сущности, что такое имена? Что изменилось бы в давешнем происшествии, если бы он знал ее имя? Ничего. И все же ему казалось, что если люди могут ложиться в постель безымянно, значит, со временем что-то не в порядке. "Но ты же всегда так считал", - громко сказал он себе и вернулся к прежней мысли: "В сущности, что такое имена?" Цепочки упорядоченных букв; произнесенные вслух, они образуют слово, которым можно кого-нибудь назвать или обозначить. Большей частью эти короткие или длинные цепочки уходили корнями в глубины церковной и библейской истории, а следовательно, каким-то образом, почти для всех уже неясным, были связаны с человеческими существами, которые вправду когда-то жили, но это лишь обостряло загадочность ситуации. Произвола здесь и так хватало, ведь ты не сам выбирал себе имя, но допустим, что ты, как перекрещенцы (26), став взрослым, мог бы сам выбрать себе имя - в какой мере ты бы тогда был этим именем? Мимоходом Инни читал имена на дверях домов. Вернее, фамилии, что еще хуже. Де Йонг, Зоргдрагер, Боонаккер, Стуут, Ли. Стало быть, здесь живут тела, которые зовутся вот так. И будут зваться так до самой смерти! Потом тела истлеют, но имена, им принадлежавшие, еще некоторое время будут надоедливо мелькать в реестрах, кадастрах, компьютерах. И все же некогда в одиннадцати провинциях было поле, где росли бобы, и что-то от того давнего поля сохранилось в белых наклонных буквах на этой двери - Боонаккер. Неприятные мысли, а неприятное в сегодняшних планах Инни было не предусмотрено. Он изначально решил, что все нынче сложится удачно, и никто его не разубедит. Вдобавок это летнее утро бросило ему в объятия девушку, которая прогнала из его плоти зимний холод, и это заслуживает благодарности. Он решил называть ее голубкой и зашел в телефонную будку - позвонить Бернару и предупредить, что немного опоздает. 2 Когда примерно через час Инни подходил по жаркой и шумной Рокин к антикварному магазину Бернара, его переполняли приятные предчувствия. Бернар Роозенбоом был последним в роду почтенных торговцев произведениями искусства и, по собственному его выражению, окопался у себя в магазине как краб. Витрина, где обыкновенно выставлялся один-единственный предмет - итальянский рисунок эпохи Возрождения или небольшая картина малоизвестного мастера отечественного золотого века, - пожалуй, предназначалась скорее для отпугивания посетителей, нежели для их привлечения. - У тебя все выглядит так враждебно и замкнуто, что порог страха превышен как минимум на метр, - как-то раз заметил Инни. Бернар пожал плечами. - Если я понадоблюсь, меня найдут, - таков был его ответ. - Все эти выскочки, разбогатевшие подрядчики, кардиологи и дантисты покупают, - в его голосе зазвучало резкое отвращение, - современное искусство. В галереях. Чтобы покупать у меня, нужно не просто иметь голову на плечах, но еще и соображать. А это нынче большая редкость. В мире много лежалых денег, а лежалые деньги ничего не знают. Кроме иностранцев да одного известного искусствоведа, Инни еще ни разу никого здесь не видал, но это мало что говорило. В таком магазине, как у Бернара, один-единственный покупатель способен покрыть полугодовые убытки, к тому же Бернар был богат. Чтобы добраться до приятеля, нужно было пройти через три двери. На первой, наружной, золотом было выведено его имя. "Английский шрифт", - говорил Бернар. Рискнув войти в эту дверь, ты неожиданно попадал в очень тихий маленький холл, где находилась вторая дверь. Рокин казалась уже далеко-далеко. Едва коснувшись надраенной до блеска ручки второй двери, ты слышал звуки короткого изящного карильона. И входил во второе помещение ("у вас, католиков, это называется лимб или, может, уже чистилище?"), как правило, там никто не появлялся. Дневной свет, сочившийся сквозь витраж, который служил задней стенкой витрины, озарял гасивший шаги персидский ковер и две, максимум три, картины, что висели здесь и почему-то вызывали скорее мысль о деньгах, чем об искусстве. ("Моя бархатная мышеловка".) Немного погодя за окном, которое находилось в глубине и где-то на уровне твоих колен, скользила в свете лампы медлительная тень. ("Я живу в подземном мире, но никого не ищу" (27).) Чтобы попасть туда, нужно было спуститься по лесенке. ("Три ступеньки, точь-в-точь как у "золотой кареты" (28), но Оранские искусство не покупают".) Сама комнатка была маленькая и темная. Стояли в ней два письменных стола - один для Бернара и один для секретарши, если таковая имелась. Прочая меблировка состояла из тяжелого мягкого кресла, вытертого до пружин двухместного диванчика-"честерфилд" и нескольких книжных шкафов со справочниками в кожаных переплетах, куда Бернару было заглядывать незачем, он и так все знал. - Добрый день, сударь, - поздоровался Бернар Роозенбоом. - Руку подать не могу, потому что мне делают маникюр. Это госпожа Тениссен. С ранней юности она командует моими ногтями. - Здравствуйте, сударыня. Дама кивнула. Правая рука Бернара, как пациент под наркозом, лежала у нее на левой ладони под яркой бестеневой лампочкой. Она не спеша, один за другим, подпиливала над чашкой с водой его розовые ногти. Пока Инни не видел портрет Лодевейка ван Дейссела кисти Кееса Фервея, он считал, что Бернар Роозенбоом с виду совершенно такой, каким он представлял себе барона Шарлю (29), хотя самому Бернару сходство с "израэлитом", как он выражался, едва ли пришлось бы по душе. Впрочем, с тех пор, как в газетах были опубликованы фотографии белокурых израильских солдаток, никто уже толком не знал, как им положено выглядеть. Герцогский контур Бернарова носа вел родословную от его собственных ренессансных рисунков, реденькие волосы имели тот рыжеватый северный оттенок, что прекрасно сочетается с твидом, а светло-голубые глаза нисколько не напоминали блестящие темные вишни автора "A la recherche du temps perdu" ("В поисках утраченного времени" (фр.).), или, как любил говорить Бернар, - "perda". Вдобавок, кроме Пруста и его читателей, барона никто не видел, если вообще возможно видеть словесный образ. Короче, если кто вправду и учился на зловредного старикашку - а Шарлю и ван Дейссел, каждый на свой лад, были именно таковы, - так это Бернар. Скепсис, высокомерие, отчужденность - все соединилось в его лице, чтобы сделать совсем уж убийственными ехидные афоризмы, какими он угощал и друзей, и врагов, а финансовая независимость, острый, как клинок, интеллект, огромная начитанность и упорная приверженность к холостяцкой жизни только усугубляли эти его качества. Одежда, которую он шил на заказ у лондонского портного, почти не скрадывала грузную и по-крестьянски неповоротливую фигуру - от всего его облика вызывающе разило (так он говорил) минувшей эпохой. - Так, сударь мой, опять какой-нибудь хлам принес? - С тех пор как Инни сравнялось сорок, Бернар Роозенбоом единственный из всех категорически отказывался звать его по имени. "Инни. Са me fait rire (Смешно (фр.).). Это не имя, а кличка. Но Иниго еще смешнее. Некоторые люди думают, что, давая своему дитяти имя знаменитости, заодно обеспечивают его соответствующим талантом. Иниго Винтроп, знаменитый на весь мир архитектор. Революционные проекты Иниго Винтропа в галерее Тейт". Инни выложил на пустой секретарский стол две вещицы, которые принес с собой. - Дай взглянуть. - Сейчас. - Ему не хотелось в присутствии маникюрши выставлять себя на посмешище. "Не стану отрицать, кой-какое чутье у тебя есть, - сказал однажды Бернар, - но ты в лучшем случае дилетант, а точнее, обыкновенный старьевщик". Инни сел на диванчик и полистал "Файненшл таймс". - "Боинг" упал, "КЛМ" тоже, да и доллар чувствует себя не Бог весть как, - сказал Бернар, который немножко знал финансовые дела Инни. - Купил бы у меня в прошлом году рисунок Рогмана, не сидел бы теперь с угрюмым видом. Во всяком случае, в убытке не остался бы. - Не знал, что ты ее читаешь, - сказал Инни, откладывая розовую газету. - А я и не читаю. Клиент забыл. - Наверняка приходил купить Аппела (30). - Я фруктами не торгую (31), - сказал Бернар Роозенбоом. - Покажи-ка госпоже Тениссен свои ноготки и даром получишь от дяди Бернара кругленькую штучку для полировки ногтей. - Нет, спасибо, я их сам обкусываю. - Тогда угощайся портвейном. Инни было здесь хорошо и уютно. Ему нравился шкафчик красного дерева, где стоял портвейн, нравился графин XVII века, резной хрусталь которого под лампой госпожи Тениссен сверкал темно-зелеными искрами. Теперь, когда он стал старше, мысль о деньгах как таковых не слишком его трогала. Деньги, оставаясь только деньгами, сгнивали, лежали где-то и покрывались вонючей плесенью, множились и одновременно теряли силу - процессы роста и болезни, которые досадным образом сводили друг друга на нет, рак, который в большей или меньшей степени поражал всякого, кто имел с ними дело. Здесь, во владениях Бернара, деньги смешивались с более благородной стихией. Это не скользкая ледяная горка для расточителей и трусов, но тихий мир предметов, осененных гением и властью, мир, где место денег было позади знания, любви, собирательства и связанных с этим жертв, и слепоты, и дурости. С закрытыми глазами он как наяву видел перед собою зал, расположенный над конторой приятеля. В высоких шкафах там лежали бесчисленные рисунки - ядро тщательно отобранной коллекции Бернара. Конечно, эти рисунки тоже воплощали в себе деньги, но одновременно и что-то еще, что не прейдет, даже если денежная ценность по каким-либо причинам утратится. А кроме того, здесь была тайная комната, где Бернар держал свое приватное собрание, которое редко кому показывал, оно-то и составляло смысл его жизни, Инни точно знал, хотя сам циник-приятель никогда бы вслух этого не сказал. Сидя на диване, Инни чувствовал безмолвную силу всех этих вещей вокруг, которые таинственным образом устанавливали связь между ним и давно исчезнувшими людьми и временами. Когда маникюрша ушла, Бернар взял со стола Иннину папку. Молча впился глазами в первый лист. Инни ждал. - Если б ты хоть чуточку разбирался, сам бы знал, что я держу в руках, - наконец сказал Бернар. - Именно потому, что я чуточку разбираюсь, ты и держишь это в руках. - Браво. И все равно ты не представляешь, что это такое. - В любом случае я знал, чем это не является. - Сколько ты заплатил? - Наверно, слишком мало, судя по тому, как ты оживился. Что же это такое? - Ну, вещь не слишком оригинальная, но прелестная. - Прелестная? - Сивиллы - моя слабость - Что это Сивилла, я, слава Богу, разглядел. Читать умею. - Мальчик-католик знает латынь. - Совершенно верно. Но кто это? - Бальдини. - А-а. - Инни слыхом не слыхал о Бальдини и спрашивал себя, плохо это или нет. - Вообще-то о Бальдини нам мало что известно, - сказал Бернар. Посредством этого "нам" он воздвиг вокруг себя глобальный конгломерат познаний, причем Инни, естественно, остался за его пределами. - Нам тоже, - сказал Инни и в ожидании опять замолчал. Сейчас начнет ехидничать. У друзей одно достоинство - ты их знаешь, поэтому им не так легко тебя обескуражить. - Вообще-то гравюра тяжеловесная, неуклюжая, - продолжал Бернар. - Беспомощная. Старина Бальдини не из больших мастеров. Но из ранних, что верно, то верно. О нем упоминает Вазари. Представь себе: тень тени Боттичелли. Инни читал Вазари - надо признать, по совету Бернара, - но не мог припомнить ни слова о Бальдини. - Бальдини? - Баччо Бальдини. Тринадцатый век. Почему ты купил эту гравюру? - Она показалась мне необычной. И "N" так по-детски зачеркнуто, просто прелесть. Бернар хмыкнул. В грубоватом картуше справа вверху помещался текст, последнее слово которого было REGINA. Но сначала там написали RENGINA, а потом лишнее "N" перечеркнули крестиком вроде тех, какими подписываются люди неграмотные, солидно и решительно. - I see (Понятно) (англ.). Но что в ней необычного? Оба устремили взгляд на Ливийскую Сивиллу. Она сидела, окруженная просторным, неловко гравированным одеянием, и как будто читала. Покрывало у нее за спиной раздувалось от ветра, который необъяснимым образом более ничего в изображении словно и не касался. Верхняя часть Сивиллина плаща была изукрашена так богато, что само лицо казалось белым и пустым. Глаза, смотревшие не то сквозь раскрытую на коленях книгу не то поверх ее, придавали этому лицу кроткое, мечтательное выражение. Отрешенность, которой уже без малого пять сотен лет, подумал Инни. Ему представился мертвый голубь. Рисунок голубя способен жить в веках, а сам голубь нет. Такие мысли ничего не значили и все-таки вызывали трепет. Высокопарное слово. Ну, тогда озадачивали. - Вынашивает зловещее пророчество, - сказал Бернар. - А уши у нее кроличьи, хотя, может, в Ливии так положено. - Больше похоже на гравюру по дереву, - сказал Инни. - Ниелло, - отозвался Бернар, а поскольку Инни промолчал, добавил: - Ниелло называют работу по черной эмали. Эта техника оттуда. - И вдруг сказал: - Что ни говори, вещица приятная. Невзрачную голову украшал цветочный венок, из-под которого струилось покрывало, образуя за спиной диковинную петлю, противоречившую всем законам природы. А поверх венка виднелся маленький, похожий на пирамидку предмет с тремя длинными тонкими листьями или перьями по бокам, отчего Сивилла, поскольку ее собственные, несомненно маленькие и белые, как слоновая кость, ушки прятались под густыми, не по-ливийски светлыми косами, в самом деле напоминала этакого изящного человекокролика. - Что ж, давай-ка выведем ее на чистую воду, - сказал Бернар. - Пошли наверх. Я - светильник для невежествующего, который ходит во мраке. Коридоры, возня с ключами. Инни почему-то вдруг вспомнилась девушка. Бернар достал из шкафа книгу, положил ее перед Инни. "Early Italian engravings from the National Gallery of Art" ("Ранние итальянские гравюры из Национальной галереи искусств" (англ.)). Алфавитный указатель. Инни полистал и нашел свою Сивиллу. Это наполнило его гордостью, точно гравюра только теперь вправду начала существовать. Глядя на находку с несколько большим уважением, он сказал: - Значит, она висит в Вашингтоне. - Висит или нет, я не знаю. У них там много чего можно вывесить. Но она там есть. Прочти-ка все, что здесь написано, хотя нет, это слишком много, книга очень обстоятельная. Я закажу фотокопию, и, когда ты поедешь к Сотби, приложишь ее к гравюре. - Когда ты поедешь к Сотби, - сказал Инни. - Тоже не помешает. Если я поеду. - Бернар принес еще одну книгу. - Вот, друг мой, обрати внимание, добрых несколько килограммов любви, ибо сей шедевр составлен из редкостных ингредиентов: бесконечного терпения, огромных знаний и прежде всего любви. Старина Фриц Лухт был очень богат и деньги свои претворял во время, эту квинтэссенцию алхимии. Гляди. Тут все знаки собирателей. Что опять-таки просто замечательно. Ведь наш маленький антиквар кое-что проморгал. - Что проморгал? - Что на гравюре есть знак собирателя. Или, по-твоему, это не он? - Бернар указал на странный, крохотный и изящный значок на обороте гравюры. - Любопытно, найдем мы его здесь или нет. Инни прочитал заголовок книги: "Les marques de Collections de dessins et d'estampes" ("Знаки собраний рисунков и эстампов" (фр.)), Фриц Лухт, Амстердам, 1921. - Давай поищем, - сказал Бернар. Инни присмотрелся к значку. Две причудливые лапки какого-то насекомого без туловища, а между ними три вертикальные черточки с шариком на конце. - Похоже на сексуальный символ какого-нибудь индейского племени. - Н-да, - сказал Бернар, - the eye of the beholder (Глаз видящего (англ.)). Индейцы не очень-то увлекались ранним Возрождением. Если поищем старательно, то непременно найдем. - А вдруг его здесь нет. - Речь поколения небрежных. В Лухте есть все. Бернар был прав. Лапки насекомого оказались двумя поставленными зеркально друг к другу, стилизованными "R", инициалами барона К. Рола дю Росей (скончался в 1862 г.), прусского генерала, Дрезден. - Estampes et dessins, так и есть, - сказал Бернар. - Вот была эпоха. - И он вполголоса прочитал: - ...importante collection d'objets d'art, de curiosites... lui-meme a dresse premier catalogue raisonnee... ox эти немецкие юнкеры... premiere vente 8 Avril 1863 (Значительная коллекция произведений искусства, редкостей... им же впервые составлен систематический каталог... поступил в продажу 8 апреля 1863 года...) ... гравюр много... ничего особенного... хи-хи... собрание продано с аукциона в Лейпциге... цены не слишком высокие... и в конце концов таинственными окольными путями попало в Рим, cloaca mundi (Всемирная клоака (лат.)) ... где крупный знаток искусства Винтроп... тотчас распознает гравюру Бальдини... на аукционе... в лавочке?.. - В лавочке. - ...и за бесценок покупает. Поздравляю. Кое-что ты за нее в самом деле выручишь. Шиковать месяцами, конечно, не придется, но по крайней мере можешь по праву считать, что поработал. А другая вещь, что она такое? - Японский эстамп. - О Господи. - Может, все-таки посмотришь? - Нет. Ступай к Ризенкампу. Он знаток. Я в этом не разбираюсь. На таких эстампах я не вижу ничего, они для меня все равно что с Марса. Стереотипные изогнутые носики, узкие кукольные головки, лишенные или почти лишенные выражения, а не то, наоборот, чересчур выразительные. В самый раз для тебя. Ведь ты всеядный, всеобоняющий, всепьющий, всезрящий. Ты не способен сделать выбор, а это всегда говорит о нехватке квалификации. Вот почему ты просто любитель. Иными словами, человек, которому все кажется красивым. Но жизнь слишком коротка. La condition humaine (Человеческое существование (фр.)) такого не допускает. По сути, красивым можно считать лишь то, о чем вправду кое-что знаешь. Хватаясь за все без разбору, человек тонет в трясине. Небрежность, недостаток внимания, отсутствие систематических знаний - топкая сторона дилетантизма. Вторая половина двадцатого века. Больше возможностей для каждого. Большее число людей знает о большем числе предметов, но знает очень мало. Распыление знания по максимально большой поверхности. Кто хочет прокатиться на коньках, проваливается под лед. Так говорил Бернар Роозенбоом. Они спустились вниз. - Ты знаешь, где искать Ризенкампа? - На Спихелграхт. - Кланяйся ему от меня. Очень достойный человек. 3 На улице Инни вновь окунулся в солнечный свет. Казалось, все и вся обволакивала пленочка счастья. Город, который в последние годы приобрел сходство с разрушенной крепостью, словно бы полнился сиянием. Свет плясал в канале Рокин. Инни свернул на улицу Спау, увидел вдали нежную зелень деревьев возле Подворья бегинок. И вот там ему встретился третий голубь, и делала эта птица нечто такое, чего Инни никогда в жизни не видел, - она творила произведение искусства и, как положено, была охвачена самозабвенным порывом, потому что стремительно летела прямо на стеклянную витрину Бендера, где застыли в ожидании грядущих гениев рояли и чембало. Удар был очень силен. На секунду голубь словно бы накрепко прилип к стеклу, потом отчаянно забил крыльями, чтобы не упасть, и полетел прочь, как потерявший управление самолет. А на стекле осталось произведение искусства, ибо на нем, чуть выше человеческого роста, отпечаталось созданное из грязи и пыли амстердамской улицы совершенное изображение летящего голубя, перышко к перышку, с широко распростертыми крыльями: удар запечатлел в пыли на стекле бестелесного двойника этой птицы. Все-таки о чем же голуби хотели ему рассказать? Он не знал, но решил, что последнее сивиллино известие, пророчество, предупреждение не могло по-настоящему сулить беду. Ведь в конце концов этот голубь, не в пример своему мертвому собрату, вновь, хоть и неуверенно, взлетел в синеву и оставил лишь свой дух - пусть и в виде пыльного изображения. У Ризенкампа царила иная солидность, нежели у Бернара. Оцепенелый бронзовый Будда, выставив правую руку перед собой словно бы в протестующем жесте, но, как Инни позднее узнал, как раз и не протестуя, неподвижно смотрел через Спихелграхт в совершенное, вековечное Никуда. Легкая улыбка играла на его чувственных губах, однако в остальном облик дышал суровостью. Похожий на пирамиду головной убор напомнил Инни Ливийскую Сивиллу. Голуби, прорицательницы, проповедники - этот день был явно исполнен высокого значения. Он пристально смотрел на непомерно длинные, черные, оттянутые уши сосредоточенной бронзовой фигуры. Человек, живший в VI веке до Рождества Христова, теперь непринужденно сидел в витрине средь мира, которого тогда и в помине не было. Внезапно Инни почувствовал, что его внимание тянется к чему-то другому, да с такой силой, будто некий закон природы неумолимо заставляет его убогое тело отвернуться от Просветленного и нехотя шагнуть к соседней витрине, на которую отрешенно глядел невысокий худой человек, по виду индонезиец. И сам этот человек, и предмет, на который он смотрел, сыграют свою роль в Инниной жизни, но, поскольку впредь их уже нельзя будет помыслить отдельно друг от друга, Инни пришел к выводу, что именно чашка - ведь на нее-то оба и глядели в эту судьбоносную минуту - притянула его к себе через этого человека. Чашка одиноко стояла в витрине, выстланной понизу зеленоватым шелком. Маленькое возвышение под чашкой тоже было зеленым, равно как задник и боковые стенки. Черная чашка, но сказать так - значило не сказать ничего. От одних вещей веет спокойствием, от других - силой. Причем не всегда удается безошибочно определить, где скрыт источник этой силы. Быть может, в красоте, но это слово вызывает представление об эфирности, которая с силой никак не вяжется. В совершенстве - но оно, хотя, быть может, и незаслуженно, наводит на мысль о симметрии и логике, которые здесь как раз и отсутствовали. Без сомнения, это была чашка, и, конечно же, круглая, но никто бы не взялся утверждать, что она совершенно круглая. Даже высота ее была не везде одинакова, стенки - нет, так говорить нельзя, - внутренняя и внешняя сторона блестели и вместе с тем казались шероховатыми. Если бы она стояла где-нибудь еще или среди других предметов, ее, быть может, сочли бы работой какого-нибудь небесталанного датского керамиста, однако здесь, во властном царственном одиночестве, об этом не было и речи. Чашка стояла на своем возвышении, черная, слегка блестящая и шероховатая, на ножке, которая казалась слишком тонкой для такой массы, то бишь для такого веса, но сказать "вес" опять-таки означало бы отойти от точного смысла. Она стояла и оставалась, пребывала. Семантика... но как скажешь иначе? Что она жила? Опять не то. Лучше всего, пожалуй, будет сказать, что этот сосуд - чашка или как там называется этот одинокий предмет - выглядел так, будто он возник спонтанно, сам собою, а не создан людьми. Он был в буквальном смысле sui generic (Особого рода, своеобычный (лат.)), сотворил сам себя и властвовал собою и теми, кто на него смотрел. Этой чашки поистине можно было испугаться. Инни показалось, что человек рядом с ним хочет что-то сказать. Вот почему, а может быть, просто подумав, что мешает этому человеку в его трансе, он решительно прошел вверх по лестнице, в магазин. Там его встретила Азия, вернее, воздушная, возвышенная идея Азии, с которой шагнувший к нему высокий мужчина в полосатом костюме составлял контраст, впрочем не резкий, а только сообщавший немногочисленным, но весьма изысканно расставленным предметам легкую будничность, благодаря чему становилось ясно, что их можно еще и продать. Впервые Инни осознал, какая же это странная профессия - антиквар. - Господин Винтроп, - сказал этот мужчина, - я уже слышал о вас. Бернар Роозенбоом только что звонил. И дал превосходное описание, подумал Инни. Любопытно, как можно меня описать? Надо будет как-нибудь поинтересоваться. Вполне в духе Бернара - этот звонок. Он так и не узнает, звонил ли Бернар, чтобы помочь ему или чтобы выговорить себе процент, если он впрямь наткнулся на что-то особенное. - Говорят, вы иной раз делаете подлинные открытия. - Такая удача выпала мне только однажды, - сказал Инни, - но в вашей области я слеп и глух. Можете спокойно поднять меня на смех. Он развернул эстамп и подал собеседнику, который с минуту молча его рассматривал, а потом положил на стол. - Высмеивать вас я безусловно не стану. Вы действительно очутились по соседству с великим искусством. Ваш эстамп - гравюра на дереве, которую можно отнести к эпохе укие-э (32). Не знаю, говорит ли это вам что-нибудь. Образы повседневного мира - понятие в истории японского искусства. Если хотите, я немного расскажу. Автор этой гравюры, конечно, не из числа самых великих, таких, как, например, Утамаро (33). Случись вам, так сказать "ненароком", за бесценок купить Утамаро - честно говоря, это совершенно невозможно, но как знать? - вы бы могли довольно долго роскошно жить на Капри. Ишь ты, на Капри! Недурно. - Так что же это? На миг большое белое лицо Ризенкампа нависло над гравюрой, будто он вознамерился слизнуть изображенную на листе женскую фигуру. Взгляд его скользил то справа налево, то сверху вниз. - Прелестная вещица, но грубоватая. Надеюсь, вы заплатили за нее немного? - Мало. - Ну и хорошо. Сейчас я покажу вам разницу. - Он исчез и вернулся с большой книгой. (Сколько же книг я сегодня видел?) - Вот очень известная гравюра Утамаро. Даже если глаза у вас нетренированные, вы все равно что-то почувствуете. Это был женский портрет. Рука Ризенкампа легким движением обвела его контур и легла на край листа. - Когда впервые осознанно рассматриваешь ее, взгляду трудно на чем-то задержаться. Я имею в виду те элементы, на какие мы привыкли смотреть. Что верно, то верно. Большая, едва подцвеченная плоскость этого лица являла глазу полное отсутствие теней и оттенков. Оно безусловно было чувственным, но отрешенным, недостижимым. Очень маленький рот слегка приоткрыт, глаза без ресниц, тоже маленькие, словно бы лишенные выражения, нос - единственная изогнутая линия. Без малейшего изменения колорита плоскость лица переходила в декольте, где одним скупым штрихом была намечена округлость правой груди, на удивление низко в левой части гравюры. Зеленое кимоно у левого плеча выгибалось вперед и вверх каким-то совершенно нелогичным манером, но ведь и в диковинном извиве Сивиллина покрывала тоже не было логики - только там это выглядело беспомощно, а здесь дышало неизъяснимой, но драматической силой. - Что это за значки слева вверху? - Имя гейши и название веселого дома. Инни взглянул еще раз. Все сладострастие гравюры - в крохотной линии груди. Лицо оставалось отрешенным. Не давало ни малейшего повода прикоснуться к нему. Впрочем, это, наверно, не разрешалось. Амстердамских шлюх тоже не разрешается целовать. Хотя гейши не были шлюхами. - А вот здесь, внизу? - Печать издателя и имя художника... Если, - произнес голос, который находился теперь над ним и звучал необычайно благородной нидерландской солидностью, этот звук ограничивал некое пространство и потому казался очень далеким от всего восточного, - если вы посмотрите на красочные поверхности лишь как на плоскости, то заметите, сколь изысканна композиция. Взгляните, эти подколотые вверх, глянцево-черные волосы... все кажется таким простым, но, конечно же, только кажется. Ваша гравюра... - голос помедлил, - ваша гравюра - вещица хорошая. Для своей эпохи она вполне заурядна и, вероятно, изначально была напечатана в какой-нибудь книжке, вроде путеводителя по веселым кварталам, скажем так, ха-ха... кстати, она помоложе этой... ну а для нас ее ценность просто в экзотике. Хотите что-нибудь выпить? - Охотно. Инни выпрямился и неожиданно, встретился взглядом с мужчиной, который все еще стоял у витрины. - Внимательный созерцатель, - сказал он. - Вполне справедливое замечание, - отозвался Ризенкамп. - И не только созерцатель. Он знает в этом толк. Мне бы таких клиентов! Но у истинных фанатиков нет денег. В моих устах это, наверно, звучит странно, однако теперь, когда искусство все больше превращается в объект для вложения денег, торговля антиквариатом не доставляет былого удовольствия. Хорошие вещи покупают не те люди. Причем не сами. Покупкой занимаются высокообразованные прислужники, которые прежде продали себя. Он помахал рукой, и человек на улице кивнул в ответ. - Иногда он заходит. Своеобразный персонаж, если его не знаешь, но мне он симпатичен. И однажды он что-нибудь купит, и уж тогда что-нибудь замечательное. Это не то чтобы очень важно... Голос замер, потому что в магазин вошла группа японцев, а вместе с ними - внимательный созерцатель. Только теперь Инни разглядел, до какой степени восточным был облик этого человека. От японцев с их изящными костюмами и галстуками он отличался только одеждой. Белые полотняные брюки, белая рубашка без воротника, простенькие сандалии на босу ногу. Японцы, мелко кланяясь, постояли в дверях, после чего Ризенкамп исчез с ними в своей конторе. Человек в белом бесшумно прошелся по магазину, остановился перед ширмой. Потом вдруг сказал: - Я заметил, что вы заинтересовались чашкой раку. Инни обернулся. - Только вещицей как таковой. Я полный профан и в жизни не видел ничего подобного. От нее словно бы веет угрозой. - Угрозой? - Ну да. Чепуха, конечно. Сам сказал, а имел в виду другое. Вообще-то я хотел сказать - силой. - Вы хотели сказать так - и сказали. И в виду вы, разумеется, имеете именно то, что сказали. Угрозу. Они вместе подошли к витрине. Чашка стояла теперь совсем рядом, так что Инни мог в нее заглянуть, и ему почудилось, будто он смотрит в глубь ока или в бесконечно уменьшенный глубокий черный водоем. Чашка тоже смотрела на него, пустая, черно-блестящая, посланница Вселенной, где непосвященному делать нечего. - Курораку, - сказал человек рядом. Прозвучало это как заклинание, словно, произнеся его, можно было смирить таинственную силу чашки. Полчаса спустя Инни знал о керамике раку больше, чем желал и мог запомнить, и, слушая тихий, чуть медлительный голос, который опутывал его именами мастеров и чашек, перечислял династии керамистов, будто царей исчезнувших мифических царств... Раку IX... Раку X... Инни прекрасно понимал, что это искусство - не только чашки, но и какемоно (34), изваяния Будд, нэцке - навсегда останется для него глубоко чуждым, потому что рождено культурой и традицией, которая никогда не была и не будет его собственной. Впервые у него возникло ощущение, что для этого он некоторым образом слишком стар; конечно, все это было частью мира, где жил и он сам, но любой из таких предметов обладал смыслом, выходящим далеко за пределы их внешней красоты. Они не вызывали протеста, пока он мог просто смотреть на них, считая это рассматривание сугубо эстетическим опытом, но вот мысль о том, что нужно так много знать о каждом отдельном предмете, отталкивала его. Тут потребуется еще одна жизнь, новое рождение, ведь при первом рождении время и пространство отрезали его от этого чуждого мира. Выбор был сделан, хотя и без его согласия, и он должен ему следовать. Бернар прав. Есть вещи, на которых нужно ставить крест, даже если они возможны. Теперь, в сорок лет, ему уж точно не бывать пианистом, не выучить японский, и от этой уверенности его охватывало горькое сожаление, как будто жизнь только сейчас начала выставлять напоказ свои пределы и оттого смерть обрела зримые очертания: неправда, что все возможно. Пожалуй, все и было возможно, раньше, но не теперь. Каждый человек был тем, кем назначил себе быть, может статься и не делая выбор намеренно, вот и он, Инни, был таким, кто умеет прочесть романский тимпан (35) как рассказ в картинках, знает, какие символы соответствуют тому или иному евангелисту, способен увидеть на ренессансном полотне мифологические аллюзии греческой античности, а из христианской иконографии помнит, какой атрибут присущ тому или иному святому. "Und, - беззвучно напевал он, меж тем как назидательный голос продолжал свои рассуждения, - das ist meine Welt, und sonst nichts" (И вот это - мой мир, а прочее меня не касается (нем.)). Как-то раз в толедском соборе он видел, как по крестному пути, шла группа японцев с путеводителями в руках. На каждой остановке они, точно маленькое стадо, толпились вокруг экскурсовода, не хватало только овчарки, чтобы кусать отстающих за ноги. Но они не отставали, они внимательно слушали серьезную девушку, которая на воркующем птичьем языке рассказывала о диковинных происшествиях, случившихся с этим мазохистом, сыном гневного Западного Бога. Это напомнило ему о собственной поездке в Чиангмай, на севере Таиланда, где он вот так же беспомощно, с книжкой в руках, бродил от храма к храму. Книги не врут, и он старался запечатлеть глубоко в мозгу факты, даты, архитектурные стили, но пронзительное чувство бессилия не уходило, потому что он был не способен увидеть, отчего одна постройка много древнее другой, не умел прочесть эти знаки, а в конечном итоге потому, что рожден не тайцем и тончайшие нюансы, как раз и придающие всему особый аромат, останутся от него сокрыты, потому что все это - попросту! - не его. Даже в Лиме, в колониальном соборе, ему было уютнее, чем там, и он решил считать все это блистательным декором, которым стоит полюбоваться, но и только. У человека не тысяча жизней, а всего лишь одна. Голос рядом говорил, что Раку IX был приемным сыном Раку VII и куда более великим керамистом, чем его брат, Раку VIII, но Инни давно уже не слушал. Он смотрел, как Ризенкамп проводил японцев и глядел им вслед сквозь витражи закрытой двери. У моста группа, жестикулируя, остановилась на ярком солнце - точь-в-точь куклы театра ваянг (36). Потом одна из кукол повернулась, опять стала человеком и направилась к магазину. Ризенкамп быстро ретировался в контору и вышел, когда колокольчик давно отзвенел. На сей раз переговоры были недолгими. Голос рядом с Инни, как раз начавший рассказ о чайной церемонии, запнулся, потому что неравная пара - антиквар и его клиент, великан и карлик, - двинулась к витрине с чашкой. На их лицах было хорошо знакомое Инни выражение, которое могло означать только одно: они достигли согласия, хоть и преследовали прямо противоположные цели. Теперь каждый что-то получит: японец - чашку, антиквар - деньги. Воспитание умеряло алчность, наверняка снедавшую обоих. Дальнейшая процедура больше всего походила на священнодействие. Маленьким ключиком Ризенкамп, точно дарохранительницу, отпер витрину. Сейчас произойдет нечто ужасное, подумал Инни. Такую чашку безнаказанно уносить нельзя. Он видел, как смуглое лицо соседа посерело. Темные глаза следили, как большие белые руки антиквара обхватили чашку и вынули ее из витрины. Инни подумал было, что вот сейчас сосед что-нибудь скажет, однако побелевшие стиснутые губы не разомкнулись - не лицо, а японская маска. Но что она выражала? Явную ненависть и вместе с тем слабость, вызванную беспредельной горечью. Он уже не способен горевать о людях, подумал Инни, вся его горечь сосредоточилась на этой черной чашке. Японец взял ее в руки. Они куда больше ей под стать. Потом он бережно поставил ее, поклонился, быстро, с каким-то шипящим звуком набрал воздуху и негромко произнес что-то протяжное и по-птичьи воркующее. Только теперь Инни увидел чашку во всей красе. Будто серый Млечный Путь тянулась средь глубокого мрака черной внутренней поверхности полоска чуть более светлых неровных точек. Кто дерзнет пить из этой чашки? Точечная лампа, что висела прямо над ними, отражалась в донышке, но почему-то казалось, будто чашка не хочет отдавать этот посланный ей желтый свет, а цепко держит его в глубинах черной земли, из которой ее вылепили. Во второй раз за нынешний день Инни вспомнилась земля, где он похоронил голубя, и теперь в этот яркий день вошла беда - беда, которая была чем-то связана с неподвижным человеком подле него, с не менее оцепенелым взглядом японца-покупателя и со всеми безмолвными, замкнутыми предметами вокруг. - Увы, господин Таадс, - вдруг сказал антиквар, - сожалею, но ничего не поделаешь. The rules of the game (Правила игры (англ.)). Впрочем, вы не хуже меня знаете, что чашек раку на свете много. - Жестом он пригласил японца в контору. Тот взял чашку и медленно, торжественно пошел прочь. - Таадс, - сказал Инни. - Я знавал человека с такой фамилией. Только он... Инни осекся. Не скажешь ведь: "Только он был белый". Этот Таадс смотрел на него молча, пристально. - У меня нет родственников, - наконец проговорил он. - Других Таадсов я не знаю. Единственный, кого я знал, был мой отец, а его нет в живых. В свое время он написал книгу о горах. Я, правда, не читал. - Арнолд Таадс? - Да, он мой отец. Но для него это мало что значило. Выходит, вы его знали? - Да. - Он говорил обо мне? Мое имя - Филип. - Нет, он ни разу не упоминал, что у него есть сын. И что он был женат. - Н-да, был. Вогнал мою мать в гроб. Бросил ее, когда я был еще совсем маленьким, и исчез навсегда. Жесткий, эгоистичный человек, как я понимаю. Мою мать он привез из Индонезии. Об этом он наверняка ведь не рассказывал. Привез оттуда мою мать и паронг. С паронгом он не расстался. Филип Таадс отвернулся, словно показывая, что лично для него данная тема исчерпана, и устремил взгляд на пустое место, где раньше стояла чашка. - Сперва разбазарили все, а теперь выкупают. - Он сказал это с такой горечью, что на миг голос утратил медлительность. - Идемте отсюда. - Вам хотелось купить эту чашку? - Да. Но у меня нет денег. Чтобы купить ее, пришлось бы долгие годы экономить. Новый Таадс, вошедший в его жизнь, направился к двери. Инни последовал за ним. Ну вот, подумал он, опять я иду за Таадсом. Лишь через некоторое время он вспомнил, что не попрощался с антикваром и забыл у него свою гравюру. Образ повседневной жизни. - Не хотите выпить? - спросил Инни. - Терпеть не могу кафе. - И немного погодя: - Вы все-таки должны рассказать, каким мой отец был для вас. - Это долгая история. - Если вы не против, можно пойти ко мне. Я живу в Пейп. Тут недалеко. - Согласен. Они прошли мимо Государственного музея, который сверкал под своими высокими крышами, точно кирпичный ларец с сокровищами, и зашагали по Рейсдалкаде вдоль зыбкой искрящейся воды. Утки и чайки, кряканье и хохот. 4 Вселенная Филипа Таадса была столь же своеобычна, как и вселенная его отца. На подступах к ней ты даже и не догадывался, куда попадешь, и контраст с запустением Пейп, которое уже в те годы (предвещая, что позднее весь город утратит свой блеск), будто прожорливая плесень, разъедало старинные улицы, - этот контраст буквально ошеломлял. Следом за невысоким человеком, который, точь-в-точь как его отец, не смотрел по сторонам и не оглядывался, Инни, лавируя между ржавыми автомобильными остовами, злобно поблескивающими мусорными мешками и припаркованными в два ряда грузовыми фургонами, добрел до одинокой некрашеной двери. За ней открылась лестница, крутая и темная - верхних ступенек снизу было не разглядеть. Инни не мог отделаться от впечатления, что он пилигрим, ступивший на путь покаяни