Он понимал, что из тех, кто сейчас толпился около его камеры, большая частьне воры и даже не пропойцы, а люди, случайно попавшие в кутузку. Рабочие, ремесленники, мелкий городскойлюд. - Мы боремся за то, чтобы фабриканты не драли по десять шкур с рабочих, а помещики - с крестьян,чтобы власть была не у богатеев, помещиков и генералов, а у простых людей, у тех, кто своими руками, своим горбом создают богатства для других - для купцов, фабрикантов, помещиков.. Надо всем, у кого мозолистые руки,объединиться и... - А ну, разойдись! - рычал городовой, ударяя ножнами своей шашки по ногам арестантов. - А ты, - обратился он к Антошину, - ты. свой разговор сей же секунд прекращай!.. Ты мне народ не бунтуй!.. - А я их к бунту и не призываю! - кричал Антошин, уже не боясь привлечь внимание дежурного околоточного. - Я им просто объясняю, что, пока рабочие и крестьяне сами не возьмутся за свое освобождение, не будет свободной, счастливой и сытой жизни на Руси!.. - Ну что же мне, в вас стрелять, что ли? - взмолился плачущим голосом городовой. - Сюда же околоточный идет! Вам никакой пользы, а мне нагорит по первое число. Имейте сожаление, разойдись!.. Христом-богом прошу вас, православные!.. Действительно, приближался околоточный. Православные разошлись. Потом околоточный вернулся к себе в дежурное помещение, православные попробовали было снова собраться у камеры Антошина, но на этот раз городовой догадался закрыть глазок в двери, прислонился к ней спиной и молчал, пока они не вернулись к себе в камеру. Но они были слишком возбуждены этим неожиданным разговором, чтобы сразу заснуть. Еще долго они вполсолоса, беспомощно, вкривь и вкось, но все же обсуждали слова первого, в ихжизни политического преступника, которые, оказывается, совсем не о том мечтают, чтобы убить царя, не, ради тогожизнью своей рискуют и в тюрьмы идут, - а для совсем: другой и вполне понятной цели... А Антошин в ту ночь еще несколько раз просыпался в холодном поту. Ему снился один и тот же сон:: будто бы тот самый пристав, который его арестовал, залез-таки вместе с Сашкой Терентьевым и Сержиком Рымщей на чердак, раскопал тайник и уносит с собой в полицию курс церковного права профессора Предтеченского. А Антошин все это видит, будто бы спрятавшись за печной трубой, и ничего не может поделать, потому что их трое, а он один. Он вскрикивал, просыпался, удостоверялся, что все это ему только приснилось, и снова засыпал, счастливый, спокойный. И гордый. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ I Не все, о чем рассказано в нашем не совсем обычном повествовании, могло стать известно автору со слов его главного героя. Кое-что пришлось дополнить и расширить на основе самостоятельного изучения печатных источников тех лет. Кое-что ему посчастливилось уточнить и путем прямых бесед с единственным, кроме Антошина, по сей День живым участником и свидетелем событий, послуживших основой нашего романа. В частности, именно из рассказов этого человека, имя которого мы пока что хотели бы сохранить в тайне, нам удалось выяснить очень важные обстоятельства, предшествовавшие аресту Антошина и вскоре после него последовавшие, обстоятельства, которые Антошин никак не мог знать. Но, конечно, он не ошибся, полагая, что к делу его ареста руку приложил Сашка Терентьев. Обстояло это дело так. Час за часом, день за днем Антошин, сам того не подозревая, вытеснял из Дусиного сердца образ ветреного, слабохарактерного и навсегда, для нее потерянного Стивы Белокопытова. По-своему тонко чувствующая, она с первого же момента ощутила какую-то необычность, романтическую непохожесть Антошина на всех тех, кто до этого ей встречался на ее горьком сиротском жизненном пути. Он был хорошо грамотен, хотя и писал с ужасными ошибками, начитан, вежлив, не так, как Сашка Терентьевна по-настоящему. А главное, он не только на словах, но и на самом деле видел в ней не греховное, падшее существо, а обыкновенного человека, будто и не было у нее ни романа со Стивой Белокопытовым, ни мальчика в Воспитательном доме. Это потрясало Дусино сердце и Дусино воображение. Только богатства и знатного происхождения не хватало Егору, чтобы стать в ее глазах идеальным, молодым человеком. Но пусть Егор и не знатен и не богат. Дуся верила, что пять-десять лет трудолюбивой и бережливой жизни, и она накопит достаточно, чтобы открыть собственное "дело". А если бог даст, и мадам Бычкова тяжело заболеет, и Дуся будет за нею ухаживать неустанно, преданно, с любовью, как в самых трогательных романах. II Первые же попытки Антошина привить Дусе классовое самосознание произвели на нее ошеломляющее впечатление. Поначалу, правда, до нее дошло только, что Егора никак не прельщает стать мужем совладелицы или даже суверенной хозяйки модной мастерской, что не видит он ничего заманчивого для себя в карьере конторщика или даже бухгалтера! Но во время похорон Конопатого Дуся вдруг уразумела, что Егор ходит по острию ножа, что в любой момент он может попасть в тюрьму, на каторгу, потому что он - страшно подумать! - социалист, преступная и злонамеренная личность. Убегая с Ваганьковского кладбища после безбожной панихиды у могилы Конопатого, она боялась не столько даже того, что их вот-вот поймают и посадят в тюрьму. Ее страшило, что Егор слишком много позволяет себе против господа бога и что господь бог терпит-терпит, а потом ка-ак рассердится да ка-ак возьмется за своего строптивого и неразумного раба Егория, так от этого Егория только перья полетят. Все дни после похорон Конопатого она пребывала в состоянии какого-то странного, настороженного возбуждения. То ей казалось, что полиция стучится с черного хода (почему-то именно с черного хода) в заведение мадам Бычковой, чтобы выяснить у Грибуниной Евдокии, кто такой выступал тогда на кладбище с возмутительными речами против престол-отечества. И будто бы , она им что-то невразумительное лепечет, помирая от страха, а они, ее не слушают, а лезут под хозяйкину кровать и вытаскивают оттуда растрепанного и перепуганного Егора. То ее томили кошмары, будто где-то на другом конце города гремит набат со всех окрестных колоколен и тамошние обыватели,,и лавочники, и чиновники, и полицейские солдаты, и молодцы из мясных лавок бегают со двора на двор, ищут Егора, ловят его, крутят ему за спину руки и ведут вешать на фонарном столбе, что на Страстной площади, как раз наискосок от аптеки. А она стоит будто бы на углу Большой Бронной, все видит, хочет крикнуть, чтобы не вешали Егора, а голос-то у нее начисто пропал, хочет побежать, вырвать его из рук палачей, а ноги словно чужие, приросли к тротуару... Нельзя было больше медлить. Надо было спасать Егора, спасать их будущее счастье, отвратить Егора от злых умыслов, заставить понять ложность, преступность его убеждений. - Дуся понимала, что ей самой это не под силу. Ее попытки лично справиться с этой задачей вызывали у Антошина только снисходительную улыбку. И сколько она ни перебирала своих знакомых, не было среди них человека, кроме горбатенького студента с куриной фамилией, который был бы, достаточно подготовлен, чтобы вести спор на такую умную и сложную тему. А Цыпкин, об этом Дуся догадывалась, вполне возможно, и сам в глубине души придерживался таких же взглядов, что и Егор. Значит, надо было Егора крепко припугнуть, растолковать ему по-наглядней и поубедительней, чем грозит избранный им греховный путь в мирской его жизни...Но и припугнуть его мог не каждый. Ни сама Дуся, ни Полина, ни Ефросинья, ни Степан не были для этого достаточно авторитетны. Она призвала на помощь все свое знание жизни. Такое было по плечу только героям некоторых прочитанных ею романов: беззаветное, самоотверженное и бескорыстное служение предмету своей страсти. Так Дуся пришла к выводу, что единственный, кто смог бы с успехом и без опасности для Егора выполнить эту патетическую задачу, был человек, который любил ее страстно, громогласно, пылко и без какой бы то ни было надежды на взаимность. Именно из таких безнадежно влюбленных в романах всегда комплектовались люди жертвеннего бескорыстия, именно такие люди, рады сделать все, что в их силах, даже сверх их сил, ради счастья предмета своей несчастной любви. Вряд ли Дусю отвратило бы от услуг Сашки Терентьева, что он связан с охранным отделением: государственная служба, приличное жалованье, достойная всяческого уважения работа - борьба с врагами царя, церкви и отечества. Впрочем, и все, с кем она сталкивалась, кроме разве одного Цыпкина, не видели ничего зазорного в филере охранного отделения - должность как должность. Только зимой на морозе приходится туговато. Ну, зато им жалованье идет хорошее. Так Дуся пришла к решению привлечь себе на помощь весь мужественный авторитет Сашки Терентьева. - Александр Терентьевич! - обратилась она кинему как-то с непривычной для него душевностью. - У меня к вам громаднейшая просьба. Сашка мгновенно растаял: - К вашим услугам, Дусенька!.. Все, что в моих силах-с... Ради вас!.. Хоть сию же минуту-с!.. У него даже слезинки показались в уголках глаз, так он был растроган тоном, которым Дуся к нему обратилась, и пламенной силой своей любви. - Только вы мне сначала обещайте, Александр Терентьич, что вы обязательно сделаете, что я вас попрошу. - Господи!.. Да как вы, Дусенька, можете сомневаться!.. Да я... - И никому ни слова? Пусть это.. - будет только наша с вами тайна. Согласны? - Как рыба-с! - воскликнул Сашка и прижал руку к левому грудному карману своей роскошной бекеши. - Молчание, знаете ли, золото, как говорится, конечно... В том смысле понятно... Имея в виду, что в общем и целом-с... Тем более при моей безумной любви-с, имею честь доложить-с... С минуту он нес несусветную, блаженную околесицу, потом замер в ожидании приказаний, Дуся глубоко втянула в себя воздух, лицо ее стало напряженным и отчаянным, словно она кидалась в ледяную воду. - Александр Терентьевич, миленький, надо одного человека спасать. - С полнейшим нашим удовольствием, Дусенька. О чем может быть речь!.. Только позвольте узнать, кого-с? И от чего-с? - Понимаете Александр Терентьевич... Один мой знакомый... Вы его тоже хорошо знаете... - Она не решалась продолжать. - Заболемши? - попробовал ей подсказать все еще ничего не подозревавший Сашка. - Заболемши, и его, значит, требуется в бесплатную больничку-с? Это я ради вас, Дусенька, с дорогой душой... Потому у меня такие знакомые, с ума сойти... - Кабы он заболел, - вздохнула Дуся. - Он, Александр Терентьевич, кажется, социалистом сделался, против царя хочет идти... Сашка похолодел. Такое начинающему филеру охранного отделения могло только присниться! Какой несказанный фарт! Он почувствовал себя, как неудачливый золотоискатель, набредший на золотую жилу дома, на собственном огороде. Страстная влюбленность вступила в борьбу с профессиональными интересами и была немедленно положена на обе лопатки. Но на челе его прыщавом не отразилось ничего. - Сам сказал или вы, Дусенька, сами догадались? - осведомился Сашка и в великом охотничьем нетерпении облизнул сразу пообсохшие губы. - Сам сказал, - через силу отвечала Дуся, чувствуя, что, кажется, зря она все-таки вмешивает в это дело такого легкомысленного человека, как Сашка. Но отступать было поздно, - Царя убить хочет? - с надеждой спросил Сашка. - Государя, значит, императора?.. - Нет, что вы, Александр Терентьевич! - ужаснулась Дуся и даже в лице изменилась. - Разве можно государя императора!.. Священную особу!.. Что вы?.. - Для таких людей все можно-с!.. Такие люди, они... - Что вы, Александр Терентьевич! Разве Егор может такое страшное дело замыслить!.. Он же и мухи не обидит. - Мухи не обидит, это точно-с... Это Егор, значит, в революцию подался! Серая кость, а смотри, туда же... За господами прет, за студентами, поляками и жидами-с... - бубнил вполголоса Сашка, стараясь выиграть время дли того, чтобы обдумать положение. - Очинно даже интересненько!.. Хитрее Сашки Терентьева хочет быть!.. Нет, вы только скажите пожалуйста, куда Рязань косопузая преть, куда заворачивает!.. - Припугните вы его, Александр Терентьевич, - продолжала упавшим голосом сильно приунывшая Дуся. - Вы ему про каторгу расскажите, какая она бывает, про тюрьму, про кандалы... А я вам век буду благодарна... По гроб жизни. - Почему не припугнуть? - бормотал Сашка, торопливо прикидывая в голове, как ему получше, поумней и поосторожней действовать сейчас, когда ему привалила такая небывалая профессиональная удача. Больше всего он боялся вспугнуть свое счастье. - Почему не припугнуть? Припугнуть можно-с... Тут ведь что самое главное, Дусенька вы моя бесценная? Самое главное - это чтобы никто на него дурного влияния не имел... А то я его буду припугивать, а кто другой будет его нахально уговаривать не бояться... А уж мне Егора припугнуть - это раз плюнуть... Тем более что я со всем своим старанием... Поскольку вы его, Дусенька, от всего сердца любите, а я вас, - значит, я и Егора любить должен, как брата родного-с... Ведь любите вы его, Дусенька? - Люблю, - прошептала Дуся, мучительно краснея. - Н╕ сердитесь на меня, Александр Терентьевич. Сердцу не прикажешь... - Очинно мне это печально, конечно, слышать, Дусенька, но я все же готов-с... Сквозь горькие свои слезы Сердца, но постараюсь... Его стремительно захлестывала ненависть к Егору, который, мало того, что его ни за что ни про что полюбила Дуся, еще имел смелость столько времени водить его за нос. Его бесила обида на Дусю, которая пренебрегла им, образованным, красивым, подающим большие надежды государственным деятелем, слугой царю-отечеству, ради какого-то безродного голопузого мужичонки, да еще ко всему прочему государственного преступника. Но чем больше он наливался обидой и ненавистью, тем благостней и умильней становилась его речь, тем больше бескорыстного рыцарского самоотвержения являл он собой перед растроганной Дусей. - Так что, дорогая моя и недостижимая Дусенька, надо и того припугнуть, чтобы сам не лез в социалисты иЕгора не совращал в свою поганую веру. Тут он сделал ловкий психологический ход, который сделал бы честь и более опытному провокатору. Он не только не стал расспрашивать, кто совратил Антошина в социалисты. Он подчеркнул так, чтобы даже простодушная Дуся поняла, насколько он не заинтересован в подробностях антиправительственного заговора. Он сказал: - А может, вы того, кто Егора смущает, сами припугнете? Я вам скажу как, а уж, вы и попугайте его как следует, а? Может, он вас даже более меня послушается? - Что вы, Александр Терентьевич! - рассмеялась Дуся. - Разве меня Фадейкин послушается? - Фадейкин?.. Илюша Фадейкин?.. Который с Минделя? - Сашка чуть не задохся от счастья. .Теперьдело пахло ни мало ни много - раскрытием, противоправительственной организацией на большой, столичнойфабрике! - Ну да, - сказала Дуся, - который с Мннделя... Уж вы, Александр Терентьевич, и его сами припугните, сделайте милость... - Припугнем и Фадейкина, - обещал Сашка. В лучшем виде припугнем-с... Только уговор: сами вы с нимио нашем уговоре ни-ни!.. Все дело испортите и меня еще за все мои хорошие чувства и намереция под монастырьподведете... Это вам понятно?.. Смотрите, Дусенька, ни словечка, или все пропало, а я на каторгу за нарушение присяги-с... Я свое слово сдержу революцию с них с обоих как рукой снимет. Это я вам слово даю, истинный Христос! Для вящей убедительности. Сашка перекрестился на черневшую в глубине подворотни доску со списком жильцов. Они оба расстались довольные разговором. Но не успела еще Дуся дойти из ворот в мастерскую, как была полна самых дурных предчувствий и раскаяния и решила как можно скорее повидаться с Антошиным, повиниться перед ним и сообща с ним решить, что предпринять, чтобы не пошло во вред Антошину и Фадейкину то, что она разболтала такому все-таки очень неверному человеку, как Сашка Терентьев. III Произошел этот чреватый бедами разговор с Сашкой в среду вечером. До субботнего вечера оставалось еще целых трое суток. Кто знает, что может за такой большой срок натворить Сашка Терентьев. Чуть не на коленях отпросилась Дуся у Лукерьи Игнатьевны в четверг после работы на Большую Бронную. Прождала Антошина до десяти вечера. Антошин пропадал где-то по таинственным своим делам, и в начале одиннадцатого Дуся в полном отчаянии отправилась домой. У самой аптеки на Страстной; она носом к носу столкнулась с озябшим Сашкой. Если он, что было вполне возможно, и нарочно ее здесь поджидал, то виду не показал, а прикинулся, будто встретил ее неожиданно. - Очинно даже хорошо, Дусенька, радость моя, что мы с вами встретились!.. Имею важный материальчик-с... Так что в самый, можно сказать, раз получилось... Разрешите, я вас для скорости сообщения в саночках прокачу-с? - Что вы, Александр Терентьич!.. Что люди скажут!.. - Я же вижу, Дусенька, вы сильно уставши... Неужто мне не позволительно прокатить вас?.. Егору вы такое позволение дали-с... Несправедливо-с... Напрасно обижаете... Они сели в тесные и утлые извозчичьи санки. Сашка обнял Дусю за талию. Она хотела было отодвинуться. Отодвигаться было некуда. - Ужасно, Дусечка, неприятная получается история, - начал после многозначительного молчания Сашка. - ...Это я насчет Егора вашего...: Дуся побелела. - Там, - продолжал Сашка (они как раз проезжали мимо Гнездниковского переулка), - там уже на него, на Егора, оказывается, дело заведено... Дуся невольно вскрикнула. Сашка с дурно разыгранным испугом прикрыл ей рот своей варежкой: - Что вы, Дусечка, разве об этом громко можно!.. Он еще крепче обхватил ее талию и зашептал ей на ухо: - Они там, конечно, не все знают... Но они в нем сумлеваются, потому что у них против него подозрения... А я им говорю: "Что вы, господа! Я же на том дворе свой человек, я же с этим самым Антошиным довольно часто встречаюсь!.. Мухи же, говорю, этот человек не обидит, что вы!.." - Спасибо вам, Александр Терентьевич! - растроганно пролепетала Дуся, и по ее щекам покатились слезы. - Какой вы хороший человек!.. Вовек не забуду!,, - Не стоит благодарности, Дусечка моя бесценная. Разве у меня сердца нету!.. Смешной вопрос!.. Он уже был и сам растроган. Он уже и сам почти что верил, будто бы дело на Егора завели в охранке не по егодоносу и что он будто бы бесстрашно заступается перед начальством за своего счастливого соперника. А раз он такой бескорыстный и самозабвенный, то где же тогда справедливость? Почему Дуся любит не его, а Егора, который ко всему прочему придерживается преступного образа мыслей? - Дусечка, - сказал он, - вот я за вашего Егора жизнью своей рискую, под суд попасть могу, на каторгу даже пойти. А почему же вы меня от себя отталкиваете, с моими горячими чувствами? Это же очинно даже жестоко!.. - Не надо! - тихо проговорила Дуся. - Миленький Александр Терентьевич, не надо об этом! - Значит, так получается, когда Алекеандру Терентьевичу жизнь за чужого человека закладать, тогда Александр Терентьевич миленький и тогда надо, а как Александр Терентьевич с тихой своей мольбой о счастье, так тогда - Александр Терентьевич, не надо!..Очинно даже приятно слышать!.. Прямо как на пасху в церкви-с!.. Но только нонче, Дусенька моя, не пасха, а я не осел отпущения и жизнью своею зазря рисковать не интересуюсь... Пускай в таком случае, раз не надо, все дело вдет как положено, а моя совесть будет чиста перед престол-отечеством... Вы думаете, меня по ночам совесть не мучает? Очинно даже мучает... Мечусь на своей постели, как карась на удочке. Потом вскочу с постели, кинусь перед образа. "Господи! - плачу, - Прости меня, господи, нарушаю присягу престол-отечеству ддя-ради своей несчастной любви к рабе божией прекрасной Евдокии! Прости-молюсь, - если можешь!" Вот ведь как мучаюсь. А так приду я завтра с самого утра по начальству, упаду ему в ноги, повинюсь. Скажу: прошу прощения, ваше высокопревосходительство, виноват, скажу, бес попутал, соврал-с, я насчет Антошина Егора. В высшей степени преступный он человек. Судите его по всей строгости законов. А ежели вы меня на каторгу пошлете за мои окаянные попытки спасти того Егора, то так мне, сукиному сыну, и надо... Приду, скажу, полегчает y меня на душе, и пусть будет, что будет. - Александр Терентьевич, миленький, вы бога побойтесь! - ужаснулась Дуся. - Я как раз потому во всем чистосердечно и признаюсь, что бога боюсь. Приду, гювалюсь в ноги. Ваше,скажу, высокопревосходительство!.. Даже растроганный собственным: красноречием, Сашка отлично помнил: нe только высокого, но и просто превосходительства в Московскрм охранном отделении не водилось. Сам начальник отделения был всего-навсего подполковником, но очень уж это трогательно н торжественно звучит: Ваше высокопревосходительство" " - Теперь, Дусечка, все от вас зависит. Захотите, и я за вас хоть в прорубь.Не захотите - гулять вашему Егорус бубновым тузиком на спинке... - Да разве не хочу? - пыталась Дуся, прикинуться, будто не понимает намека, еле скрытого в благородныхСашкиных словах. - Нет-с, вы еще, не совсем понимаете!. Ежели я, можно сказать, ради вашего счастья всею карьерою своеюжертвую, то имею я право на свою порцию счастья?.. Вы не молчите, тут молчать уже некогда-с... Вы скажите прямо - имею или не имею? - Ах, зачем вы со мною так жестоко разговариваете, Александр Терентьевич! - А со мною играть, как с цацкою какой, это не жестоко?.. Так вот, последнее мое слово.?.Извозчик, поворачивай!.. Поворачивай, говорю!.. И не будем больше, Дусенька, спорить!.. Около Елисеевского магазина Сашка остановил извозчика, счастливый, щедрый, благожелательный. Сбегал за водкой для себя, за портвейнцем для Дуси, закуски купил, какая полагается, конфеты. Все честь честью. Через час исполнилось заветное желание Сашки Терентьева, но он и после этого показал себя с самой благородной стороны. Он и потом говорил Дусе разные ласковые слова, называл душенькой, хвалил е╕ глазки, ручки, ножки, носик, не поскупился, отвез ее домой на извозчике, несмотря на все е╕ мольбы и сопротивление, обнял и поцеловал ее на прощание прямо на глазах безмерно шокированного дворника и строго-настрого наказал завтра же вечером навестить его снова. - Тебе же самой, Дусенька, интересно будет узнать, как я твоего Егора выручаю... Все как есть разузнаю и тебе расскажу.. Смотри же, ждать буду... А не придешь... Не прид╕шь, пеняй, Дусенька, радость моя, на себя... Так Сашка Терентьев прощался на Казенном переулке с предметом своей неземной страсти после их первого любовного свидания, а возле домовладения госпожи Филимоновой уже маячил на противоположном тротуаре филерохранного отделения с наказом следить за проживающим в данном домовладении крестьянином Можайского уездаАнтошиным Егорой Васильевым сыном, уточнить, куда, когда и по каким делам оный Антошин ходит, с кем общается. Заявлению Терентьева Александра, агента наружного, наблюдения Московского охранного отделения, уже вторые сутки был дан законный ход, а самому Терентьеву было сказано несколько благосклонных и вдохновляющихслов. Но Дуся этого не знала. Дуся думала, что, уступая Сашке Т╕рентьеву, она спасает от каторти, а может, и от петли так нелепо преданного ею Антошина. IV Ей было тяжко наедине со своей бедой. Она рассказала все как есть подружке своей Полине, и та не один час проплакала с ней, сидя после работы рядышком на покатой крышке сундука с лоскутками. Они сидели в темноте, Взявшись за руки, как маленькие девочки, и время от времени пытались завести разговор о чем-нибудь совсем-совсем постороннем. Поболтают-поболтают и замолчат. Сухо и безразлично тикали ходики где-то над их головами, за стеной неутомимо скрипел голос вечно чем-то обиженной Лукерьи Игнатьевны, по-детски посапывали и часто вскрикивали во сне ученицы, измотавшиеся за день трудов... Было страшно, одиноко, не хотелось двигаться, думать о том, что будет завтра, послезавтра... Чуть-чуть было Дуся нe поделилась своим горем с Ефросиньей, но убоялась. Несчастная, заплаканная, осунувшаяся, она бегала по церквам, ставила свечки, била земные поклоны, ползала перед иконами на коленях, молила о здравии раба божия Егория, заклинала простить рабе божией Евдокии невольный ее блуд с рабом божиим Сашкой. Немножко успокоившись, она возвращалась на Казенный и вместе с верной подружкой своей Полиной читала вполголоса книжки, которые были ей особенно дороги, потому что их советовал ей прочесть Антошин и еще потому, что они и в самом деле были отличные книжки, умные, добрые, справедливые, хватавшие за сердце и как будто прямо про Дусю написанные. Они плакали над судьбой Прозерпины, Козетты и Фантины, над судьбой Крошки Доррит и Настасьи Филипповны и особенно полюбившейся Дусе Сонечки Мармеладовой. Полине больше нравилась Эпонина - мужественная и гордая дочка спившегося кабатчика Тенардье. А потом, когда Дуся уже стала привыкать к своей трудной и обидной доле, вдруг словно дом на нее обрушился: арестовали Антошина. Но она все еще думала, что Сашка здесь ни при чем, что он старался, честно отрабатывал Дусину подневольную взаимность. Полдня ока пролежала на сундуке без сил, без мыслей, без слез. Ученицы мадам Бычковой в тот несчастный день старались вести себя как можно тише. Полина из кожи лезла вон, чтобы справиться с работой обеих мастериц. Девочки считали, что Дуся простудилась, Лукерья Игнатьевна - что все это от излишнего чтения - головные боли и всякое такое - и грозилась выбросить на двор все, что было в заведении печатного, кроме, конечно, альбомов мод, квитанционных книжек и псалтыря. Знала о новой Дусиной беде только Полина - добрая, верная и внимательная ее подружка и наперсница. Она мочила в разбавленном уксусе полотенца и клала их Дусе на лоб и на грудь и утешала, как могла, и шептала ей, что зря она, дурочка, так убивается, потому что еще не все кончено. Бывает, она так слышала, что арестуют человека, а потом увидят, что хороший человек, и выпустят. А то арестуют, засудят даже, а человек раскается, напишет письмо царю, и выходит человеку полное прощение, А на самый худой конец, и в Сибири люди живут очень даже ничего себе, богато живут, сытно, раздольно дай так бог в Москве прожить и даже в Петербурге. И столько там, в Сибири, бывших арестантов и каторжников, что никто уже на это и внимания не обращает, хороший человек, и ладно. Под утро Дуся более или менее пришла в себя. Теперь для не╕ была ясна линия ее дальнейшего поведения. Просто удивительно, как это оно с самого начала не пришло ей в голову. И Полине Дусино решение пришлось по душе. Дуся поедет туда, куда пошлют на каторгу Егора, откроет там модную мастерскую, будет навещать Егора в тюрьме, снабжать его всякой хорошей едой. А потом он напишет прошение на высочайшее имя, и его выпустят, я они станут там, в Сибири, жить припеваючи. Потому что она не какая-нибудь портняжка-самоучка, без роду без племени, у нее имеется диплом с орлами и печатями, удостоверяющий, что она окончила курс наук в Московском приюте имени Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ксении Александровны. И у нее еще будет удостоверение, что она два года работала мастерицей в столичном модном заведении мадам Бычковой. А ведь совсем неплохо будет выглядеть на вывеске: "Модное заведение мадам Грибуниной из Москвы"! Потом она вспомнила, что раз она выйдет эамуж за Егора, то и заведение будет не мадам Грибуниной, а мадам Антошиной!.. Ух, даже сердце захватывало! Дело у нее пойдет хорошо! Мастерица она отичная, это сама Лукерья Игнатьевна не раз говорила, правда, не ей, а Полине, когда попрекала Полину в каком-то промахе. Учениц она наберет хороших, наймет мастериц из тамошних, подучит, как следует... А Егор поступит на какую-нибудь, хорошую должность, - письмоводителем в тамошнюю гимназию или паспортистом в полицию (говорят, очень солидная и выгодная должность). А вдруг он при ее, Дусиных, будущих доходах и в купцы запишется. Человек: он грамотный, умный, понимает вежливое обращение, с годами остепенится, о былых своих заблуждениях и думать позабудет... Или вдруг возьмет все-таки и, выучится на бухгалтера... И снова и снова рисовалась Дусе паперть красивого и богатого, храма... Только теперь уже не в Москве, а в Сибири..Вот они, идут с Егором, под руку. На Дусю кидают лакомые взгляды разные офицеры, и молодые, чиновники. Ей это, конечно (не будет, она врать) приятно, но только напрасно они тратятся, шлют ей букеты, духи, коробки c шоколадными конфетами. Она Егору отдана и будет век ему верна. И никого ей, кроме него, не нужно по самый гроб ее жизни. Выходило, таким образом, что и, в Сибири, можно человеку, жить и радоваться. И со всем жаром и тоской существа, которому очень нужно было верить, что все в конечном , счете, образуется наилучшим,образом, со всей несокрушимрй наивностью девятнадцатилетней приютской мечтательницы Дуся яростно и набожно, верила, что именно так все и будет. Ей даже как-то все это приснилось. Она проснулась paдостная, веселая, рассказала сон Полине. - Сны, - сказала Дуся - это то же электричество.Я в сны верю.Целый день она, ходила счастливая.. На другой день, после ареста Антошина Сашка, полунив за раскрытие опасного государственного преступника; денежное поощрение в размере десяти рублей, не поленился, поехал на Казенный переулок, вытребовал Дусю и увез ее к еебе. На радостях он выпил больше обыкновенного, был взбудоражен, счастлив, говорлив, жаждал внимания к своей особе. Ему было желательно, чтобы его возлюбленная - Дусенька делила с ним радость его первой крупной служебной удачи, а не сидела словно в воду опущенная, безразличная к его счастью и не убивалась по поводу ареста его коварного соперника и государственного преступника. Ему было обидно и больно, и он высказал Дусе все, что у него было на душе. Теперь он не считал нужным скрывать, что присяги своей ни разу не нарушал, потому что не такой Сашка Терентьев человек, чтобы нарушать свою присягу государю императору; что он об Егоре доложил, как полагается по службе, как только узнал от Дуси, какой злонамеренный человек поселился в подвале у Малаховых, и что она еще должна ему быть благодарна, что он и о ней не сообщил куда следует, потому что она склоняла его, Сашку, нарушить присягу, укрыть от закона опасного государственного преступника. Он громогласно, не считаясь с соседями, упрекал ее за позорную приверженность к такому нехорошему человеку, как Егор, укорял в неблагодарности, потому что за то время, что с нею водится, он почитай на одно вино, не считая закусок, а также извозчиков и прочих транспортных расходов, потратил никак не менее двадцати рублей. Волосы, знаете ли, дыбом становятся!.. Другая бы на Дусином месте руки бы ему целовала за то, что он ее, ни бабу ни девку, до себя возвысил, не погнушался ее черным прошлым, ходил с нею в цирк два раза, ровно с какой благородной барышней, чиновниковой дочкой. К Сашкиному удивлению и возмущению, его полные благородства и скорби слова не оказали на Дусю должного воздействия. Она лежала на неприбранной Сашкиной постели молча, уткнувшись лицом в подушку - это потрясало до основания Сашкины представления о долге, о чистоте, о морали, об обязанностях любящей женщины. Он хлопнул с горя полстакана водки и стал стыдить Дусю за то, что вот-де она сама собственными ручками выдала своего Егора в руки полиции, а теперь плачет, как будто она ни в чем не виноватая. Тогда Дуся оторвала свое лицо от подушки, глянула прямо в бело-голубенькие праведные Сашкины глазки и сказала ему "подлец!" - единственное слово за последние полтора часа ее пребывания в Сашкиной комнате. Тогда Сашка, который до той поры поносил ее со всеми удобствами, раскинувшись в потрепанном кожаном кресле, вскочил на ноги и заявил, что вот уж такого оскорбления он с ее стороны вынести не может, но так как Дуся какая ни на есть, а все-таки дама, а Сашка Терентьев дам не бьет, то он должен сказать, что вся эта возня с Дуськой ему во как надоела. И ее вечно кислая личность, а у самой ни рожи ни кожи, ущипнуть даже не за что. И чернявость в ней замечается какая-то неприятная, и он в связи с этим имеет подозрение, что она вовсе даже не русская, а цыганских, польских или еврейских кровей. И что вообще плевать он на нее хотел с сего числа, потому что он от нее устамши, а также потому, что он с сего числа зачислен приказом на службу в Московском охранном отделении, и не к лицу ему при теперешнем его служебном положении иметь дела с какими-то шлюхами. И кроме того, его, прямо сказать, рчинно удивляет, как это мадам Бычкова позволяет себе .пачкать свое модное заведение такими безнравственными мастерицами, у которых на уме только и есть что шуры-муры с государственными преступниками. И еще он сказал, устало опускаясь в кресло, что дело это он так не оставит и что не Сашка Терентьев он будет, ежели не схлопочет Дуське желтый билет, раз она при своем распутстве еще позволяет себе оскорблять человека, состоящего на государственной службе... VI Следующим утром, в одиннадцатом часу, посетил заведение мадам Бычковой городовой с рассыльной книгой под мышкой и принес девице Грибуниной Евдокии Гавриловне, год рождения 1875-й, место рождения и родители неизвестны, повестку под расписку. Девице Грибуниной Евдокии предписывалось немедленно с получением сего явиться в помещение Второго участка Мясницкой части к полицейскому врачу коллежскому асессору господину Юбиляррву на предмет медицинского освидетельствования. Дуся не помнила, как она расписывалась в разносной книге, как выходила на улицу. Ее сопровождал игриво ухмылявшийся городовой, а провожали приятно взволнованными взглядами несколько пронырливых соседок, которые невесть каким путем успели узнать об этом пикантном событии. Потом городовой вспомнил, что девице Грибуниной надлежит захватить с собой паспорт. Паспорт был, как полагается, заперт в надежном месте Лукерьей Игнатьевной. Она вручила его городовому кончиками двух пальцев, словно эта тоненькая зеленовато-серенькая книжица с двуглавым орлом на обложке, принадлежа такой особе, как Грибунина Евдокия, пропиталась чем-то заразным, отвратительным, липким, до чего порядочной женщине, особенно если она владеет модным заведением, и дотронуться немыслимо. Городовой засунул Дусин паспорт за отворот рукава своей шинели, и они пошли - Дуся впереди, городовой с книгой под мышкой сзади, шагах в трех. Они вышли на Земляной вал. С глухим грохотом печатая молодецкий шаг, орала похабную песню рота Его Величества Первого лейб-гвардии гренадерского Екатеринославского полка. Солдаты были только что из казармы, веселые, довольные, здоровые нижние чины. Под мышками: у них топорщились узелки с чистым бельем и шелестели от молодецких взмахов рук плоские серебристые веники. Солдаты шли в баню и радовались солнцу, морозу, городскому шуму. Скоро, совсем скоро они будут блаженствовать в парилке, звучно стегать друг дружку вениками по раскрасневшимся молодым и крепким спинам. Хорошо!.. Приятно предвкушать такое удовольствие! До чего как славно быть солдатом российской императорской армии: вот, в баню ведут, и можно на всю улицу средь бела дня орать похабные песни, и ничего тебе за это, кроме благодарности от ротного, не будет. Впереди фельдфебель. И у него тоже под мышкой веник и узелок с бельем. Хорошо, когда ты идешь за широкой спиной фельдфебеля, как за отцом родным: никому он тебя, солдата, в обиду не даст. Сам обидит, на то он и фельдфебель, а другим не позволит, потому что личность русского солдата неприкосновенная... Обратно - честь мундира.. При фельдфебеле солдат, самый что ни на есть рядовой, никакому городовому не доступен. Никому. То-то же!.. Понимать надо!... Солнце греет, дождик льет, солдат девку в лес ведет... С Курского вокзала густо валил разного чина и звания пассажир. Умильно ворковали извозчики, предлагая своиуслуги; скрипели полозья саней, глухо звенели коночные колокольцы; кто-то весело, приветливо, на всю площадьматерился: встретил хорошего знакомого.. Высокими, стройными столбиками белоснежного пара взмывали в празничное ярко-голубое небо пронзительные и могучие паровозные гудки! Совсем рядом, почти у самого тротуара, в строю, но не в ногу прошли человек тридцать арестантов в бурых бушлатах очень толстого сукна. Их вел невысокий и плюгавый надзиратель с желтым лицом, морщинистым, как мороженное яблоко. Арестанты, держались развязно, смеялись, толкали друг дружку, радовались свежему воздуху: шли на работу. Ничто их не волновало, все у них было определено на какой-то срок. У кого-на несколько месяцев, у кого - на год-два. Им не надо было думать о,том, что с ними произойдет меньше чем через полчаса. Ничего с ними ничерез полчаса, ни завтра, ни послезавтра не случится особенного, непредвиденного. А вот у Дуси в эти полчаса вея ее жизнь перевернется вверх тормашками, и ей самой было удивительно, что думала она об этой вплотную надвинувшейся катастрофе как-то со стороны, словно это не ее касалось, а какой-то совсем другой молодой женщины, которую по удивительному совпадению тоже зовут Грибуниной Евдокией. Ee внимание судорожно цеплялось за все, на что падал ее взгляд. В окне парикмахерской пылала ярчайшей оранжевой бумагой громоздкая, во все почти окно, печатная афиша: САМЫЙ БОЛЬШОЙ МУЗЕЙ ПАНОПТИКУМ ШУЛЬЦЕ-БЫКОВСКОЙ В ВЕРХНИХ ТОРГОВЫХ РЯДАХ, ВХОД С КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ ОСВЕЩЕНИЕ ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ. 1000 НОВОСТЕЙ! САМЫЕ МАЛЕНЬКИЕ, КРАСИВЫЕ И ГРАЦИОЗНЫЕ ЛИЛИПУТЫ В МИРЕ. САМЫЕ КРАСИВЫЕ ЛЮДИ ВСЕГО СВЕТА. САМАЯ МАЛЕНЬКАЯ ПАРА В МИРЕ: МАРКИЗ ВОЛЬТЕ, 36 ЛЕТ ОТ РОДУ, 28 ДЮЙМОВ ВЫШИНЫ, ВЕСОМ 9 1/2 КИЛОГРАММОВ МАРКИ ЗА ЛУИ ЗА, 26 ЛЕТ ОТ РОДУ, 29 ДЮЙМОВ ВЫШИНЫ, ВЕСОМ 10 1/2 КИЛОГРАММОВ ТАТУИРОВАННАЯ АМЕРИКАНКА ЛЯ БЕЛЬ ИРЕНА ЛЯ БЕЛЬ ИРЕНА ТОЛЬКО ЕЩЕ НА КОРОТКОЕ ВРЕМЯ! ВХОД ВСЕГО 30 КОПЕЕК Маркиза Луиза была изображена в кокошнике и сарафане, расшитом на груди, как сенаторский мундир. Маркиз был, вопреки всем законам лилипутского естества с усами и эспаньолкой, как у Наполеона III, в гусарском мундире и высоких сапогах с кокардами "а коленном сгибе Титулованные особы всегда привлекали внимание Дуси. Маркиз Вольге и маркиза Луиза, судя по рисунку, были хорошо упитаны, здоровы, недурны собой. Но вот зачем люди такого высокого общественного положения принижают свой титул, выступая в паноптикуме, Дусе было не совсем понятно. Неужели только из-за денег?.. Вышел на крылечко вдохнуть свежего воздуха мордастый, краснощекий; молодец из бакалейной лавки. Вышел во франтовском белом фартуке, с густо намасленной шевелюрой, расчесанной на прямой пробор, кинул манящий взор на Дусю, интеллигентно провел кончиком мизинца по лихо закручен