нском духе, но так было с незапамятных времен и будет всегда. Ты можешь, давая, получать что-то взамен только когда имеешь дело с человеком из своего поколения. Например, с Мантиссой - твоим покорным слугой. Старик слегка улыбнулся и покачал головой. - Это не так уж много, Раф, и я уже привык к этому. Быть может, ты тоже поймешь. - Да, возможно. Всегда трудно понять ход мыслей английского путешественника. Антарктида, да? Что заставляет англичан отправляться в такие жуткие места? Годольфин смотрел в пустоту. - Я думаю, - нечто противоположное тому, что заставляет их кружить по всему земному шару в сумасшедшей пляске, именуемой "Туры Кука", дабы увидеть кожу того или иного места. Исследователь хочет увидеть его сердцевину. Здесь, наверное, есть что-то от любви. Мне никогда не доводилось проникать в сердцевину тех диких мест, Раф. Пока я не побывал в Вейссу. Лишь в прошлогодней южной экспедиции я увидел, что находится под ее кожей. - И что же ты увидел? - наклонившись вперед, спросил синьор Мантисса. - Ничего, - прошептал Годольфин, - я увидел Пустоту. - Синьор Мантисса протянул руку и положил ее на плечо старика. - Понимаешь, - Годольфин продолжал сидеть, сгорбившись и неподвижно, - Вейссу терзала меня пятнадцать лет. Я мечтал о ней, жил ею почти все это время. Она не покидала меня. Краски, музыка, ароматы. И куда бы меня ни посылали, за мной все время следовали воспоминания. А теперь за мной следуют шпики. Это дикое и сумасшедшее царство не может позволить себе отпустить меня. Раф, ты будешь одержим этим дольше, чем я. Мне уже недолго осталось. Но ты не должен никому ничего говорить. Я даже не прошу у тебя обещания, я просто беру его. Я сделал то, чего пока никто не делал. Я был на Полюсе. - Полюсе? Боже мой. Тогда почему же мы не... - Не читали об этом в прессе? Потому что я сам того захотел. Если помнишь, меня нашли у последней базы полумертвым и занесенным снегом после бури. Все подумали, что я пытался дойти до Полюса, но у меня не вышло. А я был уже на обратном пути. Но я не стал возражать. Понимаешь? Я отказался от верного рыцарского звания, впервые за всю свою карьеру отверг славу, сделал то, что делает мой сын с самого своего рождения. У Эвана мятежный характер, и вести себя так не было для него внезапным решением. А ко мне такое решение пришло вдруг, окончательно и бесповоротно, - и все из-за того, что, как оказалось, поджидало меня на Полюсе. Два карабинера вместе со своими девушками встали из-за стола, и обе пары, покачиваясь, вышли рука об руку из садика. Оркестр заиграл печальный вальс. Из зала выплывали звуки пирушки и доносились до Годольфина и Мантиссы. Ветер не стихал. Было безлунно. Листья на деревьях трепыхались, словно крошечные механизмы. - Это была дурацкая выходка, - продолжал Годольфин. - Почти бунт. Человек в одиночку в самый разгар зимы пытается добраться до Полюса. Они сочли меня сумасшедшим. Возможно, в то время они были и правы. Но я чувствовал, что должен дойти до него. Тогда я думал, что там - в одной из двух неподвижных точек этого вращающегося мира - смогу обрести покой и разгадать загадку Вейссу. Понимаешь? Мне нужно было хотя бы минутку постоять в мертвом центре этой карусели и наконец сориентироваться. И конечно же ответ ждал меня. Вкопав флаг, я принялся рядом выдалбливать лунку, чтобы оставить запас провианта для будущих экспедиций. Меня окружала вопиющая бесплодность - страна, забытая демиургом. Нигде на земле не может быть более пустого и безжизненного места. Продолбив два или три фута, я добрался до чистого льда. И вдруг мое внимание приковал странный свет, который, казалось, движется там, в глубине. Я расчистил площадку пошире. Сквозь лед, прекрасно сохранившись и не утратив своей радужной окраски, на меня глазел труп одной из их паучьих обезьян. Она была совершенно реальна, - не то, что смутные намеки, которые они делали мне раньше. Я говорю сейчас: "Делали намеки", но думаю, они оставили ее там для меня. Зачем? Возможно, по какой-то чуждой, не вполне человеческой причине, которую мне не понять. Возможно, просто хотели посмотреть - что я буду делать. Насмешка, понимаешь? - насмешка жизни, спрятанная там, где нет ничего одушевленного, кроме Хью Годольфина. Но, конечно, с подтекстом... Обезьяна рассказала мне всю правду о них. Если Эдем был творением Бога, то одному Ему известно - какое зло породило Вейссу. Под кожей, которая, морщинясь, пролезала в мои кошмары, никогда ничего не было. Сама Вейссу - это цветастый сон. Мечта о том, к чему ближе всего Антарктида - мечта об аннигиляции. У синьора Мантиссы был разочарованный вид. - Ты уверен, Хью? Я слышал, что в полярных регионах люди в результате долгого воздействия внешних факторов видят вещи, которые... - А какая разница? - сказал Годольфин. - Если даже это и было галлюцинацией, то дело ведь не в том, что я видел или что мне казалось, что я видел, - это, в итоге, неважно. Дело в том, что я понял. К какой истине пришел. Синьор Мантисса беспомощно пожал плечами. - А теперь? Твои преследователи? - Думают, что я выдам. Знают, что я разгадал значение их намека, и боятся, что я всем расскажу. Но ради Христа, как же я могу это сделать? Разве я ошибаюсь, Раф? Ведь мир тогда сойдет с ума. По глазам вижу, что ты озадачен. Я знаю. Ты пока этго не понимаешь, но ты поймешь. Ты сильный. И все это повредит тебе не больше, - он рассмеялся, - чем повредило мне. - Он посмотрел через плечо синьора Мантиссы. - А вот и мой сын. И с ним - эта девушка. Эван встал перед ними. - Отец, - произнес он. - Сынок. - Они пожали друг другу руки. Синьор Мантисса окликнул Чезаре и пододвинул Виктории стул. - Извините, я покину вас на минутку. Мне нужно передать послание. Сеньору Куэрнакаброну. - Это - друг Гаучо, - пояснил Чезаре, возникая на заднем плане. - Ты видел Гаучо? - спросил синьор Мантисса. - Полчаса назад. - Где он? - На Виа Кавур. Он придет сюда позже. Он сказал, что ему нужно встретиться с друзьями по другому делу. - Ага! - Синьор Мантисса взглянул на часы. - У нас осталось мало времени. Чезаре, иди договорись на барже. А потом - на Понте Веккьо за деревьями. Кэбмен тебе поможет. Поторопись. - Чезаре легким шагом удалился. Синьор Мантисса перехватил официантку, и она поставила на их столик четыре пива. - За наше предприятие, - сказал он. За третьим столиком сидел Моффит и, улыбаясь, наблюдал за ними. XI В жизни Гаучо никогда не случалось ничего более прекрасного, чем этот марш по Виа Кавур. Боррако, Тито и еще несколько друзей каким-то чудесным образом умудрились совершить набег на кавалерийский полк и смыться оттуда с сотней лошадей. Кражу обнаружили быстро, но "Фильи ди Макиавелли" с веселыми выкриками и песнями уже мчались галопом к центру города. Гаучо в красной рубахе, широко улыбаясь, ехал впереди. "Avanti, i miei fratelli, - пели они, - Figli di Machiavelli, avanti alla donna Liberta!" Их преследовали армейские войска - беспорядочные неистовые группы солдат, - половина из них бежала, половина ехала в повозках. По пути к центру ренегаты встретили сидящего в бричке Куэрнакаброна. Развернувшись, Гаучо набросился на него, сгреб его тело в охапку и затем вернулся к "Сыновьям". - Товарищ! - громогласно обратился он к своему удивленному заместителю. - Ну разве не славный сегодня вечер? Они добрались до консульства за несколько минут до полуночи и спешились, продолжая кричать и петь. Те из них, кто работал на Меркато Сентрале, запасли достаточно гнилых фруктов и овощей для мощного и продолжительного заградительного обстрела консульства. Прибыла армия. Съежившись от страха, Салазар и Ратон наблюдали за происходящим из окна второго этажа. Разгорелся кулачный бой. Ни одного выстрела пока не прозвучало. Площадь, будто от взрыва, вдруг превратилась в гигантскую беспорядочную карусель. Прохожие с криками бросились в первые попавшиеся укрытия. Гаучо мельком заметил Чезаре и синьора Мантиссу, которые стояли возле Поста Сентрале с двумя багряниками, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. - Боже мой, - произнес он. - Два дерева? Куэрнакаброн, я должен отлучиться. Ты пока побудешь коммендаторе. Принимай обязанности. - Куэрнакаброн отдал честь и нырнул в самую гущу схватки. Пробираясь к синьору Мантиссе, Гаучо увидел Эвана, его отца и девушку, ожидавших неподалеку. - Buona sera еще раз, Гадрульфи, - поприветствовал он Эвана и помахал ему рукой. - Мантисса, мы готовы? - От одной из портупей, пересекавших его грудь, он отстегнул большую гранату. Синьор Мантисса с Чезаре взяли полое дерево. - Присматривай за другим деревом, - крикнул синьор Мантисса Годольфину. - Никто не должен знать, что оно - здесь, пока мы не вернемся. - Эван, - прошептала девушка, прижимаясь к нему. - Здесь будут стрелять? Он услышал в ее голосе лишь страх, не заметив нетерпения. - Не бойся. - Он обнял ее крепче, как настоящий защитник. Переминаясь с ноги на ногу, старик смущенно глядел на них. - Сынок, - наконец заговорил он, чувствуя себя дураком. - Я думаю, это - не самый подходящий момент для такого разговора. Но я должен уехать из Флоренции. Сегодня. И я бы... Мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной. Он не смотрел на сына. Юноша печально улыбнулся, продолжая обнимать Викторию. - Но папа, - сказал он, - ведь мне придется тогда расстаться со своей единственной любимой. Виктория встала на цыпочки и поцеловала его в шею. - Мы встретимся снова, - грустно прошептала она, продолжая играть свою роль. Старик отвернулся от них, исполненный волнения, непонимания и чувства, что его вновь предали. - Мне очень жаль, - произнес он. Эван отпустил Викторию и подошел к Годольфину. - Отец, - сказал он. - Это - просто манера нашего поколения, моя ошибка, шутка. Тривиальная шутка дурачка. Ты же знаешь, что я поеду с тобой. - Моя ошибка, - вымолвил отец, - я бы даже осмелился сказать, мой недосмотр, - заключается в том, что я всегда отстаю от молодежи. Представь, даже нечто простое как, например, разговор, интонация... Эван опустил ладонь на спину Годольфина. Некоторое время они стояли, не двигаясь. - На барже, - сказал Эван. - Там мы сможем поговорить. Старик наконец обернулся. - Как только мы на нее проберемся. - Обязательно, - сказал Эван, пытаясь улыбаться. - В конце концов, мы вместе после стольких лет, когда мы околачивались на противоположных концах мира. Не ответив, старик спрятал лицо у Эвана на плече. Оба испытывали легкое смущение. Виктория взглянула на них и спокойно отвернулась, чтобы посмотреть на сражение. Зазвучали выстрелы. На мостовой стали появляться кровавые пятна. Пение "Сынов Макиавелли" перемежалось пронзительными воплями. Она увидела, как один из бунтовщиков в пестрой рубахе распростертый лежит на толстой ветке дерева, а два солдата снова и снова колют его штыками. Виктория стояла столь же спокойно, как на перекрестке, где она ждала Эвана: ее лицо не выражало никаких эмоций. Она казалась себе олицетворением принципа женственности, дополняющим всю эту безудержную, взрывную мужскую энергию. Сама неоскверненность, спокойно наблюдала она за спазмами раненых тел, за этим балаганом насильственной смерти, написанным и сыгранным, казалось, для нее одной на этой маленькой площади-сцене. Из волос на ее голове за происходящим наблюдали пятеро распятых, выражая не больше эмоций, чем она. Волоча за собой дерево, синьор Мантисса и Чезаре шли, пошатываясь, через "Ritratti diversi". Гаучо прикрывал их с тыла. Ему уже пришлось пристрелить двух охранников. - Поторапливайтесь, - приговаривал он. - Мы должны поскорее отсюда выйти. Они не позволят долго водить себя за нос. Оказавшись в Зале Лоренцо Монако, Чезаре вынул из ножен острый, словно лезвие, кинжал и приготовился вырезать Боттичелли из рамы. Синьор Мантисса стоял и смотрел на нее - на асимметрично посаженные глаза, наклон хрупкой головки, ниспадающие потоком золотые волосы. Он не мог сдвинуться с места, он чувствовал себя утонченным распутником перед дамой, о которой мучительно мечтал долгие годы, и теперь, когда его мечта так близка к свершению, он сделался вдруг импотентом. Чезаре воткнул нож в холст и повел лезвие сверху вниз. Уличный свет отражался от лезвия и, сливаясь с мерцанием принесенного ими фонаря, танцевал на роскошной поверхности полотна. Синьор Мантисса наблюдал за его движением, и внутри у него медленно рождался ужас. В этот момент он вспомнил о паучьей обезьяне Хью Годольфина, сверкающей сквозь хрустальный лед на самом дне мира. Изображение на холсте казалось ожившим, наводненным цветом и движением. Впервые за многие годы синьор Мантисса подумал о той белокурой лионской швее. Вечерами она пила абсент, а днем - терзалась из-за этого. Она говорила, Бог ненавидит ее. В то же время ей становилось все сложнее и сложнее верить в Него. Ей хотелось уехать в Париж, ведь у нее такой приятный голос. Она пошла бы на сцену. Мечтала об этом с детства. По утрам бессчетное число раз в часы, когда инерция страсти уносила их от настигавшего сна, она изливала перед ним свои планы, свое отчаяние, свои приходившие на ум крошечные любовные истории. Каким бы типом любовницы оказалась Венера? Какие дальние миры, случайно появляющиеся в три часа ночи из городов сна, открылись бы перед ним, как перед завоевателем? А ее бог, ее голос, ее сны? Она - сама богиня. Никогда ему не услышать ее голоса. И вся она (а, возможно, и вся сфера ее власти?) - не больше, чем... Цветастый сон, мечта об аннигиляции. Быть может, Годольфин именно это и имел в виду? И при этом она, тем не менее, была единственной любовью Рафаэля Мантиссы. - Aspetti, - крикнул он и схватил Чезаре за руку. - Sei pazzo? - огрызнулся Чезаре. - Сюда идут охранники, - объявил Гаучо, стоявший у входа в галерею. - Их целая армия. Богом прошу, поторопитесь. - Ты затеял все это, - протестовал Чезаре, - а теперь собираешься бросить ее? - Да. Гаучо настороженно вскинул голову. До него донеслось слабое стрекотание ружейных выстрелов. Сердитым движением он кинул в коридор гранату; приближающиеся охранники бросились врассыпную, и она с грохотом разорвалась в "Ritratti diversi". К этому моменту синьор Мантисса и Чезаре, оба с пустыми руками, стояли уже у него за спиной. - Мы должны спасать шкуру, - сказал Гаучо. - Ты берешь свою даму? - Нет, - с отвращением откликнулся Чезаре. - Даже это проклятое дерево осталось там. Они бросились бегом по коридору, где стоял запах сгоревшего кордита. Синьор Мантисса заметил, что в "Ritratti diversi" все картины унесли на реставрацию. Граната не причинила почти никакого ущерба, если не считать обгоревших стен и нескольких убитых. Они бежали бешено, изо всех сил. Гаучо наугад стрелял в охранников, Чезаре размахивал ножом, а синьор Мантисса дико махал руками, словно крыльями. Каким-то чудом они добрались до выхода и полу-сбежали полу-скатились по ста двадцати шести ступенькам, ведущим на Пьяцца делла Синьориа. Там к ним присоединились Эван с отцом. - Я должен вернуться на поле боя, - сказал Гаучо, задыхаясь. Некоторое время он молча наблюдал за резней. - Ну разве не похожи они на обезьян, особенно сейчас, когда дерутся из-за женщины? Даже если ее зовут Свобода. - Он вытащил длинный пистолет и проверил его. - Бывают ночи, - задумчиво произнес он, - одинокие ночи, когда мне кажется, что мы - обезьяны в цирке, пародирующие повадки людей. Возможно, все это - пародия, и единственное, что мы можем донести до людей - это пародия на свободу, на достоинство. Но этого не может быть. Иначе вся моя жизнь... Синьор Мантисса пожал ему руку. - Спасибо, - сказал он. Гаучо покачал головой. - Per niente, - пробормотал он, потом резко повернулся и пошел к бунтовщикам на площадь. Синьор Мантисса посмотрел ему вслед. - Пойдемте, - наконец сказал он. Эван повернулся и посмотрел туда, где стояла очарованная Виктория. Казалось, он сейчас двинется к ней или позовет ее. Но он пожал плечами и пошел за остальными. Возможно, ему просто не хотелось ее беспокоить. Моффит увидел их, когда в него угодила репа - на поверку, не такая уж и гнилая, - после чего он плашмя бросился на мостовую. - Они уходят! - Он поднялся на ноги и двинулся за ними, локтями прокладывая себе дорогу через ряды заговорщиков и ожидая, что его вот-вот пристрелят. - Именем Королевы! - закричал он. - Остановитесь! - Кто-то резко изменил свой курс и метнулся к нему. - Батюшки! - произнес тот. - Да это же Сидней. - Наконец-то. А я тебя ищу, - сказал Сидней. - У нас нет ни секунды. Они уходят. - Забудь об этом деле. - Туда, в переулок. Быстрее. - Он потянул Стенсила за рукав. - Забудь об этом, Моффит. Спектакль окончен. - Почему? - Не спрашивай. Окончен и все. - Но... - Просто из Лондона пришло коммюнике. От Шефа. Он знает больше, чем я. Он все отменил. Откуда я знаю? Мне же никто никогда ни о чем не рассказывает. - О Боже! Они незаметно пробирались к дверям. Стенсил вытащил трубку и закурил. Пальба звучала крещендо, которое, казалось, никогда не закончится. - Моффит! - через некоторое время произнес Стенсил, задумчиво затянувшись. - Если когда-нибудь случится заговор с целью убить министра иностранных дел, я молю Бога, чтобы меня не назначили этот заговор предотвращать. Конфликт интересов, понимаешь ли. По узенькой улочке они добрались до Лунгарно. После того, как Чезаре удалил двух дам среднего возраста, они стали обладателями кэба, и лошади, стуча копытами, понесли их прочь от этой суматохи к Понте Сан Тринита. Баржа уже ждала. Ее очертания смутно вырисовывались на фоне речных теней. Капитан спрыгнул на пирс. - Вас трое! - взревел он. - Мы договаривались на одного. - Синьор Мантисса, разъярившись, выпрыгнул из повозки, схватил капитана и - столь быстро, что никто не успел даже выразить изумление, - швырнул его в воды Арно. - На борт! - закричал он. Эван и Годольфин прыгнули на ящики с флягами кьянти. Чезаре застонал, представив - сколь прелестным было бы для него это плавание. - Кто-нибудь может вести баржу? - спросил синьор Мантисса. - Она похожа на военный корабль, - улыбнулся Годольфин, - только меньше и без парусов. Сынок, ты не мог бы отдать швартовы? - Есть, сэр. - Через минуту они отплывали от стенки. Вскоре баржа уже плыла по течению, которое уверенно и мощно неслось к Пизе, к морю. - Чезаре! - закричали они. Это были уже голоса призраков. - Addio! A rivederla! - Чезаре помахал им рукой: - A rivederci! - Вскоре они исчезли - растворились в темноте. Чезаре засунул руки в карманы и, не торопясь, пошел по Лунгарно. По пути ему попался камешек, и Чезаре принялся бесцельно пинать его. "Сейчас, - размышлял он, - я пойду и куплю литровую фьяско кьянти". Проходя мимо Палацца Корзини, который прекрасно и смутно возвышался над ним, он подумал: какой же все-таки это забавный мир - мир, где вещи и люди находятся не на своих местах. Например, там, по реке сейчас плывут тысяча литров вина, человек, влюбленный в Венеру, морской капитан и его толстый сынок. А там, в Уффици... Он даже громко зарычал. В Зале Лоренцо Монако, - вспомнил он и изумился, - перед Боттичеллиевым "Рождением Венеры", стоит полый багряник, пышно покрытый веселыми лиловыми цветами. ГЛАВА ВОСЬМАЯ в которой Рэйчел возвращает своего йо-йо, Руни поет песню, а Стенсил навещает Кровавого Чиклица I Потея под апрельским солнцем, Профейн сидел на лавке в скверике за публичной библиотекой и хлопал мух свернутыми страницами объявлений из "Таймc". Представив в уме карту, он решил, что место, где он сейчас сидит, - это географический центр зоны городских агентств по найму. Жуткое место эта зона! За последнюю неделю он перебывал в дюжине контор, где терпеливо сидел, заполнял формы, проходил собеседования и наблюдал за другими людьми, особенно за девушками. Его мечты оформились в интересную мысль: Ты - безработная, я - безработный, мы оба безработные, пойдем трахнемся. Он был перевозбужден. Небольшие деньги, скопленные за время работы в канализации, подходили к концу, и он сосредоточился на идее кого-нибудь соблазнить. Это помогало скоротать время. Пока ни одно из агентств не дало ему направление на собеседование. И он вынужден был с ними согласиться. Однажды забавы ради он просмотрел страницу "Приглашаю" под буквой "Ш". Шлемили никому не требовались. Нужны были чернорабочие, но не в городе, а Профейн хотел остаться в Манхэттэне, - он устал уже от скитаний по пригородам. Он желал найти единую точку, базу, место, где можно спокойно трахаться. Приводить девочку в ночлежку нелегко. Пару дней назад один бородатый парнишка в старых рабочих брюках попытался проделать это там, где остановился Профейн. Аудитория - алкаши и бродяги - молча понаблюдала за ними и решила исполнить серенаду. "Позволь мне называть тебя любимой", - пели они, умудряясь каким-то образом попадать в тональность. Некоторые обладали прекрасными вокальными данными и ухитрялись даже петь на голоса. То же самое, как с тем барменом на верхнем Бродвее, который весьма любезно обходился с девочками и их клиентами. Находясь рядом с желающей друг друга парой, мы ведем себя определенным образом, даже если у нас в настоящий момент нет партнера и даже если в ближайшем будущем нам это не угрожает. В этом есть немного цинизма, немного жалости к себе, немного отстраненности и, в то же время, искреннее желание видеть молодых вместе. Бывает и так, что сверстники Профейна отвлекаются от собственной персоны и принимают живое участие в совершенно незнакомых людях, - пусть даже из эгоцентризма. Но позвольте предположить, что это лучше, чем ничего. Профейн вздохнул. Глаза нью-йоркских женщин не замечают бродяг или парнишек, которым некуда податься. В разумении Профейна материальное благополучие и плотское желание идут рука об руку. Если бы Профейн был из тех, кто для собственного развлечения придумывает исторические теории, то он сказал бы, что в основе всех политических событий - войн, переворотов и восстаний - лежит жажда совокупления: история развивается в согласии с экономическими силами, а стремление разбогатеть состоит единственно в желании трахаться - регулярно и с тем, кого сам выбрал. В тот момент - на лавке за библиотекой - Профейну казалось, что люди, зарабатывающие неодушевленные деньги для покупки неодушевленных вещей, - просто идиоты. Неодушевленные деньги нужны, чтобы покупать живое тепло, мертвые острые ногти в живой ткани лопаток, постанывания в подушку, спутанные волосы, прикрытые веками глаза, сплетенные пахи... От таких мыслей у Профейна наступила эрекция. Положив на брюки объявления из "Таймс", он ждал, пока эрекция успокоится. За ним с любопытством наблюдали несколько голубей. Время едва перевалило за полдень, и солнце пекло. Нужно продолжать поиски, - подумал он. - День еще не кончился. Куда он хочет устроиться? Все говорят, что у него нет специальности. Любой человек прекрасно ладит хоть с какой-нибудь машиной. Но для Профейна небезопасны даже кирка и лопата. Его взгляд упал вниз. Эрекция образовала на газете поперечную складку, которая ползла от строчки к строчке вниз по мере того, как выпуклость оседала. Это был список агентств по найму. Окей, - подумал Профейн, - сейчас я к чертовой матери закрою глаза, сосчитаю до трех и посмотрю - до какого агентства дойдет складка, туда и двинусь. Это все равно, что бросать монетку: неодушевленный член, неодушевленная бумага, чистое везение. Он открыл глаза на агентстве "Пространство и Время" - Нижний Бродвей, неподалеку от Фултон-стрит. Неудачный выбор, - подумал он. - Пятнадцать центов на метро. Но уговор дороже денег. Войдя в метро на Лексингтон-авеню, он увидел напротив себя бродягу, по диагонали лежавшего на сидении. Рядом с ним никто не садился. Он был королем метро. Возможно, этот йо-йо провел здесь всю ночь, двигаясь вместе с поездом до Бруклина и назад, а в это время над его головой кружились многотонные водовороты, и ему, быть может, снилась его собственная подводная страна, населенная русалками и другими созданиями, мирно живущими среди скал и затонувших галеонов; возможно, он проспал здесь весь час пик, пока на него глазели всевозможные владельцы костюмов и куклы на высоких каблуках: ведь он занял сразу три места, - но никто из них так и не осмелился его разбудить. Если под землей - то же самое, что и под морем, то он царствовал в обоих владениях. Профейн вспомнил, как он точно так же катался на метро в феврале. Кем он тогда казался Куку, Фине? Явно не королем, - рассудил Профейн. - Скорее, шлемилем, слугой. Погруженный в жалось к самому себе, он едва не проехал "Фултон-стрит". Поезд хотел было утащить Профейна в Бруклин: захлопнувшиеся сзади двери зажали край его замшевой куртки. Чтобы попасть в "Пространство и Время", понадобилось пройти немного по улице и подняться на десятый этаж. В приемной оказалось полным-полно народу. Беглая проверка выявила отсутствие заслуживающих внимания девушек и вообще кого-либо, кроме, разве что, одной семейки, которая, казалось, шагнула в настоящее сквозь гобелены времени прямо из Великой Депрессии; они приехали на стареньком "Плимуте" из своего пыльного городка - муж, жена и то ли теща, то ли свекровь. Они кричали друг на дружку и, казалось, только старухе не наплевать на трудоустройство - прижав руки к бедрам, она стояла посреди комнаты и объясняла, как пишутся заявления. Свисавший изо рта окурок грозил опалить помаду на губах. Профейн написал заявление, бросил его на приемный столик и стал ждать. Вскоре он услышал в коридоре торопливый и весьма сексуальный стук каблучков. Его голова повернулась, будто на шарнире к магниту, и он увидел в дверях миниатюрную девушку, приподнятую каблучками до целых полутора метров шести сантиметров. "Ух ты, вот это да, - подумал он. - Хорошенькая штучка". Но девушка, увы, оказалась не посетительницей. Она принадлежала к другой стороне барьера. Улыбнувшись и приветливо помахав рукой всем жителям своей страны, она грациозно поцокала к столику. Он даже слышал, как ее бедра легонько соприкасаются и целуются через нейлон. "О! - подумал он. - Взгляни-ка на нее. У меня опять есть шанс. Ну опускайся же, козел!" Но упрямый член не опускался. Шея Профейна стала нагреваться и розоветь. Приемщица - стройная девушка, у которой, казалось, абсолютно все было подтянуто: белье, чулки, связки, сухожилия, рот - настоящая заводная кукла, - ловко двигалась между столами и, словно автомат для сдачи карт, раскладывала бланки. Шесть инспекторов, - сосчитал он. - Шесть к одному, что мое заявление попало к ней. Как русская рулетка. Ну почему так? Неужели она может уничтожить его? - она, такая с виду хрупкая, такая нежная, с такими породистыми ножками? Опустив голову, она изучала собранные заявления. Затем подняла голову, и он увидел ее глаза. Они оба бросили взгляд на одно и то же место. - Профейн, - объявила она и немного нахмурилась. О Боже, - пронеслось у него в голове. - Заряженный барабан. Везение шлемиля, который по всем правилам должен проиграть. Русская рулетка - лишь одно из названий игры, - тяжело вздохнул он про себя, - и подумать только кому повезло: мне, да еще со стоящим членом. Она снова назвала его имя. Пошатываясь, он встал со стула с "Таймс" на паху, согнулся под углом сто двадцать градусов, обошел заграждение и приблизился к столику. РЭЙЧЕЛ АУЛГЛАС, - гласила табличка. Он быстро сел. Она закурила сигарету, воровато изучая верхнюю часть его туловища. - Ты почти вовремя, - сказала она. Он нервно рылся в кармане в поисках курева. Она поддела ноготком спичечный коробок, а он уже чувствовал, как этот ноготок гладит его спину, готовый бешено вонзиться в него, когда она кончит. А кончала ли она когда-нибудь? Они уже лежат в постели; он не мог видеть больше ничего, кроме нового импровизированного сна наяву, в котором было лишь это печальное лицо с переполненными сиянием штрих-прорезями прищуренных глаз, оно медленно начинало каменеть и бледнеть под ним, под его тенью. Боже, она овладела им. Как ни странно, но припухлость на штанах стала спадать, а кожа на шее - бледнеть. Любой независимый или неисправный йо-йо должен чувствовать то же самое, когда после некоторого периода неподвижности он начинает кружиться и падать, - и вдруг другой конец его шнура-пуповины держит рука, из которой не вырваться. Рука, из которой не хочется вырываться. И теперь йо-йо знает: его простой механизм больше не будет страдать от симптомов бесполезности, одиночества, бесцельности, поскольку теперь у него есть отмеченная дорожка, неподвластная контролю. Вот каким было бы это чувство, если бы существовали такие вещи, как одушевленные йо-йо. Будучи готовым к тому, что подобное отклонение от нормы может-таки возникнуть, Профейн чувствовал себя самым подходящим для этого субъектом, и сейчас, под ее взглядом, он засомневался в собственной одушевленности. - Как насчет работы ночным сторожем? - наконец произнесла она. "Кого сторожить? Тебя?" - чуть не спросил он. - Где? - Она назвала адрес - где-то на Мэйдн-лейн. - Ассоциация антроисследований. - Он в жизни не смог бы так быстро произнести это название. На обратной стороне карточки она нацарапала адрес и имя - Оле Бергомаск. - По поводу работы - к нему. - Она протянула ему карточку, слегка коснувшись его кожи кончиками ногтей. - Разузнай и возвращайся. Бергомаск сразу все скажет, он не любит терять время. Если ничего не получится, подыщем что-нибудь другое. В дверях он обернулся. Это был зевок или воздушный поцелуй? II Винсом рано освободился на работе. В квартире он застал свою жену Мафию, сидевшую на полу вместе со Свином Бодайном. Они потягивали пиво и обсуждали ее Теорию. Мафия сидела, скрестив ноги, туго обтянутые бермудами. Плененный Свин не спускал глаз с ее промежности. "Этот малый меня раздражает", - подумал Винсом. Он взял себе пива и сел рядом. От нечего делать он принялся размышлять - давала ли Мафия Свину? Но это всегда было трудным делом - сказать, кому и что она дает. О Свине Бодайне ходила одна любопытная история, услышанная Винсомом от самого Свина. Винсом знал, что Свин подумывает о карьере порнозвезды. На лице у того иногда появлялась порочная улыбочка, будто он просматривает, или даже, может, сам производит кино-непристойности - катушку за катушкой. Подволоки радиорубки "Эшафота", свиновского корабля, были битком набиты текстами, составлявшими платную библиотеку Свина, которая пополнялась на средиземноморских маршрутах и выдавалась членам экипажа по десять центов за книжку. Эта коллекция была достаточно непотребной, чтобы сделать Свина Бодайна притчей во языцех и заслужить ему на всю эскадру славу морального разложенца. Но никто и не подозревал, что наряду с талантом библиотекаря Свин обладает еще и творческими способностями. Однажды ночью 60-я эскадра, состоявшая из двух авианосцев, трех-четырех других тяжелых кораблей и дюжины эсминцев сопровождения, включая "Эшафот", шла под полными парами в нескольких сотнях миль к востоку от Гибралтара. Было часа два ночи, видимость полная, звезды пышно и знойно цвели над черным, словно смоль, Средиземным морем. На радарах - никаких приближающихся целей; после дневной вахты все крепко спят; впередсмотрящие, чтобы не заснуть, сами себе рассказывают морские истории. Такая вот ночь. Вдруг все телетайпные аппараты оперативной группы стали отзванивать: динь, динь, динь, динь, динь. Пять звонков, или ВСПЫШКА, предварительный сигнал - "возможно, обнаружены вражескими силами". Дело было в 55-м году - более или менее мирное время, но всем капитанам пришлось вскакивать с постелей, подавать сигнал общей тревоги и выполнять программу рассредоточения. Никто не знал, что происходит. К тому времени, когда телетайпы вновь застрочили, формирование уже успело рассеяться по участку в пару сотен квадратных миль, а большая часть экипажей столпилась в тесных радиорубках. Аппараты застрочили. - Послание гласит... - Телетайписты и офицеры связи в напряжении склонились над аппаратами, думая о русских торпедах - злых и барракудоподобных. "Вспышка". - Да-да, думали они: пять звонков, "Вспышка". Ну давай же! Пауза. Наконец аппараты вновь застучали. "ЗЕЛЕНАЯ ДВЕРЬ. Однажды ночью Долорес, Вероника, Жюстина, Шарон, Синди, Лу, Джеральдина и Ирвинг решили устроить оргию..." Далее на четырех с половиной футах телетайпной ленты описывались от лица Ирвинга функциональные воплощения этого решения для каждого из участников. Свина почему-то так и не застукали. Возможно потому, что в этом деле принимала участие добрая половина эшафотовской радиокоманды вместе с Нупом - офицером связи, выпускником Аннаполиса, - и они заперли дверь в радиорубку, как только прозвучал сигнал общей тревоги. Вскоре это стало даже модным. На следующую ночь сразу после объявления полной боевой готовности из телетайпов вышла ИСТОРИЯ СОБАКИ с участием сенбернара Фидо и двух женщин-офицеров. Свин в это время стоял на вахте, и его приверженец Нуп лишний раз убедился в его определенном писательском мастерстве. Затем последовал ряд других шедевров, передаваемых по тревоге: ВПЕРВЫЕ С БАБОЙ, ПОЧЕМУ НАШ СТАРПОМ ГОЛУБОЙ?, СЧАСТЛИВЧИК ПЬЕР СХОДИТ С УМА. К тому времени, когда "Эшафот" достиг Неаполя - первого порта назначения, - Свин создал уже дюжину рассказов и аккуратно собрал их под литерой "и". Но рано или поздно за грехами следует возмездие. Черные дни для Свина наступили между Барселоной и Канном. Однажды ночью, отправив все послания, он заснул, стоя прямо у дверей каюты старпома. И корабль выбрал именно тот момент, чтобы сделать крен десять градусов на левый борт. Подобно трупу, Свин ввалился в каюту до смерти перепуганного старлея. - Бодайн! - закричал ошеломленный старпом. - Ты что, спишь? - Но в ответ прозвучало лишь похрапывание Свина, лежавшего среди разбросанных ответов на спецзапросы. Его сослали на камбуз. В первый же день он заснул на раздаче, приведя в полную несъедобность целый бачок пюре. Поэтому в следующий раз его поставили разливать приготовленный коком Потамосом суп - все равно несъедобный. Очевидно, свиновские колени развили любопытную способность не сгибаться: если бы "Эшафот" плыл на ровном киле, то Свин смог бы спать стоя. Он стал медицинским курьезом. Когда корабль вернулся в Штаты, Свина направили на обследование в портсмутский военно-морской госпиталь. По возвращении на "Эшафот" его определили в палубную команду некоего Папаши Хода, помощника боцмана. Не прошло и двух дней, как Папаша ужасно достал Свина, и конфликты между ними приняли хроническую форму. Во время рассказа по радио звучала песня о Дейви Крокетте, выводившая Винсома из себя. Это был пик моды 56-го года на енотохвостые шляпы. Везде, куда ни кинь, шлялись миллионы детей с этими пушистыми фрейдо-гермафродитскими символами на головах. Получили широкое распространение нелепые легенды о Крокетте, впрямую противоречившие историям, услышанным Руни, когда мальчиком он жил в горах Теннесси. Этот человек - завшивевший алкаш-сквернослов, продажный судья и самый заурядный поселенец - выставлялся теперь для американской молодежи в виде величественного и стройного образца англо-саксонского превосходства. Он вырос в героя, которого могла бы создать Мафия, очнувшись от особо безумного эротического сна. Эта песня сама просилась на то, чтобы ее спародировали. Винсом положил в ее основу собственную автобиографию в рифме АААА и спел под незамысловатую прогрессию из трех (можете сами сосчитать) аккордов: Родился он в Дерхаме в двадцать третьем году. Его папаша смылся, оставив мать одну. Когда он был мальчишкой, видел, как в саду Народ линчует нигеров прямо на ходу. [Припев]: Руни, Руни Винсом, король танца деки-данс. Потом из него вырос настоящий ковбой. Все знали: он понравится невесте любой. Он шел гулять по шпалам, брал монетку с собой Бросать на счастье в паровоз с дымящейся трубой. Он прибыл в Винстон-Салем, чтобы всех покорить. С местной красоткой начал шашни крутить. Потом ее папаша что-то начал дурить - Засек у дочки брюхо и дал всем прикурить. Но слава Богу вскоре началась война. Он ушел на фронт, куда послала страна. Сильный и здоровый, как бетонная стена, За свой патриотизм получил сполна. Подрался с офицером и был прав на все сто. С него сорвали сержантские нашивки, но зато В войну он отсиделся в симпатичном шато, Пока таких, как он превращали в решето. Кончилась война. Наш юный денди и франт Сбросил с себя хаки и винтовку "Гаран", Поехал жить в Нью-Йорк, чтобы набить свой карман, Но с этим городом у них никак не ладился роман. Лишь восемь лет спустя его взяли в эМ-Си-Эй. Так себе работка, зато платят раз в семь дней. Как-то выйдя из конторы, он повстречался с ней - С куколкой, назвавшейся Мафией-ей. Из парня выйдет толк - ему ума не занимать, И Мафия без лишних слов - прыг к нему в кровать! Руни-старина совсем свихнулся, видать: Сыграли вскоре свадьбу. Стали жить-поживать. Теперь он и сам стал крутым фирмачем - Получка плюс треть прибыли и все бы ни по чем, Но Мафия решила стать свободной, причем По ее Теории наш Руни обречен. [Припев]: Руни, Руни Винсом, король танца деки-данс. Свин Бодайн завалился спать. В соседней комнате голая Мафия разглядывала себя в зеркало. Паола, - подумал Руни, - где ты теперь? У нее появилось обыкновение исчезать, порой дня на два или на три, и никто никогда не знал - куда. Может, Рэйчел замолвит Паоле словечко за него? Он понимал, что его понятия о должном годятся, скорее, для прошлого века. Но эта девушка сама была загадкой. Она мало говорила и все реже появлялась в "Ржавой ложке" - только когда знала, что Свин сечас в другом месте. Свин домогался ее. Спрятавшись за кодексом, грязная сторона которого касалась лишь офицеров (а может, и исполнительных директоров? - спрашивал себя Винсом), Свин наверняка представлял Паолу своей партнершей, когда придумывал очередной фильм для холостяков. Это естественно, - полагал Винсом; пассивность этой девушки заставляет видеть в ней объект для садизма, который можно облачить в какие-угодно неодушевленные костюмы и фетиши и который можно мучить, подвергать причудливым непристойностям из свиновского каталога, выворачивать ее гладкие, нежные и, наверняка, с виду девственные члены в позиции, способные распалить развращенный вкус. Рэйчел права: Свин, а, может, и Паола - это продукты деки-данса. Винсом, самозванный король этого танца, жалел, что деки-данс вообще появился на свет. Как это случилось, какой вклад внесли сюда разные люди, включая его самого, - оставалось для Винсома загадкой. Он вошел в комнату в тот момент, когда Мафия, согнувшись, снимала с себя гольфы. Наряд студентки колледжа, - подумал Винсом. Он крепко шлепнул ее по ближайшей ягодице; она выпрямилась, повернулась, и он отвесил ей пощечину. - Чего? - сказала она. - Кое-что новенькое, - ответил Винсом. - Для разнообразия. - Схватив Мафию одной рукой за промежность, а другой - за волосы, он приподнял ее, как жертву (хотя Мафия никогда не была жертвой) и полу-понес полу-поволок к кровати, где она теперь и лежала в нелепой позе, образуя беспорядочную массу из белой кожи, черных лобковых волос и гольфов. Он расстегнул брюки. - Ты нич