Джозеф Конрад. Юность
ПОВЕСТЬ
Источник: Джозеф Конрад Избранное, т.1. М., 1959, Государственное
издательство художественной литературы, С.51-86.
Составитель и редактор: Евгений Ланн
Перевод: А.В. Кривцова
Сканирование, вычитка: Илья Васильев (transmail@hot.ee)
Оригинал: Библиотека Джозефа Конрада │ http://www.hot.ee/josephconrad
Это могло случиться только в Англии, где люди и море -- если можно так
выразиться -- соприкасаются: море вторгается в жизнь большинства людей, а
люди познают о море кое-что или все, развлекаясь, путешествуя или
зарабатывая себе на кусок хлеба.
Мы сидели за столом красного дерева, отражавшим бутылку, бокалы с
кларетом и наши склоненные лица. Нас было пятеро -- директор акционерной
компании, бухгалтер, адвокат, Марлоу и я. Директор окончил курс в Конуэе;
бухгалтер четыре года служил на море; адвокат -- убежденный тори,
высокоцерковник, славный товарищ и честный парень -- был старшим помощником
на судах общества Пиренейско-восточного пароходства в добрые старые дни,
когда почтовые суда были оснащены -- по крайней мере двухмачтовики --
прямыми парусами и плавали по Китайскому морю, подгоняемые попутным
муссоном, с лиселями, поставленными внизу и на марсе. Все мы начали свою
жизнь в торговом флоте.
Мы, пятеро, были связаны крепкими узами, какие налагает море и служба
на парусных судах; этих уз не может создать самая пылкая любовь к
яхт-спорту, ибо яхт-спорт есть лишь развлечение, а морская служба -- жизнь.
Марлоу (думаю, именно так писал он свою фамилию) рассказал историю,
или, вернее, летопись, одного путешествия.
-- Да, я видал Восточные моря, но лучше всего запомнилось мне первое
мое плавание. Вы знаете, бывают плавания, которые служат как бы иллюстрацией
к жизни, являются символом нашего существования. Вы боретесь, работаете в
поте лица, едва не убиваете себя, иногда и убиваете, пытаясь что-то
совершить, -- и не можете. Не по своей вине. Вы просто ничего не можете
сделать -- ни великого, ни малого, -- ничего на свете; не можете даже
жениться на старой деве или доставить до места назначения злополучный груз
угля в шестьсот тонн.
Дело было во всех отношениях памятное. Это было первое мое путешествие
на Восток и первое мое плавание в качестве второго помощника, а также первое
командование моего шкипера. Вы согласитесь, что он на это имел право. Ему
было не меньше шестидесяти лет -- этому маленькому человеку с широкой,
слегка сгорбленной спиной, согнутыми плечами и одной ногой более кривой, чем
другая; весь он казался странно искривленным, -- такими бывают люди,
работающие в поле. Лицо его напоминало шипцы для раскалывания орехов:
подбородок и нос пытались соединиться над ввалившимся ртом -- и было
обрамлено пушистыми волосами серо-железного цвета, походившими на завязки из
шерстяной ваты, посыпанной угольной пылью. И это старое лицо освещалось
голубыми глазами, удивительно мальчишескими, с тем открытым взглядом, какой
иные, совсем заурядные люди, одаренные редким простодушием и прямотой,
сохраняют до конца своих дней. Странно, что именно побудило его меня
принять. Я недавно оставил шикарный австралийский клиппер, где служил
третьим помощником, а он как будто питал предубеждение против шикарных
клипперов, считая их судами аристократическими и светскими. Он мне сказал:
-- Вы знаете, на этом судне вам придется работать.
Я заявил, что мне приходилось работать на всех судах, где я служил.
-- Ах, это совсем иное дело, и вы, джентльмены с больших судов... но вы
как будто нам подойдете. Приходите завтра.
Я явился на следующий день. Это было двадцать два года назад, и мне
только что исполнилось двадцать лет. Как летит время! Это был один из
счастливейших дней моей жизни. Подумайте! Впервые получить место второго
помощника -- поистине ответственный пост! Ни за какие блага в мире я не
отказался бы от своего назначения. Старший помощник внимательно меня
осмотрел. Он тоже был старик, но другой марки. У него был римский нос,
белоснежная длинная борода, а звали его Мэхон, но он настаивал на том, чтобы
его имя произносили Мэнн. У него были большие связи, однако счастье было не
на его стороне, и ему так и не удалось продвинуться.
Что же касается капитана, то он в течение многих лет служил на
каботажных судах, затем плавал в Средиземном море и наконец на торговых
судах Вест-Индской линии. Он ни разу не огибал ни Горна, ни мыса Доброй
Надежды. Он едва умел писать нетвердым почерком и писанием ничуть не
интересовался. Они оба были, конечно, прекрасными моряками, а в обществе
этих двух стариков я чувствовал себя мальчишкой -- точно внук между двумя
дедушками.
И судно было старое. Называлось оно "Джуди". Странное имя, не правда
ли? Оно принадлежало некоему Уилмеру или Уилкоксу -- что-то в этом роде; но
он обанкротился и умер лет двадцать назад, так что его имя значения не
имеет.
Судно долго стояло на приколе в Шэдуэллском доке. Вы можете себе
представить, в каком оно находилось состоянии. Всюду пыль, ржавчина, сажа,
на палубе грязь. Я чувствовал себя так, словно из дворца попал в разрушенную
хижину. Грузоподъемность его была около четырехсот тонн. На нем был
примитивный брашпиль, деревянные щеколды у дверей, никаких признаков меди и
большая четырехугольная корма. По борту пониже названия судна, написанного
крупными буквами, виднелись резные украшения с облезшей позолотой и какой-то
герб с девизом: "Делай или умри". Помню, этот девиз произвел на меня сильное
впечатление. В нем был привкус романтизма, что-то заставившее меня полюбить
старое судно, что-то взывавшее к моей юности!
Из Лондона мы вышли с балластом -- с песком, -- чтобы в одном северном
порту взять груз угля для доставки в Бангкок. Бангкок! Я трепетал. Шесть лет
я плавал по морям, но видел только Мельбурн и Сидней, очень хорошие города,
чудесные города в своем роде... но Бангкок!
Мы вышли из Темзы под парусами, имея на борту лоцмана, знающего
Северное море. Его звали Джермин; по целым дням он вертелся в камбузе и
сушил у плиты свой носовой платок. По-видимому, он никогда не спал. Это был
угрюмый человек с вечной слезой, блестевшей на кончике носа. Он либо
вспоминал прошлые неприятности, либо переживал их в данный момент, а не то,
так ожидал неприятностей -- и чувствовал себя несчастным, если все обстояло
благополучно. Он не доверял моей юности, моему здравому смыслу и искусству в
мореплавании и взял себе за правило проявлять свое недоверие в сотне
мелочей. Пожалуй, он был прав. Мне кажется, тогда я знал очень мало, да и
теперь знаю немногим больше, но и по сей день я питаю ненависть к этому
Джермину.
Нам понадобилась неделя, чтобы добраться до Ярмут Родс, а затем мы
попали в шторм -- знаменитый октябрьский шторм, происшедший двадцать два
года назад. Ветер, молния, град, снег и ужасные волны. Мы шли налегке, и вы
можете себе представить, как скверно нам пришлось, если я вам скажу, что у
нас были разбиты бульварки и залита палуба. На вторую ночь балласт
переместился на подветренную сторону, а к этому времени нас отнесло куда-то
на Доггер Бэнк. Ничего не оставалось делать, как спуститься с лопатами вниз
и попытаться выпрямить судно. Вот мы и собрались в просторном трюме,
мрачном, как пещера; сальные свечи, прилепленные к бимсам, мигали; над
головой ревел шторм; судно подпрыгивало на боку, как одержимое. Все мы --
Джермин, капитан, все матросы, -- едва удерживаясь на ногах, работали как
могильщики, перекидывая лопатами сырой песок к другому борту. При каждом
рывке судна видно было в полутьме, как падали люди и сыпался с лопат песок.
Один из юнг (у нас их было двое), под впечатлением жуткого зрелища, плакал
навзрыд. Мы слышали, как он всхлипывал где-то в темноте.
На третий день шторм утих, и вскоре нас подобрало буксирное судно с
севера. Всего мы потратили шестнадцать дней, чтобы добраться из Лондона в
Тайн! Когда мы вошли в док, оказалось, что мы пропустили свою очередь
грузиться, и нам пришлось ждать целый месяц. Миссис Бирд (фамилия капитана
была Бирд) приехала из Колчестера повидаться со стариком. Она жила на борту.
Команда разбрелась, и на судне остались только капитан, помощники, один юнга
и стюард -- мулат, отзывавшийся на имя Эбрехем. Миссис Бирд была старая
женщина с лицом морщинистым и румяным, как зимнее яблоко, и с фигурой
молоденькой девушки. Однажды она увидела, как я пришивал пуговицу, и
настояла на том, чтобы я дал ей починить мои рубашки. В этом было что-то
очень непохожее на капитанских жен, каких я видел на борту шикарных
клипперов. Когда я принес ей рубашки, она сказала:
-- А носки? Их нужно заштопать. Вещи Джона -- капитана Бирда -- я
привела в порядок и теперь рада была бы чем-нибудь заняться еще.
Славная старушка! Она тщательно осмотрела мое белье, а я тем временем
впервые прочел "Sartor Resartus"1 (1
Философско-публицистический роман Томаса Карлейля (1833)) и "Поездку в
Хиву" Барнеби. Тогда я не очень-то понял первую книгу, но, помню, в то время
я предпочитал солдата философу, и это предпочтение жизнь только подтвердила.
Первый был человеком, а второй -- чем-то большим... или меньшим. Однако оба
они умерли, и миссис Бирд умерла... Юность, сила, гении, мысли, достижения,
простые сердца -- все умирает... Неважно.
Наконец мы погрузились. Наняли матросов -- восьмерых молодцов и двух
юнг. Вечером нас вывели на буксире к баканам у ворот дока; мы были готовы к
отплытию и думали отправиться в путь на следующий день. Миссис Бирд должна
была уехать домой с ночным поездом. Когда судно было пришвартовано, мы пошли
пить чай. Ужин прошел вяло; все молчали -- Мэхон, старая чета и я... Я
кончил первый и вышел покурить; каюта моя помещалась в рубке, как раз у
кормы. Был прилив; дул свежий ветер, и моросил дождь. Двойные ворота дока
были открыты, и паровые угольщики входили и выходили в темноте; ярко горели
их огни, громко плескались винты, трещали лебедки, на пирсах слышались
крики. Я следил за вереницей огней на мачтах, скользивших наверху, и зеленых
огней, скользивших внизу, в ночи, как вдруг передо мной вспыхнул красный
свет, исчез и снова появился. Совсем близко встали смутные очертания носа
парохода. Я крикнул вниз, в каюту:
-- Скорей, наверх!
А затем из темноты донесся чей-то испуганный голос:
-- Остановите его, сэр!
Ударил колокол. Другой голос предостерегающе крикнул:
-- Мы идем прямо на этот барк, сэр!
В ответ послышалось ворчанье:
-- Ладно!
Потом раздался громкий треск: тупой нос парохода зацепил форванты
"Джуди". Последовала минута замешательства, послышались крики, поднялась
беготня. Заревел пар. Потом кто-то сказал:
-- Благополучно, сэр...
-- У вас все в порядке? -- услышал я брюзгливый голос.
Я бросился вперед посмотреть, есть ли повреждения, и заревел в ответ:
-- Кажется, да.
-- Задний ход! -- послышался брюзгливый голос.
Задребезжал колокол.
-- Что это за пароход?-- взвизгнул Мэхон. К тому времени мы видели
только громоздкую тень, отступающую назад. Они выкрикнули нам какое-то имя
-- женское имя -- Миранда, Мелисса или что-то в этом роде.
-- Еще месяц придется торчать в этой проклятой дыре,-- сказал мне
Мэхон, когда мы, вооружившись фонарями, осматривали расщепленные бульварки и
оборванные брасы. -- Но где же капитан?
Все это время мы его не видели и не слышали. Мы пошли искать его на
корму. Откуда-то с дока донесся к нам горестный вопль:
-- Эй, "Джуди"!..
Как он, черт возьми, попал туда?..
-- Алло! -- заорали мы.
-- Я плыву в нашей шлюпке без весел! -- крикнул он. Запоздавший
лодочник предложил свои услуги, и Мэхон убедил его за полкроны доставить нам
на буксире нашего шкипера; но первой поднялась по трапу миссис Бирд. Они
почти час плавали по доку под моросящим холодным дождем. Еще ни разу в своей
жизни я не был так удивлен.
Оказывается, он, услыхав мой крик: "Наверх!" -- сразу понял, в чем
дело, схватил жену, выбежал на палубу и спустился в шлюпку, которая была
привязана к трапу. Недурно для шестидесятилетнего. Вы только представьте
себе, как этот старик героически нес на руках старуху -- подругу его жизни.
Он усадил ее на банку и только собрался лезть назад на борт, как фалинь
каким-то образом сорвался, и их обоих отнесло от судна. Конечно, в суматохе
мы не слыхали его криков. Вид у него был пристыженный, а она беззаботно
сказала:
-- Я думаю, теперь неважно, если я пропущу этот поезд?
-- Да, Дженни, ступай вниз и согрейся,-- проворчал он, а затем
обратился к нам: -- Моряку не следует иметь дело с женой -- вот что я вам
скажу. Меня не оказалось на судне. Хорошо, что никакой беды на этот раз не
случилось. Пойдем посмотрим, что нам разбил этот дурацкий пароход.
Повреждения были невелики, но ремонт задержал нас на три недели. К
концу последней недели я отнес на станцию чемодан миссис Бирд, так как
капитан был занят со своими агентами, и благополучно усадил ее в вагон
третьего класса. Она опустила окно и сказала мне:
-- Вы славный молодой человек. Если вы увидите Джона -- капитана Бирда
-- ночью без шарфа, скажите ему от меня, чтобы он хорошенько закутывал шею.
-- Непременно, миссис Бирд, -- ответил я.
-- Вы славный молодой человек. Я заметила, как вы внимательны к Джону
-- к капитану...
Поезд неожиданно тронулся, я снял фуражку и поклонился старухе. Больше
я ее никогда не видел... Передайте бутылку.
На следующий день мы вышли в море. Три месяца прошло с тех пор, как мы
оставили Лондон, направляясь в Бангкок. А мы-то думали, что задержимся самое
большее на две недели.
Был январь, и погода стояла прекрасная -- ясная, солнечная погода.
Зимой она чарует сильнее, чем летом, так как вы ее не ждете, и она бодрит, и
вы знаете, что это ненадолго, не может быть надолго. Она похожа на нежданное
наследство, неожиданную находку, на редкую удачу.
Так продолжалось во время нашего плавания по Северному морю, по Ламаншу
и дальше, пока мы не отошли на триста миль к западу от Лизарда1
(1 Л и з а р д (ящерица) -- мыс в Ламанше, крайняя южная
оконечность Великобритании); тут ветер подул с юго-запада и начал крепчать.
Через два дня он перешел в шторм. На волнах Атлантического океана "Джуди"
переваливалась, как старый ящик из-под свечей. Ветер дул день за днем,-- дул
злобно, без интервалов, без сострадания, без отдыха. Мир превратился в
огромные пенистые волны, надвигающиеся на нас, а небо нависло так низко, что
казалось -- можно коснуться его рукой, и было оно грязное, как закопченный
потолок. В бурном пространстве, окружавшем нас, летали хлопья пены. День за
днем и ночь за ночью слышались только рев ветра, грохот моря, шум воды,
льющейся на палубу. Отдыха не было ни для судна, ни для нас. Оно металось,
ныряло, становилось на нос, приседало на корму, и на палубе мы еле
удерживались на ногах, а внизу цеплялись за свои койки. И тело и дух устали
от постоянного напряжения.
Как-то ночью Мэхон заговорил со мной через маленькое окошечко над моей
койкой; оно открывалось как раз над моей постелью. Я лежал одетый, в
сапогах, и чувствовал себя так, словно не спал года, и не могу заснуть, как
бы ни старался. Он взволнованно сказал:
-- Футшток у вас, Марлоу? Помпы не работают. Черт возьми! Дело
нешуточное.
Я дал ему футшток и снова лег, стараясь думать о самых разнообразных
вещах, но в голову мне лезли только помпы. Когда я вышел на палубу, матросы
все еще выкачивали воду, и моя вахта сменила их у помп. При свете фонаря,
вынесенного на палубу, чтобы исследовать футшток, я заметил их усталые
серьезные лица. Мы выкачивали воду четыре часа. Мы выкачивали всю ночь, весь
день, всю неделю -- вахта за вахтой. Судно разваливалось и протекало -- не
настолько, чтобы утопить нас сразу, но, во всяком случае, оно могло уморить
нас работой у помп. А пока мы выкачивали воду, судно уходило от нас по
кусочкам: были снесены бульварки, сорваны пиллерсы, разбиты вентиляторы,
вдавлена дверь рубки. На судне не осталось ни одного сухого местечка. Море
понемногу потрошило его. Баркас, крепко державшийся на вантах, словно по
волшебству превратился в щепки. Я сам его привязывал и гордился делом своих
рук, так долго противостоящим ярости моря. А мы выкачивали. И не было
никакого просвета. Море было белое, как пенистая простыня, как котел с
кипящим молоком; ни одного прорыва в облаках, -- ни одного, хотя бы
величиной с человеческую ладонь, хотя бы на десять секунд. Для нас не было
никакого неба, для нас не было ни звезд, ни солнца, ни вселенной -- ничего,
кроме злобных облаков и взбешенного моря. Мы выкачивали воду вахта за
вахтой, спасая свою жизнь: казалось, это тянулось месяцы, годы, вечность,
словно мы умерли и попали в ад для моряков. Мы позабыли дни недели, название
месяца, забыли, в каком году мы живем и видели ли когда-нибудь сушу. Паруса
были сорваны, судно лежало, покрытое брезентом, волны океана перекатывались
через него, а нам было все равно. Мы вертели ручки помп и глядели на все
глазами идиотов. Бывало, выкарабкавшись на палубу, я обвязывал веревкой
матросов, помпы и грот-мачту, и мы вертели ручки-- вертели непрерывно, а
вода доходила нам до талии, до подбородка, покрывала нас с головой. Нам было
все равно. Мы забыли, что значит быть сухим.
Иногда мне приходила в голову мысль: "Да ведь это чертовски
замечательное приключение! Как в книжке. И это первое мое плавание вторым
помощником... а мне только двадцать лет... и я переношу его не хуже, чем все
эти люди, и поддерживаю бодрый дух в своих ребятах". Я был доволен. От этого
испытания я не отказался бы ни за какие блага в мире. У меня бывали минуты
ликования. Всякий раз, как старое, потерявшее оснастку судно, тяжело ныряя,
поднимало высоко в воздух свой подзор, мне казалось -- оно бросает, как
мольбу, как вызов, как крик в беспощадные облака, слова, написанные на
корме: " Джуди, Лондон. Делай или умри ".
О юность! Ее сила, ее вера, ее фантазия! Для меня "Джуди" была не
старым корытом, перевозившим груз угля, -- для меня она олицетворяла борьбу,
проверку, жизненное испытание. Я думаю о ней с удовольствием, с
признательностью, с грустью, -- как думаете вы об умершем, которого любили.
Я никогда не забуду ее... Передайте бутылку.
Как-то ночью, когда мы выкачивали воду, привязанные -- как я объяснял
-- к мачте, оглушенные ветром и такие подавленные, что у нас не хватало сил
даже пожелать себе смерти,-- тяжелый вал хлынул на борт и пронесся над
нашими головами. Едва переведя дыхание и повинуясь велениям долга, я
крикнул: "Крепче держитесь, ребята!" -- и вдруг почувствовал, как что-то
твердое, плывущее по палубе, ударилось о мою ногу. Я попробовал поймать этот
предмет, но промахнулся. Вы понимаете, было так темно, что мы на расстоянии
фута не могли разглядеть друг друга.
После этого толчка судно на минутку успокоилось, и неведомый предмет
снова ударил меня по ноге. На этот раз я его поймал, -- это оказалась
кастрюля. Сначала, отупев от усталости и думая только о помпах, я не понял,
что у меня в руке. Вдруг меня осенила догадка, и я заорал:
-- Ребята, рубку снесло! Бросайте помпы! Идем искать кока.
На носу была рубка, в ней находились камбуз, койка кока и кубрик. Так
как мы со дня на день ожидали, что все это очутится за бортом, матросам
приказано было спать в кают-компании -- единственном безопасном месте на
судне. Но стюард Эбрехем с упорством мула цеплялся за свою койку -- из
страха, я думаю, как животное, которое не хочет покинуть свое стойло,
рушащееся при землетрясении. Итак, мы отправились на поиски. Мы рисковали
жизнью, ибо, отвязав веревку, были не в большей безопасности, чем на плоту.
Но все-таки мы пошли. Рубка была разрушена, как будто внутри разорвался
снаряд. Почти все отправилось за борт -- плита, койки матросов, все их
имущество, но два столба, поддерживающие часть переборки, к которой
прикреплена была койка Эбрехема, каким-то чудом уцелели. Мы обшаривали
развалины и наткнулись на переборку: тут он и сидел в своей койке среди
обломков и пены и беззаботно лопотал что-то бессвязное. Он сошел с ума;
окончательно и безнадежно рехнулся под влиянием этого внезапного потрясения,
уничтожившего остатки его стойкости. Мы схватили его, оттащили на корму и
спустили головой вниз в кают-компанию. Вы понимаете, не было времени нести
его с бесконечными предосторожностями и осведомляться о состоянии его
здоровья. Те, что находились внизу, все равно подобрали бы его у трапа. Мы
торопились назад, к помпам. Такая работа не ждет. Скверная течь --
чертовская штука.
Можно подумать, что единственной целью этого дьявольского шторма было
-- свести с ума беднягу мулата. К утру ветер стих; на следующий день небо
было ясно, волнение спало, и судно уже не давало течи. Когда нужно было
ставить новые паруса, команда потребовала повернуть назад,-- и
действительно, больше ничего не оставалось делать. Шлюпки разбиты; палуба
выметена начисто; все, что было на носу, снесено; у матросов не осталось ни
одной тряпки, кроме тех, какие были на них; провиант испорчен; судно
протекает. Мы повернули назад и -- что бы вы думали! -- ветер подул с
востока, прямо нам навстречу. Ветер дул свежий, дул безостановочно. Нам
пришлось отвоевывать каждый дюйм пути, но судно протекало не очень сильно,
так как волнение было сравнительно невелико. Два часа выкачивания в
продолжение четырехчасовой вахты -- дело нешуточное, но благодаря этому нам
удалось добраться до Фальмута.
Население Фальмута живет происшествиями на море и, несомненно, радо
было нас видеть. Голодная толпа корабельных плотников наточила свои
инструменты при виде остова нашего судна. И-- клянусь богом!-- они здорово
нас обчистили. Думаю, судовладелец и без того был стеснен в деньгах. Мы и
так уже запаздывали. Затем решено было выгрузить половину угля и
законопатить щели. Наконец с ремонтом было покончено, уголь снова погрузили,
наняли новую команду, и мы отплыли -- в Бангкок. К концу недели мы снова
вернулись. Команда заявила, что в Бангкок она не пойдет; ей не улыбались сто
пятьдесят дней плавания в такой старой калоше, где из двадцати четырех часов
-- восемь приходилось выкачивать воду. И в морских бюллетенях снова
появилась заметка:
"Джуди". Барк. Из Тайна в Бангкок; груз угля; вернулся с течью в
Фальмут; команда отказывается исполнять свои обязанности".
Опять задержка, опять починка. Явился на один день владелец судна и
сказал, что "Джуди" находится в полной исправности. Бедный старый капитан
Бирд от забот и унижений стал походить на призрак капитана рудокопов. Не
забудьте -- ему было шестьдесят лет, и он впервые командовал судном. Мэхон
заявил, что считает это дело дурацким и что кончится оно скверно. Я любил
судно больше, чем когда-либо, и ужасно хотел плыть в Бангкок. В Бангкок!
Волшебное слово, чудесное слово. Никакая Месопотамия не могла с ним
сравняться. Не забудьте, мне было двадцать лет, я только что был назначен
вторым помощником, и Восток ждал меня.
Мы отплыли с новой командой -- третьей -- и стали на якорь на внешнем
рейде. Судно протекало сильнее, чем когда-либо. Казалось, будто проклятые
плотники и в самом деле пробили в нем дыру. На этот раз мы не вышли даже из
рейда. Команда попросту отказалась работать у брашпиля.
Нас отвели на буксире во внутренний рейд, и мы стали в некотором роде
достопримечательностью города. Нас показывали приезжим:
-- Вот этот барк, что идет в Бангкок, стоит здесь уже шесть месяцев...
три раза возвращался назад...
По праздникам мальчишки окликали нас со своих лодок: "Эй, "Джуди"!" --
и если высовывалась чья-нибудь голова, орали: "Вы куда? в Бангкок?" -- и
скалили зубы.
Нас на борту оставалось только трое. Бедняга шкипер занимался неведомо
чем в своей каюте. Мэхон увлекся стряпней и неожиданно проявил подлинно
французский гений в приготовлении вкусных кушаний. Я вяло следил за
такелажем. Мы стали гражданами Фальмута. Нас знал каждый лавочник. В
табачной лавочке или в парикмахерской нас фамильярно спрашивали: "Вы
рассчитываете попасть когда-нибудь в Бангкок?" Тем временем владелец,
фрахтовщики и страховые агенты ссорились между собой в Лондоне, а мы
продолжали получать жалованье... Передайте бутылку.
Это было ужасно. Это было хуже, чем выкачивать воду, спасая свою жизнь.
Казалось, будто мы забыты всем миром, никому не принадлежим, никуда не можем
попасть; казалось, мы были заколдованы и обречены вечно жить на этом
внутреннем рейде, чтобы войти в поговорку у поколений прибрежных бродяг и
бесчестных лодочников. Я получил жалованье за три месяца и пятидневный
отпуск и побывал в Лондоне. Мне понадобился день, чтобы туда добраться, и
день на обратный путь, -- однако я все-таки спустил трехмесячное жалованье.
Не знаю, что я с ним сделал. Кажется, я пошел в мюзик-холл, позавтракал,
пообедал и поужинал в шикарном ресторане на Риджент-стрит и вернулся
вовремя, и -- как результат трехмесячной работы -- мог показать только
полное собрание сочинений Байрона да новый дорожный плед. Лодочник,
отвозивший меня на судно, сказал:
-- Здорово! Я думал, вы оставили эту старую лохань. Ей никогда не
попасть в Бангкок...
-- Много вы знаете, -- презрительно отозвался я, но это пророчество
пришлось мне совсем не по вкусу.
Внезапно явился со всеми полномочиями какой-то человек, видимо чей-то
агент. У него было прыщавое лицо, неукротимая энергия и веселый нрав. Мы
снова вернулись к жизни. К нам подошло понтонное судно и забрало наш груз, а
затем мы отправились в сухой док, где с кузова содрали медную обшивку. Не
чудо, что барк протекал. Бедняга, надорвавшись под натиском шторма,
выплюнул, словно с досады, всю паклю из нижних пазов. Его снова
законопатили, заново обшили медью и сделали водонепроницаемым, как бутылка.
Мы вернулись к понтонному судну и снова погрузились.
А затем в ясную, лунную ночь все крысы покинули судно.
Они отравляли нам существование. Они грызли паруса, пожирали больше
провизии, чем вся команда, дружелюбно делили с нами ложе и опасности, а
теперь, когда судно стало пригодным к плаванию, решили удалиться. Я позвал
Мэхона полюбоваться этим зрелищем. Крысы одна за другой появлялись на
поручнях, в последний раз оглядывались через плечо и прыгали с глухим стуком
на пустое понтонное судно. Мы попробовали их сосчитать, но вскоре сбились со
счета. Мэхон сказал:
-- Ну-ну! Не говорите мне теперь о разуме крыс. Им следовало оставить
нас раньше, когда мы едва не пошли ко дну. Вот вам доказательство того, как
глупы эти суеверные бредни о крысах. Они уходят с хорошего барка на старое
гнилое понтонное судно, где им, дурам, даже есть нечего!.. Вряд ли они
знают, где им не грозит опасность или где им хорошо, больше, чем мы с вами.
И, поговорив еще немного, мы пришли к единогласному заключению, что
мудрость крыс сильно переоценена и, в сущности, не превосходит мудрости
человеческой.
К тому времени история судна стала известна по всему Ламаншу от Конца
Земли до Форлендов1 (1Конец Земли - мыс, крайняя
западная оконечность Великобритании; Южный и Северный Форленды - два мыса на
крайнем юго-востоке Великобритании, находящиеся в тринадцати милях друг от
друга), и нам не удалось нанять матросов на южном берегу. Нам прислали всю
команду из Ливерпуля, и еще раз мы отплыли -- в Бангкок.
До самых тропиков дул попутный ветер, море было спокойно, и старушка
"Джуди" тащилась под лучами солнца. Когда она делала восемь узлов, все
наверху трещало, а мы должны были привязывать к голове шапку, но большей
частью она плелась со скоростью трех миль в час. Да и чего было ждать от
нее? Она устала -- эта старая "Джуди". Ее молодость прошла, как прошла
теперь и моя и ваша, -- ваша, мои слушатели! А какой друг попрекнет вас
вашими годами и усталостью? Мы на нее не ворчали. Нам казалось,-- во всяком
случае, нам, жившим на корме, -- будто мы родились на ней, выросли, прожили
здесь века, никогда не знали иного судна. Я не бранил ее, как не стал бы
бранить старую деревенскую церковь на родине за то, что она не похожа на
собор.
И юность моя делала меня терпеливым. Весь Восток лежал передо мной,
передо мной была вся жизнь, и опорой мне была мысль, что на этом судне я
подвергался испытанию и выдержал его. И я думал о людях прошлого, которые,
столетия назад, плыли тем же путем на кораблях не лучше нашего к стране
пальм, пряностей, желтых песков и коричневых народов, управляемых владыками
более жестокими, чем Нерон, и более великолепными, чем Соломон. Старый барк
тащился медленно, обремененный годами и тяжестью груза, а я жил жизнью юноши
-- в неведении и надежде. Он медленно тащился день за днем; свежая позолота
вспыхивала под лучами заходящего солнца, и судно, казалось, бросало в
потемневшие небеса слова, написанные на его корме: " Джуди, Лондон. Делай
или умри ".
Затем мы вошли в Индийский океан и повернули к северу, на Яву. Ветер
был слабый. Мелькали недели. Судно ползло вперед -- делай или умри, -- а на
родине стали подумывать о том, чтобы записать нас как не прибывших в срок.
Как-то в субботу вечером, когда я был свободен, матросы попросили у
меня лишнее ведро воды для стирки. Мне не хотелось в такой поздний час
накачивать пресной воды, а потому я, с ключом в руке, насвистывая,
отправился на нос, чтобы открыть входной люк и достать воду из запасного
резервуара.
Запах там, внизу, поразил меня, -- он был ужасен. Казалось, сотни
керосиновых ламп коптили в этой дыре в течение многих дней. Я рад был
выбраться наверх. Матрос, ходивший со мной, закашлялся и сказал:
-- Чудной запах, сэр.
Я небрежно ответил:
-- Говорят, это полезно для здоровья -- и пошел на корму.
Прежде всего я сунул голову в четырехугольное отверстие вентилятора в
середине судна. Едва я поднял крышку, из отверстия вырвался дымок, похожий
на негустой туман, на легкое облачко. Воздух был горяч, на меня пахнуло
тяжелым запахом керосина и сажи. Я потянул носом и тихонько закрыл крышку.
Не было смысла задыхаться. Груз горел.
На следующий день судно стало дымиться уже не на шутку. Этого, видите
ли, следовало ожидать -- уголь, поначалу безопасный, при погрузке сильно
пострадал и походил на кузнечный. Кроме того, он промокал не один раз. Лил
дождь, когда мы грузили его с понтонного судна, а теперь, во время этого
длинного рейса, он разогрелся, что и явилось еще одной причиной для
самовозгорания.
Капитан позвал нас в каюту. Он разостлал на столе карту, и вид у него
был несчастный. Он сказал:
-- Берег Западной Австралии недалеко, но я намереваюсь плыть до места
нашего назначения. Правда, сейчас месяц ураганов, но мы все-таки будем
держать курс на Бангкок и бороться с огнем. Назад не возвращаться, хотя бы
мы все изжарились. Попробуем раньше задушить этот проклятый огонь, устранив
приток воздуха.
Мы попробовали. Мы забили все отверстия, а судно все-таки дымилось. Дым
выходил из невидимых щелей, пробивался сквозь переборки и крышки, непонятным
образом просачивался повсюду тонкими нитями, невидимой паутиной. Он проник в
кают-компанию, в бак, отравил надпалубные постройки, давал о себе знать даже
на грот-рее. Было ясно: если дым выходит, значит -- воздуху есть доступ. Это
лишало мужества. Огонь не хотел потухнуть.
Мы решили испробовать воду и открыли люки. Огромные облака дыма --
беловатые, желтоватые, густые, грязные, удушливые -- поднялись до самых
клотов. Команда отступила на корму. Затем ветер отнес ядовитое облако, и мы
вернулись и принялись за работу; теперь дым валил не гуще, чем из
обыкновенной фабричной трубы.
Мы установили нагнетательный насос, вытянули рукав, и немного погодя он
лопнул. Он был так же стар, как и судно, -- доисторический рукав, не
поддающийся ремонту. Тогда мы стали накачивать воду баковым насосом, таскать
ее ведрами, и таким образом ухитрились влить воды Индийского океана в наш
грот-люк. Яркая струя вспыхивала в лучах солнца, падала на подстилку из
белого стелющегося дыма и исчезала на черной поверхности угля. Из люка
поднимался пар, смешанный с дымом. Мы лили соленую воду словно в бездонную
бочку. Такова была наша судьба на этом судне -- то выкачивать из него воду,
то накачивать; раньше мы извлекали из него воду, чтобы не пойти ко дну, а
теперь отчаянно вливали ее, чтобы не сгореть.
А судно ползло вперед -- делай или умри! -- при ясной погоде. Небо было
удивительно чистое, лазурное; море, синее, гладкое, прозрачное, сверкало,
как драгоценный камень, растянулось до самого горизонта, словно весь земной
шар превратился в один колоссальный сапфир, принявший форму планеты. А по
блестящей поверхности великих спокойных вод "Джуди" скользила незаметно,
окутанная грязными парами, шла в ленивом облаке, медленно и легко
уносившемся по ветру, -- в ядовитом облаке, оскверняющем великолепие моря и
неба.
Все это время мы, конечно, никакого огня не видели. Груз тлел где-то на
дне. Однажды Мэхон, работая подле меня, сказал со странной усмешкой:
-- Вот если бы теперь открылась хорошенькая течь, -- как в тот раз,
когда мы вышли из Ламанша, -- пожар бы прекратился. Не правда?
Я заметил невпопад:
-- А помните крыс?
Мы тушили пожар и управляли судном так заботливо, словно ничего не
случилось. Стюард стряпал и подавал на стол. Из остальных двенадцати человек
восемь работали, пока четверо отдыхали. Работали все, включая капитана. На
судне установилось равенство, и если не братство, то, во всяком случае,
добрые отношения. Иногда кто-нибудь, опрокидывая в люк ведро воды,
выкрикивал: "Да здравствует Бангкок!" -- а остальные смеялись. Но большей
частью мы были молчаливы и серьезны, и нам хотелось пить. Ох, как хотелось
пить! А воду приходилось расходовать осторожно. Порции были строго
ограничены. Судно дымилось, солнце пылало... Передайте бутылку.
Мы испробовали все. Мы даже сделали попытку раскопать уголь и добраться
до огня. Никакого толку, конечно, не получилось. Человек не мог оставаться
внизу дольше одной минуты. Мэхон, спустившийся первым, потерял сознание, и
матрос, отправившийся его вытаскивать, тоже лишился чувств. Мы вытащили их
на палубу. Затем прыгнул вниз я, чтобы показать, как легко это делается. К
тому времени они набрались опыта и удовольствовались тем, что выудили меня
крюком, привязанным к половой щетке. Мне не хотелось спускаться за лопатой,
оставшейся внизу.
Дело начало принимать скверный оборот. Мы спустили на воду баркас.
Вторая шлюпка также была приготовлена к спуску. Была у нас и третья,
четырнадцатифутовая, она находилась в надежном месте, на шлюпбалках у кормы.
Затем -- о чудо!-- дым внезапно пошел на убыль. Мы удвоили старания,
заливая водой трюм судна. Через два дня дым исчез совершенно. На всех лицах
появилась широкая улыбка. Это было в пятницу. В субботу никто не работал;
следили за курсом -- и только. Матросы выстирали свою одежду, умылись в
первый раз за две недели и получили особый, праздничный обед. Они
презрительно говорили о самовозгорании и утверждали, что такие ребята, как
они, всегда сумеют положить этому конец. Почему-то мы все чувствовали себя
так, словно получили большое наследство. Но отвратительный запах гари
держался на судне. У капитана Бирда запали глаза и ввалились щеки. Раньше я
никогда не замечал, как сильно он сгорблен и искривлен. Он и Мэхон степенно
бродили вокруг люков и вентиляторов, втягивая носом воздух. Тут я вдруг
заметил, что бедняга Мэхон очень, очень стар. Что же касается меня, то я был
счастлив и горд, словно принимал участие в великом морском сражении. О
юность!
Ночь была ясная. Утром мы увидели на горизонте мачты судна,
возвращающегося на родину, -- первое судно, какое мы встретили за несколько
месяцев. Но мы наконец приближались к суше -- Ява была от нас на расстоянии
ста девяноста миль к северу.
На следующий день моя вахта была с восьми до двенадцати. За завтраком
капитан заметил:
-- Удивительно, как долго держится в каюте этот запах.
Около десяти часов, когда старший помощник был на корме, я на секунду
спустился на среднюю палубу. Верстак плотника стоял за грот-мачтой; я
прислонился к нему, посасывая трубку, а плотник, молодой парень, вступил со
мной в разговор. Он сказал:
-- Мне кажется, мы с этим нехудо справились, правда, сэр?
И тут я заметил, что этот дурень старается повалить верстак. Я коротко
сказал:
-- Не надо, Чипе, -- и вдруг испытал странное ощущение, нелепый обман
чувств: мне показалось, что я каким-то образом очутился в воздухе. Я услыхал
что-то похожее на чудовищный вздох, словно тысяча великанов одновременно
сказали: "Уф!" -- и почувствовал тупой удар, от которого вдруг заныли ребра.
Сомнений быть не могло -- я поднялся на воздух, и тело мое описывало
короткую параболу. Как ни быстро это произошло, но в голове моей
промелькнули самые разнообразные мысли, и, насколько я помню, в таком
порядке: "Плотник тут ни при чем... Что же это такое?.. Какая-то
катастрофа... Подводный вулкан?.. Уголь, газ!.. Ей-богу, мы взлетели на
воздух... все убиты... Я лечу в задний люк... Там огонь..."
В момент взрыва угольная пыль в трюме пылала красноватым тусклым
пламенем. Бесконечно малая доля секунды прошла с тех пор, как покачнулся
верстак, и я уже лежал врастяжку на грузе. Я вскочил и выкарабкался наверх с
такой быстротой, словно меня отбросило. Палуба была завалена обломками,
лежавшими поперек, как деревья в лесу после урагана; передо мной развевался
огромный занавес из грязных лохмотьев, -- то был грот, разорванный в клочья.
Я подумал: "Сейчас повалятся мачты" -- и поспешил убраться с дороги. На
четвереньках я дополз до кормового трапа. Первый, кого я тут увидел, был
Мэхон, с глазами, как блюдца, и с разинутым ртом, длинные седые волосы
стояли дыбом, окружая его голову серебряным нимбом. Он только что собрался
спуститься вниз, когда верхняя палуба начала двигаться, подниматься и на его
глазах превратилась в щепки, а он окаменел на верхней ступеньке. Я смотрел
на него, не веря своим глазам, а он глядел на меня как-то странно,
испуганно-любопытным взглядом. Я не знал, что у меня нет ни волос, ни
бровей, ни ресниц; не знал, что от моих пробивающихся усиков не осталось
следа, а лицо мое черно, одна щека ободрана, нос рассечен, по подбородку
течет кровь. Я потерял фуражку, одну туфлю и в клочья изорвал рубашку. Обо
всем этом я не имел понятия. Я был поражен тем, что судно все еще держится
на .воде, корма цела, и -- мало того -- я вижу перед собой живого человека.
И ясное небо и невозмутимое море привели меня в изумление. Кажется, я ждал
увидеть их извивающимися от ужаса... Передайте бутылку...
Вдруг раздался голос, окликающий судно, -- не то он шел издали, не то с
неба, я не мог решить. А затем я увидел капитана; он сошел с ума. Он
взволнованно спросил меня:
-- Где стол из кают-компании? -- И этот вопрос подействовал на меня
потрясающе. Вы понимаете, я только что взлетел на воздух и весь дрожал от
этого испытания, -- я не был уверен, жив ли я. Мэхон затопал на него ногами
и заорал:
-- Господи помилуй! Да разве вы не видите, что верхняя палуба
взорвалась?
Ко мне вернулся голос, и я пролепетал, словно сознаваясь в каком-то
допущенном мною серьезном пренебрежении своим долгом:
-- Я не знаю, где стол из кают-компании.
Это походило на нелепый сон.
Знаете, что ему затем понадобилось? Ему понадобилось обрасопить реи.
Очень спокойно, словно погруженный в размышления, он настаивал на том, чтобы
обрасопить фока-рею.
-- Я не знаю