-----------------------------------------------------------------------
В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
М., "Художественная литература", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
-----------------------------------------------------------------------
Если уж слушать, Ника, то слушай внимательно. Такой уговор. Оставь,
милая девочка, в покое скатерть и не заплетай бахрому в косички...
Звали ее Ю-ю. Не в честь какого-нибудь китайского мандарина Ю-ю и не в
память папирос Ю-ю, а просто так. Увидев ее впервые маленьким котенком,
молодой человек трех лет вытаращил глаза от удивления, вытянул губы
трубочкой и произнес: "Ю-ю". Точно свистнул. И пошло - Ю-ю.
Сначала это был только пушистый комок с двумя веселыми глазами и
бело-розовым носиком. Дремал этот комок на подоконнике, на солнце; лакал,
жмурясь и мурлыча, молоко из блюдечка; ловил лапой мух на окне; катался по
полу, играя бумажкой, клубком ниток, собственным хвостом... И мы сами не
помним, когда это вдруг вместо черно-рыже-белого пушистого комка мы
увидели большую, стройную, гордую кошку, первую красавицу и предмет
зависти любителей.
- Ника, вынь указательный палец изо рта. Ты уже большая. Через восемь
лет - невеста. Ну что, если тебе навяжется эта гадкая привычка? Приедет
из-за моря великолепный принц, станет свататься, а ты вдруг - палец в рот!
Вздохнет принц тяжело и уедет прочь искать другую невесту. Только ты и
увидишь издали его золотую карету с зеркальными стеклами... да пыль от
колес и копыт...
Выросла, словом, всем кошкам кошка. Темно-каштановая с огненными
пятнами, на груди пышная белая манишка, усы в четверть аршина, шерсть
длинная и вся лоснится, задние лапки в широких штанинах, хвост как
ламповый ерш!..
Ника, спусти с колеи Бобика. Неужели ты думаешь, что щенячье ухо это
вроде ручки от шарманки? Если бы так тебя кто-нибудь крутил за ухо? Брось,
иначе не буду рассказывать...
Вот так. А самое замечательное в ней было - это ее характер. Ты заметь,
милая Ника: живем мы рядом со многими животными и совсем о них ничего не
знаем. Просто - не интересуемся. Возьмем, например, всех собак, которых мы
с тобой знали. У каждой - своя особенная душа, свои привычки, свои
характер. То же у кошек. То же у лошадей. И у птиц. Совсем как у людей...
Ну, скажи, видала ли ты когда-нибудь еще такую непоседу и егозу, как
ты, Ника? Зачем ты нажимаешь мизинцем на веко? Тебе кажутся две лампы? И
они то съезжаются, то разъезжаются? Никогда не трогай глаз руками...
И никогда не верь тому, что тебе говорят дурного о животных. Тебе
скажут: осел глуп. Когда человеку хотят намекнуть, что он недалек умом,
упрям и ленив, - его деликатно называют ослом. Запомни же, что, наоборот,
осел - животное не только умное, но и послушное, и приветливое, и
трудолюбивое. Но если его перегрузить свыше его сил или вообразить, что он
скаковая лошадь, то он просто останавливается и говорит: "Этого я не могу.
Делай со мной что хочешь". И можно бить его сколько угодно - он не
тронется с места. Желал бы я знать, кто в этом случае глупее и упрямее:
осел или человек? Лошадь - совсем другое дело. Она нетерпелива, нервна и
обидчива. Она сделает даже то, что превышает ее силы, и тут же подохнет от
усердия...
Говорят еще: глуп, как гусь... А умнее этой птицы нет на свете. Гусь
знает хозяев по походке. Например, возвращаешься домой среди ночи. Идешь
по улице, отворяешь калитку, проходишь по двору - гуси молчат, точно их
нет. А незнакомый вошел во двор - сейчас же гусиный переполох: "Га-га-га!
Га-га-га! Кто это шляется по чужим домам?"
А какие они... Ника, не жуй бумагу. Выплюнь... А какие они славные отцы
и матери, если бы ты знала. Птенцов высиживают поочередно - то самка, то
самец. Гусь даже добросовестнее гусыни. Если она в свой досужный час
заговорится через меру с соседками у водопойного корыта, по женскому
обыкновению, - господин гусь выйдет, возьмет ее клювом за затылок и
вежливо потащит домой, ко гнезду, к материнским обязанностям. Вот как-с!
И очень смешно, когда гусиное семейство изволит прогуливаться. Впереди
он, хозяин и защитник. От важности и гордости клюв задрал к небу. На весь
птичник глядит свысока. Но беда неопытной собаке или легкомысленной
девочке, вроде тебя, Ника, если вы ему не уступите дороги: сейчас же
зазмеит лад землею, зашипит, как бутылка содовой воды, разинет жесткий
клюв, а назавтра Ника ходит с огромным синяком на левой ноге, ниже колена,
а собачка все трясет ущемленным ухом.
А за гусем - гусенята, желто-зеленые, как пушок на цветущем вербном
барашке. Жмутся друг к дружке и пищат. Шеи у них голенькие, на ногах они
не тверды - не веришь тому, что вырастут и станут как папаша. Маменька -
сзади. Ну, ее просто описать невозможно - такое вся она блаженство, такое
торжество! "Пусть весь мир смотрит и удивляется, какой у меня
замечательный муж и какие великолепные дети. Я хоть и мать и жена, но
должна сказать правду: лучше на свете не сыщешь". И уж переваливается с
боку на бок, уж переваливается... И вся семья гусиная - точь-в-точь как
добрая немецкая фамилия на праздничной прогулке.
И отметь еще одно, Ника: реже всего попадают под автомобили гуси и
собачки таксы, похожие на крокодилов, а кто из них на вид неуклюжее, -
трудно даже решить.
Или, возьмем, лошадь. Что про нее говорят? Лошадь глупа. У нее только
красота, способность к быстрому бегу да память мест. А так - дура дурой,
кроме того еще, что близорука, капризна, мнительна и непривязчива к
человеку. Но этот вздор говорят люди, которые держат лошадь в темных
конюшнях, которые не знают радости воспитать ее с жеребячьего возраста,
которые никогда не чувствовали, как лошадь благодарна тому, кто ее моет,
чистит, водит коваться, поит и задает корм. У такого человека на уме
только одно: сесть на лошадь верхом и бояться, как бы она его не лягнула,
не куснула, не сбросила. В голову ему не придет освежить лошади рот,
воспользоваться в пути более мягкой дорожкой, вовремя попоить умеренно,
покрыть попонкой или своим пальто на стоянке... За что же лошадь будет его
уважать, спрашиваю я тебя?
А ты лучше спроси у любого природного всадника о лошади, и он тебе
всегда ответит: умнее, добрее, благороднее лошади нет никого, - конечно,
если только она в хороших, понимающих руках.
У арабов - лучшие, какие только ни на есть, лошади. Но там лошадь -
член семьи. Там на нее, как на самую верную няньку, оставляют малых детей.
Уж будь спокойна, Ника, такая лошадь и скорпиона раздавит копытом, и
дикого зверя залягает. А если чумазый ребятенок уползет на четвереньках
куда-нибудь в колючие кусты, где змеи, лошадь возьмет его нежненько за
ворот рубашонки или за штанишки и оттащит к шатру: "Не лазай, дурачок,
куда не следует".
И умирают иногда лошади в тоске но хозяину, и плачут настоящими
слезами.
А вот как запорожские казаки пели о лошади и об убитом хозяине. Лежит
он мертвый среди поля, а
Вокруг его кобыльчина ходе,
Хвостом мух отгоняв,
В очи ему заглядае,
Пырська ему в лице.
Ну-ка? Кто из них прав? Воскресный всадник или природный?..
Ах, ты все-таки не позабыла про кошку? Хорошо, возвращаюсь к ней. И
правда: мой рассказ почти исчез в предисловии. Так, в Древней Греции был
крошечный городишко с огромнейшими городскими воротами. По этому поводу
какой-то прохожий однажды пошутил: смотрите бдительно, граждане, за вашим
городом, а то он, пожалуй, ускользнет в эти ворота.
А жаль. Я бы хотел тебе рассказать еще о многих вещах: о том, как
чистоплотны и умны оклеветанные свиньи, как вороны на пять способов
обманывают цепную собаку, чтобы отнять у нее кость, как верблюды... Ну,
ладно, долой верблюдов, давай о кошке.
Спала Ю-ю в доме, где хотела: на диванах, на коврах, на стульях, на
пианино сверх нотных тетрадок. Очень любила лежать на газетах, подползши
под верхний лист: в типографской краске есть что-то лакомое для кошачьего
обоняния, а кроме того, бумага отлично хранит тепло.
Когда дом начинал просыпаться, - первый ее деловой визит бывал всегда
ко мне и то лишь после того, как ее чуткое ухо улавливало утренний чистый
детский голосок, раздававшийся в комнате рядом со мною.
Ю-ю открывала мордочкой и лапками неплотно затворяемую дверь, входила,
вспрыгивала на постель, тыкала мне в руку или в щеку розовый нос и
говорила коротко: "Муррм".
За всю свою жизнь она ни разу не мяукнула, а произносила только этот
довольно музыкальный звук "муррм". Но было в нем много разнообразных
оттенков, выражавших то ласку, то тревогу, то требование, то отказ, то
благодарность, то досаду, то укор. Короткое "муррм" всегда означало: "Иди
за мной".
Она спрыгивала на пол и, не оглядываясь, шла к двери. Она не
сомневалась в моем повиновении.
Я слушался. Одевался наскоро, выходил в темноватый коридор. Блестя
желто-зелеными хризолитами глаз, Ю-ю дожидалась меня у двери, ведущей в
комнату, где обычно спал четырехлетний молодой человек со своей матерью. Я
приотворял ее. Чуть слышное признательное "мрм", S-образное движение
ловкого тела, зигзаг пушистого хвоста, и Ю-ю скользнула в детскую.
Там - обряд утреннего здорованья. Сначала - почти официальный долг
почтения - прыжок на постель к матери. "Муррм! Здравствуйте, хозяйка!"
Носиком в руку, носиком в щеку, и кончено; потом прыжок на пол, прыжок
через сетку в детскую кроватку. Встреча с обеих сторон нежная.
"Муррм, муррм! Здравствуй, дружок! Хорошо ли почивал?"
- Ю-юшенька! Юшенька! Восторгательная Юшенька!
И голос с другой кровати:
- Коля, сто раз тебе говорили, не смей целовать кошку! Кошка -
рассадник микробов...
Конечно, здесь, за сеткой, вернейшая и нежнейшая дружба. Но все-таки
кошки и люди суть только кошки и люди. Разве Ю-ю не знает, что сейчас
Катерина принесет сливки и гречневую размазню с маслом? Должно быть,
знает.
Ю-ю никогда не попрошайничает. (За услугу благодарит кротко и
сердечно.) Но час прихода мальчишки из мясной и его шаги она изучила до
тонкости. Если она снаружи, то непременно ждет говядину на крыльце, а если
дома - бежит навстречу говядине в кухню. Кухонную дверь она сама открывает
с непостижимой ловкостью. В ней не круглая костяная ручка, как в детской,
а медная, длинная. Ю-ю с разбегу подпрыгивает и виснет на ручке, обхватив
ее передними лапками с обеих сторон, а задними упирается в стену. Два-три
толчка всем гибким телом - кляк! - ручка поддалась, и дверь отошла. Дальше
- легко.
Бывает, что мальчуган долго копается, отрезая и взвешивая. Тогда от
нетерпения Ю-ю зацепляется когтями за закраину стола и начинает
раскачиваться вперед и назад, как циркач на турнике. Но - молча.
Мальчуган - веселый, румяный, смешливый ротозей. Он страстно любит всех
животных, а в Ю-ю прямо влюблен. Но Ю-к" не позволяет ему даже
прикоснуться к себе. Надменный взгляд - и прыжок в сторону. Она горда! Она
никогда не забывает, что в ее жилах течет голубая кровь от двух ветвей:
великой сибирской и державной бухарской. Мальчишка для нее - всего лишь
кто-то, приносящий ей ежедневно мясо. На все, что вне ее дома, вне ее
покровительства и благоволения, она смотрит с царственной холодностью. Нас
она милостиво приемлет.
Я любил исполнять ее приказания. Вот, например, я работаю над парником,
вдумчиво отщипывая у дынь лишние побеги - здесь нужен большой расчет.
Жарко от летнего солнца и от теплой земли. Беззвучно подходит Ю-ю.
"Мрум!"
Это значит: "Идите, я хочу пить".
Разгибаюсь с трудом. Ю-ю уже впереди. Ни разу не обернется на меня.
Посмею ли я отказаться или замедлить? Она ведет меня из огорода во двор,
потом на кухню, затем по коридору в мою комнату. Учтиво отворяю я перед
нею все двери и почтительно пропускаю вперед. Придя ко мне, она легко
вспрыгивает на умывальник, куда проведена живая вода, ловко находит на
мраморных краях три опорных точки для трех лап - четвертая на весу для
баланса, - взглядывает на меня через ухо и говорит:
"Мрум. Пустите воду".
Я даю течь тоненькой серебряной струйке. Изящно вытянувши шею, Ю-ю
поспешно лижет воду узким розовым язычком.
Кошки пьют изредка, но долго и помногу. Иногда для шутливого опыта я
слегка завинчиваю четырехлапую никелевую рукоятку. Вода идет по капельке.
Ю-ю недовольна. Нетерпеливо переминается в своей неудобной позе,
оборачивает ко мне голову. Два желтых топаза смотрят на меня с серьезным
укором.
"Муррум! Бросьте ваши глупости!.."
И несколько раз тычет носом в кран.
Мне стыдно. Я прошу прощения. Пускаю воду бежать как следует.
Или еще:
Ю-ю сидит на полу перед оттоманкой; рядом с нею газетный лист. Я вхожу.
Останавливаюсь. Ю-ю смотрит на меня пристально неподвижными, немигающими
глазами. Я гляжу на нее. Так проходит с минуту. Во взгляде Ю-ю я ясно
читаю:
"Вы знаете, что мне нужно, но притворяетесь. Все равно просить я не
буду".
Я нагибаюсь поднять газету и тотчас слышу мягкий прыжок. Она уже на
оттоманке. Взгляд стал мягче. Делаю из газеты двухскатный шалашик и
прикрываю кошку. Наружу - только пушистый хвост, но и он понемногу
втягивается, втягивается под бумажную крышу. Два-три раза лист хрустнул,
шевельнулся - и конец. Ю-ю спит. Ухожу на цыпочках.
Бывали у меня с Ю-ю особенные часы спокойного семейного счастья. Это
тогда, когда я писал по ночам: занятие довольно изнурительное, но если в
него втянуться, в нем много тихой отрады.
Царапаешь, царапаешь пером, вдруг не хватает какого-то очень нужного
слова. Остановился. Какая тишина! Шипит еле слышно керосин в лампе, шумит
морской шум в ушах, и от этого ночь еще тише. И все люди спят, и все звери
спят, и лошади, и птицы, и дети, и Колины игрушки в соседней комнате. Даже
собаки и те не лают, заснули. Косят глаза, расплываются и пропадают мысли.
Где я: в дремучем лесу или на верху высокой башни? И вздрогнешь от мягкого
упругого толчка. Это Ю-ю легко вскочила с пола на стол. Совсем неизвестно,
когда пришла.
Поворочается немного на столе, помнется, облюбовывая место, и сядет
рядышком со мною, у правой руки, пушистым, горбатым в лопатках комком; все
четыре лапки подобраны и спрятаны, только две передние бархатные
перчаточки чуть-чуть высовываются наружу.
Я опять пишу быстро и с увлечением. Порою, не шевеля головою, брошу
быстрый взор на кошку, сидящую ко мне в три четверти. Ее огромный
изумрудный глаз пристально устремлен на огонь, а поперек его, сверху вниз,
узкая, как лезвие бритвы, черная щелочка зрачка. Но как ни мгновенно
движение моих ресниц, Ю-ю успевает поймать его и повернуть ко мне свою
изящную мордочку. Щелочки вдруг превратились в блестящие черные круги, а
вокруг них тонкие каемки янтарного цвета. Ладно, Ю-ю, будем писать дальше.
Царапает, царапает перо. Сами собою приходят ладные, уклюжие слова. В
послушном разнообразии строятся фразы. Но уже тяжелеет голова, ломит
спину, начинают дрожать пальцы правой руки: того и гляди, профессиональная
судорога вдруг скорчит их, и перо, как заостренный дротик, полетит через
всю комнату. Не пора ли?
И Ю-ю думает, что пора. Она уже давно выдумала развлечение: следит
внимательно за строками, вырастающими у меня на бумаге, водя глазами за
пером, и притворяется перед самой собою, что это я выпускаю из него
маленьких, черных, уродливых мух. И вдруг хлоп лапкой по самой последней
мухе. Удар меток и быстр: черная кровь размазана по бумаге. Пойдем спать,
Ю-юшка. Пусть мухи тоже поспят до завтрева.
За окном уже можно различить мутные очертания милого моего ясеня. Ю-ю
сворачивается у меня в ногах, на одеяле.
Заболел Ю-юшкин дружок и мучитель Коля. Ох, жестока была его болезнь;
до сих пор страшно вспоминать о ней. Тут только я узнал, как невероятно
цепок бывает человек и какие огромные, неподозреваемые силы он может
обнаружить в минуты любви и гибели.
У людей, Ника, существует много прописных истин и ходячих мнений,
которые они принимают готовыми и никогда не потрудятся их проверить. Так,
тебе, например, из тысячи человек девятьсот девяносто девять скажут:
"Кошка - животное эгоистическое. Она привязывается к жилью, а не к
человеку". Они не поверят, да и не посмеют поверить тому, что я сейчас
расскажу про Ю-ю. Ты, я знаю, Ника, поверишь!
Кошку к больному не пускали. Пожалуй, это и было правильным. Толкнет
что-нибудь, уронит, разбудит, испугает. И ее недолго надо было отучать от
детской комнаты. Она скоро поняла свое положение. Но зато улеглась, как
собака, на голом полу снаружи, у самой двери, уткнув свой розовый носик в
щель под дверью, и так пролежала все эти черные дни, отлучаясь только для
еды и кратковременной прогулки. Отогнать ее было невозможно. Да и жалко
было. Через нее шагали, заходя в детскую и уходя, ее толкали ногами,
наступали ей на хвост и на лапки, отшвыривали порою в спешке и нетерпении.
Она только пискнет, даст дорогу и опять мягко, но настойчиво возвращается
на прежнее место. О таковом кошачьем поведении мне до этой поры не
приходилось ни слышать, ни читать. На что уж доктора привыкли ничему не
удивляться, но даже доктор Шевченко сказал однажды со снисходительной
усмешкой:
- Комичный у вас кот. Дежурит! Это курьезно...
Ах, Ника, для меня это вовсе не было ни комично, ни курьезно. До сих
пор у меня осталась в сердце нежная признательность к памяти Ю-ю за ее
звериное сочувствие...
И вот что еще было странно. Как только в Колиной болезни за последним
жестоким кризисом наступил перелом к лучшему, когда ему позволили все есть
и даже играть в постели, - кошка каким-то особенно тонким инстинктом
поняла, что пустоглазая и безносая отошла от Колина изголовья, защелкав
челюстями от злости. Ю-ю оставила свой пост. Долго и бесстыдно отсыпалась
она на моей кровати. Но при первом визите к Коле не обнаружила никакого
волнения. Тот ее мял и тискал, осыпал ее всякими ласковыми именами, назвал
даже от восторга почему-то Юшкевичем! Она же вывернулась ловко из его еще
слабых рук, сказала "мрм", спрыгнула на пол и ушла. Какая выдержка, чтобы
не сказать: спокойное величие души!..
Дальше, милая моя Ника, я тебе расскажу о таких вещах, которым,
пожалуй, и ты не поверишь. Все, кому я это ни рассказывал, слушали меня с
улыбкой - немного недоверчивой, немного лукавой, немного
принужденно-учтивой. Друзья же порою говорили прямо: "Ну и фантазия у вас,
у писателей! Право, позавидовать можно. Где же это слыхано и видано, чтобы
кошка собиралась говорить по телефону?"
А вот собиралась-таки. Послушай, Ника, как это вышло.
Встал с постели Коля худой, бледный, зеленый; губы без цвета, глаза
ввалились, ручонки на свет сквозные, чуть розоватые. Но уже говорил я
тебе: великая сила и неистощимая - человеческая доброта. Удалось отправить
Колю для поправки, в сопровождении матери, верст за двести в прекрасную
санаторию. Санатория эта могла соединяться прямым проводом с Петроградом
и, при некоторой настойчивости, могла даже вызвать наш дачный городишко, а
там и наш домашний телефон. Это все очень скоро сообразила Колина мама, и
однажды я с живейшей радостью и даже с чудесным удивлением услышал из
трубки милые голоса: сначала женский, немного усталый и деловой, потом
бодрый и веселый детский.
Ю-ю с отъездом двух своих друзей - большого и маленького - долго
находилась в тревоге и в недоумении. Ходила по комнатам и все тыкалась
носом в углы. Ткнется и скажет выразительно: "Мик!" Впервые за наше давнее
знакомство я стал слышать у нее это слово. Что оно значило по-кошачьи, я
не берусь сказать, но по-человечески оно ясно звучало примерно так: "Что
случилось? Где они? Куда пропали?"
И она озиралась на меня широко раскрытыми желто-зелеными глазами; в них
я читал изумление и требовательный вопрос.
Жилье она себе выбрала опять на полу, в тесном закутке между моим
письменным столом и тахтою. Напрасно я звал ее на мягкое кресло и на диван
- она отказывалась, а когда я переносил ее туда на руках, она, посидев с
минутку, вежливо спрыгивала и возвращалась в свой темный, жесткий,
холодный угол. Странно: почему в дни огорчения она так упорно наказывала
самое себя? Не хотела ли она этим примером наказать нас, близких ей людей,
которые при всем их всемогуществе не могли или не хотели устранить беды и
горя?
Телефонный аппарат наш помещался в крошечной передней на круглом
столике, и около него стоял соломенный стул без спинки. Не помню, в какой
из моих разговоров с санаторней я застал Ю-ю сидящей у моих ног; знаю
только, что это случилось в самом начале. Но вскоре кошка стала прибегать
на каждый телефонный звонок и, наконец, совсем перенесла свое место жилья
в переднюю.
Люди вообще весьма медленно и тяжело понимают животных; животные -
людей гораздо быстрее и тоньше. Я понял Ю-ю очень поздно, лишь тогда,
когда однажды среди моего нежного разговора с Колей она беззвучно прыгнула
с пола мне на плечи, уравновесилась и протянула вперед из-за моей щеки
свою пушистую мордочку с настороженными ушами.
Я подумал: "Слух у кошки превосходный, во всяком случае, лучше, чем у
собаки, и уж гораздо острее человеческого". Очень часто, когда поздним
вечером мы возвращались из гостей, Ю-ю, узнав издали наши шаги, выбегала к
нам навстречу за третью перекрестную улицу. Значит, она хорошо знала
своих.
И еще. Был у нас знакомый очень непоседливый мальчик Жоржик, четырех
лет. Посетив нас в первый раз, он очень досаждал кошке: трепал ее за уши и
за хвост, всячески тискал и носился с нею по комнатам, зажав ее поперек
живота. Этого она терпеть не могла, хотя по своей всегдашней деликатности
ни разу не выпустила когтей. Но зато каждый раз потом, когда приходил
Жоржик - будь это через две недели, через месяц и даже больше, - стоило
только Ю-ю услышать звонкий голосишко Жоржика, раздававшийся еще на
пороге, как она стремглав, с жалобным криком бежала спасаться: летом
выпрыгивала в первое отворенное окно, зимою ускользала под диван или под
комод. Несомненно, она обладала хорошей памятью.
"Так что же мудреного в том, - думал я, - что она узнала Колин милый
голос и потянулась посмотреть: где же спрятан ее любимый дружок?"
Мне очень захотелось проверить мою догадку. В тот же вечер я написал
письмо в санаторию с подробным описанием кошкиного поведения и очень
просил Колю, чтобы в следующий раз, говоря со мной по телефону, он
непременно вспомнил и сказал в трубку все прежние ласковые слова, которые
он дома говорил Ю-юшке. А я поднесу контрольную слуховую трубку к
кошкиному уху.
Вскоре получил ответ. Коля очень тронут памятью Ю-ю и просит передать
ей поклон. Говорить со мною из санатории будет через два дня, а на третий
соберутся, уложатся и выедут домой.
И правда, на другой же день утром телефон сообщил мне, что со мной
сейчас будут говорить из санатории. Ю-ю стояла рядом на полу. Я взял ее к
себе на колени - иначе мне трудно было бы управляться с двумя трубками.
Зазвенел веселый, свежий Колин голосок в деревянном ободке. Какое
множество новых впечатлений и знакомств! Сколько домашних вопросов, просьб
и распоряжений! Я едва-едва успел вставить мою просьбу:
- Дорогой Коля, я сейчас приставлю Ю-юшке к уху телефонную трубку.
Готово! Говори же ей твои приятные слова.
- Какие слова? Я не знаю никаких слов, - скучно отозвался голосок.
- Коля, милый, Ю-ю тебя слушает. Скажи ей что-нибудь ласковое.
Поскорее.
- Да я не зна-аю. Я не по-омню. А ты мне купишь наружный домик для
птиц, как здесь у нас вешают за окна?
- Ну, Коленька, ну, золотой, ну, добрый мальчик, ты же обещал с Ю-ю
поговорить.
- Да я не знаю говорить по-кошкиному. Я не умею. Я забы-ыл.
В трубке вдруг что-то щелкнуло, крякнуло, и из нее раздался резкий
голос телефонистки:
- Нельзя говорить глупости. Повесьте трубку. Другие клиенты дожидаются.
Легкий стук, и телефонное шипение умолкло.
Так и не удался наш с Ю-ю опыт. А жаль. Очень интересно мне было
узнать, отзовется ли наша умная кошка или нет на знакомые ей ласковые
слова своим нежным "муррум".
Вот и все про Ю-ю.
Не так давно она умерла от старости, и теперь у нас живет кот-воркот,
бархатный живот. О нем, милая моя Ника, в другой раз.
1927
Last-modified: Wed, 07 Feb 2001 20:40:40 GMT