у. Шагнув с берега, мосты обрываются над
серединой реки. Дома поднимаются на девять этажей, но стоят без крыш.
Бакалейшик обновляет запасы имбиря, трески, соли и мяса по настроению - или
слушаясь первого встречного. Фразы не договариваются до конца. Помолвки
расстраиваются накануне свадьбы. На проспектах и улицах люди вертят
головами, оглядываются назад, высматривая возможного соглядатая.
Такова цена бессмертия. Все ущербны. Все несвободны. Намаявшись, иные
решают, что жить можно лишь умерев. В смерти человек свободен от груза
прошлого. На глазах милых родственников эти немногие ныряют в озеро Констанс
или бросаются с Монте-Лема, обрывая свою бессмертную жизнь. Вот так конечное
сражает бесконечное, и миллионы осеней, миллионы снегопадов, миллионы
подсказок оборачиваются ничем.
10 июня 1905 г.
Представим себе, что время не количество, а качество, подобно свечению
над ночными деревьями, когда восходящая луна достигает верхней границы
лесного пояса. Время существует, но его нельзя измерить.
Вот сейчас в центре залитой солнцем Банхофплац стоит и ждет некоего
мужчину женщина. Некоторое время назад он увидел ее во фрибурском поезде,
очаровался ею и пригласил погулять в парке Гроссе Шанце. По настойчивости, с
какой он глядел на нее и говорил, женщина поняла, что он хочет скорого
свидания. Она ждет его без особого нетерпения, благо у нее с собой книга.
Через какое-то время, возможно на следующий день, он приходит, они сжимают
друг другу руки, бродят по парку, обходят островками высаженные тюльпаны,
розы, лилии, альпийский водосбор, бессчетное время сидят на белой кедровой
скамье. Обозначившись переменой света и покрасневшим небом, наступает вечер.
Петлистой тропкой, посыпанной белым гравием, мужчина и женщина поднимаются в
ресторан на холме. Сколько они пробыли вместе - целую жизнь или одно
мгновение? Кто ответит?
Сквозь освинцованные стекла ресторана мать этого мужчины видит его с
женщиной. Она ломает руки и скулит, потому что сыну полагается быть дома. В
ее глазах он всегда ребенок. Давно ли он был домашний, играл в мяч с отцом,
терся об ее спину перед сном? Сквозь освинцованное стекло ресторана мать
видит мальчишеский смех при свечах и утверждается в мысли, что все было
совсем недавно, что ее сын, ее мальчик - он ее, домашний. Она ждет снаружи,
ломая руки, а тем временем в этой укромности, вблизи женщины, которую он
встретил, ее сын быстро взрослеет.
Через улицу, на Арбергергассе, двое мужчин пререкаются из-за партии
медикаментов. Получатель сердится, что не предназначенные для долгого
хранения медикаменты доставлены просроченными и неэффективными. Он ждет их
давно, даже ходил ждать на станцию, за это время много раз обернулась по
своим делам седая дама из дома 27 по Шпитальгассе, много раз по-разному
освещались Альпы, за это время успело похолодать и пошел дождь. Отправитель,
невысокий усатый толстяк, чувствует себя оскорбленным. Он уложил препараты у
себя на фабрике в Базеле, когда, скрипя тентами, открывался рынок. С момента
подписания контракта не успели перестроиться облака, когда он сам нес
коробки на поезд. Куда же быстрее?
В мире, где время невозможно измерить, нет часов, нет календарей, нет
четких договоренностей. Не время рождает события, но действие других
событий. Пока не повезут камень и доски, не начнется стройка. Пока камнетесу
не понадобятся деньги, из карьера не доставят камень. Пока дочка адвоката не
отпустит шутку насчет его лысины, он не отправится в Верховный суд излагать
свои соображения по делу. Пока учащийся не сдаст экзамены, его образование в
бернской гимназии не завершено. Пока не заполнятся все вагоны, поезд не
уйдет со станции на Банхофплац.
В мире, где время - качество, события метят себя окраской неба,
интонацией окрика с лодки, чувством счастья либо страха на пороге комнаты.
Рождение ребенка, патент на изобретение не фиксируются во времени раз и
навсегда, по хронометру. Наоборот, события протекают пространство
воображения, объявляя о себе взглядом, желанием. Также время между двумя
событиями оказывается долгим или кратким на фоне встречных событий, при
разной силе освещения, под влиянием игры светотени, в зависимости от угла
зрения.
Некоторые пытаются исчислить время, разобрать его на части, разобраться
с ним. Такие обращаются в камень. Они застывают на углах улиц холодные,
литые, тяжелые. Со временем истуканов отвозят к камнетесу, и тот распиливает
их на равные части и продает строителям, когда нуждается в деньгах.
11 июня 1905 г.
На углу Крамгассе и Театерплац расположилось маленькое уличное кафе:
шесть голубых столиков, ящик с голубыми петуниями на кухонном окне, - отсюда
виден и слышен весь Берн. Люди обходят пассажи на Крамгассе, беседуют,
останавливаются купить полотно, или часы, или корицу; выпущенные на перемену
восьмилетки из грамматической школы на Кохергассе шеренгой следуют за
учителем к реке; над заречной фабричкой лениво курится дымок; в желобах
фонтана Церингер журчит вода; огромные башенные часы на Крамгассе бьют
четверть.
Если на мгновение отвлечься от городских звуков и запахов, можно
наблюдать редкостное зрелище. Двое мужчин на углу Кохергассе не в силах
расстаться, словно они никогда больше не увидят друг друга. Они прощаются,
расходятся, затем спешат назад и обнимаются. Неподалеку на каменный край
фонтана присела тихо плачущая женщина. Перепачканными желтыми руками она с
такой силой вцепилась в камень, что из-под ногтей выступила кровь. Она
безнадежно глядит себе под ноги. Она являет одиночество человека,
убежденного в том, что он один-одинешенек остался во всем свете. Две женщины
в свитерах гуляют под руку по Крамгассе и хохочут с таким задором, что
делается ясно: их ни в малой степени не занимает будущее.
Он и есть без будущего - этот мир. В этом мире время представляет собою
линию, которая обрывается в настоящем - как в реальном смысле, так и
умозрительно. В этом мире невозможно вообразить будущее. Вообразить будущее
так же невозможно, как видеть цвета справа от фиолетового: что там лежит за
видимым краем спектра, органы чувств не постигают. В мире без будущего
всякая разлука друзей означает смерть. В мире без будущего всякое
одиночество безысходно. В мире без будущего всякий смех звучит в последний
раз. В мире без будущего за настоящим лежит ничто, и люди вцепляются в
настоящее гак, словно под ногами у них разверзается пропасть.
Бессильный вообразить будущее, человек бессилен осмыслить последствия
своих действий. Некоторыми овладевает полнейшая апатия. Они день напролет
бодрствуют в постели, не решаясь одеться. Они пьют кофе и разглядывают
фотографии. Другие бодро встают утром, не заботясь о том, что каждое их
действие кончится ничем, что они не могут планировать свою жизнь. Они живут
от минуты до минуты, и каждая минута полна. Третьи же подставляют прошлое на
место будущего. Они вспоминают все, что запомнилось, всякий сделанный шаг,
всякую причину и результат, и они поражаются, каким образом события подвели
их к этой минуте, к последней минуте света, к обрыву линии, которая есть
время.
В маленьком кафе с шестью выставленными на улицу столами и ящиком с
петуниями на окне сидит с кофе и пирожными молодой человек. Он праздно
созерцает уличную жизнь. Он видел и двух хохотуний в свитерах, и средних лет
женщину у фонтана, и двух друзей, что никак не могуч распрощаться. Пока он
сидит, на город наползает темная грозовая тучи. А молодой человек все сидит.
Он может вообразить лишь настоящее, а в настоящем есть потемневшее небо, но
нет дождя. Он прихлебывает кофе, ест пирожное, и ему безумно нравится, что в
конце света темнеет. Дождя по-прежнему нет, и в тускнеющем свете он косит
глазами в газету, стараясь дочитать последнюю в своей жизни фразу. И вот
дождь. Молодой человек заходит внутрь, снимает мокрый пиджак, ему безумно
нравится, что в конце света идет дождь. Он обсуждает выпечку с поваром, но
вовсе не потому, что пережидает дождь: он вообще ничего не ждет. В мире без
будущего всякий отдельный момент - это конец света. Через двадцать минут
суровая туча уходит, кончается дождь и небо веселеет. Молодой человек
возвращается к своему столику, ему безумно нравится, что в конце света
выглядывает солнце.
5 июня 1905 г.
В этом мире время является зримой величиной. Как, глядя вдаль, видишь
дома, /деревья, горные пики меты пространства, так, глядя в другую сторону,
видишь рождения, браки, смерти меры времени, теряющегося в дымке отдаленного
будущего. И как можно по выбору оставаться на одном месте или сниматься с
него, так же можно перемещаться по оси времени. Некоторые боятся далеко
уходить от обжитого времени. Они держатся одного временного местонахождения,
жмутся к какому-нибудь уже привычному событию. Другие очертя голову
устремляются в будущее, не подготовив себя к чехарде налегающих событий.
В маленькой библиотеке цюрихского политехнического института, мирно
обсуждая докторскую диссертацию, сидят сам молодой человек и его наставник.
За окном декабрь, в белокаменном камине ярко пылает огонь. Молодой человек и
его учитель сидят в покойных дубовых креслах у круглого стола, заваленного
листами с расчетами. Исследование не из легких. Каждый месяц на протяжении
полутора лет молодой человек встречался здесь со своим профессором, просил
совета и ободрения, на месяц пропадал с работой, возвращался с новыми
вопросами. Профессор всегда предоставлял ответы. Вот и сейчас он объясняет.
Пока учитель высказывается, молодой человек засматривается в окно на ель,
любопытствуя, как на ней удерживается снег, и гадает, как будет обходиться
собственными силами, получив ученую степень. Не сходя с кресла, молодой
человек делает нерешительный шажок, на минуту-другую заглядывает в будущее и
содрогается от холода и неопределенности. Он дает задний ход. Куда лучше
остаться в этом отрезке времени, в тепле камина и расположенного к нему
наставника. Куда лучше прекратить свое движение во времени. И молодой
человек остается -в этом дне, в этой маленькой библиотеке. Друзья мимоходом
заглядывают в окно, видят, что он остается, и уходят в будущее каждый своим
шагом.
В доме 27 по Викторияштрассе, это в Берне, лежит в постели молодая
женщина. За стеной скандалят родители, она это слышит. Зажав уши, она
смотрит на фотографию на столике, где она девочкой присела на берегу, рядом
мама и папа. У стены стоит каштанового цвета бюро, на нем фарфоровый
умывальный таз. На стенах лупится, идет трещинами голубая краска. В ногах у
девушки наполовину собранный открытый чемодан. Она смотрит на фотографию,
вглядывается в будущее. Будущее манит ее. Она решается. Так и не собрав
вещей, она выбегает из дома, где замешкалась ее жизнь, и прямиком
устремляется в будущее. Пролетают год, пять лет, десять, двадцать, и наконец
она тормозит. Но она так разбежалась, что остановиться получается только в
пятьдесят лет. Она толком даже не разглядела промелькнувших событий.
Лысеющий адвокат, от которого она забеременела, потом он ее оставил. Смутный
год в университете. Какое-то время квартирка в Лозанне. Подруга во Фрибуре.
Редкие наезды к постаревшим родителям. Больничная палата, где умерла мать.
Провонявшая чесноком сырая комната в Цюрихе, где умер отец. Письмо от
дочери, живущей где-то в Европе.
У женщины перехватывает дыхание. Ей пятьдесят лет. Она лежит в постели,
старается припомнить свою жизнь, смотрит на фотографию, где она девочкой
присела на берегу, рядом мама и папа.
17 июня 1905 г.
В Берне утро, вторник. Толстопалый пекарь на Марктгассе сердито
выговаривает женщине, что она не расплатилась за прошлый раз, машет руками,
она же втихомолку складывает в сумку сдобные сухари. За порогом булочной
ребенок на роликовых коньках, клацая по камням мостовой, спешит за мячом,
брошенным из окна. На восточном углу Марктгасссе. на пересечении с
Крамгассе, стоят под аркадой, тесно прижавшись друг к другу, мужчина и
женщина. С газетами под мышкой мимо проходят двое мужчин. В трехстах метрах
к югу над Аре парит птица.
Мир замирает.
Пекарь смолкает на полуслове. Мальчик застывает в шаге, мяч повисает в
воздухе. Мужчина и женщина под аркадой застывают в скульптурную группу. Как
и двое прохожих, чей разговор обрывается, словно на граммофоне подняли
иголку. Птица застывает, повиснув над рекой, как бутафорская.
Через микросекунду мир трогается дальше.
Пекарь продолжает браниться, словно ничего не произошло. Все так же
мальчик спешит за мячом. Мужчина и женщина теснее прижимаются друг к другу.
Двое прохожих продолжают обсуждать рост цен на мясном рынке. Птица, взмахнув
крыльями, завершает круг над Аре.
Идут минуты, и мир снова запинается. Потом срывается вперед. Запинки.
Рывки.
Что представляет собой этот мир? В этом мире время не идет сплошняком.
В этом мире время прерывисто. Время есть протяженность нервных волокон:
издали оно кажется сплошным, вблизи же прерывистым, между волокон есть
микроскопические зазоры. Нервное возбуждение действует в одном отрезке
времени, натыкается на обрыв, проскакивает пустоту и возобновляет свою
работу в следующем отрезке.
Эти разрывы времени настолько крохотны, что одну-единственную секунду
надо невероятно увеличить и поделить на тысячу долей, и потом каждую долю
поделить на тысячу долек, и только тогда обнаружится выпавшая крохотуля.
Разрывы времени настолько крохотны, что они практически незаметны. С каждым
новым рывком времени обновленный мир выглядит таким же, как прежде. В
точности как прежде стоят и движутся облака, закладывают виражи птицы,
протекают разговоры, мысли.
Отрезки времени стыкуются почти идеально, хотя и не совсем. При
определенных обстоятельствах развитие событий может чуть сместиться. К
примеру, в этот же самый вторник молодой человек и молодая женщина, обоим
далеко за двадцать, стоят под уличным фонарем на Гербернгассе, там же, в
Берне. Они познакомились месяц назад. Он безумно влюблен в нее, но поскольку
он обжегся раньше, когда без всяких объяснений женщина оставила его, сейчас
он боится любви. Он должен быть уверен в этой женщине. Он вглядывается в ее
лицо, безмолвно выспрашивает о чувствах, ловит малейший знак, караулит
слабейшее движение бровью, легчайший румянец, увлажнение глаз.
В действительности и она его любит, но не умеет сказать это. И она
просто улыбается ему, не ведая о его страхах. Пока они стоят у столба, время
запинается и трогается дальше. Все так же склонены их головы, в том же ритме
бьются сердца. Но где-то на самом дне ее сознания смутно обозначилась
какая-то мысль. Молодая женщина тянется за этой новой мыслью в подсознание,
и отсутствующее выражение зыбит ее улыбку. Нужно очень внимательно
вглядываться, чтобы уловить это мимолетное отсутствие, но молодой человек
начеку, и он замечает, и для него это знак. Он объявляет молодой женщине,
что впредь не может ее видеть, возвращается в свою тесную квартирку на
Цойгхаусгассе, решает переехать в Цюрих и работать у дяди в банке. Молодая
женщина отлепляется от столба на Гербернгассе и медленно бредет домой,
недоумевая, почему молодой человек не полюбил ее.
Интерлюдия
Эйнштейн и Бессо сидят в лодочке, бросив якорь. Бессо жует бутерброд с
сыром, Эйнштейн пыхтит трубкой и ладит наживку.
-- У тебя получается что-нибудь поймать здесь, посреди реки? -
спрашивает Бессо, впервые отправившийся на рыбалку с Эйнштейном.
-- Ни разу, - отвечает Эйнштейн.
- Может, отплывем поближе к берегу, к камышам?
- Можно, - говорит Эйнштейн. - Там у меня тоже ничего не ловилось. У
тебя в сумке найдется бутерброд?
Бессо передает Эйнштейну бутерброд и пиво. Он чувствует некоторую вину
за го, что упросил друга взять его с собой на эту воскресную прогулку.
Эйнштейн рассчитывал порыбачить в одиночестве, подумать без помех.
- Ешь, - говорит Бессо. - Всю рыбу не переловишь.
Эйнштейн опускает Бессо на колени наживку и начинает есть. Некоторое
время (друзья молчат. Мимо проходит маленький красный ялик, поднимая волну,
их лодка ходит ходуном.
Закусив, Эйнштейн и Бессо снимают сиденья и ложатся на дно лодки,
подняв лаза к небу. На сегодня Эйнштейн покончил с рыбной ловлей.
На что, по-твоему, похожи облака, Мишель? - спрашивает Эйнштейн. Козел
гонится за человеком, а гот хмурится.
- Ты практичный человек, Мишель. - Эйнштейн тоже смотрит на облака. Но
мыслях у него время. Он хочет рассказать Бессо свои сны, но не может
решиться.
- Я думаю, у тебя получится г теорией времени, - говорит Бессо. - Когда
ты выведешь, мы опять пойдем рыбачить и ты объяснишь ее мне. Когда станешь
именитым, будешь вспоминать, что первому рассказал ее мне вот в этой
лодке. Эйнштейн смеется, и сотрясенные облака ходят взад и вперед.
18 июня 1905 г.
Вытекая из собора в центре Рима, цепочка из десяти тысяч человек,
подобно стрелке гигантских часов, радиально протягивается к окраине города и
уходит дальше. Но это не изгнание терпеливых паломников, а, напротив,
приобщение. Они ждут своей очереди ступить в Храм Времени. Они жаждут
преклониться перед Великими Часами. Дабы посетить это святилище, они
приехали издалека, даже из других стран. Паломники тихо стоят, пока цепочка
медленно подтягивается с безукоризненно чистых улиц. Кто-то читает
молитвенник. Кто-то держит на руках ребенка. Кто-то ест фиги или пьет воду.
И пока они ждут, им нет дела до времени. Они не смотрят на часы, потому что
у них нет часов. Они не ждут боя башенных часов, потому что башенных часов
нет. И ручные часы, и башенные упразднены, остались только Великие Часы в
Храме Времени.
Внутри храма кольцом вокруг Великих Часов стоят двенадцать паломников -
по одному на каждую часовую отметину в сооружении из металла и стекла.
Внутри их кольца, свисая с двенадцатиметровой высоты, ходит массивный
бронзовый маятник, отражая огоньки свечей. Песнопения сопровождают каждый
мах маятника, каждую отмеренную прибавку времени. Песнопения сопровождают
каждую минуту, что вычитается из жизни паломников. Это их жертвоприношение.
Пробыв час у Великих Часов, паломники выходят, и под высокие своды
ступают следующие двенадцать. Эта процессия не иссякает уже много веков.
Давным-давно, еще до Великих Часов, время измерялось сменой положения
небесных тел: медленная звездная карусель на ночном небе, солнечная дуга и
разница в свете, прибывающая и убывающая луна, приливы и отливы, времена
года. Также измеряли время частотой сердцебиения, периодичностью сонливости
и сна, возвратным чувством голода, менструальным циклом у женщин,
продолжительностью одиночества. Потом в маленьком итальянском городке были
сделаны первые механические часы. Люди были ошеломлены. Потом их обуял ужас.
Творение рук человеческих исчисляет ход времени, с линейкой и компасом
вторгается в область желаний, отпускает каждому мгновения жизни. Это было
колдовство, это была мука, нарушение естественного права. Но отмахнуться от
часов уже было нельзя. Часы надлежало боготворить. Изобретателя убедили
построить Великие Часы. Потом его убили, а все другие часы поломали. Тогда и
начались паломничества.
В некоторых отношениях жизнь остается той же, как до Великих Часов.
Улицы и проспекты городов оживляются детским смехом. Домашние своевременно
собираются к столу, едят копченое мясо и пьют пиво. Юноши и девушки
обмениваются робкими взглядами из разных концов пассажа. Художники украшают
дома и общественные здания своими картинами. Философы мыслят. Но каждый
вдох, каждое покачивание ногой, каждый романтический порыв даются с
малюсенькой натугой, и это сознается. Всякое действие - не важно, сколь
малое - уже несвободно. Ибо все знают, что в некоем храме в центре Рима
раскачивается массивный бронзовый маятник, мудрено связанный с храповиками и
зубчатыми колесами, массивный бронзовый маятник, отмеривающий им жизнь. И
каждый знает, что рано или поздно он обязан лицезреть свободную паузу своей
жизни, обязан преклониться перед Великими Часами. Каждый мужчина и каждая
женщина обязаны совершить хождение к Храму Времени.
Посему в любой день и в любой час из центра Рима радиально изливается
десятитысячная цепочка паломников, жаждущих поклониться Великим Часам. Они
стоят тихо, читают молитвенники, держат на руках. четей. Они стоят тихо, но
втайне их распаляет гнев. Ибо им надлежит увидеть измеренным не подлежащее
измерению. Им предстоит увидеть чеканный ход минут и десятилетий. Свои же
пытливость и дерзость уготовили им ловушку. И расплачиваться приходится
своими жизнями.
20 июня 1905 г.
В этом мире время - локальный феномен. Двое часов рядышком идут
примерно с одной скоростью. Однако на расстоянии друг от друга часы. идут с
разной скоростью, и чем больше расстояние, тем больше они расходятся. Что
справедливо для часов, также справедливо для частоты сердцебиения, ритма
дыхания, движения ветра в высокой траве. В этом мире время течет с разной
скоростью в разных местах.
Поскольку для торговли нужно временно объединяться, таковая между
городами не ведется. Слишком велики расхождения между ними. Если пересчитать
тысячу швейцарских франков в Берне займет десять минут, а в Цюрихе один час,
то как могут эти города иметь общие дела? Соответственно, каждый город
существует сам по себе. Каждый город как остров. Каждый город вынужден
выращивать свои сливы и вишни, разводить свой крупный рогатый скот и свиней,
строить свои собственные фабрики. Каждый город должен обходиться
собственными силами.
Бывает, в городе объявляется пришелец из другого города. Чувствует ли
он себя сбитым с толку? На что требуются секунды в Берне, занимает часы во
Фрибуре и дни в Люцерне. Пока в одном месте упадет лист, в другом
распускается цветок. Пока в одном месте громыхнул гром, в другом полюбили
друг друга двое. Пока мальчик вырастет в мужчину, капля воды успевает стечь
по оконному стеклу. Но нет, путник даже не подозревает о подобном разнобое.
Перемещаясь из одного пространства времени в другое, его тело
приноравливается к местному движению времени. Если каждый толчок сердца,
каждый мах маятника, каждый взмах крылом баклана согласованы между собой, то
откуда путнику знать, что он перешел в другой временной режим? Если иноходь
человеческих желаний так же согласуется с зыбью на пруду, то откуда ему
знать, что вокруг что-то не так?
Только связавшись с городом, который он оставил, путник осознает, что
вступил в иную область времени. Тогда-то он узнает, что за время отсутствия
его швейная мастерская невероятно процвела и расширилась, что его дочь давно
выросла и уже состарилась, а может, и то, что соседская жена допела песню,
которую пела, когда он выходил из ворог. Тогда-то путник понимает, что он
изгой - но месту и во времени. В родной город такие уже не возвращаются.
Некоторым очень нравится жить обособленно. Они заявляют, что их город
главнее всех прочих и незачем налаживать общение с ними. Где глаже шелк, как
не со своей фабрики? Где тучнее коровы, как не со своих пастбищ? Где точнее
часы, как не из своей мастерской? Такие люди утром, с восходом солнца из-за
гор, выходят на балконы и даже не смотрят в сторону городской окраины.
Другие жаждут контактов. Они засыпают вопросами редкого путника,
забредшего в их город, спрашивают, где он побывал, и где какого цвета
закаты, и какого роста люди, какой величины звери, и на каких языках
говорят, и как ухаживают, и что изобретают. Со временем кто-нибудь из
любопытствующих решает увидеть все собственными глазами, узнать жизнь других
городов, он уезжает и становится путником. Он не вернется.
Этот мир привязанного к месту времени, мир обособленный, делает жизнь
чрезвычайно разнообразной. Ведь раз города не сливаются, жизнь может
развиваться на тысячу ладов. В одном люди живут кучно, в другом порознь. В
одном одеваются скромно, в другом не одеваются вообще. В одном оплакивают
врагов, в другом не имеют ни врагов, ни друзей. В одном ходят пешком, в
другом ездят в экипажах замысловатой конструкции. Этим далеко не
исчерпывается разнообразие областей, удаленных друг от друга всего на сто
километров. Прямо за горой, прямо за рекой лежит другая жизнь. Но эти жизни
не находят общего языка. Эти жизни ничем не делятся. Они ничему не учатся
друг у друга. Богатства, какие доставляет обособленность, ею же самой и
глушатся.
22 июня 1905 г.
В гимназии Агассиса выпускной день. На мраморных ступенях стоят сто
двадцать девять мальчиков в белых рубашках и коричневых галстуках и вертятся
на солнце, директор школы оглашает их имена. На лужайке перед школой, глядя
в землю, нехотя слушают родители и родственники, дремлют на стульях.
Выступающий от имени выпускников монотонно бубнит свою речь. Он вяло
улыбается, когда ему вручают медаль, и после церемонии забрасывает ее в
кусты. Никто его не поздравляет. Мальчики, их матери, отцы, сестры еле
тянутся к домам на Амтхаусгассе и Арштрассе либо к скучающим скамейкам у
Банхофплац, пообедав, остаются сидеть, играют в карты, убивая время,
дремлют. Воскресная одежда складывается и убирается в ящик до следующего
раза. В конце лета некоторые мальчики определятся в университеты Берна или
Цюриха, другие пойдут в отцовское дело, третьи отправятся искать работу в
Германии или Франции. Эти шаги делаются с полным безразличием, механически,
подобно раскачиванию взад-вперед маятника, или как в шахматной партии, где
каждый ход - вынужденный. Ибо в этом мире будущее - постоянная величина.
Это мир, в котором время не течет, обтекая событие. Напротив, время -
структура жесткая, с хребтом, протянувшаяся в бесконечность спереди и сзади,
превращающая в окаменелость как будущее, так и прошлое. Каждое действие,
каждая мысль, каждое дуновение ветра, каждый перелет птиц раз и навсегда
предопределены.
В репетиционном зале Штадттеатер балерина пробегает по сцене и взмывает
в воздух. Она повисает на мгновение и опускается на пол. Saut, batterie,
saut (батри (па в балете), прыжок (франц. )). Ноги скрещиваются и трепещут,
руки образуют разомкнутый свод. Сейчас она готовится к пируэту: правая нога
уходит назад на четвертую позицию, толчок, посылом рук ускоренное вращение.
Она сама точность. Часовой механизм. Танцуя, она думает, что могла бы
продлить полет в прыжке, но ей не дано летать, потому что ее движения не
принадлежат ей. Действия ее тела относительно плоскости пола и пространства
предопределены до миллиардной доли дюйма. Тут нет места полету. Полет
свидетельствовал бы о некотором непорядке, между тем непорядок исключается.
И поэтому она обегает сцену с обреченностью часового механизма,
непредсказанных прыжков не делает, вызова не бросает, ногу опускает точно на
меловую черту и даже не мечтает решиться на неположенные кабриоли.
В мире с неизменным будущим жизнь представляет собой бесконечную
анфиладу комнат, где в каждый момент времени освещена лишь одна, остальные
же погружены во тьму, но они ждут. Мы переходим из комнаты в комнату,
заглядываем в освещенную, в сиюминутное, и следуем дальше. Мы не знаем
комнат впереди, но мы знаем, что ничего изменить там не можем. Мы зрители
собственной жизни.
В свой обеденный перерыв идет по городу фармацевт из аптеки на
Кохергассе. Он задерживается у часового магазина на Марктгассе, в соседней
булочной покупает бутерброд, бредет дальше - к зелени, к реке. Он должен
своему другу деньги, но предпочитает сделать себе подарок. Гуляя, он
радуется новому пальто, решает расплатиться с другом в будущем году, а
может, вообще не отдавать. Кто пристыдит его? В мире постоянного будущего
нет правильного и неправильного. Чтобы знать, что правильно и что
неправильно, нужна свобода выбора, но если каждое действие уже подобрано,
никакой свободы выбора нет. В мире постоянного будущего нет чувства
ответственности. Все комнаты уже распределены. Этими мыслями думает
фармацевт, шагая по дорожке через Бруннгассхальде и вдыхая сырой лесной
воздух. Он только что не улыбается - так нравится ему принятое решение. Он
дышит сырым воздухом и вкушает непривычную свободу личного произвола, он
чувствует себя свободным в несвободном мире.
25 июня 1905 г.
Воскресный полдень. В воскресных костюмах отяжелевшие после воскресного
обеда люди прогуливаются по Арштрассс. негромко переговариваются под
журчание реки. Магазины закрыты. Три женщины идут по Маркттассе,
задерживаются у реклам, заглядывают в окна, не спеша идут дальше. Хозяин
гостиницы скребет ступени, садится и смотрит газету, откидывается к стене и
закрывает глаза. Улицы спят. Они спят под скрипичную музыку.
На столах книги, в центре комнаты стоит молодой человек и играет на
скрипке. Он любит свою скрипку. Он выводит нежную мелодию. Играя, он смотрит
вниз на улицу, замечает тесно стоящую парочку, смотрит на них глубокими
карими глазами и отводит взгляд. Он стоит не шелохнувшись. Его музыка одна
движется, музыка заполняет комнату. Он стоит недвижимо и думает о жене и
маленьком сыне, они живут в комнате внизу.
Он еще играет, когда другой такой же человек встает в центре комнаты и
играет на скрипке. Этот другой выглядывает вниз на улицу, замечает тесно
стоящую парочку, отводит взгляд и думает о жене и сыне. И пока он еще
играет, третий мужчина встает и играет на скрипке. Будет еще четвертый и
пятый бесчисленное множество молодых людей играют на скрипках у себя в
комнатах. Бесконечное множество мелодий и мыслей. И вот этот час, когда
молодые люди играют на скрипках, это не один час, но много часов. Ибо время
подобно свету между двумя зеркалами. Время скачет взад и вперед, рождая
бесконечное множество образов, мелодий, мыслей. Это мир неисчислимых
подобий.
Задумываясь, молодой человек чувствует других. Он чувствует их музыку и
их мысли. Он чувствует себя тысячекратно повторенным, чувствует эту комнату
с книгами тысячекратно повторенной. Он чувствует свои мысли повторенными.
Должен ли он оставить жену? Как быть с той минутой в библиотеке
политехнического института, когда она взглянула на него с другого края
стола? Как быть с ее густыми каштановыми волосами? Но где ее поддержка? Где
его уединение сверх этого часа, что он играет на скрипке?
Он чувствует других. Он чувствует себя тысячекратно повторенным,
чувствует эту комнату тысячекратно повторенной, чувствует свои мысли
повторенными. И какое из этих повторений он сам - подлинный, завтрашний?
Должен ли он оставить жену? Как быть с той минутой в библиотеке
политехнического института? Где ее поддержка? Где его уединение сверх этого
часа, что он играет на скрипке? Его мысли скачут взад и вперед тысячу раз,
мечась между его подобиями, с каждым скачком они слабеют. Должен ли он
оставить жену? Где ее поддержка? Где его уединение? С каждым новым
отражением мысли тускнеют. Где ее поддержка? Где уединение? Мысли совсем
гаснут, он уже едва помнят, какими вопросами задавался и ради чего. Где
уединение? Он выглядывает на пустую улицу, траст, Его музыка плывет и
наполняет комнату, и, когда проходит час, вместивший неисчислимое множество
часов, он помнит только музыку.
27 июня 1905
Каждый вторник из карьера к востоку от Берна средних лет мужчина везет
камни на стройку на Ходлерштрассе. У него есть жена, двое взрослых
разъехавшихся детей, брат-туберкулезник в Берлине. Во всякое время года он
носит белое шерстяное пальто, в карьере работает допоздна, перекусив с
женой, отправляется спать, по воскресеньям возится в огороде. А во вторник
утром он нагружает тачку камнями и направляется в город.
В городе он покупает' муку и сахар на Маркттассе. Он высиживает
покойные полчаса на задней скамье Святого Винсента. Он останавливается у
Почтамта и отправляет письмо в Берлин. Встречая на улице людей, он опускает
глаза вниз. Некоторые его узнают, стараются перехватить взгляд,
поздороваться. Он бормочет невнятное и идет не задерживаясь. Даже
разгружаясь на Ходлерштрассе. он не смотрит каменщику в глаза. Он глядит в
сторону, на вопросы дружелюбного каменщика он отвечает стене и вообще уходит
в угол, когда начинают взвешивать его камни.
Мартовским утром сорок лет назад, школьником, он описался в классе. Он
не мог сдержаться. Когда это случилось, он не хотел вставать с места, но
мальчики увидели лужу и заставили его ходить по классу круг за крутом. Они
тыкали пальцами в мокрое пятно на брюках, вопили. В юг день молочное солнце
мутно сочилось в окна и заливало половины. На крючках рядом с дверью висели
две дюжины пиджаков. Доска во всю длину была исчиркана мелом -названиями
европейских столиц. У парт откидывалась крышка, под пей был ящик. У него в
верхнем правом углу крышки было вырезано: Иоганн. От паровых труб воздух был
сырым и тяжелым. Большие красные стрелки на часах показывали 2. 15. Мальчики
вопили, гоняя его в мокрых пштнах по комнате. Они кричали; - Дырявый пузырь,
дырявый пузырь!
Это воспоминание стало его жизнью. Утром он просыпается мальчиком,
который описался. На улице он знает, что люди видят мокрое пятно у него на
штанах. Он смотрит на штаны и отводит глаза. Когда приезжают дети, он не
выходит из комнаты и говорит с ними через дверь. Он мальчик, который не мог
сдержаться.
Но что есть прошлое? Может, неотменимость прошлого иллюзорна? Может,
прошлое - это калейдоскоп образов, узор, преображаемый встряской, порывом
ветра, смехом, мыслью? Как знать, ведь все меняется вокруг.
В мире переменного прошлого проснувшийся однажды камнерез уже не
мальчик, который не мог сдержаться. То давнишнее мартовское утро было таким
же, как все другие. В то забытое утро он сидел в классе, читал стих, когда
вызвал учитель, после школы катался на коньках с мальчиками. Сейчас у него
каменоломня. У него девять костюмов. Он покупает жене фаянсовую посуду, по
воскресеньям они устраивают себе долгие прогулки. Он навещает друзей на
Амтхаусгассе и Арштрассе, улыбается, жмет им руки. Он финансирует концерты в
Казино.
Однажды утром он просыпается и...
Солнце поднимается над городом, и десять тысяч человек зевают и
принимаются за госты и кофе. Десять тысяч человек заполняют пассаж на
Крамгассе, идут в конторы на Шпайхергассе, ведут детей в парк. У каждого
свои воспоминания: отказавший в любви отец, вечно первенствовавший брат,
восхитительно целовавшийся любовник, жульничество на школьном экзамене,
покой, нисходящий с хлопьями снега, публикация стихов. В мире переменного
прошлою ми воспоминания суть пшеница на ветру, летучие сны, облачная
лепнина. Случившись однажды, события утрачивают реальность, их переиначивают
взгляд, гроза. ночь. Со временем прошлое оказывается небывшим. Но так ли
это? Так ли, что прошлое не такая же незыблемость, как вот эта минута, когда
солнце струит лучи поверх Бернских Альп, торговцы напевают, поднимая тенты,
а камнетес нагружает свою тачку.
28 июня 1905
Не переедай, - стучит бабушка по плечу своего сына. Не то помрешь до
меня, и некому будет заботиться о моем серебре. - Семья выбралась на пикник
на берегу Аре в десяти километрах к югу от Берна. Девочки, покончив с едой,
бегают друг за дружкой вокруг лиственницы. У них начинает кружиться голова,
они валятся в густую траву, немного лежат спокойно, потом катаются по земле
опять до головокружения. На одеяле сын с очень толстой женой и бабушка едят
копченую свинину, сыр, хлеб с горчицей, виноград, шоколадный пирог. Легкий
ветерок набегает на реку, и жующие и запивающие вдыхают сладостный летний
воздух. Сын снимает ботинки и шевелит пальцами в траве.
Вдруг над головами проносится стая птиц. Молодой человек подхватывается
с одеяла и бежит за ними, не тратя времени на обувание. Он пропадает за
холмом. Вскоре к нему присоединяются люди, углядевшие стаю еще на вылете из
города. Одна птичка опускается на дерево. Женщина взбирается по стволу,
тянется схватить птицу, но та легко перепархивает на верхнюю ветку. Женщина
лезет выше, осторожно садится на ветку, ползет. Птица порхает на прежнюю
ветку, ниже. Женщина еще на ветке, а по земле уже скачет другая птица, клюет
семена. К ней подкрадываются двое мужчин с огромным стеклянным колпаком. Но
быстрая птичка не про них, она взмывает в воздух и вливается в стаю.
Сейчас тины летят городом. На колокольне Святого Винсента стоит пастор
и пытается заманить птиц в арочные окна храма. Старуха в парке Кляйне Шанце
видит, как птицы, присев, облепили куст. Она медленно бредет к ним со
стеклянным колпаком, заранее знает, что ничего не поймает, роняет колпак на
землю и начинает плакать.
И она не одинока в своем отчаянии. Каждый мужчина и каждая женщина
страстно желают поймать птицу. Потому что эта соловьиная стая есть само
время. Время трепещет, суматошится, скачет в этих птицах. Накройте соловья
стеклянным колпаком - и время станет. Уловленное мгновение сберегается для
всех людей, деревьев и земли.
Вообще же птицы редко ловятся. Угнаться за птицами могут только дети, а
у них нет желания останавливать время. Для детей время и так движется
слишком медленно. Они торопят следующий миг, ждут не дождутся дней рождения
и новогодних праздников, они не чают перевалить за первую половину жизни. Л
пожилым отчаянно хочется задержать время, но уже не та прыть и не те силы,
чтобы ловить птичку. Для пожилых время скачет намного быстрее. У них руки
чешутся присвоить хоть минуту от утреннего чаепития, или те несколько
секунд, когда внучка пугается в платьице, или тот полдень, когда,
отразившись на снегу, солнце заливает светом музыкальную комнату. Но они
нерасторопны. Остается только смотреть, как под носом скачет и летит
недоступное время.
Когда случается поймать соловья, ловцы не скрывают радости, что
заморозили юркое мгновение Они упиваются сохранностью на своих местах родных
и друзей, улыбок, вновь и вновь переживают радость награды, рождения, любви,
не могут надышаться запахом корицы и белых махровых фиалок. Ловцы радуются
замороженному мгновенью, но скоро обнаруживается, что соловей чахнет, что
его чистая переливчатая песня, слабея, смолкает совсем, что пленный миг
выдохся и кончился.
Эпилог
Вдалеке бьют восемь раз башенные часы. Молодой служащий патентного бюро
отрывает голову от стола, встает, потягивается и направляется к окну.
За окном уже бодрствует город. Жена дает мужу сверток с едой, они
препираются. По пути в гимназию на Цойгхаусгассе мальчишки перебрасываются
мячом, предвкушают летние каникулы. Две женщины с пустыми сумками спешат на
Марктгасссе.
Скоро в комнату входит старший служащий, направляется к своему столу и.
не сказав ни слова, принимается за работу. Обернувшись. Эйнштейн смотри: на
часы в углу комнаты. Три минуты девятого. Он перебирает мелочь в кармане.
В четыре минуты девятого появляется машинистка. Она видит у окна
Эйнштейна с рукописью в руках и улыбается. Она уже печатала ему несколько
неслужебных работ в свободное время, и он охотно платил ей. сколько она
спрашивала. Сдержанный человек, хотя иногда отпустит шутку. Он ей нравится,
Эйнштейн отдает ей рукопись, свою теорию времени. Шесть минут девятого.
Он идет к своему столу. смотрит на груду папок, направляется к полке, тянет
из кучки тетрадку с записями. Бросив, возвращается к окну. Для конца июня
необыкновенно ясный воздух. Над крышей жилого дома он видит вершины Альп,
голубые от белого снега. Еще выше крохотной точкой медленно петляет в небе
птица.
Эйнштейн возвращается к столу, присаживается па минуту и снова идет к
окну. Он чувствует опустошенность. Ему неинтересно писать отзывы на
патентные заявки, неинтересно говорить с Бессо, неинтересно думать о физике.
Он чувствует опустошенность и без всякого