Неужели снова всю ночь До рассвета он проведет в полях? Мать стала на пороге и увидела почтенного раввина, который приближался, опираясь всем телом на посох священника и тяжко дыша, а седые завитки волос по обе стороны его чела шевелились под дуновением легкого вечернего ветерка, доносившегося с Кармила. Мария почтительно посторонилась, раввин вошел в дом, ласково взял брата за руку, но не стал говорить с ним. Да и что он мог сказать? Мысли его были погружены во мрак. Он повернулся к Марии. -- Твои глаза сияют, Мария, -- сказал он. -- Что с тобой? Снова приходил Господь? -- Я распознала, старче! -- ответила Мария, не в силах сдержаться. -- Распознала? Что, скажи, ради Бога? -- Слово, звучавшее в громе. Раввин встрепенулся.: -- Велик Бог Израиля! -- воскликнул он; воздев руки вверх, -- Для того я и пришел, Мария, чтобы снова расспросить тебя. Ибо сегодня распяли еще одну нашу надежду, и сердце мое... -- Я распознала, старче; -- повторила Мария. - Сегодня вечером, когда я сидела за пряжей, мне снова вспомнилась молния, и я впервые почувствовала, как гром внутри меня успокаивается, и из-за грома послышался чистый, безмятежный голос-- голос Божий: "Радуйся, Мария!" Раввин рухнул на скамью, сжал виски ладонями и погрузился в раздумья. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял голову. -- И ничего больше, Мария? Постарайся лучше разобрать свой внутренний голос: от того,что нарекут твои уста, может зависеть судьба Израиля. Слова раввина повергли Марию в ужас. Мысли ее вновь обратились к грому, грудь содрогалась. -- Нет, -- прошептала она наконец в изнеможении. -- Нет, старче... Он сказал не только это, он сказал еще много другого, но я не могу, пытаюсь изо всех сил, но не могу разобрать больше ничего. Раввин опустил руку на голову женщины с большими прекрасными глазами. - Постись и молись, Мария, -- сказал он. -- Не отвлекайся мыслями о суетном. Что ты видишь -- сияние венца, блеск молнии, свет? Я не в силах разобрать этого, потому что лицо твое меняется. Постись, молись и ты услышишь... "Радуйся, Мария!.." Ласково начинается слово Божье. Попытайся разобрать, что было дальше. Стараясь скрыть волнение, Мария подошла к полке с посудой, сняла висевшую там медную кружку, наполнила ее свежей водой, взяла горсть фиников и с поклоном поднесла угощение старцу. -- Благодарю, я не голоден и не хочу пить, - сказал тот. -- Присядь. Мне нужно поговорить с тобой. Мария взяла низенькую скамеечку, села у ног раввина и, склонив голову, приготовилась слушать. Старец перебирал в уме слова. Высказать то, что он желал, было трудно. Надежда была столь призрачной и неуловимой, что он был не в силах найти слова столь же призрачные и неуловимые, чтобы не перегрузить и не превратить в действительность. Ему не хотелось пугать мать. -- Мария, -- сказал наконец раввин. -- Здесь, в этом доме, словно лев во пустыне, рыщет тайна... Ты не такая, как другие женщины, Мария, разве ты сама не чувствуешь этого? -- Нет, я не чувствую этого, старче, -- пробормотала Мария.-- Я такая же, как все женщины. Мне нравятся все женские заботы и радости: я люблю стирать, стряпать ходить за водой к ручью, болтать с соседками, а по вечерам сидеть на пороге дома и смотреть на прохожих. И сердце мое, как и сердца всех женщин, старче, полно страдания. -- Ты не такая, как другие женщины, Мария, -- торжественно повторил раввин и поднял руку, не допуская никаких возражений.--А сын твой... Раввин умолк. Найти слова, чтобы выразить то, что он хотел, было самым трудным. Раввин глянул в небо, прислушался. Птицы на деревьях либо готовились ко сну, либо, наоборот, пробуждались. Свершалось круговращение: день спускался лкодям под ноги. Раввин вздохнул. Почему дни проходят, почему один день яростно теснит другой, рассветы сменяются сумерками, движется солнце, движется луна, дети становятся взрослыми, черные волосы -- седыми, море поглощает сушу, горы осыпаются, а Долгожданный все не приходит. -- Мой сын... -- сказала Мария, и голос ее задрожал. -- Мой сын, старче? -- Он не такой, как другие сыновья, Мария, -- решительно произнес раввин. Старец снова взвесил свои слова и добавил: -- Иногда по ночам, когда он остается един и думает, будто никто не видит его, круг его лика сияет во тьме, Мария. Да простит мне Бог, но я сделал небольшое отверстие высоко в стене, взбираюсь туда и смотрю, высматриваю, что он делает. И потому как все это только приводит меня в смятение, а знание мое совершенно бессильно, вновь и вновь разворачиваю Писания, но все не могу понять, что происходит, кто он?! Я тайком подсматриваю за ним и замечаю, что какой-то свет, Мария, касается его во мраке и гложет ему лицо. Поэтому он бледнеет и чахнет изо дня; в день. Нет, не недуг, не посты и молитвы, но, свет гложет его. Мария вздохнула. "Горе матери, родившей сына, не похожего на других..." -- подумала она, - но вслух не произнесла ни слова. Старец наклонился к.Марии, снизил голос, уста его пылали: -- Радуйся, Мария, Бог всемогущ, непостижима воля его. Может быть, сын твой... Но тут злополучная мать громко воскликнула: -- Сжалься надомной, старче. Неужели пророк? Нет, нет!.. Даже если Бог предначертал это, пусть Он сотрет начертанное! Я хочу, чтобы он был человеком как все, ни больше и ни меньше; -- таким как все. Чтобы он, как некогда его отец, мастерил квашни, колыбели, плуги, домашнюю утварь, а не так, как теперь, -- кресты, на; которых распинают людей. Чтобы он взял в жены дочь доброго хозяина из честной семьи, с хорошим приданым, чтобы жил в достатке, имел детей и каждую субботу все мы -- бабушка, дети и внуки -- ходили на прогулку, а люди с восхищением смотрели бы на нас. Раввин поднялся, тяжело опираясь на посох священника. -- Мария, -- сказал он строго, -- если бы Бог слушал матерей, мы бы погрязли в беспечности и благополучии. Подумай как-нибудь наедине с собой о том, про что мы говорили. Раввин повернулся к брату, чтобы пожелать спокойной ночи, а тот устремив в пустоту взгляд стеклянных осоловевших глаз и высунув язык, пытался заговорить. Мария покачала головой. -- Он старается с самого утра, но все напрасно, --сказала .Мария, подошла к мужу и вытерла слюну с перекошенных губ. Раввин простер уж было руку, чтобы пожелать спокойной ночи и Марии, но в это мгновение дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился ее сын. Его лицо сияло во тьме, а волосы были схвачены окровавленной повязкой. Стояла, уже ночь, и поэтому не было видно ни его покрытых пылью и кровью ног, ни крупных слез, все еще бороздивших его щеки. Он переступил через порог, быстро огляделся, вокруг, увидел раввина, мать и стеклянные глаза отца в темноте. Мария хотела было зажечь светильник, но раввин остановил ее. -- Погоди, -- тихо сказал он. -- Я поговорю с ним. Раввин совладал с сердцем, подошел к юноше. -- Иисусе, -- нежно сказал раввин тихим голосом, чтобы не слышала мать. -- Иисусе, дитя мое, доколе ты будешь противиться Ему? И тогда раздался дикий крик, от которого содрогнулась хижина: -- До самой смерти! И тут же юноша рухнул наземь, словно все силы покинули его. Он навалился на стену и, задыхаясь, тяжко ловил ртом воздух. Почтенный раввин снова попытался было заговорить с юношей, наклонился к нему, но сразу же отпрянул, словно жаркое пламя обожгло ему лицо. "Бог пребывает вокруг него, -- подумал раввин. -- Бог, который не позволяет никому приблизиться. Лучше уйти!" Погруженный в раздумья, раввин ушел, закрыв за собой дверь, а Мария все не решалась зажечь свет, словно какой-то зверь притаился внутри. Она стояла посреди дома, прислушиваясь, как отчаянно сопит муж, а рухнувший наземь сын в ужасе втягивает в себя воздух, словно задыхаясь, словно кто-то душит его. Кто душил его? Вонзив ногти в щеки, несчастная снова и снова задавала один и тот же вопрос, сетуя на Бога. -- Я мать! -- кричала она. -- Неужели Ты не сжалишься надо мной?! Но никто не ответил ей. И вот, когда слух застывшей в молчании Марии ловил, как содрогается каждая жилка в ее теле, раздался дикий ликующий крик. Паралитик совладал с языком, и перекошенный рот произнес наконец по слогам целое слово, прокатившееся эхом по хижине: "А -- ДО -- НА -- И!" Произнеся это слово, старик тут же погрузился в глубокий, свинцовый сон. Мария наконец решилась, зажгла светильник, затем подошла к очагу, опустилась на колени и подняла крышку кипящего глиняного горшка, чтобы посмотреть, достаточно ли там воды и не нужно ли добавить соли... 6. На небе брезжил свет. Назарет все еще спал и видел сны, у изголовья его звенела Денница, а лимонные деревья и финиковые пальмы обволакивала розово-голубая вуаль. Стояла глубокая тишина. Черный петух еще не прокричал. Сын Марии открыл дверь. Вокруг глаз у него были синие круги, но рука была тверда. Он открыл дверь и, даже не обернувшись, чтобы взглянуть на мать и отца, даже не затворив за собой дверь, навсегда покинул отчий дом. Он сделал несколько шагов и остановился, словно услышав чьи-то шаги, тяжело ступавшие вместе с ним. Юноша оглянулся. Никого. Он затянул кожаный с гвоздями пояс, надел поверх волос повязку с красными пятнами и пошел по узеньким извилистым улочкам. Какой-то пес жалобно залаял на него, почуявшая приближение света сова испуганно вспорхнула над головой. Он торопливо прошел мимо запертых домов, вышел в сады на околице. Самые ранние пташки уже начинали щебетать. Старик на баштане вращал рычаг колодца, доставая воду. Начинался день. Ни котомки, ни посоха, ни сандалий. А путь был далек. Нужно было миновать Кану, Тивериаду, Магдалу, Капернаум, обойти вокруг Геннисаретское озеро и углубиться в пустыню... Он слышал, что там есть обитель, в которой живут честные и простые люди, носящие белоснежную одежду. Они не едят мяса, не пьют вина, не прикасаются к женщине, а только молятся Богу, изучают травы и исцеляют телесные недуги. Ведомы им и тайные заклинания, которыми исцеляют душу от демонов. Сколько раз, вздыхая, рассказывал ему об этой святой обители его дядя раввин! На одиннадцать лет обрел он там уединение, славя Бога и исцеляя людей, но однажды, на беду, им овладело искушение, ибо и оно всесильно: он увидел женщину, нарушил непорочную жизнь, снял белую рясу, женился и произвел на свет -- так ему и надо! -- Магдалину. Бог по справедливости наказал отступника! -- Уйду туда и спрячусь у Него под крылом... -- шептал Сын Марии, ускоряя шаг. Как он радовался! Как долго и страстно желал он с тех пор, когда ему исполнилось двенадцать лет, покинуть родителей и отчий дом, бросить камень через плечо и избавиться от материнских наставлений, отцовского стона и ничтожных, изматывающих душу повседневных забот! Отряхнуть прах человеческий с ног и уйти, бежать в пустыню! И сегодня он наконец рванулся, бросил все, вырвался из круга людского, вырвался целиком из круга Божьего и обрел избавление! Бледное печальное лицо юноши на мгновение просияло: может быть, когти Божьи столько лет терзали его как раз для того, чтобы унести туда, куда он сейчас направляется без какого-либо принуждения, по собственной воле? Может быть, его собственная воля начинает совпадать с волей Божьей? Разве не в этом состоит самый великий, самый тяжкий долг человеческий? Разве не в этом состоит счастье? Он почувствовал облегчение на сердце. Не было больше когтей, не было борьбы и криков. О, как милосердно, словно легкий, свежий ветерок, пришел к нему на рассвете Бог и сказал: "Пошли!" Он отворил дверь, и вот... Какая умиротворенность, какое счастье! -- Не могу больше сдерживаться! -- сказал юноша. -- Подниму голову и запою псалом избавления: "Ты оплот мой и убежище, Господи..." Радость переполняла его сердце, рвалась наружу. Он ступал в нежном свете утренней зари, вокруг него пребывали великие милости Божьи -- маслины, виноградные лозы, колосящиеся поля, и псалом радости рвался из груди его, устремляясь в небо. Юноша поднял голову, открыл уж было уста, но вдруг у него перехватило дыхание: в это самое мгновение он явственно услышал, как пара ног торопливо ступает следом. Он ускорил шаг, прислушался: ноги тоже пустились бегом. Колени у юноши подогнулись, он остановился: остановились и ноги; -- Я знаю, кто это... -- прошептал юноша и задрожал. -- Знаю... И все же он совладал с сердцем и резко обернулся, чтобы успеть разглядеть преследователя. Никого! Небо на востоке стало вишнево-красным, воздух не двигался, налившиеся колосья свесили головы в ожидании жатвы. Никого -- ни человека, ни животного, только открытое поле. И лишь там, позади, в Назарете, над одним или двумя домами, поднимался дым -- видать, женщины уже просыпались. Сердце немного успокоилось. "Скорее, не буду терять времени! Рвану-ка сейчас, обогну вон тот холм и скроюсь за ним!..." -- подумал юноша и пустился бегом. По обе стороны от него возвышались хлеба в рост человека. Здесь, на этой равнине в Галилее, впервые появилось на свет зерно. Здесь же появился впервые и виноград, дикие лозы которого до сих пор тянутся по склонам гор. Вдали послышался скрип бычьей повозки. Ослики схватывались с земли, нюхали воздух, задирали хвосты и принимались реветь. Появились первые жницы. Смех, болтовня, блеск отточенных серпов. Увидав женщин, солнце поднялось и бросилось сверху им в объятия, припало к шеям, к ногам. Жницы увидали издали бегущего Сына Марии и залились смехом. -- За кем гонишься, дружок? -- кричали они. -- От кого убегаешь? Но когда тот оказался ближе, они разглядели и узнали его. Женщины сразу же умолкли и стали прятаться друг за дружку. -- Распинатель! -- тихо говорили они. -- Распинатель! Будь он проклят! Вчера я видела, как он распинал... -- Глянь-ка на его головную повязку -- она вся в крови! -- Это его доля из одежды распятого: кровь невинного на главе его! Женщины пошли своей дорогой, но словно ком стоял теперь у них в горле, они больше не смеялись. Сын Марии шел дальше. Жницы остались позади; он миновал хлеба, добрался до виноградников на низком косогоре, увидел там смоковницу и остановился, чтобы сорвать лист и вдохнуть его запах. Ему очень нравилось, как пахнет лист смоковницы, напоминающий запах человеческих подмышек. Когда он был маленьким, то закрывал глаза, нюхал лист смоковницы и казалось, будто он снова сосет грудь, прильнув к материнскому лону. Он остановился и уже протянул было руку, чтобы сорвать лист, но в то же мгновение вдруг покрылся холодным потом: пара ног, бегом преследовавшая его, тоже вдруг остановилась. Волосы встали дыбом у него: на голове. Держа руку все так же занесенной в воздух, он огляделся кругом. Пусто, никого, кроме Бога. Умытая дождем земля, с листьев каплет. В расселине камня бабочка пыталась раскрыть отяжелевшие крылья и взлететь. "Закричу, -- решил юноша. -- Закричу, и станет легче". Теперь, когда он оставался один в горах или же в полдень среди пустынной равнины, радость ли преобладала в нем? Или горечь? А может быть, надо всем преобладал страх? Когда он чувствовал, как Бог отовсюду окружает его, то издавал дикий вопль, словно для того, чтобы собраться с духом и прорваться. Он то кричал петухом, то завывал голодным шакалом, то скулил, словно побитая собака. Но в тот миг, когда он открыл уж было рот, чтобы закричать, на глаза ему попалась бабочка, пытавшаяся расправить крылья. Юноша нагнулся, осторожно поднял ее и усадил высоко на лист смоковницы, которого уже касались солнечные лучи. -- Сестрица моя, сестрица, -- прошептал он, сострадательно глядя на бабочку. Он оставил ее греться на листе и снова пустился в путь. И сразу же совсем близко за спиной послышались приглушенные шаги, ступавшие по орошенной дождем земле. Вначале, когда они только вышли из Назарета, их шум, казалось, доносился издали и был очень легким, но постепенно становился все увереннее, раздавался все ближе. Скоро, с ужасом думал Сын Марии, совсем скоро эти шаги настигнут его. -- Боже, Боже мой, -- прошептал юноша. -- Дай мне успеть добраться до обители, прежде чем ОНА набросится на меня. Солнце уже освещало всю равнину, растревожив птиц, животных, людей; смешение звуков поднималось с земли, козы и овцы направлялись на косогор, пастушок заиграл на свирели -- мир успокоился. Скоро он доберется до растущего слева от дороги большого тополя и увидит свое любимое село -- приветливую Кану. Еще безусым отроком, до того, как Бог запустил в него свои когти, сколько раз приходил он сюда с матерью на шумные праздники! Сколько раз с восторгом наблюдал он, как девушки из окрестных сел танцуют под этим большим, ветвистым тополем, а земля радостно гудит у них под ногами! Но однажды, когда ему было двадцать лет и он, волнуясь, стоял под тополем с розой в руке... Юноша испуганно вздрогнул. Она вдруг снова появилась перед ним. Тайно любимая, несказанно любимая. На груди справа укрывала она солнце, а слева -- месяц, и за ее прозрачными одеяниями восходили и заходили день и ночь... -- Оставь меня! Оставь меня! Я предназначен Богу и иду на встречу с Ним в пустыню! -- крикнул он и двинулся в путь. Он прошел мимо тополя, и Кана простерлась пред ним: низенькие выбеленные известью домики, квадратные веранды, казавшиеся позолоченными от разложенной на них кукурузы и сохнувших там толстых бутылочных тыкв. Свесив с края веранды голые ноги, девочки нанизывали на хлопковую нить пунцовые перцы и украшали ими дома, словно гирляндами. Опустив взгляд долу, юноша поспешил миновать эту западню Сатаны, чтобы не видеть никого из знакомых и самому остаться незамеченным. Теперь шаги громко раздавались у него за спиной, ступая по мостовой, -- они тоже торопились. Солнце взошло и заполнило собой весь мир. Жницы играли серпами, жали и пели. Пригоршни стеблей стремительно становились охапками, снопами, стогами, которые грудами возвышались на токах. "Доброй вам жатвы!" -- желал Сын Марии хозяевам, торопливо проходя мимо. Кана исчезла за масличными деревьями, тени корчились в их корнях. Близился полдень. Сын Марин радовался миру, устремившись помыслами к Богу. И тут нежное благоухание свежевыпеченного хлеба ударило в ноздри. Он вдруг почувствовал голод, и, как только почувствовал, тело его встрепенулось: сколько лет он голодал, не чувствуя священного влечения к хлебу! И вот... Его ноздри жадно втягивали воздух, он шел на запах, перескочил через канаву, перелез через изгородь, очутился в винограднике и увидел под дуплистой маслиной низенькую хижину, из-под соломенной кровли которой поднимался вьющийся клубами дым. Бойкая остроносая старушка суетилась, склонившись над небольшой печкой, сооруженной у входа в хижину. Рядом с ней стоял, упершись передними лапами в печку, черный с желтыми пятнами пес, который широко раскрывал голодную, зубастую пасть. Услышав шаги в винограднике, он с лаем бросился на пришельца. Застигнутая врасплох старуха обернулась, увидела юношу, и ее маленькие без ресниц глазки блеснули. Она обрадовалась, что одиночество ее нарушил мужчина, и так и застыла с лопатой в руке. -- Добро пожаловать! -- сказала старуха. -- Ты голоден? Откуда путь держишь, скажи на милость? -- Из Назарета. -- Ты голоден? -- снова спросила старуха и засмеялась. -- Твои ноздри ходят, словно у гончей! -- Да, я голоден, матушка, прости меня. Старуха была туга на ухо и не расслышала. -- Что такое? -- спросила она. -- Говори громче! -- Я голоден, матушка, прости меня. -- За что я должна прощать тебя? Ни в голоде, ни в жажде, ни в любви нет стыда, ибо все это от Бога, молодец. Подойди-ка ближе," не стесняйся. И она снова засмеялась, показывая свой единственный зуб. -- Здесь ты получишь хлеб и воду, а любовь -- там дальше, в Магдале. Она взяла с печной лавки один из круглых хлебов, лежавший отдельно от остальных. -- Вот, это хлеб, который мы откладываем всякий раз при выпечке. Мы называем его "хлебом цикады" и держим для прохожих: это не мой, а твой хлеб. Разрежь его и ешь. Сын Марии устроился на корнях старой маслины и спокойно принялся за еду. Как приятен был этот хлеб, как свежа вода, как вкусны данные старухой на закуску маслины с мелкими косточками, мясистые, словно яблоки! Он медленно жевал, ел и чувствовал, как его тело и душа соединяются друг с другом, становясь в этот час единым целым, вкушают едиными устами хлеб, маслины, воду, радуясь и насыщаясь вдвоем. Прислонившись к печке, старуха любовалась на Сына Марии. -- Ты проголодался, -- сказал она, засмеявшись. -- Поешь, ты еще молод, а путь тебе предстоит долгий и трудный. Поешь, наберись сил. Она отрезала ему еще краюху хлеба, добавила пару маслин и торопливо повязала платок, который соскользнул было, открыв облысевшую голову. -- А куда это ты путь держишь, молодец? -- спросила старуха. -- В пустыню. -- Куда? Говори громче! -- В пустыню. Старуха скривила беззубый рот, взгляд ее стал злым. -- В обитель?! -- крикнула она, неожиданно разозлившись. -- Зачем? Что ты там забыл? Разве тебе не жаль губить свою молодость? Юноша молчал. Старуха тряхнула облысевшей головой и зашипела, словно змея. -- Думаешь найти Бога? -- язвительно спросила она. -- Да, -- чуть слышно ответил юноша. Старуха пнула путавшуюся у нее под ногами собаку и подошла ближе. -- Эх ты, несчастный! -- воскликнула она. -- Бог ведь пребывает не в обителях, а в домах людских! Где муж да жена -- там и Бог, где дети да хлопоты, где стряпают, ссорятся да мирятся -- там и Бог. Не слышал, что говорят скопцы: видит око, да зуб неймет. Поверь мне, истинный Бог в доме, а не в обители -- Ему и молись. А всякий другой Бог -- для скопцов да лодырей! Старуха говорила, распаляясь все больше, а под конец взвизгнула и, излив свою злость, успокоилась. Она тронула юношу за плечо. -- Прости, парень. У меня тоже был сын твоего возраста, но однажды утром он повредился рассудком, открыл дверь, ушел из дому, отправился в пустыню, в обитель к Целителям, будь они неладны и да не исцелиться им никогда в жизни! Так я потеряла его. А теперь рот все пеку хлеб, таскаю его из печи, да только кого мне кормить им? Детей? Внуков? Осталась я древом засохшим. Старуха на мгновение умолкла, вытерла глаза и заговорила снова: -- Годами простирала я руки к Богу и все взывала: "Зачем я только родилась на свет? У меня был сын, так зачем ты отнял его?" Я все взывала и взывала, да разве он услышит? Только однажды, в полночь на святого Илью, я увидела, как разверзаются небеса. "Взывай себе, если не надоело!" -- раздался громовой голос, и небеса снова сомкнулись. С той поры я и не взываю больше. Сын Марии встал и протянул было руку на прощание, но старуха резко отпрянула и снова зашипела змеей: -- Так, стало быть, пустыня?.. И ты возжелал пустыни? Неужто у тебя глаз нет, парень? Неужто ты не видишь солнца, винограда, женщин? Ступай-ка лучше в Магдалу: это как раз то, чего тебе не хватает! Разве ты никогда не читал Писаний? "Не желаю, -- говорит Бог, -- не желаю я ни молитв, ни постов, желаю плоти!" Это значит: "Желаю, чтобы вы рожали мне детей!" -- Прощай, матушка, -- сказал юноша. -- Бог да вознаградит тебя за хлеб, которым ты накормила меня. -- Бог да вознаградит и тебя, дитя мое, -- сказала, уже смягчившись, старуха. -- Бог да вознаградит тебя за оказанное мне благодеяние: давно уже не было мужчины у моей развалюхи, а если и был кто, так только старики... Сын Марии быстро миновал виноградник, перемахнул через ограду и вышел на широкую дорогу. -- Не могу видеть людей, - прошептал он. -- Не хочу... Хлеб, данный ими, -- зелье ядовитое. Един путь Божий -- тот путь, на который вступил я сегодня. Он проходит мимо людей, не касаясь их, и уходит в пустыню. Скорее бы добраться туда! И едва юноша произнес эти слова, смех раздался у него за спиной. Он испуганно обернулся. Недобрый, зловещий смех, идущий из незримых уст, со свистом разрывал воздух. -- Адонаи! -- вырвался крик из сдавленного горла. -- Адонаи! Со вздыбленными волосами вглядывался он в хохочущую пустоту, а затем, утратив рассудок, бросился бежать по дороге. И сразу же услышал, как позади мчится за ним пара ног. -- Сейчас они настигнут меня... Сейчас они настигнут меня... -- шептал он на бегу. Женщины продолжали жатву, а мужчины сносили снопы на ток или веяли зерно чуть поодаль. Дул теплый ветерок, подхватывал солому, посыпал землю золотом, позволяя тяжелому зерну скапливаться на току. Прохожие набирали зерна пригоршнями, целовали их и желали хозяевам: "Да будет урожайным и следующий год!" Вдали между двух холмов показалась Тивериада. Огромная, новопостроенная, идолопоклонническая, со множеством статуй, театров, таверн и размалеванных женщин. При виде ее Сын Марии вздрогнул. Как-то еще в детстве он пришел сюда вместе со своим дядей раввином, которого позвали исцелить от злых духов знатную римлянку. Говорили, что ею овладел демон купели. Совсем нагая бегала она по улицам, преследуя прохожих. Когда они вошли к ней во дворец, патрицианкой как раз вновь овладел недуг и она нагишом бросилась к выходу, а за нею -- пытавшиеся удержать ее рабыни. Раввин простер свой посох, остановил ее, и та, едва завидев мальчика, бросилась на него. Сын Марии громко закричал и потерял сознание. С тех пор он всякий раз вспоминает о срамном городе с содроганием. -- Этот город проклят Богом, дитя мое, -- говорил раввин. -- Если тебе когда-нибудь случится проходить эти места, старайся идти как можно быстрее, опустив взгляд в землю, и думай о смерти. Или же смотри в небо и думай о Боге. Да будет с тобою благословение мое: когда будешь идти в Капернаум, выбирай другую дорогу. Бесстыжий город смеялся в солнечных лучах, люди -- пешие и конные -- двигались через его врата, на городских башнях реяли стяги с двуглавыми орлами, сверкали стальные доспехи. Как-то раз Сын Марии видел валявшийся в зеленоватой слякоти за околицей Назарета распухший труп кобылы. В ее распоротом, полном кишок и нечистот брюхе копошилось целое полчище рачков и навозных жуков, а над нею гудело облако толстых зелено-золотых мясных мух. Два ворона вонзили широкие клювы в большие, с длинными ресницами глаза и всасывали их содержимое... Труп светился, густо населенный, наполнившийся жизнью, и, казалось, радостно катался по весенней травке, пьяный от восторга, с четырьмя запрокинутыми в небо подкованными копытами. -- Такова и Тивериада. Словно падаль лошадиная, -- прошептал Сын Марии, не в силах оторвать от нее взгляд. -- Таковы Содом и Гоморра. Такова и грешная душа человеческая... Проезжавший мимо на ослике кряжистый старик заметил юношу и остановился. -- Чего рот разинул, парень? -- сказал он. -- Не узнаешь ее? Это наша новая юная патрицианка -- блудница Тивериада: эллины, римляне, бедуины, халдеи, цыгане и евреи скачут на ней верхом и все никак не могут объездить. Слышишь, что я говорю? Никак не могут объездить! Дважды два -- четыре! Старик вытащил из переметной сумы горсть орехов и протянул юноше. -- Мне кажется, ты хороший человек, -- сказал он. -- И бедный. Возьми-ка, пожуешь в пути. Да помяни добрым словом старого Зеведея из Капернаума! Белоснежная раздвоенная борода, толстые алчные губы, короткая бычья шея, черные, подвижные и хищные - глаза. Видать, это приземистое тело уже вдоволь наелось, напилось и натешилось любовью за свою жизнь. Но еще не насытилось! Мимо проходил верзила с распахнутой грудью, голыми коленями, весь поросший волосами, с изогнутым пастушеским посохом в руках. Он остановился и, даже не поздоровавшись со стариком, раздраженно обратился к Сыну Марии: -- Ты, случайно, не Сын Плотника из Назарета? Не ты ли изготовляешь кресты и распинаешь нас? Две старые жницы с соседнего поля услышали эти слова и подошли ближе. -- Да, это я, -- сказал Сын Марии. -- Я... Он хотел было пройти мимо. -- Куда ты? -- Верзила схватил его за плечо. -- Пришел тебе конец! Распинатель, изменник, я тебя живым не выпущу! Но тут кряжистый старик схватил свой посох и высвободил им юношу из рук верзилы. -- Остановись, Филипп, -- сказал он. -- Послушай меня, старика! Скажи-ка, разве что-либо свершается в мире без воли Божьей? -- Нет, почтенный Зеведей, ничего не свершается. -- Стало быть, на то и воля Божья, чтобы он изготовлял кресты. Отпусти его! И давай не будем противиться деяниям Божьим! Это я для твоего же блага говорю. Дважды два -- четыре! Вырвавшись из объятий пастуха-верзилы, Сын Марии сразу же пошел прочь. Старухи визжали у него за спиной, яростно потрясая серпами. -- Пойдем, почтенный Зеведей, -- сказал верзила. -- Отмоем руки, прикасавшиеся к распинателю, и уста, говорившие с ним. -- Не обращай внимания! -- ответил старик. -- Конечно же, пошли -- поможешь мне. Я спешу: сыновей моих нет. Один отправился в Назарет посмотреть, как происходило распинание, а другой -- в пустыню, чтобы стать святым. Вот я и остался один со своими рыбачьими лодками. Пошли, вытащим неводы: они уже, наверное, полны рыбы. Я и тебя без рыбы не оставлю. Они отправились в путь. Старик был в хорошем настроении. -- Послушай-ка, а Богу-то как быть? -- спросил он, смеясь. -- Мы ведь тоже ему надоели. Рыбы взывают: "Не гони нас, Господи, чтобы не попасть нам в невод!" Рыбаки тоже взывают: "Гони рыб. Господи, чтобы попали они к нам в невод!" Кого же Богу слушать? То рыб он послушает, то рыбаков. Так вот и движется мир? Между тем Сын Марин взбирался вверх по козьей тропе, желай обойти стороной скверну -- грешную деревню Магдалу. Прелестная и гостеприимная, лежала она среди финиковых пальм на перекрестке богатых торговых путей, по которым шли днем и ночью караваны то от Евфрата и Аравийской пустыни к Великому морю, то из Дамаска и Финикии к покрытому свежей зеленью ложу Нила. Есть там, у самого входа в селение, и колодец с прохладной водой, на краю которого сидит размалеванная женщина с обнаженной грудью и улыбается купцам... Прочь отсюда! Пойти по другой дороге, срезать путь напрямик к озеру и поскорее добраться до пустыни! Там, у пересохшего русла, ожидает его Бог. Юноша вспомнил о Боге, сердце его встрепенулось, он ускорил шаг. Солнцу уже стало жаль девушек, жавших в поле, оно начало клониться к закату и становилось ласковее. Откинувшись навзничь, жницы улеглись на снопах, чтобы перевести дыхание, перекинуться бесстыдными шутками, похохотать. Весь день на солнце, с распахнутой грудью, вспотевшие, рядом с мужчинами, которые тоже вспотели, девушки распалились и теперь освежались шутками и смехом. Сын Марии услышал их смех и раззадоривания, покраснел и зашагал еще быстрее, чтобы никогда больше не слышать человеческих голосов. Он стал думать о другом. На память ему пришли слова кряжистого чабана Филиппа, он вздохнул и прошептал: -- Они не знают, как я страдаю, не знают, почему я изготовляю кресты, не знают, с Кем я борюсь... Два крестьянина вытряхивали в хижине из бород и волос пыль и солому и умывались. Должно быть, это были братья. Их старая мать накрывала на каменной скамье скромный ужин, пекла на углях кукурузу, и в воздухе стояло благоухание. Крестьяне увидали измученного, покрытого пылью Сына Марии, и им стало жаль его. -- Эй, куда это ты торопишься? -- позвали они. -- Ты, видать, издалека, а котомки у тебя нет. Перекуси-ка с нами краюхой хлеба! -- Попробуй и кукурузы! -- сказала мать. -- Выпей-ка глоток вина, чтобы щеки порозовели. -- Я не голоден. Нет, спасибо! Будьте здоровы! -- ответил юноша, продолжая путь. "Узнают, кто я, - подумал он, -- и сами устыдятся того, что приближались ко мне и говорили со мной". -- Смотри, какой упрямый! -- крикнул один из братьев. -- Мы, видать, не чета тебе! "Я -- распинатель!" -- хотел уж было сказать он в свое оправдание, но не посмел, а только опустил голову и пошел дальше. Ударом меча пал на землю вечер, холмы не успели даже порозоветь, как земля стала лиловой н сразу же -- черной. Свет, вскарабкавшийся было на верхушки деревьев, метнулся в небо и исчез. Темнота застала Сына Марин на вершине холма. Пустивший там корни многострадальный старый кедр был изломан ветрами, но держался цепко, и корни его одержали верх в борьбе с камнями. С равнины доносился запах зерна и горящего дерева. Из разбросанных тут и там хижин поднимался вечерний дым -- готовили ужин. Сыну Марии захотелось есть и пить. На какое-то мгновение он позавидовал труженикам, которые, окончив трудовой день, измученные и голодные возвращаются в свои лачуги, еще издали видя горящий огонь, поднимающийся к небу дым и жен, готовящих ужин. Он вдруг почувствовал, что одинок даже более, чем лисы и совы, у которых все же есть нора или гнездо, где их ожидают дорогие им теплые существа, а у него не было никого, даже матери. Он пристроился между корнями кедра и свернулся клубком, дрожа от холода. -- Благодарю тебя за все, Господи, -- прошептал юноша. -- За полное одиночество, за голод, за холод. Ничего мне больше не нужно. Сказав это, он словно прочувствовал совершаемую над ним несправедливость, огляделся вокруг, как загнанный зверь, и в голове зазвенело от гнева и страха. Он стал на колени, вперив взгляд в темную тропу, откуда все еще доносился шум шагов, поднимавшихся вверх по камням. Они уже приближались к вершине. Из горла юноши невольно вырвался хриплый крик, услыхав который он содрогнулся от ужаса. -- Иди сюда, Госпожа, не прячься! Уже ночь, и никто тебя не видит. Покажись! Затаив дыхание, он ждал. Ни души. Только голоса ночи -- спокойные, нежные, вечные, -- сверчки н цикады, стенавшие ночные птицы и где-то совсем далеко собаки, лающие, потому как им дано видеть во тьме то, что не зримо для человека. Он вытянул шею в полной уверенности, что кто-то стоит перед ним под кедром, и умоляющим голосом тихо прошептал, маня невидимое: "Госпожа... Госпожа..." Он ждал. Он больше не дрожал. По лбу и под руками струился пот. Он вглядывался, вглядывался и слушал. Ему то чудилось, будто во тьме раздается тихий смех, то мерещилось, будто в воздухе что-то вращается, густеет, становится как бы телом и снова исчезает... Сын Марии выбился из сил, взглядом уплотняя темный Воздух. Он больше не кричал, не умолял -- он выбился из сил. Вытянув шею, стоял на коленях под кедром и ждал. Его колени были изранены о камни, он оперся о ствол кедра и закрыл глаза. И тогда, сохраняя спокойствие, даже не вскрикнув, увидел ее из-за смеженных век. Она явилась вовсе не такой, как он ожидал. Он ожидал увидеть мать, скорбящую о смерти сына и с проклятиями простирающую руки над его головой. И вот!.. Медленно, очень медленно, с содроганием открыл юноша глаза. Дикое женское тело блистало перед ним, облаченное с головы до ног в доспех из массивных стальных чешуи. Голова же была не человеческая, а орлиная, с желтыми глазами и изогнутым клювом, держащим кусок мяса. Спокойно и безжалостно смотрела она на Сына Марии. -- Иначе представлял я себе твой приход, -- прошептал он. -- Ты -- не Мать... Смилуйся, скажи, кто ты? Он спрашивал, ждал ответа и вновь спрашивал, но только круглые желтые глаза светились во мраке. И вдруг Сын Марии понял. -- Демоница Проклятия! -- воскликнул он и упал лицом наземь. 7. Вверху на ним рассыпалось искрами небо, а снизу ранила своими камнями и терниями земля. Он раскинул руки и трепетал, словно вся Земля стала крестом, а он стонал, распятый на ней. Ночь проходила в вышине со своими свитами, великой и малой -- звездами и ночными птицами. Всюду на токах лаяли покорные человеку псы, охранявшие хозяйское добро. Становилось свежо, юношу охватила дрожь. На какое-то мгновение сон овладел им и унес по воздуху в далекие жаркие страны, но тут же снова швырнул вниз на землю, прямо на камни. Около полуночи послышался радостный перезвон колокольчиков, двигавшихся у самого холма, а за колокольчиками -- заунывная песня погонщиков верблюдов. Голоса, чей-то вздох, чистый, свежий женский голос зазвенел в ночи, и сразу на дорогу снова опустилась тишина... Верхом на верблюде под золотым седлом, с лицом, потускневшим от плача, и превратившимися в грязь румянами на щеках, проезжала в полночь Магдалина. Со всех четырех концов света съехались богатые купцы и, не найдя ее ни у колодца, ни в хижине, послали погонщика с самым раззолоченным верблюдом доставить ее поскорее. Путь был очень далек, полон ужасов, но мысли их были обращены к телу, пребывавшем в Магдале, и они мужественно сносили все тяготы. Не найдя этого тела, они послали за ним погонщика, а сами сидели теперь в очереди друг за другом во дворе Магдалины и, закрыв глаза, ожидали ее. Звон колокольчиков в ночи постепенно стихал, становился все мягче, превращаясь в нежную улыбку на лице Сына Марии, словно вода, растекающаяся ручейками по густому саду и журчанием своим ласково окликающая его по имени. Так вот мягко, очарованно, следуя за колокольчиками верблюда, Сын Марии снова соскользнул в сон. И пришло к нему сновидение. Мир был усеянным цветами зеленым лугом, а Бог -- чернявым пастушком с парой только что пробившихся, еще совсем нежных изогнутых рожек. Он сидел возле ручья и играл на свирели. Таких нежных, чарующих звуков никогда еще не приходилось слышать Сыну Марии. Бог-пастушок играл, а земля горсть за горстью трепетала, двигалась, округлялась, наполнялась жизнью, и вдруг лужайка покрылась увенчанными рожками прелестными оленятами. Бог наклонился, посмотрел в воду, и ручей наполнился рыбами. Он поднял глаза к деревьям, и листья на них свернулись, превратились в птиц и защебетали. Звуки свирели усиливались, становились все неистовее, и вот пара насекомых ростом с человека вышла из земли, и тут же они бросились друг другу в объятия на весенней травке. Они катались из конца в конец по лужайке, совокуплялись, разъединялись, снова совокуплялись, бесстыдно смеялись, передразнивая пастушка, и свистели. Пастушок отнял от губ свирель, посмотрел на дерзкую, бесстыдную чету и вдруг, не выдержав, топнул ногой, растоптал свирель, и в то же мгновение земля разверзлась, и олени, птицы, деревья, вода и совокупившаяся пара -- все сразу же исчезло... Сын Марии закричал и проснулся. Но в самый миг пробуждения его глаза еще успели увидеть, как два совокупившихся тела -- мужское и женское--низринулись в темные бездны его существа. Он вскочил в ужасе и прошептал: -- Сколько грязи, сколько мерзости пребывает во мне! ? Он снял с себя кожаный пояс с гвоздями, сбросил одежду и молча принялся беспощадно стегать себя по бедрам, по спине, по лицу. Ощущение брызжущей крови, заливавшей тело, принесло ему облегчение. Светало. Звезды поблекли. Утренняя прохлада пробрала юношу до костей. Кедр у него над головой наполнился щебетом и хлопаньем крыльев. Юноша огляделся вокруг. Воздух был пуст. Меднодоспешная, орлиноглавая Демоница Проклятия снова незримо явилась в дневном свете. "Бежать, скрыться, -- подумал юноша. -- Не появ ляться в Магдале, -- будь она проклята! Отправиться прямо в пустыню, затвориться в обители, умертвить там плоть и сделать ее духом!" Он протянул руку, ласково погладил старческий ствол кедра и почувствовал, как душа дерева поднимается от корней и разветвляется до самых верхних, нежных ростков. -- Прощай, сестрица, -- тихо сказал он этой душе. -- Ночью я изведал позор под кровом твоим. Прости меня! С этими словами измученный и полный скорбных предчувствий юноша стал спускаться вниз. Когда он вышел на широкую дорогу, равнина уже просыпалась, первые сол