О.Генри. Игра и граммофон
Перевод К. Чуковского
Файл с книжной полки Несененко Алексея
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
Так в чем же состояла его проделка? - спросил Джонни,
проявляя нетерпение, свойственное широкой публике.
- Сообщить вам это, значит идти против искусства и
философии, - спокойно сказал Кьоу. - Искусство
повествования заключается в том, чтобы скрывать от
слушателей все, что им хочется знать, пока вы не изложите
своих заветных взглядов на всевозможные не относящиеся к
делу предметы. Хороший рассказ - все равно, что горькая
пилюля, только сахар у нее не снаружи, а внутри. Я начну,
если позволите, с того, как некоему воину из племени Чероки
предсказали судьбу, а закончу нравоучительной мелодией на
граммофоне.
Мы с Генри Хорсколларом привезли в эту страну первый
граммофон. Генри был на четверть индеец Чероки, обучившийся
на Востоке футбольному языку, а на Западе - винной
контрабанде, и такой же джентльмен, как мы с вами. Характер
у него был легкий и резвый; росту он был примерно шести
футов и двигался, как резиновая шина. Да, небольшой был
человечек, примерно пять футов пять дюймов, либо пять футов
одиннадцать. Ну, роста он был, что называется, среднего, не
очень большой и не такой уж маленький. Генри один раз
вылетел из университета и три раза вылетал из тюрьмы Маскоги
- последнее потому, что вывозил из Штатов виски и продавал
его, где не положено. Генри Хорсколлар никогда бы не
позволил никакой табачной лавочке подобраться к нему и
встать у него за спиной. Нет, он был не из этой породы
индейцев (1).
Мы с Генри встретились в Тексаркане и разработали наш
граммофонный план. У него было триста шестьдесят долларов,
вырученных за участок земли в резервации. Я только что
прибыл из Литл-Рока, где оказался свидетелем очень
прискорбной уличной сцены. Человек стоял на ящике и
предлагал желающим золотые часы-футляры на винтиках,
заводятся ключиком, очень элегантно. В магазинах они стоили
двадцать монет. Здесь их продавали по три доллара, и толпа
буквально дралась из-за них. Человек где-то нашел целый
чемодан этих часов, и теперь их раскупали у него, как
горячие пирожки. Крышки футляров отвинчивались туго, но
люди прикладывали футляры к уху, и там тикало этак приятно и
успокаивающе. Трое часов были настоящие; остальные - один
обман. А? Ну да, пустые футляры, а в них - такие черные
твердые жучки, которые кружат около электрических ламп. Эти
самые жучки так искусно отстукивают секунды и минуты, что
любо-дорого слушать. Так вот человек, о котором я говорю,
выручил двести восемьдесят восемь долларов, а потом уехал,
потому что знал, что когда в Литл-Роке настанет время
заводить часы, то для этого потребуется энтомолог, а у него
была другая специальность.
Так вот я и говорю: у Генри было триста шестьдесят
долларов, а у меня двести восемьдесят восемь. Идея ввезти в
Южную Америку граммофон принадлежала Генри, но я жадно за
нее ухватился, потому что питал пристрастие ко всяким
машинам.
- Латинские расы, - говорит Генри, легко изъясняясь при
помощи слов, которым его обучили в университете, - особенно
склонны к тому, чтобы пасть жертвою граммофона. У них
артистический темперамент. Они тянутся к музыке, к ярким
краскам, к веселью. Они дают деньги шарманщику и
четырехлапому цыпленку на ярмарке, когда за бакалею и за
плоды хлебного дерева не плачено уже много месяцев.
- В таком случае, - говорю я, - будем экспортировать
латинцам музыкальные консервы. Но я вспоминаю, что мистер
Юлий Цезарь в своем отчете о них сказал:
"Omnia Gallia in tres partes divisa est" (2), что
означает: "Умного галла в три партии не обставишь - вот мой
девиз"
Мне очень не хотелось хвастать своей образованностью, но
я не мог допустить, чтобы в синтаксисе меня забил какой-то
индеец, представитель народа, не давшего нам ничего, кроме
той земли, на которой расположены Соединенные Штаты.
Мы купили в Тексаркане отличный граммофон - самой лучшей
марки - и целую кучу пластинок. Мы уложили чемоданы и
направились поездом в Новый Орлеан. Из этого прославленного
центра паточной промышленности и непристойных негритянских
песенок мы отплыли на пароходе в Южную Америку.
Мы высадились в Солитасе, в сорока милях отсюда.
Местечко на вид вполне сносное. Домишки были чистые, белые,
и, глядя, как они воткнуты в окрестный пейзаж, я невольно
вспоминал салат с крутыми яйцами. На окраине расположился
квартал небоскребных гор; вели они себя тихо, словно
подползли сзади и следят, что делается в городе. А море
говорило берегу "шш-ш". Изредка в песок плюхался спелый
кокосовый орех; вот и все Да, тихий был городок Я так думаю:
когда Гавриил кончит трубить в рог и вагончик тронется -
представляете картину, - Филадельфия цепляется за ремень,
Пайн-Галли, штат Арканзас, повисла на задней площадке, -
только тогда этот самый Солитас проснется и спросит, не
говорил ли кто чего.
Капитан сошел с нами на берег и предложил возглавить то,
что ему угодно было назвать похоронной процессией. Он
представил нас с Генри консулу Соединенных Штатов и еще
одному пегому начальнику какого-то там Меркантильного
департамента.
- Я опять загляну сюда через неделю, - сказал капитан.
- К тому времени, - отвечали мы ему, - мы будем наживать
сказочное состояние с помощью нашей гальванизированной
примадонны и точных копий оркестра Сузы, извлекающего марши
из залежей олова.
- Ничего подобного, - говорил капитан. - К тому времени
вы будете загипнотизированы. Любой джентльмен из публики,
который пожелает подняться на сцену и посмотреть в глаза
этой стране, проникнется убеждением, что он не более как
муха в стерилизованных сливках. Вы будете стоять по колено
в море и ждать меня, а ваша машинка для изготовления
гамбургских бифштексов из дотоле почтенного искусства музыки
будет играть: "Ах, родина, что может с ней сравниться!"
Генри снял со своей пачки верхнюю двадцатку и получил от
Меркантильного бюро бумагу с красной печатью и какой-то
басней на туземном языке, а сдачи не получил.
Потом мы накачали консула красным вином и попросили его
предсказать нам будущее. Человек он был тощий, вроде как
молодой, лет за пятьдесят, по вкусам - помесь француза с
ирландцем, сплошная тоска. Да, этакий приплюснутый человек,
которому и вино не шло впрок, и склонный к тучности и
меланхолии. Да, ну, понимаете, этакий голландец, очень
печальный и жизнерадостный.
- Поразительное изобретение, именуемое граммофоном, -
говорит он, - еще никогда не вторгалось в эти края. Здешний
народ никогда его не слышал. А если услышит, не поверит,
Это простодушные дети природы. Прогресс еще не научил их
принимать работу открывателя консервных жестянок за
увертюру, а рэгтайм способен вдохновить их на кровавый
мятеж. Но почему не попробовать? Лучшее, что может с вами
случиться, когда вы начнете играть, - население просто не
проснется. Они, - говорит консул, - могут принять это
двояко. Либо они опьянеют от внимания, как плантатор из
южных штатов при звуках марша "Шагая по Джорджии", либо
рассердятся и перенесут мелодию в другой ключ топором, а вас
- в каземат. Если случится последнее, - продолжает консул,
- я исполню свой долг: пошлю каблограмму в государственный
департамент, накрою вас звездным флагом, когда вас
расстреляют, и пригрожу им отмщением самой великой,
твердовалютной и золотозапасной державы в мире. Мой флаг и
так уже весь продырявлен пулями, - говорит консул, - все
результат подобных же инцидентов. Уж два раза, - говорит
консул, - я телеграфировал правительству с просьбой выслать
мне пару канонерок для защиты американских граждан. Один
раз департамент прислал мне двух канареек. В другой раз,
когда здесь должны были казнить человека по фамилии Томат и
я возбудил вопрос о помиловании, они направили мою депешу в
департамент земледелия. А теперь не будет ли добр сеньор,
что стоит за стойкой, выдать нам новую бутылку красного
вина?
Вот какой монолог преподнес мне и Генри Хорсколлару
консул в Солитасе.
Но мы, несмотря на это, в тот же день сняли комнату на
Калье де лос Анхелес, главной улице, идущей вдоль морского
берега, и водворились там со своими чемоданами. Комната
была большая, этакая темная и веселенькая, только маленькая.
Помещалась она на не бог знает какой улице, которой
придавали некоторое разнообразие дома и оранжерейные
растения. Городские поселяне проходили мимо окон, по
прекрасному пастбищу между тротурами. Больше всего они
напоминали оперный хор, когда на сцене вот-вот должен
появиться шах Кафузлум.
Мы стирали со своей машины пыль, готовясь приступить к
работе на следующий день, когда высокий, красивый белый
человек в белом костюме остановился у нашей двери и заглянул
в комнату. Мы сказали, что требовалось по части
приглашений, и он вошел и оглядел нас с ног до головы. Он
жевал длинную сигару и щурил глаза этак задумчиво, как
девушка, когда она старается решить, какое платье лучше
надеть на вечеринку.
- Нью-Йорк? - говорит он, наконец, обращаясь ко мне.
- Первоначально и время от времени, - говорю я. -
Неужели еще не стерся?
- Понять нетрудно, кто умеет, - говорит он. - Все дело в
покрое жилета. Правильно скроить жилет не умеют больше
нигде. Пиджак - может быть, но жилет - никогда.
Потом этот белый человек смотрит на Генри Хорсколлара и
колеблется.
- Индеец, - говорит Генри, - ручной индеец,
- Меллинджер, - говорит белый, - Гомер П. Меллинджер.
Ну, друзья, вы конфискованы. Вы тут младенцы в темном лесу,
и нет у вас ни няньки, ни арбитра, и моя обязанность
позаботиться о вашем движении вперед. Я выбью подпорки и
спущу вас, как на колесиках, на прозрачные воды этой
тропической лужи. Придется вас окрестить, и, если вы
пойдете со мной, я по всем правилам раздавлю у вас на
носовой части бутылочку вина.
Ну вот, целых два дня после того мы были гостями Гомера
П. Меллинджера. Этот человек знал свое дело. Не
подкопаешься Он был самый настоящий Кафузлум. Мы с ним и с
Генри Хорскрлларом взялись под ручки и стали повсюду таскать
наш граммофон и всячески развлекаться. Где бы нам ни
попалась открытая дверь, мы входили и заводили машинку, и
Меллинджер предлагал публике обратить внимание на хитрую
музыку и на его закадычных друзей, Senors Amencanos.
Оперный хор проникся к нам уважением и ходил за нами по
пятам из дома в дом. После каждой пластинки появлялся новый
сорт выпивки Местные жители обладают очень приятным талантом
по части одного напитка, который так и врезается в память.
Они отрубают конец у незрелого кокосового ореха, а в сок
наливают французского коньяку и прочие ингредиенты. Мы пили
и это и еще много чего.
Наши с Генри деньги хождения не имели. За все платил
Гомер П. Меллинджер. Этот человек умел извлекать пачки
банкнот из таких мест на своей особе, где сам Герман
Чародей, великий фокусник, не обнаружил бы ни кролика, ни
яичницы. Он мог бы основать два-три университета и собрать
коллекцию орхидей, и у него осталось бы достаточно денег,
чтобы скупить голоса всего цветного населения страны. Мы с
Генри все гадали, в чем секрет его незаконных богатств.
Как-то вечером он просветил нас.
- Ребята, - сказал он, - я вас обманывал. Вы думаете, я
- праздный мотылек; на самом же деле никто здесь не работает
больше моего. Десять лет назад я пристал к этим берегам,
два года назад я стал первым человеком в стране. Да, я в
любую минуту могу направить дела этой пряничной республики,
как мне захочется. Я доверяюсь вам, потому что вы - мои
соотечественники и мои гости, хоть и наводнили мою приемную
родину худшей из всех шумовых систем, когда-либо положенных
на музыку.
Я занимаю пост личного секретаря при президенте
республики, и мои обязанности состоят в том, чтобы управлять
ею. Мое имя не фигурирует в официальных документах, а между
тем я - горчица в приправе к салату. Все законы, которые
проходят через Конгресс, все концессии, на которые мы даем
разрешение, все ввозные пошлины, которые мы взимаем, - все
это стряпня Г. П. Меллинджера. В парадной приемной я
наливаю чернила в чернильницу президента и обыскиваю
приезжих чиновников на предмет кортиков и динамита, но в
задней комнате я диктую всю политику правительства. Вам
никогда в жизни не отгадать, какая махинация помогла мне так
возвыситься. Такими махинациями, кажется, еще никто не
занимался. Вот послушайте. Помните заголовки в наших
школьных тетрадях: "Честность - лучшая политика"? В этом
все и дело. Я возвел честность в азартную игру. Я -
единственный честный человек в республике. Правительство
это знает; народ это знает; темные элементы это знают;
иностранцы-концессионеры это знают. Я заставляю
правительство держать слово. Если человеку обещано место,
он получает его. Если иностранный капитал покупает
концессию, ему дают то, что ему нужно. У меня здесь
монополия на честные сделки. Конкуренции никакой. Вздумай
полковник Диоген явиться сюда со своим фонарем, ему
моментально сказали бы мой адрес. Денег это дает не ахти
сколько, но заработок верный, и ночью спишь спокойно.
Так сказал Г. П. Меллинджер нам с Генри. А позднее он
разрешился следующим замечанием:
- Ребята, сегодня вечером я устраиваю суарэ (3) для целой
кучи видных граждан, и мне нужна ваша помощь. Вы притащите
свою музыкальную щелкушку для орехов, и получится как будто
светский прием. Предстоят важные дела, но нельзя показывать
виду. С вами я могу говорить откровенно. Я уже много лет
страдаю оттого, что некому душу излить, не перед кем
похвастаться. Иногда меня одолевает тоска по родине, и
тогда, кажется, я отдал бы все свои доходы и привилегии,
только бы посидеть где-нибудь на Тридцать четвертой улице,
да съесть сэндвич с икрой, да запить пивом, а то просто
стоять и смотреть на трамваи и вдыхать запах жареных орешков
из фруктовой лавчонки старика Джузеппе.
- Да, - говорю я, - очень неплохая икра бывает в кафе
Билли Ренфро, на углу Тридцать четвертой и...
- Истинная правда, - перебивает меня Меллинджер, - и если
бы вы мне сказали, что знаете Билли Ренфро, чего только я не
выдумал бы, чтобы доставить вам счастье. Мы с Билли были
приятелями в Нью-Йорке. Вот человек, который ни разу не
покривил душой. Я тут сделал из честности бизнес, а он так
даже теряет на ней деньги. Caramba! (4) И приедается же
мне иногда эта страна! Здесь все продажно. От высшего
сановника до последнего батрака на кофейных плантациях все
только и думают, как бы потопить друг друга и содрать шкуру
со своих друзей. Если погонщик мулов снимает шляпу,
здороваясь с чиновником, тот уже воображает себя народным
кумиром и готовится устроить революцию и свергнуть
существующую власть. В мелкие обязанности личного секретаря
входит вынюхивать такие революции и не давать им вспыхивать
и портить государственное добро. С этой-то целью я и
нахожусь сейчас здесь, в этом заплесневелом приморском
городишке. Здешний губернатор и его банда готовят
восстание. Имена заговорщиков мне известны, и все они
приглашены на сегодняшний вечер к Г. .П. М. послушать
граммофон. Таким образом, я их сгоню в одно место, а дальше
все у нас пойдет по программе.
Мы сидели втроем за столиком в харчевне Всех Святых.
Меллинджер подливал нам вина, и вид у него был озабоченный;
я думал о своем.
- Плуты они ужасные, - говорит он вроде как тревожно. -
Их финансирует один каучуковый синдикат, и они доверху
нагружены деньгами для взяток. Осточертела мне вся эта
оперетка, - продолжает Меллинджер. - Хочется вспомнить, как
пахнет в Нью-Йорке Восточная река, и надеть подтяжки. Порой
так и подмывает бросить эту должность, но черт меня подери -
горжусь я ею, хоть это и глупо. "Вот идет Меллинджер, -
говорят в здешних местах. - Por Dios! (5) Он не клюнет и
на миллион". Хотел бы я увезти этот отзыв в Нью-Йорк и
показать его как-нибудь Билли Ренфро; и это поддерживает
меня всякий раз, как я вижу какое-нибудь жирное животное,
которое я с легкостью мог бы скрутить - стоило бы только
мигнуть глазом и... отказаться от своей игры. Да, черт
возьми, ко мне не подъедешь. Они это знают. Те деньги,
которые попадают мне в |руки, я зарабатываю честным путем и
тут же трачу. Когда-нибудь наживу состояние и поеду домой к
Билли есть икру. Сегодня я покажу вам, как обращаться с
этими ворами и взяточниками. Я покажу им, что такое
Меллинджер, личный секретарь, когда его подают без гарнира и
соуса.
И тут у Меллинджера начинают трястись руки, и он
разбивает стакан о горлышко бутылки.
Я сразу подумал: "Ну, мой милый, если я не ошибаюсь,
кто-то положил вкусную наживку в такое место, где тебе ее
видно уголком глаза".
В тот вечер мы с Генри, как и было условлено, притащили
свой граммофон в какой- то глинобитный дом на грязной
узенькой уличке, по колено заросшей травой. Комната, куда
нас провели, была длинная, освещенная вонючими керосиновыми
лампами. В ней было много стульев, а в одном конце стоял
стол. На него мы поставили граммофон. Меллинджер пришел
еще раньше нас; он шагал по комнате совсем расстроенный, все
жевал сигары, выплевывал их и кусал ноготь на большом пальце
левой руки.
Скоро начали собираться приглашенные на концерт - они
приходили двойками, тройками и целыми мастями. Кожа у них
была самых разнообразных цветов - от необкуренной пенковой
трубки до начищенных лакированных туфлей. Вежливы были
необычайно - их так и распирало от счастья приветствовать
сеньора Меллинджера. Я понимал, что они там лопотали
по-испански, - я два года работал у насоса в мексиканском
серебряном руднике и все помнил, - но тут я и виду не подал.
Собралось их человек пятьдесят, и все расселись, когда в
комнату вплыл сам пчелиный король, губернатор. Меллинджер
встретил его у дверей и проводил на трибуну. Когда я увидел
этого латинца, я понял, что ждать больше некого. Это был
огромный, рыхлый дядя калошного цвета, с глазами, как у
главного лакея в гостинице.
Меллинджер без запинки объяснил на кастильском наречии,
что душа его изнывает от восторга, потому что он имеет
возможность показать своим уважаемым друзьям величайшее
изобретение Америки, чудо нашего века. Генри понял намек и
поставил шикарную пластинку - духовой оркестр, - и праздник,
можно сказать, начался. Этот губернатор немножко кумекал
по-английски, и, когда музыка захрипела и кончилась, он и
говорит:
- Оч-чень красиво. Gr-r-r-r-racias (6) американским
джентльменам за такую прекрасную музыку играть.
Стол был длинный, и мы с Генри сидели на одном его конце,
у стены. Губернатор сидел на другом конце. Гомер П.
Меллинджер стоял сбоку. Я только что подумал, как же
Меллинджер возьмется за дело, как вдруг доморощенный талант
сам открыл заседание.
Этот губернатор был создан для восстаний и всякой
политики. Опрометчивый был человек: ничего не делал, не
подумав. Да, он был полон выжидательности и всяких
сюрпризов. Он положил руки на стол, а лицо обратил к
секретарю.
- Что, сеньоры американцы понимают испанский язык? -
спрашивает он по-своему.
- Нет, не понимают, - говорит Меллинджер.
- Ну так слушайте, - быстро продолжает латинец. -
Музыка-это, конечно, очень мило, но не обязательно.
Поговорим о деле. Я отлично понимаю, зачем меня пригласили,
раз я вижу здесь моих соотечественников. Вчера, сеньор
Меллинджер, вам шепнули кое-что о наших предложениях.
Сегодня мы будем говорить начистоту. Мы знаем, что
президент благоволит к вам, и знаем, каким вы пользуетесь
влиянием. Правительство скоро падет. Мы сумели оценить
вас. Мы так дорожим вашей дружбой и вашей помощью, что...
- Меллинджер поднимает руку, но губернатор затыкает ему рот.
- Не говорите ничего, пока я не кончу.
Потом этот губернатор вытаскивает из кармана завернутый в
бумагу пакет и кладет его на стол, около руки Меллинджера.
- Вы найдете здесь пятьдесят тысяч долларов американскими
деньгами. Вы бессильны против нас, но, служа нам, вы можете
отработать их. Возвращайтесь в столицу и выполняйте наши
распоряжения. Возьмите эти деньги. Мы вам доверяем. В
пакете вы найдете бумагу с подробным изложением того, что вы
должны будете для нас сделать. Будьте благоразумны и не
отказывайтесь.
"Губернатор замолчал и устремил на Меллинджера взгляд,
полный всяких экспрессии и наблюдений. Я посмотрел на
Меллинджера и порадовался, что Билли Ренфро не видит его в
эту минуту. Пот выступил у того на лбу, он стоял, точно
онемев и постукивая пальцами по пакету. Эта черно-пегая
банда подкапывалась под его махинации. Ему нужно было
только изменить свои политические взгляды и сунуть пятерню
во внутренний карман.
Генри шепчет мне на ухо, просит разъяснить, почему такой
перерыв в программе. Я шепчу в ответ: "Г. П. предлагают
взятку сенаторских размеров, эти черные совсем сбили его с
толку"; Я увидел, что рука Меллинджера пододвигается к
пакету. "Он сдается", - шепнул я Генри. "Мы ему напомним,
- говорит Генри, - жареные орешки на Тридцать четвертой
улице в Нью-Йорке".
Генри нагнулся, достал из корзины, которую мы принесли с
собой, одну пластинку, поставил ее и пустил граммофон. Это
было соло на корнете, очень чистенькое и красивое,
называлось оно "Родина, милая, родина". Из полусотни
человек, сидевших в комнате, ни один не шелохнулся, пока
пластинка вертелась, а губернатор все время в упор смотрел
на Меллинджера. Я видел, как голова Меллинджера поднималась
все выше, а рука отползала от пакета. Пока не прозвучала,
последняя нота, никто не сдвинулся с места. А когда стало
тихо, Гомер П. Меллинджер взял пачку денег и швырнул ее в
лицо губернатору.
- Вот вам мой ответ, - говорит Меллинджер, личный
секретарь, - а утром будет второй. У меня есть
доказательства, что все вы, до последнего, в заговоре против
правительства. Спектакль окончен, джентльмены.
- Нет, осталось еще одно действие, - перебивает его
губернатор. - Насколько мне известно, вы находитесь в
услужении у президента - переписываете письма и открываете
дверь, когда стучат. Я здесь губернатор. Сеньоры, призываю
вас во имя нашего общего дела: хватайте этого человека.
Буро-серая шайка заговорщиков отодвинула стулья и повела
наступление крупными силами. Я понял, что Меллинджер сделал
промах, собрав всех своих врагов вместе, чтобы изобразить
эффектную сцену. Я-то лично считаю, что он допустил целых
два промаха, отказавшись от денег, но на этом
останавливаться не стоит, так как наши с Меллинджером
представления о честной игре не совпадают с точки зрения
оценки и взглядов.
В комнате было только одно окно и одна дверь, и были они
в дальнем конце. И вот, представьте себе, полсотни латинцев
объявляют обструкцию против законодательства Меллинджера.
Нас, можно сказать, было трое, так как мы с Генри
одновременно заявили, что Нью-Йорк и племя Чероки встают на
сторону слабейшего.
И тут Генри Хорсколлар высказался к беспорядку дня и
вмешался, наглядно продемонстрировав преимущества
американского воспитания в применении к природным
способностям и врожденной культурности индейца. Он встал и
обеими руками пригладил волосы, как девочка, когда садится
за рояль.
- Станьте за мной, вы оба, - говорит Генри.
- Что будем делать, начальник? - спросил я.
- Я буду играть центра, - говорит Генри на своем
футбольном наречии. - У них во всей команде нет ни одного
приличного игрока. Не отставайте от меня, и больше жизни.
Потом этот культурный краснокожий изобразил своим ртом
систему звуков, от которых вся латинская сходка застыла на
месте в задумчивости и смятении. Его прокламация в общем
сводилась к некоему сочетанию боевого клича Карлайльского
колледжа с университетским припевом племени Чероки. Он
ударил по шоколадной команде, как горошина из детского
пугача. Правым локтем он уложил губернатора на поле и
расчистил сквозь всю толпу проход такой широкий, что женщина
могла бы пронести по нему лестницу и никого не задеть. Нам
с Меллинджером оставалось только следовать за ним.
Нам потребовалось ровно три минуты на то, чтобы добраться
до штаба, где Меллинджер распоряжался, как у себя дома.
Полковник и батальон босоногой пехоты вышли на улицу и
проследовали с нами до места концерта, но заговорщики уже
успели смыться. Зато мы вновь обрели граммофон и с этим
трофеем зашагали обратно к казармам, - поставив в дорогу
пластинку "А все-таки наша взяла".
На следующий день Меллинджер отводит нас с Генри в
сторонку и начинает швыряться десятками и двадцатками.
- Я хочу купить ваш граммофон, - говорит он. - Мне
понравился последний мотивчик, который он играл на моем
вечере.
- Тут больше денег, чем за него заплачено, - говорю я.
- Это из государственных средств, - говорит Меллинджер.
- Платит правительство, и платит дешево.
Это мы с Генри хорошо знали. Мы знали, что граммофон
спас Гомера П. Меллинджера, когда он чуть не проиграл свою
партию, но мы не сказали ему, что знаем.
- А теперь, друзья, отправляйтесь-ка вы куда-нибудь
дальше по берегу, - говорит Меллинджер, - и помалкивайте,
пока я не засажу этих молодцов за решетку. Иначе вы
рискуете нарваться на неприятности. И если вам раньше меня
случится увидеть Билли Ренфро, скажите ему, что я вернусь в
Нью-Йорк, как только разбогатею... но честным путем.
Мы с Генри притаились и не показывались дет того дня,
когда вернулся наш пароход. Увидев, что капитан пристал в
шлюпке к берегу, мы вошли в воду и стали ждать. Капитан так
и расплылся, когда нас увидел.
- Я же вам говорил, что вы будете ждать, - сказал он. -
А где гамбургская машинка?
- Она остается здесь, - говорю я, - будет играть "Родина,
милая родина".
- Я же вам говорил, - повторяет капитан. - Ну, лезьте в
лодку.
- И вот каким образом, - сказал Кьоу, - мы с Генри
Хорсколларом ввезли в эту страну граммофон. Генри вернулся
в Штаты, а я с тех пор так и застрял в тропиках. Говорят,
Меллинджер после того случая шагу не ступил без граммофона.
Наверно, он напоминал ему кое-что всякий раз, как
сладкогласная сирена взяточников манила его, помахивая у
него перед носом зелененькими.
- А теперь, вероятно, он везет его домой как сувенир, -
заметил консул.
- Какой там сувенир, - сказал Кьоу. - В Нью-Йорке ему их
понадобится целых два, и чтоб играли круглые сутки.
-----------------------------------------------------------
1) - В США принято перед магазинами табачных изделии
ставить деревянные изображения индейцев,
2) - Вся Галлия делится на три части (лат).
3) - Вечеринка (франц.).
4) - Проклятие! (испан.).
5) - Клянусь богом! (испан.)
6) - Спасибо (испан.).
Last-modified: Thu, 24 Jun 1999 21:11:17 GMT