напоминали абажур, пересекли залу с зачехленной мебелью. Так мы дошли до столовой, где стоял круглый стол, в окружении более чем двадцати стульев и с серебряной супницей посередине; в глубине комнаты, прямо напротив входной двери, возвышался, громоздился, выдавался вперед камин резного светлого дерева, похожий на дворец; нижняя часть остальных стен была также отделана деревом; на такой высоте, чтобы можно было, не вставая на цыпочки и не задирая голову, рассматривать их, висели потемневшие картины в золоченых рамах. Углубившись в это занятие, я не мог оторваться от одной из них, которая таинственным образом привлекла меня к себе с той минуты, как я вошел в столовую. С помощью Оливии я быстро сообразил, что картина представляет собой ад: из ямы, где копошились грешники, вздымалось пламя, на верхушке которого пританцовывал маленький, оранжевого цвета, дьявол. - "Любовники из Теруэля" кисти Бенлиура, - пояснил Ланкер. Я отыскал любовников. Он, в черном сюртуке, с кружевными манжетами, в панталонах, застегнутых под коленями, подпрыгивал, совершая ногами энергичные и, может быть, не слишком изящные движения, над другим грешником, и не то вел, не то подталкивал ее, одетую в белый подвенечный наряд, - но куда? В этой жизни нам этого не дано узнать. Я снова посмотрел на пламя, вырывавшееся из ямы, тряхнул головой, словно знаток, оценивающий произведение искусства. И тут, по какой-то необъяснимой причине, пламя превратилось в Сатану, а крошечный дьявол в скрипку оранжевого цвета. Ланкер сказал: - Дьявол играет на скрипке для тех, кто осужден. - Прими это во внимание, Роландо, раз уж ты терпеть не можешь концерты, - вставил Дракон с присущей ему обычной бестактностью. Я снова тряхнул головой: и снова скрипка стала дьяволом; Сатана - пламенем. Осторожно, с надеждой сделать какое-либо открытие и со страхом, что это открытие окажется обыкновенной ерундой, я рассказал о том, что происходит на картине. - Это указывает на то, - спокойно ответил Ланкер, - что Бенлиур изобразил дьявольское пламя и дьявольскую скрипку; маленькая хитрость, которая, выражаясь метафорически, оказалась палкой о двух концах. Появился Педро в черном сюртуке, с серебряным подносом в руках, на котором стоял красивый и такой долгожданный чайник, тоже серебряный, фигурный, будто весь из спиралей, две чашки и тарелка с несколькими пакетиками из кондитерской "Лучшие бисквиты". - И я вместе с нашим гостем выпью чаю, - объявил Ланкер. - Я принес вам чашку, - ответил Педро. - Сеньор пьет чай с тостами, - твердо сказал Ланкер. - С тостами из французской булки. Бисквитики для меня. Он сказал "бисквитики", с уменьшительным суффиксом, с такой необыкновенной, соединенной с алчностью, нежностью, с которой говорят только о каких-нибудь особенных продуктах питания. Повысив голос, который стал чуть ли не пронзительным, и откинув голову назад, Педро тотчас же объявил: - Булка кончилась. Мы сели за стол, я сбоку, Ланкер рядом с подносом, во главе стола; со своего места он передал мне чашку и пакетик с бисквитом. Жадность, с которой этот человек поглощал воздушные бисквиты, была необыкновенна; эта невероятная страсть поразила меня и надолго осталась в памяти. Педро поинтересовался у меня: - Что вам приготовить на завтрак, сеньор? - Чай. С тостами, - ответил я. - Вы уверены, что не захотите черного кофе с черным хлебом? - заботливо осведомился Ланкер. Я ответил, что предпочитаю чай, но с удовольствием отведаю все, что мне подадут. Чашка чаю и почти воздушный бисквит, который был моей единственной едой за целый день, не утолили голод. Вздохнув, я покинул столовую. Меня повели внутренними коридорами, все более и более убогими, какими-то закоулками, где пахло старым тряпьем: мы сворачивали в какие-то ответвления, с нависающим потолком, где терпко пахло битумом и где мне пришлось переобуться, а затем подняться по лестнице потемневшего дерева, на площадке которой виднелось маленькое витражное оконце, наискось заколоченное длинной доской, и войти в отведенную мне комнату, расположенную на верхнем этаже. Там, подле ночного столика, на котором стоял стакан воды, меня оставили одного. Ну и ночка выдалась, друзья мои! Она была похожа на увертюру, на мой взгляд слишком вагнеровскую, к неприятному развитию событий, кощунственный характер которой обрушил на нас столь мучительные последствия. Гроза сотрясала оконные стекла, и мне казалось, будто гнев Божий направлен на то, чтобы вышвырнуть меня из этой комнаты, где я не мог уснуть, напуганный сам не знаю чем, среди незнакомых предметов, отбрасывающих причудливые тени. Хорошо еще, что москитная сетка, будто родной запыленный домик, защищала меня и даже обогревала, что было весьма кстати, - еще в начале рассказа я упомянул, что слишком легко оделся, - особенно холодно было ногам. Наконец мне удалось уснуть. Так или иначе, на следующий день часы били уже одиннадцать, когда я вышел на галерею, где увидел Ланкера; мы с ним посидели на соломенных стульях, выкрашенных в фиолетовый цвет, глядя на дождь, на газон, подстриженный на французский манер, на фонтан со скульптурой в центре: три грации, - от которого расходились дорожки и на каждой - пара каменных львов; потом покурили; потом смотрели на эвкалипты, на зыбкие пагоды их верхушек, и, к нашему несчастью, мы разговаривали. О будущем литературной академии? В какой-то мере и о ней. Это я виноват, я виноват во всем. Я первый начал, как говорят мальчишки, имея в виду начало драки (впрочем, нет; мальчишки сказали бы: он первый начал). Я спросил у Ланкера про Оливию и невольно этим вопросом вызвал чудовищный словесный поток. Кажется, первые слова Ланкера были таковы: - Она в Монте-Гранде, на мессе, с Драконом, который без устали поглощает облатки. Что за существа эти женщины?! Я-то, знаете, никогда не нуждался в ученице. Неряшливая девица, белокурая, прически не делает и в пуловере. Ну да ладно, из всех, что у меня были, эта единственная, кто заслуживает хоть каких-то приличных слов в свой адрес. Впрочем, вы и сами видите. - Я вижу? - попытался я понять. - Ну да, вы же видите, она пошла на мессу. Вам этого мало? Оливия знает, что меня это задевает, но не считается со мной. Думаю, все эти католики верят в то, что каждый человек в глубине души верующий; все хоть и воспитывают в себе esprit fortxiii, но все равно слепо верят. Если было бы не так, они не были бы столь упрямы. А знаете, что за представление она мне тут устроила? - Откуда же мне знать? - Из-за чулок. - Силы небесные! - невольно вырвалось у меня. - С такими красивыми ногами! Я тут же покраснел. Ланкер молча посмотрел на меня, с презрительным любопытством. Затем с живостью продолжал: - Я сказал ей, что у меня есть одно условие. Если она хочет, хорошо, я согласен, пусть идет на мессу: я не из тех, кто опровергает Конфуция. Но совершенно серьезно добавил, что она должна снять чулки, иначе она сознательно нанесет мне обиду. Вы не поверите: она была в смятении. Может быть, из страха рассердить священника или курию или еще из-за чего-нибудь - кто ее знает. Я велел ей, чтобы она сняла чулки под мою ответственность. Бедняжка подчинилась. Я был жесток, я знаю, но мог ли я позволить, чтобы люди падре О'Грэди побили меня в моем собственном доме? А сейчас в смятении я. Придется решать дилемму, и никуда от этого не уйти. Если я не повторю слова Ланкера, мораль истории, которую я рассказываю, потеряет смысл. Если же я их повторю... Не страх перед неизвестно чем меня останавливает, хотя я и чувствую сейчас покалывание в правой руке, особенно острое в большом пальце, и что-то вроде онемения, будто сверхъестественная сила мешает мне и не дает писать. Нет, на все на это я не обратил бы внимания. Дело в том, что мне кажется, не стоит иногда поднимать некоторые вопросы, как бы ты ни относился к ним - за или против. Атеист, который иронически рассуждает о неприятии бесконечной благодати и всезнании и всемогуществе Бога, ничуть не лучше модного романиста, разумеется католика, который стремится оправдать зависимость между причиной и следствием в нашем поведении здесь, в этой призрачной долине, согретой солнцем, и жесткую систему, изобретенную божественным разумом для нашего вечного наказания. Так вот, передо мной дилемма, двурогий зверь, готовый поддеть меня на рога; однако, если я буду исходить из этого, смогу ли я выбрать верную дорогу? С одной стороны, то, что я утверждал относительно непонимания некоторых вопросов - правда; однако правда поверхностная. Если уж писать историю про Ланкера, нужно писать все, ничего не пропуская, и пусть в моей руке горит зажженный факел. Мне остается только зажмуриться и первому броситься в бой. Вперед! - Подозреваю, - сказал я, только чтобы не сидеть с закрытым ртом, - вы не из тех, кто обычно называется добрым христианином. Что сказал мне на это сей хвастливый мушкетер, этот насмешливый забияка, ведущий непрерывную борьбу с небесами? Он нагло ответил: - Вы правы, но это не моя вина. Никто не может верить, верить в религиозном смысле, в призрачный, не осязаемый мир, живя на земле, населенной богами и мертвецами, где топографически обозначены рай, ад и чистилище, тем более если этот мир не освящает его существования, если он не привлекает его, более того, не нравится ему. Видите ли, христианская мифология, каким бы невероятным вам это ни показалось, оставила меня равнодушным. Надо признать, она слишком запутана, а в тех вопросах, которые мы называем фундаментальными, думаю, хороший тон - это ясность. Кроме того, всякое дыхание жизни, даже такой, как у поэта Тристана Тцара, - само по себе божественно, у богов же, поверьте мне, другая природа, зовут ли их Диана, Тор или Молох. Это не выходцы из крестьянской семьи, которые подставляют свои простодушные физиономии деревенскому фотографу. Зачем мне рассказывают о каких-то там святых, таких кротких, таких смиренных, и девах, укутанных покрывалом? Если бы все пространство не было занято ангелами и голубками, я бы предпочел демонов, хотя и они - с их крыльями летучей мыши, когтями и хвостами - не более чем плод претенциозного воображения и дурного вкуса. Делаю пометку на полях: он сказал все это, ни разу не остановившись, и продолжал дальше копать себе могилу. Бестактный человек! Самое плохое - это то, что за последствия пришлось отвечать мне, простому рассказчику. То, что было мне ниспослано, было уже не предвестием, это было наказанием; покалывание, которое ощущалось в пальце, сосредоточилось в одной точке, это был зажженный факел, кратер вулкана, в буквальном смысле ногтоеда. Неужели я стану мучеником пера? Надеюсь, что нет. Надеюсь, к концу этой истории моя добрая воля восторжествует. - Все это верно в отношении религиозного чувства, но есть еще и мораль. Полагаю, в этом вопросе у нас единое мнение, - поспешил я заметить, чтобы хоть в чем-то быть с ним заодно, - с точки зрения морали, кто такой не христианин? - Я,- ответил мне этот непреклонный человек. - Мне претит мораль всех этих новообращенных, которые в невежестве своем распределяют поощрения и наказания, отправляют в ад тех, у кого нет веры - назойливой, как старая, одинокая, ворчливая женщина со своими влюбленными притязаниями. Христианство направлено против самой жизни; оно хочет сковать ее, погасить ее импульсы. Разве из-за него не опустел мир античных богов, которые несли людям силу, помогающую жить? Знаете, я не перестаю сожалеть о низложении языческого пантеона. Религия, их сменившая, нездорова; она находит радость в бедности, болезнях, смерти. Как в притче о Фаусте, где наказан тот, кто хотел знать, кто хотел жить и чувствовать себя частицей мира. Получается, что следует иметь некую "жизнишку", как выразилась одна девушка, и ничего не знать о жизни вечной. Похоже, что Церковь и Гете хотят, чтобы все люди были похожи на тех несчастных, которые унижены настолько, что слишком хорошо знают свое место, не задают вопросов и ни на что не претендуют. В замешательстве я думал: "Этот знаменитый Ланкер считает меня убежденным атеистом", и прочее в том же роде приходило мне в голову, вызывая невинную радость, ибо в этом мире посредственностей так приятно встретить нечто необычное. И все-таки горькое разочарование ожидало меня. Ланкер сказал: - Это вопрос времени. Окончательное сражение еще не началось. Так что победа будет за тем, за кем надо. Боги не умирают. Я не сразу оценил значение этих слов. Когда до меня дошел смысл сказанного, я спросил: - Значит, вы не верите в Бога? - В Бога - нет, не верю; я верю в богов. Я объяснил себе это так: он распределяет свою неприязнь к единому Богу между несколькими, чтобы смягчить ее, и, таким образом, его многобожие есть литературное выражение его атеизма. Возможно, я ошибался. - Снова миф о Гидре, - прокомментировал я шутя, чтобы показать: ему не удастся сломить меня своим лицемерием. Как можно было меня сломить, если я его все-таки не понимал. А он продолжал: - Нет агнцев на алтаре, храмы разрушены, но не надо терять мужества: боги непреходящи. - И они не несут зла, как Крест и Клеймо, - заключил я. - Боги не покинуты, - заверил он меня. - Боги не нуждаются в людях. Люди - вот кто покинут! Все утро я слушал ужасные вещи; но худшими были те, что я услышал в самом конце. Из стыдливости я перестал слушать. Пока Ланкер сыпал не знаю какими нелепостями о том, что богам храмы не нужны, они нужны людям, чтобы стать ближе к богам, я думал о том, что атеист - это представитель вымирающей в нынешнее время расы, нечто исчезающее, вроде вечернего чая, доходного дома, книг Кони и других живописных примет нашей молодости. Полагаю, последним атеистом был продавец игрушек в универмаге "Базар Колумба", человек очень начитанный, который однажды, когда кто-то сказал: "Какой-нибудь Бог будет всегда", воскликнул с сожалением: "Как, и вы тоже?!", и словно бы ему ответили: "А вы разве нет?" - продавец игрушек продолжал: "Что ж, давайте порассуждаем; люди, изобретя Бога, создали увлекательный и любопытный персонаж; однако не надо уподобляться детям, которые никак не хотят примириться с тем, что Пиноккио, деревянная кукла, существует только в книге, - они просят, чтобы он жил на самом деле". Голос Ланкере был похож на дробный перестук: - Богоявления (привыкайте искать термины в словаре) - не так уж и редки. - Я считаю себя ярым противником словарного богатства, - ответил я. - Touchй, mio caro, touchйxiv! - воскликнул он. - С вашего позволения, я снова приведу аргумент. Кто же не чувствовал хоть раз, в процессе какой-то деятельности, неожиданное присутствие чего-то божественного? Самый типичный пример, наряду с другими: когда писателю является муза или когда говорят, что его посетило вдохновение. Другой пример относится к Венере. Он сделал паузу, и я понял, что он продолжит только после того, как я переспрошу; я переспросил: - К Венере? - Не понимаете? А вы не?.. - В его тоне слышались изумление, возмущение и презрение одновременно. - Ну конечно, нет, это же ясно, - быстро заверил я. - Нет такого бедняги, который не почувствовал бы этого на себе хоть раз, - проговорил он отчетливо, будто обвиняя меня. - Над любовью сияет Венера. С Оливией и нами это происходит каждую секунду. Теперь пришла моя очередь взглянуть на него свысока, с презрительным любопытством. Подобные бестактность и нескромность действительно не казались мне признаками хорошего вкуса и не соответствовали правилам приличия при разговоре джентльменов. Отмечу мимоходом, хотя это и не суть как важно, именно в этот момент я ощутил, уже не впервые, желание покорить Оливию. А этот наивный Ланкер, опьяненный собственным пустопорожним красноречием и потому нечувствительный ко всему прочему, продолжал: - Вдруг до нас доходит, что космические силы достигли нас, что они проникли в самые интимные глубины нашего существа; и тогда нас охватывает радость или страх: это могущественный бог Пан. Стивенсон написал о флейте этого бога: прочтите его статью. Я перебил его, процитировав к случаю: Коль ноздри как меха и грива - дыбом, а в воздухе разлито сиянье золотое - нагой перед тобой из вод предстала Афродитаxv. - Мы читаем разных авторов, - нетерпеливо ответил он. - Впрочем, согласен, согласен. Однажды я шел от площади Конститусьон и уже свернул на Бразильскую улицу, как вдруг вместе с шумом паровоза и перестуком колес до меня долетел порыв ветра, который, казалось, принесся с далекого юга провинции и который не был похож на обыкновенный порыв ветра, а скорее на что-то, что меняло на своем пути окружающую ауру, состояние духа, причем не только людей, как будто немного удивленных, словно ощутивших некое предзнаменование, но и домов и всей улицы: все потемнело и на какой-то миг стало напряженным и значительным. Другой известный случай: когда путешественник приезжает в такой-то город и вдруг чувствует, что, если он останется здесь, с ним произойдет нечто ужасное. Подобными изменениями в сознании - озарениями - божественное предупреждает нас. Да, да, верьте мне, в лесах и ручьях до сих пор живут нимфы и мир населен богами. Бог, узнан он или нет, sei deo, sei deaexvi, направляет любую деятельность. Мне боги являют себя постоянно; я предугадываю их появление, я почитаю их, и они меня защищают. Взгляните! - Он указал на парк, потом на небо, где сияла радуга, и, должен признать, это внезапное возвращение от суждений общего порядка к реальным вещам почти взволновало меня. - Взгляните, появилась радуга, вестница богов: вся природа приветствует ее. Мир вокруг засверкал, будто настал миг пришествия и все вокруг восславило это мгновение. Стволы эвкалиптов переливались ярко-желтым и ярко-красным, каждая капелька воды на их листьях была будто из дрожащего серебра, а зелень лужаек стала живее и ярче. Признаюсь, душа моя отозвалась на это зрелище - сад, замерший в ожидании. Любопытно, что радуга, в честь которой звучал гимн созидания, - это напряженное единение жизни, - в последний момент была вытеснена другой богиней; я имею в виду, что в Монте-Гранде вкатилась повозка-развалюха с Оливией, в сопровождении, как и говорилось, Хорхе Веларде. Каким бы невероятным это ни казалось, с этой минуты разговор принял вполне обычный характер. По-моему, мы заговорили о том, что дорога очень грязная, что в церкви было много народу, и о прочем в том же роде. Оливия рассказывала, опершись на спинку стула, так что ее нижняя половина была нам не видна. Казалось, она нервничала, и еще казалось, что ей не терпится уйти. Она воскликнула: - Как поздно! Еще не звали к обеду? Бедняжка, вы, должно быть, умираете от истощения. Последнее, разумеется, было обращено ко мне. Я поблагодарил ее и взглядом, и словом, и дружеским жестом и постарался дать понять, что мои пожелания в отношении еды более чем скромны. Разве что снова кофе с подогретым молоком, из которого состоял сегодняшний завтрак, - только чтобы утолить голод. - Пойду распоряжусь насчет обеда, - сказала Оливия. Она отделилась от стула, к которому, казалось, приросла, и бегом бросилась в глубь дома. - Стой, - крикнул Ланкер. - Отчего такая поспешность? Задержись на минуту и подойди к свету, Оливия. Я хочу тебя разглядеть. Что у тебя с ногами? Опустив глаза и покраснев, Оливия вернулась. Наконец, вся пунцовая, объяснила: - Во время "Кирилловского псалма" они начали болеть, а когда начался "Агнус деи" распухли от колен до пят. Всхлипывая, она ушла. Хуже не придумаешь: толстые и бесформенные, как у слона, ее ноги ничем не напоминали те, которыми я любовался накануне. - Чудеса, - громко объявил Дракон, и я, по совести сказать, мысленно ему зааплодировал. - Чудеса. За то, что она присутствовала на мессе без чулок, наградить ее такими ногами, bocatta di cardinalexvii - да и только. - Бедняжка! - воскликнул Ланкер, и я увидел, как по его щеке сбежала слезинка; он промокнул ее белоснежным полупрозрачным платком внушительных размеров, от которого исходило благоухание туалетной воды "Жан-Мари Фарина"; затем, прижав правую руку к сердцу, переспросил:- Чудеса? Это самое подходящее слово, если речь идет о чем-то комическом, мелочном, негодном. И что это доказывает? Что на небесах, как и на земле, правят падшие? Меня этим не проймешь, а кто попался, тот попался. - До сих пор всегда попадались другие, - грустно отозвался Дракон. - Но я не уверен, что так будет и впредь. Стоит появиться какому-нибудь чуду, как оно с каждым разом все ближе. Будь осторожен. Ланкер устремил на двоюродного брата спокойный и рассеянный взор; затем удалился вслед за Оливией. - С каждым разом все ближе? - спросил я. - Что вы хотите этим сказать? - То, что слышали. Первый случай из серии чудес произошел в пятистах метрах отсюда. Однажды вечером, когда слышались уже последние удары гонга, созывающего на ужин в спокойной, семейной, если хотите, обстановке, Роландо не приходит в голову ничего лучшего, как устроить клоунаду. Он целует раз и другой бутылку Небьоло, встает в позу, объявляет себя анти-Папой и в этом ужасном качестве благословляет рис в молоке, который становится таким жестким, как будто туда подмешали цемент. Никто не хочет его есть, всех будто обожгло, если вы понимаете, что я хочу сказать, и кто больше, кто меньше, но все мы сгорали от стыда. Пруклятый десерт отдают свиньям, и эти господа весь вечер чешут брюхо копытцем. На другой день стало известно, что в загоне для свиней свирепствует гастроэнтерит, это в пятистах метрах отсюда. Следующее чудо приняло гигантские размеры, и это было самым настоящим предупреждением ему, но он не хочет ничего понимать, а случилось это в кухне. У поварихи, которая готовила на Страстную неделю поросенка, стал расти в обе стороны нос - ну просто по волшебству! Пришлось обратиться в клинику Роусона, иначе бедняжка умерла бы от удушья. Теперь это настигло Оливию, которая в данный момент, скажем так, обитает в спальне Роландо. Давайте признаем, - хотя речь и идет о моем двоюродном брате, - что сюжет разворачивается в манере, которую я не побоюсь назвать чрезвычайно странной. Он полагает принципиально важными явления, в высшей мере спорные, искажая истину субъективными ощущениями и считая эти явления доказательством присутствия в нашем мире языческих богов античных времен, нынешних демонов. Но это еще не все; вы только послушайте: он упорно не признает множество христианских чудес, явных и общеизвестных, которые ясно указывают, где Бог. Которому я безмерно благодарен за то, что он избавил от своих чудес меня. - Хорошо бы, он избавил от них Оливию, - раздраженно сказал я. - Какая девушка! - воскликнул Веларде, сверкая глазами. - Благородная, умная, а уж формы - все при ней... Будем надеяться, что действие чудес преходяще. 2 Оно и было преходящим. После того как Оливия три-четыре дня принимала таблетки "Чудо исцеления" североамериканского доктора, она победила болезнь, и от отеков, посланных провидением, даже следа не осталось. Если я не ошибаюсь, в тот уик-энд больше ничего примечательного не произошло. О задуманной литературной академии мы говорили в последний вечер, долго и пространно, поглощая при этом чай, чашку за чашкой, но очень скоро я обнаружил, что мысли Ланкера витают далеко отсюда. Я решил прервать наш рабочий коллоквиум и спросил его: - Вы думаете о чем-то другом? - О чем-то другом? - отозвался он эхом. - Нет, все о том же. Об этих чудесах с ногами. - Тогда раскайтесь, как велит Священное Писание. Станьте новообращенным, чтобы вам отпустили ваши грехи. Глядя, с каким аппетитом он уничтожает огромное количество бисквитов, мне захотелось последовать его примеру; я уже было протянул руку к бумажному пакетику, как Ланкер - любезный амфитрион! - тут же подвинул мне тарелку с тостами. Мне пришлось смиренно удовольствоваться тостами и малиновым десертом. - Не знаю, что там говорится в Священном Писании, но знаю только, что утешиться уже нечем, - ответил он; затем, выдержав паузу, добавил не столь безлично: - Возможно, вы считаете, что я недостаточно интересуюсь вопросами создания академии. Это не так, уверяю вас. Просто я все время думаю о чуде и о той войне, в которую, как я вижу, меня вовлекли. После моей победы мы вновь обратимся к литературе. - Вы так уверены в своей победе? - В победе - нет, но в войне не на жизнь, а на смерть - да. Что касается меня, клянусь вам вот этим крестом, я не отступлю. Это было то, что называется "искушать дьявола". Ланкер остался святотатствовать и кощунствовать, а я вернулся в Буэнос-Айрес поездом в девятнадцать сорок пять; но я не расстался с моими друзьями. На следующей неделе у меня был случай увидеться с девушкой; а по телефону я в эти дни говорил с ней несколько раз. Не знаю почему, мои связи с окружением Ланкера поддерживались только через Оливию. Но зачем, в который уже раз, мне рассказывали про Ланкера, извергающего богохульства, закосневшего в своем ужасном язычестве? Как бы то ни было, я звонил наудачу, и всегда Ланкера не оказывалось дома. Да меня и не это заботило; заботило, когда вместо мелодичного голоса Оливии слышался хрипловатый голос Педро, который выдавливал из себя три слова: "Сеньориты нет дома". Несомненно, нетерпение губило меня. Еще до того, как в сознании Оливии поселилась уверенность, нежная и властная, в том, что у нас с ней может быть что-то общее, я пустил в ход всю свою тяжелую артиллерию завоевателя дамских сердец. Результат оказался плачевным. Надо было действовать в обход; и я действовал. Мне представился случай встретиться с Ланкером благодаря кругам, занимающимся расширением дружеских контактов, в собственном здании (как любят выражаться мои друзья-газетчики) Ассоциации писателей, которое находится на улице Мексике. Пользуясь тем, что весна начинается двадцать первого сентября, а в тот день было уже двадцатое, я пригласил его на костюмированный бал в "Амбассадор". - Приходите с Оливией, - сказал я ему. - Хорошая выпивка, оркестр Пичуко, джаз Бартолино, атмосфера... Да о чем говорить! Вместе встретим весну. - Я не расположен ходить по балам, - вяло ответил он. Ланкер принялся разглагольствовать о своей борьбе и о своем твердом решении уничтожить христианство; я перебил его. - Обещайте мне, - сказал я, - если Оливия захочет, вы приведете ее. - Обещаю, - ответил он. Я пожал ему руку и уже от дверей крикнул: - Завтра в девять я позвоню, чтобы знать ответ. Ответ я уже знал. Ланкер был "сделан", как говорят шотландцы; он попался в ловушку. Мой стратегический план не мог дать осечку. Женщины говорят вам, что скучают на балах и устают от людей? Не верьте им. Как бы абсурдно это ни казалось, женщины просто не в состоянии отказаться от приглашения на бал. С непреходящей наивностью они считают любые праздники волшебными. Что касается меня - может быть, это другое проявление наивности, а может быть, из-за какого-то ужасного воспоминания, - я придерживаюсь противоположного мнения. Я нахожу праздники ужасными и считаю, что самые большие несчастья именно там и происходят; женщины, выпив, превращаются в демонов с непредсказуемым поведением, и самые верные из них просыпаются утром где-нибудь на garзonniиresxviii, среди друзей своих возлюбленных, жалуясь на усталость и головную боль, но не чувствуя за собой вины, потому что алкоголь отшибает память. Как я и предвидел, в девять часов следующего дня Ланкер ответил мне, что они принимают приглашение; но это было еще не все: не удержавшись, Оливия взяла у него трубку и стала радостно обсуждать со мной вопрос, приводящий в такой восторг наших подруг, которых мы выбираем, чтобы поделиться с ними своим видением мира, этих полубогинь, на чей алтарь мы приносим в жертву свою душу и ох! свое время тоже; итак, до полудня мы обсуждали проблему маскарадных костюмов. Мы с презрением отвергли жалкие потуги воображения, способного предложить нам только домино, пьеро, дьявола. Нам хотелось чего-то нестандартного, необычного - например, неуловимый человек-наоборот, с лицом, нарисованным на затылке, - настоящий выверт изобретательности. Таким образом я, возможно, стремился скрыть свою консервативную суть, потаенную узость взглядов, и не должен был предлагать классические варианты вроде медведя, паяца или арлекина. Но я не скрыл и скромно признался: я хотел нарядиться арлекином. С детских лет мне казалось, что только под этой личиной я потеряю добропорядочность и стеснительность и стану личностью. Однако я всегда предполагал, что это мечты дурного тона, и когда Оливия сказала мне: "Нет, лучше, если ты будешь ангелом, ангелом-хранителем Роландо", я подчинился ее желанию, попытавшись, правда, в течение почти пятнадцати минут отстаивать идеал всей моей жизни. Ланкеру мы быстро назначили костюм чудовища; чтобы в корне пресечь любую дискуссию, я провозгласил: - Красавица и чудовище. Оливия тут же поняла, что костюм красавицы ей очень подойдет; но, будучи ненасытной, как того требовала ее молодость, тщеславной, как того требовала ее красота, она пожелала также, чтобы при ней были гавайцы, рабыня, индеец-апач и камеристка. Я провел длительную и витиеватую словесную кампанию, чтобы убедить ее избежать столь опасных ошибок. В общем, в назначенный вечер в "Амбассадоре" появились блестящая красавица, рассеянное чудовище и перепуганный ангел. Впрочем, не такой уж и перепуганный; в баре мы выпили аперитив, и я мало-помалу обрел уверенность настолько, что выбрал столик исходя из своих стратегических планов - не слишком близко к оркестру, дабы пощадить наши уши от тромбона, - и в то же время не слишком далеко; из-за музыки невозможно было поддерживать общий разговор, и потому все те милые пустячки, которые я говорил подруге, не были слышны нашему другу. Так что можете судить, что это был за праздник, на который я их пригласил. Когда метрдотель предложил нам меню, я крикнул: - Мы сметем все подряд! И заказал "закуску по-королевски", бульон по-аренбергски, рыбу с картофелем, жареную индейку в кляре и с фруктами, воздушный бисквит, персики, кофе, сигареты. По поводу индейки у меня зародилось сомнение. - В слове "сентябрь" буква "т" произносится мягко, - сказал я метрдотелю негромко, - индейка будет такой же? - Рекомендую вам августовскую, - заявил метрдотель. - Замечательно, - ответил я. Пагубное легкомыслие! С тех пор я ломаю голову, отчего это мне все время не по себе и почему я поглощаю огромное количество питьевой соды. Мой диалог с официантом, подавшим карту вин, был не менее выразительным. - Пусть в наших жилах течет кровь вдовы! - воскликнул я. - Клико? - спросил он. - Понсарден! - ответил я решительно. - Без года! Естественно, Оливия была очарована. Женщины обладают чутьем, они тонко чувствуют, где находится то, что им нужно. Даже если в силу некоего застарелого снобизма их уводит порой в сторону какого-нибудь канальи, они не свернут с нужного пути - в настоящем джентльмене они всегда найдут уж не знаю что, но что-то для себя привлекательное. Подбодренный шампанским, которое буквально царило за обедом, я уверенно приступил к делу. Я имею в виду, что всячески ухаживал за девушкой, придвигался к ней поближе, то и дело касался ее, обнимал ее каждые пять минут в знак восхищения какой-нибудь очередной глупой шуткой, не только когда мы танцевали, но и когда она звучала едва ли не у самого уха Ланкера. В какой-то момент к нашему столику присоединился дьявол, и я узнал в нем или решил, что узнал, сеньора Силено Коуто, мрачного аргентинского кабальеро, с которым познакомился в "Руайяль Монсо", в Париже, еще тогда, в двадцать седьмом, - он был бледен и в таком глубоком трауре, что казалось, его выкупали в чернильнице целиком: и костюм, и волосы, и брови, и усы - все отдавало сплошной чернотой. В костюме красного дьявола он выглядел бы более естественным и менее безрадостным, но что значило для меня в ту ночь, какая одежда была на сеньоре Коуто или на любом другом сеньоре, пусть даже это и был именно Коуто, тот, кто сел за наш столик! Как я уже говорил, я был поглощен другим, потому весьма фрагментарно представлял себе, о чем говорят между собой незнакомец, представлявший противоположную сторону, как пишут в договорах, - назовем его дьявол, - и Ланкер. Этот последний выказывал признаки сильной нервозности. Причина? Несомненно, мое безобразное поведение. Из самолюбия, в силу воспитания или из страха рассердить Оливию, он мне не мешал, но искал утешения в том, что обратил свой гнев в сторону своего обычного пугала: христианской религии. С удручающей непоколебимостью он утверждал, что его хранит сама Венера, и довольно продолжительное время тешил дьявола насмешками в адрес Господа Бога. Пока я обхаживал Оливию, их разговор перешел, уж не знаю как, в диспут. Поначалу дьявол с очевидной благосклонностью принимал стрелы сатиры, который мой друг направлял не только в Бога-Отца, но также и в Бога-Сына и, страшно вымолвить, в Святого Духа; но, несомненно, такая назойливая язвительность его утомила, потому что он вдруг сказал: - Это ваше личное дело - полагать что вам вздумается, пусть так! Но я не позволю вам глумиться над доброй половиной мира и сеять сомнения, которые не могут быть конструктивными, ибо отрицают самые корни веры. Наверное, у меня голова немного шла кругом - слишком много было шампанского и слишком много Оливии. Внезапно у меня в голове мелькнуло: "Судя по голосу, это не Коуто". И верно. У Коуто голос был грубый, низкий и глухой; у дьявола же - очень смешной голосок, высокий и какой-то детский, похожий на голос кого-то из моих коллег, кого-то очень знакомого и тоже смешного. Дьявол продолжал: - Бога не существует? Дьявола не существует? Ничто не препятствует злу, заложенному в человеке? Нет, мой друг. Вы ошибаетесь, и вы огорчаете меня. Скажите: разве не существуют тюрьмы, эти подлинные образцы учреждений для борьбы со злом, где отбывают наказание преступники и те, кто в своем печальном легкомыслии забыл, что нельзя обижать ближнего? Оставьте ваши насмешки и поверьте мне: есть рай, и есть ад, и ад так же необходим, как и рай. Поверьте, все это существует, я надеюсь, что вам подтвердит сию истину ваше собственное доброе сердце, и тогда я пожму вашу руку. Дьявол протянул через стол огромную руку. Пожал ли ее Ланкер? Будучи людьми по природе своей невоинственными, мы, сидевшие рядом, подумали, что он ее даже не видит, но он, без сомнения, все видел и демонстративно не заметил протянутой руки. Он сказал: - А знаете, я вообще не верю, что вы существуете. Вы просто повторяете все эти идиотизмы, которые известны всем, но которые мало кто решается высказать вслух. По мере того как Ланкер говорил, тот, другой, стал видоизменяться, казалось, он увеличивается в размерах и меняет цвет. - Вы не хотите пожать руку, которую я протянул вам? - быстро спросил дьявол. - Вы оскорбляете меня? Вам угодно меня оскорбить? Я принимаю вызов. Он вытащил перчатку, даже не знаю откуда, и ударил ею Ланкера по щеке. - Я пришлю вам своих секундантов, - объявил он. Я забыл про Оливию, я был не на шутку встревожен. Ланкер же, напротив, совершенно успокоился. Перед нами появились две маски унылого вида, одна с головой осла, другая - козла, и обе в обтягивающих комбинезонах из черной кожи. Они сказали, что пришли либо получить отказ от дуэли, либо согласие на сатисфакцию посредством оружия и т. д. - Сатисфакция посредством оружия, - воинственно прозвучал голос Ланкера. - Здесь неподалеку есть вилла, довольно своеобразная, не правда ли? - сказал секундант с козлиной головой, доверительным тоном и с иностранным акцентом. - Именно так, - подтвердил Ланкер. - Вилла в Кабальито, ее все знают. А как зовут хозяина? Вопрос был обращен ко мне. Я обхватил Ланкера за плечи и зашептал на ухо: - Вы знаете, кто этот дьявол? Знаменитый дуэлянт международного класса! У нас еще есть время найти предлог ad usumxix, обойти вопрос о дуэли sine diexx и исчезнуть ipso factoxxi. В тот момент мне, пожалуй, не хватало оснований утверждать, что дьявол был великим дуэлянтом; однако я не импровизировал на тему "ложь во благо"; я говорил о том, что, мне казалось, я знаю, или о том, что слышал. Ланкер же, напротив, судя по всему, и слышать ничего не хотел. Он воскликнул: - Мне нужен секундант. Вы, полагаю, не откажетесь, но нужен еще один. Сеньор, вы не хотите помочь нам в одном смелом предприятии? Он обращался к какому-то зеваке, в которых никогда нет недостатка там, где собирается толпа. Тот был в костюме домино, а уже известно, что мы с Оливией думаем о тех, кто, демонстрируя узость воображения, облачается в самый избитый маскарадный костюм, вместо того чтобы познать полет фантазии. Что еще мог хотеть этот несчастный, как не быть секундантом Ланкера и заодно удовлетворить свое любопытство? Он принял его предложение, ну конечно же, он его принял. Очень скоро мы в количестве восьми человек - Оливия, которая не отходила от Ланкера, сам Ланкер, я, домино, дьявол, его секунданты и врач, одетый в костюм петуха, - разместились в двух такси и отправились в Кабальито. Мне трудно сказать, как мы выглядели со стороны; другое такси было похоже на клетку со зверьем, одетым под людей. Согласен, для кого-то это могло стать поводом для шуток; мне было не до смеха. Когда я увидел их всех, освещенных луной, - их машина обогнала нашу, - меня охватил ужас. В самом деле, во всей этой картине было нечто дьявольское, может быть, это ощущение возникало, потому что у дьявола были маскарадные рога, кто знает, может, и так. Когда мы подъехали к вилле, мне пришлось выдержать осаду со стороны Оливии. Бедняжка тоже хотела идти с нами. В роли рефери выступил Ланкер. - Ты останешься в машине, - приказал он. На этом одна дискуссия закончилась и началась другая - с водителем, который тоже стал препираться, потому что не хотел нас ждать. Пообещав скоро вернуться, я распрощался и с ним, и с Оливией. По эвкалиптовым аллеям мы дошли до дома со статуями, галереями и застекленными балконами. Встретила нас пожилая супружеская чета. Какой симпатичный оказался старик! Пока сеньора рассказывала нам, будто о своих детях, о пистолетах и шпагах, он на учебной рапире демонстрировал разницу между французской и итальянской школами фехтования, а потом поведал, подробно рассказав о техническом аспекте дела, о дуэлях с наиболее тяжелыми ранениями. Сеньора пообещала нам с милой гримаской: - После всех этих пум-пум, - она подмигнула и подняла кверху указательный палец, - непременная чашка шоколада с тостами, намазанными маслом и посыпанными сахаром, и бисквитиками из кондитерской "Лучшие бисквиты"! Она ошиблась. Никакого пум-пум не было. Состоялся поединок на шпагах в каком-то месте, окруженном благоухающими растениями, куда мы спустились по извилистой тропинке. Чуть подальше каменных львов, изваяния которых отдавали дилетантством и подделкой, но которые тем не менее, как заверил нас владелец, были точной копией уже не знаю какой флорентийской пантеры,- расчищенная площадка, пространство, окруженное искусственными скалами и кактусами, которая вызвала во мне определенные ассоциации, коими я и поделилс