Александр Кабаков. Нам не прожить зимы
(Впервые напечатано в "Ъ")
Подъехав к гостинице, автобус вздрогнул на последнем ледяном наросте и
остановился. В вестибюле гостиницы стояли какие-то ребята в коротких куртках
и огромных меховых шапках. Сергей сначала принял их за поклонников, но
оказалось, что местные фарцовщики, один подошел и предложил продать "всю
фирму, что на тебе, за полторы штуки, здесь больше никто не даст". Сергей
молча обогнул его, в лифте закрыл глаза, закружилась голова, стало
познабливать - не хватало еще в этой дыре простудиться, под самый конец
довольно противного и не слишком выгодного чеса по Уралу.
Номер в облицованной гранитом, сталинской добротности гостинице,
оказался на удивление приличным. В окне маячил памятник с издевательски
вытянутой вперед и вверх рукой. Было сумрачно, а в комнате - тепло, хорошая,
чуть ли не финская гостиничная мебель, все электрическое включалось, вода
всякая текла исправно... Он принял горячейший душ, протерся английским
одеколоном - Ирка откуда-то притащила перед самым отъездом, знает его
слабости - натянул любимый спортивный трикотаж, сунул босые ноги в чистые
кроссовки, используемые в поездках как комнатные туфли, глянул в зеркало.
Платиновые пряди ближе к корням темнели - пора бы подкраситься. Но все равно
- чистая скандинавская девица, даже щетина не мешает! Неплохо для тридцати
четырех, хотя, конечно, носик мог бы быть и поскромнее.
По гостиничным коридорам шлепали командированные с кипятильниками и
кефиром. Снизу, из ресторана бубнила бас-гитара и кто-то верещал. Сергей с
омерзением узнал свой же позапрошлoгодний шлягер. На нем, собственно, и
выплыл и сделал всю игру. Фирменный его знак, с которого - без пения, только
мощная заставка на "Ямахе" - и сегодня начинается концерт. Надо менять
заставку, подумал Сергей, эта уже не вяжется с новой программой, сразу
придает ей понтярский, неискренний тон.
В ресторане загрохотало особенно лихо и стихло, стал слышен смех,
выкрики.
Группа собралась в самом большом номере, в двухкомнатном люксе,
который, как обычно, заняли Игорь и Геночка. Игорь сидел в кресле у телефона
и названивал куда-то по своим директорским делам. Хозяйственный Геночка уже
прекрасно накрыл стол - и салфеточка чистая, и, коньячок, и бутербродики
нарезал элегантнейшие из плавленного сырка, каких-то огурцов маринованных
буфетных и прочего подножного корма...
- Что, не видишь, стакан сейчас. упадет? - грубо сказал Игорь, прикрыв
трубку.
- Вижу, милый, я все вижу, у меня не упадет, - кротко ответил Геночка,
и Сергея, как всегда, передернуло и от грубости и от кротости. К этому
семейному быту он привыкнуть не мог никак, хотя работали вместе уже больше
года. Наверно, стоило бы избавиться от известных всем филармониям "голубых",
но Игорь - гениальный директор, он увеличил цену Сергея втрое, а лучшую
соло-гитару, чем Геночка, вообще найти нельзя. Уж если сам Леша Макаров, при
его-то возможностях выбора, возил эту пару в своем "Поп-Олимпе" пять лет и
даже отмазывал их от каких-то очередных неприятностей...
Остальные ребята молча покуривали в ожидании мира и ужина, приткнувшись
кто на подоконнике, кто на кровати, кто на диванной подушке, сброшенной на
пол. Угрюмовато глядели - устали все за эту поездку дико, в межобластных
"Яках" сдавливало колени, на полу в аэропортах чавкала грязь, в
артистических сновали огромные тараканы, а залы были полупустые, сонные, два
ряда местных фанатиков с понтом рвались к сцене, менты их равнодушно
отталкивали и время от времени, в перерывах между песнями, в матюгальники
объявляли, что "администрация предупреждает, танцевать в зале нельзя,
нарушители будут удаляться". После концертов смотрели из автобуса, в
пятиэтажках горели все окна, народ лип к телевизорам в надежде, что скажут
точную дату появления колбасы без талонов, но говорили всякую муть про
никому не нужную свободу, а народ все равно ждал, и отвлечь его от этого
ожидания никакой рок не мог - даже основанный на национальном мелосе. В
Свердловске дико поругались Валерка и Женя, Сергей едва не остался сразу и
без барабанщика, и без второго клавишника. Поругались без причины, от тоски,
но страшно поругались, едва не подрались: Валерка стоял на своем, он был
уверен, что три комплекта новеньких палок у него увела какая-то девка,
которую Женя привел в номер. Это была явная чушь, девка скорей увела бы
кожаную куртку или плейер, валявшийся на столе, а палки Валерка просто забыл
где-то за сценой, но он стоял на своем. Мирили их долго, кончилось большой
пьянкой в аэропортовском ресторане, официантка едва не вызвала милицию за
"внос и распитие".
Игорь положил трубку и подошел к Сергею.
- Слушай, Серега, - сказал он вполголоса, по обыкновению оглядываясь по
сторонам, будто опасаясь шпионов, директор есть директор, - тут в гостинице
питерские живут, камерный состав. Они по лекторию приехали в дэка
тракторный. С ними сейчас Лиля Панарина играет, знаешь ее?
- Знаю, конечно, - Сергей попытался поймать взгляд Игоря, но это, как
всегда, не удалось. - Я ее в Гнесинке как-то слушал. Ну и что?
- Да понимаешь, - Игорь все так же бормотал чуть слышно. - Мы тут с ней
пересеклись в вестибюле, она меня еще по Росконцерту помнит... Говорит, что
твоя поклонница, зашиб ты ее душу своим голосишком, мечтает познакомиться...
Я думаю, позвать, может?
- Зови, - Сергей пожал плечами.- Все лучше, чем на ваши рожи смотреть.
Тут Геночка пригласил к столу, Сергей сразу налил себе полстакана -
чтобы прогреться, простуда все же маячила где-то поблизости, хотя и
отступила после душа и в тепле, - а потом уж не пить. Дрянной
азербайджанский коньяк проскреб по горлу, но свое дело сделал: снизу в грудь
пошло тепло, голова стала легкой, в носу просохло. Сергей отвлекся,
заговорили о новой электронике, которую сдавали "Иноземцы", полный комплект
"Ямахи" и недорого, за сорок штук можно было бы взять... Но тут открылась
дверь, и все заткнулись. Лауреат международных конкурсов в Варшаве, Париже и
Вене Лилия Панарина явилась во всей славе своей - в экзотике черных кудрей,
тускло мерцающих цыганских глаз, лилового шелка на маленькой, зато
круглейшей заднице и золотого шелка на дивно отлитом бюсте. Все это так не
вязалось с "ливайсами", "адидасами" и длинным хайром сидящих в комнате, что
почувствовал даже Игорь, маячивший позади гостьи - смущенно хихикнул:
- Вот, ребята, кого я привел...
Но гостья справилась быстрее всех - Сергей потом привык к ее умению
справляться со всем, от гриппа у домочадцев до дамочек в иностранном отделе
концертного объединения.
- Можно с вами выпить, ребята? - И жестом опытнейшего человека
откуда-то из-за спины на стол бутылку прекрасного, любимого, молдавского. И
Сергею: - Ну, вот и сбылась мечта. Любимый певец, звезда... Теперь могу всем
говорить, что знакома...
Часа через два расчехлили маленькое электропиано, и Лиля, осторожно
примериваясь, села за него и сыграла нечто пенистое, неуловимое, все время
переползающее через край, и умоляюще глянув на Сергея начала его коронный
хит, но без всякого ритмического подстегивания, классически. Сергей подошел
поближе и вступил, она к концу подпела, и ребята тихонько, а из соседнего
номера сначала стучали, но потом перестали, поняв, видимо, что больше
никогда не услышать бесплатно Сергея Кольцова с таким аккомпанементом.
Она пела, как всякий профессиональный музыкант, точно, но
невыразительно, и именно в сочетании с задыхающимся хрипом Сергея в этом был
какой-то дополнительный кайф, который все почувствовали. "...Покрыт
имперский град чухонскими снегами. Застывшие дымы, умолкшие дома, Огни в
окне горят нестертыми слезами, Нам не прожить зимы, нам не сойти с ума..."
Лиля взяла аккорд, как бы собираясь на большой проигрыш, - и бросила,
закурила. И Валерка шепнул Сергею: "Похоже, готова. Вот такой-то бюст на
родине героя, a?"
А Сергей вдруг скис, протрезвел, испугался, понял, что его уже несет,
что уже начинается это не раз испытанное, трижды проклятое и им самим, и,
конечно, Иркой то самое его состояние - впадание в любовь, лихорадка,
оживление, жизнь, за которым так же неминуемо, как головная боль за коньяком
следует ужас, скандал и муки. Уже было все это, когда Ирка ждала Сашку,
ходила вся в пятнах, с обтянувшимися скулами, как бурятка, а Людке было три
года, она болела отитом, жутко мучилась, ее было невыносимо жалко. И
все-таки он чуть не ушел, собственно, уже ушел, уже почти обжил тy квартиру
с лакированным паркетом и вещами на строго закрепленных местах. Что там с
ним было бы - страшно подумать... Господь уберег и Ирка вытащила, можно
сказать, с того света. Сейчас бы закатывал огурцы на зиму, машину бы
вылизывал и искал бы кабак повыгодней и поближе к дому - сесть штуки за
полторы в месяц и ловить кайф...
Между тем, Лиля встала, очень мило попрощалась с уже захмелевшей и
говорившей кто о музыке, кто о бабках компанией. Игоря, начинающего клевать
носом - устал и сам неутомимый директор - поцеловала в щеку и прикрыла за
собой дверь со словами: "Надо поспать немного, а то завтра работяг напугаю".
Когда она ушла, засобирались и все, был уже третий час ночи. Сергей
встал, деланно лениво потянулся, сказал: "Ну, кочумаем до завтра?" - но к
двери шагнул предательски резко, даже суетливо. Впрочем, это уже было
безразлично.
Лиля стояла на лестничной площадке, сигарете в ее руке дымилась, но она
забывала подносить ее ко рту.
- Откуда ты знала, что я пойду здесь, а не поеду на лифте? - спросил
он.
- А ты откуда знал, что я стою здесь, а не ушла давно в номер? -
ответила она.
Это были их последние слова за ночь, потом они уже только бесконечно
повторяли имена друг друга. По полу, куда они стащили гостиничный матрас,
потому что кровать была узка, шатка и шумна, одновременно шло тепло от
батарей и ледяные струи из каких-то щелей, и Сергей сразу захлюпал носом, но
потом все прошло и осталось только время, отмечаемое быстро светлеющей
серостью за окном и бесконечно сменяющимися движениями, сочетаниями, и пот
тек и высыхал на его спине, и ее слюна обжигала, словно кипящая, и
маленькие, по-детски короткие и широкие ступни упирались в его плечи, а он
все прятал лицо, задыхаясь, глубоко вдавливаясь до грудинной кости, так что
мир по сторонам весь был тонкой голубоватой кругло натянутой кожей, а он
сползал, давился волосами, и губы жгло, и болела, будто надорванная,
перепонка под языком. Он склонялся над нею, чувствуя, как искажается его
лицо, а она широко открывала глаза и смеялась тихо, как смеются довольные
дети.
Она не знала, видимо, ни усталости, ни насыщения...
В Москве все стало ужасно, тяжко, надрывно. Однажды он остановился
перед светофором - и заплакал, положив голову на руль, как пьяный или
больной. Тут же кинулся к нему гаишник, но тут же и узнал, как не узнать...
Сергей вышел из машины, извинился, старательно дыхнув в сторону парня, чтобы
тот убедился в трезвости и не думал, что сделал снисхождение звезде, сказал,
что жутко устал, и дал автограф. До дому его довез гаишник, Сергей лежал на
заднем сиденьи. делал вид, что спит, слезы ползли из-под очков к вискам.
Всего дважды удалось им найти стены в этом всех и вся ненавидящем
городе. В мастерской у приятеля Сергея, который и сам после развода в ней
жил, но тут уехал на пару дней сдавать эскизы в питерское издательство, да
один раз у нее дома, когда членкорр ее рванул на денек в Берлин с какой-то
специальной лекцией. Всего дважды они погружались в эту свободу, в это
абсолютное избавление, и он всякий раз снова удивлялся ее равной
уникальности во всем. Она была одинаково недосягаема в понимании Шопена, в
приготовлении еды, в умении одеваться - как никто не одевался в его круту,
все эти оборки, гигантские серьги, но ведь красиво! куда там кожаным
штанам... - в способности преодолеть любую болезнь, в своей удивительной
биографии, от двух пар трусиков, на смену сохнувших на батарее в
консерваторской общаге до небрежно брошенных рядом с кроватью парижских,
ньюйоркских, лондонских тряпок, прямо поверх тут же валяющейся лисьей шубы -
некогда, некогда, некогда...
И так же недосягаема она была в постели, потому что не существовало
человека более свободного и при том стремящегося к свободе каждую минуту.
Однажды, склонившись, сначала едва касаясь, а потом тяжело укладывая себя на
его груди, притираясь кожей, сказала, придвинув свой рот к его рту вплотную:
"Будущего нет, понимаешь? Не у нас, а вообще... Есть только настоящее - и
оно сразу прошлое... Мы свободны, понимаешь? Мы свободны..." Сергей
задохнулся от этих слов, он чувствовал то же самое, но боялся, боялся,
боялся...
А обычно они встречались в каком-нибудь кооперативном кафе, благо,
расплодились, днем, в пустом, полутемном зале, радуясь, что уют у нас
по-прежнему представляют как нехватку освещения. Все это было ужасно сложно.
Ирка старалась не разговаривать и отводила глаза, дети опять болели, но он
был очень занят, доделывал новую программу, целыми днями сидел в студии,
записывался, и действительно был очень занят, а Ирка безропотно, по
собственной инициативе одна тащила и сашкино воспаление легких, и людкины не
кончающиеся беды с ушами и не разговаривала и отводила глаза. Будто знала,
что среди бела дня он исхитряется, оставляет ребят в студии - "давайте,
давайте, легкость надо нарабатывать, а то пыхтите... не рояль несете,
радоваться надо на сцене, а не трудиться... я в объединение..." - исчезал. В
машине снимал известные любой старушке с телевизором очки, даже серьгу
вынимал, глубоко натягивал вязаную шапку. Машину ставил за квартал - быстро
шел к очередному "гриль-бару" или какому-нибудь "московскому трактиру",
надеясь, что по одежде сойдет за обычноrо мелкого жулика, шашлычника с рынка
или наперсточника.
Она приезжала на такси, в каком-нибудь старом пальто, без украшений, с
убранными под берет кудрями. Но и старые ее пальто были слишком заметны. И
его узнавали иногда и без очков, особенно девчонки и немолодые буфетчицы,
пялились, а они садились, стараясь забиться в угол, он много заказывал,
чтобы расположить официантку, вытаскивал припасенную бутылку вина - выпивку
в кооперативах все еще не подавали, но на принесенное смотрели благосклонно.
Они все время держались за руки, еда остывала, они держались за руки,
задыхаясь, почти теряя сознание, каждый заводил себя и другого, он ощущал
приближение катастрофы, огласки, бесперспективность, тупик и много пил, а
она только ждала "исхитриться и увидеться, завтра, да?" и говорила: "Мы,
двое мошенников, мы авантюристы, южане, ты ведь такой же, ростовский хлопец,
мы что-нибудь придумаем, я цыганка, я что-нибудь всегда выдумаю..."
Потом он вел машину пьяный, пробираясь маленькими улицами, подальше от
трасс, вез ее на Ленинский, стояли в каком-нибудь дворе, мертво сцепившись в
поцелуе, он возвращался к себе на Масловку уже трезвый, сидел на кухне,
слушал радио. В Восточной Европе люди шалели от счастья, депутаты бубнили о
неразрешимых проблемах, в ночной передаче крутили его новый диск и сообщали,
что в годовом хит-параде молодежки он на первом месте...
Все понимал, к его удивлению, только Игорь. Однажды даже прямо сказал:
"Ишь, Серега, как тебя скрутило..." - лицо сделал убитое, скорбное, совсем
не директорское. Видно, нахлебался сам со своей любовью.
Как-то в машине она стала сползать с сиденья, притягивая его к себе,
разворачивая, расстегивая, он почувствовал ее губы - и действительно чуть не
лишился сознания, но в это время сзади засигналили, он перегородил выезд из
переулка, и, перегнувшись, стал поворачивать ключ, заводиться, чтобы
отъехать, но она, будто в припадке, не замечала ничего.
И снова они сидели в каком-то баре, было часов двенадцать, для декабря
- утро. В углу мигал экран телевизора, бармен с округлым, тоскливым лицом
что-то считал, положив калькулятор на стойку и заглядывая в записную книжку,
над ним сверкали пустые фирменные бутылки и пачки от сигарет, в колонках
рыдал и вздыхал Розенбаум, в зале было совершенно пусто, только за столиком
в другом углу сидели еще двое парней - в почти одинаковых рисунчатых
свитерах, толстых твидовых брюках и в мокасинах-лодочках. Они пили коньяк и
о чем-то беседовали, мирно посмеиваясь, но однажды, когда Розенбаум
передохнул, Сергей вдруг явственно расслышал: "Ну, постучал я его немного об
пол мозгами, смотрю, он поплыл, ну, я его по яйцам на прощанье..." - Сергей
помертвел, стало тошно, но певец снова застонал. Лилия взяла руку покрепче
и, как уже бывало и раньше, незаметно сунула под свой свитер, и все
забылось, ушло...
Когда двери открылись, Сергей как раз подносил ко рту стакан, на дне
которого еще было на палец виски - Лиля только что вернулась из недельной
поездки в Италию на фортепианный фестиваль и завалила его подарками:
майками, "лакост", поясами, кассетами и виски, конечно, литровая бутылища
"Чивас Ригал"... Двери открылись, но Сергей успел сделать глоток прежде, чем
увидел, что там, в дверях.
В дверях стояли двое точно таких же, как те, что сидели в углу, только
поверх свитеров на них были еще короткие джинсовые куртки на белом
искусственном меху, а в руках у одного "калашников" - и Сергей увидел сразу
все: и вытертый местами добела ствол, и сильно ободранный приклад, и
странную манеру хозяина автомата держать оружие будто на смотру в строю,
перед грудью, стволом вбок, а не на цель - у другого же обрез какой-то
охотничьей, видимо, штуки, с узким прикладом, напоминающий дуэльный
пистолет.
- Суки! - негромко крикнул тот, что был с автоматом, и тут Сергей тихо
поставил стакан на стол и стал поворачиваться к Лиле и успел заметить, что
она чуть-чуть приподнялась над стулом, как бы привстала навстречу вошедшим,
глаза ее обратились к двери, выражение их было жесткое и спокойное, какое
делалось всегда, стоило ей отвернуться от Сергея, а рот приоткрылся, как за
мгновение до начала речи, и то, что она приподнялась, было удобно для
Сергея.
- Суки! - повторил убийца, Здорово, суки... - и он чуть развернулся в
бок всем телом, и короткая, выстрелов в шесть очередь разнесла воздух
маленького помещения в пыль. Пустые бутылки от джинов и вермутов полетели
осколками вверх к потолку и в стороны, по круглому и не успевшему изменить
тоскливое выражение лица бармена хлынула широкой и плоской лентой кровь, он
постоял и упал вперед на стойку, калькулятор свалился и скользнул к ногам
Сергея. Тут же второй приподнял свое дуэльное оружие, и жуткий грохот
заглушил, перебил дыхание, остановил время, один из тех двоих, за столиком,
встал во весь рост, вскинул руки, прикрыл ими черно-сизую дыру на месте лба
и полетел спиной в стену, ударился в нее, как тяжеленный камень, и остался
сидеть на полу, привалившись к деревянной панели.
Сергей лежал на кафеле, подмяв голову Лили, прижав ее животом и пытаясь
согнуть, втащить ее ноги под стол, за скатерть. Ноги дергались, и каблуки
сапог ездили по плиткам пола. Второй в свитере уже стоял за своим столом на
коленях, держа пистолет в двух руках, как в тире, уперев локти в столешницу,
и стрелял, старательно целясь, и промахивался раз за разом, пока, наконец,
тот, что с автоматом, не повернулся к нему лицом и не подставил это довольно
красивое, полноватое лицо со светлыми усами под пулю. Пуля вошла в его
правую щеку рядом с носом, он закинул голову назад, как делают некоторые,
глотая таблетку, и успел нажать спуск, и очередь, на этот раз очень длинная,
прошла веером сквозь все настольные лампы, и стены, и зазвеневшую керамику
на стенах, и где-то замкнуло провода, и во тьме посыпались искры, и тут же
запахло дымом, и удивительно быстро, мгновенно показался огонь, запылала
скатерть на пустом столе, в этом огне стояла вазочка с тремя гвоздиками.
Пламя поднялось столбом, и Сергей увидел того, что с обрезом, лежащим на
полу лицом вниз, а тот в свитере, что стрелял из-за стола, сидел на нем
верхом и тянул его левой рукой за волосы на затылке, выламывая голову назад
все сильнее, а правой шлепая по полу рядом с собой и не находя оружия.
Вот так и не найдя пистолет, он берет валяющуюся на полу стеклянную
пепельницу, кладет, аккуратно примерившись по месту, и изо всех сил
придавливает лицо убиваемого к этой пепельнице, и проворно встает, и топчет
затылок каблуком. Вот пламя от догорающей скатерти вскидывается еще выше,
цветы в вазочке горят, потрескивая. Вот Сергей ползет за стойку, стараясь
тащить Лилю под собой, не приоткрывая, ему кажется, что она уже мертва.
В кухне нет никого, дверь на улицу открыта, и сквозь нее Сергей увидел
кусок грязного дворового снега и груду картонных коробок от заморских
лимонов.
Сразу после клиники Лиля уехала куда-то на юг, а уже месяцев через пять
Сергей увидел ее афишу у консерватории - Шопен, Лист, Сибелиус... Он к этому
времени уже съездил в Данию с днями культуры. Вежливые датчане мило
улыбались, но контракт на диск не подписали. Голос вернулся почти полностью,
и спал он нормально, Ирка очень жалела и любила, как ей Бог дал.
В августе выходя из ресторана Дома композиторов он увидел ее,
спускающуюся со второго этажа, в сопровождении какого-то седого, в солидном
костюме и некрасивых очках. Сергей растерялся, но она окликнула:
"Сереженька, привет! Это мой муж, знакомьтесь... Володя, вот, пожалуйста,
мой любимый певец, единственный настоящий на нашей эстраде. Я все собираюсь
с ним программу сделать."
Ни единого седого волоса не было в ее жгучих кудрях, качались в ушах
огромные серьги, лиловый шелк обтягивал и блестел. Осенью она собиралась в
большое турне по Штатам. Говорила легко, глядя куда угодно, только не на
Сергея, и лишь раз взглянула прямо и быстро, и он понял - тоже все помнит, и
не выбить этого никакой стрельбой.
Вечером он сидел на кухне и слушал радио. В Европе все ликовали,
депутаты все делились огорчениями... В хит-параде его отодвинули на
четвертое место, в остальном больших новостей не было.
Last-modified: Sun, 29 Sep 2002 16:29:47 GMT