 285 ...если знаки могут быть применены к рассуждению, то в них имеется какое-то сложное расположение, порядок, который согласуется с порядком вещей, если не в отношении отдельных слов (хотя это было бы еще лучше), то во всяком случае в отношении их связи и флексии. И этот разнородный порядок тем не менее каким-то образом имеет нечто общее во всех языках. <...> Ибо если бы даже знаки и были произвольными, все же их употребление и их связывание заключает в себе нечто такое, что не является произвольным, а именно некую пропорцию между знаками и вещами, а также взаимные отношения различных знаков, выражающих те же вещи67. Известно, что Хармс усматривал в самой форме нуля некое содержание (через связь с кругом и колесом). Но и укоренение числительного (трех) в теле говорит о поиске такого лейбницевского соответствия. В этом смысле монограммы Хармса -- это смысловые "машины", построенные на том же принципе счисления и членения. Даниил Хармс. Таблица "перевода" тайнописи в иероглифику _____________ 67 Там же. С. 406-407. 286 Глава 9 В изобретенной Хармсом тайнописи числительные обозначались буквами в соответствии с их порядковым номером в алфавите68. В тайнописи Хармс использовал чрезвычайно архаическую систему обозначения, характерную для еврейской и греческой письменности, так называемой ионийской или александрийской системы. Такая архаизация интересна тем, что она позволяет восстановить утерянную связь между буквенным письмом и цифрами и тем самым восстановить хотя бы призрачную связь между вещами, обозначаемыми на письме буквами, и счетом. Не исключено, что в самом подборе значков для "тайного" алфавита Хармс отчасти руководствовался именно цифровой стороной. Так, буква В обозначается цифрой 3, а буква Б -- вторая по счету -- кругом, фигурой, выражающей двоичность (оппозицию точки и окружности), не дифференцированную до конца, как в тройке. В монограммах и диаграммах буквы и цифры сближаются, они как бы вживляются в некое тело, тело монограммы, и приобретают почти магическую силу, потому что телесность начертания отражает физическую соотнесенность формы знака и смысла. Хармсу было недостаточно создать собственную алфавитную тайнопись, он дублировал ее некой иероглифической системой, о которой мы практически ничего не знаем. Впрочем, монограмма переходит в иероглифику еще и потому, что во множестве случаев буквы в ней так скрыты (как в хармсовской монограмме "окно"), что не могут быть прочитаны. Смысл растворяется в очертаниях, в графике, в форме самого тела знака. Такого рода субвербальное, диаграмматическое функционирование смысла еще раз отсылает нас к теме амнезии. Тексты Хармса, как я уже указывал, -- это тексты "без памяти". Особый интерес к квазиматематическим структурам или символической геометрии, конечно, вводит в творчество Хармса память совершенно особого рода. Это память, не имеющая истока, как не имеет истории геометрическая фигура, всегда равная самой себе. Это память, как бы лишенная временного измерения и чаще всего свернутая в диаграмму. Отсюда особый интерес Хармса к эзотерической традиции. В эзотерике Хармс выбирает такие тексты, которые не вербальны по существу -- алфавиты, нумерические схемы, эзотерические эмблемы и т. д. Эти эмблемы в основе своей ненарративны и являются структурными аналогами искомых Хармсом текстовых конструкций, в которых исчезают знаки, исчезает реальность, а смысл остается как след их былого присутствия в виде трансцендирующих время графем и чисел. _______________________ 68 См.: Никитаев Александр. Тайнопись Даниила Хармса: Опыт расшифровки // Даугава. 1989. No 8. С. 96. Глава 10. ВОКРУГ НОЛЯ 1 Две цифры имеют в системе Хармса особое значение -- единица и ноль. Чтобы понять свойства ноля, лучше начать с единицы. Единица обсуждается в "Сабле". Хармс начинает с утверждения, что для регистрации мира наблюдатель должен находиться как бы вне мира, занимать внешнюю по отношению к нему позицию. Это положение особенно верно в контексте темпоральности. Ведь представление о прошлом и будущем времени возможно, только если наблюдатель в состоянии оторваться от настоящего и "увидеть" то, что существовало до него или будет после него. И при этом разделение времени на прошлое, будущее и настоящее возможно, только если мы ведем отсчет от некой точки настоящего. Друскин в трактате "Классификация точек" указывает, что точка отсчета имеет совершенно особое значение, выделяющее ее в ряду всех иных точек: Значение точки определяется близостью ко мне, таким образом ей не соответствует число, определяемое порядком. Точка получает форму в зависимости от того, какое она имеет для меня значение (Логос, 97). Хармс в размышлениях о числовом ряде также выделяет особую точку начала: ...существуют числа: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 и т. д. Все эти числа составляют числовой, счетный ряд. Всякое число найдет себе в нем место. Но 1 -- это особенное число. Она может стоять в стороне, как показатель отсутствия счета. 2 уже первое множество счета, и за два все остальные числа. Некоторые дикари умеют считать только так: раз и много. Так вот и мы в мире вроде единицы в счетном ряду. Вопрос: Хорошо, а как же мы будем регистрировать мир? Ответ: Так же как единица регистрирует остальные числа, то есть укладываясь в них и наблюдая, что из этого получается (ПВН, 436--437). Это укладывание единицы в другие числа, -- казалось бы, довольно странная идея. Но понять ее нетрудно. За самым банальным представлением о числе стоит идея счета. Число возникает как результат счета, а счет строится как прибавление единиц. Поэтому каждое число может пониматься как совокупность единиц, лежащих внутри чисел и являющихся их мерилом. 288 Глава 10 Единица проецируется на числовой ряд отчасти как точка настоящего на поток времени, деля его на прошлое и будущее. До введения нуля в европейское счисление между XIII и XVI веками единица, проецируясь на числовую ось, делила ее на отрицательные и положительные величины. Таким образом, единица как бы организовывала вокруг себя весь числовой ряд, так же как точка настоящего организовывает временную ось. Однако этими тривиальностями хармсовское представление о единице не исчерпывается. Хармс поясняет: Единица, регистрируя два, не укладывается своим значком в значок два. Единица регистрирует числа своим качеством (ПВН, 437). Но что это за качество? Это качество некоего единства, противопоставленного множеству. Единица, как нечто нерасчленимое, не имеющее в себе "препятствия", различия, не существует и как обэриутский "предмет" не может быть названа, она ускользает от нашего понимания1, и все же она интуитивно схватывается нами как нечто фундаментально важное: Абстрактное качество единицы мы тоже не знаем. Но понятие единицы существует в нас как понятие чего-либо (ПВН, 437). На вопрос, что такое качество, Хармс отвечает: Гибель уха -- глухота, гибель носа -- носота, гибель неба - немота, гибель слепа -- слепота. (ПВН, 437) Единица похожа на глухоту, слепоту или немоту. Все эти качества негативны, они практически невыразимы, так как даются лишь как отрицание, уничтожение, своего рода метафорическое вычеркивание. Но почему качества эти сходны с единицей? Платон утверждал, что качества неделимы, что они едины. Нельзя поделить белизну или слепоту. В "Федоне" он приложил идею неделимого качества (или "формы") к счислению: Разве не остерегся бы ты говорить, что, когда прибавляют один к одному, причина появления двух есть прибавление, а когда разделяют одно -- то разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь лишь __________________ 1 Ср. рассуждения Парменида у Платона: ...если единое никак не причастно никакому времени, то оно не стало, не становилось и не было прежде, оно не настало, не настает и не есть теперь, и, наконец, оно не будет становиться, не станет и не будет впоследствии. <...> И потому единое никаким образом не существует. <...> Следовательно, не существует ни имени, ни слова для него, ни знания о нем, ни чувственного его восприятия, ни мнения (Платон. Парменид, 141 е -- 142 а / Пер. Н. Н. Томасова // Платон. Соч.: В 3 т. Т. 2. М.: Мысль, 1970. С. 428). Вокруг ноля 289 единственный путь, каким возникает любая вещь, -- это ее причастность особой сущности, которой она должна быть причастна, и что в данном случае ты можешь назвать лишь единственную причину происхождения двух -- это причастность двойке. Все, чему предстоит сделаться двумя, должно быть причастно двойке, а чему предстоит сделаться одним -- единице2. Но это как раз и значит, что всякое число возникает из единого как некоего качества. Двойка -- это такое единое качество, определяющее свойство двух состоять из двух единиц. Если принять такой взгляд на природу числа, то любое число создается качеством как чем-то единым, измеряется, в терминах Хармса, единицей. Впрочем, чтобы существовать, как доказывал платоновский Парменид, само единство должно подвергнуться удвоению (об этом см. в предыдущей главе), оно должно, по словам Хармса, стать "троицей существования". Поэтому в конечном счете число возникает не только через единое, качество, но и через отрицание единого, его перечеркивание. Число поэтому -- это качество, возникшее от перечеркивания единичности. Единица лежит в основе числа, как что-то "снятое" этим числом. Единица позволяет "мерить" число, обусловливающее гибель единицы. Единица как качество обусловливает существование человека как некоего целого, которое не может быть поделено на составляющие единицы. Хармс обращает особое внимание на внешнее начертание знака единицы: Единица изображается нами значком в виде палочки. Значок единицы есть только наиболее удобная форма для изображения единицы, как и всякий значок числа. Так и мы есть только наиболее удобная форма нас самих (ПВН, 437). Мы в такой же степени -- форма нашего качества, как знак единицы -- форма качества единого. Почему форма "палочки", штриха -- наиболее удобная? Потому, что она сочетает в себе некую нерасчленимость, единство предельно простого графа со свойством выражать идею границы, деления, членения. Вспомним схему Рабана с разрезанным сердцем. Оно разрезано штрихом, имеющим форму единицы. Хармс называет единицу качеством, которым "нам придется орудовать". Знак этого качества имеет форму вертикальной линии, штриха. Штрих, будучи графическим выражением перечеркивания, отрицания, как раз дает позитивное выражение негативности. Отсюда и определение сабли как "меры мира". Сабля -- это оружие, это члени-тель, по форме имитирующий единицу, это острие, наносящее на поверхность разрез, делящее ее надвое. Это единое как делитель. Когда Хармс иронически обращается к русской истории (в анекдоте об Иване Сусанине), он заменяет саблю колом, все той же единицей -- "палочкой". В одном из черновиков Хармс отдельно записыва- ____________ 2 Платон. Федон, 101 с/Пер. С. П. Маркиша//Платон. Соч.: В 3 т. Т. 2. М.: Мысль, 1970. С. 72. 290 Глава 10 ет слово КОЛодА (3, 219), выделяя КОЛ и А -- единицу и первую букву алфавита, включенные в состав слова, обозначающего множество. КОЛодА -- это пример того, как единица, укладываясь в некий объект, порождает множество. 2 Главное свойство единицы -- сохранять единство, одновременно обеспечивая членение, расщепление. Когда мы делим числовой ряд на единицы, мы укладываем ее в другие числа и регистрируем их. Накапливая единицы, мы создаем натуральный ряд чисел, который описывается формулой п+1, п+1+1, п+1+1+1 и т.д. Эта прогрессия чисел в принципе не ограничена и является наиболее распространенной моделью наших представлений о бесконечности. Хармс писал об этой беспредельно растущей линии, бесконечной прогрессии чисел: Бесконечное, это прямая, не имеющая конца ни вправо, ни влево. Но такая прямая недоступна нашему пониманию. <...> Ее прикосновение так нематериально, так мало, что собственно нет никакого прикосновения. Оно выражается точкой. А точка, это бесконечно несуществующая фигура (Логос, 118). Хармс мыслит бесконечную прогрессию как ось времени, по отношению к которой наше прикосновение (момент настоящего) может пониматься как точка, как "бесконечно несуществующая фигура". Понять хармсовское представление о натуральном ряде чисел -- значит понять его связь с "качеством" строящей его единицы. Единица, постоянно прибавляясь к концам этого ряда, одновременно маркирует собой точку, откуда этот ряд растет. Ряд этот начинается в единице, но не имеет конца. Хармс говорит о неуравновешенности такого ряда, в котором начало, "исток" не имеет симметричного (мы бы сказали "гомотипичного") полюса. Необходимость в уравновешивании этого асимметричного ряда заставляет человека продолжать ряд чисел и в другую сторону от единицы. Уравновешенность достигается тем, что теперь оба конца не имеют начала. В первоначальном, неуравновешенном варианте ряд чисел сохранял свою связь с единицей -- или с качеством единства. Связь эта опиралась на постулирование единства всего ряда и отмену этого единства каждой новой прибавляющейся единицей. Это сохранение единства и его одновременную отмену можно обозначить как качество -- "единичность": Но порядок этот таков, что началом своим предполагает единство. Затем следует единство и еще единство и т. д. без конца (Логос, 119). Поясню, что это значит. Когда я называю любое, сколь угодно большое число, я постулирую его как некое единство, то есть платоновское "качество". Но такое постулирование возможно потому, что это число имеет начало -- единицу. Когда я прибавляю к этому числу еще одну единицу, я разрушаю единство, но тут же воссоздаю его снова -- в ином числе. Вокруг ноля 291 Тогда же, когда я продлеваю ряд чисел в сторону отрицательных величин, числа как бы теряют свое основание в единице -- в том закрытом начале ряда, которое обеспечивает идентичность цифр. Теперь единица перестает быть началом ряда, но это значит, что она одновременно перестает обеспечивать и единство прогрессирующих числовых величин. На место единицы -- как некой основы -- попадает ноль, некое принципиально иное качество: Точку соединения этих двух рядов, одного естественного и непостижимого, а другого явно выдуманного, но объясняющего первый, -- точку их соединения мы назвали нуль. И вот числовой ряд нигде не начинается и нигде не кончается. Он стал ничем (Логос, 120). Изменение качества числового ряда связано с изменением его "основания". Теперь в основании его лежит ноль, а не единица, лежит нечто, что не может быть основанием, потому что воплощает в себе ничем не уравновешенную негативность. Хармсовские спекуляции по поводу натурального ряда чисел, вероятно, связаны с характерным для него пониманием формы слова. Если слово перестает пониматься как линеарное образование, движущееся от начала к концу, то оно как бы взрывается, разрезается посередине, оно начинает расти из сердцевины. То же самое происходит с числовым рядом, когда мы его "уравновешиваем". Числовой ряд перестает расти от начала -- единицы, он начинает расти из "середины" -- и эта середина не может в данном случае обозначаться единицей. Она подменяется нолем -- как формой радикального отрицания. "Нуль" Хармса по своему положению в ряду напоминает семя слова. Он напоминает срединное семя, пузырь, выбухание и своими иными характеристиками: Он стоит где-то в середине бесконечного ряда и качественно разнится от него. То, что мы назвали ничем имеет в себе еще что-то, что по сравнению с этим ничем есть новое ничто. Два ничто? Два ничто и друг другу противоречивые? Тогда одно ничто есть что-то. Тогда что-то, что нигде не начинается и нигде не кончается, есть что-то, содержащее в себе ничто (Логос, 120). Эти рассуждения Хармса далеки от современной философии математики, они скорее напоминают пифагорейские упражнения. Математика для него не более чем модель, позволяющая описывать структуру дискурса, слова. О каких двух "ничто" идет речь в рассуждении Хармса? Я вынужден сделать небольшой экскурс в историю ноля. По всей видимости, ноль возник около 1300 лет назад в Индии и окончательно утвердился в европейской системе счисления только в начале XVII века. Первоначально он, вероятно, использовался для переноса на бумагу калькуляций, производившихся на абаке, в России известной как счеты. Каждая струна абаки обозначала свой разряд чисел -- единицы, десятки, сотни и т.д. Тогда же, когда один из разрядов абаки пустовал, на письме было необходимо обозначить эту незап