Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Patrick Modiano. Voyage de noces (1990). Пер. с франц. - Т.Ворсанова.
   Авт.сб. "Утраченный мир". М., "Вагриус", 1998.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 24 Juky 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                              Посвящается Роберу Галлимару





   Летние дни еще вернутся, но такой тяжелой жары, таких  пустынных  улиц,
как в тот вторник в Милане, больше не будет.  Вчера  было  15  августа.  Я
оставил чемодан в камере хранения, а когда вышел  из  здания  вокзала,  на
минуту растерялся: ходить  по  городу  под  этим  свинцовым  солнцем  было
совершенно невозможно. Пять часов вечера. До поезда на  Париж  еще  четыре
часа. Надо было где-то укрыться, и  ноги  с  трудом  преодолели  несколько
сотен метров от вокзальной улицы до  отеля,  внушительный  фасад  которого
привлек мое внимание.
   Беломраморный вестибюль защищал от солнца, а полумрак прохладного  бара
напоминал колодец. Но это сегодня тот бар кажется мне похожим на  колодец,
а гостиница -  на  гигантский  док,  а  тогда  я  просто  потягивал  через
соломинку смесь гранатового  сока  с  апельсиновым.  Слушал,  что  говорил
бармен, лица которого совершенно не помню. Он обращался к другому  клиенту
- ни внешности,  ни  одежды  этого  человека  мне  не  описать.  В  памяти
сохранилась только его манера перебивать разговор унылым "ну!".
   Два дня тому назад, накануне 15 августа, в одном из номеров этого отеля
какая-то женщина  покончила  с  собой.  Бармен  рассказывал,  что  вызвали
"скорую помощь", но все уже было бесполезно. Он видел  эту  женщину  днем.
Она заходила в бар. Одна. После ее самоубийства полиция  его,  бармена  то
есть, допрашивала. Он мало что мог сообщить им. Брюнетка.  Директор  отеля
испытал даже некоторое  облегчение,  поскольку  все  прошло  незамеченным;
постояльцев в это время года почти не бывает. В "Коррьере"  сегодня  утром
была помещена заметка. Француженка. Зачем она приехала в Милан в  августе?
Они повернулись ко мне, словно ждали, что я смогу ответить на этот вопрос.
А потом бармен сказал мне по-французски:
   - В августе в Милане нечего делать - в августе все закрыто.
   Второй тип своим мрачным "ну"  поддержал  бармена,  и  оба  укоризненно
посмотрели на меня, чтобы я  осознал,  сколь  серьезную  ошибку  совершил,
явившись в Милан в августе.
   - Можете проверить, - сказал бармен, - ни один магазин сегодня в Милане
не работает.
   И вот я в одном из желтых такси, стоявших  перед  отелем.  Заметив  мою
нерешительность, шофер предложил отвезти меня на площадь к  собору.  Улицы
были пусты, магазины закрыты. Я подумал: а  не  проехала  ли  в  таком  же
желтом такси через весь  Милан  та  женщина,  о  которой  они  только  что
говорили, перед тем как вернуться в отель и покончить с собой. Вряд  ли  в
тот момент мне пришло в голову, что вид  этого  обезлюдевшего  города  мог
подтолкнуть ее к такому решению. Напротив, если  попытаться  найти  слова,
чтобы передать, какое именно впечатление произвел  на  меня  Милан  в  тот
день, 16 августа, - вспоминается выражение "открытый город". Мне казалось,
что город просто позволил себе передохнуть, а движение и шум возобновятся,
в этом я не сомневался.
   Вот и площадь. Туристы в  каскетках  бродят  перед  порталом  огромного
собора, а у входа в галерею  Виктора-Эммануила  светится  большой  книжный
магазин. Я был там единственным посетителем  и  листал  книгу  за  книгой.
Заходила ли она сюда накануне 15 августа? Мне хотелось  спросить  об  этом
человека, сидевшего за столом в глубине магазина, возле полки с  альбомами
по  искусству.  Но  ведь  я  почти  ничего  не  знал  о   ней:   брюнетка,
француженка... и все.
   Я прошел вдоль  галереи  Виктора-Эммануила.  Все,  что  еще  оставалось
живого в Милане, укрылось здесь, прячась  от  смертоносных  лучей  солнца:
дети вокруг торговца мороженым, японцы, немцы, итальянцы  с  Юга,  впервые
приехавшие в город.  Тремя  днями  раньше  мы  с  той  женщиной  могли  бы
встретиться в галерее, а поскольку оба были из Франции, поговорили бы.
   До поезда на Париж еще целых два часа. Я  снова  сел  в  желтое  такси.
Вереница их стояла на площади,  я  назвал  шоферу  свой  отель.  Вечерело.
Сегодня и улицы, и сады, и трамваи этого чужого города,  и  жара,  которая
еще больше усиливает одиночество, - все это в моем  сознании  связалось  с
самоубийством той женщины. Но тогда, сидя в такси, я  повторял  себе,  что
это всего лишь дурная случайность.
   Бармен  был  один.  Он  снова  подал  мне  смесь  гранатового  сока   с
апельсиновым.
   - Ну что, убедились? Все магазины закрыты...
   Я спросил его, давно ли та женщина, о  которой  он  говорил,  притом  в
таком возвышенном стиле, что она "положила конец своим дням", -  давно  ли
она приехала в отель?
   - Нет, нет... За три дня до того, как положить конец своим дням.
   - Откуда она?
   - Из Парижа. Она собиралась к своим друзьям на юг, отдыхать  на  Капри.
Так полицейские сказали. Кто-то должен  приехать  завтра  с  Капри,  чтобы
уладить все формальности.
   "Уладить все формальности". Что общего между этими  жуткими  словами  и
лазурно-голубым небом, морскими гротами,  летней  легкостью  -  всем,  что
связано в нашей памяти с Капри?
   - Очень красивая женщина... Вот тут она сидела... - Он показал мне стол
в глубине бара. - Я подал ей то же самое, что и вам...
   Пора было на мой парижский поезд. Стемнело, но жара оставалась такой же
удушливой, как и в самый разгар дневного солнцепека. Я перешел  улицу,  не
отрывая глаз от монументального фасада вокзала.  В  огромном  зале  камеры
хранения я перерыл все карманы, пока не нашел квитанцию, дающую мне  право
снова обладать своим чемоданом.
   Я купил "Коррьере-делла-Сера". Хотел прочитать заметку об этой женщине.
Наверняка она приехала из Парижа на тот же перрон, где я стою сейчас, и  я
спустя пять дней проделаю этот путь в обратном направлении. Какая  нелепая
мысль - приехать сюда, чтобы покончить с собой, когда тебя ждут друзья  на
Капри...
   Быть может, за этим скрывалась какая-то  причина,  но  я  не  узнаю  ее
никогда.





   В Милане я снова очутился на прошлой неделе, но аэропорта  не  покидал.
Все было совсем не так, как восемнадцать лет тому назад. Да, восемнадцать,
я сосчитал годы на пальцах. На этот раз я не сел в желтое такси, чтобы оно
отвезло меня на площадь к собору и галерее Виктора-Эммануила.  Шел  дождь,
тяжелый июньский дождь. Не пройдет и часа, как я поднимусь в самолет и  он
доставит меня обратно в Париж.
   Я летел транзитом, а сейчас сидел в огромном стеклянном зале миланского
аэропорта. Вспомнил тот день восемнадцать лет назад, и впервые за все  это
время женщина, которая "положила конец своим дням",  как  говорил  бармен,
начала всерьез занимать мои мысли.
   Билет на самолет в Милан, туда и обратно, я купил накануне случайно,  в
бюро путешествий на улице Жуффруа. Дома из-за Аннет, моей жены, я  спрятал
его на дно одного из своих чемоданов. Милан. Я выбрал этот  город  наугад,
он был среди трех других: Вена, Афины, Лиссабон.  Куда  лететь,  мне  было
совершенно все равно. Лишь бы самолет улетал в то же самое время, когда  я
должен был отправляться в Рио-де-Жанейро.
   Они провожали меня в  аэропорт:  Аннет,  Ветцель  и  Кавано.  Все  трое
изображали ту ложную веселость, которую я часто наблюдал  в  начале  наших
экспедиций. Я никогда не любил уезжать, а в тот день радовался еще  меньше
обычного. Мне хотелось сказать им, что слово "первооткрыватель" в наши дни
безнадежно устарело, как и обозначаемая им деятельность. Долго ли  мы  еще
будем  показывать  наши  документальные  фильмы  в  зале  "Плейель"  и   в
провинциальных кинотеатрах, что случается все реже и реже? Когда  мы  были
молоды, нам хотелось пойти по стопам старших, но оказалось,  что  для  нас
слишком поздно. Не осталось  больше  девственных  мест  на  земле,  нечего
открывать.
   "Позвони, как только будешь в Рио..." - сказал Ветцель.
   Это была самая обычная поездка: новый документальный фильм,  который  я
должен был снять и который вслед за столькими  другими  назывался  бы  "По
следам полковника Фоусета", - предлог,  чтобы  иметь  возможность  отснять
несколько деревень возле Мато-Гроссо. На этот раз я решил, что в  Бразилии
меня не увидят, но не решился признаться в этом ни  Аннет,  ни  остальным.
Они бы ничего не  поняли.  А  потом,  Аннет  ждала  моего  отъезда,  чтобы
оказаться наедине с Кавано.
   "Поцелуй там наших", - сказал Кавано.
   Он имел в виду техническую группу, которая уже уехала и ждала  меня  по
другую сторону океана в отеле "Соуза" в Рио-де-Жанейро.  Ну-ну,  долгонько
пришлось бы им меня дожидаться... Через  двое  суток  их  охватит  смутное
беспокойство. Они позвонят в Париж, Аннет снимет трубку,  Кавано  выхватит
ее у Аннет. Исчез, да, я исчез. Как и полковник Фоусет.  С  той  разницей,
что я улетучился в самом начале экспедиции, и это испугает их еще  больше,
поскольку они узнают, что место мое в  самолете  на  Рио  так  и  осталось
пустым.
   Я сказал, что предпочитаю, чтобы они не провожали меня  на  посадку,  и
обернулся, чтобы взглянуть на них напоследок - думал, что  больше  никогда
их не  увижу.  Ветцель  и  Кавано  по-прежнему  сохраняли  довольно  лихие
привычки, такова  наша  профессия,  впрочем,  это  не  столько  профессия,
сколько способ не расставаться с детской романтикой. Долго ли еще мы будем
оставаться пожилыми людьми с повадками молодых? На прощанье они махали мне
руками. Аннет растрогала меня. Мы с ней  ровесники,  и  теперь  она  стала
одной из тех немного поблекших  датчанок,  которые  так  привлекали  меня,
когда мне было двадцать лет. Тогда они были старше меня и мне нравилась их
покровительственная нежность.
   Я ждал, когда троица покинет зал, чтобы идти на посадку  в  самолет  на
Милан. Вообще-то я мог бы тут же тайком вернуться в  Париж,  но  мне  было
необходимо, чтобы между нами легло какое-то расстояние.


   Сидя в транзитном зале, я в какую-то минуту чуть не поддался  искушению
выйти из здания аэропорта и проехать по миланским улицам тем же путем, что
когда-то. Но это не имело никакого  смысла.  Она  случайно  приехала  сюда
умирать. Искать ее следы надо в Париже.
   В самолете я расслабился в эйфории: такого  ощущения  я  не  помнил  со
времени своего первого путешествия к островам  Тихого  океана,  когда  мне
было двадцать пять. После него было множество  других  поездок.  Соблазнял
пример Стенли, Саворньяна де Бразза и Алена Жербо, о чьих подвигах я много
читал в детстве. Но главным побудительным мотивом  было  желание  убежать.
Вот и теперь я ощущал его, причем сильнее, чем когда  бы  то  ни  было.  В
самолете, который мчал меня обратно в Париж, у меня было  чувство,  что  я
убегаю гораздо дальше, чем если бы летел, как должен был, в Рио.


   Я знаю много гостиниц на окраинах Парижа. И решил жить в них, регулярно
переезжая из одной в другую. Для начала снял комнату в гостинице  "Доддс",
у заставы Доре. Там я не рисковал встретить  Аннет.  После  моего  отъезда
Кавано наверняка уволок ее к себе на авеню Дюкен. Быть может, ей не  сразу
стало известно о моем исчезновении, потому что  никто,  даже  Ветцель,  не
знал, что она была любовницей  Кавано,  и  телефон,  должно  быть,  тщетно
трезвонил у нас дома, в квартале Сите-Верон. Когда же в конце  концов  она
туда заскочила, то, вероятно,  нашла  телеграмму:  "Съемочная  группа  Рио
крайне обеспокоена. Самолете 18 Жан отсутствовал. Срочно  позвоните  отель
Соуза". И Кавано приехал в Сите-Верон разделить с ней ее тревогу.
   Сам-то я  ни  малейшей  тревоги  не  испытываю.  Наоборот,  упоительную
легкость. И не собираюсь драматизировать ситуацию.  Для  этого  я  слишком
стар. Как только кончатся наличные деньги,  свяжусь  с  Аннет.  Звонить  в
Сите-Верон было бы неосторожно, можно нарваться на Кавано. Но я непременно
найду возможность встретиться с ней тайно. И заручусь ее молчанием.  Пусть
сама  успокоит  тех,  кто  желал  бы  отправиться  разыскивать  меня.  Она
достаточно ловка, чтобы замести все следы, и сделает это так  хорошо,  что
выйдет, будто меня вовсе никогда и не было на свете.


   Застава Доре. Чудесная погода. Жара не такая тяжелая и улицы  не  такие
безлюдные, как в тот день, восемнадцать лет назад,  в  Милане.  По  другую
сторону бульвара Сульт и площади с фонтанами какие-то туристы  толпятся  у
входа в зоопарк, а другие поднимаются по ступенькам бывшего Музея  колоний
[теперь Музей искусств народов Африки и Океании]. Этот музей,  куда  мы  -
Кавано, Ветцель и я - ходили детьми, сыграл свою роль в нашей жизни, да  и
этот зоопарк тоже. Мы мечтали о  дальних  странах  и  об  экспедициях  без
возвращения.
   И вот я вернулся к началу пути. Сейчас куплю билет и пойду  в  зоопарк.
Через несколько недель в какой-нибудь газете непременно  появится  заметка
об исчезновении Жана Б. Аннет, следуя моим инструкциям, уверит всех в том,
что я исчез в  джунглях  во  время  последнего  путешествия  по  Бразилии.
Пройдет время, и я буду значиться в списке пропавших исследователей  вслед
за Фоусетом и Моффрэ. Никто никогда не догадается,  что  я  растворился  в
городе, у одной из застав Парижа, и что именно  это  было  конечной  целью
моего путешествия.
   Авторы  некрологов  воображают,  будто  можно   прочертить   чей-нибудь
жизненный путь. Но они же ничего не знают. Восемнадцать лет тому назад  я,
лежа на своем месте в вагоне, читал  заметку  в  "Коррьере-делла-Сера".  И
вдруг сердце мое сжалось: с женщиной, о которой шла  речь  и  которая,  по
выражению бармена, "положила конец своим дням", я был  знаком.  Поезд  еще
долго стоял на вокзале в Милане, а  я  был  настолько  потрясен,  что  все
думал, не выйти ли из вагона и не вернуться ли в отель,  словно  оставался
шанс встретиться с ней.
   В "Коррьере-делла-Сера" неправильно указали ее возраст. Ей  было  сорок
пять лет. И назвали ее девичью фамилию, хотя она была замужем за Риго.  Но
кому  это  известно,  кроме  Риго,  меня  и  чиновников,  ведающих  актами
гражданского состояния? Стоит ли кого-то винить в  ошибке?  Может,  это  и
лучше - вернуть ей девичью фамилию, которую она носила первые двадцать лет
жизни?
   Бармен в отеле сказал, что кто-то приедет "уладить  все  формальности".
Не Риго ли? В ту минуту, когда поезд трогался, я  представлял  себе  рядом
Риго, изменившегося за шесть лет, ставшего другим человеком. Узнал  бы  он
меня? За все годы, минувшие с тех пор, как они с Ингрид оказались на  моем
жизненном пути, я его не видел.
   А вот Ингрид один раз встретил, в Париже. Без Риго.
   За окном медленно проплывал пригород, безмолвный в лунном свете. Я  был
один в купе и зажег ночник над своим местом. Было бы достаточно  всего  на
три дня раньше приехать в Милан, и я столкнулся бы с Ингрид в холле отеля.
Я думал о том же самом, когда такси везло  меня  к  Соборной  площади,  но
тогда я еще не знал, что это была Ингрид.
   О чем бы мы с ней говорили? А вдруг она сделала бы вид,  что  не  знает
меня? Сделала вид? Но она, должно быть, уже так от всего отстранилась, что
просто не заметила бы меня. Или  же  обменялась  бы  со  мной  несколькими
словами, из чистой вежливости, прежде чем уйти навсегда.


   Теперь уже нельзя подняться по внутренним лестницам  на  большую  скалу
зоопарка, которая называется Скалой серн. Она грозит обвалиться и обтянута
чем-то вроде сетки. Бетон местами растрескался, и обнажилось ржавое железо
арматуры. Но я  счастлив,  что  снова  вижу  жирафов  и  слонов.  Суббота.
Многочисленные туристы щелкают фотоаппаратами. А  семьи,  которые  еще  не
уехали или вообще не поедут на отдых, входят в Венсенский зоопарк, как  на
летнюю дачу. Я сижу на скамейке лицом к озеру  Домениль.  Потом,  попозже,
вернусь в  гостиницу  "Доддс",  она  здесь  совсем  близко,  среди  домов,
окружающих бывший Музей колоний. Из окна своей комнаты я буду смотреть  на
площадь, на струи бьющих там фонтанов. Мог ли  я  представить  себе  в  ту
пору, когда познакомился с Ингрид и Риго, что приземлюсь здесь, у  заставы
Доре, после  того  как  больше  двадцати  лет  пропутешествую  по  дальним
странам?
   Тем летом, вернувшись из Милана, я хотел  еще  что-нибудь  разузнать  о
самоубийстве Ингрид. Номер телефона, который она дала мне, когда  я  видел
ее одну в Париже, не отвечал. Во  всяком  случае,  она  сказала  мне,  что
больше не живет с Риго. Я  нашел  другой  номер,  тот,  который  в  спешке
написал  Риго,  когда  шестью  годами  раньше  они   провожали   меня   из
Сен-Рафаэля. Клебер 83-85.
   Женский голос сказал мне, что месье Риго не  видели  уже  очень  давно.
Можно ли написать ему? "Если  вам  угодно,  месье.  Но  я  вам  ничего  не
обещаю". Тогда я попросил у нее адрес этого "Клебер 83-85". Это  был  дом,
где сдавались меблированные комнаты, на улице Спонтини. Написать  ему?  Но
слова соболезнования казались мне не подходящими ни  для  Ингрид,  ни  для
него, Риго.
   Я начал путешествовать. И забывать о них. Мы ведь недолго были  вместе,
наши отношения остались поверхностными. И  только  через  три  года  после
самоубийства Ингрид, однажды поздним летним вечером в Париже,  где  я  был
один и опять проездом, точнее, возвратился из Океании, а  через  несколько
дней должен был лететь в Рио-де-Жанейро, -  я  снова  испытал  потребность
позвонить по телефону Клебер 83-85. Помню,  что  специально  для  этого  я
вошел  в  огромный  отель  на  улице  Риволи.  Прежде   чем   дать   номер
телефонистке, долго ходил из конца в конец холла, обдумывая слова, которые
скажу Риго. Я боялся, что онемею от  страха.  Но  на  этот  раз  никто  не
ответил.
   Прошли годы, были путешествия, показы наших фильмов  в  "Пленеле"  и  в
других залах. Ни Ингрид, ни Риго меня, в общем-то, не занимали. Когда я  в
последний раз предпринял попытку дозвониться Риго,  был  такой  же  летний
вечер, как и сегодня: такая же жара и ощущение странности  и  одиночества,
но гораздо слабее того, что я испытываю  сейчас...  Это  было  всего  лишь
ощущение остановившегося времени, которое переживает путешественник  между
двумя самолетами. Кавано и Ветцель должны были присоединиться ко мне через
несколько дней, и мы втроем улетали в Рио.  Тогда  жизнь  еще  была  полна
бурных волнений и прекрасных планов.


   Подходя к гостинице, я удивился, что фасад музея и фонтаны  на  площади
освещены. Два туристских автобуса стояли в начале бульвара Сульт. Может, в
связи с приближением 14  июля  зоопарк  будет  открыт  всю  ночь?  Что  же
привлекло туристов в этот квартал в девять часов вечера?
   Я подумал, соберет ли Аннет на следующей неделе всех наших друзей,  как
мы делали это каждый год в  день  14  июля  на  нашей  большой  террасе  в
Сите-Верон. Я был почти  уверен  в  этом:  из-за  моего  исчезновения  она
нуждается в обществе друзей. И Кавано, конечно же,  поддержит  ее  в  том,
чтобы она не отказывалась от этой традиции.
   Я шагал по бульвару Сульт, вдоль цепочки домов. Порой то на  одном,  то
на другом фасаде появлялось солнечное пятно. Время от времени я замечал их
и на тротуаре. Эти контрасты тени и света, когда заходит солнце, эта  жара
и этот пустынный бульвар... Касабланка. Да, я шел  по  одному  из  главных
проспектов Касабланки.  Стемнело.  Из  раскрытых  окон  до  меня  долетало
буйство телевизоров. Это снова был Париж. Я вошел  в  телефонную  будку  и
пролистал справочник в поисках фамилии Риго. Целая колонка Риго с  разными
именами. Но как звали моего - я не помнил.
   И, однако же, у меня было ощущение, что Риго  жив,  что  он  где-то  на
окраине Парижа, в одном из отдаленных кварталов. Сколько мужчин и  женщин,
которых считают мертвыми или пропавшими, живут в этих кварталах на дальних
границах Парижа... Я уже приметил таких людей, двоих или троих, у  заставы
Доре, с печатью прошлого на лице. Они бы могли многое рассказать, но будут
хранить молчание до самого конца, и им совершенно наплевать, что мир забыл
о них.


   В своей комнате в гостинице "Доддс" я думал о том, что обычно одно лето
не отличается от другого. Июньские дожди, жаркие дни, 14 июля, когда мы  с
Аннет принимали друзей на нашей террасе в Сите-Верон... Но то лето,  когда
я познакомился с Ингрид и Риго, было  совсем  другого  свойства.  Какая-то
легкость еще оставалась в воздухе.
   В  какой  же  момент  моей  жизни  исчезло  это  ощущение  однообразия?
Установить это было бы  трудно.  Точной  границы  нет.  Лето  самоубийства
Ингрид в Милане? Оно казалось мне совершенно таким же, как и  все  другие.
Это сейчас, вспоминая пустынные под палящим солнцем улицы и удушающую жару
в желтом такси, я испытываю ту же тревогу, что и сегодня в Париже, в июле.
   Уже довольно давно - и на этот раз сильнее, чем обычно, - лето вызывает
у меня ощущение пустоты и отсутствия  и  уносит  в  прошлое.  Может,  тому
причиной  слишком  резкий  свет,  уличная  тишина,  эти  контрасты   лучей
заходящего солнца и тени на фасадах домов по бульвару Сульт в  тот  вечер?
Прошлое и настоящее сплавляются  в  моей  голове  в  результате  какого-то
двойного наложения, и тревога моя, несомненно, происходит именно от этого.
Я ее ощущал не только в состоянии одиночества, как сегодня, а каждый  раз,
когда мы отмечали 14 июля на террасе в  Сите-Верон.  И  всегда  Ветцель  и
Кавано говорили мне: "Жан, что-нибудь  не  так?  Тебе  надо  выпить  бокал
шампанского..." Или Аннет прижималась ко мне, ласково проводила  пальчиком
по моим губам и шептала на ухо  со  своим  датским  акцентом:  "О  чем  ты
задумался, Жанно? Скажи, ты все еще любишь меня?" А вокруг  взрывы  смеха,
перешептывание, музыка.
   В то лето еще не было тревог и этого странного  наложения  прошлого  на
настоящее. Мне было двадцать лет. Я возвращался на поезде из Вены и  вышел
в Сен-Рафаэле. Девять часов утра. Я собирался  сесть  в  автобус,  который
отвез бы меня в Сен-Тропез. Но, сунув руку в карман куртки, понял,  что  у
меня украли все деньги, которые еще  оставались:  триста  франков.  В  тот
момент я решил не задумываться о будущем.  День  был  ясный,  жара  стояла
почти такая же, как сегодня, но тогда я не видел в этом ничего ужасного.
   У выезда из Сен-Рафаэля я встал на дороге, идущей  вдоль  берега  моря,
надеясь доехать автостопом. Ждать пришлось около получаса, но  вот  черная
машина остановилась возле меня. Первое, что меня  удивило,  -  женщина  за
рулем, а мужчина сидит на заднем сиденье. Она выглянула в открытое окошко.
На ней были темные солнечные очки.
   - Вам куда?
   - В сторону Сен-Тропеза.
   Кивком головы она дала понять, что я могу сесть в машину.
   Они ничего не  говорили.  Я  подыскивал  фразу,  годящуюся  для  начала
разговора.
   - Вы на отдыхе?
   - Да...
   Она ответила мне рассеянно. А мужчина на заднем сиденье изучал какую-то
карту, которая была намного больше,  чем  карты  путеводителей  Мишлен.  Я
хорошо видел его в зеркальце.
   - Скоро будем в Иссамбре...
   Она смотрела на дорожные указатели. Потом повернулась ко мне:
   - Ничего, если мы на минутку остановимся в Иссамбре?
   Она сказала это так естественно, будто мы были знакомы очень давно.
   - Мы остановимся, а потом поедем дальше, в Сен-Тропез,  -  улыбнувшись,
сказал мне он.
   Свернув карту, он положил ее на сиденье рядом с собой. На  мой  взгляд,
им было лет по тридцать пять. Она брюнетка со  светлыми  глазами.  У  него
зачесанные назад короткие волосы, массивное лицо  со  слегка  приплюснутым
носом. На нем была замшевая куртка.
   - Это, должно быть, там... Тот человек ждет нас. - Он наклонился к  ней
и положил руку ей на плечо.
   Человек в летнем костюме с тяжелым темным портфелем  ходил  взад-вперед
перед воротами  какой-то  виллы.  Она  поставила  машину  на  тротуар,  за
несколько метров до ворот.
   - Мы на минуту, - сказала она. - Вы не могли бы подождать нас в машине?
   Он вышел первым и открыл ей. Когда она вышла, он закрыл за ней  дверцу.
Потом заглянул ко мне в открытое окошко:
   - Если заскучаете, можно закурить... Сигареты в ящичке для перчаток.
   Они двинулись к человеку  с  портфелем.  Я  заметил,  что  мой  спутник
немного  подволакивает  ногу,  но  держится  очень  прямо,   заботливо   и
покровительственно обнимая женщину за плечи. Они пожали  руку  человеку  с
портфелем, тот открыл ворота и пропустил их вперед.


   Из ящичка для перчаток, когда я  искал  там  сигареты,  выпал  паспорт.
Прежде чем положить на место, я открыл его: не могу сказать, сделал  ли  я
это машинально или из простого любопытства.  Французский  паспорт  на  имя
Ингрид Теирсен, в замужестве  Риго.  Меня  удивило,  что  она  родилась  в
Австрии, в Вене, городе, где я прожил несколько  месяцев.  Я  закурил,  но
после первой же затяжки меня затошнило: сегодня ночью в поезде я совсем не
спал и ничего не ел со вчерашнего обеда.
   Я не вышел из машины.  Пытался  бороться  с  усталостью,  но  время  от
времени проваливался в какой-то полусон. Услышав шепот,  я  открыл  глаза.
Они оба и человек с темным портфелем стояли возле машины. Они  пожали  ему
руку, и человек с портфелем, широко шагая, удалился.
   Открыв дверцу, я вышел из машины.
   - Вы не хотите сесть впереди? - спросил я у мужчины.
   - Нет-нет... Я вынужден сидеть  сзади  из-за  ноги...  Я  еще  не  могу
согнуть ее до конца... Старая рана в колене...
   Казалось, он  хотел  меня  успокоить...  Улыбался  мне.  Риго  ли  это,
упомянутый в паспорте?
   - Можете садиться, - сказала мне она, очаровательно нахмурив брови.
   Открыв бардачок, взяла сигарету и тронула  машину  довольно  резко.  Он
по-прежнему оставался сзади, положив на сиденье вытянутую ногу.


   Она вела машину очень медленно, и мне  стоило  больших  усилий  держать
глаза открытыми.
   - Вы сюда на каникулы? - спросила она меня.
   Я боялся, как бы они не задали других вопросов, более конкретных:  "Где
вы живете? Где вы учитесь?"
   - Не совсем... - ответил я. - Я не уверен, что останусь здесь.
   - Мы живем в маленьком домике возле пляжа Памплон, - сказала она. -  Но
хотим подыскать себе что-нибудь другое... Пока вы ждали нас, мы посмотрели
одну виллу... Обидно... Мне кажется, она слишком большая...
   Он по-прежнему молчал за нашими  спинами.  Одной  рукой  он  все  время
массировал свое колено.
   - Что мне  понравилось,  так  это  название:  "Иссамбр".  Правда  ведь,
красивое? - И она посмотрела на меня сквозь свои темные очки.


   При въезде в Сен-Тропез мы повернули вправо, на дорогу к пляжам.
   - Вот, начиная отсюда я всегда путаюсь, - сказала она.
   - Дальше все время прямо.
   Его столичный выговор навел меня на мысль спросить, не в Париже ли  они
живут.
   - Да, но, может, окончательно обоснуемся здесь, - ответила она.
   - А вы сами живете в Париже?
   Я обернулся к  нему.  Нога  его  по-прежнему  лежала  на  сиденье.  Мне
показалось, что он с иронией оглядывает меня.
   - Да, в Париже.
   - С родителями?
   - Нет.
   - Оставь его в покое, - сказала она. - Мы же не из полиции.
   Показалось море, далеко впереди, немного  внизу,  за  виноградниками  и
сосновой рощицей, занимавшими довольно большое пространство.
   - Ты опять проехала слишком далеко, - сказал  он.  -  Надо  было  взять
левее.
   Она развернулась и едва не столкнулась с машиной, ехавшей навстречу.
   - Вам не страшно? - спросил он меня. - Ингрид очень плохо водит.  Через
несколько дней, когда моя нога будет получше, я смогу сесть за руль.
   Мы свернули на  дорогу,  в  начале  которой  был  указатель:  "ТАИТИ  -
МООРЕА".
   - У вас права при себе? - спросила она меня.
   - Да.
   - Тогда вы можете вести машину вместо меня. Так будет разумнее.
   Она остановилась у перекрестка, и я уже был готов сменить ее за  рулем,
но она сказала:
   - Нет-нет... Не сейчас... Попозже...
   - Теперь налево, - сказал он и показал ей еще одну  табличку  "ТАИТИ  -
МООРЕА".


   Теперь мы ехали по дороге, обсаженной розовыми кустами, вдоль  каменной
ограды, в которой оказалась темно-синяя дверь. Здесь машина остановилась.
   - Я предпочитаю вернуться по пляжу, - сказал он.
   Мы поехали дальше,  пока  не  очутились  на  пустыре  перед  рестораном
"Моореа", где была устроена автостоянка. Поставив  машину,  мы  прошли  по
пустой террасе ресторана и оказались на пляже.
   - Так немного дальше, - сказал он. - Зато можно прогуляться пешком...
   Она сняла сандалии и взяла его под руку. Он подволакивал  ногу,  но  не
так заметно, как раньше.
   - На пляже еще никого нет, - сказала она. - Это самые любимые мои часы.
   От пляжа участок был отделен решетчатой оградой с дырами. Через одну из
них мы и проскользнули. Пятьюдесятью метрами дальше  возвышалось  бунгало,
напомнившее мне мотели на американских автотрассах.  Домик  стоял  в  тени
небольшой сосновой рощи.
   - Главная вилла - там, подальше, - сказал он мне.
   Сквозь  сосны  я  разглядел  большое   белое   одноэтажное   здание   в
мавританском или в  испанском  стиле,  перед  ним  -  бассейн,  выложенный
голубой плиткой. В нем кто-то купался.
   - Там живут наши хозяева, - сказал он мне.  -  Мы  сняли  у  них  домик
садовника.


   Она вышла из бунгало в голубом купальнике. Мы с ним ждали  ее,  сидя  в
полосатых шезлонгах перед одним из выходов с веранды.
   - У вас усталый вид, - сказал он мне. - Можете отдохнуть  здесь.  А  мы
пойдем на пляж...
   Она молча смотрела на меня сквозь темные очки. А потом сказала:
   - Вам надо поспать.
   И показала на большой надувной матрас под соснами возле бунгало.


   Я растянулся на матрасе, глядя  в  небо  и  на  вершины  сосен.  Слышал
громкие голоса, долетавшие от бассейна, и плеск воды. Наблюдал вверху, меж
ветвей, игру тени и  солнца.  И  понемногу  погрузился  в  какое-то  очень
сладкое оцепенение. Сейчас, когда я вспоминаю об этом,  мне  кажется,  что
это было одно из тех редких мгновений жизни, когда испытываешь блаженство,
достойное называться  Счастьем.  В  этой  полудреме,  перебиваемой  иногда
пробившимся сквозь сосновые ветки лучом солнца,  мне  казалось  совершенно
естественным, что они привезли меня к себе, словно  мы  были  давным-давно
знакомы. В любом случае,  выбора  у  меня  не  было.  Посмотрим,  как  все
обернется. В конце концов я уснул.


   Я слышал, что они разговаривают рядом со мной, но глаз открыть не  мог.
Сквозь веки угадывался оранжевый свет. Я почувствовал, что меня трогают за
плечо.
   - Ну что, хорошо поспали?
   Я вскочил. На нем были холщовые  брюки,  черная  тенниска  и  солнечные
очки. А она была в купальном халате. Волосы у нее были  мокрые.  Наверняка
только что искупалась.
   - Уже почти три часа, - сказал он. - Вы пообедаете с нами?
   - Мне не хотелось бы вам мешать.
   Я еще не совсем проснулся.
   - Но вы нам вовсе не мешаете... Правда, Ингрид?
   - Вовсе нет. - Она улыбалась и смотрела на меня в  упор  своими  то  ли
светло-голубыми, то ли серыми глазами.
   Мы прошли по пляжу до террасы ресторана "Моореа". Большинство  столиков
были пустыми. Мы сели к тому, который надежно защищал  от  солнца  зеленый
зонт. Человек с выправкой лыжного тренера подошел взять у нас заказ.
   - Как обычно, - сказала она. - На три персоны.


   Солнце опустило покров тишины на пляж, море и террасу "Моореа". На этом
фоне малейший звук  был  особенно  резким.  Голоса  нескольких  человек  в
купальных костюмах, сидевших за столиком довольно далеко от  нас,  звучали
так громко, что было слышно, о чем они  разговаривают.  На  море  тарахтел
катерок, когда же время от времени он останавливался и качался на месте  с
выключенным мотором, нам были слышны смех и возгласы пассажиров.
   - Если я правильно понимаю, - сказал он мне, - у вас здесь нет никакого
пристанища.
   - Нет...
   - Вы ехали наудачу... - В голосе -  ни  малейшей  иронии.  Наоборот,  я
чувствовал симпатию к себе.
   - К сожалению, мне необходимо как можно скорее вернуться в Париж  из-за
работы.
   - Что это за работа? - Теперь задала вопрос она, по-прежнему пристально
глядя на меня своими светлыми глазами.
   - Я пишу статьи для географических журналов.
   Врал я только наполовину. Я написал  большую  заметку  о  журналисте  и
исследователе  Генри  Р.Стэнли  и  отправил  ее  в   журнал,   посвященный
путешествиям, но пока не знал, напечатают ли ее.
   - И вы возвращаетесь из путешествия? - спросил он.
   - Да, из Вены, из Австрии.
   Мне хотелось свернуть разговор на Вену. Она должна  была  хорошо  знать
этот город, раз родилась там. К большому моему  изумлению,  она  никак  не
отреагировала.
   - Вена - очень красивый город... - Напрасный труд - Вена не вызывала  у
нее никаких чувств. - А вы работаете в Париже?
   - Я уже на пенсии, - сказал он,  улыбнувшись,  но  так  сухо,  что  это
полностью исключало возможность дополнительных расспросов.
   - Я иду купаться, вы подождете меня здесь?
   Она поднялась и сбросила белый халат. В мареве жары я взглядом провожал
ее. Она пересекла пляж, вошла в море и, когда вода стала ей по пояс, легла
на спину.


   Вот мы снова в тени сосен у бунгало.
   Играли в карты, они научили меня правилам игры, очень простым. Это  был
единственный раз в моей жизни, когда я играл в карты.  Наконец  полуденная
жара спала.
   - Я отправляюсь по магазинам, - сказала она.
   Он повернулся ко мне:
   - Вы не составите ей компанию?  Так  будет  более  благоразумно...  Она
водит машину без прав... Я тогда не хотел вам этого говорить...  Вы  могли
испугаться, что нас остановят на  дороге  из  Сен-Рафаэля.  -  Он  коротко
усмехнулся.
   - Я ничего не боюсь, - ответил я.
   - Правильно. Мы тоже в вашем возрасте...
   - Но мы и сейчас ничего не боимся, - сказала она,  подняв  указательный
палец.


   Во  внутреннем  кармане  куртки  у  меня  всегда   лежали   паспорт   и
водительские права. Я сел за руль, стронул машину и выехал  со  стоянки  с
трудом, потому что давно не водил.
   - Мне кажется, - сказала она, - что вы водитель еще хуже меня.
   Она показывала мне, куда ехать. Снова эта неширокая дорога,  обсаженная
бамбуком. Она была такой узкой, что  всякий  раз,  когда  навстречу  ехала
машина, надо было забираться на обочину.
   - Хотите, я заменю вас? - предложила она.
   - Нет-нет, я отлично справлюсь.


   Я поставил  машину  у  "Отель-де-Пари"  -  фасад  и  маленькие  окна  с
деревянными ставнями придавали ему вид горного шале, - и мы пешком пошли в
порт. Было то время, когда туристы бродят по набережной, любуясь яхтами  у
причала, или пытаются найти свободное местечко на террасе  "Сенекье".  Она
купила кое-что в аптеке. Спросила, не нужно ли мне  чего-нибудь,  и  после
минутного колебания я признался, что мне нужны лезвия "Жиллет" и крем  для
бритья, но у меня нет при себе денег. Потом мы пошли  в  книжный  магазин,
где она выбрала детектив. А затем -  в  табачную  лавку.  Там  она  купила
несколько пачек сигарет. Мы с трудом проталкивались в толпе.
   Зато на маленьких улочках старого города, где мы  бродили  чуть  позже,
было пустынно. Спустя годы я вернулся туда, ходил вдоль порта и по тем  же
самым улочкам вместе с Аннет, Ветцелем и Кавано. При всем желании я не мог
быть таким же беззаботным и жизнерадостным, как  они.  Я  был  в  плену  у
прошлого, переживал отступающие все дальше дни, но с течением времени свет
того лета  претерпел  забавные  изменения:  вместо  того  чтобы  выцвести,
побледнеть,  как  старые  передержанные   фотографии,   мои   воспоминания
становились все контрастнее, и теперь  я  вновь  все  вижу  в  изначальной
резкости.
   Мы прошли улицей  Понш  и,  миновав  арку,  остановились  на  площадке,
возвышающейся над рыбачьим портом. Она показала на террасу  развалившегося
дома:
   - Мы жили там с мужем очень-очень давно... Вас тогда еще  на  свете  не
было...
   Ее светлые глаза  пристально  смотрели  на  меня  с  тем  отсутствующим
выражением, которое так меня смущало. Но тут она нахмурила брови -  я  уже
не раз замечал эту ее манеру,  и  всегда  мне  казалось,  что  она  слегка
подсмеивается надо мной.
   - Хотите, побродим немного?
   В саду на склоне, у подножья крепости, мы сели на лавочку.
   - У вас есть родители?
   - Я больше не вижусь с ними, - сказал я.
   - Почему?
   Опять эти  нахмуренные  брови.  Что  ей  ответить?  Странные  родители,
которые вечно искали какой-нибудь пансионат или исправительный дом,  чтобы
избавиться от меня.
   - Увидев вас сегодня утром на краю дороги, я задумалась, а  есть  ли  у
вас родители.
   Мы снова шли в порт Крепостной улицей. Она взяла меня под руку,  потому
что спуск был довольно крутой.  Касаясь  ее  руки  и  плеча,  я  испытывал
чувство, до тех пор мне неведомое,  -  ощущал  себя  под  чьей-то  опекой.
Впервые в жизни... Меня наполнила какая-то легкость. Волны нежности шли от
нее, когда она просто касалась меня плечом или время от  времени  смотрела
на меня своими светло-голубыми глазами.  Я  понятия  не  имел,  что  такое
возможно.


   Мы вернулись по пляжу к бунгало. И сидели в шезлонгах. Уже стемнело,  и
нас освещала только лампа с веранды.
   - Сыграем в карты? - предложил он. - Но вы, похоже, не очень-то  любите
такие развлечения...
   - А разве мы в  его  годы  играли  в  карты?  -  Она  призывала  его  в
свидетели, и он улыбнулся:
   - Нам было некогда.
   Он сказал это совсем тихо, словно про себя, и  мне  было  бы  любопытно
узнать, чем же они были так заняты в те времена.
   - Если вам некуда пойти, можете переночевать у нас, - сказала она.
   Мне стало стыдно при мысли, что они принимают меня за бродягу.
   - Благодарю вас... Спасибо, если это не обременительно...  -  Мне  было
очень трудно выговорить это, и, чтобы набраться храбрости, я больно впился
ногтями в свои ладони. Но надо было признаться  еще  в  самом  ужасном:  -
Завтра я должен вернуться в Париж. Но, к  несчастью,  у  меня  украли  все
деньги, которые еще оставались.
   Вместо того чтобы опустить голову, я смотрел прямо ей в  глаза,  ожидая
приговора. Она снова нахмурила брови:
   - И это вас так тревожит?
   - Не беспокойтесь, - сказал  он.  -  Мы  раздобудем  для  вас  место  в
завтрашнем поезде.
   Наверху, за соснами, вилла и бассейн были  ярко  освещены,  и  я  видел
мелькающие на фоне голубой мозаики фигуры.
   - У них веселые гулянки каждую ночь, - сказал  он.  -  Это  мешает  нам
спать. Поэтому мы и ищем себе другой дом.
   У него как-то сразу сделался измученный и усталый вид.
   - Поначалу они зазывали нас к себе на эти вечеринки, - сказала  она.  -
Тогда мы стали гасить свет в домике и делали вид, что нас нет.
   - И сидели в темноте. Однажды они  пришли  за  нами.  Мы  спрятались  в
соснах, там, поодаль...
   С чего это они разговаривали со мной столь доверительно, словно  хотели
оправдаться?
   - Вы с ними знакомы? - спросил я.
   - Немного... - сказал он. - Но мы не хотим их видеть...
   - Мы совсем одичали, - прибавила она.
   Голоса все приближались. Метрах в пятидесяти от нас по  сосновой  аллее
шли несколько человек.
   - Вы не будете против, если мы погасим свет? - спросил он.
   Он вошел в дом, свет потух, и  мы  с  ней  остались  в  полумраке.  Она
положила руку мне на запястье.
   - Теперь, - сказала она, - надо разговаривать тихо. - И улыбнулась мне.
   За нашими спинами он медленно  закрывал  раздвижные  стеклянные  двери,
стараясь сделать это бесшумно, потом вернулся и сел в шезлонг. А  те  люди
уже были совсем близко, в начале аллеи, которая вела к бунгало. Я  слышал,
как один из них хриплым голосом повторял:
   - Да говорю же тебе! Говорю же...
   - Если  они  подойдут  сюда,  -  сказал  он,  -  нам  останется  только
притвориться, что мы спим.
   А я подумал, какое забавное зрелище предстанет их  взорам  -  мы  трое,
уснувшие в темноте в шезлонгах!..
   - А если они потормошат нас, чтобы разбудить? - спросил я.
   - Ну, тогда притворимся мертвыми, - сказала она.
   Но они повернули с аллеи, ведущей к бунгало, и спускались по склону под
соснами к пляжу. В лунном свете я разглядел двух мужчин и трех женщин.
   - Опасность миновала, - сказал он. - Но  лучше  оставаться  в  темноте.
Есть риск, что они с пляжа увидят свет.
   Я не знал, игра это или он говорит вполне серьезно.
   - Наше поведение удивляет вас? - ласково спросила она.  -  Бывает,  что
любое общение с людьми просто нестерпимо. Выше сил...
   Силуэты тех пятерых четко выделялись на пляже. Они разделись и повесили
одежду на ствол большого дерева,  подстриженного  в  форме  полинезийского
тотема и создававшего впечатление, будто вы на  берегу  лагуны,  где-то  в
южных морях. Обнаженные женщины бежали к морю.  Мужчины  делали  вид,  что
преследуют их, испуская дикий рев. Со стороны виллы, откуда-то  совсем  из
глубины, доносились взрывы музыки и шум разговоров.
   - Это продолжается до трех часов  ночи,  -  устало  сказал  он.  -  Они
танцуют и в полночь купаются.
   Мы долго молча сидели в шезлонгах, в полной темноте, будто прятались.


   Разбудила  меня  она.  Открыв  глаза,  я  встретился   с   ее   то   ли
бледно-голубым, то  ли  светло-серым  взором.  Она  раздвинула  стеклянные
двери,  ведущие  из  комнаты,  и  утреннее  солнце   ослепило   меня.   Мы
позавтракали втроем на свежем воздухе. Все  вокруг  было  напоено  запахом
сосен. Внизу на пляже пустынно. Никаких следов ночных купаний не осталось.
Ни одной забытой вещи на полинезийском тотеме.
   - Если хотите остаться здесь на несколько дней, то пожалуйста. Нам  это
нисколько не помешает.
   Было  очень  соблазнительно  ответить  ей  "да".  Я  снова  ощутил  ток
нежности, я испытал тот  же  восторг,  что  и  в  прошлый  раз,  когда  мы
спускались по крутой улице. Жить как живется, день за днем.  Не  думать  о
будущем. Радоваться обществу доброжелательных людей, которые  готовы  тебе
помочь, и, глядишь, мало-помалу обретешь веру в себя.
   - Мне надо вернуться в Париж... У меня работа...
   Они предложили отвезти меня на машине на вокзал в Сен-Рафаэль. Нет,  их
это не затруднит. Им все равно надо заехать еще раз на виллу  в  Иссамбре.
На этот раз машину вел он, а я устроился на заднем сиденье.
   - Надеюсь, вам не будет страшно, - сказала она, обернувшись ко  мне.  -
Он водит машину еще хуже, чем мы с вами.
   Он ехал очень быстро, и частенько на поворотах  я  хватался  за  спинку
переднего сиденья. В конце концов моя рука случайно оказалась на ее плече,
и в тот момент, когда я хотел убрать ее, он затормозил на новом вираже, да
так резко, что она сильно сжала мое запястье.
   - Он нас убьет, - сказала она.
   - Нет-нет. Можете не волноваться. Все обойдется.
   На вокзале в Сен-Рафаэле  он  быстро  прошел  к  окошку  кассы,  а  она
остановила меня у стенда с книгами и газетами.
   - Не найдете ли детектива для меня? - попросила она.
   Я оглядел все полки и выбрал книжку из "Черной серии".
   - Годится, - сказала она.
   Он подошел к нам. И протянул мне билет:
   - Я взял вам в первом классе. Так будет удобнее.
   Я был смущен. Подыскивал слова, чтобы поблагодарить его:
   - Право, не стоило...
   Он пожал плечами и тоже купил  книжку  из  "Черной  серии".  Потом  они
проводили меня на перрон. Минут десять  надо  было  подождать  поезда.  Мы
втроем сели на скамейку.
   - Мне очень хотелось бы еще увидеться с вами, - сказал я.
   - Вот наш телефон в Париже. Мы непременно будем там зимой.
   Он вынул авторучку из внутреннего кармана куртки, вырвал  страничку  из
"черносерийной" книжки и написал  там  фамилию  и  номер  телефона.  Потом
свернул листочек и подал мне. Я поднялся  в  вагон,  а  они  стояли  перед
дверью и ждали отправления поезда.
   - Вам будет спокойно... - сказал он. - В вашем купе - никого.
   Когда поезд тронулся, она сняла  темные  очки,  и  я  снова  увидел  ее
бледно-голубые или серые глаза.
   - Удачи вам! - пожелала она.
   В Марселе, когда я рылся в своей дорожной сумке,  чтобы  проверить,  не
забыл ли я паспорт, под воротником одной из  рубашек  обнаружил  несколько
банкнот. Я все думал, кому из них, ему  или  ей,  пришла  в  голову  мысль
положить мне эти деньги. Или обоим одновременно?


   Я воспользовался тем, что было 14 июля,  чтобы,  не  привлекая  ничьего
внимания, проскользнуть в нашу квартиру в  Сите-Верон.  Вошел  в  подъезд,
которым давно никто не пользуется, позади "Мулен-Руж".  На  третьем  этаже
есть дверь, ведущая в чулан. Перед своим мнимым отъездом в  Рио-де-Жанейро
я взял с собой ключ от нее - старый ключ, о существовании  которого  Аннет
не подозревает, и предусмотрительно положил на столик у изголовья  кровати
тот единственный, который ей был знаком, - ключ от  главной  двери.  Таким
образом, даже если бы она догадалась, что я остался в Париже,  она  знала,
что свой ключ я забыл и, следовательно, у  меня  нет  никакой  возможности
нежданно нагрянуть в квартиру.
   В комнатке темно. Ощупью я нашел ручку двери в комнату, что  называлась
бы детской, если бы у нас с Аннет были дети. Коридор с книгами  по  стенам
ведет в большую комнату, служащую нам гостиной. Я шел  на  цыпочках,  хотя
риска никакого не было. Все были наверху, на террасе. Я слышал глухой  шум
разговоров. Жизнь продолжалась без меня. На секунду у меня возник  соблазн
подняться по узенькой лесенке с плетеными канатными  перилами  и  буйками,
закрепленными на  стенах.  Я  вышел  бы  на  террасу,  похожую  на  палубу
пассажирского лайнера, потому что мы с Аннет хотели, чтобы  наша  квартира
создавала  иллюзию,  будто   мы   всегда   в   кругосветном   путешествии:
иллюминаторы, узкие коридоры, борт... Итак, я вышел бы на террасу,  и  там
моментально, что называется, "воцарилась бы мертвая тишина". Потом,  когда
удивление прошло бы, меня бы засыпали вопросами, устроили  бы  праздник  и
веселье стало бы еще более буйным,  чем  обычно,  -  салют  из  бутылок  с
шампанским в честь возвратившегося.
   Но я остановился на первой ступеньке.  Нет,  решительно,  я  никого  не
хотел видеть, ни с кем не хотел разговаривать, не хотел давать объяснения,
возвращаться в привычную жизнь. Мне  бы  только  зайти  в  спальню,  взять
несколько летних вещей и пару легких туфель. Я тихо повернул ручку  двери,
но она была  заперта  изнутри.  Внизу,  на  полу,  полоска  света.  Кто-то
уединился здесь в самый разгар веселья. Кто? Аннет и Кавано? Моя  вдова  -
разве не была она моей вдовой, если  я  решил  никогда  не  появляться?  -
лежала в супружеской постели с моим лучшим другом?
   Я проник в смежную комнату, которая  служила  мне  кабинетом.  Дверь  в
спальню была приоткрыта. Я узнал голос Аннет.
   - Да нет... Дорогой мой... Не бойся... Никто не может прийти и помешать
нам...
   - Ты уверена? Кто угодно может спуститься с  террасы  и  зайти  сюда...
Особенно Кавано...
   - Да нет... Кавано не придет... Я заперла дверь на ключ...
   С первых же слов Аннет, по ее нежному  и  покровительственному  тону  я
понял, что она не с Кавано.  Потом  узнал  бархатный  голос  Бен  Смидана,
юноши, с которым я и Кавано познакомились в  начале  этого  года  в  Клубе
путешественников, пригрели его, стали его крестными отцами.  Этот  молодой
человек хотел  посвятить  себя  поиску  останков  кораблей,  затонувших  в
Индийском и Тихом океанах. Аннет считала,  что  у  него  "лицо  греческого
пастуха".


   Свет в спальне погас, и Аннет глухим голосом сказала:
   - Не бойся, дорогой мой...
   Тогда я тихо закрыл дверь и включил лампу на  своем  письменном  столе.
Порылся в ящиках и нашел старую темно-зеленую картонную  папку.  Зажав  ее
под мышкой, я  вышел  из  комнаты,  оставляя  свою  вдову  и  Бен  Смидана
предаваться любовным утехам.
   Посреди коридора я на минуту замер, вслушиваясь  в  шум  разговоров.  Я
подумал о Кавано, стоящем там, наверху, у бортика, с бокалом шампанского в
руке. Вместе с остальными гостями он смотрит на площадь Бланш, похожую  на
маленький рыбацкий порт, гавань, куда только что  причалил  корабль.  Если
только он не заметил продолжительного отсутствия Аннет и не  размышляет  о
том, куда же все-таки могла подеваться моя вдова.
   Я вспомнил, мысленным взором увидел, как двадцать лет тому назад  сидел
с Ингрид и Риго в полутьме возле бунгало. Вокруг нас  -  взрывы  хохота  и
громкие голоса, похожие на те, что сейчас долетают до меня с террасы.  Мне
примерно столько же лет, сколько было тогда Ингрид и Риго, и их поведение,
казавшееся мне тогда  таким  странным,  сегодня  вечером  стало  для  меня
естественным.  Я  вспомнил  фразу,  сказанную  Ингрид:   "Мы   притворимся
мертвыми".
   Я спустился  по  черной  лестнице,  вышел  на  задворки  "Мулен-Руж"  и
оказался на бульваре. Пересек площадь Бланш и посмотрел  наверх,  на  нашу
террасу. Нет никакого риска, что они смогут оттуда разглядеть меня в толпе
туристов  из  переполненных  автобусов  и  всех  тех,  кто  просто   вышел
прогуляться  в  праздник.  Интересно,  вспомнили  они  обо  мне  хоть   на
секундочку? Честно говоря, все они были мне симпатичны: моя вдова, Кавано,
Бен Смидан и остальные гости. В один прекрасный  день  я  вернусь  и  буду
среди них. Я еще не знаю точной даты своего  воскрешения.  Надо,  чтобы  у
меня на это достало сил и желания. А сегодня я поеду на метро  до  заставы
Доре. Мне легко. И я отрешен от всего.





   Когда к полуночи я вернулся, фонтаны на площади  все  еще  светились  и
несколько компаний - там, я заметил, были и дети  -  шли  к  зоопарку.  По
случаю 14 июля его не закрывали, и звери, наверняка полусонные,  сидели  в
своих клетках и вольерах. Почему бы и мне не отправиться с ночным  визитом
в зоопарк и тем самым потешить себя иллюзией, что сбылась давнишняя мечта:
меня закрыли на ночь в зоопарке?
   Но я предпочел вернуться в гостиницу "Доддс" и улегся в  своей  комнате
на  узкой  кровати  из  вишневого  дерева.  Перечел  листки,  лежавшие   в
темно-зеленой  папке:  отдельные  заметки  и  даже   коротенькие   главки,
написанные десять лет назад. Это были наброски к проекту, что я  лелеял  в
ту пору: написать биографию Ингрид.
   Стоял сентябрь, парижский сентябрь, и тогда я впервые испытал сомнения,
ту ли жизнь и профессию я себе выбрал. Отныне я должен был делить Аннет со
своим лучшим другом. Зрители не хотели смотреть фильмы, которые мы  с  ним
привозили  с  другого  конца  земли.   Все   эти   страны   с   муссонами,
землетрясениями, эпидемиями  и  непроходимыми  лесами  потеряли  для  меня
очарование. А может, его никогда и не было?
   Дни сомнений и тоски... У меня было пять недель  передышки,  перед  тем
как тащиться через всю Азию по маршруту, некогда  избранному  для  "Желтой
кругосветки". Я проклинал членов той экспедиции,  следы  колес  которой  я
теперь обязан был отыскать. Никогда еще Париж, набережные Сены  и  площадь
Бланш не казались мне столь  привлекательными.  Какая  же  глупость  опять
оставлять все это...
   Воспоминания об Ингрид назойливо вертелись в  моей  голове.  Дни  перед
отъездом я  провел,  записывая  все,  что  знал  о  ней,  то  есть  совсем
немного... После войны лет пять или шесть Риго и Ингрид прожили на юге, но
об этом времени у меня никаких сведений не было.  Потом  Ингрид  уехала  в
Америку. Отправилась туда без Риго,  с  одним  кинопродюсером.  Он  хотел,
чтобы она сыграла несколько маленьких ролей в каких-то бездарных  фильмах.
Риго приехал к ней, она бросила продюсера и кино. Потом снова рассталась с
Риго, он возвратился во Францию, а она еще долгие годы провела в Америке -
годы, о которых я вообще ничего не знал. Затем  вернулась  во  Францию,  в
Париж. А чуть позже - к Риго. И тут  мы  подходим  к  тем  дням,  когда  я
встретился с ними на дороге из Сен-Рафаэля.
   Перечитывая  свои  записи  через  десять  лет,  я  испытал   неприятное
ощущение, как будто их сделал кто-то  другой.  Вот,  например,  глава  под
названием "Годы в Америке". А убежден ли я в том, что они  занимают  такое
уж существенное место в ее жизни? Спустя много  лет  эпизод  этот  казался
почти ничтожным, нереальным и чуть ли не смешным.  Но  десять  лет  назад,
когда я писал эти заметки, я был очень внимателен ко всему  сопутствующему
и блестящему,  а  до  главного,  существенного  -  не  добирался.  Что  за
ребячество было вырезать из иллюстрированного журнала  1951  года  цветную
фотографию Елисейских полей, снятую летним вечером, под тем предлогом, что
именно летом 1951 года в кафе на одной из террас Елисейских  полей  Ингрид
познакомилась с американским продюсером...  Я  приложил  этот  документ  к
своим записям, чтобы лучше передать  атмосферу,  в  которой  жила  Ингрид,
когда ей было двадцать пять  лет.  Зонты  и  плетеные  стулья  в  кафе  на
Елисейских полях,  тогда  еще  походивших  на  курорт,  обаяние  парижских
вечеров, так гармонировавшее с ее  молодостью...  А  вот  имя,  которое  я
записал, - Александр д'Арк,  старик-француз  из  Голливуда,  познакомивший
Ингрид с продюсером в тот вечер. Д'Арк сопровождал его во всех поездках по
Европе, и ему  было  поручено  знакомить  продюсера  с  теми,  кого  тогда
именовали юными особами...
   Среди моих записок был и другой  документ,  казавшийся  мне  совершенно
необходимым для биографии Ингрид: фотография американского  продюсера,  на
которую я случайно наткнулся в ходе своих разысканий. Снимок был сделан во
время гала-концерта в одном из казино во Флориде. На  эстраде,  устроенной
посреди  зала,  выступали   гимнасты,   и   неожиданно   продюсер,   чтобы
покрасоваться перед Ингрид, встал из-за стола,  снял  смокинг,  бабочку  и
рубашку. Полуобнаженный, он поднялся на эстраду и на  глазах  ошеломленных
гимнастов ухватился за трапецию. Фотография представляла  его  висящим  на
ней: тело напряжено, живот втянут, ноги подняты под прямым углом... Он был
очень маленького роста и носил тоненькие усики по краю губы, что пробудило
во мне далекие детские воспоминания.  Сжатые  челюсти,  какой-то  победный
торс и ноги, торчащие под прямым углом...
   Этот человек хотел доказать женщине, годившейся ему в дочери, что можно
оставаться вечно молодым. Когда  Ингрид  рассказывала  мне  этот  забавный
эпизод, она так же, как и я, безумно хохотала, даже до слез. Я все  думаю,
не мысль ли о том, сколько времени потеряно на такие глупости, вызвала эти
слезы...
   Я порвал фотографию Елисейских полей  и  портрет  продюсера  на  мелкие
кусочки, скомкал и бросил в мусорную корзинку, стоявшую у меня в  комнате.
Та же участь постигла и листочек, где речь шла об Александре  д'Арке,  чьи
фальшивая фамилия и профессия антрепренера показались мне десять лет назад
столь  романтичными,  что  я  счел  это  второстепенное   лицо   достойным
присутствовать в биографии Ингрид. И испытываю  теперь  смутные  угрызения
совести: а есть ли  у  биографа  право  опускать  какие-то  мелочи  только
потому, что он счел их лишними? И, с другой  стороны,  все  ли  они  имеют
значение, нужно ли их нанизывать на одну нить, не позволяя  себе  отдавать
предпочтение одним в ущерб другим, то есть чтобы самая  малая  подробность
не была упущена, словно в описи имущества, подлежащего конфискации?
   А может, линия каждой жизни, дойдя до своего конца, сама  очистится  от
бесполезных  и  чисто  декоративных  деталей.  И  останется  только  самое
главное: белые  пятна,  умолчания  и  паузы.  В  конце  концов  я  заснул,
беспрестанно перебирая в голове все эти серьезные вопросы.
   На следующее утро в кафе на углу площади и  бульвара  Сульт  девушка  и
юноша, которым было немногим больше двадцати, сели за  соседний  столик  и
улыбнулись  мне.  Я  еле  сдержался,  чтобы  не  заговорить  с  ними.  Мне
показалось, что они очень подходят друг  другу,  он  -  брюнет,  а  она  -
блондинка. Быть может, и мы с Аннет так же смотрелись в этом возрасте.  Их
присутствие как-то ободрило  меня,  видимо,  передались  какие-то  флюиды,
потому что весь день меня не покидало хорошее настроение.
   Эта парочка навела меня на размышления о первой моей встрече с Ингрид и
Риго на дороге из Сен-Рафаэля. Я задумался, почему они остановились и  так
запросто пригласили меня к себе. Как будто  мы  были  знакомы  всю  жизнь.
Тогда, после бессонной  ночи  в  поезде,  у  меня  мутилось  в  голове  от
усталости и мне казалось вполне  естественным,  что  все  происходит  само
собой: стоит  поднять  руку  -  и  тут  же  останавливается  машина,  тебе
помогают, ни о чем не расспрашивая. Засыпаешь как ни в чем не  бывало  под
соснами, а когда просыпаешься, на тебя смотрят светло-голубые  глаза.  Под
руку с Ингрид я спускался по Крепостной улице, и у меня была  уверенность,
что я впервые в жизни оказался под чьей-то опекой.
   Но я не забыл, как хромал Риго, стараясь делать  это  почти  незаметно,
словно хотел скрыть ранение, не забыл  я  и  слов,  которые  прошептала  в
темноте Ингрид: "Мы притворимся мертвыми". Уже тогда они оба, должно быть,
чувствовали, что они почти у финиша, во всяком случае Ингрид. Быть  может,
мое присутствие было для  них  развлечением  и  временным  успокоением.  А
может, я вызвал у них мимолетные воспоминания молодости. Ведь  и  в  самом
деле, тогда, на Лазурном берегу, им было столько же, сколько  мне  теперь.
Они чувствовали  себя  неприкаянными.  И  одинокими,  как  сироты.  Именно
поэтому Ингрид хотела знать, есть ли у меня родители.





   Сегодня вечером в комнатке гостиницы "Доддс" мне незачем заглядывать  в
записи. Я все помню так, словно это было вчера... Они приехали на Лазурный
берег весной 1942 года. Ей было шестнадцать, а ему - двадцать один.
   Они сошли не в Сен-Рафаэле,  как  я,  а  в  Жуан-ле-Пэне.  Приехали  из
Парижа,  нелегально  перейдя   демаркационную   линию.   У   Ингрид   было
удостоверение личности на имя Ингрид Теирсен, в замужестве  Риго,  которое
делало ее на три года старше.  У  Риго  за  подкладкой  курток  и  на  дне
чемодана была спрятана не одна сотня тысяч франков.
   В то утро в Жуан-ле-Пэне они были  единственными  путешественниками.  У
вокзала стоял фиакр, черный фиакр, запряженный белой лошадью.  Они  решили
взять его - у них были чемоданы. Лошадь шла  шагом,  они  ехали  безлюдной
сосновой аллеей. Голова кучера все время кренилась вправо. Со спины  можно
было подумать, что он уснул. На повороте дороги к  мысу  показалось  море.
Фиакр двинулся вниз по склону. Кучер щелкнул кнутом, и лошадь пошла рысью.
Вскоре фиакр остановился, но не сразу, а какими-то рывками, перед огромным
белым отелем "Провансаль".
   - Нужно сказать им, что у нас с тобой свадебное путешествие,  -  сказал
Риго.


   В отеле работал только один этаж, и редкие постояльцы,  казалось,  жили
там тайком. Чтобы попасть на этот этаж,  надо  было  подняться  на  лифте,
кабина медленно пересекала лестничные площадки, где царили мрак и тишина и
где  лифт  больше  никогда  не  остановится.  А  тому,  кто  предпочел  бы
воспользоваться лестницей, понадобился бы фонарь.  Большой  обеденный  зал
закрыт. Люстра закутана белой простыней. Бар тоже не работал. И потому все
собирались в углу холла.
   Окно их комнаты,  расположенной  в  задней  части  отеля,  выходило  на
улочку, отлого спускавшуюся к пляжу. Со своего балкона, возвышавшегося над
соснами, они часто видели, как фиакр сворачивал на дорогу к мысу.  Вечером
тишина стояла такая плотная, что цокот копыт был слышен очень-очень долго.
Ингрид и Риго придумали такую игру: у кого слух острее, кто услышит  самый
последний звук.


   В Жуан-ле-Пэне все вели себя так, будто войны не  было  вовсе.  Мужчины
ходили в пляжных штанах, женщины - в коротких светлых пляжных  юбках.  Все
эти люди были лет на двадцать старше Ингрид и  Риго,  но  это  было  почти
незаметно.  Благодаря  загару  и   спортивной   выправке   они   сохраняли
моложавость и обманчивую беззаботность. Они не знали, как  все  обернется,
когда кончится лето. За аперитивом они обменивались адресами.  Удастся  ли
получить комнаты этой зимой в Межеве? [зимний спортивный курорт в  Савойе]
Некоторые предпочитали Валь-д'Изер и готовились "забронировать" Изеранский
перевал. А другие не имели ни малейшего намерения покидать Лазурный берег.
Собирались взять "Высоту-43" в Сен-Тропезе, этот белый отель,  похожий  на
огромный лайнер, пришвартовавшийся в соснах над пляжем в Буйабесе. Там они
будут в безопасности. Порой на загорелых  лицах  прочитывалась  мимолетная
тревога: придется искать такие места, которые обошла  война,  а  их,  этих
оазисов, становится все меньше и меньше... На  Лазурном  берегу  появились
пайки и  карточки.  Ни  о  чем  не  думать,  чтобы  не  утратить  хорошего
настроения. Эти праздные дни иногда  вызывали  ощущение,  что  живешь  под
надзором. Постояльцы старались гнать из головы всякие  мысли.  Так  хорошо
нежиться на солнце под пальмами... Закрыть глаза. Ингрид и Риго жили в том
же ритме, что и эти люди, забывшие о  войне,  но  держались  в  стороне  и
избегали разговоров с ними. Поначалу всех удивляла их молодость. Они  ждут
своих родителей? Приехали на каникулы? Риго ответил, что они с Ингрид -  в
свадебном путешествии, просто-напросто. И этот ответ вовсе не  удивил,  а,
наоборот, успокоил постояльцев "Провансаля". Раз молодые люди отправляются
в свадебные путешествия, положение, стало быть, не так уж трагично и земля
все еще вертится.
   Каждое утро они вдвоем спускались на пляж, лежавший внизу, под соснами,
между казино и началом дороги к мысу. Собственный пляж отеля с беседкой  и
кабинками для переодевания работал не так,  как  в  "мирное  время",  если
воспользоваться выражением консьержа. Несколько шезлонгов и зонтов все  же
осталось в  распоряжении  постояльцев.  Но  до  окончания  войны  им  было
запрещено пользоваться кабинками. Оказавшись на этом пляже,  новоприбывший
на каждом шагу задавался вопросом,  не  нарушил  ли  он  запрета.  И  даже
немного стеснялся загорать. В первые дни Риго успокаивал Ингрид, все время
боявшуюся, что их спросят, что они тут делают, - она все еще не  пришла  в
себя после нестабильной жизни в Париже, которая выпала на ее долю. В одной
из  лавочек  Жуан-ле-Пэна  он  купил  ей   светло-зеленый   купальник.   И
коротенькую пляжную юбку в пастельных тонах, такую же, какие носили другие
женщины.
   Они, вытянувшись, лежали на понтоне и, как  только  солнце  подсушивало
кожу, тут же снова окунались в  воду.  Плыли  в  открытое  море,  а  потом
возвращались к пляжу, бок о бок, лежа  на  спинах.  Сразу  после  полудня,
когда жара была слишком тяжелой, они пересекали пустынную дорогу и  гуляли
по  аллее,  обсаженной  пальмами  и  соснами,  которая  вела  ко  входу  в
"Провансаль". Частенько консьержа не бывало на месте. Но у Риго в  кармане
халата всегда лежал их ключ. И вот - медленный подъем на  лифте,  одна  за
другой проплывают темные  лестничные  площадки,  за  которыми  угадывались
тихие и бесконечно длинные коридоры да комнаты, где, без сомнения,  ничего
и не  осталось,  кроме  матрацев  на  кроватях.  По  мере  того  как  лифт
поднимался выше, дышать становилось легче, сумерки окутывали свежестью. На
шестом этаже большая зарешеченная дверь громко хлопала за  их  спинами,  и
больше уж ничто не нарушало тишины.
   Со своего балкона они смотрели на  сосновую  рощу,  на  опушке  которой
среди  темной  зелени  белело  казино.  Вдоль  ограды   отеля   -   отлого
спускавшаяся улочка, по которой никто не ходил. Потом они закрывали ставни
- светло-зеленые, такого же цвета, что и купальник Ингрид.


   Вечером они шли мимо сквера ужинать в один из ресторанов  Жуан-ле-Пэна,
где не обращали внимания на запреты и ограничения. Клиенты приезжали  туда
из Ниццы и из Канн. Поначалу Ингрид чувствовала себя там неловко.
   Завсегдатаи приветствовали  друг  друга,  не  вставая  из-за  столиков,
мужчины небрежно завязывали спереди рукава наброшенных на плечи  свитеров,
а женщины демонстрировали загорелые спины и креольские платки на  головах.
Иногда слышалась английская речь. Война была так далеко...  Зал  ресторана
занимал крыло здания,  соседнего  с  казино,  и  столики  стояли  даже  на
тротуаре. Поговаривали, что у хозяйки, мадемуазель Котийон, в прошлом были
неприятности  с  правосудием,  но   теперь   она   пользовалась   "высоким
покровительством". Она была весьма  любезна  и  называла  себя  принцессой
Бурбонской.


   Когда безлунными ночами они  возвращались  в  отель,  обоих  охватывало
беспокойство. Ни одного  горящего  фонаря,  ни  одного  освещенного  окна.
Ресторан принцессы Бурбонской еще сверкал, будто она оставалась последней,
кто осмеливался презирать комендантский час. Но еще несколько  шагов  -  и
этот свет исчезал, дальше они шли  в  полной  темноте.  Шум  голосов  тоже
затухал. Соседи по ресторанному столику и по  пляжу  вдруг  представлялись
какими-то артистами застрявшей тут из-за войны  бродячей  труппы,  которые
принуждены играть роли мнимых отдыхающих на пляже  и  в  ресторане  мнимой
принцессы  Бурбонской.  Да  и  сам  "Провансаль",  белый  массив  которого
угадывался в сумерках, казался огромной декорацией из папье-маше.
   И каждый раз, когда они шли сквозь темную сосновую рощу, Ингрид плакала
навзрыд.


   Но вот они входили в холл. Сверкающая люстра заставляла жмурить  глаза.
Консьерж в униформе был на своем месте за стойкой. Улыбаясь, он протягивал
им  ключи  от  комнаты.  Все  понемногу  начинало  обретать  плотность   и
реальность. Они были в  настоящем  холле  отеля  с  настоящими  стенами  и
настоящим консьержем в униформе. Потом они входили в лифт.
   И вновь,  нажимая  на  кнопку  шестого  этажа,  испытывали  сомнения  и
беспокойство: все другие кнопки заклеили липкой лентой, чтобы было ясно  -
остальные этажи заперты. Медленный подъем в  темноте  заканчивался  -  они
попадали на лестничную площадку  и  шли  дальше  по  коридору,  где  слабо
светились голые лампочки без плафонов. Так они и  двигались,  переходя  из
освещенного пространства в  темноту  и  из  темноты  на  свет.  Надо  было
привыкнуть к этому миру, где в любую секунду все становилось  колеблющимся
и непрочным.


   Утром, когда они открывали ставни,  комнату  заливал  беспощадно  яркий
свет. Точно так же, как и в былые времена. Темная  зелень  сосен,  голубое
небо, запахи эвкалипта и олеандра с проспекта Сарамартель, спускающегося к
пляжу...
   В мареве жары огромный белый фасад "Провансаля" казался чем-то  вечным,
незыблемым. Глядеть  на  него  с  пляжа,  растянувшись  после  купания  на
понтоне, было успокоительно.
   Все испортила одна мелкая деталь. Это темное пятно Риго впервые заметил
как-то под вечер: на скамейке в одной из аллей сосновой рощи, когда они  с
Ингрид возвращались с прогулки по приморскому бульвару,  сидел  человек  в
обычном  городском   костюме   и   читал   газету.   С   темным   костюмом
контрастировало лицо, молочно-белое, как у тех, кто никогда не  бывает  на
солнце.
   На следующее утро, когда они  вдвоем  лежали  на  понтоне,  Риго  снова
заметил это темное пятно около балюстрады на площадке, слева  от  лестниц,
ведущих к пляжу. Человек смотрел на немногих загорающих.  Но  только  один
Риго видел его, потому что все остальные сидели к нему спиной. В  какой-то
момент Риго захотелось показать его Ингрид, но он передумал. Вместо  этого
он увлек ее в море, они заплыли дальше обычного, а потом, плывя на  спине,
вернулись к понтону. Ингрид предпочла бы остаться  на  пляже,  потому  что
доски понтона обжигали кожу. Риго пошел к галерее за  шезлонгом  для  нее.
Когда он вернулся, Ингрид стояла в своем светло-зеленом купальнике у самой
воды. Риго поднял взгляд к балюстраде. Человек, похоже, следил за  Ингрид.
На  губах  словно   приклеена   сигарета.   Лицо   оставалось   таким   же
молочно-белым, хотя солнце жгло по-прежнему.  А  костюм  его  казался  еще
более темным по контрасту с галереями и белоснежными кабинками на пляже.
   И еще раз Риго заметил его перед обедом, он сидел в глубине холла и  не
сводил глаз с постояльцев отеля, выходивших из лифта.


   До  сих  пор  Риго  не  удавалось  хорошенько  рассмотреть  лицо  этого
человека.  Но  в  тот  же  вечер  в  ресторане  принцессы  Бурбонской  ему
представилась полная  возможность  сделать  это.  Тот  сидел  за  соседним
столиком. Костлявое лицо, белокурые с рыжеватым  отливом  волосы  зачесаны
назад. Молочно-белая кожа на  скулах  казалась  рябой.  Человек  в  темном
костюме переводил внимательный взгляд с одного столика на другой - а здесь
уже собрались все завсегдатаи  заведения.  Можно  было  подумать,  что  он
составляет список этих людей. В конце концов его взгляд упал на  Ингрид  и
Риго.
   - У вас каникулы?
   Он постарался смягчить металлический тембр своего голоса, будто  хотел,
чтобы они признались ему в какой-то постыдной тайне.  Ингрид  повернула  к
нему голову.
   - Не совсем, - ответил Риго. - У нас свадебное путешествие.
   - Свадебное?
   Склонив голову,  он  изобразил  восхищение.  Затем  достал  из  кармана
пиджака мундштук, вставил туда сигарету "Капораль" - пачка  их  лежала  на
столе, - закурил, затянувшись так, что ввалились щеки.
   - Повезло вам - свадебное путешествие...
   - Повезло? Вы действительно так полагаете?
   Риго уже жалел, что столь дерзко  ответил  ему.  Уставившись  на  этого
человека, он таращил глаза, притворяясь изумленным.
   - По теперешним обстоятельствам мало кто из людей вашего возраста может
позволить себе свадебное путешествие...
   Опять этот слащавый тон. Ингрид молчала. Риго понял, что она смущена  и
очень хотела бы уйти из ресторана.
   - Вы хорошо переносите эти сигареты? - спросил Риго, показывая на пачку
"Капораль".
   Голова закружилась. И уже поздно, отступать некуда.  Человек,  прищурив
глаза, изучающе смотрел на него. Риго услышал собственный голос:
   - У вас от них не першит в горле? У меня есть английские, если хотите.
   И Риго протянул ему пачку "Крейвен".
   - Я английских сигарет не курю, - поджав губы, криво улыбнулся человек.
- Мне это не по средствам.
   Потом он заглянул в меню и с этого момента делал вид, что  не  замечает
Ингрид и Риго. Взгляд его так  и  рыскал  по  столикам,  словно  он  хотел
запечатлеть в памяти лица всех присутствующих, а затем, позже, описать их.


   Вернувшись в гостиницу, Риго сожалел,  что  повел  себя  так  по-детски
вызывающе. Пустую пачку "Крейвен" он нашел в ящике ночного  столика  -  ее
забыл кто-то из постояльцев в роскошные довоенные времена.  Они  с  Ингрид
стояли на балконе, облокотясь о перила. Внизу в ярком лунном  свете  четко
вырисовывались башни собора и зонтики сосен. Терраса  ресторана  принцессы
Бурбонской пряталась в густой листве.
   - Что это за тип? - спросила Ингрид.
   - Не знаю.
   Если бы Риго был один, присутствие этого человека не  испугало  его.  С
тех пор как началась война, он вообще никого и ничего не  боялся,  но  ему
было страшно за Ингрид.


   Частенько Темное Пятно - так назвала его Ингрид - оставался  невидимым.
Можно было  подумать,  что  он  растаял  на  солнце  Жуан-ле-Пэна.  Но,  к
несчастью, он появлялся  снова,  и  там,  где  его  совсем  не  ждали.  На
балюстраде над пляжем в часы морских купаний. На  тротуаре  по  дороге  на
мыс. На террасе казино. Как-то вечером, когда Риго уже входил в лифт  -  в
номере его ждала Ингрид, - он услышал за спиной металлический голос:
   - А у вас все еще свадебное путешествие?
   Он обернулся. Тот человек стоял  перед  ним  и  прямо-таки  ласкал  его
взглядом.
   - Да.
   Риго ответил насколько возможно спокойно, без эмоций. Из-за Ингрид.


   Однажды ночью он проснулся в три часа и открыл  окно  -  было  жарко  и
душно. Ингрид спала, сбив во сне простыни к ногам. Переливы лунного  света
освещали ее плечо и изгиб бедра. Риго нервничал, ему не спалось. Он встал,
на цыпочках вышел из комнаты, решив раздобыть пачку  сигарет.  Лампочки  в
коридоре светили слабее, чем обычно. В лифте лампочка  была  погашена,  но
внизу люстра сверкала вовсю.
   Он собирался идти через холл и вдруг увидел  Темное  Пятно  за  стойкой
администратора. В холле никого не было. Человек  склонился  над  раскрытой
регистрационной книгой и что-то выписывал оттуда. Он не заметил Риго, и  у
того еще было время повернуть назад и подняться к себе в комнату. Но точно
так же, как тогда, в тот вечер в ресторане принцессы  Бурбонской,  у  Риго
закружилась голова. Медленным шагом он двинулся к  стойке  администратора.
Человек был по-прежнему погружен в  свою  работу.  Подойдя  к  нему,  Риго
положил обе руки на мрамор. Тогда черный человек поднял голову и изобразил
улыбку.
   - Я спустился за сигаретами, - сказал Риго.
   - За "Крейвен", я полагаю?
   Тот же слащавый тон, что и в прошлый раз.
   - Но кажется, я мешаю вам работать, приду попозже.
   И Риго, не таясь, склонился над записной книжкой, в которую  человек  в
костюме  что-то  переписывал;  оказалось  -  фамилии  постояльцев   отеля,
зарегистрированных в книге. Тот резко закрыл книжку.
   - За неимением "Крейвена", может, хотите  такую?  -  Он  протянул  Риго
пачку "Капораль".
   - Нет, спасибо. -  Риго  сказал  это  почти  любезно.  Взгляд  его  был
прикован к открытой перед ним большой регистрационной книге. -  Вы  что-то
выписывали?
   - Да,  кое-какие  сведения.  Я-то  работаю,  это  вы  тут  в  свадебном
путешествии...
   Как и тогда, вечером,  взгляд  его  словно  ласкал  Риго.  А  когда  он
улыбнулся, блеснул золотой зуб.
   Риго оглядел Темное Пятно. Костюм мятый.  Из-под  воротника  коричневой
рубашки торчал черный, чересчур маленький галстук. Человек закурил.  Пепел
просыпался на лацканы пиджака. От него вдруг пахнуло смесью табака, пота и
цветочного одеколона.
   - Я искренне сожалею, что я в свадебном путешествии, - сказал  Риго,  -
но уж так получилось... ничего не поделаешь...
   Потом он повернулся и пошел через холл к лифту. Подойдя к  решетке,  он
взглянул на человека за стойкой администратора. Тот тоже смотрел на  него.
И под пристальным взглядом Риго  он  в  конце  концов  вернулся  к  своему
занятию,  стараясь  держаться  как  можно  более  естественно.  Он  листал
регистрационную книгу отеля, время от времени выписывая что-то - наверняка
фамилии постояльцев, ускользнувших от его внимания.


   Когда Риго вернулся в номер, Ингрид по-прежнему спала. Он сел в изножье
кровати и разглядывал ее гладкое, совсем детское лицо. Заснуть не  удастся
- это ясно.
   Он вышел на балкон, оперся спиной о перила и  снова  стал  смотреть  на
Ингрид. Ее левая щека лежала на  вытянутой  руке.  Кисть  свисала  с  края
кровати. Он услышал цокот копыт, предвещавший появление фиакра, и подумал,
не чудится ли ему это. Откуда здесь фиакр так поздно? Цокот был все громче
и громче, Риго склонился вниз, надеясь  увидеть  белую  лошадь.  Но  сосны
скрыли от него поворот дороги на мыс.
   Цокот затихал, а рядом не было Ингрид,  чтобы  ловить  звук  последнего
удара. Он закрыл глаза. Теперь этот стук на дороге был  почти  неразличим.
Вот сейчас стихнет совсем, и уж больше ничто не  потревожит  тишину.  Риго
представил себе, что сидит рядом с Ингрид в фиакре, едущем по этой дороге.
Склоняется к кучеру, спрашивает его, куда, собственно, они  едут,  но  тот
спит. Ингрид - тоже. Голова ее лежит у Риго на плече, и  он  чувствует  ее
дыхание на своей шее. Не спит только он, да еще белая лошадь. Ему не  дает
спать тревога. А белой лошади? А вдруг она неожиданно остановится вот так,
среди ночи?


   Наутро они загорали на понтоне, время от времени Риго поднимал голову и
смотрел на балюстраду над  пляжем,  чтобы  убедиться,  что  Темного  Пятна
больше нет. И правда, нет. Улетучился. Но надолго ли? В какой момент  и  в
каком месте Жуан-ле-Пэна он снова появится?
   Ингрид забыла в номере пляжную шляпу.
   - Я схожу за ней, - сказал Риго.
   - Да не надо. Останься.
   - Надо. Я пошел.
   Это был предлог, чтобы на минуту уйти с пляжа, не встревожив Ингрид. Он
хотел убедиться, что этого типа нет поблизости. Риго  дышалось  бы  легче,
если бы удалось обнаружить, где находится черный человек. Но ни в саду, ни
в холле отеля его не оказалось. Держа шляпу в  руках,  Риго  сделал  крюк,
прошел по ведущей к сосняку улице. Солнце припекало, и он держался теневой
стороны. Впереди, метрах в  десяти  от  него,  по  тому  же  тротуару  шел
сутуловатый человек высокого роста. Риго узнал консьержа из отеля.
   Пляжная шляпа была похожа на те, которые десять лет назад  носила  мать
Риго. Ингрид купила ее в лавочке возле казино, там, на витрине, кроме нее,
ничего больше и не осталось:  кто-то  (может,  и  его  мать)  забыл  ее  в
Жуан-ле-Пэне в конце сезона, как ту пустую  пачку  "Крейвен",  которую  он
нашел в глубине ящика.
   Консьерж шел медленно, и Риго не хотел обгонять его.
   Ему вспомнилась вилла по дороге на мыс, куда несколько раз брала его  с
собой мать, навещая подругу американку. Они приезжали из Канн сразу  после
полудня. Ему тогда было лет десять - двенадцать. В  гостях  они  проводили
весь день, до самого вечера. Народу полным-полно и в гостиной, и внизу  на
эстакаде. Все эти люди увлекались водными лыжами, а американка была первой
женщиной, катавшейся на  них.  Риго  хорошо  запомнил  одного  из  гостей:
загорелый, седой, сухой, как мумия, человек и тоже большой любитель водных
лыж. Мать Риго, показывая на этого гостя,  говорила:  иди  поздоровайся  с
господином Бэльби, а потом оставляла мальчика  в  саду,  где  он  играл  в
одиночестве до самого вечера. Дурные воспоминания. Они нахлынули, когда он
увидел шедшего впереди консьержа. Риго догнал его и положил  руку  ему  на
плечо. Тот, удивленный, обернулся и улыбнулся Риго:
   - Вы живете у нас в отеле, если не ошибаюсь?
   Что-то подталкивало Риго к этому  человеку.  Со  вчерашнего  вечера  он
чувствовал себя таким растерянным  и  так  боялся,  как  бы  с  Ингрид  не
стряслось беды, что был готов цепляться за любой спасательный круг.
   - Я - сын мадам Поль Риго.
   Фраза вырвалась у него невольно, и ему  стало  смешно.  Зачем  вот  так
вдруг упоминать свою мать, странную мать, которая на целые  дни  оставляла
сына одного в саду на вилле, а однажды вечером вообще забыла  его  там?  В
другой раз, когда он подыхал от голода  и  холода  в  альпийском  коллеже,
единственным, что она сочла нужным прислать ему, была шелковая рубашка.
   - Сын мадам Риго? Правда?
   Консьерж смотрел на Риго так, словно тот был принцем Уэлльским.
   - Надо было сказать мне раньше.
   Консьерж сразу выпрямился, стал словно выше и был так  взволнован,  что
Риго показалось, будто он  произнес  магическое  заклинание.  Он  подумал,
может, он выбрал укрытием Жуан-ле-Пэн именно потому, что  это  место  было
связано с его детством. Грустным, но все же не бесприютным,  среди  людей,
веривших  в  незыблемость   мира   или   слишком   легкомысленных,   чтобы
задумываться о будущем. И его покойная мать,  растаявшая  как  облако,  из
таких же... Она бы ничего не  поняла  ни  в  войне,  ни  в  этом  нынешнем
призрачном Жуан-ле-Пэне, где жили  за  счет  черного  рынка  с  фальшивыми
документами в кармане. И вот он обратился к ней как к последней надежде на
спасение.
   - О, я помню мадам Поль Риго... Она приезжала к друзьям сюда, в Жуан...
А вы, значит, ее сын...
   И он покровительственно посмотрел на Риго. Тот  был  абсолютно  уверен,
что этот человек может ему помочь.
   - Я  хотел  посоветоваться  с  вами,  -  пробормотал  Риго.  -  У  меня
затруднительное положение.
   - Тогда лучше поговорить здесь.
   И консьерж увлек его под арку большого белого здания, крыши и пустынные
внутренние дворики которого Риго видел со своего  балкона:  школа  Святого
Филиппа. Они зашли во дворик  с  крытой  галереей,  обсаженной  платанами.
Консьерж усадил его на скамейку под одним из деревьев.
   - Прошу вас. - И сам сел рядом. - Я вас слушаю.
   Этот человек годился Риго в дедушки, у него были седые волосы,  длинные
ноги цеплялись одна за другую. Но выправка у него была как  у  англичанина
или американца.
   - Так вот, - нерешительно заговорил Риго. - Я приехал сюда из Парижа  с
девушкой...
   - С женой, если не ошибаюсь?
   - Нет, это не жена, я достал ей фальшивые  документы...  Ей  необходимо
было уехать из Парижа...
   - Понимаю...
   А вдруг все это лишь дурной сон? Какая может быть война,  когда  сидишь
под платаном в школьном дворе, а вокруг  тишина,  какая  бывает  только  в
провинции в полдень? В глубине - классные комнаты, а рядом - седой человек
с ласковым голосом, взволнованный воспоминанием о твоей  матери.  И  такое
успокаивающее монотонное пение сверчков.
   - Вам нельзя больше оставаться в отеле, - сказал консьерж. - Но я найду
для вас другое место...
   - Вы правда так думаете?
   - На будущей неделе полиция  будет  проверять  все  отели  на  Лазурном
берегу.
   Из приоткрытой двери одного из классов выскользнула кошка, прошла через
двор и свернулась  клубочком  в  середине  солнечного  пятна.  По-прежнему
слышалось пение сверчков.
   - У нас уже был человек, специально приехавший из Парижа.
   - Знаю, - сказал Риго. - Человек в темном костюме. И вы думаете, что он
все еще здесь?
   - К сожалению, - ответил  консьерж.  -  Он  курсирует  между  Ниццей  и
Каннами. Требует на проверку все регистрационные книги.
   Риго положил пляжную шляпу рядом с собой на  скамейку.  Ингрид,  должно
быть, уже беспокоится, что его так долго нет. Ему хотелось бы,  чтобы  она
была здесь с ними, в школьном дворике, где чувствуешь себя в безопасности.
И вон кошка спит на солнышке.
   - А, может, мы могли бы спрятаться здесь? - спросил Риго.
   И он показал консьержу на классные  комнаты  и  на  весь  первый  этаж,
занятый дортуарами.
   - У меня для вас есть местечко получше,  -  сказал  консьерж.  -  Вилла
одной американки, которую некогда частенько навещала ваша матушка.


   По дороге на пляж Риго все думал, что сказать Ингрид. Он скроет от нее,
что на следующей неделе  здесь  будет  полиция,  а  просто  объяснит,  что
приятельница его матери предоставляет им  свою  виллу.  Мать...  По  какой
иронии судьбы она вновь и с такой настойчивостью вошла в его  жизнь,  ведь
ему так не хватало ее, когда ее присутствие было необходимо? И вот теперь,
когда она умерла, получалось, будто  мадам  Поль  Риго  просила  прощения,
хотела стереть все обиды, которые нанесла ему.
   На пляже было пусто. Даже шезлонги, стоявшие у воды,  не  убрали.  Одна
Ингрид загорала на понтоне.
   - Я встретил консьержа из "Провансаля", - сказал ей Риго.  -  Он  нашел
нам виллу. Отель скоро закрывается.
   Ингрид сидела на краю понтона и болтала ногами. Она надела свою  шляпу,
целиком скрывавшую лицо.
   - Забавно, - сказала она. - Они вдруг все ушли одновременно.
   Риго, не отрываясь, смотрел на пустые шезлонги.
   - Наверное, устроили себе сиесту...
   Хотя он прекрасно знал, что в другие дни всегда в это  время  народ  на
пляже еще был.
   - Купаемся? - спросила Ингрид.
   - Да.
   Она сняла шляпу и положила ее на понтон. Они вошли в  воду.  Море  было
гладкое, словно озеро. Метров  пятьдесят  они  проплыли  брассом,  и  Риго
оглянулся. Большая шляпа Ингрид, красным  пятном  выделявшаяся  на  темных
досках, была единственным следом человеческого присутствия.


   Часов в пять они ушли с пляжа, и Риго  захотел  купить  газету.  Ингрид
удивилась. С тех пор как приехали в Жуан-ле-Пэн, они не  прочли  ни  одной
газеты, если не считать киношного журнала, который Ингрид покупала  каждую
неделю.
   Но газетный киоск был закрыт. И на улице Ги де Мопассана  все  магазины
уже опустили шторки.  В  одиночестве  они  шли  по  тротуару  и  повернули
обратно.
   - Тебе это не кажется странным? - спросила Ингрид.
   - Да нет... Почему? - Риго изо всех сил старался  говорить  беззаботным
тоном. - Сезон закончился, а мы с тобой и не заметили...
   - А зачем тебе газета? Что-то произошло?
   - Нет.
   В сквере у сосняка тоже никого не  было.  И  на  площадке,  где  обычно
играли в шары,  -  ни  одного  игрока:  может,  жители  Жуан-ле-Пэна  тоже
покинули свой городок, как и отдыхающие?
   Перед входом в "Провансаль" стоял фиакр с белой лошадью, и кучер кончал
укладывать кучу чемоданов. Потом он сел на свое место  и  щелкнул  кнутом.
Еще медленнее, чем обычно, лошадь стала спускаться  по  аллее,  идущей  от
отеля. Ингрид и Риго на минуту застыли на  пороге,  чтобы  послушать,  как
замирает цокот копыт.
   У Риго возникло дурное предчувствие, у Ингрид, видимо, тоже, потому что
она сказала:
   - Может, здесь будет землетрясение...
   А  заливавший  все  вокруг  солнечный  свет  делал  тишину  еще   более
непроницаемой.


   В холле отеля - никого. Обычно в это время постояльцы собирались  здесь
за столиками на аперитив и, когда Ингрид с Риго возвращались с  пляжа,  их
встречал гул разговоров.
   Консьерж стоял за стойкой.
   - Еще одну ночь можете провести здесь. А завтра я устрою вас на вилле.
   - Остались одни мы? - спросил Риго.
   - Да. Все уехали после завтрака. Из-за заметки во  вчерашней  парижской
газете... - И он повернулся к доске с ячейками, где болтались  теперь  уже
никому не нужные ключи. - Я переселил вас в другую комнату, - сказал он. -
Осторожность не помешает. На втором этаже... Сейчас принесу обед...
   - У вас есть эта заметка? - спросил Риго.
   - Да.
   На сей раз они воспользовались лестницей  и  по  коридору,  освещенному
лишь ночником, дошли до номера 116. Шторы на окнах были опущены, но солнце
тем не менее проникало сквозь них и рисовало на полу узкие полоски  света.
В комнате оставался только голый матрас на кровати. Риго подошел к окну  и
развернул газету, которую дал ему консьерж.  В  глаза  бросился  заголовок
статьи  на  первой   странице:   "Благоуханное   гетто...   Великосветский
путеводитель по  отелям  Лазурного  берега".  В  начале  статьи  -  список
фамилий.  Его  собственная  туда  не  попала  из-за  своего   французского
звучания.
   - И о чем там речь, в этой статье? - спросила Ингрид.
   - Да ничего интересного...
   Он сложил газету и засунул ее  в  ящик  ночного  столика.  Когда  через
несколько лет кончится война и отель опять заживет  своей  бурной  жизнью,
какой-нибудь постоялец найдет эту газету, как он сам  нашел  пустую  пачку
"Крейвен". Риго лег рядом с Ингрид на матрас, прижал ее к себе. На  ночном
столике валялась табличка: "Не беспокоить",  но  теперь  не  было  никакой
нужды вешать ее на ручку двери снаружи.
   Спал он плохо. Несколько раз просыпался  и  проверял,  тут  ли  Ингрид.
Хотел закрыть дверь  на  ключ,  но  это  была  излишняя  предосторожность:
консьерж дал ему отмычку, открывавшую все двери между комнатами.
   Вот несколько человек под водительством Темного Пятна вошли  в  холл  -
сейчас начнется полицейская облава. Но он нисколько не боялся  за  Ингрид.
Эти люди ходили по коридорам всех шести  этажей  с  фонариками,  чей  свет
пробивал темноту. И надо было открыть  одну  за  другой  двести  пятьдесят
комнат, чтобы узнать, заняты они или нет.
   Риго слышал, как через равные  промежутки  времени  на  верхних  этажах
хлопают двери. Хлопанье приближалось, до них уже долетали  голоса:  Темное
Пятно и все остальные были на их этаже. В руке Риго  сжимал  отмычку.  Как
только он услышит, что они открывают соседний номер, он разбудит Ингрид, и
они  проскользнут  в  комнату  рядом.  И  эта  игра  в  кошки-мышки  будет
продолжаться по всем комнатам их этажа. Их не  найдут  -  они  забьются  в
самый дальний угол ночного "Провансаля".
   И вдруг, вздрогнув, он снова проснулся. Ни  звука.  Двери  не  хлопают.
Сквозь шторы на окнах льется дневной свет. Он повернулся к Ингрид. Положив
ладонь под щеку, она спала младенческим сном.


   В  конце  пальмовой  аллеи  красовался  фасад  виллы,   построенной   в
средневековом стиле с башенкой наверху. Риго  читал  в  ту  пору  Вальтера
Скотта, и замки из "Айвенго" и "Квентина  Дорварда"  он  представлял  себе
похожими на эту виллу.  Когда  мать  привела  его  сюда  впервые,  он  был
удивлен, что и американка, и  г-н  Бэльби  одеты  не  так,  как  герои  на
картинках любимых книг.
   Прежде всего консьерж хотел показать им сад.
   - Я знаю его наизусть, - сказал Риго.
   Он мог ходить  по  аллеям  с  закрытыми  глазами.  Вон  там  колодец  и
фальшивые  римские  развалины,  дальше  большая  лужайка,  стриженная   на
английский манер, контрастировавшая с  зонтичными  соснами  и  олеандрами.
Именно там, на краю лужайки, однажды вечером мать забыла  его  и  в  Канны
вернулась одна.
   - Надежное укрытие, - сказал консьерж и обвел взглядом сад.
   Крепко держа руку Ингрид, Риго пытался преодолеть свою тревогу. У  него
было очень неприятное чувство, что он вернулся  к  началу  пути,  в  места
своего детства, вовсе не вызывавшего у него нежности, к тому же он  ощущал
невидимое присутствие матери, а ведь ему удалось забыть  ее:  с  ней  были
связаны  только  дурные  воспоминания.  Итак,  ему   снова   придется   на
долгие-долгие часы стать пленником этого сада... Холодок пробежал  у  него
по спине. Война играла с  ним  дурную  шутку,  принуждая  вернуться  в  ту
тюрьму, которой было для него детство и из которой он  так  давно  убежал.
Реальность  стала  походить  на  кошмар,  часто  посещавший  его  во  сне:
возвращение после каникул в дортуар коллежа...
   - Более надежного места не найти, - повторял консьерж.
   Риго пытался урезонить себя: мать умерла, он уже стал взрослым.
   - Вас что-то беспокоит? - спросил консьерж.
   Ингрид тоже посматривала на него вопросительно.
   - Нет-нет. Ничего.
   - О чем ты думал? - спросила Ингрид.
   - Ни о чем.
   Стоило только ему услышать голос Ингрид и встретиться  с  ней  глазами,
чтобы прошлое со всеми его несчастьями рассыпалось в прах:  легкомысленная
мать, американка - чемпионка по катанию на водных лыжах,  седые  волосы  и
загорелое лицо г-на Бэльби, гости со своими коктейлями  на  эстакаде.  Все
это было так давно...
   Он шел рядом с Ингрид по саду, теперь такому крохотному, в  детстве  же
казавшемуся лесом, где он всегда боялся заблудиться и не  найти  дороги  к
замку.
   - А теперь я покажу вам виллу...
   Риго с удивлением отметил, что и вилла тоже оказалась  весьма  скромных
размеров, никак не средневековым замком, который хранился  в  его  памяти.
Ничего грандиозного...


   Они выбрали комнату в башенке - им понравились ее белые стены.  Комната
американки на втором этаже была  просторнее,  но  стены,  обшитые  темными
деревянными  панелями,  кровать  с  балдахином  и  мебель  в  стиле  ампир
придавали ей какой-то похоронный вид. Чаще всего  они  проводили  время  в
гостиной на первом этаже, ее веранда выходила в сад, и  было  видно  море.
Целая стена гостиной была занята книгами, и они решили перечитать  их  все
по очереди, одну за другой, в том порядке, в каком они стояли  на  полках.
Сада Риго избегал, но в солнечные дни они спускались по каменной  лестнице
к эстакаде. Они купались и лежали на помосте,  откуда  некогда  стартовали
водные лыжники. В гараже, устроенном  прямо  в  скале,  дремали  скутер  и
несколько пар лыж. Интересно, послужат ли они еще, прежде чем сгниют?
   Консьерж "Провансаля" посоветовал им первое время не покидать виллу. Он
сам снабжал их провизией. Вместе с Риго съездил  в  мэрию  в  Антибе,  где
благодаря его другу им удалось получить справку, удостоверявшую, что г-н и
г-жа Риго  охраняют  виллу  Святого  Георгия,  расположенную  на  бульваре
Бодуэна в Жуан-ле-Пэне, в Приморских Альпах. А в общем-то консьерж  только
выполнял свои обязанности, поскольку американка поручила ему следить в  ее
отсутствие за виллой, которую опекало испанское посольство. Риго, которому
до той поры было наплевать  на  дипломы,  свидетельства,  удостоверения  и
грамоты за примерное поведение, попросил консьержа достать ему все бумаги,
которые могут обеспечить Ингрид защиту от  французской  полиции.  Так  что
теперь он всегда носил при себе справку на имя г-на и г-жи Риго,  а  также
официальное письмо, в котором говорилось, что вилла  находится  в  ведении
посольства  Испании  в  Виши.  И  следовательно,  оба  они  пребывают   на
нейтральной территории и война их больше не касается: ни его, ни Ингрид.


   Для большей безопасности он решил обвенчаться  с  Ингрид.  Единственным
доказательством того, что они женаты, были фальшивые документы  Ингрид  на
имя "г-жи Риго".  Но  гражданский  брак  они  никогда  не  регистрировали.
Религиозный  обряд  был  совершен  в  одну  из  зимних  суббот  в   церкви
Жуан-ле-Пэна. Священник был другом консьержа, а свидетелями выступили  сам
консьерж и тот его знакомый из мэрии, который оформил им справку.
   Свадебный обед устроили в  гостиной  на  вилле.  Консьерж  спустился  в
подвал за бутылкой шампанского, и, звеня бокалами, все  чокались  в  честь
новобрачных. К документам, которые Риго всегда носил с собой, он добавил и
свидетельство о церковном браке с Ингрид.


   Они очень ответственно относились к своей роли хранителей  и  постоянно
наводили порядок в доме.  Охотились  за  мельчайшими  пылинками,  натирали
воском мебель, мыли окна.
   Риго заботился о скутере и водных лыжах.  Американка  и  мистер  Бэльби
найдут их в целости и сохранности, если, конечно, когда закончится  война,
оба не будут слишком старыми для того, чтобы кататься на водных лыжах. Да,
война кончится. Это не может продолжаться.  Порядок  восстановится.  Таков
закон природы. Но до той поры надо дожить. Остаться живыми! Не  привлекать
к себе ничьего внимания. Быть осторожными и благоразумными, насколько  это
возможно. Они отказались от прогулок по пустынным улочкам Жуан-ле-Пэна.  А
когда купались, не заплывали дальше чем за пятьдесят метров  от  эстакады,
чтобы их не засекли с берега.
   У Ингрид было время, чтобы прочитать все романы Пьера Бенуа:  томики  в
переплетах из красного сафьяна занимали здесь не одну полку. И в каждом на
титульном листе была сердечная дарственная надпись американке  от  автора.
Затем  Ингрид  набросилась   на   полное   собрание   сочинений   Дюма   в
изумрудно-зеленом переплете. Время от времени она читала целые страницы из
Дюма Риго, который красил веранду: ему удалось  достать  на  черном  рынке
последние банки краски "Риполен".
   По вечерам они включали большой радиоприемник в гостиной. И каждый  раз
в одно и то же время диктор, в  голосе  которого  звенел  металл,  сообщал
военные новости, причем сообщение это было похоже на газетную  передовицу.
Слушая его, Риго приходил к выводу, что война  скоро  окончится.  Это  был
голос без будущего, хотя бы потому, что  со  временем  он  становился  все
более и более чугунным, уже совсем загробным. Он  еще  будет  звучать,  но
недолго, столько, сколько продлится война, а потом угаснет,  иссякая  день
ото дня.
   Как-то зимним вечером, слушая его в полумраке гостиной, Риго спросил  у
Ингрид:
   - Тебе это ничего не напоминает?
   - Нет.
   - Это голос того типа в темном костюме,  которого  мы  в  прошлом  году
видели в ресторане... Я уверен, что это он...
   - Ты думаешь?
   По мере того как война близилась к развязке, диктор все громче  чеканил
фразы и без конца повторял их.
   Пластинку заедало.  Голос  удалялся,  его  забивали  помехи,  затем  на
несколько секунд он возникал снова и, прежде чем исчезнуть, становился  на
редкость отчетливым...
   Вечером того дня, когда американские  войска  высадились  в  нескольких
десятках  километров  от  виллы,   Ингрид   и   Риго   удалось   различить
металлический тембр диктора, затерявшийся среди  помех.  Но  тщетно  голос
пытался сражаться с бурей, которая перекрывала его. В последний раз  перед
тем, как утонуть, голос произнес свою чеканную фразу так, словно  это  был
крик ненависти или вопль о помощи.


   Обычно голос радиодиктора звучал, когда они ужинали, и очень скоро  они
привыкли к нему, так что уже не различали слов. Он превратился  в  элемент
шумового фона, такой же, как оркестровая музыка и популярные песенки.
   Шли дни, месяцы, зима сменяла лето, проходили целые годы, монотонные  и
однообразные, - текла вечность.
   Ингрид и Риго едва ли помнили, что ждут чего-то, а именно  -  окончания
войны.
   Но война порой напоминала  о  себе  и  нарушала  покой  их  "свадебного
путешествия". Одним ноябрьским вечером  Жуан-ле-Пэн  захватили  итальянцы.
Через  несколько  месяцев  пришли  немцы.  Они  строили  укрепления  вдоль
побережья  и  бродили  вокруг  виллы.  Надо  было  гасить  всюду  свет   и
притворяться мертвыми.





   И снова я отправился глазеть на слонов, ведь это никогда не  надоедает.
Легкий ветерок смягчал  жару.  Я  прошел  до  конца  территории  зоопарка,
который со стороны Сен-Манде граничит с аллеей Венсенского леса, и там сел
на скамейку. Пышная листва  огромных  деревьев  и  ветви  зонтичной  сосны
создавали густую тень.
   В конце концов я улегся на этой скамейке. И задумался: встану  ли  сам,
когда ворота зоопарка будут закрываться, или дождусь, пока придет сторож и
попросит меня удалиться. Меня подмывало  не  возвращаться  больше  в  свой
номер в гостинице, плюнуть на все и заскользить  по  наклонной  плоскости,
превратиться в бродягу... может, это и есть моя судьба.
   Мне было хорошо. Порой до меня долетал рев слона. Я не отрывал глаз  от
темно-зеленой кроны сосны, ярко выделявшейся на фоне неба. Жуан-ле-Пэн.  Я
опять перенесся туда, в то лето, когда мне был двадцать один год. Но тогда
я еще не знал, что когда-то там жили Ингрид и Риго. Я познакомился с  ними
годом раньше, а поскольку с тех пор мы не  виделись,  то  я  забыл  о  них
совершенно.
   Это Кавано притащил меня в Жуан-ле-Пэн на  джазовый  фестиваль.  У  нас
тогда еще не было ясного представления о нашем призвании путешественников.
Кавано был влюблен в  сестру  черного  пианиста  и  стал  шофером  другого
музыканта, одного имени которого достаточно, чтобы  разогнать  мою  тоску:
Додо Мармароза.
   Мне хотелось бы, чтобы эта сосна - зеленый зонтик на границе зоопарка и
Сен-Манде - стала транслятором и передала мне что-нибудь  из  Жуан-ле-Пэна
того лета, когда я шел, не зная того, по следам Ингрид  и  Риго.  Мы  тоже
купались около казино. И оттуда  видели  выделявшийся  в  рассветном  небе
огромный фасад "Провансаля". Мы поселились не в нем, а  в  более  скромном
отеле, на очень шумной улице.
   Жили мы только по ночам. У меня  не  осталось  никаких  воспоминаний  о
дневном Жуан-ле-Пэне. После восхода я его не видел. Нас  окружало  столько
народу, что в голове у меня все перепуталось, не могу даже вспомнить  лица
Додо Мармарозы. Оркестры играли в сосняке, и в это лето я  познакомился  с
Аннет. Наверно, я был тогда счастлив.





   Итак, я предполагал, что буду каждую неделю переходить из одной некогда
знакомой мне гостиницы на окраине в другую.
   Из "Доддса", у заставы Доре, я думал перебраться в гостиницу "Фьев", на
улице Симона Боливара. Собирался  уйти  сегодня  вечером,  но  не  спросил
счета. Меня, отмерившего столько километров  между  разными  континентами,
пугала перспектива проехать в метро от "Порт-Доре" до "Бютт-Шомон". Прожив
неделю у заставы Доре, я боюсь, что буду чувствовать себя неуютно на новом
месте. Может, завтра наберусь смелости и  с  утра  отправлюсь.  По  правде
сказать, мне не хотелось попасть на улицу Симона Боливара поздно  вечером,
да и было бы неприятно так сразу расставаться  с  привычками,  которыми  я
обзавелся тут.
   Поэтому я, как и во все предыдущие  дни,  решил  пообедать  в  кафе  на
бульваре Сульт. Прежде чем вернуться в гостиницу, я еще раз прошелся вдоль
ограды зоопарка до зонтичной сосны.
   В номере я распахнул  окно,  погасил  свет  и  растянулся  на  кровати,
закинув руки за голову. Я привык к этой комнате, вот почему мне не хочется
уезжать. Но есть и другое решение: каждый день  путешествовать  по  разным
окраинам, а возвращаться сюда. Если понадобится, ночевать время от времени
в другом месте, а из вещей брать с собой только  записи  о  жизни  Ингрид.
Ночь во "Фьеве" на улице Симона Боливара, ночь в отеле  "Гуэн"  у  заставы
Клиши... Но я буду знать, что "Доддс" остается моим постоянным жилищем,  а
квартал у заставы Доре отныне - моя база. Надо будет заплатить за  комнату
за несколько недель вперед.  Так  я  успокою  хозяина  "Доддса",  который,
вероятно, относится ко мне с недоверием - я это вижу, когда мы встречаемся
с ним в коридоре у входа, - я ведь так не похож на обычного туриста.
   Да, ночевать время  от  времени  в  другом  месте,  вспоминая  о  своем
постоянном. В отеле "Фьев", например, я улягусь в номере так, как  сейчас,
и мне будет казаться, что я слышу далекий рев слонов в зоопарке.  И  никто
никогда не сможет отыскать меня в этих закоулках.


   Я ошибался. Вчера после обеда я решил пойти в  Музей  колоний.  Перешел
площадь с фонтанами и оказался перед низкой решеткой из кованого железа  и
ступенями с монументальным крыльцом. В ту секунду, когда я  брал  билет  в
кассе у входа, мне показалось, что в центральном холле  среди  туристов  и
детей из летнего лагеря мелькнул силуэт Бен Смидана.  Я  торопливо  прошел
через холл, где было полно посетителей, и оказался в угловом зале -  здесь
можно  было  полюбоваться  письменным  столом  маршала  Лиоте  [Лиоте  Луи
(1854-1934) - маршал Франции, сыгравший большую  роль  в  экономическом  и
культурном развитии колоний]. Вдруг  кто-то  сзади  положил  руку  мне  на
плечо.
   - Так что, Жан, гуляем по музеям?
   Я обернулся. Бен Смидан. Он улыбался мне какой-то смущенной улыбкой. На
нем  были  очень  элегантный  летний  бежевый  костюм  и   небесно-голубая
водолазка.
   - Надо же, какое странное совпадение, -  сказал  я  светским  тоном.  -
Никак не предполагал, что могу встретить вас здесь.
   - Я тоже. Я думал, вы отправились в Рио-де-Жанейро.
   - Представьте себе, нет.
   Я не разговаривал ни  с  кем  вот  уже  дней  десять,  и  мне  пришлось
потратить  немало  сил,  чтобы  произнести  эти  несколько  слов.  Я  даже
задумался, смогу ли выговорить что-нибудь еще. Во рту пересохло.
   - Я прекрасно знал, что вы не в Рио.
   Он явно хотел помочь мне прийти в себя, и я был признателен ему за это.
Нет необходимости пускаться в долгие объяснения. Я  собрался  с  силами  и
выдавил из себя:
   - От всего устаешь, даже от Рио.
   - Понимаю, - сказал мне Бен Смидан.
   Но я догадывался, что он ровным счетом ничего не понимает.
   - Жан, мне надо поговорить с вами.
   Он протянул руку,  чтобы  взять  меня  за  локоть  и  не  спеша  увести
куда-нибудь, но не знал, как я к этому отнесусь.
   - Бен, мне кажется, вы чем-то обеспокоены. Боитесь, что  я  буду  плохо
вести себя в кабинете Листе?
   - Вовсе нет, Жан... - Он огляделся и снова  остановил  взгляд  на  мне.
Можно было подумать, что он решает, как наилучшим образом удержать меня  в
толпе посетителей, если у меня начнется приступ буйного помешательства.  -
Значит, вам нравится  в  "Доддсе"?  -  И  он  подмигнул  мне.  Явно  хотел
задобрить. Но откуда он знал, что я живу в гостинице "Доддс"? -  Пойдемте,
Жан. Нам совершенно необходимо поговорить.
   И вот мы снова на площади с фонтанами.
   - Выпьем по рюмочке? - спросил я. - В кафетерии зоопарка?
   - Вы ходите в зоопарк?
   Я читал его мысли. Он думал, что я не в себе.
   Солнце сильно припекало, и теперь я не мог решиться дойти до зоопарка.
   - Я знаю тут одно кафе, совсем близко, на  углу  бульвара.  Народу  там
никогда не бывает и очень прохладно.
   Мы были единственными посетителями. Он заказал кофе. Я тоже.
   - Я пришел по просьбе Анкет, - сказал он.
   - Да? И как она поживает? - Я притворился безразличным.
   - Вы, должно быть, озадачены, каким образом мне удалось  отыскать  вас?
Смотрите.
   Он показал смятый клочок бумаги, на котором я прочел:

   "Отель "Гуэн"? "Жонкьер"? "Кьетюд" (улица Берцелиуса)?
   "Фьев"? "Пуэн-дю-Журу"? "Доддс"? "Бегонии" (улица Пикпюс)?"

   - Вы забыли это в кабинете, в Сите-Верон. Аннет  как-то  вечером  нашла
эту бумажку и сразу все поняла.
   Действительно, я нацарапал эти названия перед мнимым отъездом в Рио.
   - И вы сразу же обнаружили меня?
   - Нет, я четыре дня шатался возле других гостиниц.
   - Сожалею.
   - Аннет сказала, что знает их все.
   - Да. Мы часто бывали в них двадцать лет тому назад.
   - Она поручила мне передать вам вот это.
   На конверте было написано: "ЖАНУ", и я узнал крупный, разборчивый,  как
у малограмотных, почерк жены, который всегда меня умилял.

   "Дорогой!
   Я скучаю по тебе. Кавано ни на шаг не отходит от меня,  и  я  вынуждена
послать тебе это письмо тайком. Можешь довериться Смидану и  передать  ему
записку для меня. Я хочу тебя видеть. Попробую  быть  каждый  вечер  около
семи часов в Сите-Верон. Позвони мне. Если не позвонишь,  я  позвоню  тебе
сама, когда буду знать, в какой гостинице ты живешь. Я могла бы  прийти  к
тебе, как много лет назад. Тайком от Кавано. Я никому не  говорю,  что  ты
жив.
   Люблю тебя, Аннет".

   Я положил письмо в карман.
   - Вы напишете ей ответ? - нетерпеливо спросил Бен Смидан.
   - Нет.
   Бен Смидан наморщил лоб с каким-то детским старанием.
   - Вы ставите меня в тупик, Жан.
   Он хотел понять, что происходит, и был так почтителен - все-таки я  был
старше его, - что растрогал меня.
   - Все очень просто. Я немного устал  и  от  своей  жизни,  и  от  своей
профессии. - Он жадно впитывал мои слова, сурово качая головой. -  Вы  еще
слишком молоды, Бен, чтобы ощутить это. Поначалу все  полны  энтузиазма  и
горят жаждой приключений, а через сколько-то лет это становится ремеслом и
даже рутиной... Но я не хочу вас обескураживать. Пожалуй, я последний, кто
имеет право поучать.
   -  Жан,  вы  не  представляете  себе...  Мы  решили,  что  вы   пропали
навсегда... - Несколько мгновений он колебался, затем добавил:  -  Что  вы
умерли...
   - Ну и что?
   Он растерянно уставился на меня:
   - Вы не знаете, как Аннет любит вас. Только когда она нашла  бумажку  с
названиями гостиниц, в ней снова проснулся вкус к жизни...
   - А Кавано?
   - Она просила сказать вам, что Кавано для нее никогда ничего не значил.
   Мне вдруг стало противно, что вот так вслух идет разговор о моей личной
жизни, и еще меня смущало, что во все это оказался замешанным Бен Смидан.
   - В вашем возрасте, Бен, надо думать о себе и о своем будущем.
   Его очень удивило, что в таких обстоятельствах я интересуюсь им. А я  и
правда предпочел бы, чтобы он рассказал  мне  об  экспедиции,  которую  он
готовил  в  Индийский  океан  на  поиски  останков  голландского  галиона,
поделился со мной своими планами и надеждами.
   - А как же вы? - спросил он.  -  Вы  тут  надолго  обосновались?  -  Он
сокрушенно махнул рукой в сторону бульвара Сульт за окнами кафе. - Могу  я
сказать Аннет, чтобы она пришла повидаться с вами?
   - Скажите, чтобы пока не приходила... Или я скроюсь... Не надо торопить
события. - Он снова так же напряженно морщил лоб.  Пытался  понять.  И  не
хотел возражать мне. - Пусть звонит и передает мне, что нужно,  или  время
от времени оставляет записку. Пока этого хватит. Просто скажет  что-нибудь
по телефону... Или письмо... Сюда в "Доддс", или во "Фьев"... или в другие
гостиницы из того списка... Все они ей знакомы.
   - Я передам...
   - А вы, Бен, не стесняйтесь, заходите. Расскажете о  своих  планах.  Вы
единственный, кроме Аннет, знаете, что я  жив...  Но  пусть  это  остается
между нами.


   Бен Смидан пошел в сторону улицы Домениль, и я  заметил,  что  на  него
оглядываются многие женщины - случай незаурядный.
   Я снова был в одиночестве. Конечно, я мог вскоре получить  весточку  от
Аннет. Но был уверен, что внезапного визита не будет. Слишком  хорошо  она
меня знала.
   За двадцать лет она со мной прошла хорошую школу и обучилась  искусству
прятаться, избегать назойливых людей,  уходить  украдкой.  Она  знала  все
приемы: укрыться в стенном шкафу, выскочить в окошко, удрать через  черный
ход или, на худой конец,  по  пожарной  лестнице,  сбежать  по  эскалатору
против хода... А путешествия в дальние страны... Я же совершал их  не  для
того, чтобы удовлетворить любопытство или по  призванию  исследователя,  -
каждое из них было бегством. Бегством была вся моя жизнь. Анкет знала, что
она не должна торопить события: при малейшей  тревоге  есть  риск,  что  я
исчезну - и на этот раз уже окончательно.
   Но я был бы тронут, если бы время от времени получал от нее весточку во
всех этих местах, где мы когда-то жили с  ней  и  где  я  теперь  оказался
снова. Они почти не изменились. Почему в восемнадцать лет я оставил  центр
Парижа и перебрался на окраины? Здесь мне  легче  дышалось,  эти  кварталы
вдали  от  суеты  центра  были  укрытием,  трамплином  к  приключениям   и
неизвестности. Достаточно было пересечь площадь, дойти до конца улицы -  и
Париж оказывался за спиной. Я испытывал наслаждение, чувствуя себя на краю
города, на старте... Когда вечером загорались фонари на площади где-нибудь
у заставы Шампере, это было как приглашение в будущее.
   Именно  это  я  пытался  объяснить  Аннет,  которая  удивлялась   моему
пристрастию к окраинам. В конце концов она поняла. Или  притворилась,  что
поняла. Мы селились в разных гостиницах у парижских застав.  Целые  дни  я
проводил в хлопотах по покупке и  перепродаже  старинных  книг,  но  Аннет
зарабатывала больше: две тысячи франков в месяц за работу  манекенщицей  у
Л.  в  знаменитом  Доме  моделей  на  улице  Фобур-Сент-Оноре.   Остальные
манекенщицы были на пятнадцать лет старше и не прощали ей этого.
   Я помню, что комнатка манекенщиц была упрятана в глубине заднего двора.
Часто требовалось, чтобы Аннет дежурила там на случай,  если  какая-нибудь
клиентка придет  подобрать  себе  платье.  И  ей  надо  было  остерегаться
подножек, ядовитых колкостей и каблуков-шпилек других  манекенщиц,  потому
что именно она  на  всех  представлениях  коллекций  показывала  свадебное
платье.
   Мы жили в гостинице "Доддс" не одну неделю, но прошло столько  времени,
что я забыл, в какой комнате. Может, той самой, где нахожусь я сейчас?  Во
всяком случае, поза моя не изменилась. Я  лежу,  вытянувшись  на  кровати,
руки скрещены под головой, и я занят созерцанием  потолка.  Именно  так  я
ждал ее по вечерам, когда она оставалась на дежурстве в Доме  моделей.  Мы
шли в ресторан, а потом в кино. И я  не  могу  удержаться  -  неисправимая
канцелярская крыса, -  чтобы  не  составить  примерный  список  нескольких
заведений, где мы тогда бывали:

   Орнано, 43
   Шале-Эдуард
   Брюнен-Варьете
   У Жозетт из Ниццы
   Дельта
   Ла-Карленг
   Данюб-Палас
   Пти-Фантазио
   Ресторан Коке
   Кино Монкальм
   Алоппэ

   Сейчас,  когда  я  подходил  к  гостинице,  мне   казалось,   что   все
происходящее - сон. И я вот-вот проснусь  в  Сите-Верон  рядом  со  спящей
Аннет. Вернусь в реальную жизнь.  И  вспомню,  что  мы  должны  ужинать  с
Кавано, Ветцелем и Бен Смиданом. А может, это  будет  14  июля,  когда  мы
принимаем друзей? Наконец проснулась бы и  Аннет  и,  найдя,  что  у  меня
странный вид, спросила бы: "Тебе снилось что-нибудь плохое?"  Я  рассказал
бы ей обо всем: о мнимом отъезде в Рио-де-Жанейро, о поездке в Милан, туда
и обратно; о том, как я приходил в нашу квартиру, словно я теперь не более
чем призрак, и о том, как удивился, что она  заперлась  в  спальне  с  Бен
Смиданом; о  своих  долгих  послеполуденных  прогулках  по  зоопарку  и  в
окрестностях заставы Доре; о планах кочевать по окраинам, которые мы с ней
хорошо знали двадцать лет тому  назад.  И  остаться  там  навсегда.  Аннет
сказала бы мне: "Ну и странные же ты видишь сны, Жанно..."
   Я ущипнул себя за руку.  Встряхнул  головой.  Вытаращил  глаза.  Но  не
проснулся. Так и стоял на площади, глядя на фонтан и на  группы  туристов,
входивших в бывший Музей колоний. Я было собрался дойти до  большого  кафе
на улице Домениль, сесть там на террасе и  заговорить  с  соседями,  чтобы
разогнать чувство нереальности происходящего. Но это только усилило бы мое
беспокойство и тревогу: вдруг я  заговорю  с  незнакомыми  людьми,  а  они
ответят на чужом языке. Оставалась последняя зацепка: позвонить из  номера
Аннет. Но если моя комната - та самая, которую мы  занимали  двадцать  лет
тому назад, я не смогу соединиться с ней: связь будут нарушать помехи всей
этой толщи лет. Пожалуй, лучше попросить жетон в первом попавшемся кафе  и
набрать номер в кабине. Но от этого я тоже отказался. Все равно мой  голос
будет слишком далек - она не услышит.
   Я зашел в гостиницу. Надеялся, что найду весточку от Аннет,  но  ничего
не было. Тогда я решил, что она будет звонить  и  этот  телефонный  звонок
прервет наконец мой сон. Я ждал, лежа на кровати. И в конце концов уснул и
вправду увидел сон. Жаркая летняя ночь. Я в автомобиле с откидным  верхом.
Рядом водитель, но я не вижу его лица. Из  центра  Парижа  мы  катим  -  к
Порт-д'Итали. Временами все менялось: был день, и мы уже были не в машине,
а шли по маленьким улочкам, похожим  на  улочки  Венеции  или  Амстердама.
Пересекали какую-то холмистую лужайку посреди города. И снова  была  ночь.
Автомобиль медленно ехал по пустынной и плохо освещенной  улице  в  районе
Аустерлицкого вокзала. "Аустерлицкий вокзал" - эти два слова  сопровождали
весь сон, но  их  таинственность  и  звонкость,  конечно  же,  исчезнут  с
пробуждением.  Наконец  мы  доехали  до  какого-то  бульвара,   постепенно
спускавшегося вниз, и я увидел там пальмы и  зонтичные  сосны.  Кое-где  в
окнах больших домов горел свет. А дальше - темнота, между домами - склады,
ограды какого-то стадиона...  По  обеим  сторонам  улицы,  где  мы  ехали,
тянулась живая изгородь. Пышная листва деревьев скрывала  насыпь  железной
дороги. А на заборах еще висели афиши кинотеатров. Как давно мы не были  в
этих краях...


   Несколько дней я ждал вестей от Аннет. И напрасно. Из номера я почти не
выходил. Но однажды вечером около  семи  часов  почувствовал,  что  больше
ждать не буду. Ее молчание уже меня  не  беспокоило.  Может,  она  хотела,
чтобы я сделал первый шаг, но вряд ли - слишком хорошо она меня знала.
   Спускаясь  по  гостиничной  лестнице,  я  понял,  что  освободился   от
какого-то груза. И для разнообразия  решил  поужинать  в  ресторанчике  на
улице Домениль. Я думал о Риго и знал, что мысли о нем не оставят меня  ни
завтра, ни в последующие дни. Если он жив и в Париже, то достаточно  сесть
в метро - и можно навестить его или  набрать  восемь  цифр  на  телефонном
диске - и услышать его голос. Но я не верил, что это может быть так легко.
   Поужинав, я зашел в  телефонную  кабинку  ресторана  и  взял  парижский
телефонный  ежегодник.  Справочник  был  восьмилетней  давности.   Гораздо
внимательнее, чем в  первый  раз,  я  прочел  длинный  список  всех  Риго.
Остановился  на  том,  чье  имя  не  было  указано.  "Бульвар  Сульт,  20.
307-75-28". Номера телефонов в тот год еще не были восьмизначными.  307  -
это раньше было "Дориан". Я записал адрес и телефон.
   Все прочие упомянутые  Риго  казались  мне  неподходящими:  одни  из-за
профессии, другие из-за адреса,  а  некоторые  из-за  простого  уточнения:
месье и мадам Риго. У моего Риго, что меня и привлекло, имя отсутствовало,
а адрес был: бульвар Сульт, 20. Я вышел  из  ресторана,  решив  пройти  по
бульвару прямо до этого дома.  Солнце  исчезло,  но  небо  еще  оставалось
голубым. Больше всего люблю это время - пока не зажглись  фонари.  Уже  не
вполне день. И еще не ночь. Покой сменяет суету - и эхо прошлого  слышится
так явно.
   Дом двадцать по бульвару Сульт -  это,  собственно,  несколько  зданий,
подойти к которым можно по боковой аллее.  Я  боялся,  как  бы  "Риго"  не
оказалось названием магазина, но  ничего  подобного  по  этому  адресу  не
нашел. Окна на фасаде дома еще не горели. Я все не  решался  двинуться  по
боковой аллее: а вдруг кто-нибудь из жильцов спросит, что я  здесь  делаю.
Разумеется, я всегда мог ответить, что ищу месье Риго.
   В конце концов я просто сел на скамейку возле дома. Зажглись фонари.  Я
не спускал глаз с фасада  и  с  боковой  аллеи.  На  втором  этаже  теперь
засветилось одно окно, ставни из-за жары были открыты. Кто-то жил  в  этой
маленькой квартире, в которой, как я вообразил, было две  пустых  комнаты.
Риго?
   Мне  вспомнились  рассказы  о  путешествиях,  которыми  я  увлекался  в
отрочестве, особенно один - о  некоем  англичанине,  которого  морочили  в
пустыне миражи. На обложке книги была фотография: он в костюме бедуина,  а
вокруг стоят дети из какого-то оазиса. Мне стало смешно. Зачем так  далеко
ехать, когда тот же опыт можно приобрести в Париже, сидя  на  скамейке  на
бульваре Сульт! Чем не мираж - эти два окна, за одним из  которых,  как  я
убеждал себя, находился Риго, разве это не такой же мираж,  что  ослепляет
посреди пустыни?


   Наутро, около десяти часов, я вернулся к  дому  номер  20  по  бульвару
Сульт. Вошел в парадное. Слева на ручке двери консьержа  висела  табличка.
На ней было написано: "Просьба обращаться на станцию обслуживания: бульвар
Сульт, 16".
   На станции обслуживания перед бензоколонкой разговаривали двое, один  -
в голубой спецовке, другой - в белой рубашке и серых брюках; первый  похож
на кабильца, у второго  седые  волосы  зачесаны  назад,  глаза  голубые  и
какое-то красноватое лицо. Ему можно было дать лет семьдесят,  кабильцу  -
лет на двадцать меньше.
   - Вам что-нибудь нужно? - Вопрос задал кабилец в голубой спецовке.
   - Я ищу консьержа из двадцатого дома.
   - Это я. - Быстрым кивком головы меня приветствовал  человек  с  седыми
волосами, в углу рта у него была зажата сигарета.
   - Я просто хотел кое-что выяснить... Меня интересует некий месье Риго.
   На какое-то время он задумался:
   - Риго? А чего вы, собственно, от него хотите?
   Он вынул сигарету и держал ее в руке.
   - Я хотел бы его увидеть.
   Мне было не по себе: консьерж уставился на меня и не  отводил  взгляда.
Да и кабилец тоже с любопытством разглядывал меня.
   - Но он уже целую вечность не живет  здесь...  -  И  он  наградил  меня
снисходительной улыбкой, словно перед ним был  слабоумный.  -  В  квартире
никто не живет по крайней мере лет тридцать... Я даже не знаю,  существует
ли еще этот месье Риго...
   Кабилец в голубой спецовке,  казалось,  был  совершенно  безразличен  к
судьбе Риго, если только не притворялся из деликатности,  что  не  слушает
наш разговор.
   - Впрочем, оно и лучше, что я ничего  не  знаю...  Квартира  как  будто
моя... ключ у меня, и убираюсь там тоже я...
   - Вы знали месье Риго? - спросил я с бьющимся сердцем.
   - Да... Как по-вашему, сколько  лет  я  здесь  консьерж?  -  Он  слегка
выпрямился и по очереди рассматривал нас, кабильца и меня. - Ну скажите  -
сколько?
   Кабилец  пожал  плечами.  Я  молчал.  Консьерж  подошел  ко  мне  почти
вплотную.
   - Сколько вы мне дадите лет? - Он смотрел  мне  прямо  в  глаза.  -  Ну
скажите - сколько?
   - Шестьдесят.
   - Семьдесят пять!
   После этого признания он отпрянул, будто хотел посмотреть, какой эффект
оно произвело. Но кабилец  оставался  бесстрастным.  Я  же  заставил  себя
проговорить:
   - Вы действительно выглядите намного моложе. Так когда вы познакомились
с этим Риго?
   - В сорок втором.
   - Он жил здесь один?
   - С девушкой.
   - Мне бы хотелось посмотреть квартиру.
   - Она вас так интересует?
   - Просто  совпадение.  Я  думал,  что  некий  месье  Риго  сдает  здесь
квартиру...  Видимо,  неправильно  прочел  фамилию  и  адрес  в   газетном
объявлении.
   - А вы хотите снять квартиру в этом квартале?
   - Да.
   - И квартира Риго вас заинтересовала бы?
   - Почему бы и нет?
   - Вас устроит снять ее сразу до февраля? На меньший срок не подойдет...
Я всегда сдаю ее минимум на полгода...
   - Стало быть, до февраля.
   - А платить прямо мне, из рук в руки, согласны?
   - Согласен.
   Кабилец в голубой спецовке протянул мне пачку  сигарет,  затем  закурил
сам. Он рассеянно следил за  нашей  беседой.  Может,  он  давно  привык  к
подобным переговорам на предмет сдачи квартиры Риго.
   - Разумеется, я хочу получить наличными... сколько вы можете заплатить?
   - Сколько скажете, - сказал я ему.
   Он стоял, прищурившись и заложив пальцы под отвороты воротника.
   - Ну скажите... сколько?..


   Квартира была на  третьем  этаже  ближнего  к  бульвару  дома,  и  окна
открывались прямо на бульвар Сульт. Коридор вел на кухню, где в  углу  был
устроен душ; дальше - маленькая пустая комната с закрытыми  металлическими
ставнями и, наконец, в глубине еще комната, довольно просторная,  с  двумя
придвинутыми друг к другу одинаковыми  кроватями  с  медными  спинками.  У
противоположной стены - зеркальный шкаф.
   Консьерж закрыл за собой дверь, и я остался один. Он обещал вернуться с
масляной лампой, потому что  электричество  было  отключено  давным-давно,
телефон - тоже. Но он все это очень быстро восстановит.
   Задыхаясь от жары, я открыл окно. Шум автомобилей  с  бульвара  и  лучи
солнца, осветившие комнату, вернули меня в  реальность  нынешнего  дня.  Я
облокотился на подоконник. Внизу автомобили и  грузовики  остановились  на
красный свет. Совсем не тот бульвар Сульт, который знали  Ингрид  и  Риго;
его можно узнать разве что летними вечерами  или  по  воскресеньям,  когда
здесь пустынно. Да-да, я был уверен, что они жили здесь некоторое время до
отъезда в Жуан-ле-Пэн. Ингрид намекала на это, когда  я  в  последний  раз
видел ее одну в Париже. Мы говорили с ней о  районах  на  окраине,  где  я
тогда часто бывал - кажется, она спросила, где  я  живу,  и  сказала,  что
хорошо знает  эти  места:  она  жила  там  с  отцом,  на  улице  Атлас,  у
Бютт-Шомон. И даже с Риго, в маленькой квартирке. Правда, она  назвала  не
бульвар Сульт, а бульвар Даву.
   Я открыл одну за другой дверцы шкафа, но там остались одни  вешалки.  В
зеркальные створки брызнуло солнце - я зажмурился. Пустые  бежевые  стены,
краска местами облупилась. Только  над  кроватями  -  пятно,  видимо,  там
висела картина или  зеркало.  Сбоку  у  каждой  кровати  -  ночной  столик
светлого дерева  с  мраморной  доской  сверху,  как  в  отелях.  Занавески
бордового цвета.
   Я хотел открыть ящик одного из ночных столиков, но  он  не  выдвигался.
Мне удалось совладать  с  замком  с  помощью  ключа  от  моей  квартиры  в
Сите-Верон. В ящичке - старый  коричневый  конверт.  На  марке  значилось:
"Французская Республика". Синими чернилами  было  написано:  "Месье  Риго.
Тильзитская ул. 3,  Париж-8",  все  это  перечеркнуто,  а  сверху  черными
чернилами другой адрес: "Бульвар Сульт, 20  Париж-12".  В  конверте  лежал
листочек с напечатанным на машинке текстом.

   "18 января 1942 г.
   Вниманию жильцов!
   Особняк, который в настоящее время  является  доходным  домом  (площадь
Звезды, вход со стороны Тильзитской улицы, 3), вскоре будет  выставлен  на
продажу.
   За более подробной  информацией  обращаться  к  г-ну  Жири,  присяжному
поверенному  (бульвар  Мальзерб,  8),  или   в   управление   недвижимости
(Банковская улица, 9)".

   И снова у меня было ощущение, что мне снится сон. Я  ощупывал  конверт,
перечитывал адрес, глаза надолго останавливались на фамилии "Риго" - буквы
не менялись. Потом шел к  окну  убедиться,  что  по  бульвару  Сульт  едут
машины, что и машины, и бульвар - сегодняшние.  Мне  захотелось  позвонить
Аннет, чтобы услышать ее голос. Но, снимая трубку, я вспомнил, что телефон
отключен.
   На кроватях лежали одинаковые шотландские пледы. Я сел на краешек одной
из кроватей лицом к окну. В руке я держал  конверт.  Да,  именно  об  этом
рассказывала мне Ингрид. Но ведь часто нам  снятся  места  и  ситуации,  о
которых  кто-то  когда-то  рассказывал,  а  к   ним   добавляются   другие
подробности. Вот и конверт. Существовал ли он наяву? Или был деталью моего
сна? Во всяком случае, в доме  три  по  Тильзитской  улице  была  квартира
матери Риго, и он жил там в то время, когда они  познакомились  с  Ингрид.
Она рассказала мне, как была изумлена, когда Риго привел ее в эту квартиру
- временно, несколько недель, он был  там  один,  -  и  какой  надежностью
повеяло  на  нее  при  виде  старинной  мебели,  ковров,   делавших   шаги
бесшумными,  картин,  люстр,  деревянных  панелей  на   стенах,   шелковых
занавесей и зимнего сада...
   Они не зажигали света в гостиной - комендантский час.  Несколько  минут
сидели, глядя в окно на черную громаду Триумфальной арки и  на  светящуюся
белым снегом площадь.


   - Вы спали?
   Он вошел в комнату, а я и не услышал.  В  руке  у  него  была  масляная
лампа. Уже стемнело, и я лежал. Он поставил лампу на столик у кровати.
   - Вы прямо сегодня и останетесь в квартире?
   - Пока не знаю.
   - Вот вам простыни, если хотите.
   Лампа отбрасывала тени на стены, и будь я один, я мог бы подумать,  что
сон мой  продолжается.  Но  присутствие  этого  человека  казалось  вполне
реальным. И голос его звучал ясно и звонко. Я встал.
   - Одеяла у вас уже есть. - Он показывал на шотландские пледы,  которыми
были покрыты кровати.
   - Они принадлежали Риго? - спросил я.
   - Конечно. Это единственное, что осталось здесь, не считая  кроватей  и
шкафа.
   - Значит, он жил здесь с женщиной?
   - Да. Помню, они еще тут были во время первой бомбардировки Парижа... И
оба не захотели спускаться в подвал...
   Он подошел и облокотился рядом со мной на подоконник. На бульваре Сульт
было пустынно - дул ветер.
   - В самом начале  будущей  недели  у  вас  будет  телефон...  Воду,  по
счастью, не отключили, и я починил душ в кухне.
   - Это вы следите за квартирой?
   - Да. А время от времени  сдаю  ее,  чтобы  были  деньги  на  карманные
расходы. - Он глубоко затянулся.
   - А если вернется Риго? - спросил я.
   Он мечтательно глядел вниз, на бульвар.
   - Я думаю, что после  войны  они  жили  на  юге...  Редко  приезжали  в
Париж... А потом она, должно быть, ушла от  него.  Он  остался  один.  Лет
десять я еще видел его время от времени. Он здесь жил иногда... И приходил
за почтой... А потом я его больше не встречал... И  я  не  думаю,  что  он
возвратится. - Серьезность тона,  с  которой  он  произнес  эту  последнюю
фразу, удивила меня. Он смотрел, не отрываясь, куда-то на  другую  сторону
бульвара. - Люди уходят и не возвращаются. Вы не замечали, месье?
   - Да, конечно.
   У меня было желание спросить его, что он под этим подразумевает.  Но  я
передумал.
   - Так вам нужны простыни или нет?
   - Сегодня я ночевать здесь не буду. Все мои вещи в гостинице "Доддс".
   - Если вам завтра понадобится кто-нибудь для переезда, мы здесь -  я  и
мой приятель с заправочной станции.
   - У меня почти нет вещей.
   - Душ работает хорошо, только мыла там нет. Я могу сейчас  принести.  И
зубную пасту...
   - Нет-нет, еще одну ночь я проведу в гостинице...
   - Как хотите, месье. Надо дать вам ключ. - Из кармана  брюк  он  достал
маленький желтый ключик и протянул его мне. - Не потеряйте.
   Тот ли это самый ключ, которым давным-давно пользовались Ингрид и Риго?
   - Ну, я пошел. Я дежурю на станции обслуживания, помогаю приятелю. Если
понадоблюсь, вы найдете меня там. - Он быстро пожал мне руку.  -  Оставляю
вам лампу. Провожать меня не надо. Я умею ориентироваться в темноте.  -  И
он тихо закрыл за собой дверь.
   Я перегнулся через подоконник и  увидел,  как  он  выходит  из  дома  и
медленно, бесшумно идет к станции обслуживания. Только теперь  я  заметил,
что он в мягких тапочках. Его белая рубашка и серые брюки  придавали  ночи
какую-то курортность.
   Он подошел к кабильцу в голубой спецовке, и оба уселись на стулья возле
бензоколонки. Должно быть, спокойно курили. Я тоже курил. Погасил лампу, и
красноватый кончик моей  сигареты  отражался  в  зеркальном  шкафу.  Такие
теплые вечера, как сегодня, когда на тротуар  выставляются  стулья,  чтобы
можно было выйти и  подышать  свежим  воздухом,  еще  будут.  Надо  и  мне
воспользоваться этой передышкой, пока не началась осень.


   Примерно в это же время года однажды вечером в конце июля, я и встретил
Ингрид последний раз. Я провожал Кавано. Он улетал в Бразилию, куда  через
месяц должен был отправиться к нему и я.  Мы  только  осваивали  профессию
путешественников,  и  я  нипочем  бы  не  смог  предугадать,  что  в  один
прекрасный день сделаю вид, будто  отправляюсь  в  ту  же  страну,  а  сам
скроюсь в гостинице двенадцатого округа. Он сел в автобус, идущий в  Орли,
а я остался в одиночестве, не очень хорошо понимая, чем бы  занять  вечер.
Аннет уехала на несколько дней к родителям в Копенгаген. У нас в то  время
была комната в большом доме Клуба путешественников, на Монмартре.  Мне  не
хотелось возвращаться туда, потому что было еще светло.
   Я шел наугад, поскольку квартал  этот  знал  плохо.  Закрываю  глаза  и
пробую восстановить свой тогдашний маршрут. Я  прошел  через  Эспланаду  и
обогнул Дворец Инвалидов, чтобы  оказаться  в  районе,  который,  как  мне
кажется по прошествии стольких лет, был еще более безлюдным,  чем  бульвар
Сульт в прошлое  воскресенье.  Широкие  тенистые  улицы.  Лучи  заходящего
солнца еще освещают верхние этажи и крыши домов.
   Кто-то идет передо мной метрах  в  десяти.  А  больше  на  этой  улице,
протянувшейся вдоль стен Военной школы, нет никого.  Стены  школы  придают
всему кварталу сходство с захолустным старинным гарнизонным городком...  и
эта женщина впереди идет какой-то неуверенной походкой, будто пьяная...
   В конце концов я ее нагнал и,  поравнявшись,  украдкой  оглядел  ее.  И
сразу же узнал. Три года минуло с тех пор, как я впервые встретился с ними
на юге: с ней и с Риго... Она не обратила на меня ни  малейшего  внимания.
Шла дальше своей неуверенной  походкой,  с  отсутствующим  взглядом,  и  я
подумал: может, она заблудилась. В этом квартале улицы прямые и совершенно
одинаковые, и она тщетно ищет какие-нибудь ориентиры,  такси  или  станцию
метро. Я подошел к ней, но она не заметила. Некоторое время мы шли  рядом,
а я все не решался обратиться к ней. Наконец она повернула  голову  в  мою
сторону.
   - Мне кажется, мы с вами знакомы, - сказал я.
   И почувствовал, что она делает над собой усилие. Как будто ее  разбудил
телефонный  звонок,  и  она  пытается  сосредоточиться,   чтобы   ответить
собеседнику ясным и отчетливым голосом.
   - Знакомы? - Она хмурила брови и изучала меня своими серыми глазами.
   -  Вы  как-то  подобрали  меня  на  дороге  из  Сен-Рафаэля...  Я  ехал
автостопом.
   - На дороге из Сен-Рафаэля?.. - Было похоже, что она из каких-то глубин
медленно поднимается на поверхность. - Ах, ну да... Помню...
   - Вы привезли меня к себе на виллу возле пляжа Памплон.
   У меня было впечатление, что я помогаю ей обрести  твердую  почву.  Она
улыбнулась:
   - Ну конечно... И это было не очень давно.
   - Три года назад.
   - Три года... Мне казалось, меньше.
   Мы стояли не двигаясь посреди тротуара, лицом к лицу. Я придумывал, чем
бы задержать ее. А то скажет что-нибудь из вежливости и пойдет себе дальше
своей дорогой. Но молчание прервала она:
   - Вы остаетесь в Париже на июль? Отдыхать не собираетесь?
   - Нет.
   - Больше не ездите автостопом? - В глазах ее мелькнула ирония.  -  Если
бы вы попробовали делать это здесь, едва ли встретили бы много машин...  -
Она показывала на улицу перед нами. - Пустыня...
   Чувствовалось, что я был первым человеком, с кем она  разговаривала  за
много-много дней. И спустя двадцать лет мне кажется, что она  была  в  том
состоянии, в каком я пребываю сейчас, сегодня вечером на бульваре Сульт.
   - Вы не могли бы составить мне компанию в переходе через эту пустыню? -
Она улыбалась и шла гораздо увереннее, чем только что.
   - Как поживает ваш муж? - Не успел  я  договорить,  как  тут  же  понял
неловкость ситуации.
   - Он в отъезде. - Она ответила сухо. Ясно: этот  сюжет  затрагивать  не
стоит. - Я уехала с юга... Вот уже несколько месяцев живу в этом квартале.
- Она подняла лицо, и я прочел в ее серых  глазах  беспокойство.  А  потом
доброжелательный интерес и любопытство к моей собственной персоне. - А вы?
Вы хорошо знаете этот квартал?
   - Не особенно.
   - Тогда мы в одинаковом положении.
   - Вы живете здесь рядом?
   - Да. В большом доме, где помещаются конторы, на последнем  этаже...  У
меня красивый вид, но в этой квартире слишком много тишины...
   Я промолчал. Темнело.
   - Я задерживаю вас... - сказала она. - У вас, наверное, дела?
   - Нет.
   - Я бы с удовольствием пригласила вас  к  себе  поужинать,  но  у  меня
ничего нет. - Она была  в  нерешительности.  Хмурила  брови.  -  Можно  бы
попробовать  найти  какое-нибудь  кафе  или  ресторан,  которые   еще   не
закрылись.
   И она посмотрела вперед,  на  пустынную  улицу,  на  ряды  деревьев  до
горизонта; как только зашло солнце, листва их потемнела.


   Много лет спустя Кавано снял в этом квартале крохотную  квартирку  и  в
ней живет по сей день. А сегодня вечером, может, он там вместе с Аннет.  В
двух маленьких комнатах, заваленных масками из Африки  и  Океании,  должно
быть, жарко, и Аннет вышла ненадолго подышать  свежим  воздухом.  Идет  по
улице Дюкен и, не исключено, думает обо мне и испытывает соблазн прийти ко
мне, на заставу Доре, туда, где во время бомбардировок жили Ингрид и Риго.
   Вот так мы и бродим по одним и тем же местам  в  разные  моменты  нашей
жизни и через много лет все же наконец встречаемся друг с другом.
   На улице Лоуэндаля метрах в ста от того  дома,  где  потом  будет  жить
Кавано, один ресторан был еще открыт. С тех пор я часто проходил  мимо  и,
хотя с помощью Кавано хорошо  узнал  квартал,  тем  не  менее  всякий  раз
испытывал то же чувство, что и тогда с Ингрид, будто я не в  Париже,  а  в
каком-то другом городе, но что это за город, мне не узнать никогда.


   - Здесь будет прекрасно...
   Властным жестом, удивившим меня, она показала на один  из  столиков.  Я
вспомнил ее неуверенную походку, когда увидел ее одну на улице, со спины.
   Гостиничный ресторан. Посреди коридора, где сидит администратор, группа
японцев словно окаменела со  своими  чемоданами.  Зал  ресторана  оформлен
ультрасовременно:  черные  лаковые  стены,   стеклянные   столы,   кожаные
банкетки, подсвеченный потолок. Мы сидели лицом друг к  другу.  За  спиной
Ингрид в большом аквариуме сновали фосфоресцирующие рыбки.
   Она изучала меню.
   - Вас надо кормить... Вам в вашем возрасте надо набираться сил.
   - И вам тоже, - сказал я.
   - Нет... Я не хочу есть. - Она заказала для меня закуску и  горячее,  а
для себя - зеленый салат. - Выпьете чего-нибудь?
   - Нет.
   - Ничего спиртного? А я, пожалуй, выпью, ладно?
   Она с тревогой смотрела на меня, будто я собирался запретить ей это.
   - Пожалуйста, - ответил я.
   - Тогда... одно пиво... - Она кивнула метрдотелю. Можно было  подумать,
что она вдруг решилась сделать что-то постыдное или  запретное.  -  Так  я
обхожусь без виски или другого спиртного... Просто выпиваю немного пива...
   Она силилась улыбнуться. Я почувствовал, что она стесняется меня.
   - Не знаю, что вы об этом  думаете,  -  сказала  она,  -  но  я  всегда
считала, что этот напиток не для женщин...
   На этот раз взгляд ее выражал нечто большее, чем тревогу, - отчаяние. И
я был настолько удивлен, что не находил слов, чтобы ее ободрить. Наконец я
сказал:
   - Мне кажется, вы ошибаетесь... Я  знаю  многих  женщин,  которые  пьют
пиво...
   - Да неужели? Многих знаете?
   Ее ироническая улыбка и лукавый взгляд успокоили меня: когда  я  увидел
ее на улице, я все сомневался, та  ли  это  женщина,  которую  я  знал  на
Лазурном берегу. Нет, она и в самом деле не изменилась за эти три года.
   - Расскажите мне, что хорошего вы делаете в жизни? - сказала она.
   Ей подали салат и пиво. Она сделала несколько глотков, но до салата  не
дотронулась.
   Я представил себе, как она сидит одна в своей квартире перед  такой  же
тарелкой и таким же стаканом пива, оглушенная тишиной, которой  я  еще  не
знал в ту пору и которая так хорошо знакома мне сегодня.


   Не очень-то я много рассказал ей о своих  делах.  Вскользь  упомянул  о
призвании к дальним странствиям и  предстоящем  отъезде  в  Бразилию.  Она
тоже, как она доверительно сказала мне, когда-то провела несколько дней  в
Рио-де-Жанейро. В то время ей было столько же лет, сколько мне. И жила она
в Америке.
   Я задавал ей вопросы и до сих пор не понимаю, почему она  отвечала  так
подробно.
   Я отлично понимал, что в ней вовсе нет самолюбования, да и  говорить  о
себе она не любила. Но, видимо, угадав, что меня это очень интересует, "не
хотела" - как она повторила несколько раз, - "чтобы у меня пропал вечер".
   Возможно и другое: бывает, что в один прекрасный вечер кто-нибудь вдруг
посмотрит на вас внимательно и у вас возникнет потребность  передать  ему,
нет, не свой опыт, но какие-то разрозненные  детали,  связанные  невидимой
нитью, которая каждый миг грозит порваться  и  которую  называют  течением
жизни.
   Пока она говорила, рыбки за ее спиной время от времени прижимали головы
к стеклу аквариума. Потом снова  без  устали  вертелись  в  голубой  воде,
освещенной маленьким прожектором. Верхний свет выключили в знак того,  что
уже поздно и пора уходить. Освещен был только аквариум.
   Около часа ночи тишина на  улице  так  сгустилась,  что  слышался  даже
шелест листвы. Ингрид взяла меня под руку:
   - Проводите меня до дому...
   На этот раз поддержка нужна была ей. Не так, как в тот вечер, когда  мы
спускались по Крепостной улице и я впервые в жизни почувствовал  себя  под
чьей-то опекой. Однако же через несколько шагов снова вела меня она.
   Мы подошли к зданию  с  большими  застекленными  лоджиями,  всюду  было
темно, только в двух окнах на последнем этаже горел свет.
   - Я  всегда  оставляю  свет  включенным,  -  сказала  она.  -  Мне  так
спокойнее.
   Она  улыбалась.  Ее  настороженность   ушла.   Но,   быть   может,   ее
непринужденность  была  наигранной.  Эта  часть  улицы  не  была  обсажена
деревьями, по обе стороны стояли здания, похожие на тот дом, где жила она,
и во всех лоджиях было темно. Всякий раз потом, когда я бывал в  гостях  у
Кавано, я не мог удержаться от соблазна пройти мимо этих домов. Это был не
Париж, улица  никуда  не  вела.  Она  словно  была  переходом  на  пути  в
неизвестность.
   - Я запишу вам мой номер телефона...
   Она порылась в сумочке, но ручки там не оказалось.
   - Говорите, я запомню...
   Вернувшись к себе на Монмартр, я записал этот  телефон.  В  последующие
дни я пытался звонить ей, и не один раз, но  никто  не  отвечал.  В  конце
концов я решил, что неверно запомнил номер.
   У двери подъезда - матовое стекло в ажурном кованом  обрамлении  -  она
обернулась, и ее серые глаза остановились на мне.  Медленно  подняв  руку,
она кончиками пальцев коснулась  напоследок  моего  виска  и  щеки.  Потом
опустила руку, и дверь за ней закрылась. Эта упавшая вниз рука и  железный
скрежет,  с  которым  захлопнулась  дверь,   вызвали   у   меня   недоброе
предчувствие: я угадал, что в жизни  может  наступить  момент,  когда  все
теряет смысл.





   Поставив масляную лампу на столик  у  кровати,  я  еще  раз  обследовал
зеркальный шкаф внутри. Ничего. Я положил в карман  конверт,  адресованный
Риго - Тильзитская улица, 3, - который потом был  переправлен  на  бульвар
Сульт, 20. С лампой в руке я прошел  по  коридору  во  вторую  комнату.  С
большим трудом открыл металлические ставни, так они заржавели. Лампа  была
теперь не нужна: уличный фонарь прямо  против  окна  заливал  всю  комнату
ярким светом.
   Налево маленький стенной шкаф. На верхней полке  пусто.  У  перегородки
пара лыж старого фасона. В самом низу - фибровый  чемодан.  В  нем  лыжные
ботинки и страница, вырванная из какого-то журнала, на которой мне удалось
разглядеть несколько фотографий. Я поднес глянцевую страничку  к  свету  и
прочел текст, вокруг которого располагались фотографии: "В  МЕЖЕВЕ  НАПЛЫВ
МОЛОДЕЖИ.  ОДНИ  ПРОВОДЯТ  ЗДЕСЬ  ФРОНТОВОЙ  ОТПУСК,  ДРУГИЕ  -  ПОСЛЕДНИЕ
КАНИКУЛЫ ПЕРЕД МОБИЛИЗАЦИЕЙ".
   На двух фотографиях я узнал Риго, ему тогда было лет двадцать. На одной
он приготовился к бегу и стоял, опершись на лыжные палки,  на  другой  был
снят на балконе какого-то шале в  обществе  дамы  и  молодого  человека  в
огромных  темных  очках.  Внизу  подпись:  мадам  Эдуар   Бурде,   П.Риго,
победитель  университетских  соревнований  по  лыжам  1939  года,  и  Энди
Эмбрикос. На лице мадам Эдуар Бурде карандашом были пририсованы усы,  и  я
был абсолютно уверен в том, что это сделал сам Риго.
   Я представил себе, как он  перенес  из  дома  с  Тильзитской  улицы  на
бульвар Сульт лыжи, ботинки  и  страничку  из  роскошного  журнала  времен
"странной войны". Однажды  вечером  в  этой  комнате,  где  они  с  Ингрид
скрывались, - в тот вечер, когда впервые бомбили Париж, но ни он,  ни  она
не пожелали спуститься в подвал, - он, должно быть, с изумлением глядел на
все эти вещи как на остатки прежней  жизни,  жизни  молодого  человека  из
приличного общества. Мир, в котором он вырос, в котором  жил  до  двадцати
лет, показался ему таким далеким и таким ничтожным, что в  ожидании  конца
бомбардировки он рассеянно пририсовал усики этой даме.


   Прежде чем закрыть за собой дверь квартиры, я убедился, что  желтенький
ключик, который дал мне консьерж, по-прежнему  лежит  у  меня  в  кармане.
Затем спустился по лестнице в полутьме - выключателя не нашел. На бульваре
было  довольно  свежо.  Перед  станцией  обслуживания  кабилец  в  голубой
спецовке сидел на стуле и курил. Он махнул мне рукой.
   - Вы один? - спросил я его.
   - Приятель пошел спать. Скоро меня сменит.
   - Вы работаете всю ночь?
   - Всю ночь.
   - Даже летом?
   - Да. Мне это нетрудно. Я не люблю спать.
   - Если понадобится, - сказал я, - то и я смогу подменить вас. Я  теперь
живу в этом квартале, и мне нечего делать.
   Я сел на стул лицом к нему.
   - Хотите кофейку? - предложил он.
   - С удовольствием.
   Он пошел в служебное помещение и вернулся с двумя чашками кофе.
   - Я положил вам один кусочек сахара. Годится?
   Мы сидели на стульях и маленькими глоточками пили кофе.
   - Вам понравилась квартира?
   - Очень.
   - Я три месяца снимал ее у моего друга, пока не нашел  себе  другую,  в
одну комнату.
   - И квартира была так же пуста, как сейчас?
   - Ничего, кроме старых лыж в стенном шкафу.
   - Они и сейчас там, - сказал я. - И у вашего друга  нет  никаких  идей,
где бы найти бывшего владельца?
   - Знаете, он, наверное, умер.
   И он поставил свою чашечку на тротуар, прямо у ног.
   - Если б не умер, он все же как-нибудь объявился бы, - сказал я.
   Кабилец улыбался,  пожимая  плечами.  Мы  немного  помолчали.  Он  явно
задумался.
   - Во всяком случае, - сказал он, - этот  человек,  должно  быть,  любил
зимний спорт...


   Вернувшись в гостиницу, я открыл папку с  записями  о  жизни  Ингрид  и
вложил в нее страничку из журнала и конверт, адресованный Риго. Да, в доме
три по Тильзитской улице действительно жила мадам Поль Риго. Я записал так
на листочке бумаги, после того как проверил по старому справочнику.  В  те
несколько дней, что Ингрид жила с Риго  на  Тильзитской  улице,  в  Париже
выпал снег, и они не выходили из квартиры. Сквозь огромные  окна  гостиной
они смотрели на снег, засыпавший площадь и соседние улицы, укутавший город
покровом тишины, нежности и сна.


   Я проснулся в полдень и снова надеялся, что до вечера  от  Аннет  будет
весточка или телефонный звонок. Пошел позавтракать в кафе  на  ту  сторону
площади с фонтанами. Вернувшись, я сказал хозяину гостиницы, что до вечера
буду у себя в комнате, чтобы он не забыл позвать меня, если позвонит жена.
   Я распахнул обе створки окна.  Сияющий  летний  день.  Изнуряющая  жара
кончилась. Группа детей с учителями идет к бывшему Музею колоний. Вот  они
останавливаются и  толпятся  около  продавца  мороженого.  Струи  фонтанов
сверкают искорками на солнце, и мне  нетрудно  перенестись  из  спокойного
июльского полдня, где я обретаюсь сейчас, в ту далекую зиму, когда  Ингрид
впервые встретила Риго. Больше нет границы  между  временами  года,  между
прошлым и настоящим.


   Это был один из последних  дней  ноября.  Как  обычно,  под  вечер  она
возвращалась из "Шатле" после  занятий  в  школе  танцев.  Времени,  чтобы
добраться до гостиницы на бульваре Орнано, где они жили с начала  осени  с
отцом, оставалось немного: в этот вечер комендантский час начинался  в  их
округе в  шесть  часов,  потому  что  накануне  на  улице  Шампьонне  было
покушение на немецких солдат.
   Она впервые в жизни заработала деньги, протанцевав всю неделю со своими
соученицами в кордебалете на сцене "Шатле" в "Венских вальсах".  Пятьдесят
франков гонорара. Уже темнело, и она  переходила  площадь,  направляясь  к
метро. И почему в этот вечер при мысли о встрече  с  отцом  ее  охватывало
отчаяние? Доктор Жуган переехал в Монпелье и  не  сможет  больше  помогать
отцу, как делал это до сих пор, предоставляя ему работу в своей клинике  в
Отейе. Он предложил отцу приехать к нему в Монпелье, в свободную зону,  но
для этого нужно было незаконно перейти демаркационную линию... Разумеется,
доктор Жуган рекомендовал ее отца другим сотрудникам клиники в Отейе, но у
них не было ни великодушия, ни смелости доктора Жугана: они  боялись,  как
бы не обнаружилось,  что  австрийский  подданный,  зарегистрированный  как
еврей, тайно работает у них...
   Вагон метро был набит битком, людей  было  больше,  чем  обычно,  из-за
раннего комендантского часа.  На  станции  "Страсбург  -  Сен-Дени"  вошло
столько новых пассажиров, что не закрывались  двери.  Она  задыхалась.  На
пятьдесят франков,  полученных  за  "Венские  вальсы",  можно  было  взять
велотакси.  Или  даже  фиакр.  И  всю  дорогу  до  бульвара   Орнано   она
представляла бы себе, что война уже кончилась, она едет по другому  городу
и в более счастливое, чем нынешнее, время, например,  в  эпоху  тех  самых
"Венских вальсов".


   Она вышла не на "Симплоне", как всегда, а на "Барбе - Рошуар". Половина
шестого. Она решила дойти до гостиницы пешком по свежему воздуху. В начале
бульвара Барбе, словно на границе, стояли немецкие солдаты  и  французские
полицейские. Ей вдруг показалось, что, если она пойдет туда  по  бульвару,
где начинался восемнадцатый округ, эта граница у нее  за  спиной  окажется
закрытой навсегда.
   Вот она идет вдоль бульвара Рошуар по левой стороне  тротуара,  которая
относится  к  девятому  округу.   Время   от   времени   посматривает   на
противоположную  сторону,  где  проходит  разграничительная  черта   между
округами: там темнее, хотя время еще не наступило, еще пятнадцать минут до
того, как граница будет закрыта, и если за это время она ее не  пересечет,
то уже не сможет попасть  к  отцу  в  гостиницу.  Станции  метро  во  всем
квартале тоже  в  шесть  часов  закроются.  На  площади  Пигаль  -  другой
пограничный пост. Вокруг грузовика стоят немецкие  солдаты.  Но  она  идет
прямо вперед, по тому же тротуару,  уже  вдоль  бульвара  Клиши.  Остается
больше десяти  минут.  Площадь  Бланш.  Там  она  на  несколько  мгновений
останавливается. Собирается перейти площадь и  границу.  Делает  три  шага
вперед и  снова  останавливается.  Возвращается  назад,  в  зону  девятого
округа. Осталось чуть больше пяти минут. Нельзя поддаваться головокружению
и дать увлечь себя темноте, простирающейся по ту сторону. Надо  оставаться
на тротуаре девятого округа. Она ходит взад-вперед перед кафе "Пальмье"  и
аптекой на площади Бланш. Старается не думать ни о чем,  а  главное  -  об
отце. Считает секунды: двадцать три, двадцать  четыре...  двадцать  шесть,
двадцать семь... Шесть часов. Шесть часов пять минут. Шесть  часов  десять
минут. Вот и все. Кончено.


   Надо идти дальше, прямо вперед по тротуару, избегая смотреть туда,  где
начинается зона действия комендантского часа. Она ускоряет шаг, будто идет
по узкому пешеходному мостику и все время боится упасть в пустоту.  Жмется
к домам, идет вдоль стены лицея Жюля Ферри,  где  училась  еще  в  прошлом
году.
   Теперь, перейдя площадь Клиши,  она  наконец  поворачивается  спиной  к
восемнадцатому округу. Оставляет позади этот квартал,  навсегда  утонувший
во тьме комендантского часа. Словно вовремя спрыгнула с тонущего  корабля.
Она не хочет думать об отце, потому что ощущает себя еще слишком близкой к
этой черной и тихой зоне, откуда никто и никогда больше не  сможет  выйти.
Ей же удалось спастись в последний момент.
   Она уже не чувствует удушья, которое испытала в метро и только  что  на
перекрестке Барбе - Рошуар, когда  увидела  неподвижно  стоящих  солдат  и
полицейских. Ей кажется, что улица впереди -  это  широкая  лесная  аллея,
которая там вдали открывается на запад, на море, и ветер уже бросает ей  в
лицо мелкие брызги.


   Когда она подходила к площади Звезды, начался  дождь.  Она  встала  под
козырек какого-то подъезда на Тильзитской улице. На первом этаже соседнего
здания - чайный салон под вывеской "Встреча". Она долго не решалась  войти
туда, из-за того что на ней были спортивное пальтишко и старый свитер.
   Наконец зашла и села за столик в глубине зала. Клиентов  в  этот  вечер
немного.  Она  вздрагивает:  пианист  играет  одну  из  мелодий   "Венских
вальсов". Официантка приносит ей чашку шоколада  и  миндальное  печенье  и
как-то странно смотрит на нее. Ингрид вдруг  задумывается,  имеет  ли  она
право находиться здесь. Быть может, несовершеннолетним без  сопровождающих
запрещен вход в этот чайный  салон?  И  почему  ей  в  голову  пришло  это
выражение?  Несовершеннолетние  без  сопровождающих.  Ей  шестнадцать,  но
выглядит она на двадцать. Она пытается разгрызть  миндальное  печенье,  но
оно слишком твердое, а шоколад такой бледный, почти лилового цвета.  Да  и
вкус у него не шоколадный. Хватит ли ей пятидесяти франков, полученных  за
"Венские вальсы", чтобы уплатить по счету?
   Когда чайный салон закроется, она снова окажется на улице, под  дождем.
И надо будет искать место, где пробыть до полуночи. А после,  когда  здесь
настанет комендантский час? Ее охватывает паника. Она не подумала об этом,
когда  шла,  прижимаясь  к  стенам  домов,  чтобы  не  попасть  в   другой
комендантский час, тот, шестичасовой. За соседним  столиком  она  заметила
двух молодых людей. Один из них в светло-сером костюме. Румянец  на  щеках
контрастирует с суровостью взгляда и тонкими губами. Эту жесткость взгляду
придает бельмо на правом глазу. Белокурые волосы зачесаны назад. Другой  -
брюнет в потрепанном твидовом пиджаке. Говорят они тихо.  Она  встретилась
взглядом  с  брюнетом.  Первый  резким   жестом   открывает   позолоченный
портсигар, берет сигарету  и  прикуривает  от  такой  же,  как  портсигар,
позолоченной зажигалки.  Кажется,  он  что-то  объясняет  брюнету.  Иногда
повышает голос, но музыка заглушает его слова. Брюнет слушает и  время  от
времени кивает в  знак  согласия.  Она  еще  раз  встретилась  взглядом  с
брюнетом, и он улыбнулся ей.


   Выходя из чайного  салона,  блондин  в  светло-сером  костюме  небрежно
махнул рукой брюнету. Тот остался один за  столиком.  Пианист  по-прежнему
играет мелодию  из  "Венских  вальсов".  Она  боится,  что  салон  вот-вот
закроют.
   Вокруг нее все вдруг поплыло.  Она  пытается  победить  нервную  дрожь.
Хватается пальцами за край стола и не отводит глаз  от  чашки  шоколада  и
миндального печенья, которое так и не смогла съесть.
   Брюнет встал и подошел к ней:
   - Похоже, вы не очень хорошо себя чувствуете...
   Он помогает ей встать. На  улице  они  делают  несколько  шагов,  и  ей
становится лучше. Он держит ее под руку.
   - Я не дошла до дома... В восемнадцатый округ...  Из-за  комендантского
часа...
   Она проговорила все это  очень  быстро,  словно  хотела  избавиться  от
какого-то груза. И вдруг начала плакать. Он сжал ее руку.
   - Я живу совсем рядом... Пойдемте ко мне...
   Они идут по кривой улочке. Темно почти так же,  как  тогда,  когда  она
была на краю зоны комендантского часа и изо всех сил боролась с искушением
сойти с тротуара девятого округа. Они переходят улицу,  где  фонари  горят
синим светом ночников.
   - Что хорошего вы делаете в жизни?
   Он задал этот вопрос очень ласково, хотел расположить ее  к  себе.  Она
перестала плакать, но слезы еще катились по подбородку.
   - Я танцовщица.


   Она смутилась, когда они прошли за решетчатые ворота и  пересекли  двор
одного из больших особняков, выходящих на площадь Звезды. На третьем этаже
он открыл дверь и пропустил ее вперед.
   Люстры и лампы включены. Занавески задернуты, чтобы  с  улицы  не  было
заметно света. Никогда в жизни она не видела таких больших комнат и  таких
высоких потолков. Они прошли прихожую, а  потом  комнату,  где  все  стены
заставлены полками со старинными книгами. В  гостиной  в  камине  догорали
дрова. От поленьев почти ничего не осталось. Он предложил ей снять  пальто
и сесть на диванчик. В глубине гостиной в большой застекленной  ротонде  -
зимний сад.
   - Можете позвонить домой.
   Он  поставил  телефон  возле  нее  на  диванчик.  Минуту  она  была   в
нерешительности. "Можете позвонить домой"... Она прекрасно помнила  номер:
Монмартр 33-83, это был телефон в кафе на первом этаже гостиницы.  Ответит
хозяин, если только он уже  не  закрыл  кафе  из-за  комендантского  часа.
Дрожащим пальцем она набрала номер. Он склонился перед камином  и  ворошил
кочергой угли.
   - Не могли бы вы передать кое-что доктору Теирсену? -  Ей  пришлось  не
один раз повторить фамилию. - Доктору, который живет в гостинице...  Да...
Это его дочь... Скажите ему, что у меня все в порядке...
   Она очень быстро положила трубку. Он сел рядом с ней на диванчик.
   - Вы живете в гостинице?
   - Да, с отцом.
   Обе  их  комнатки  легко  уместились  бы  в  углу  этой  гостиной.  Она
представляет  себе  входную  дверь  гостиницы,  покрытую  красным   ковром
винтовую лестницу, круто поднимающуюся на второй этаж. Направо по коридору
номера три и пять. И эта гостиная,  где  она  сидит  сейчас,  с  шелковыми
занавесками, деревянными панелями, люстрой, картинами  и  зимним  садом...
Неужели то и другое - в одном городе,  или,  может,  это  ей  снится,  как
недавно в метро, когда ей представилось, будто она едет на бульвар  Орнано
в фиакре? А ведь отсюда до Орнано не больше десяти остановок на метро.
   - А вы? Вы здесь живете один?
   - Да.
   Он удрученно пожал плечами, словно извиняясь.
   Одна вещь вдруг пробудила у нее доверие к нему. Переставляя  телефон  с
диванчика, он слишком резко нагнулся, и подкладка  его  твидового  пиджака
разорвалась. И еще она заметила, что на нем грубые ботинки.  А  один  даже
без шнурков.


   Они поужинали на кухне, расположенной  в  самой  глубине  квартиры.  Но
есть-то было почти нечего. Потом вернулись в гостиную. Он  сказал  ей:  вы
переночуете здесь. И провел ее в соседнюю комнату. В слишком  ярком  свете
люстры возвышалась кровать с  шелковым  балдахином  на  резных  деревянных
столбиках.
   - Это была спальня моей матери...
   Он заметил, что ее поразила и  эта  кровать  с  балдахином,  и  размеры
комнаты, почти такой же большой, как гостиная.
   - Она здесь больше не живет?
   - Она умерла. - Ответ прозвучал так  резко,  что  она  растерялась.  Он
улыбнулся ей. - У меня уже довольно давно нет родителей. - Он прошелся  по
комнате, словно придирчиво осматривая ее... - Мне кажется, вам здесь будет
не слишком уютно... Пожалуй, лучше вам спать в библиотеке.
   Она опустила голову и не могла оторвать взгляда от грубого ботинка  без
шнурков, никак  не  сочетавшегося  с  кроватью  под  балдахином,  люстрой,
деревянными панелями и шелками.


   В комнате, где все стены были сплошь  уставлены  книгами,  которую  они
только что пересекли, когда шли из прихожей, он показал ей на диван:
   - Сейчас дам вам постель.
   Простыни были очень тонкие, розовато-желтоватые,  а  по  краям  подбиты
кружевом. Еще он принес шерстяной шотландский плед и  маленькую  подушечку
без наволочки.
   - Это все, что я нашел. - Он  словно  бы  извинялся.  Она  помогла  ему
постелить постель. - Надеюсь, вы не замерзнете... Отопление отключили...
   Она сидела на краю дивана, а он  -  в  старом  кожаном  кресле  в  углу
библиотеки.
   - Стало быть, вы танцовщица? - Казалось, он не очень-то верит в это.  С
улыбкой он смотрел на нее.
   - Да. В театре "Шатле"...  Я  танцевала  в  "Венских  вальсах".  -  Она
говорила светским тоном.
   - Я никогда не был в "Шатле"... Но схожу, чтобы посмотреть на вас...
   - К несчастью, я не знаю, смогу ли еще там работать...
   - Почему?
   - Потому что у нас с отцом неприятности.


   Она не решалась откровенничать с ним по поводу своего  положения,  хотя
твидовая куртка с рваной подкладкой и ботинок без шнурков  вселяли  в  нее
уверенность. И потом, в его речи часто мелькали жаргонные словечки,  никак
не вязавшиеся с изысканностью и роскошью этой квартиры. Так что  она  даже
засомневалась, действительно ли он здесь живет. Но на  одной  из  полок  в
библиотеке она увидела фотографию, на которой он, еще подростком,  снят  с
очень элегантной женщиной, должно быть, матерью.
   Он ушел, пожелав ей спокойной ночи и сказав, что на завтрак она  сможет
выпить настоящего, хорошего кофе. Она осталась одна  в  этой  комнате,  ей
странно, что она тут, на чужом диване. Свет она не  гасит.  Погасит,  если
почувствует, что скоро уснет, но  не  сейчас.  Она  боится  темноты  из-за
сегодняшнего  комендантского  часа  в  восемнадцатом  округе  -   темноты,
напоминающей ей об отце и  о  гостинице  на  бульваре  Орнано.  И  как  же
спокойно становится на душе, когда смотришь на полки с книгами,  на  лампу
из опалового стекла, стоящую на одноногом столике, на шелковые  занавески,
большой письменный стол в стиле Людовика XV возле окна,  когда  чувствуешь
кожей свежесть и легкость тончайшего белья...  Она  не  сказала  ему  всей
правды. Во-первых, соврала, что ей девятнадцать  лет.  А  потом,  ведь  на
самом-то деле она не танцовщица в "Шатле". Затем, она сказала, что ее отец
- австрийский врач, эмигрировавший во Францию  до  войны  и  работавший  в
клинике в Отейе. Но главного-то не коснулась.  Только  добавила,  что  они
живут в этой гостинице временно, пока отец не подыщет  новую  квартиру.  К
тому же она не призналась, что нарочно пропустила время,  когда  начинался
комендантский час, чтобы не возвращаться на бульвар Орнано. В другое время
в ее поступке никто не усмотрел бы ничего особенного -  обычное  дело  для
девушки ее возраста: попросту сбежала из дому.


   Но на следующий день она не вернулась в гостиницу на  бульваре  Орнано.
Снова позвонила по телефону Монмартр 33-83. "Это  дочь  доктора  Теирсена.
Передайте ему, чтобы он не волновался". Однако хозяин  кафе  и  гостиницы,
чей голос Ингрид узнала,  ответил,  что  сейчас  сходит  и  позовет  отца,
который ждет ее звонка. Тогда она положила трубку.
   Прошел еще день, потом еще один. Они больше не выходили из квартиры, ни
она, ни Риго, только ужинали в ресторане черного рынка, совсем  рядом,  на
улице д'Армайе. Ходили в кино  на  Елисейских  полях.  Там  крутили  фильм
"Буксир". Прошло еще несколько дней, и она больше не звонила  по  телефону
Монмартр 33-83. Наступил декабрь. Начиналась зима. Снова были покушения, и
на этот раз комендантский час установили начиная  с  пяти  тридцати  и  на
целую неделю. Весь город погрузился в темноту, холод, молчание. Надо  было
затаиться, где сидишь, и ждать. Она не хотела больше расставаться с  Риго,
а бульвар Орнано казался таким далеким...


   В конце недели Риго объяснил ей, что нужно покинуть квартиру, поскольку
дом будут продавать. Он принадлежал одному еврею, бежавшему за границу,  и
на его имущество наложен секвестр. Но Риго нашел  другую  квартиру,  возле
венсенского зоопарка, и, если она хочет, он мог бы взять ее с собой.


   Однажды вечером они ужинали в ресторане на улице д'Армайе с  тем  самым
блондином в светло-сером костюме с бельмом на глазу. Ингрид чувствовала  к
нему антипатию и инстинктивное недоверие.  Он  тем  не  менее  был  весьма
учтив, расспрашивал ее о "Шатле", где она якобы была танцовщицей.  С  Риго
он был на ты. Они знакомы с детства, с младших классов пансиона в Пасси, и
он мог бы еще долго вспоминать об этой поре, если бы Риго  очень  сухо  не
сказал ему:
   - Не будем больше об этом говорить... Это дурные воспоминания...
   Блондин  зарабатывал  много  денег  махинациями  на  черном  рынке.  Он
связался с одним русским, у которого была своя контора в особняке на улице
Ош, и  еще  с  кучей  других  "интересных"  людей,  которых  он  хотел  бы
представить Риго.
   - Это лишнее, - сказал Риго. - Я собираюсь уехать из Парижа...
   Разговор снова зашел о квартире. Блондин предложил купить всю мебель  и
картины перед отъездом Риго. Он уже говорил об этом кое  с  кем  из  своих
знакомых и сам будет посредником.  Хвалился,  что  он  любитель  старинной
мебели.  Строил  из  себя  светского  человека  и  с   какой-то   деланной
небрежностью сообщил, что его предок был маршалом Империи. Риго  звал  его
просто Пачеко. Когда  же  он  представлялся  Ингрид,  то,  слегка  склонив
голову, сказал: "Филипп де Пачеко".


   На  следующий  день  под  вечер  кто-то  позвонил  в  дверь   квартиры.
Невысокого роста молодой человек  в  кожаной  куртке  сказал,  что  он  от
Пачеко, приехал с машиной и грузчиками. Он позволил себе открыть ворота  и
поставить грузовик во дворе, где он,  кажется,  никому  не  мешает.  Когда
грузчики начали выносить мебель, Ингрид с Риго уселись в зимнем  саду.  Но
не прошло и нескольких минут, как они решили, что  им  лучше  уйти.  Перед
крыльцом стоял грузовик, крытый брезентом.
   Они шли по отлого спускающейся улице Ваграм. Снег на тротуарах растаял,
а из-за облаков выглядывало бледное зимнее солнце. Риго сказал, что Пачеко
должен сегодня вечером принести деньги за проданное имущество  и  что  они
сразу же смогут переехать на новую квартиру. Она спросила, не  грустно  ли
ему покидать  эти  места.  Нет,  ничуть,  ему  даже  легче,  что  не  надо
оставаться здесь.
   Они пришли на площадь Терн. И вдруг  у  нее  закружилась  голова:  если
продолжать идти прямо вперед к Монмартру,  она  вернется  в  гостиницу  на
бульваре Орнано той же дорогой, которой шла в тот вечер, когда убегала  от
комендантского часа... только с другой стороны. Она села на  скамейку.  Ее
снова прошибла дрожь.
   - Что с тобой?
   - Ничего, это пройдет.
   Они  возвращаются.  Он  обнимает  ее  за  плечи,  и   мало-помалу   она
успокаивается и чувствует в себе силы идти с ним вверх по улице  Ваграм  к
площади Звезды.


   Теперь у крыльца рядом с первым  стоял  второй  грузовик,  тоже  крытый
брезентом. Несколько грузчиков перетаскивали бюро  в  стиле  Людовика  XV,
консоль и люстру. Низенький молодой человек в кожаной куртке  наблюдал  за
их работой.
   - У вас еще надолго? - спросил Риго.
   Тот ответил тягучим голосом:
   - Нет-нет... Почти все... Вещи увозят не очень далеко... на улицу Ош...
   Вне всякого сомнения, в особняк, о котором говорил Пачеко, где  русский
устроил свою "контору".
   - Да, многовато вещей.
   Он ходил вразвалочку и посматривал на них сверху вниз.
   В библиотеке остались только полки с книгами. Даже занавески сняли... В
большой гостиной уже не было  никакой  мебели,  люстру  унесли  и  кончали
свертывать ковер. Только  картины  висели  на  своих  местах.  Они  вдвоем
закрылись в будуаре рядом с гостиной, откуда забыли вынести диван.


   Около семи часов возник Пачеко, он пришел с мужчиной лет  пятидесяти  с
жирным лицом и седыми волосами. На нем была шуба.  Пачеко  представил  его
как маркиза де В. Его интересовали картины. Он хотел посмотреть,  выбрать,
а может, и купить все разом. Низенький молодой человек  в  кожаной  куртке
тоже пришел и, казалось,  был  прекрасно  знаком  с  этим  так  называемым
маркизом, поскольку спросил его своим тягучим голосом:
   - Пришли смотреть товар?
   В гостиной маркиз де В., не  сняв  шубы,  осматривал  картины  одну  за
другой. Человечек в кожаной куртке,  стоя  у  него  за  спиной,  время  от
времени спрашивал:
   - Снимаем?
   И по утвердительному кивку маркиза снимал картину и ставил ее у  стены.
К концу этого осмотра все картины были  сняты.  Риго  и  Ингрид  стояли  в
стороне. Маркиз де В. повернулся к Пачеко:
   - Вашего друга устраивает цена, которую мы назначили?
   - Да.
   Риго все-таки пришлось подойти к ним, и маркиз де В. сказал ему:
   - Я беру все картины. Я с удовольствием бы купил и мебель, но  она  мне
не нужна.
   - Мы уже нашли покупателя, - сказал Пачеко.
   Риго незаметно отошел от них. Ингрид  все  время  держалась  поближе  к
выходу, у самых дверей гостиной. Он подошел  к  ней.  И  смотрел  на  этих
троих, стоящих в центре пустой комнаты: "маркиз" в шубе, которая  казалась
такой же новой, как и его дворянский титул,  Пачеко  в  плаще  с  поднятым
воротником и молодой в куртке. У них был вид грабителей, закончивших  свою
работу, - им нечего опасаться, и потому они  могут  задержаться  на  месте
преступления. Освещала все это свисавшая на электропроводе  вместо  люстры
голая лампочка.


   Маркиз де В. и человечек в куртке первыми вышли  из  квартиры  и  стали
спускаться по лестнице. Пачеко подал Риго картонную коробку из-под обуви:
   - Держи... Проверишь, правильно ли рассчитались... Можете проводить нас
до выхода?
   С обувной коробкой в руках Риго, обогнав Ингрид, тоже  стал  спускаться
по лестнице. Все они остановились на крыльце. Уже стемнело,  падал  мелкий
снег. Больший грузовик двинулся с места и медленно выехал  на  Тильзитскую
улицу. За ним тронулся и второй.
   - Может, поужинаем вместе? - предложил Пачеко.
   Риго кивнул в знак согласия. Ингрид держалась в стороне.
   - Я вас приглашаю, - сказал маркиз де В.
   - А что, если пойти в тот ресторан, где мы были  недавно?  -  предложил
Пачеко.
   - Где это? - спросил маркиз де В.
   - На улице Армайе, у Муатри.
   - Отличная мысль, - похвалил маркиз де В. Затем,  обернувшись  к  Риго,
сказал: - На дом, кажется, наложен секвестр и его  можно  купить?  Мне  бы
хотелось, чтобы вы поточнее рассказали об этом.
   Человечек в кожаной куртке все время стоял рядом с маркизом де В.,  как
телохранитель. Теперь снег валил густыми хлопьями.
   - Встречаемся у Муатри через час,  -  сказал  Риго.  -  Мне  нужно  еще
кое-что доделать там, в квартире.
   Он вернулся к Ингрид, стоявшей на крыльце. Вдвоем они смотрели, как  те
пересекли двор и вышли за ворота. Каким-то лакейским  жестом  человечек  в
куртке открыл дверцу черного лимузина.
   Маркиз де В. и Пачеко сели в машину. Снег шел все сильнее и сильнее,  и
автомобиль вскоре исчез за поворотом Тильзитской улицы.


   Риго принес в гостиную дорожную  сумку.  В  резком  свете  свисавшей  с
потолка лампочки он  уложил  туда  несколько  свитеров,  брюки  и  обувную
коробку с банковскими билетами, которую дал ему Пачеко. У  Ингрид  никакой
одежды, кроме той, что на ней, не было. Он застегнул сумку.
   - Надо идти с ними ужинать? - спросила Ингрид.
   - Нет-нет... Я таких остерегаюсь... - Она с облегчением  вздохнула.  Ей
тоже было не по себе в обществе этих людей. - Мы сейчас же едем на  другую
квартиру...
   Выходя, Риго оставил в гостиной свет. Прежде чем закрыть за собой дверь
в квартиру, он сказал Ингрид, которая уже вышла на лестничную площадку:
   - Подожди минуточку... - Вскоре он  вернулся  с  парой  лыж  и  грубыми
ботинками, которые положил в дорожную сумку. - На память...
   По лестнице каждый из них тащил сумку за одну ручку. Лыжи Риго  нес  на
плече.


   А снег все шел и шел. Он лежал на тротуаре толстым слоем и  поблескивал
в темноте. На площади никого не было. Они утопали в снегу по щиколотку.  В
лунном свете четко вырисовывалась Триумфальная арка.
   - Жалко, что у тебя нет лыж, - сказал Риго. - Можно было бы пойти  туда
на лыжах...
   Они спустились по лестнице в метро. В вагоне было  меньше  народу,  чем
тогда между "Шатле" и "Барбе - Рошуар". Ингрид устроилась на сиденье возле
дверей и держала дорожную сумку на коленях. Риго стоял со  своими  лыжами.
Пассажиры с любопытством смотрели на него. А  он  в  конце  концов  совсем
перестал   следить   за   остановками:   "Марбеф",   "Площадь   Согласия",
"Пале-Руайаль", "Лувр"... Прижимая лыжи к плечу, он представлял себе,  что
снова, как в прошлом году, сидит  в  кабинке  подвесной  канатной  дороги,
которая уносит его на самый верх горы Рошбрюн.


   Поезд остановился на станции "Насьон". Дальше он не шел. Риго и  Ингрид
пропустили "Бастилию", где им надо было сделать пересадку,  чтобы  доехать
до "Порт-Доре".
   Выйдя из метро, они оказались перед огромным снежным полем. Ни  он,  ни
она этого квартала не знали. Может, есть какая-нибудь  улица,  по  которой
можно быстрее попасть к дому двадцать по бульвару  Сульт?  Но  они  решили
идти самой верной дорогой: по направлению к Венсену.
   Они шли, прижимаясь к стенам домов, где снег  был  не  таким  глубоким.
Риго нес на плече лыжи, а в левой руке - дорожную  сумку.  Ингрид  держала
замерзшие руки в карманах пальто.
   Вдоль тротуара проехали сани, запряженные черной  лошадью.  Может,  это
мираж, рожденный тишиной, полной луной и блистающим снегом?
   Сани двигались медленно, словно катафалк. Риго положил лыжи на землю  и
побежал, окликая возницу. Тот остановил лошадь.
   Кучер согласился подвезти их  на  бульвар  Сульт,  к  двадцатому  дому.
Обычно-то у него - фиакр, но вот уже две недели, как Париж засыпан снегом,
и он использует эти сани, которые отыскал  в  одном  гараже  в  Сен-Манде,
неподалеку от своего дома. На нем широченная  куртка  на  меху  и  фуражка
рыбака. Они едут в сторону Венсена. Лыжи Риго укреплены  на  санях  сзади.
Если лошадь переходит на шаг, кучер подхлестывает  ее  коротким  движением
руки. Но по мере того как они приближаются к  Венсенской  заставе,  лошадь
бежит рысью все быстрей и быстрей. Не поймешь, где они едут: не то  город,
не то деревня... Сокращая дорогу, сани  скользили  по  каким-то  маленьким
улочкам к бульвару Сульт. Пустынная и безмолвная горная деревня  во  время
полуночной мессы - вот что было вокруг. Ингрид приникла к плечу Риго.





   Ближе к обеду я ушел из гостиницы, так и не дождавшись никакой весточки
от Аннет, и вернулся в квартиру. Вставив желтый ключик, я с трудом  открыл
дверь.
   В задней комнате я застал консьержа, он стелил простыни на кровать.
   - Да не трудитесь вы, - сказал я, - я сам постелю.
   Он выпрямился.
   - Пустяки, месье. Вы же не собираетесь жить здесь  по-походному?  -  Он
смотрел на меня с упреком. - А после обеда я приду  с  пылесосом.  Тут  уж
очень много пыли...
   - Вы так считаете?
   - Да, очень много.
   Она копилась с тех пор,  как  уехали  Ингрид  и  Риго,  и  я  попытался
посчитать, сколько минуло лет.
   - Я избавлю вас от этих лыж и ботинок, которые валяются в шкафу...
   - Нет, пусть лежат на месте. - Он, казалось,  удивился.  -  Представьте
себе, что Риго возвращается и не находит своих лыж...
   Он пожал плечами:
   - Он больше не вернется.
   Я помог ему заправить простыни. Нам пришлось раздвинуть кровати, словно
приклеившиеся друг к другу.
   - Телефон восстановят в начале недели, - сказал он. -  А  электричество
дадут сегодня к вечеру.
   Итак, все складывалось к лучшему. Я позвоню Аннет и  скажу,  чтобы  она
переезжала сюда ко мне. Мы будем жить вдвоем в этой квартире. Сначала  она
удивится, но в конце концов поймет, как постепенно  поняла  многое  с  тех
пор, как мы с ней познакомились.


   Мы вышли на бульвар Сульт и двинулись к станции обслуживания. Кабилец в
голубом комбинезоне пожал мне руку.
   - Передаю тебе эстафету, - сказал он консьержу.
   - Составьте мне компанию ненадолго, - попросил меня консьерж.
   - Охотно.
   Мы сели  на  стулья  возле  бензоколонки.  Пригревало  солнце.  Оно  не
оглушало, как в предыдущие дни, а окутывало нежным теплом  и  расцвечивало
все каким-то оранжеватым светом.
   - Вот уже и осень, - заметил  консьерж.  И  кивком  указал  на  опавшие
листья на решетке, окружавшей подножье дерева. - Еще надо будет  проверить
батареи в вашей квартире. А то, если что-нибудь не так,  у  вас  зимой  не
будет тепла.
   - Еще есть время, - сказал я.
   - Не так много... Время проходит быстро... А с сентября дни  становятся
короче...
   - Я пока не знаю, буду ли здесь зимой.
   Да, от перспективы остаться в этом квартале на зиму у меня как-то вдруг
похолодело сердце. Летом вы - турист,  как  и  все  остальные,  в  городе,
который и сам на каникулах, в отпуске. Это ни к чему не обязывает. Но  вот
зимой... И даже мысль о том, что Аннет согласится жить со мной  у  заставы
Доре, не принесла мне облегчения. Боже мой, где и как я проведу зиму?
   - Вас что-то беспокоит? - спросил меня консьерж.
   - Нет.
   Он встал со стула:
   - Я иду купить что-нибудь на обед. Вы можете пока  посидеть  тут?  Если
кто-нибудь спросит бензин, сумеете отпустить, справитесь?
   - Вряд ли это уж слишком мудреное дело, - ответил я.


   Вот уже несколько минут, как напротив станции обслуживания  у  тротуара
остановилась старая английская темно-синяя машина. Мне показалось, что это
автомобиль Аннет. Так  и  есть.  Но  мне  никак  не  удавалось  разглядеть
водителя. Машина проехала по пустынному бульвару и, развернувшись,  встала
перед станцией обслуживания. Бен Смидан. Он высунул голову в окошко.
   - Жан... Мне пришлось долго искать вас... Я десять минут приглядывался,
чтобы увериться в том, что это вы.
   Он вымученно улыбнулся мне.
   - Наливать полный бак? - спросил я. И не дав ему времени ответить, взял
шланг и начал заливать бензин.
   - Так вы нашли себе новую работу? - Он старался говорить игривым тоном,
но ему не удавалось скрыть беспокойство. Он вышел из машины и встал  около
меня. - Я от Аннет... Вы должны сделать  шаг  навстречу  ей,  Жан...  -  Я
медленно повесил шланг бензонасоса на место. - Она очень беспокоится.
   - Напрасно.
   - Она не захотела звонить вам, потому что боится...
   - Боится чего?
   Я  машинально  протирал  ветровое  стекло  тряпкой,  которую  нашел  на
бензонасосе.
   - Боится, как бы вы не втянули ее в какую-нибудь авантюру,  из  которой
нет выхода... Это ее собственное выражение... Она не хочет приезжать к вам
сюда... Она сказала, что ей уже не двадцать лет...


   По тротуару к нам медленно приближался консьерж с продуктовой сумкой. Я
представил ему Бен Смидана. Потом Бен снова сел  за  руль  и  кивнул  мне,
чтобы я сел рядом. Он отъехал. В машине чувствовался запах духов Аннет.
   - Было бы проще всего, если бы я теперь же отвез вас к вашей жене.
   Мы медленно ехали в направлении заставы Доре.
   - Только не сейчас, - ответил я. - Мне  нужно  остаться  здесь  еще  на
несколько дней.
   - Зачем?
   - За это время я закончу свои воспоминания.
   - Вы пишете воспоминания?
   Я прекрасно видел, что он мне не верит. А ведь я говорил правду.
   - Не совсем воспоминания, - сказал я, - но что-то вроде. -  Вот  мы  на
площади с фонтанами и проезжаем мимо бывшего Музея колоний. - Уже довольно
давно я набросал кое-какие заметки, а  теперь  пытаюсь  сделать  из  этого
книгу.
   - А почему бы вам не писать эту книгу у  себя  дома,  в  Сите-Верон,  с
Аннет?
   - Мне необходима особая атмосфера...
   У меня не было никакого желания давать ему объяснения.
   - Послушайте, Жан... Завтра я отправляюсь на Индийский океан... Пробуду
там не один месяц... И не смогу больше служить посредником  между  вами  и
Аннет. Правда же, будет очень жаль, если вы окончательно сожжете мосты...
   - Это прекрасно - быть в том возрасте, когда можно уехать...
   Как-то легко сорвалась у меня с языка эта фраза. Мне тоже лучше было бы
уехать, вместо того чтобы кружить по окраинам  города  в  тщетных  поисках
запасного выхода. Мне часто снится один и тот же  сон:  я  на  старте,  на
ногах водные лыжи, крепко держу ремни и жду, когда заработает мотор  и  на
полной скорости потащит меня по воде. А катер не двигается.
   Бен подвез меня к гостинице.
   - Жан, вы обещаете мне, что позвоните ей как можно скорее?
   - Как только включат телефон в квартире.  -  Он  не  вполне  понял  мой
ответ. - А вам я желаю, - сказал я ему, - удачной охоты за  сокровищами  в
Индийском океане.


   В номере я снова пересмотрел записи. Все предвоенное лето несколько раз
в течение первого года  оккупации  Ингрид,  выйдя  из  лицея  Жюля  Ферри,
доезжала на метро до церкви в Отейе и заходила за отцом в клинику  доктора
Жугана. Клиника располагалась на маленькой улочке между Версальской улицей
и Сеной.
   Он всегда уходил из клиники около половины  восьмого.  Она  ждала  его,
гуляя по кварталу. Потом снова выходила  на  улочку  и  видела  его  перед
дверями клиники. Он махал ей рукой.
   Вдвоем они шагали по этому тихому, почти сельскому кварталу, где слышен
был звон колоколов то ли храма Сент-Перин, то ли  Нотр-Дам-д'Отей.  И  шли
ужинать в ресторан, которого я не нашел  в  тот  вечер,  когда  бродил  по
следам доктора Теирсена и его дочери.
   Еще мне попалась старая вырезка из газеты той поры, а точнее, той зимы,
когда Ингрид познакомилась с Риго. Ингрид дала мне  ее,  когда  мы  с  ней
виделись в последний раз. За ужином она начала рассказывать  мне  об  этом
времени и достала из сумочки бумажник  крокодиловой  кожи,  а  из  него  -
аккуратно сложенную газетную вырезку, с которой не  расставалась  все  эти
годы. Помню, в тот момент она замолчала и посмотрела на меня так  странно,
словно хотела передать мне ношу, которая уже давно тяготила ее,  а  может,
она догадалась, что в свое время я тоже отправлюсь на ее поиски.
   Это  была  совсем  маленькая   заметочка   среди   других   объявлений,
предложений и приглашений на работу  в  рубрике  торговых  и  коммерческих
операций, в том числе и с недвижимостью:

   "Разыскивается девушка, Ингрид Теирсен, шестнадцати лет, рост  1,60  м,
лицо  овальное,  глаза  серые,  одета  в  коричневое  спортивное   пальто,
светло-голубой свитер, бежевые юбку и шапку, черные спортивные ботинки. Со
сведениями обращаться к г-ну Теирсену, бульвар Орнано, 39-бис, Париж".

   Они с Риго жили на бульваре Сульт, и  как-то  вечером  Ингрид  решилась
вернуться в восемнадцатый округ, чтобы поговорить с отцом и объявить  ему,
что она хочет выйти замуж за Риго, как только это станет возможно.
   Она никогда не читала газет. И не  знала,  что  несколько  недель  тому
назад было опубликовано объявление о ее розыске. Ей предстояло  узнать  об
этом от хозяина гостиницы. Снег растаял,  было  так  тепло,  что  надевать
пальто казалось лишним. Но до весны оставался еще целый месяц.
   Ей хотелось прогуляться пешком, она шла по  бульварам  и  добралась  до
Барбе - Рошуар к пяти часам. На этот раз комендантского часа не было.
   Ингрид  ходила  взад-вперед  перед  гостиницей,  пытаясь  найти  слова,
которые скажет отцу, чтобы оправдать свой побег. Но ничего не  получалось.
Не один раз она обошла вокруг квартала. Может, отца еще нет в  это  время.
Если он работает в клинике в Отейе,  то  вернется  к  ужину.  Будет  лучше
подождать его в номере.
   Она вошла в кафе. В дневное  время  хозяин  гостиницы  сам  дежурил  за
стойкой. Она попросила у него ключи от третьего и пятого  номеров.  Ключей
он ей дать не мог. В третьей и пятой комнатах жили другие постояльцы.
   Он рассказал ей, что однажды в середине декабря очень рано утром пришли
полицейские,  поднялись  в  номер  ее  отца  и  увели  его  в  неизвестном
направлении.


   Я лежал на кровати, окно  на  бульвар  Сульт  было  широко  распахнуто.
Темнело. Зазвонил телефон. На какое-то мгновение мне показалось,  что  это
Аннет, но как она могла узнать этот номер? Я  снял  трубку.  Металлический
голос объявил, что  линия  восстановлена.  Тогда  я  набрал  наш  номер  в
Сите-Верон. Раздались два гудка, и я услышал голос Аннет:
   - Алло? Алло?
   Я молчал.
   - Алло? Это ты, Жан?
   Я положил трубку.


   Я вышел из дома и пошел  к  станции  обслуживания.  В  голове  все  еще
звучало эхо телефонного звонка. Несомненно, в  этой  квартире  звонков  не
было с тех самых пор, как Ингрид и Риго покинули ее.
   Консьерж  и  кабилец  в  голубой  спецовке  сидели  на  стульях   перед
бензоколонкой, я пожал им руки.
   - Я нашел вам велосипед, - сказал кабилец и показал мне на прислоненный
к стене станции обслуживания большой красный велосипед без гоночного руля.
   - Нелегко было найти его, - сказал консьерж, - из-за руля.
   - Благодарю вас, - сказал я кабильцу.
   Я хотел обычный руль, потому  что  с  ним  не  нужно  сгибаться,  можно
смотреть по сторонам.
   - Вы не слишком поздно вернетесь? - спросил консьерж.
   - К полуночи.
   На самом деле я не знал, как все обернется. Конечно же,  мне  захочется
заехать в Сите-Верон, чтобы увидеть Аннет, и - кто знает? - остаться дома.


   Теплый ветерок - почти сирокко - сорвал  с  деревьев  несколько  желтых
листьев, которые кружились в воздухе.  Первая  примета  осени.  Я  отлично
чувствовал себя на  этом  велосипеде.  Боялся  только,  что  будет  трудно
подняться по склону бульвара Мортье. Но нет. Все  получалось  само  собой.
Мне даже не пришлось сильно нажимать на педали. Какая-то таинственная сила
влекла меня. Ни одного автомобиля. Тишина.  И  даже  когда  фонари  стояли
слишком далеко друг от друга, я все прекрасно видел,  потому  что  светила
полная луна.
   Я и не представлял себе, что дорога окажется такой короткой. А я-то  не
решался дойти от заставы Доре до гостиницы "Фьев" у Бютт-Шомон, словно мне
предстояло путешествие в Монголию... Это же совсем  рядом,  Бютт-Шомон,  и
если бы я захотел, мог бы через несколько минут оказаться у дома номер  19
по улице Атлас, где Ингрид жила с  отцом,  когда  была  маленькой.  Вот  и
вокзал Шапель, а внизу напротив - железнодорожные пути и темные  пакгаузы.
Еще  несколько  сотен  метров  вдоль  уснувших  домов  -  и  вот   застава
Клиньянкур. Я столько лет не был в этом квартале, что,  оказавшись  в  нем
сегодня  вечером,  понял,  почему  мне  достаточно  было  просто  отдаться
свободному ходу моего красного велосипеда: я по инерции скользил назад  во
времени.
   Повернув на бульвар Орнано, я притормозил чуть подальше, у перекрестка.
Оставил велосипед у витрины аптеки. Ничто не нарушает тишины. Разве только
журчит вода, вытекающая  из  водосточных  желобов.  В  ту  зиму  в  начале
шестидесятых, когда в Париже  было  так  холодно,  мы  жили  в  гостинице,
название которой я забыл, на улице Шампьонне. Сделай я несколько шагов  по
этой улице - и вот он, фасад гостиницы. Но  я  предпочел  идти  дальше.  В
январе того  года  Аннет  получила  положительный  ответ  из  одного  дома
моделей, и ей надо было явиться туда после полудня,  чтобы  устроиться  на
работу с испытательным сроком.
   Накануне было воскресенье. Шел снег.  Мы  гуляли  по  своему  кварталу.
Итак, один из нас начинал работать: мы становились взрослыми. Мы  зашли  в
кафе у заставы Клиньянкур. Выбрали столик между двумя банкетками в глубине
кафе, где прямо к стене был приделан маленький проигрыватель.  Вечером  мы
собирались пойти в кино (бульвар Орнано, 43), но  лучше  было  лечь  спать
пораньше, чтобы Аннет была завтра в форме.
   И вот теперь я стою перед этим кинотеатром, превращенным в  магазин.  А
напротив, на другой стороне улицы, гостиница, где  жила  Ингрид  с  отцом,
теперь это жилой дом, такой же, как и все остальные. Кафе на первом этаже,
о котором она мне  рассказывала,  уже  не  существует.  Она  сама  однажды
вечером тоже пришла в  этот  квартал,  и  впервые  ее  коснулось  ощущение
пустоты.
   Обстоятельства и обстановка, в  общем-то,  мало  что  значат.  Ощущение
пустоты и угрызения совести в один прекрасный день переполняют вас. Потом,
словно волны, они отступают и исчезают. Но чувства  возвращаются  с  новой
силой вновь и вновь. Она не могла от них избавиться. Не могу и я.

Last-modified: Thu, 25 Jul 2002 20:08:26 GMT

Оцените этот текст: