Дераа, после чего нам понадобится их помощь на пути в Дамаск. Свою работу сделали и истребители "бристоль", очистив небо от турецких аэропланов. Они могли вернуться в Палестину с информацией о нашем продвижении к Шейх Сааду. Машины сделали прощальный круг над нами. Глядя им вслед, мы заметили большое облако пыли, смешавшееся с дымом, медленно поднимавшимся над разрушенным Мафраком. Одна машина вернулась назад и сбросила нам записку о том, что от железной дороги к нам направлялось крупное подразделение кавалерии противника. Это была плохая новость, потому что мы не были готовы к сражению. Броневики уехали, аэропланы улетели, одна рота пехоты на верблюдах была уже на марше, мулов Пизани навьючивали и выстраивали в походную колонну. Я направился к Нури Саиду, стоявшему с Насиром на куче золы у вершины холма, и мы стали думать вместе о том, уходить нам или остаться. В конце концов решили, что лучше уйти, поскольку Шейх Саад был более надежным местом, и приказали нашим строевым подразделениям быстро сниматься. С грузом же было сложнее, и поэтому Нури Шаалан и Талаль повели всадников руалла и хауран навстречу приближавшейся кавалерии, чтобы задержать преследование. У них оказался неожиданный союзник, потому что наши броневики, направлявшиеся в Азрак, тоже заметили противника. Оказалось, что эти турки были не собиравшейся напасть на нас кавалерией, а сбитыми с толку всадниками, искавшими кратчайшего пути восвояси. Мы захватили несколько сотен изнывавших от жажды пленных и много лошадей, вызвав страшную панику. Страх распространился по всей линии, и турки, находившиеся на расстоянии многих миль от арабов, которые могли бы им угрожать, выбрасывали все лишнее, вплоть до винтовок, и как безумные убегали в Дераа, полагая, что будут там в безопасности. Однако эти обстоятельства нас задержали, и ночью, без местной кавалерии, которая могла бы нас защитить от подозрительных деревенских жителей, принявших нас, одетых в форму хаки, за турок, нам вряд ли стоило двигаться, поэтому перед самыми сумерками мы остановились, чтобы дождаться Талаля, Насира и Нури Шаалана. Эта остановка дала кое-кому время для того, чтобы оценить происходившее, и возникли новые вопросы о целесообразности нового перехода через железную дорогу, ведь мы могли оказаться в опасной зоне Шейх Саада, на пути отхода главных турецких сил. Наконец около полуночи, когда я лежал без сна на своем ковре среди спавших солдат, ко мне пришел Сабин. Он высказался в том духе, что мы сделали достаточно много. Алленби назначил нас следить за Четвертой армией. Мы только что видели ее беспорядочное бегство. Свой долг мы выполнили и могли бы с почетом отойти к Босре, в двадцати милях к северу от дороги, где для оказания помощи нам сосредоточивались друзы под командованием Несиба эль-Бекри. Мы могли бы вместе с ними подождать, пока британцы возьмут Дераа, победоносно завершив кампанию. Эта позиция меня не заинтересовала, поскольку, если бы мы отправились в Джебель Друз, наша активная служба прекратилась бы до того, как была бы выиграна игра, и основная тяжесть главного удара легла бы на плечи Алленби. Я очень ревниво относился к чести арабов, служа которым должен был идти вперед любой ценой. Они присоединились к войне, чтобы выиграть свободу, и возвращение своего старого капитала силой своего собственного оружия должно было стать наиболее понятным для них символом. Очевидно, что, прорываясь за Дераа в Шейх Саад, мы оказали бы большее давление на турок, чем любое британское подразделение. Это лишило бы турок возможности снова сражаться по эту сторону Дамаска, а для этой цели небольшое количество наших жизней было бы недорогой ценой. Дамаск означал конец войны на Востоке и, в чем я был уверен, конец войны вообще, потому что Центральные державы зависели друг от друга, а выпадение их слабейшего звена -- Турции -- ослабило бы всю группу. Поэтому из всех соображений -- стратегических, тактических, политических и даже нравственных -- мы продолжали борьбу. Переубедить упрямо сопротивлявшегося Сабина было невозможно. Он вернулся ко мне с Пизани и Уинтертоном, и начался спор. Мы говорили тихо, потому что Нури Саид спал на соседнем ковре вполуха, но он услышал спор и пожелал участвовать в этом совещании. Он подчеркивал военный аспект проблемы: достигнутую нами цель и опасность Хиджазской железной дороги. Разговор затянулся до глубокой ночи. Пытаться начать операцию на следующий день было бы безумием. Линию из конца в конец наверняка будут охранять десятки тысяч турок, уходивших из Дераа. Если они дадут нам перейти линию, мы окажемся в еще большей опасности. Он сказал, что Джойс назначил его военным советником экспедиции, и, как это ему ни неприятно, он считал своим долгом подчеркнуть, что как кадровый офицер он знает свое дело. Я терпел его жалобы, тяжело вздыхал и наконец сказал, что хочу спать (ведь нам придется рано встать, чтобы перейти через линию) и что я намерен идти вперед с моими телохранителями, вместе с бедуинами, где бы они ни оказались, потому что было странно, почему нас не догнали Нури Шаалан и Талаль. Так или иначе, теперь я пошел спать. Пизани, проживший всю свою долгую военную жизнь в роли подчиненного, со всей учтивостью корректно заявил, что имеет приказ и обязан ему подчиняться. Он мне нравился за добросовестность, и я попытался рассеять его сомнения, напомнив ему, что мы проработали вместе полтора года без единого повода для того, чтобы он мог считать меня легкомысленным человеком. Он с чисто французским юмором ответил, что легкомысленным ему казалось все, но он был солдатом. Интуиция Уинтертона заставляла его присоединяться к слабейшей и более спортивной стороне в любом случае, кроме верховой охоты на лис с гончими. Нури Саид на всем протяжении нашего разговора тихо лежал, притворяясь спящим, но когда Сабин ушел, он повернулся на другой бок и прошептал: "Это правда?" Я ответил, что не вижу особой опасности, если мы перейдем линию в середине дня. При соблюдении осторожности мы сможем избежать ловушки в Шейх Сааде. Удовлетворенный, он снова лег и уснул.

ГЛАВА 116

Насир, Нури Саид и Талаль разъехались с нами в темноте. Наши объединенные силы шли навстречу сильному ветру, от которого сводило зубы, на север через плодородные вспаханные долины, через убранные поля, где колосья, наверное, просто обрывали со стеблей, а не жали и где эти стебли, ростом с ребенка, стояли пожелтевшие, высохшие и мертвые. Ветер отрывал их от полых корней и укладывал их ветвистые верхние концы на землю, сплетая друг с другом; их огромные шары перекати-поле носились по поверхности почвы. Арабские женщины, вышедшие со своими ослами, чтобы привезти в дом воды, подбежали к нам с криками о том, что только что поблизости приземлился какой-то аэроплан. На его фюзеляже было изображено клеймо в виде двух колец, которым метили верблюдов шерифа. Пик пошел туда и обнаружил двух австралийцев: радиатор их аэроплана был пробит пулей над Дераа. Они были рады встретить друзей, хотя и удивлялись этой встрече. После заделки течи мы взяли у женщин воды, наполнили радиатор, и австралийцы спокойно улетели на свою базу. Каждую минуту подъезжали и присоединялись к нам люди, в каждой деревне юные любители приключений подбегали к нам, просясь в наши ряды. Продолжая двигаться дальше, мы, словно плотно вплетенные в золотые лучи солнца, могли воспользоваться случаем посмотреть на себя как на единое целое: мы быстро превращались в один характер, в единый организм, гордость за который нас возвышала. Мы то и дело отпускали непристойные шутки, чтобы вырваться из этой всеобъемлющей красоты. В полдень мы дошли до полей, усеянных арбузами. Пока армия буквально паслась на таком поле, мы изучали линию железной дороги, пустынную, дрожавшую впереди под солнцем вместе со знойной дымкой. Пока мы вели наблюдение, прошел поезд. Дорога была отремонтирована только прошлой ночью, и это был третий по счету состав. Мы беспрепятственно подошли к линии всей своей ордой и принялись взрывать путь. Каждый, у кого была взрывчатка, использовал ее по-своему. Сотни наших новичков проявили огромное усердие, и разрушения были обширными, хотя все делалось без всяких инструкций. Ясно, что наше возвращение было сюрпризом для изумленного противника. Мы должны были воспользоваться этим, чтобы расширить и усилить это впечатление, и поэтому отправились к Нури Шаалану, Ауде и Талалю и попросили каждого предпринять какую-нибудь местную боевую акцию. Энергичный Талаль решил напасть на Эзраа, большой склад зерна на севере, Ауда нацелился на Хирбет эль-Газале, такую же станцию на юге, Нури должен был прочесать со своими людьми шоссейную дорогу, ведшую в Дераа, надеясь встретить там и разгромить турецкие отряды. Все три идеи были хороши. Командиры отправились проводить их в жизнь, а мы снова, приведя в порядок колонну, продолжили свой путь мимо разрушенной колонии Шейх Мискин, которая в лунном свете представилась нам совершенно запущенной. Канавы, полные воды, остановили до рассвета наше тысячное войско на покрытой стерней равнине. Многие развели костры, желая разогнать пронизывающий туман этого глинистого Хаурана, другие заснули, как были, на влажной от росы земле. Потерявшие друг друга окликали в темноте своих товарищей резкими гортанными голосами, характерными для жителей арабских деревень. Луна зашла, весь мир стал черным и очень холодным. Я поднял своих телохранителей, которые помчались так быстро, что мы въехали в Шейх Саад с рассветом. Земля в очередной раз возвращалась к жизни с приходом нового солнца. Утренние ветры заставляли вспыхивать серебром листву оливковых садов, а люди из стоявшего справа большого шатра, крытого козьими шкурами, звали нас к себе погостить. Мы спросили, чей это лагерь. "Ибн Смеира", -- ответили они. Это угрожало осложнениями. Рашид был врагом Нури Шаалана, непримиримым, ждавшим только случая. Мы немедленно послали человека предупредить об этом Насира. К счастью, Рашида ибн Смеира в лагере в то время не оказалось. Таким образом, нашими временными хозяевами должна была стать его семья, и Нури, как гостю, предстояло соблюдать все правила. Это было большим облегчением, потому что и так уже в наших рядах имелись сотни смертельных врагов, кровная вражда между которыми едва сдерживалась Фейсалом. Напряжение, связанное с поддержанием их способности выполнять свое назначение, и использование их горячих голов в операциях, в ходе которых они не могли бы встретиться, соблюдение равновесия возможностей и требований службы, которое наше руководство могло бы оценивать как превосходящее зависть,-- - одно это уже было достаточным злом. Ведение войны во Франции было бы гораздо более трудным, если бы каждая дивизия, чуть ли не каждая бригада нашей армии ненавидела другую лютой ненавистью и внезапно затевала бы драку при встрече с другой. Однако мы поддерживали в арабах спокойствие в течение двух лет, здесь же речь шла всего о нескольких днях. Ночные отряды вернулись с обильными трофеями. Алжирец Абдель Кадер со своими слугами, несколькими добровольцами и солдатами едва удерживал Эзраа. Когда пришел Талаль, все добровольцы перешли к нему, солдаты разбежались, а слуг было так мало, что Абдель Кадеру пришлось сдать город без боя. Наши люди были слишком обременены своими трофеями, чтобы догнать его и схватить. Громко хвастаясь, вернулся Ауда. Он взял эль-Газале штурмом, захватил бесхозный поезд, орудия и пленил двести солдат, в числе которых было несколько немцев. Нури Шаалан доложил о четырехстах пленных с мулами и пулеметами. Турецкие офицеры и рядовые были отправлены в отдаленные деревни зарабатывать деньги на свое содержание. Над нами долго кружил английский аэроплан, желая, видимо, понять, действительно ли мы арабские силы. Янг выложил для него наземные сигналы, и тогда ему сбросили записку о том, что Болгария сдалась союзникам. Хотя мы не знали, что на Балканах шло наступление, эта новость не имела для нас большого значения. Несомненно, конец не только большой войны, но и нашей был близок. С тяжелыми усилиями и с нашими испытаниями скоро будет покончено, и каждого отпустят заниматься своими делами, а это безумие будет забыто, поскольку для большинства из нас это была первая война, и мы смотрели на ее окончание как на отдых и покой. Прибыла армия. Рощу забила толпа, так как каждый отряд стремился занять самое лучшее свободное место и расседлать верблюдов либо рядом с фиговыми деревьями, либо под пальмами или оливами, из листвы которых с многоголосыми криками взлетали тучами перепуганные птицы. Солдаты заводили своих верблюдов в речку, извивавшуюся между зелеными кустами, цветами и плодоносящими деревьями, -- все это казалось нам странным после того, как мы годами любовались только кремнистой пустыней. Люди Шейх Саада робко приходили полюбоваться армией Фейсала, которую шепотом называли легендарной. И вот теперь она была в их деревне, со своими командирами, либо широко известными, либо внушавшими ужас людьми, -- Талалем, Насиром, Нури, Аудой. А мы смотрели на них, втайне завидуя их крестьянской жизни. Когда у всех пришли в нормальное состояние ноги, онемевшие от жестких седел, мы впятером или вшестером поднялись на руины, откуда, глядя через южную равнину, смогли оценить степень безопасности нашего лагеря. К нашему удивлению, мы заметили прямо за стенами лагеря небольшую группу военных регулярной армии противника -- турок, австрийцев, немцев -- с восемью пулеметами на вьючных верблюдах. Они пробирались из Галилеи к Дамаску после поражения, нанесенного силами Алленби, не проявляя ни малейшей осторожности, двигаясь свободно и неторопливо, очевидно полагая, что находятся милях в пятидесяти от любой войны. Мы не объявили тревогу, чтобы поберечь свои усталые отряды, просто Дурзи ибн Дугми с Хаффаджи и несколькими своими людьми спокойно сели в седла и напали на противника на узкой тропе. Пытавшиеся сражаться офицеры были мгновенно убиты. Солдаты побросали оружие, за пять минут были обысканы и ограблены, и их погнали цепочкой вдоль арыков между садами к открытому загону для скота, который показался подходящим для использования его в качестве тюрьмы. Далеко на востоке показались три или четыре черные группы людей, ехавших на север. Мы выпустили на них бедуинов племени ховейтат, и те через час вернулись, не сдерживая смеха: каждый из них вел в поводу мула или вьючную лошадь, жалких, усталых, покрытых ссадинами кляч, более чем ясно характеризовавших состояние разбитой армии. Всадники оказались невооруженными солдатами, бежавшими от британцев. Брать таких людей в плен бедуины ховейтат считали ниже своего достоинства. "Мы отдадим их в услужение деревенским мальчишкам и девчонкам", -- улыбнулся Зааль своей тонкогубой улыбкой. С запада пришло известие о том, что небольшие группы турок отступали в местные деревни под натиском Чевела. Мы выслали против них вооруженные группы крестьянского племени наим, присоединившегося к нам этой ночью в Шейх Мискине. Насир решил поручать им делать то, что они могут. Приток к нам масс, который мы так долго готовили, превратился в настоящее половодье, и количество восставших росло с каждым новым успехом. За два дня мы могли бы иметь вовлеченными в движение шестьдесят тысяч человек. Мы не пренебрегали никакой мелочью на Дамаскской дороге и как-то увидели густой дым над горой, за которой скрывалась Дераа. Прискакал человек, сообщивший Талалю, что немцы подожгли свои аэропланы и склады и теперь готовы к тому, чтобы оставить город. Британский аэроплан сбросил записку о том, что войска Бэрроу находились близ Ремты и что две турецкие колонны, одна в составе четырех тысяч, другая двух тысяч солдат, отступали по направлению к нам, соответственно из Дераа и Мезериба. Мне казалось, что этими шестью тысячами человек ограничивалось все, что осталось от Четвертой армии в Дераа и от Пятой армии, сопротивлявшейся продвижению Бэрроу. С их разгромом цель нашего пребывания здесь исчерпывалась. И все же, пока не будет приказа, нам следовало удерживать Шейх Саад. Мы должны были беспрепятственно пропустить более крупную, четырехтысячную колонну и силами воинов руалла под командованием Халида, с участием северных крестьян, отрезать ее фланги и тыл.

ГЛАВА 117

Ближайшие две тысячи солдат противника казались более соответствовавшими нашей численности. Мы должны были встретить их силами половины солдат нашей регулярной армии, с двумя орудиями Пизани. Талаль был в тревоге, потому что указанный нам маршрут турок проходил через его собственную деревню Тафас. Он уговорил нас быстро направиться туда и захватить кряж к югу от деревни. К сожалению, скорость была всего лишь относительным понятием, когда речь шла о сильно уставших людях. Я отправился со своим отрядом в Тафас, надеясь занять на подступах к нему скрытую позицию и отходить с боем до подхода остальных. На полпути нам встретились арабские всадники, гнавшие толпу раздетых пленных в направлении Шейх Саада. Они безжалостно подгоняли пленных, на чьих спинах цвета слоновой кости были видны синие полосы от ударов. Я не стал вмешиваться, потому что это были турки из полицейского батальона Дераа, из-за жестокости которых крестьяне соседних деревень не раз обливались слезами и кровью. Арабы сказали нам, что турецкий уланский полк под командованием Джемаль-паши уже входил в Тафас. Оказавшись на расстоянии прямой видимости, мы поняли, что турки взяли деревню (со стороны которой доносилась лишь случайная стрельба), и остановились на подходе к ней. Между домами кое-где виднелся слабый дым от костров. На склоне, поднимавшемся к обращенной к нам стороне деревни, в доходившем до колена чертополохе стояли уцелевшие старики, женщины и дети, рассказывавшие ужасные вещи о том, что произошло час назад, когда в деревню ворвались турки. Мы лежа вели наблюдение и видели, как силы противника уходили из зоны сосредоточения за домами. Они в строгом порядке направились в сторону Мискина, с уланами впереди и в хвосте, компактными отрядами пехоты, колонной с фланговым охранением из пулеметчиков, с орудиями и большим количеством транспортных средств в центре. Мы открыли огонь по голове колонны, едва она показалась из-за домов. Они развернули на нас два полевых орудия. Как обычно, шрапнель прошла над нашими головами, не причинив никакого вреда. Подъехал Нури с Пизани. Впереди их отрядов ехали настороженный Ауда абу Тайи и Талаль, почти обезумевший от рассказов своих земляков о том, что с их деревней сделали турецкие солдаты. Теперь из нее выходили последние турки. Мы устремились за ними, чтобы облегчить переживания Талаля, а наша пехота, заняв позицию, начала сильный обстрел из пулеметов. Пизани выдвинул туда же полубатарею. Мощные французские снаряды вызвали замешательство в турецком арьергарде. Деревня словно замерла под медленно поднимавшимися к небу кольцами дыма. Высокая трава была примята телами лежавших людей. Мы отводили от них глаза, понимая, что они были мертвы, но одна из маленьких фигур зашевелилась, как если бы хотела спрятаться от нас. Это была девочка трех или четырех лет, по ее грязному халату от плеча по боку расползалось красное пятно крови, сочившейся из большой рваной раны, возможно, от удара пикой точно в место соединения шеи с туловищем. Девочка сделала несколько шагов, потом остановилась и крикнула нам на удивление сильным голосом: "Не бей меня, Баба". Задохнувшийся Абдель Азиз -- это была его деревня, и девочка могла быть из его семьи -- спрыгнул с верблюда и упал на колени рядом с ребенком. Его резкие движения напугали девочку, она протянула вверх руки и попыталась закричать, но вместо этого упала на землю, кровь хлынула на ее одежду с новой силой, и она тут же умерла. Мы проехали к деревне мимо других мужских и женских тел и мимо еще четырех мертвых детей, казавшихся очень грязными под лучами яркого солнца. По околице тянулись темные низкие стены, загоны для овец, и на одном из заборов виднелось что-то красно-белое. Я присмотрелся и понял, что это было тело женщины, брошенное на забор головой вниз, проколотое штыком, рукоятка которого отвратительно торчала из промежности между ее голыми ногами. Она была беременна. Рядом лежали другие, может быть, человек двадцать, убитые разными способами людьми без сердца, с извращенной душой. Люди из племени зааги разразились диким хохотом. "Лучше бы вы притащили мне как можно больше мертвых турок", -- проговорил я, и мы устремились за исчезавшим в дымке противником, по пути расстреливая отставших от своей колонны турецких солдат, взывавших с обочины дороги о пощаде. Один раненый турок, наполовину голый и, видно, неспособный держаться на ногах, сидя плакал, протягивая к нам руки. Абдулла отвернул в сторону морду своего верблюда, но бедуины зааги с проклятиями преградили ему дорогу и влепили в голую грудь турка три пули из своего автоматического оружия. Кровь из раны с каждой секундой все медленнее вытекала толчками в такт ударам его сердца. Талаль видел все, что видели и мы. Он стонал, как раненый зверь, потом поднялся к верхней площадке и просидел некоторое время в седле на своей кобыле, не в силах унять бившую его дрожь, не спуская глаз с турок. Я подъехал к нему, стараясь отвлечь его разговором, но Ауда удержал меня, ухватившись за повод моего верблюда. Талаль очень медленно провел головным платком по лицу, а потом как-то вдруг овладел собою, решительно вдавил стремена в бока кобылы и с места в галоп умчался, низко пригнувшись в седле и слегка покачиваясь, прямо в направлении основной части колонны противника. Это была долгая скачка вниз по пологому склону и через низину. Мы сидели, словно окаменев, а он мчался вперед, и топот копыт его кобылы отзывался в наших ушах как-то неестественно, потому что мы прекратили огонь, а турки остановились. Обе армии ждали Талаля, а он несся, покачиваясь в седле, через пространство притихшего вечера, а когда расстояние до противника сократилось до нескольких корпусов лошади, он выпрямился в седле и громовым голосом прокричал свой боевой клич: "Талаль! Талаль!" Мгновенно загремели выстрелы турецких винтовок и пулеметов, и он, продолжая вместе со своей кобылой рваться вперед и вперед под градом пуль, наконец упал мертвым на острия турецких пик. Ауда смотрел на все это холодно, со зловещим выражением лица. "Да простит его Аллах. Мы за него отплатим". С этими словами он тронул повод и медленно двинулся догонять противника. Мы подняли в ружье крестьян, словно опьяненных страхом и кровью, и приказали преследовать отходившую колонну и охватить ее с обоих флангов. В сердце Ауды просыпался старый лев битвы, снова делавший его нашим естественным, непременным предводителем. Искусным маневром он завел турок на плохо проходимый участок местности и разделил их походный порядок на три части. Третья часть, самая малочисленная, почти целиком состояла из немецких и австрийских пулеметчиков, группировавшихся вокруг трех автомобилей, и группы верховых офицеров или кавалеристов. Сражались они великолепно и отбрасывали нас снова и снова, несмотря на всю нашу отвагу и злость. Арабы дрались как дьяволы: пот разъедал им глаза, пыль забивала глотки, а пламя жестокости и мести, пылавшее в их сердцах, так их сотрясало, что они едва могли стрелять. Я впервые за всю войну приказал не брать пленных. Наконец мы разбили этот стойкий отряд и оставили его за своей спиной, преследуя более быструю, вторую часть колонны турок. Эти были в панике. К заходу солнца мы расколотили всех, кроме отдельных крошечных групп, пытавшихся сохранить хоть что-то из потерянного. По мере нашего продвижения к нам примыкали группы крестьян. Поначалу у них было одно ружье на пятерых или шестерых, затем кто-то захватывал штык, другой саблю, третий револьвер. А часом позднее те, кто шли все время пешком, вдруг оказались верхом на ослах. В конце концов у каждого появилась винтовка и захваченная у противника лошадь. К ночи все лошади были тяжело загружены трофеями, а плодородная равнина усеяна трупами людей и животных. Обезумев после Тафаса, мы убивали и убивали, даже стреляли в головы лежавших на земле и пристреливали животных противника, словно их смерть и бессмысленное кровопролитие могли облегчить нашу муку. Но одна группа арабов, не слышавшая наших новостей, взяла в плен последние две сотни солдат центральной части турецкой колонны. Их передышка была короткой. Я пошел к нашим, чтобы объяснить, что оставлять в живых этих последних турок было нежелательно потому, что они были свидетелями той цены, которую турки заплатили за Талаля. Вдруг какой-то солдат, лежавший на земле, что-то резко крикнул, и арабы с бледными лицами подвели меня к нему. Это был один из наших бойцов, и у него было раздроблено бедро. Он рассказал о том, что с ним произошло. Кровь текла на уже покрасневшую землю, унося из него последние силы жизни, но, несмотря на это, турки его не пощадили. В безумии сегодняшнего сражения его продолжали колоть штыками, вдавливая плечо и другую ногу в землю, к которой в конце концов его пригвоздили, как насекомое в коллекционной коробке. Он был в полном сознании. Когда мы спросили: "Хасан, кто это сделал?" -- он перевел глаза на теснившихся друг к другу притихших и подавленных пленных. Те не проронили ни слова. Мы открыли огонь. Наконец груда тел перестала шевелиться. Умер и Хасан. Мы снова оседлали своих верблюдов и во мраке, ставшем ледяным после захода солнца, медленно поехали домой: домом сейчас был мой ковер в трех или четырех часах езда отсюда, в Шейх Сааде. Как ни давили на мое сознание все эти ужасные раны, страдания и всеобщая усталость, мне не давали покоя мысли о Талале, блистательном вожде, великолепном наезднике, верном и сильном товарище в долгой дороге. Я велел привести мне другого верблюда и с одним из телохранителей отправился в ночь, чтобы присоединиться к нашим людям, преследовавшим самую большую колонну, отходившую из Дераа. Было очень темно, с юга и востока беспрерывно налетали порывы шквалистого ветра, и только ориентируясь по звукам выстрелов, доносившихся к нам через равнину, да по периодическим вспышкам орудийных залпов мы наконец доехали до района активных действий. По каждому полю, по каждой долине вслепую, спотыкаясь, двигались на север турки, а почти вплотную за ними шли наши солдаты. С наступлением ночи завязывались бои с противником. Каждая деревня, к которой подкатывалось сражение, включалась в бой, и черный ледяной ветер разносил далеко по округе какофонию винтовочных выстрелов, криков, орудийных залпов и топота копыт галопом сходившихся небольших групп каждой стороны, неистово схватывавшихся друг с другом. На заходе солнца противник попытался остановиться и разбить лагерь, но Халид не давал ему покоя. Кое-кто из турок продолжал движение, некоторые останавливались, многие засыпали от усталости прямо на дороге. Их походный строй нарушился, и они, обезумевшие, двигались под обстрелом разрозненными группами, готовые стрелять при каждом столкновении с нами или же друг с другом. Арабы были разобщены не меньше турок и почти так же сбиты с толку. Исключением были немецкие отряды, и здесь я впервые почувствовал уважение к противнику, убивавшему моих братьев. Немцы были на расстоянии двух тысяч миль от дома, лишенные надежды и проводников, в ужасных условиях, способных сломить даже нервы храбрейших. И все же их подразделения держались, вместе и в строгом порядке, как броненосцы между обломками поверженных кораблей. Молча двигались они с высоко поднятыми лицами между остатками турок и арабов. При нападении на них они останавливались, занимали позицию и стреляли по приказу, не проявляя спешки, без колебаний и истерик. Они были великолепны. Я наконец разыскал Халида и попросил его отозвать бедуинов руалла, предоставив завершение разгрома времени и окрестным крестьянам. Возможно, более тяжелая работа предстояла нам на юге. К вечеру по нашей равнине прошел слух о том, что Дераа пуста, и Трад, брат Халида, с доброй половиной бедуинов племени аназех отправился туда, чтобы убедиться в этом. Я опасался, как бы он не попал в ловушку, потому что в городе еще должно было оставаться некоторое количество турок и еще больше могло пытаться пробиться к городу по железной дороге, а также через Ирбид Хиллз. Действительно, если бы Бэрроу, который, как нам сообщили, задерживался в Ремте, вышел бы из соприкосновения с противником, пришлось бы сражаться с арьергардом турок. Я хотел, чтобы Халид поддержал брата. Через час или два к нему присоединились сотни всадников на лошадях и верблюдах. По пути в Дераа он при слабом мерцании звезд разметал несколько отрядов турок и, приехав к Траду, нашел, что он надежно закрепился в Дераа. Уже поздно вечером он прошел через весь город, с ходу взял станцию, перепрыгивая через траншеи и сметая последних, все еще пытавшихся сопротивляться турок. С помощью местных жителей бедуины племени руалла разграбили лагерь, особенно стараясь захватить трофеи в охваченных яростным огнем складах, чьи пылавшие крыши угрожали их жизни, но эта ночь была одной из тех, в которые люди идут напролом, когда смерть казалась просто невозможной, хотя справа и слева умирало множество людей, а жизни других становились игрушками, которые можно сломать и выбросить. Шейх Саад пережил тревожный вечер со стрельбой и криками крестьян, грозивших перебить пленных в добавление к каре за смерть Талаля и за зверства в его деревне. Деятельные шейхи продолжали преследовать турок, оставив арабский лагерь без опытных начальников, которые были его глазами и ушами. В послеполуденной атмосфере кровожадности и вседозволенности убийства проснулась завистливая межклановая ревность, и Насиру, Нури Саиду, Янгу и Уинтертону стоило большого труда и напряжения поддерживать в лагере покой. Я приехал туда после полуночи и узнал, что из Дераа только что прибыли посланцы Трада. Насир пошел к ним. Мне хотелось спать, потому что я проводил в седле уже четвертую ночь, но мой мозг не позволял мне ощутить физическую усталость, и около двух часов ночи я оседлал третью верблюдицу и поскакал против ветра по все той же тафасской дороге в Дераа. Нури Саид со своим штабом ехал по той же дороге впереди своей пехоты на лошадях, и наши отряды двигались вместе, пока наполовину не просветлело предрассветное небо. Скоро я понял, что мое нетерпение и холод больше не позволяли мне не сдерживать верблюдицу, приноравливаясь к темпу конного отряда. Я дал ей волю -- а это была моя крупная, мятежная Баха, -- и она понеслась, распластываясь в полете над землей, обгоняя моих уставших попутчиков и пожирая милю за милей, так что, когда совсем рассвело, я был уже в Дераа. Насир в доме мэра организовывал городское управление и полицию и изучал состояние города. Я ему помогал: ставил под охрану насосные станции, паровозное депо и все то, что осталось от мастерских и складов. Потом потратил целый час на разъяснение горожанам того, что они должны делать в сложившейся ситуации, если не хотели потерять город. Я пытался выяснить, что было с генералом Берроу. Один солдат, недавно приехавший с запада, сказал нам, что тот был обстрелян англичанами, когда они развертывались для штурма города. Для предотвращения подобных случаев я с бедуинами из племени зааги решил подняться на Бувейб, на гребне которого была видна сильная позиция индийских пулеметчиков. Они потренировались в стрельбе из своего оружия по нам, прельстившись нашим превосходным форменным обмундированием, однако вскоре показался какой-то офицер в сопровождении нескольких британских стрелков, и я с ними объяснился. Они действительно были в центре боевого развертывания против Дераа, и, пока мы вели наблюдение, их аэропланы бомбили невезучего Нури Саида на пути к железнодорожной станции. Это было ему наказанием за потерю темпа при движении из Шейх Саада, но, чтобы их остановить, я поспешил вниз, туда, где генерал Берроу в машине объезжал передовые посты. Я рассказал ему о том, что мы провели ночь в городе и что выстрелы, которые он слышал, были всего лишь стрельбой вверх от избытка радостных чувств. Он был со мною краток, но мне не было его жалко, потому что он опоздал на сутки, задержавшись для водопоя у скудных колодцев Ремта, хотя на его карте были ясно обозначены озера и река перед Мезерибом, на дороге, по которой отступал противник. Однако генералу было приказано прибыть в Дераа, и он должен был прийти туда вовремя. Он попросил меня ехать с ним, но его лошади не выносили мою верблюдицу, так что Генеральный штаб прижался к кювету, и я спокойно проехал по освободившейся дороге. Он сказал, что должен выставить караул в деревне для поддержания порядка среди населения. Я тактично объяснил ему, что арабы назначили своего военного управляющего. По поводу колодцев он заметил, что его саперы должны осмотреть насосы, и я охотно согласился на эту помощь. Мы разожгли топки котлов паровых насосов, намереваясь начать поить его лошадей. Он фыркнул по поводу того, что мы чувствовали себя здесь как дома, и заявил, что берет на себя ответственность только за железнодорожную станцию. Я указал ему на паровоз, двигавшийся в сторону Мезериба (где наш маленький шейх предотвратил подрыв турками моста в Тель эль-Шехабе, ныне ставшем арабской собственностью), и просил проинструктировать его караульных не вмешиваться в наши дела. Он не получал никаких приказаний в отношении статуса арабов. Клейтон оказал нам эту услугу, полагая, что мы заслуживали того, на что претендовали, поэтому Берроу, пришедшему сюда с уверенностью в том, что они завоеванный народ, и даже удивленному моим допущением того, что он являлся моим гостем, не оставалось иного выбора, как в дальнейшем исходить именно из этого своего статуса. В эти минуты моя голова работала на полной мощности над нашим взаимным поведением, чтобы предотвратить первые фатальные шаги, которыми лишенные воображения британцы из самых прекрасных побуждений на свете обычно парализовали чувство естественной дисциплины ответственности и создавали положение, требовавшее многолетней агитации и последовательных реформ. Я изучил Берроу и был готов к общению с ним. Много лет назад он обнародовал свой символ веры в страх как во всеобщий и главный мотив, побуждающий к действию на войне и в мирное время. Теперь я считал страх слабым, переоценивавшимся мотивом, не сдерживавшим, а просто стимулировавшим, ядовито стимулировавшим, каждая инъекция которого служила очередному каждый раз более широкому усвоению системы, к которой применялась. Это провоцировала моя интуиция в отношении неизбежного. Поэтому-то я и был очень колючим и возвышенным. Берроу сдался, попросив меня найти для него фураж и продовольствие. Действительно, мы скоро пришли к согласию. Когда я на площади обратил внимание генерала на небольшой шелковый вымпел Насира, выставленный на балконе обугленного губернаторского офиса с дремавшим под ним караулом, Берроу вытянулся по стойке "смирно" и четко отдал честь этому символу власти под одобрительный гул арабских офицеров и солдат. Мы, в свою очередь, старались настойчиво подчеркивать свои притязания в рамках политической необходимости. Мы создавали у всех арабов впечатление, что эти индийские солдаты были гостями и что им следует позволять и даже помогать делать все, чего они пожелают. Эта доктрина поставила нас перед лицом неожиданных осложнений. Так, например, в деревне исчезли все цыплята, а трое конных индусов стащили с балкона вымпел Насира, пытаясь снять с его изысканного древка серебряные украшения и наконечник. Все это подчеркивало резкий контраст между английским генералом, отсалютовавшим арабскому флагу, и солдатами-индусами, занимавшимися грабежом, контраст, способствовавший окрашенной расовыми чувствами недоброжелательности арабов к индусам. Тем временем мы захватывали все больше и больше турецких солдат и оружия. Пленных насчитывались уже тысячи. Некоторых мы передавали англичанам, и тогда их учитывали для статистики повторно, большинство же разместили на постой по деревням. Новости о полной победе дошли до Азрака. Днем позже приехал в своем "воксхолле" Фейсал, в сопровождении вереницы наших броневиков. Он обосновался на станции. Я явился к нему с докладом. Когда я его закончил, комната содрогнулась от слабого землетрясения.

ГЛАВА 118

Напоивший и накормивший своих верблюдов Берроу должен был поехать на встречу с Чевелом под Дамаском, где они могли бы договориться-о совместном вступлении в город. Он просил нас удерживать правый фланг, что меня устраивало, потому что там вдоль Хиджазской железной дороги действовал Насир, сокращавший численность главных сил отступавших турок, непрерывно атакуя их днем и ночью. Мне все еще предстояло сделать многое, а для этого остаться в Дераа на следующую ночь, наслаждаясь покоем, наступившим после ухода войск. Станция находилась на границе открытой местности, и расположившиеся вокруг нее индусы раздражали меня своею неприкаянностью. Сущность пустыни открывается, когда едешь по ней в одиночестве, как сын дороги, отрешившийся от всего мира. Эти отряды, похожие на отары медлительных овец, казались недостойными привилегии находиться в необъятном пространстве. Мой рассудок воспринимал индийских офицеров и солдат как что-то хилое и ограниченное, как людей, которые сами считали себя посредственностями. Они были совершенно непохожи на здравомыслящих, цветущих здоровьем бедуинов. Обращение индийских офицеров со своими солдатами внушало ужас моим телохранителям, никогда раньше не встречавшимся с таким неравенством личности. Здесь я почувствовал человеческую несправедливость; я так ненавидел Дераа, что каждую ночь спал со своими людьми на старом аэродроме. Мои телохранители по привычке о чем-то препирались у обгорелых ангаров, и в тот вечер Абдулла в последний раз принес мне рис в серебряной миске. Поужинав, я попытался на досуге мысленно заглянуть вперед, но мыслей не было, а мечты угасли, как свечи, под сильным ветром успеха. Впереди маячила наша вполне ощутимая цель, позади же было двухлетнее напряжение с его забытыми или, наоборот, прославлявшимися страданиями и лишениями. В голове роились названия, всплывавшие в памяти в превосходной степени: великолепный Румм, блестящая Петра, очень далекий Азрак, очень чистая Батра. Самых кротких и мягких взяла смерть, а какая-то резкая пронзительность остававшихся причиняла мне боль. Сон не приходил, перед рассветом я разбудил Стирлинга и своих водителей, и мы вчетвером забрались в "Синий туман" -- так мы называли летучку технической помощи на шасси "роллса", -- и отправились в Дамаск по грязной дороге, которую сначала изрезали колеями, а потом и вовсе забили транспортные колонны и арьергард дивизии Берроу. Мы доехали до Французской железной дороги, приличной, хотя и не слишком ровной, и прибавили скорость. В полдень мы увидели вымпел Берроу у речки, из которой он поил своих лошадей. Мои телохранители были рядом, я взял у них свою верблюдицу и поехал к нему. Как все убежденные кавалеристы, он относился с некоторым презрением к верблюдам и как-то высказал в Дераа предположение о том, что мы вряд ли угонимся за его кавалерией, которая дойдет до Дамаска примерно за три форсированных марша. Он удивился, увидев меня совсем не усталым на верблюде, и спросил, когда я выехал из Дераа. "Этим утром", -- ответил я. "И где же вы намерены сегодня ночевать?" -- "В Дамаске", -- весело ответил я и поехал дальше, нажив себе еще одного врага. Меня немного мучила совесть за подобные шутки, потому что он был ко мне благосклонен, но ставки были слишком высоки, и мне было безразлично, что он обо мне подумает. Я вернулся к Стирлингу, и мы продолжили путь. В каждой деревне мы оставляли записки для британских авангардов с указанием, где мы находились и насколько далеко от нас противник. И Стирлинга, и меня раздражала осторожность продвижения Берроу: его разведчики разведывали пустые долины, взводы старались оседлать каждый пустынный холм и скрытно пробирались по вполне дружественной территории. Это подчеркивало разницу между нашими решительными действиями и неуверенными приемами ведения нормальной войны. Никаких критических обстоятельств не могло возникнуть до Кисве, где мы должны были встретиться с Чевелом и где наша дорога подходила близко к Хиджазской железной дороге. На ней были Насир, Нури Шаалан и Ауда со своими племенами, по-прежнему не дававшими покоя четырехтысячной колонне турок (в действительности их было почти семь тысяч), замеченной нашим аэропланом вблизи Шейх Саада три дня назад. Они сражались непрерывно все это время, пока мы практически отдыхали. Продолжая двигаться дальше, мы услышали стрельбу и увидели разрывы шрапнели за кряжем справа от нас, где проходила железная дорога. Вскоре появилась голова турецкой колонны примерно из двух тысяч солдат, двигавшихся разрозненными группами и время от времени останавливавшихся, чтобы сделать несколько выстрелов из своих горных орудий. Мы поехали вперед на хорошо видном на открытой дороге нашем ярко-синем "роллсе", чтобы догнать их преследователей. Несколько арабских всадников, ехавших за турками, в галоп помчались к нам, заставляя лошадей неловко перепрыгивать через ирригационные канавы. Мы узнали Насира на его, цвета горного минерала куприта, жеребце -- великолепном животном, все еще полном энергии после сотни миль скачки с боями. Здесь же был и старый Нури Шаалан, примерно с тремя десятками своих слуг. Они рассказали нам, что