высокие мечты. - Кто же меня такую возьмет замуж? - снова поняла его Дуся по-своему. - Никакая вы, Дуся, не такая! - снова рассердился Антошин. - Выбросьте, это из головы раз и навсегда!.. В глазах любого порядочного человека вы вполне порядочная, не по своей вине хлебнувшая горя девушка... - Какая же я девушка! - тихо, чтобы не расслышал извозчик, прошептала Дуся. - Девушка с ребенком! - Господи, чепуха какая! - сказал Антошин. Они миновали молча Лубянскую площадь, Златоустинский переулок, выехали налево, на узкую и темную Маросейку. - Вы, Дуся, не говорите там у нас, что мы на извозчике ехали, - прервал наконец молчание Антошин. Он справедливо опасался, что Малаховы такой траты денег не одобрили бы. На этот раз Дуся поняла его правильно: - Не буду, Егор Васильевич. Можете быть уверены... Я вам эти деньги отдам. Будет получка, сразу ворочу. - Только попробуйте! - сказал Антошин. - Вы прямо как рыцарь какой! - восторженно прошелестела одними губами Дуся. До чего же она все-таки была похожа на девушку из "Римских каникул"! Разве только что чуть-чуть подгулял носишко. Курносый такой и трогательный носишко. Интересно, как бы к ней отнеслась Галка, если бы неведомым чудом им с Дусей пришлось повстречаться?.. Еще издали, увидев дворника у ворот своего дома, Дуся заволновалась, остановила извозчика, торопливо простилась с Антошиным и остальную часть пути прошла пешком, не оглядываясь. Но дворник все-таки успел заметить, что Дусю привез на извозчике какой-то мужчина. ГЛАВА ПЯТАЯ I Дядя Федoсей оказался сухопарым, благожелательным и невыносимо болтливым стариком. Принял он Антошина по-родственному, угостил чаем с баранками, ругал Москву за испорченность нравов и мотовство и умиленно вспоминал родную Титовку, в которую он вот уже тридцать лет наезжал только на страдную пору, помочь по уборке и заодно отведать радостей семейной жизни. Тридцать три года - треть века! - тому назад, сразу после "воли", он совсем еще молодым парнем поехал в Москву и нанялся в фонарщики. Года три спустя, накопив деньжонок, вернулся в Титовку жениться: какое хозяйство без хозяйки? Прожил с молодой женой месяц и айда обратно в Белокаменную, к своим фонарям. Но и теперь, прожив большую половину своей унылой и скаредной жизни в Москве, в одной и той же прокисшей каморке, которую он снимал у очень пьяного и очень многосемейного маляра в ветхой халупе в Бабьем городке; дядя Федосей всеми помыслами и мечтаниями был в деревне, в Титовке, в своем хозяйстве. Жил он скудно, ограничивал себя во веем, вино пил только по большим праздникам, особенно ни с кем не водился, потому что знакомства требовали угощений, а он все экономил, на всем экономил, не говоря уже, конечно, о керосине для вверенных ему фонарей, и все сэкономленное загонял в свое хозяйство. Но, увы, он был невезуч, дядя Федосей, ужас как невезуч. Дети у него рождались только девки, а Пелагея (его жену звали Пелагея) хозяйка никудышная, прямо сказать, плевая. Шлешь ей деньги, а они словно в прорубь. То ли дядя Федосей просто любил прибедняться, то ли опасался дурного глаза, но Антошину нетрудно было понять, что в глубине души его новоявленный дядя хозяйством своим доволен. Вообще-то говоря, дядя Федосей был склонен помочь Антошину в устройстве на работу, обещал даже кой с кем на этот счет потолковать. Но договориться с ним о чем-нибудь более или менее определенном было невозможно, потому что с любого вопроса дядя Федосей неудержимо соскальзывал на монолог: о том, как ему о прошлом рождестве посчастливилось по дешевке купить и с оказией послать на деревню два ящика гвоздей, а уже Пелагея их там с выгодой перепродала и как они со старшим зятем во время оно выгодно корову покупали; и как они с другим зятем, Никифором, в три дня соорудили чудо какой сарай; и о том, что ежели, к примеру, хозяину требуются хорошие и недорогие розвальни, то надо не лениться, а съездить в уезд, в город Можайск, где у него, у дяди Федосея, имеется золотой кум, который такие розвальни изготовляет, что и царю в престольный праздник не стыдно в них прокатиться. Расчувствовавшись, старый фонарщик полез в сундук и вытащил на свет божий чуть початую сороковку. После первого же шкалика он захмелел, загрустил: его пугал надвигавшийся прогресс в уличном освещении. Куда как мило-приятно состоять при керосиновых фонарях. Знай заправляй себе фонарики керосинцем потолковей, поаккуратней, и экономия налицо. Дядя Федосей грозился в случае чего наплевать на столичную жизнь и навсегда вернуться в Титовку. Он хлопнул один за другим еще два шкалика и стал отговаривать Антошина от Москвы и сватать за свою младшую дочку Василису. Хвалил ее за характер, за здоровье (форменный бык, а не девка!), сулил взять в свой дом любимым зятьком. А дом у него - полная чаша... Убедившись, что делового разговора с дядей Федосеем не получилось, Антошин улучил паузу в его все более пьяной болтовне и распрощался, твердо решив, что как-нибудь обойдется без его помощи. По Крымскому валу он поднялся на заснеженную и тесную Калужскую площадь, над которой плыл тягучий, колокольный звон из церкви, что потом переоборудовали в кино, свернул к Серпуховской, прошел из конца в конец кишевший шумным воскресным народом Зацепский вал и, вышел на Ивановку, к Минделевской мануфактуре, где у него было назначено свидание с его новым дружком Илюшей Фадейкиным... На "Минделе" дым стоял коромыслом: "Кобылий двор" пропивал помои. II "Кобыльим двором" обитатели мужских и семейных казарм Минделевской мануфактуры спокон веку называли женские казармы. Было в этом названии нечто постыдно-рабье: жалкое презрение жестоко оскорбленных жизнью бессрочных каторжан к еще более униженным и обездоленным каторжанкам. К этому названию притерпелись, привыкли, над ним не задумывались, считали забавным, и Фадейкина удивило, что оно не только не позабавило, но даже рассердило Антошина. А что ж тут обидного?! И на Прохоровке так женские казармы называют, и на Даниловской мануфактуре. И сами бабы тоже говорят, не все, правда, а которые позадорней, побесшабашней: "У нас, на Кобыльем дворе..." Антошин, которого все время не отпускал вопрос, с чего он начнет свои пропагандистские разговоры с Фадейкиным, столкнулся, таким образом, с самой доступной и насущной темой: единство интересов рабочих и работниц. Он хотел немедленно к этому разговору и приступить. Дорог был каждый час, потому что встречаться они с Фадейкиным, видимо, смогут от силы раз в неделю, по воскресеньям. Но Фадейкину не терпелось угостить своего нового приятеля занятным зрелищем: пропоем помоев. День за днем, из месяца в месяц фабричные продавали на сторону, на откорм свиней, остатки своего небогатого и невкусного артельного стола. Вырученные деньги копили и раз в год, обычно ранней осенью, устраивали на эти деньги великое пьянство. На это похвальное дело фабричная контора от своих щедрот выставляла еще несколько десятков ведер водки, и целый воскресный день горой стоял на фабрике пир, пьяный, шумный, разухабистый, унылый, как икота. Почему в этом году женские артели пропивали свои помои врозь от мужских и не в сентябре, а в крещенские дни, Антошину так узнать и не удалось, потому что Фадейкину об этом говорить было неинтересно, а хотелось показать, как бабы гуляют. Ну цирк, право слово, чистый цирк!.. Уморушка!.. Они прошли на обширный, по-воскресному просторный и тихий фабричный двор. На проглянувшем из туч закатном солнце мрачно стыли кроваво-красные громады закопченных кирпичных корпусов. Вдоль высокого дощатого забора, длинного, серого и скучного, как дурной сон, стыли ряды бревенчатых ломовых саней с задранными вверх мощными оглоблями и толстенными полозьями. С конного двора долетало умиротворенное ржание отдыхающих битюгов. По извечным осточертевшим дорожкам - из казарм в цеха, из цехов в казармы и к проходной - слонялись в одиночку и парами праздничные рабочие в чистых картузах с матерчатыми и лаковыми козырьками, благодушные, отдыхающие. Они лузгали семечки, лениво переговаривались и нет-нет да и кинут в сторону женских казарм полунасмешливый, полузавистливый взгляд: "Одно слово - бабы!.. Разве так гулять надо!.. Один перевод казенного вина..." Из-за низеньких и тусклых окон столовой доносился глухой топот пляшущих ног, громкий и нестройный гомон, редкие взрывы визгливого бабьего смеха. - Вот ржут! - восхищенно хохотнул Фадейкин. - Ржу-ут!.. Одно слово - кобылы! Не встретив на лице Антошина одобрительной улыбки, Фадейкин по-мальчишески обиженно насупился. С визгом и воплями, на ходу вцепившись друг дружке в волосы, выкатились на радоств зевакам во двор две одуревшие от вина работницы. Одна из них поскользнулась, упала. Упала и вторая, не выпуская противницы из рук, и так они и катались в заляпанном разноцветными оспинами красок грязном сугробе, осыпая друг дружку извозчичьей бранью. Снисходительно улыбаясь (ну не умеют бабы пить, да и только!), их стали разнимать несколько немолодых рабочих под улюлюканье компании подвыпивших парней, подзадоривавших драчуний. Их кое-как разняли. Какое-то время они стояли, тяжело дыша, упершись в бока озябшими, в разноцветных пятнах трудносмываемой краски сильными и щербатыми ладонями, обдавая друг дружку ненавидящими взглядами, потом снова кинулись в бой, зареванные, истерзанные, свирепые, очень несчастные. Их снова стали со смехом разнимать, а рядом уже собирались зеваки вокруг трех других женщин. Две постарше и одна, вряд ли достигшая восемнадцати лет. Они ее не били. Они только крепко держали ее за руки и что-то говорили вполголоса, торопливо, перебивая одна другую, с горькой и страстной убежденностью. А та молчала, молчала и слушала и только тоскливо мотала головой, как лошадка, на которую впервые надели хомут. Временами она делала попытку вырваться, но они ее держали крепко, и разговор их был, видно, рассчитан надолго. Три молоденькие работницы, трезвые, деловито возбужденные, вывели на крылечко под локотки ослабевшую от вина старушку в темно-коричневом ветхом салопе. Они усадили ее на ступеньки и тихо уговаривали: - Ты, Петровна, дыши воздухом... Ты глубже дыши, и тебе сразу полегчает... Петровна в ответ только мычала. Ей было худо. Потом стало совсем плохо. Ее стошнило, и она грузно осела со ступенек в грязный снег. - Симка! - восхищенно шепнул Антошину Фадейкин. - Видишь, которая в голубеньком полушалке, Симка это!.. Девушка в голубеньком полушалке, с тонко рассчитанной небрежностью накинутом на плечи по самой последней фабричной моде, была высока, худа, совсем не красива и в то же время чем-то неуловимым прелестна. Быть может, девичьим своим удальством, быть может, лукавым блеском своих небольших, широко расставленных синих глаз; скорее всего, и тем и другим и совсем мальчишеской озорной улыбкой. Не обращая внимания на зевак, она сноровисто растирала Петровне виски, расстегнула ей верхние пуговки салопа, чтобы легче было дышать, потом что-то тихо скомандовала подружкам, они втроем кряхтя подняли на руки слабо стонавшую старушку, перенесли ее к саням, усадили, прислонили спиной к забору и оставили под присмотром одной из девушек. А Симка с другой подружкой вернулись в столовую. Фадейкин помахал ей рукой, попытался было с нею заговорить, но Симка с ним словно и знакома не была: совестилась, видно, постороннего молодого человека. Фадейкина это нисколько не смутило. - Видал? - подмигнул он Антошину. - Орел-девка! - Твоя? - Кабы моя! - вздохнул, прибедняясь, Фадейкин. - Она, брат, на меня нуль внимания, пуд презрения... Нет, ты посмотри только!.. Пыхтя от натуги, Симка, та, прежняя ее подружка и работница постарше выволакивали на свежий воздух новую жертву казенного вина. - Ее, брат ты мой Егор, сам мастер боится, - похвастал Фадейкин, провожая Симку откровенно влюбленным взглядом. - Так отбреет, не рад будешь... На язык дюже какая лютая!.. Одно слово - прынцесса!.. Сгустились ранние зимние сумерки. Народу на дворе стало меньше, шума в столовой поубавилось. За одним из залитых пивом и заваленных остатками закуски столов какая-то бедовая девчонка высоким надтреснутым голоском затянула вдруг "Ивушку". Ивушка, ивушка зеленая моя! - начала она с такой безыскусной задушевностью, что у Антошина мороз по коже пробежал. Что же ты, ивушка, не зелена стоишь?.. Бабы в столовой приумолкли. То ли устали от многочасового неуютного веселья, то ли не решились подхватить, но девушка так и продолжала свою песню одна-одинешенька на всю огромную, полутемную, провонявшую дурными щами столовую. Как же мне, ивушке, зеленой быть? - и горько отвечала она самой себе, - Сверху меня, ивушку, солнышком печет, Солнышком печет, частым дождичком сечет.., Натужно, словно с трудом переваливая через высокие минделевские заборы, звучали паровозные гудки с недалекого Павелецкого вокзала. В морозную черноту зимнего вечера, в сосновые, еловые, березовые дали, в волнистые просторы заснеженных полей, полные свежего, сладкого воздуха, убегали, весело постукивая на стыках рельсов, желто-сине-зеленые составы пассажирских, скорых и курьерских поездов. Кто знает, где они будут завтра, через неделю, через месяц, через год - счастливые пассажиры этих дальних поездов? А вот минделевским мастеровым людям очень даже хорошо известно, где они, мастеровые люди, будут и завтра, и через неделю, и в будущем году: все на этом же трижды проклятом дворе, за этим трижды проклятым забором. Все наперед известно, и это очень, знаете ли, страшно, когда тебе наперед известно: каждый день, кроме воскресений и праздничных дней, одно и то же: в пять утра из казармы в цех, в восемь вечера из цеха домой, в казармы. Хлебнул пустого, без сахару, кипятку - и на нары спать. Спишь, и никаких ты от усталости не чувствуешь ни клопов, ни тесноты, ни тяжелого, невыносимо спертого воздуха в спальне, ни жесткости дощатых нар, ни сдержанной возни семейных пар, которым не хватило мест в семейных казармах и которые с разрешения начальства раз в неделю допускаются к исполнению своих супружеских обязанностей под нарами, ровно крысы какие, прости господи. А в пять утра снова в цех, а в восемь вечера снова домой, хватить на ходу кусок хлеба, кружку кипятку и без задних ног падать на нары и снова проваливаться в черную яму тяжелого, каменного сна. И только по праздникам, по воскресным дням развлечение: церковь, за воротами лавочка с грошовыми гостинцами, обед без будничной гонки и блаженный сон днем, сон сколько влезет. И чарочка в ближайшем трактире. И мечты о будущем великом дне осеннего пропоя помоев и воспоминания о прошлом пропое... Ехали бояре из Новгорода, - продолжала жаловаться девчонка в притихшей столовой, - Срубили ивушку под самый корешок... Сделали из ивушки два весла, Два весла, весельца, третью - лодочку. Сели они в лодочку, поехали домой... Стали они девицу выспрашивати: Что же ты, девица, невесело сидишь?.. Теперь притихли и слонявшиеся по двору рабочие. По случаю воскресного дня в цехах огней не было, на дворе, в рассуждении экономии, горел один фонаришко. Небо было черное. В сплошных низких тучах. Давно перестали драться те первые две работницы. Исцарапанные, растерзанные, с кое-как подобранными под платок волосами, они сидели рядышком на крылечке и тихонько всхлипывали. Подозрительно посапывала и та, молодая, молчаливая, которую перестали наконец корить за что-то, видно очень обидное и горестное, ее две старшие подруги. И эти две, подруги ее старшие, тоже пригорюнились, слушали песню их далекого детства, далекой и невозвратимой деревенской жизни. Отсюда, из чадной грязи минделевского каторжного централа, та, прежняя безысходно нищая деревенская жизнь казалась им невообразимо прекрасной, раздольной: без штрафов, без мастеров и хожалых, от которых нет тебе спокою ни на работе, ни после работы, даже ночью, без оглушающего стука машин, без грязи и вони красок, без злой хлопчаткой пыли, без наглого, приставучего фабричного жандарма. Далекая, невозвратимая деревенская жизнь с ясными зорями, с самоцветными росами, с соловьями по далекой и быстролетной девичьей весне!.. И вдруг там, в столовой, не стало тишины. Грянуло многоголосое, нестройное и очень пьяное "ур-р-ра-а!". В столовую под руководством самого господина табельщика Зосимы Лукича Африканова вкатили последний бочоночек водки от неизбывных и отеческих щедрот господина Густава Минделя и компания... Снова загремели по мокрым столам жестяные чайные кружки. Веселие продолжалось. Выскочила на двор Симка. Простоволосая, в пальтишке, накинутом не в рукава, быстрая, разгоряченная, энергичная. - Сим, а Сим! - тихо и как-то с несвойственной ему робостью окликнул ее Фадейкин. - Подь сюда! Сима нехотя подошла. Стеснялась Антошина. - Это Сима, - представил Фадейкин девушку своему новому приятелю. - А это мой друг, Егором звать. Фамилия ему Антошин, Егор Антошин... Я тебе о нем говорил... Симе, видно, было и совестно и любопытно. Она метнула на него быстрый взгляд. На дворе было уже изрядно темно, и вряд ли она могла хорошо разглядеть Антошина. С минуту длилось молчание. - А здорово вы, Сима, старушек спасали! - нашелся наконец Антошин. Должно быть, Симе вспомнилось что-то смешное. Она прыснула, деликатно прикрыв рот кончиком платка. - Простудишься! - сказал ей Фадейкин. - Надень в рукава, застегнись. Все еще улыбаясь каким-то своим веселым мыслям, Симка, к удивлению Антошина, послушно надела пальтишко в рукава, застегнулась, шумно вздохнула, как после благополучно завершенного хлопотного и нелегкого дела: - Ну чисто дети какие, право слово!.. Помолчала, задумалась, с лица ее исчезла улыбка. - Ну разве это бабье дело - водку хлестать? Она ж горькая!.. А они, дурехи окаянные, пьют... Морщатся, плюются, а пьют!.. И рвет их, бедняжечек, в три погибели коробит, головы ихние глупенькие ну прямо лопаются от боли, а они, дурехи, пьют!.. Это ж что!.. - Дуры. Конечно, дуры, - сказал Фадейкин, главным образом для того, чтобы подладиться к Симке. Но та на него вдруг накинулась: - Дуры, говоришь?! Все вы, мужики, на одну колодку!.. Бабы дуры!.. Бабы дуры!.. А вот мы, дескать, мужики, и умны, и собой хороши, и живем правильно, а уж водку пьем - прямо залюбуешься, до того, красота!.. Так, что ли? А под подол к вам мастер или, скажем, хожалый лазил?.. Щипали вас кто ни попадя за разные места, а ты только молчи, а то хуже будет?.. Небось бабе поденной за день и двугривенного хватит, лишь бы нам, мужикам, сорок копеек платили!.. Так, что ли?.. Э-э-эх, мужики вы, мужики!.. Все вы такие!.. У-ха-же-ры!.. - Да разве я что, Симочка? - пошел на попятную Фадейкин. - Я ж баб очень даже уважаю... Для меня, Симочка, что мужик, что баба - все едино... Вот те крест!.. Бабы даже лучше, потому в них деликатность... Симка как быстро вспылила, так же быстро и отошла. - Бабы даже лучше!.. Бабы даже лучше!.. - передразнила она несчастного Фадейкина. - Да разве бабы - только бабы? Она же еще и человек! - А как же, Симочка, - поспешно согласился с нею Фадейкин. - Разве ж я спорю?.. Я же всей душой!.. А мне какой сон приснился! - стал он интриговать девушку. - Со смеху помереть можно, такой сон!.. Сима для порядка маленечко его помучила, помолчала. Помолчав, спросила, будто нехотя: - Ну, какой тебе мог, Илюша, сон присниться?.. Глупый, наверно?.. - А такой, - оживился Фадейкин, - будто Зосима к нам в отделение приходит в полном виде, при своей бороде и усах, но в то же самое время в юбке, в кофте бабьей, платочком повязан. И будто ему Мокей Порфирьич говорит: ты, милая, ко мне после смены заходь. Помоешь мне, говорит, милая, полы, бельишечко мое возьмешь постирать. Поднакопилось, говорит, бельишечко, ты и постирай, сделай милость... А Зосима ему: Мокей Порфирьевич, а Мокей Порфирьевич, да я ж, говорит, Зосима! Табельщик я Зосима Африканов!.. Я же мужеского полу!.. Аль не признали?.. А Мокей Порфирьевич его ка-а-ак за одно местечко ущипнет, а Зосима ка-ак заверещит на все отделение тоненьким таким голоском, бабьим-пребабьим... И будто бы Мокей Порфирьевич ему говорит: ладно, придешь, разберемся, какого ты полу. А бельишко постирать тебе все равно придется. Потому - поднакопилось... - Ну и что? - ехидно осведомилась девушка. - Вс╕? - Вс╕... Сон весь, - отвечал Фадейкин упавшим голосом. - Смешно ведь... - Выдумал? - спросила его Симка. - Выдумал, - признался Фадейкин. - Сейчас выдумал? Только что? - Только что, - виновато вздохнул Фадейкин, и они оба рассмеялись. - Ох и здоров же ты, Илья, врать! - сказала Симка. - Тебе бы в попы! А ну, соври еще чего-нибудь... - А вы чтоу Симочка, любите про сны слушать? - спросил Антошин не из простого любопытства и совсем не для того, чтобы поддержать разговор с этой девушкой, которая нравилась ему все больше и больше. Не было, пожалуй, за последнюю неделю вопроса, на который Антошин ждал ответа с таким нетерпением и с такой надеждой. - Угу, - подтвердила Сима. - Ужас как люблю!.. А Илюшку прямо хлебом не корми!.. - Да у меня снов, - чуть не задохся Антошин от радости, - у меня интересных снов хоть завались, на сто лет хватит рассказывать!.. Вы себе даже представить не можете, какие мне замечательные сны снятся!.. И все про будущие времена!.. Про вашу фабрику тоже сон видел... Теперь он знал, как рассказывать о будущем, о социалистической жизни: приснилось, и вся недолга. Как у Веры Павловны. Сомневаетесь, что такое возможно? Давайте потолкуем, поспорим... - Ну да? - вежливо удивилась Симка. - Рассказали бы, а? Пылкость, с которой Антошин предложил себя в качестве рассказчика снов, несколько ошарашила девушку, а Фадейкин, тот и вовсе воспринял ее как попытку приударить за Симкой. - Поздно сейчас, Симочка, - сказал он мрачноватым тоном. - Может, отложим до другого раза? Велик был соблазн с места в карьер придумать сон поувлекательней, но верх взяла осторожность: лучше загодя продумать сон, планчик даже составить. - И то верно, - согласился он, к великому облегчению Фадейкина. - И мне, пожалуй, пора до дому до хаты... Пока доберешься... Давайте встретимся в среду... Договорились встретиться в среду вечером, после работы, сразу за воротами, у бакалейной лавки, погулять, семечки погрызть, потолковать. Они встали с дровней, пошли проводить Симку к женским казармам. А Симка вдруг снова вспомнила про пьянку, догоравшую в столовой, пожаловалась: - Я же им еще о рождестве говорила: давайте, бабоньки, не станем пропивать помои. Давайте, говорю, на те деньги пирогов накупим, коржей медовых, леденцов. Это же сколько получится угощения, подумать страшно!.. Лимонату можно набрать хоть по две бутылочки на сестру. Сладенький и в тоже время кисленький такой, и голова с него не болит... Это ж такое может получиться удовольствие!.. Или, говорю, напьемся с пирогами чаю внакладку, по-господски... Или давайте купим для ребятишек игрушек хоть каких, куклов всяких, яблок-апельсинов... Это же такая радость ребятишкам будет и ихним матерям... - А они? - спросил Антошин, проникаясь все большим уважением к этой решительной, остроглазой девушке. - А они мне: что ты, Симочка, что ты! Да разве так можно, не пропивать?.. И матеря наши пропивали, и бабки... Спокон ведь веку пропивают, и вдруг мы, на тебе, не пропиваем!.. Да разве, говорят, можно себя по своей же воле такого праздника лишать, такого веселия!.. Симка помолчала, сердитая, обиженная. Потом вздохнула, плюнула в сердцах: - Даже зло берет!.. Ве-се-ли-е!.. Плакать хочется, на то веселие глядя!.. Глухо хлопнула дверь женского корпуса. На обледенелых ступеньках возник нестарый приземистый мужчина. Бородатый, в пышной заячьей ушанке, в неожиданных господских пенсне на хрящеватом красивом носу. - Африканов! - шепнул Фадейкин Антошину и подтолкнул его ближе к ступенькам. - Табельщик... Захочет, враз устроит на работу. Ему это раз плюнуть... Африканов был пьян, строг, высокопарен, задумчив. - Эх, люди, люди! - скорбно покачал он головой, не очень резко, чтобы не потерять равновесия. - До чего ж образованному человеку гадко смотреть на пьяненьких... Особливо ежели, к примеру, бабы!.. Довлеет дневи злоба его, - заключил он ни к селу ни к городу, повернулся лицом к дверному косяку, о который благоразумно уперся правой рукой, и понес дикую околесицу про Содом, Гоморру, про Канатчикову дачу, конторщика Василия Епифаныча, хожалого Ефима, про крещенское водосвятие, имеющее быть шестого января, в день богоявления господня, на Москве-реке, близ Москворецкого моста, и что не следует пугаться стрельбы, потому что при погружении креста в воду из пушек на Тайницкой башне будет сделан сто один выстрел. От водосвятия и салютационной пальбы он перешел почему-то к вопросу о санитарном состоянии на Ягодном рынке, что на Болотной площади, и залопотал, что это безобразие - ставить сита с ягодами прямо на землю, потому что через это микроба может вползти в ягоду, и тогда человеку, через микробу эту, верная смерть. Затем стал что-то бормотать божественное, пытался даже спеть "Кресту твоему поклоняемся, владыко!", но не то вспомнил, что до пасхи еще далеко, не то забыл слова, запнулся, замолк. В его пьяной голове происходили какие-то смутные процессы. Что-то в ней мелькало, мельтешило, распылялось и снова сбивалось в какие-то нелепые умственные комья, снова распылялось. Помолчав, Африканов несколько пришел в себя, запальчиво заявил, что табельщик сам себе довлеет, и только тогда заметил, что его слушают трое: два парня и девушка. Мгновенно сработала выработанная годами цепкая и подозрительная память табельщика: одного из парней он видел впервые. - Погодь, погодь! - пробормотал он, начальственно тараща глаза на Антошина. - Ты кто такой?.. А ну, стой, молчи, говори, кто такой!.. Фадейкин сунулся было поближе к табельщику, чтобы объяснить ему, что вот парень хочет просить его милости, помочь устроиться на работу, но Антошин мягко отодвинул Фадейкина. - Попросил бы не тыкать! - сказал Антошин табельщику. - Что за скверная привычка - тыкать незнакомому человеку! Если бы перед онемевшим от негодования Африкановым вдруг возник в голом виде и на руках у фабричного жандарма Федотова сам господин Густав Фридрих Эммануил Миндель собственной персоной, Африканов вряд ли был бы больше потрясен. Впервые за долгие годы его трудов в качестве табельщика какой-то замухрышка, шаромыжник, мужичонка косопузый потребовал, чтобы к нему обращались на "вы"! От этого нахальства можно было сойти с ума. - Ты что?! - с трудом выдавил Африканов из себя. - Ты с кем, щенок, разговариваешь? - Кажется, с табельщиком, - отвечал Антошин, и не было в его голосе ни тени преклонения перед могущественной властью табельщика. - Но если вам угодно продолжать со мной разговор, извольте не ругаться и обращаться со мной на "вы". - Си-ци-лист! - скорбно прошептал Африканов громким, театральным шепотом. - Ничего себе! Сподобил господь на старости лет!.. Он вздохнул, качнулся, пенсне соскользнуло с его мгновенно вспотевшего носа и повисло на черном шелковом шнурке, пока он не выпрямился, опершись для устойчивости о дверной проем. - Погодь, погодь, дай мне писне надеть! Я интересуюсь посмотреть на тебя получше... - Пользоваться иностранными словами надо правильно, - тем же очень спокойным и негромким, учительским голосом продолжал Антошин. - Не "сицилист" надо говорить, а "социалист", не "писне", а "пенсне"... - Погодь, погодь! - бормотал Африканов, стремительно приходя в себя. - Ты кто ж такой?.. Ты мужик или мастеровой? - Рабочий. - А грамоте знаешь! - уличил его Африканов. - Не-ет, ты, верно, студент. - Студент, - спокойно подтвердил Антошин. - Студент-заочник. - Погодь, погодь! Ты ж сказал, что ты рабочий. - А я и есть рабочий. И студент в то же время. Понятно? - Нет, - сказал Африканов. - Тут что-то не то... Такого не бывает, чтобы студент и рабочий... И никогда не может быть... Ты сицилист, вот кто ты! Пришел на фабрику народ смущать... Полиция! - заорал он вдруг. - Федотов!.. Сюда!.. В священном порыве он кинулся Со ступенек, но не рассчитал своих возможностей, упал боком на грязный сугроб, и его начало рвать... - Уходите, уходите! - прошептала Антошину Симка и принялась хлопотать вокруг терпевшего бедствие Африканова. Она приподняла его голову, сняла с него шапку, расстегнула пальто. - Вам здесь с Илюшей делать нечего!.. Уже бежал на призыв табельщика сторож в пудовом тулупе. Его встретили Фадейкин и Антошин, неторопливо направлявшиеся к проходной. - Окосел Африканов от винища, - сказал ему Фадейкин. - Слыхал, полицию звал? - Ага! - сказал, задыхаясь от быстрого бега, сторож. - А мне было показалось... - А ты перекрестись, если тебе показалось, - спокойно посоветовал ему Фадейкин. - Пойди помоги Симе Артемушкиной. Разве ей одной управиться с таким пьяным мужиком?.. Нажрался вина, прямо срам... А еще табельщик, начальство!.. - Ну и отчаянный же ты парень! - прошептал он Антошину, когда они снова остались одни. - С самим Африкановым связался!.. - С самим Африкановым, с самим Африкановым! - передразнил его Антошин. - Африканов кто? Африканов - табельщик, хозяйский холуй, цепной пес, а ты - мастеровой, ткач, рабочий! На рабочих да крестьянах вся Россия держится, а ты "сам Африканов"!.. Нет более гордого слова, чем "рабочий", "мастеровой человек"! Понятно это тебе?.. Человеку гордиться надо, если он рабочий. - Чем уж тут гордиться? - вздохнул Фадейкин. - Что-то ты, Егор, не сам ли тоже перебрал вина? - А вот повидаемся в среду, - сказал Антошин, - тогда и поговорим, чем гордиться, чем не гордиться и можно ли в трезвом виде гордиться, что ты рабочий человек, а не какой-то табельщик... - Какой-то табельщик! - усмехнулся Фадейкин, но вспомнил историю с дворником Английского клуба. - Что ж, Егор, встретимся, потолкуем. - Африканов, когда проспится, ничего не будет помнить, - сказал Антошин. - А если, паче чаяния, что-то начнет припоминать, говорите с Симой, что знать ничего не знаете, что были вы с Симой вдвоем и что он пристал к тебе, будто он тебя не знает и что будто ты "сицилист"... - Это можно, - усмехнулся Фадейкин, заранее предвкушая удовольствие, которое он получит, если до этого дело дойдет. - Так что ты Симу об этом предупреди, - сказал Антошин. - Предупрежу, - обещал Фадейкин. - И не забудь захватить ее с собой в среду. - Ясно, - сказал Фадейкин. - И чтобы никто ни обо мне, ни о нашей встрече не знал. - Ты что, за дурака меня считаешь? - обиделся Фадейкин. ГЛАВА ШЕСТАЯ I Пятницкая встретила Антошина кислым керосиновым, запахом, криками сбитенщиков, пирожников, бубличников, веселыми воплями ребятишек, скрипом полозьев вертлявых извозчичьих санок. Неторопливо трюхали по грязно-коричневому и рассыпчатому, как халва, снегу обшарпанные линейки с пассажирами, рассаженными вдоль них, спина к спине. Чтобы согреться, пассажиры топали озябшими ногами по длинным оледенелым дощатым подножкам. Громыхая и дребезжа, их обгоняли кургузые темно-зеленые конки. Сквозь покрытые толстым слоем льда коночные окошки еле угадывались желтые огоньки сальных огарков в убогих жестяных фонарях. На открытых всем ветрам передних площадках осатаневшие от холода кучера, стараясь не особенно высовываться на мороз, пронзительно звонили в колокольчик и устало хлестали самодельными извозчичьими кнутами усталых и ко всему безразличных кляч. У дверей обувных и галантерейных магазинов, у лавок, торговавших красным товаром, у "мужских, дамских и детских конфекционов" прохожих хватали за рукава, уговаривали, завлекали, улещивали, превозносили, величали почтеннейшими, вашими степенствами, вашими преподобиями, высокородиями и даже - превосходительствами разбитные, голосистые и очень озябшие зазывалы. Впрочем, Антошина никто не хватал и не улещивал. Эх, была бы сейчас у Антошина копейка, он бы бублик купил! А разукрашенные сияющими морозными папоротниковыми лесами; витрины совсем "некстати напоминали Антошину о высоких хрустальных бокалах, к которым они с Галкой так недавно, меньше месяца тому назад, приценивались для будущего своего хозяйства в магазине Главхрусталя на улице Горького, наискось от "Гастронома" ╣ 1. На перекрестках городовые, зябко втянув головы в полусложенные башлыки, грелись у костров, полыхавших прямо посреди улицы. Извозчики с ближайших бирж, в клеенчатых приземистых цилиндрах и синих ватных армяках, подпоясанных красными матерчатыми кушаками, вели с городовыми подобострастные разговоры, поворачиваясь к огню то своими фасадами, то неправдоподобно толстыми задами. По кривой, шириной в переулок Москворецкой улице Антошин поднялся на Красную площадь. Против главного входа в Новые Верхние торговые ряды заиндевелый бронзовый Минин указывал бронзовому князю Пожарскому на то место перед кремлевской Стеной, где ровно через тридцать лет воздвигли Мавзолей. Сквозь узенькую арку Иверских ворот, мимо толпившихся у часовни богомольных старушек и странников в лаптях, сквозь зычный строй нищих, базировавшихся на Иверскую, он вышел на Воскресенскую площадь, которую всю жизнь знал как площадь Революции. Отсюда, через крошечную Моисеевскую площадь с неказистой темной часовенкой, торчавшей в самом ее центре, круто в гору бежала Тверская улица в невысоких кирпичных зданиях, которые от тротуаров по самые коньки крыш были увешаны массивными железными вывесками, разноцветными, громоздкими, в монументальных рамах, с буквами сусального золота, дорогими, не чета жестяному сапогу Степана Малахова. А справа, сразу по выходе из Иверских ворот, новое, кирпичное, цвета бычьей крови здание Городской думы... Будущий Музей Ленина!.. .... И тут Антошина вдруг словно током ударило. Он вспомнил, что сегодня девятое января тысяча восемьсот девяносго четвертого года!.. Как раз сегодня вечером в доме Залесской... Он нырнул у Лоскутной гостиницы налево, в темный, вонючий, кишевший крысами Обжорный переулок, вынырнул у сверкавшего иллюминацией Манежа. Из Манежа: доносился веселый гром духовых оркестров: шло крещенское гулянье. Свернул на тихую Воздвиженку, вышел к самому ее концу, туда, где она на пересечении с Арбатской площадью и Никитским бульваром упиралась в приземистую, темно-серую, с белыми алебастровыми ангелочками над сводчатыми высокими окнами церковь Бориса и Глеба, и слева увидел угловой каменный дом с главным фасадом, выходившим на Арбатскую площадь. Антошин обогнул его. Бросилась в глаза вывеска "Книжный магазин Залесской "Просвещение". Это был тот самый дом, на месте которого чуть больше недели тому назад чернели за каменной оградой голые стволы молодого сада. Антошин вернулся на Воздвиженку, к воротам, и удостоверился, что дом этот действительно принадлежит госпоже Залесской. Правильно. Все в порядке. Нет, не все. А вдруг он его уже прозевал? Может быть, он уже прошел в дом, к сыну коллежского асессора Кушенскому?.. С какой стороны вход в эту квартиру - с Воздвиженки или с площади? Спрашивать нельзя. Поинтересуются, с чего это вдруг какой-то мужичонка пожаловал вечером к его высокородию. Посмотреть разве на доску в воротах? Поздно: в воротах появился дворник! Надо поскорее убирать ноги. Еще спросит, чего ему здесь надобно, придерется... Так и есть, заметил, подлец!.. - А ну, - крикнул ему дворник, - подька сюда, деревня! Антошин нехотя подошел, стараясь глядеть как можно спокойней. - Хочешь заработать? - спросил его дворник. - Хочу, - ответил Антошин. - Вишь, сколько снегу навалило? Приедут сейчас вывозить, а у меня рука, видишь?.. - Дворник показал забинтованную окровавленной тряпицей правую руку. - Попортил сегодня. А вывозить приказано нонешнйм вечером... А у меня жена в деревню уехала. Мать у нее помирает... Так как? Знал бы дворник, что Антошин с радостью согласится проделать всю эту работу бесплатно, лишь бы на законном основании, не вызывая подозрений, побыть около дома Залесской хотя бы часочка два!.. - Рупь! - коротко ответствовал он в припадке вдохновения. - То есть как это рупь? - ужаснулся дворник. - Вот так, рупь... Меньше нет расчету. Время позднее. Устал... Да ты с возчиками договорись, они дешевле согласятся... А то подожди до утра, найдешь и таких, за пятиалтынный согласятся. - Сказано тебе, сейчас требуется вывозить. Квартальный посулился оштрафовать в случае чего, - сказал дворник, пропустив мимо ушей предложение поговорить с возчиками. - Да у тебя совесть-то есть? - Совесть есть. Денег нету. - Возьми тридцать копеек, и по рукам. - Ладно, - сказал Антошин после видимой душевной борьбы. - Давай полтинник. Договорились на сорока копейках, - Я, пока сани придут, похожу, - сказал Антошин. - А то мне зябко. Теперь он имел законнейшее основание бродить вокруг заветного дома. Для лучшего обзора он перешел на противоположный тротуар. За узорной, железной оградой красовался затейливый, с витыми колоннами знаменитый впоследствии морозовский особняк. Антошин попытался представить себе его внутреннее убранство, кто в каких комнатах живет, как выглядит та большая комната, в которой он весной прошлого года встречался с чехословацкой рабочей делегацией. Тогда эта комната называлась Большим залом Дома дружбы с народами зарубежных стран. Интересно, какую рожу скорчил бы нынешний швейцар, если бы он, в своем драном полушубке и дряхлых валенках, вдруг постучался в драгоценные резные парадные двери этого особняка, и ему стало смешно. - Ты смотри, далеко не уходи! - крикнул ему дворник через улицу, заметив, что Антошин пошел по направлению к Кремлю. - Сани вот-вот будут!.. - Я только маленечко пройдусь! - крикнул ему в ответ Антошин. - Зябко же. Было тихо и безлюдно. Только на перекрестке, на углу Воздвиженки и Большого Кисловского, подвыпивший подпоручик шерстил толстого пожилого городового за то, что тот не отдал ему честь. Городовой стоял в положении "смирно", лицо его выражало покорность судьбе, а подпоручик, пророчески потрясая руками в желтых лайковых перчатках, наскакивал на него: - Распустились, мерзавцы!.. Ты куда, хам, глядел? Городовой только пыхтел, держа руку у низенькой черной барашковой шапки с разлапистой, ярко начищенной бляхой: - Никак нет, ваше благородие, я - не хам-с!.. Я его императорского величества старший унтер-офицер-с!.. А подпоручик все больше распалялся. Уже стояло поблизости несколько зевак, и городовой в короткую паузу, когда подпоручик замолк, чтобы маленечко передохнуть, с его разрешения прорычал: - А ну р-р-разойдись!.. Чего не видели!.. II Антошин послушно отошел, повернул обратно, и у него перехватило дыхание: по Большому Кисловскому со стороны Большой Никитской улицы шел торопкой, упругой походкой, чуть