яя людской
доверчивостью, вымогает деньги в пользу предприятия, именуемого "Крестовый
поход во имя освобождения папы". Одно название этой затеи достаточно
свидетельствует об ее бессмысленности".
Флериссуар чувствовал , что под ним колеблется и расступается земля.
-- Но кому же верить? А что, если я вам скажу, господа, что, быть
может, именно благодаря этому жулику, -- я хочу сказать: этому лжеканонику,
-- я сейчас с вами и сижу!
Аббат Каве сосредоточенно взглянул на кардинала, затем, стукнув кулаком
по столу:
-- А ведь знаете, я так и думал! -- воскликнул он.
-- И я теперь склонен опасаться, -- продолжал Флериссуар, -- что та
особа, через которую я узнал об этом деле, сама была жертвой этого
разбойника.
-- Я бы этому не удивился, -- заметил Протос.
-- Вы сами теперь видите, -- сказал Бардолотти, -- легко ли наше
положение, когда, с одной стороны, эти проходимцы присваивают себе нашу
роль, а с другой стороны, полиция, желая их изловить, всегда может нас
принять за них.
-- Другими словами, -- простонал Флериссуар, -- не знаешь, как быть; я
вижу кругом одни только опасности.
-- Станете ли вы после этого удивляться, -- сказал Бардолотти, -- нашей
преувеличенной осторожности?
-- И поймете ли вы, -- добавил Протос, что иной раз мы идем на то,
чтобы надеть на себя личину греха и изображать потворство самым греховным
удовольствиям!
-- Увы! -- лепетал Флериссуар: -- вы-то хоть, по крайней мере,
ограничиваетесь личиной и притворяетесь грешными, чтобы скрыть свою
добродетель. А я...
И так как винные пары смешивались у него с туманом печали, а пьяная
отрыжка -- со всхлипываниями, то, склонившись в сторону Протоса, он сперва
изрыгнул завтрак, а затем сумбурно поведал о своем вечере с Каролой и конце
своего девства. Бардолотти и аббат Каве насилу удерживались, чтобы не
прыснуть со смеху.
-- Ну, и что же, сын мой, вы принесли покаяние? -- участливо спросил
кардинал.
-- На следующее же утро.
-- Священник дал вам отпущение?
-- Слишком легко даже. Это-то меня и мучит... Но мог ли я ему
сознаться, что перед ним не просто паломник; открыть ему, что привело меня
сюда?.. Нет, нет! Теперь конец! Это высокое посланничество требовало
непорочного избранника. Я был как бы создан для него. Теперь -- конец! Я
пал!
Он сотрясался от рыданий и, колотя себя в грудь, повторял:
-- Я больше не достоин! Я больше не достоин!.. -- и затем продолжал
нараспев: -- О вы, которые мне внимаете и видите мое отчаяние, судите меня,
приговорите меня, накажите меня! .. Скажите мне, какое необычайное покаяние
очистит меня от этого необычайного преступления? Какая кара?
Протос и Бардолотти переглядывались. Наконец кардинал встал с места и
похлопал Амедея по плечу:
-- Полно, полно, сын мой! Не надо же все-таки так расстраиваться. Ну
да, вы согрешили. Но, чорт возьми, вы нам нужны по-прежнему... Вы совсем
перепачкались; нате, возьмите салфетку; оботритесь!.. Но я понимаю вашу
скорбь, и, раз вы к нам обращаетесь, мы вам поможем искупить свою вину... Вы
не так делаете. дайте, я вам помогу...
-- Ах, не трудитесь! Спасибо, спасибо, -- говорил Флериссуар; а
Бардолотти, чистя его, продолжал:
-- Я понимаю ваши сомнения; и, уважая их, я вам предложу для начала
небольшую, скромную работу, которая даст вам случай подняться и докажет вашу
преданность.
-- Я только этого и жду.
-- Скажите, дорогой аббат Каве, у вас с собой этот чек?
Из внутреннего кармана своего плаща Протос достал бумажку.
-- Так как мы окружены врагами, -- продолжал кардинал, -- нам иной раз
бывает трудно получать те как бы пожертвования, которые нам по тайному
побуждению посылают добрые люди. За нами следят и франк-масоны, и иезуиты, и
полиция, и разбойники, и поэтому неудобно, чтобы мы являлись с чеками и
переводами на почту или в банк, где нас могут узнать. Проходимцы, о которых
вам рассказывал сегодня аббат Каве, до такой степени дискредитировали
всякого рода споры! (Протос между тем нетерпеливо постукивал пальцами по
столу.) Словом, вот небольшой чек на шесть тысяч франков, по которому я вас
прошу, сын мой, получить для нас деньги; он выдан на Коммерческий кредит в
Риме герцогиней Понте-Кавалло; хоть он и предназначен для архиепископа, для
получателя ради осторожности не проставлено, так что по нему может получить
любой предъявитель; вы смело можете поставить на нем ваше имя, оно ни в ком
не возбудит сомнений. Смотрите, чтобы его у вас не украли, а также и ... Что
вы, дорогой аббат Каве? Вы словно чем-то взволнованы?
-- Продолжайте.
-- А также и деньги, которые вы мне привезете через... позвольте: вы
возвращаетесь в Рим сегодня к ночи; завтра вы можете выехать со скорым,
который идет в шесть часов вечера; в десять часов вы будете в Неаполе, а я
выйду вас встретить на перрон. Затем мы подумаем о том, чтобы занять вас
чем-нибудь более высоким... Нет, сын мой, не целуйте мне руку, вы же видите,
на ней нет перстня.
Он коснулся лба полупростершегося перед ним Амедея, которого Протос
вслед затем взял под локоть и слегка потряс:
-- Ну-ка, выпейте глоток на дорогу. Я очень жалею, что не могу
проводить вас до Рима; они и лучше, чтобы нас не видели вместе. Прощайте.
Поцелуемся, дорогой Флериссуар. Храни вас господь! И благодарение ему за то,
что он дал мне встретиться с вами.
Он проводил Флериссуара до порога и, прощаясь с ним, говорил:
-- Ну вот, сударь мой, что вы скажете о кардинале? Разве не больно
видеть, до чего довели преследования столь благородный ум!
Затем, вернувшись к самозванцу:
-- Болван! Нечего сказать, придумал тоже! Поручить чек простофиле, у
которого даже паспорта нет и с которого мне придется не спускать глаз!
Но Бардолотти, совсем уже засыпая, уронил голову на стол, бормоча:
-- Надо же чем-нибудь занимать старичков.
Протос прошел в одну из комнат виллы снять парик и крестьянское платье;
вскоре он вернулся, помолодев на тридцать лет, в образе приказчика или
банковского служащего, из самых мелких. Ему мало оставалось времени до
поезда, с которым должен был ехать также и Флериссуар, а потому он ушел, не
прощаясь с уснувшим Бардолотти.
VII
В тот же вечер Флериссуар возвратился в Рим на виа деи Веккьерелли. Он
был крайне утомлен и упросил Каролу дать ему спать.
На утро, когда он проснулся, его прыщ наощупь показался ему каким-то
странным; он осмотрел его в зеркало и убедился, что ссадина покрылась
желтоватым струпом; все это имело подозрительный вид. Услыхав на площадке
шаги Каролы, он позвал ее и попросил взглянуть на болячку. Она подвела
Флериссуара к свету и сразу же заявила:
-- Это не то, что ты думаешь.
По правде говоря, Амедей и не думал вовсе, чтобы это могло быто "то",
но старания Каролы его успокоить только встревожили его. Ведь раз она
утверждает, что это не "то", так, значит, это могла бы быть и "то". В конце
концов, уверена ли она, что это не так? А что это может быть так, казалось
ему вполне естественным; ведь он же согрешил; он заслужил, чтобы это как и
было. Так оно, должно быть, и есть. Мороз пробежал у него по коже.
-- Как это у тебя случилось? -- спросила она.
Ах, что значила случайная причина -- порез бритвой или слюна аптекаря?
Основную причину, ту, которая привела его к этой каре, как он ей откроет? Да
и поймет ли она? Ей, наверное, покажется смешно... Она повторила вопрос.
-- Это парикмахер, -- ответил он.
-- Тебе бы следовало что-нибудь приложить.
Такая ее заботливость разогнала у него последние сомнения; то, что она
сказала сперва, было сказано только для того, чтобы его успокоить: ему уже
казалось, что его лицо и тело изъедены гнойниками, внушая ужас Арнике; глаза
его наполнились слезами.
-- Так по-твоему...
-- Да нет же, цыпочка; нельзя же так пугаться;: у тебя вид похоронной
процессии. Во-первых, если бы это было "то", так об этом все равно еще рано
было бы судить.
-- Нет, это так и есть!.. О, это мне поделом! Поделом! -- начал он
снова.
Ей стало жаль его.
-- И потом, так это никогда не начинается; хочешь, я позову хозяйку,
она тебе скажет?.. Нет? Ну, тогда пройдись немного, чтобы рассеяться, и
выпей марсалы.
Она помолчала. Затем, не в силах больше ждать:
-- Послушай, -- начала она. -- Мне надо с тобой поговорить о серьезных
вещах: ты вчера не встречал одного такого священника с седыми волосами?
Откуда она это знает? Флериссуар изумленно спросил:
-- А почему?
-- Так вот... -- Она опять умолкла; посмотрела на него и увидала его
таким бледным, что договорила единым духом: -- Так вот: ты его остерегайся.
Поверь мне, цыпочка моя, он тебя общиплет. Мне бы не следовало говорить это
тебе, но ... ты его остерегайся.
Амедей собрался итти, совершенно потрясенный ее последними словами; он
был уже на лестнице, но она его позвала обратно.
-- А главное, если ты его увидишь, не говори ему, что я тебе сказала.
Это было бы все равно, как если бы ты меня убил.
Жизнь, положительно, становилась слишком сложной для Амедея. Вдобавок
ноги у него зябли, голова горела, и мысли пришли в полное расстройство. Как
теперь узнать, не шутник ли и самый этот аббат Каве?.. Но в таком случае и
кардинал тоже, чего доброго?.. Ну, а как же чек в таком случае? Он достал
бумажку из кармана, пощупал, утвердил ее действительность. Нет, нет, это не
может быть! Карола ошибается. и потом, откуда ей знать о тех таинственных
причинах, которые заставляют этого бедного Каве вести двойную игру? Здесь
скорее всего просто мелочная месть со стороны Батистена, против которого его
как раз и предостерегал добрый аббат... Все равно! Он еще шире раскроет
глаза; отныне он будет остерегаться Каве, как уже остерегается Батистена; и,
почем знать, быть может даже и Каролы...
"Вот, рассуждал он про себя, -- последствие и в то же время
доказательство первоначально зла, шатания святейшего престола: вместе с ним
колеблется и все остальное. На кого полагаться, как не на папу? И, когда
дрогнул этот краеугольный камень, на котором зиждется церковь, тогда уже ни
в чем не может быть правды".
Амедей торопливо семенил ногами, направляясь к почте; он надеялся, что
его ждут письма из дому, хорошие, которые укрепят в нем усталую веру. От
легкого утреннего тумана и обильного света, в котором испарялись и
развеществлялись предметы, у него еще больше кружилась голова; он шел, как
во сне, сомневаясь в прочности почвы, стен, в действительном существовании
встречных; и прежде всего сомневаясь в том, что он в Риме... Тогда он щипал
себя, чтобы очнуться от дурного сна, чтобы очутиться снова в По, в кровати,
близ Арники, которая уже встала и, как всегда, наклоняется над ним, чтобы
спросить: "Хорошо ли вы спали, мой друг?"
Почтовый чиновник его узнал и сразу же вручил ему новое письмо от жены.
"...Я сейчас узнала от Валентины де Сен-При, -- сообщала Арника, -- что
Жюлиюс тоже в Риме, куда он приехал на съезд. Как мне радостно думать, что
ты можешь с ним увидеться! К сожалению, Валентина не могла мне сказать его
адреса. Она думает, что он остановился в Гранд-Отеле, но не уверена в этом.
Она знает только, что в четверг утром ему назначен прием в Ватикане; он
заранее списался с кардиналом Пацци, прося об аудиенции. Он был в Милане и
виделся там с Антимом, который очень несчастен, потому что все еще не может
получить того, что ему обещала церковь после его процесса; и вот Жюлиюс
хочет обратиться к нашему святому отцу и просить его о правосудии; потому
что, конечно, папа ничего еще не знает. Он тебе расскажет о своем посещении,
а ты сможешь его осведомить.
Я надеюсь, что ты как следует бережешься вредного воздуха и не слишком
устаешь. Гастон навещает меня каждый день; нам очень недостает тебя. Как я
буду рада, когда ты известишь о своем возвращении..." И т.д.
А на четвертой странице, наискось, нацарапанные карандашом, несколько
слов от Блафафаса:
"Если будешь в Неаполе, узнай, как они делают дырку в макаронах. Я на
пути к новому изобретению".
Звонкая радость наполнила сердце Амедея, хоть и смешанная с некоторым
смущением: сегодня как раз и был четверг, день аудиенции. Он не решался
отдавать белье в стирку, и оно подходило к концу. Во всяком случае, он
боялся, что его может нехватить. Поэтому в это утро он надел вчерашний
воротничок, который сразу же показался ему недостаточно чистым, как только
он узнал, что может встретиться с Жюлиюсом. Удовольствие от предстоящего
свидания было этим отравлено. Заходить на виа деи Веккьерелли нечего было и
думать, если он хотел застать свояка при выходе с аудиенции, а это казалось
ему легче, чем явиться в Гранд-Отель. Он все-таки перевернул манжеты; а
воротничок прикрыл фуляром, которым к тому же до известной степени
маскировался его прыщ.
Но что значили все эти пустяки! Суть была в том, что Флериссуар
чувствовал себя несказанно ободренным этим письмом и что мысль о
соприкосновении с близким человеком, с прежней жизнью, сразу оттеснила
чудовищные образы, порожденные воображением путешественника. Карола, аббат
КАве, кардинал, -- все это реяло перед ним, словно сон, внезапно прерванный
пением петуха. И с чего это он покинул По? Что за нелепая басня потревожила
его счастье? Вот тоже! Папа -- есть; и вот сейчас Жюлиюс скажет: "Я его
видел!" Папа есть, -- и больше ничего не требуется. Не мог же господь
допустить такой чудовищной подмены, которой он, Флериссуар, разумеется, не
поверил бы, если бы не нелепое желание играть в этом деле какую-то роль.
Амедей торопливо семенил ногами; ему хотелось бежать. Он снова обретал
уверенность, и все вокруг вновь обретало успокоительный вес, объем,
естественное положение и правдоподобную подлинность. Свою соломенную шляпу
он держал в руку; подойдя к собору, он был охвачен столь возвышенным
восторгом, что сначала решил обойти кругом правый фонтан; и, проходя сквозь
брызги водомета, увлажнявшие ему лоб, он улыбался радуге.
Вдруг он остановился. Там, поблизости, на подножии четвертого столпа
колоннады, -- Жюлиюс ли это? Он был не вполне уверен, -- настолько, при
благоприятной внешности, у того был малопристойный вид; граф де Баральуль
повесил свой черный соломенный плоский цилиндр рядом с собой, на крючок
палки, воткнутой между двух плит, и, забыв о величии места, закинув правую
ногу на левое колено, словно пророк Сикстинской капеллы, положил на правое
колено тетрадь; время от времени, быстро опуская на нее высоко поднятый
карандаш, он принимался писать, столь безраздельно отдавшись внушениям столь
повелительного вдохновения, что если бы Амедей прошелся перед ним кубарем,
он бы не заметил.
Амедей приблизился, скромно обходя колонну. И, когда он уже собирался
тронуть его за плечо:
-- А в таком случае, не все ли нам равно! -- воскликнул Жюлиюс, занес
эти слова в свою тетрадь, внизу страницы, затем сунул карандаш в карман и,
быстро поднявшись с места, столкнулся носом к носу с Амедеем.
-- Святые угодники, вы как сюда попали?
Амедей дрожа от волнения, заикался и ничего не мог выговорить; он
судорожно сжимал обеими руками руку Жюлиюса. Тем временем Жюлиюс его
разглядывал:
-- Ну, и вид же у вас, мой бедный друг!
Провидение не баловало Жюлиюса; из двух оставшихся у него свояков один
превратился в пустосвята, другой был заморыш. За два с лишним года, что он
не видал Амедея, тот успел состариться на двенадцать с лишним лет; щеки у
него ввалились, кадык торчал; амарантовый фуляр делал его еще бледнее; он
патетически вращал своими разноцветными глазами и был при этом только
смешон; от вчерашней поездки у него осталась загадочная хрипота, и его голос
долетал словно издалека. Поглощенный своею мыслью:
-- Так вы его видели? -- спросил он.
И, поглощенный своею:
-- Кого это? -- отвечал Жюлиюс.
Это "кого это?" -- отдалось в Амедее, как похоронный звон, как
кощунство. Он скромно пояснил:
-- Мне казалось, вы сейчас были в Ватикане.
-- Да, действительно. Извините, я об этом и забыл... Если бы вы знали,
что со мной делается!
его глаза сверкали; казалось, он сейчас выскочит из самого себя.
-- О, я вас прошу, -- взмолился Амедей, -- мы поговорим об этом после;
расскажите мне сначала о вашей аудиенции. Мне так терпится узнать...
-- Вас это интересует?
-- Скоро вы поймете -- до какой степени. Говорите, говорите, я вас
прошу!
-- Ну, так вот! -- начал Жюлиюс, беря Флериссуара под руку и уводя его
прочь от Святого Петра. -- Вам, вероятно, известно, к какой нищете привело
Антима его обращение; он напрасно все еще ждет того, что ему обещала церковь
в возмещение убытков, причиненных ему франк-масонами. Антима надули; это
приходится признать... Мой дорогой друг, вы можете относиться ко всему
этому, как вам угодно; я же смотрю на это, как на первоклассное
жульничество; но, если бы не оно, я, быть может, не разбирался бы так ясно в
том, что нас сейчас интересует и о чем мне хочется с вами поговорить. Вот:
непоследовательная натура! Это звучит, как преувеличение... разумеется,
под этой кажущейся непоследовательностью кроется некая более тонкая и
скрытая последовательность; но суть в том, чтобы к действию такую натуру
побуждали не просто соображения выгоды или, как обычно говорят, чтобы она
действовала не по корыстным мотивам.
-- Я не совсем вас понимаю. -- заметил Амедей.
-- Да. правда. Простите меня: я отклоняюсь от аудиенции. Итак, я решил
взять дело Антима в свои руки... Ах, мой друг, если бы вы видели его
миланскую квартиру! -- "Вам нельзя здесь оставаться" -- я ему сразу так
сказал. И когда я подумаю об этой несчастной Веронике! А он стал
совершеннейшим аскетом, капуцином; он не позволяет, чтобы его жалели; а
главное, не позволяет обвинять духовенство! "Мой друг, -- сказал я ему, -- я
допускаю, что высшее духовенство не виновато, но в таком случае оно ничего
не знает. Позвольте мне его осведомить.".
-- Мне казалось, что кардинал Пацци... -- вставил Флериссуар.
-- Да. Ничего не вышло. Вы понимаете, все эти важные сановники боятся
ответственности. Чтобы взяться за это дело, нужен был человек со стороны; я,
например. Потому что как удивительно делаются открытия! Я говорю о наиболее
крупных: казалось бы -- внезапное озарение, а на самом деле человек все
время об этом думал. Так, меня уже давно беспокоила чрезмерная логичность
моих действующих лиц и их в то же время недостаточная обусловленность.
-- Я боюсь, -- мягко заметил Амедей, -- что вы опять отклоняетесь.
-- Нисколько, -- возразил Жюлиюс, -- это вы не следите за моей мыслью.
Словом, я решил обратиться с ходатайством непосредственно к нашему святому
отцу и сегодня утром я ему его понес.
-- Так скажите скорее: вы его видели?
-- Мой милый Амедей, если вы все время будете перебивать... Знаете, вы
не можете себе представить, до чего трудно его увидеть.
-- Я думаю! -- сказал Амедей.
-- То есть как?
-- Я вам потом скажу.
-- Во-первых, мне пришлось оставить всякую надежду вручить ему мое
ходатайство. Я держал его в руке; это был благопристойнейший свиток бумаги:
но уже во второй передней (или в третьей, я уж не помню) высокий верзила, в
черном и красном, вежливо отобрал его у меня.
Амедей начал тихонько посмеиваться, как человек знающий, в чем дело и
что тут есть забавного.
-- В следующей передней у меня взяли шляпу и положили ее на стол. В
пятой или шестой по счету, где я долго дожидался в обществе двух дам и трех
прелатов, какой-то, должно быть, камергер явился за мной и ввел меня в
соседнюю залу, где, как только я очутился перед святым отцом (он сидел,
насколько я мог заметить, на чем-то вроде трона, осененного чем-то вроде
балдахина), он пригласил меня простереться ниц, что я и сделал; так что я
ничего уже не видел.
-- Но ведь не так же долго вы оставались склоненным и не так же низко
держали голову, чтобы не...
-- Мой дорогой Амедей, вам легко говорить; или вы не знаете, до чего
нас ослепляет благоговение? Но, не говоря уже о том, что я не смел поднять
головы, некий мажордом, всякий раз как я заговаривал об Антиме, чем-то вроде
линейки как бы постукивал меня по затылку, так что я снова склонялся.
-- Но он-то с вами говорил?
-- Да, о моей книге, причем сознался, что не читал ее.
-- Мой дорогой Жюлиюс, -- начал Амедей после некоторого молчания, --
то, что вы мне сейчас рассказали, чрезвычайно важно. Так, значит, вы его не
видели; и из всего, что вы говорили, мне ясно, что увидеть его необычайно
трудно. Ах, все это подтверждает, увы, самые страшные опасения! Жюлиюс,
теперь я должен вам открыть... но свернемте сюда: на этой людной улице...
Он затащил Жюлиюса в пустынный переулок: тому было скорее весело, и он
не противился.
-- То, что я должен вам поведать, настолько важно... Главное, не
показывайте виду. Пусть кажется, будто мы беседуем о пустяках, и
приготовьтесь услышать нечто ужасное: Жюлиюс, мой друг, тот, кого вы сегодня
видели...
-- Вернее, кого я не видел.
-- Вот именно... не настоящий.
-- Что вы хотите этим сказать?
-- Я хочу сказать, что вы не могли видеть папу по той чудовищной
причине, что... мне это известно из тайного и верного источника: настоящий
папа похищен.
Это поразительное сообщение произвело на Жюлиюса самое неожиданное
действие; он выпустил руку Амедея и, убегая от него прочь, вкось по
переулку, кричал:
-- Ну, нет! Ну, это уж, знаете, нет! Нет! нет! нет!
Затем, вернувшись к Амедею:
-- Как! Мне, наконец, удается, и с таким трудом, выкинуть все это их
головы; я убеждаюсь, что здесь ждать нечего, не на что надеяться, не на что
полагаться; что Антима надули, что всех нас надули, что все это попросту
лавочка! И что остается только посмеяться... И что же: я выхожу на свободу и
не успел я еще обрадоваться, как вы мне вдруг заявляете: Стоп! Тут вышла
ошибка. Начинай сначала! -- Ну, нет! Что нет, так нет. С меня хватит. Если
это не настоящий, то тем хуже!
Флериссуар был ошеломлен.
-- Но церковь, -- говорил он и сокрушался, что хрипота мешает ему быть
красноречивым: -- Но если сама церковь обманута?
Жюлиюс стал перед ним боком, наполовину преграждая ему путь, и
несвойственным ему насмешливым и резким тоном:
-- А вам ка-ко-е де-ло?
Тогда у Флериссуара явилось сомнение новое, неясное,ужасное сомнение,
смутно растекавшееся в недрах его скорби: Жюлиюс, сам Жюлиюс, Жюлиюс, с
которым он говорит, Жюлиюс, к которому так стремились его ожидания и его
обманутая вера, этот Жюлиюс -- тоже не настоящий Жюлиюс.
-- Как! Это вы так говорите! Вы, на кого я надеялся! Вы, Жюлиюс! Граф
де Баральуль, чьи произведения...
-- Не говорите мне о моих произведениях, прошу вас. С меня довольно
того, что мне о них сказал сегодня ваш папа, настоящий он или фальшивый,
безразлично! И я надеюсь, что благодаря моему открытию следующие будут
лучше. И мне не терпится поговорить с вами о серьезных вещах. Мы
позавтракаем вместе, не правда ли?
-- С удовольствием; но долго я не могу быть с вами. Сегодня вечером
меня ждут в Неаполе... да, по делам, о которых я вам расскажу. Надеюсь, вы
меня ведете не в Гранд-Отель?
-- Нет, мы пойдем в кафе Колонна.
Жюлиюсу тоже не очень-то хотелось показываться в Гранд-Отеле в обществе
такого огрызка, как Флериссуар; а тот, чувствуя себя бледным и невзрачным,
страдал уже от одного яркого света, когда свояк усадил его за ресторанный
стол против себя, под своим испытующим взглядом. Добро бы еще этот взгляд
искал только его взгляда; так нет, он чувствовал его направленным на край
амарантового фуляра, на то ужасное место, где его подбородок процвел
подозрительным прыщом и которое он ощущал открытым. И пока лакей подавал
закуски:
-- Вам бы следовало брать серные ванны, -- сказал Баральуль.
-- Это не то, что вы думаете, -- оправдывался Флериссуар.
-- Тем лучше, -- отвечал Баральуль, который, впрочем, ничего и не
думал. -- Я это вам так, между прочим, посоветовал.
Затем, усевшись глубже, он начал профессорским тоном:
-- Так вот, дорогой Амедей: я нахожу, что после Ларошфуко, вслед за
ним, все мы заехали не туда; что человек не всегда руководствуется выгодой;
что бывают поступки бескорыстные...
-- Я надеюсь, -- чистосердечно перебил его Флериссуар.
-- Не соглашайтесь со мной так быстро, прошу вас. Под "бескорыстным" я
разумею: бесцельный. И я говорю, что зло, -- то, что называют злом, может
быть таким же бесцельным, как и добро.
-- Но, в таком случае, зачем оно?
-- В том-то и дело! Это -- роскошь, мотовство, игра. Ибо я считаю, что
самые бескорыстные души не суть непременно самые лучшие -- в церковном
смысле слова; напротив, с церковной точки зрения, совершеннее всех та душа,
которая всех лучше подводит свои счеты.
-- И чувствует себя всегда в долгу перед богом, -- умиленно добавил
Флериссуар, стараясь быть на высоте.
Жюлиюса видимо раздражали замечания свояка; он находил их нелепыми,
-- И, конечно, пренебрежение тем, что может быть полезно, -- продолжал
он, -- является признаком известного душевного аристократизма... Итак, если
душа освободилась от катехизиса, от самолюбования, от расчетливости, может
ли она совершенно перестать вести какие бы то ни было счеты?
Баральуль ожидал согласия; но:
-- Нет, нет! Тысячу раз нет: не может! -- горячо воскликнул Флериссуар
и вдруг, испугавшись собственного громкого голоса, нагнулся к Баральулю: --
Будем говорить тише; нас слышно.
-- Ну, так что? Кому может быть интересно то, о чем мы говорим?
-- Ах, мой друг, я вижу, вы не знаете здешних людей. Я так начинаю
узнавать их ближе. За эти четыре дня, что я среди них живу, я не вылезаю из
приключений, которые против воли, клянусь вам, привили мне осторожность,
совершенно мне несвойственную. Здесь за человеком гонятся по пятам.
-- Вам просто кажется.
-- Если бы так! И если бы все это существовало только в моем
воображении. Но что вы хотите? Когда ложь вытесняет истину, то истине
остается скрываться. Выполняя миссию, о которой я вам сейчас скажу,
очутившись между Ложей и Братством Иисусовым, я погиб. Я всем кажусь
подозрительным; и мне все кажется подозрительным. А если я вам скажу, мой
друг, что не далее, как сегодня, когда на мою муку вы отвечали насмешками, я
не знал, подлинный ли Жюлиюс передо мной, или же скорее какая-то подделка
под вас... Если я вам скажу, что сегодня утром, перед нашей встречей, я
сомневался в собственной моей реальности, сомневался, действительно ли я
здесь, в Риме, а не просто вижу сон и вот сейчас проснусь в По, спокойно
лежа рядом с Арникой, в обычной обстановке!
-- Мой друг, это у вас был жар.
Флериссуар схватил его за руку и, патетическим голосом:
-- Жар! Вы правы: у меня жар. Жар, от которого нет исцеления. Жар,
который, я надеялся, -- сознаюсь, -- охватит и вас, когда вы услышите то,
что я вам поведал, да, которым я надеялся, -- сознаюсь, -- заразить и вас,
чтобы мы вместе горели, мой брат... Но нет! Теперь я вижу, как одиноко
уходит вдаль темная стезя, по которой я иду, по которой я должен итти; а то,
что вы мне сказали, даже обязывает меня к этому... Так, значит, Жюлиюс, это
правда? Так, значит, его никто не видит? Его нельзя увидеть?
-- Мой друг, -- начал Жюлиюс, высвобождая руку из руки
разволновавшегося Флериссуара и кладя ему в свой черед ладонь на рукав: --
Мой друг, я вам сделаю одно признание, на которое было не решался:
очутившись перед святым отцом, я... я впал в рассеянность.
-- В рассеянность! -- повторил оторопевший Флериссуар.
-- Да, я вдруг спохватился, что думаю о другом.
-- Верить ли мне тому, что вы говорите?
-- Потому что как раз в эту минуту меня осенило мое открытие. Но ведь
если, -- говорил я себе, продолжая свои первоначальные размышления, -- но
ведь если допустить бесцельность, то дурной поступок, то преступление
становится невменяемо, и совершивший его становится неуловим.
-- Как! Вы опять об этом! -- безнадежно вздохнул Амедей.
-- Ибо мотив преступления, его побудительная причина и есть та рукоять,
за которую можно схватить преступника. И если, как будет думать судья: "Is
fecit cui prodest"...* -- ведь вы юрист, не правда ли?
___________
* Сделал тот, кому это выгодно.
___________
-- Простите, нет, -- отвечал Амедей, у которого пот выступал на лбу.
Но тут их диалог внезапно оборвался: ресторанный скороход подал на
тарелке конверт с именем Флериссуара. Тот в недоумении вскрыл конверт и на
вложенном в него листке прочел следующее:
"Вам нельзя терять ни минуты. Поезд в Неаполь отходит в три часа.
Попросите мсье де Баральуля сходить с Вами в Промышленный кредит, где его
знают и где он может удостоверить вашу личность.
Каве"
-- Что? Я вам говорил! -- произнес вполголоса Амедей, чувствуя скорее
облегчение.
-- Это, действительно, довольно странно. Откуда могут знать мое имя? И
то, что у меня есть дела Промышленном кредите?
-- Я вам говорю, эти люди знают решительно все.
-- Мне не нравится тон этой записки. Тот, кто ее писал, мог бы хоть
извиниться, что прерывает нас.
-- К чему? Он же знает, что моя миссия важнее всего... Речь идет о
получении по чеку... Нет, здесь невозможно говорить об этом, -- вы сами
видите, за нами следят. -- Затем, посмотрев на часы: -- В самом деле, мы
только успеем.
Он позвонил лакею.
-- Бросьте, бросьте! -- сказал Жюлиюс. -- Это я вас пригласил. Кредит
поблизости; у крайнем случае, возьмем извозчика. Не волнуйтесь так... Да, я
хотел вам сказать: если вы сегодня поедете в Неаполь, воспользуйтесь этим
круговым билетом. Он на мое имя; но это все равно (Жюлиюс любил оказывать
услуги). Я купил его в Париже довольно опрометчиво, потому что рассчитывал
поехать южнее. Но мне помешал этот съезд. Сколько времени вы думаете там
пробыть?
-- Как можно меньше. Я надеюсь уже завтра быть обратно.
-- В таком случае, я жду вас к обеду.
В Промышленном кредите, благодаря удочтоверению графа де Баральуля,
Флериссуару беспрепятственно выдали по чеку шесть ассигнаций, которые он
положил во внутренний карман пиджака. На улице он рассказал свояку, не
вполне вразумительно, историю с чеком, кардиналом и аббатом; Баральуль,
взявшийся проводить его до вокзала, слушал рассеянно.
Флериссуар зашел по дороге в бельевой магазин купить воротничок, но не
надел его, не желая задерживать Жюлиюса, который остался ждать на тротуаре.
-- Вы едете без чемодана? -- спросил тот, когда Амедей его снова
настиг.
Флериссуар, конечно, охотно зашел бы за своим пледом, за своими
туалетными и ночными принадлежностями; но сознаться Баральулю в виа деи
Веккьерелли!..
-- О, на одну ночь!.. -- быстро ответил он. -- Впрочем, мы бы и не
успели зайти ко мне в отель.
-- Кстати, где вы остановились?
-- За Колизеем, -- отвечал тот наугад.
Это было все равно, как если бы он сказал: "Под мостом".
Жюлиюс опять посмотрел на него.
-- Какой вы странный человек!
Неужели он в самом деле кажется таким странным? Флериссуар вытер лоб.
Они молча прошлись перед вокзалом, которого, наконец, достигли.
-- Ну, нам пора расставаться, -- сказал Баральуль, подавая ему руку.
-- Вы не... не проехались бы со мной? -- робко пролепетал Флериссуар.
-- Я сам не знаю почему, мне что-то страшно ехать одному...
-- Вы же доехали до Рима. Что может с вами случиться? Простите, что я
покидаю вас перед вокзалом, но вид уходящего поезда вызывает во мне всякий
раз невыразимую тоску. До свидания! Счастливого пути! И принесите мне завтра
в Гранд-Отель мой обратный билет до Парижа.
КНИГА ПЯТАЯ
ЛАФКАДИО
-- Есть только одно средство! Только одно может избавить нас от самих
себя!..
-- Да, строго говоря, вопрос не в том, как избавиться, а в том, как
жить.
Джозеф Конрад. "Лорд Джим" (стр.226).
I
Когда Лафкадио вступил, при посредстве Жюлиюса и при содействии
нотариуса, во владение сорока тысячами франков годового дохода, которые ему
оставил покойный граф Жюст-Аженор де Баральуль, он первым делом решил ничем
этого не обнаруживать.
"Быть может, на золотой посуде, сказал он себе, -- но ты будешь есть те
же блюда".
Он не считался с тем, или, быть может, еще не знал, что самый вкус этих
блюд теперь для него изменится. Или, во всяком случае, так как ему столько
же нравилось бороться с голодом, сколько уступать жадности, теперь, когда
его перестала теснить нужда, это сопротивление ослабело. Скажем без образов:
аристократ по природе, прежде он не допускал, чтобы необходимость могла
принудить его к какому-нибудь жесту, который теперь он готов был себе
позволить, из шалости, ради игры, из желания предпочесть удовольствие
выгоде.
Исполняя желание графа, он не надел траура. Досадное разочарование
ждало его у поставщиков маркиза де Жевра, его последнего дяди, когда он
явился обновить свой гардероб. Едва он сослался на маркиза, портной достал
несколько счетов, которые тот оставил неоплаченными. Лафкадио терпеть не мог
плутовства; он тут же сделал вид, будто именно и зашел погасить эти счета, а
за новое платье заплатил наличными. То же случилось и у сапожника. Что же
касается белья, то Лафкадио счел более благоразумным заказать его в другом
месте.
"Если бы я знал адрес дядюшки де Жевра! Я бы доставил себе удовольствие
послать ему его оплаченные счета, -- размышлял Лафкадио. -- Я бы заслужил
его презрение; но я -- Баральуль, и отныне, мошенник маркиз, я тебя
высаживаю из моего сердца".
Ничто не привязывало его ни к Парижу, ни к какому-либо иному месту;
путешествуя по Италии короткими переходами, он направлялся в Бриндизи, где
собирался сесть на какой-нибудь пароход, чтобы плыть на Яву.
Сидя один в вагоне, уносившем его из Рима, он, несмотря на жару,
положил на колени мягкий плед чайного цвета, на котором ему приятно было
рассматривать свои руки в пепельных перчатках. Сквозь нежную и пушистую
ткань костюма, он всеми порами вдыхал наслаждение; шее его было легко в
довольно высоком, но только слегка накрахмаленном воротничке, откуда на
складки сорочки ниспадал тонкий, как ящерица, бронзового цвета фуляровый
галстук. Он чувствовал себя хорошо в своей коже, в своей одежде, в своих
башмаках, тонких мокассинах из той же замши, что и перчатки; в этой мягкой
тюрьме его ступня выпрямлялась, сжималась, жила. Пуховая шляпа, опущенная на
глаза, отделяла его от пейзажа; он курил можжевеловую трубочку и
предоставлял свои мысли их естественному течению. Он думал:
"Старушка, с белым облачком над головой, на которое она мне указывала,
говоря: "Нет, сегодня-то еще дождя не будет!.." -- эта старушка, у которой я
взял ее мешок и взвалил его на спину (он, из прихоти, перевалил в четыре дня
через Апеннины, между Болоньей и Флоренцией, и ночевал в Ковильяйо) и
которую я поцеловал, взобравшись на гору,.. относилась к тому, что священник
в Ковильяйо называл: добрые дела. Я с таким же успехом мог бы ее задушить --
недрогнувшей рукой, когда дотронулся до этой противной, сморщенной кожи...
Ах, как она гладила ворот моего пиджака, счищая с него пыль и приговаривая:
"Figlio mio! carino!.."* Откуда у меня взялась эта глубокая радость, когда,
затем, еще весь потный, я улегся на мох, даже не куря, под этим высоким
каштановым деревом? Мне казалось, я способен обнять все человечество; или
задушить его, быть может... Какой пустяк -- человеческая жизнь! И как бы я
легко рискнул собственной жизнью, если бы только представился случай
совершить какой-нибудь действительно дерзкий подвиг!.. Но не могу же я,
однако, сделаться альпинистом или авиатором... Чтобы мне посоветовал этот
заточник Жюлиюс?.. Жаль, что он такой тюфяк! Занятно было бы иметь брата.
___________
* Сыночек! Дорогой!
___________
Бедный Жюлиюс! Столько народа пишет, и так мало народа читает! Это
факт: читают все меньше и меньше... если судить по мне, как сказал кто-то.
Это кончится катастрофой, чудесной катастрофой, полной ужаса! Книги
вышвырнут за борт; и будет чудом, если лучшая из них не ляжет на дне рядом с
самой плохой.
А любопытно было бы знать, что бы сказала старушка, если бы я начал ее
душить... Человек рисует себе, "что случилось бы, если", но всегда остается
маленькая щель, сквозь которую проникает непредвиденное. Ничто не
совершается точь в точь так, как можно было бы ожидать... Вот именно поэтому
я и люблю действовать... Человек так мало действует.. "Да будет все, что
может быть!" -- так я объясняю себе Творение. Влюбленность в то, что могло
бы быть... Будь я государством, я бы велел посадить себя в тюрьму.
Не очень-то ошеломительной оказалась корреспонденция этого мсье Гаспара
Фламана. которую я востребовал в Болонье, как предназначенную мне. Ничего
такого, ради чего стоило бы ему ее отослать.
Боже, как мало встречаешь людей, у которых хотелось бы порыться в
чемоданах!.. И, несмотря на это, как мало таких, у которых нельзя было
вызвать каким-нибудь словом или жестом какой-нибудь забавной реакции!..
Удивительная коллекция марионеток; но веревочки слишком уж заметны, честное
слово! На улице только и видишь, что олухов и обормотов. Пристало ли
порядочному человеку, я вас спрашиваю, Лафкадио, принимать всерьез этот
балаган?.. Довольно! Едем, пора! Прочь отсюда, к новому миру; покинем
Европу, запечатлев на берегу след нашей босой ступни! Если где-нибудь на
Борнео, в глубине лесов, еще остался какой-нибудь запоздалый питекантроп, мы
взвесим шансы возможного человечества!..
Мне бы хотелось повидать Протоса. Он, должно быть, перебрался в
Америку. По его словам, он ценит только чикагских варваров... Эти волки меня
не особенно прельщают; я породы кошачьей. Не стоит об этом.
Этот добряк священник из Ковильяйо не проявлял особой склонности к
тому, чтобы развращать мальчика, с которым он беседовал. По-видимому, он был
ему поручен. Я бы охотно взял его в товарищи -- не священника, разумеется, а
мальчугана... Какими чудесными глазами он на меня смотрел! Они с таким же
беспокойством искали моего взгляда, как и мой взгляд его; но я сразу же
отводил свой взгляд... Он был моложе меня лет на пять. Да, лет четырнадцать,
шестнадцать, самое большее... Чем я был в его годы? Жадный "stripling",* с
которым я бы не прочь встретиться и сейчас; мне кажется, я бы очень себе
понравился... Феби первое время смущало, что он мною увлечен; он хорошо
сделал, что признался в этом моей матери; после этого у него стало легче на
душе. Но как меня злила эта его сдержанность!.. Когда позже, на Ауресе, я
это ему рассказал в палатке, как мы смеялись!.. Я бы рад с ним повидаться
еще раз; жаль, что он умер. Не стоит об этом.
___________
* Юнец.
___________
По правде сказать, мне хотелось, чтобы священнику я не понравился. Я
старался сказать ему что-нибудь неприятное; и ничего не находил, кроме
самого милого... Как мне трудно не казаться обворожительным! Но не могу же я
чернить лицо ореховой шелухой, как мне советовала Карола; или начать есть
чеснок... Ах, не будем больше думать об этой бедной девушке! Самыми
сомнительными своими удовольствиями я обязан ей... О!!! откуда взялся этот
странный старик?
В выдвижную дверь купе вошел Амедей Флериссуар.
Флериссуар ехал один в своем купе, до станции Фрозиноне. На этой
остановке в вагон вошел средних лет итальянец, сел неподалеку и уставился на
него с таким мрачным видом, что Флериссуар тотчас же предпочел удрать.
В соседнем купе юная прелесть Лафкадио его, напротив, привлекла:
"Ах, какой приятный юноша! Совсем еще мальчик! -- подумал он. -- Должно
быть, едет на каникулы. Как он мило одет! Его взгляд безгрешен. Как хорошо
будет отдохнуть от подозрительности! Если он знает по-французски, я с ним
охотно поговорю..."
Он сел напротив, у окна. Лафкадио