йствует один закон -- закон силы, и вдохновляется он волей к власти. Друг преступления действительно уважает только два рода власти -- власть, основанную на случайности происхождения, которую он видит в современном ему обществе, и власть, которую захватывает угнетенный, когда он благодаря злодейству добивается равенства с вольнодумцами-вельможами, обычными героями Сада. Эта маленькая группка властителей, эти посвященные сознают, что обладают всеми правами. Если кто-то хотя бы на миг усомнится в этой страшной привилегии, он тотчас изгоняется из стаи и снова становится жертвой. Таким образом можно прийти к своего рода моральному бланкизму *, когда небольшое число мужчин и женщин решительно попирают касту рабов, поскольку обладают особым знанием. Единственная проблема для них состоит в том, чтобы организоваться ради воплощения в жизнь всей полноты своих прав, таких же ужасных, как их вожделения. Они не могут надеяться, что навяжут свою власть всей вселенной, поскольку она никогда не примет закон преступления. Сад никогда и не думал, что нация согласится на дополнительное усилие, которое сделает ее "республиканской". Но если преступление и вожделение не являются законом для всего мира, если они не царят хотя бы на ограниченной территории, они выступают уже не как основа единства людей, а как фермент конфликтов между ними. Преступление и вожделение уже не являются законом, и человека ждут случайность и распад. Следовательно, надо из обломков создать мир, который точно соответствовал --149 бы новому закону. Требование целостности, не достигнутое творением, удовлетворяется во что бы то ни стало в микрокосме. Закону силы всегда недоставало терпения достичь мирового господства. Поэтому он вынужден спешно отграничить территорию, где будет воплощать себя в жизнь, и, если потребуется, окружить ее колючей проволокой и сторожевыми вышками. В творениях Сада закон силы сооружает закрытые помещения, замки за семью стенами, откуда бежать невозможно и где по неумолимому регламенту беспрепятственно действует общество вожделения и преступления. Самый разнузданный мятеж против морали, требование тотальной свободы приводит к порабощению большинства. Эмансипация человека завершается для Сада в казематах распутства, где своего рода политбюро порока управляет жизнью и смертью мужчин и женщин, навсегда вошедших в пекло необходимости. Его творчество изобилует описаниями таких привилегированных мест, где вольнодумцы-вельможи, демонстрируя своим жертвам их беспомощность и полнейшую порабощенность, при каждом удобном случае повторяют слова герцога Бланжи, обращенные к маленькому народу "Ста двадцати дней Содома": "Вы уже мертвы для мира". Точно так же жил и Сад в башне Свободы, но только в Бастилии. Вместе с ним его абсолютный бунт укрывается в мрачной крепости, откуда нет выхода никому -- ни узнику, ни тюремщику. Чтобы основать свою свободу, Сад вынужден организовать абсолютную необходимость. Безграничная свобода желания означает отрицание другого человека, а также отказ от всякой жалости. Необходимо покончить с человеческим сердцем, этой "слабостью духа". Крепкая ограда и регламент помогут в этом. Регламент, играющий важнейшую роль в воображаемых замках Сада, освящает вселенную подозрительности. Он старается все предусмотреть, чтобы непредсказуемые нежность или жалость не нарушали планов славного удовольствия. Спору нет, странное удовольствие, получаемое по команде! "Ежедневно подъем в десять часов утра..." Но нужно воспрепятствовать вырождению услады в привязанность, а для этого набросить на удовольствие узду и затянуть ее. Нужно еще сделать так, чтобы объекты наслаждения никогда не воспринимались как личности. Если человек есть "род растения абсолютно материального", то его можно считать только объектом, а именно объектом эксперимента. В республике Сада, огороженной колючей проволокой, существуют только механика и механики. Регламенту как способу функционирования механики здесь подчинено все. В отвратительных монастырях Сада существуют свои правила, многозначительным образом списанные из уставов религиозных общин. Согласно им распутник должен публично исповедоваться. Но знак плюс меняется на знак минус: "Если его поведение чисто, он проклят". Сад строит таким образом идеальные общества, как это было принято в его время. Но, в отличие от своей эпохи, он кодифицирует К оглавлению --150 природную злобность человека. Он старательно конструирует град, основанный на праве силы и на ненависти, будучи его предтечей. Настолько, что даже завоеванную свободу переводит на язык цифр. Свою философию он резюмирует в холодной бухгалтерии преступления: "Убитых до 1 марта: 10. После 1 марта: 20. Возвращается назад: 16. Итого: 46". Безусловно, предтеча, но как это видно, еще скромный. Если бы этим все и ограничилось. Сад заслуживал бы только интереса, вызываемого непризнанными предтечами. Но, подняв однажды подъемный мост, приходится жить в замке. Каким бы тщательным ни был регламент, ему не удастся предусмотреть все. Он может разрушать, но не созидать. Владыки этих истязаемых общин не находят в регламенте вожделенного удовлетворения... Сад частенько вспоминает "сладкую привычку к преступлению". Однако здесь нет ничего похожего на сладость -- скорее здесь чувствуется ярость человека, закованного в кандалы. По сути, речь идет о наслаждении, причем максимальное наслаждение совпадает с максимальным разрушением. Обладать тем, кого убиваешь, совокупляться с воплощенным страданием -- таково мгновение тотальной свободы, ради которого и задумана вся организация жизни в замках. Но с того момента, когда сексуальное преступление уничтожает объект сладострастия, оно уничтожает и само сладострастие, которое существует только в миг уничтожения. Значит, необходимо подчинять себе новый объект и снова его убивать, а затем следующий и. за ним -- бесконечную череду всех возможных объектов. Так возникают мрачные скопления эротических и криминальных сцен, застылость которых в романах Сада парадоксальным образом оставляет у читателя впечатление омерзительной бесполости. Что остается делать в этом универсуме наслаждению, огромной цветущей радости тел, влекущихся друг к другу? Речь идет о невозможном стремлении избежать отчаяния, которое, однако, снова кончается отчаянием, переходом от рабства к рабству, от тюрьмы к тюрьме. Если подлинна только природа, если ее закон -- только вожделение и разрушение, тогда самого идущего от разрушения к разрушению человеческого царства не хватит, чтобы утолить жажду крови, а потому не остается ничего, кроме всеобщего уничтожения. Согласно формуле Сада нужно стать палачом природы. Но именно этого добиться не так-то просто. Когда все жертвы отправлены на тот свет и счет их закрыт, палачи остаются в обезлюдевших замках наедине друг с другом. И коечего им еще недостает. Тела замученных распадутся на элементы в природе, которая снова породит жизнь. Убийство оказывается незавершенным: "Убийство отнимает у индивида только первую жизнь; нужно было бы суметь отобрать у него и вторую..." "Сад замышляет покушение на мироздание: "Я ненавижу природу... Я хотел бы расстроить ее планы, преградить ей путь, остановить движение светил, сотрясти планеты, плавающие в космических пространствах, уничтожить все, что служит природе, и способствовать --151 всему, что ей вредит, короче говоря, оскорбить природу в ее созданиях, но я не в состоянии этого добиться". Тщетно писатель воображает механика, способного превратить в пыль всю вселенную. Он знает, что и в пыли, оставшейся от планет, продолжится жизнь. Покушение на сотворенный мир неосуществимо. Все разрушить невозможно, всегда обнаруживается остаток. "Я не в состоянии этого добиться..." -- и вид этой неумолимой ледяной вселенной вызывает у Сада жестокий приступ меланхолии, чем он и трогает наше сердце, даже не желая того. "Быть может, мы смогли бы взять штурмом солнце, отобрать его у Вселенной или же воспользоваться им и устроить мировой пожар. Вот это были бы преступления!.." Да, это были бы преступления, но не окончательное преступление! Нужно сделать еще что-то; и вот палачи начинают угрожающе присматриваться друг к другу... Они одиноки, и правит ими единственный закон -- закон силы. Поскольку палачи приняли его, будучи владыками, они уже не могут отвергнуть его даже тогда, когда он оборачивается против них. Всякая власть, всякая сила стремится быть единственной и одинокой. Нужно убивать еще и еще, и теперь властители терзают уже друг друга. Сад осознает подобный результат, но не отступается. Своеобразный стоицизм порока проливает некоторый свет на это дно бунта. Такой стоицизм не станет искать союза с миром нежности и компромисса. Подъемный мост не опустится, стоицизм примирится с собственной гибелью. Разнузданная сила отказа безоговорочно принимает самые крайние последствия своих действий, и это не лишено величия. Господин соглашается стать рабом в свою очередь и, может быть, даже желает этого. "Даже эшафот стал бы для меня троном сладострастия". В таком случае самое грандиозное разрушение совпадает с самым мощным утверждением. Властители бросаются в схватку друг с другом, и замок их, возведенный во славу вольнодумства, оказывается "усеянным трупами вольнодумцев, сраженных в расцвете их дарования" '. Самый сильный, переживший остальных, будет одиноким. Единственным, которого и восславил Сад, восславив тем самым в конечном счете самого себя. Это он царит там, став наконец владыкой и Богом. Но как раз в минуту его высочайшего триумфа мечта рассыпается в прах. Единственный превращается в узника, который был порожден его же безграничными фантазиями. Они сливаются воедино. Единственный по-настоящему одинок, будучи заточен в окровавленной Бастилии, чьи стены окружают еще неутоленную жажду наслаждений, отныне лишенную объекта. Он восторжествовал только в мечтах, и эти десятки томов, переполненных жестокостями и философствованием, подводят итог безрадостной аскезе, галлюцинаторному движению от абсолютного "нет" к абсолютизму "да" Maurice Btanchot Lautreamont et Sade Editions de Minuit --152 и, наконец, примирению со смертью, которая превращает убийство всего и всех в коллективное самоубийство. Казнили Сада символически -- точно так же он убивал только в воображении. Прометей превращается в Онана. Сад завершит жизнь, оставаясь по-прежнему узником, но на сей раз не тюрьмы, а сумасшедшего дома, разыгрывая пьесы на сцене судьбы в окружении безумцев. Мечта и творчество принесли Саду жалкий суррогат удовлетворения, которого не дал ему миропорядок. Писатель, конечно, ни в чем себе не отказывал. Для него, по крайней мере, все границы уничтожались и желание могло идти до последних пределов. В этом Сад предстает законченным литератором. Он сотворил фантастический мир, чтобы дать себе иллюзию бытия. Он поставил превыше всего "нравственное преступление, совершаемое при помощи пера и бумаги". Его неоспоримая заслуга состоит в том, что он впервые с болезненной проницательностью, присущей сосредоточенной ярости, показал крайние последствия логики бунта, забывшей правду своих истоков. Следствия эти таковы: замкнутая тотальность, всемирное преступление, аристократия цинизма и воля к апокалипсису. Эти последствия скажутся много лет спустя. Но, отведав их, испытываешь впечатление, что Сад задыхался в собственных своих тупиках и что он мог обрести свободу только в литературе. Любопытно, что именно Сад направил бунт на дорогу искусства, по которой романтизм поведет его еще дальше вперед. Сад окажется одним из тех писателей, о которых он сам говорил: "Развращенность столь опасна, столь деятельна, что целью обнародования их чудовищной философской системы становится лишь одно -- распространить и за пределы их жизней все совершенные ими преступления; сами они уже не могут это сделать, но зато могут их проклятые писания, и сия сладостная мысль утешает их в отказе от всего существующего, к которому их вынуждает смерть". Так мятежное творчество Сада свидетельствует о желании пережить в нем себя самого. Даже если бессмертие, которого он вожделеет, это бессмертие Каина, он все равно вожделеет его и вопреки самому себе самым достоверным образом свидетельствует о метафизическом бунте. В конечном счете сами его наследники внушают уважение к нему. Не все они -- писатели. Безусловно, Сад страдал и умер ради того, чтобы распалять воображение богатых кварталов и литературных кафе. Но это не все. Успех Сада в нашу эпоху объясняется мечтой, роднящей его с современным мироощущением. Речь идет о требовании тотальной свободы и дегуманизации, хладнокровно осуществляемой рассудком. Низведение человека до уровня объекта экспериментов, регламент, определяющий отношения между волей к власти и человеком-объектом, замкнутое пространство этого жуткого опыта,-- таковы уроки, которые воспримут теоретики силы, когда вознамерятся организовать эпоху рабов. Два столетия тому назад Сад восславил тоталитарные общества --153 во имя такой неистовой свободы, которой бунт, по сути, и не требует. Сад действительно стоит у истоков современной истории, современной трагедии. Он только считал, что общество, основанное на свободе преступления, должно вместе с тем исповедовать свободу нравов, как будто рабство имеет пределы. Наше время ограничилось тем, что странным образом сочетало свою мечту о всемирной республике и свою технику унижения. В конечном счете то, что Сад больше всего ненавидел, а именно узаконенное убийство, взяло себе на вооружение открытия, которые он хотел поставить на службу убийству инстинктивному. Преступление, которое виделось ему как редкостный и сладкий плод разнузданного порока, стало сегодня скучной обязанностью добродетели, перешедшей на службу полиции. Таковы сюрпризы литературы. Мятежные денди Но время литераторов еще не миновало. Действительно, романтизм с его люциферианским бунтом выльется только в авантюры воображения. Так же как у Сада, его отличие от античного бунта выразится в том, что он сделает ставку на индивида и зло. Акцентируя силу вызова и отказа, бунт на этой стадии забывает о своей позитивной стороне. Поскольку Бог взывает ко всему доброму в человеческой душе, нужно превратить все доброе в посмешище и выбрать зло. Таким образом, несмотря на полученный урок, ненависть к несправедливости и смерти приведет если не к осуществлению, то по меньшей мере к апологии зла и убийства. Борьба Сатаны со смертью в "Потерянном рае" *, излюбленной поэме романтиков, символизирует эту драму, которая приобретает тем большую глубину, что смерть (так же как грех) -- это детище Сатаны. Поскольку бунтовщик считает себя невиновным, он, чтобы сразить зло, отказывается от добра и снова порождает зло. Романтический герой прежде всего осуществляет глубинное и, так сказать, религиозное смешение добра и зла . Это герой "роковой", поскольку в роке сливаются добро и зло и человек не может от этого защититься. Рок исключает ценностные суждения. Он подменяет их формулой "Иначе и быть не может", которая снимает вину со всех, кроме Творца, единственного ответственного за такое скандальное положение дел. Романтический герой является "роковым" еще и потому, что вместе с ростом его мощи и гениальности в нем растет и сила зла. При этом всякая сила, всякая чрезмерность покрываются формулой "Иначе и быть не может". Каким бы демоническим ни был артист и, в частности, поэт, эта весьма старая идея приобретает у романтиков вызывающий характер. В ту эпоху существует даже своего Тема, господствующая, например, у Вильяма Блейка --154 рода империализм демона, который стремится все присвоить себе, даже гениев ортодоксии. "Заметь, что Мильтон,-- пишет Блейк,-- в темнице писал о Боге и Ангелах, а на свободе -- о Дьяволе и Геенне, ибо был прирожденным Поэтом и, сам не зная того, сторонником Дьявола". Воплощенный в самом возвышенном его образе, поэт, гений и просто человек восклицает вместе с Сатаной: "Прощай, Надежда! Заодно прощай и страх, прощай, раскаянье, прощай, Добро! Отныне, Зло, моим ты благом стань!" Это крик оскорбленной невинности. Романтический герой полагает, что в силу своей ностальгии по недостижимому добру он вынужден творить зло. Сатана восстает против своего создателя, поскольку тот пользуется своей властью, чтобы умалить его. "Он выше нас,-- говорит о Боге мильтоновский Сатана,-- не разумом, но силой, в остальном мы равные". Здесь явно осуждается божественное насилие. Небесный бунтарь отходит от воинственного и недостойного Бога ', и "чем дальше от него, тем лучше". Он будет царить над всеми силами, враждебными божественному миропорядку. Князь тьмы избрал свой путь только потому, что добро -- это понятие, сотворенное и использованное Богом ради его неправых целей. Невинность даже раздражает Восставшего, поскольку она предполагает слепоту глупца. Этот "темный дух зла, которого выводит из себя невинность", вызовет таким образом человеческую несправедливость наряду с несправедливостью божественной. Поскольку сила лежит в основе творения, против нее выступает другая решительная сила. Избыток отчаяния только усугубляет причины отчаяния и приводит бунт к тому состоянию озлобленного бессилия, которое наступает после долгих мук, причиненных несправедливостью, и тогда окончательно исчезает граница между добром и злом. У Виньи Не может Сатана свет различить и тьму, Им сотворенное, не в радость зло ему Это обусловливает нигилизм и снимает запрет с убийства. Убийство вскоре станет привлекательным. Достаточно сравнить Люцифера средневековых скульптур с романтическим Сатаной. "Печальный, очаровательный юноша" (Виньи) занимает место рогатой твари. "Красой блистая неземной" (Лермонтов), могучий и одинокий, страдающий и презирающий, он покоряет с элегантной небрежностью. Но его оправдывают страдания. По словам мильтоновского Сатаны, "кто станет завидовать тому, кого высочайшее положение в мире обрекает на самые тяжкие муки, которым нет конца". Столь многие перенесенные несправедливости, столь долгая боль дает право на любые эксцессы. В таком случае восставший обеспечивает себя некоторыми преимуществами "Мильтоновский Сатана нравственно выше Бога. Ведь тот, кто упорно борется j: врагом и самой судьбой, нравственно превосходит того, кто пребывает в полной безопасности и, зная о своей заведомой победе, хладнокровно и безжалостно мстит своим противникам" Герман Мелвил *. --155 Что и говорить, убийство ради убийства не рекомендуется. Но оно входит как составная часть в наивысшую для романтиков ценность -- неистовство. Неистовство -- оборотная сторона скуки: Лорензаччо мечтает стать Ганом-Исландцем *. Утонченная чувствительность жаждет скотских страстей. Байронический герой, неспособный к любви или же способный только к недостижимой любви, страдает от сплина. Он одинок и изнывает, жизнь томит его. Для того чтобы он почувствовал себя живым, необходима яркая экзальтация краткого и всепоглощающего действия. Любить только то, чего больше уже не увидишь, это значит любить в пламени и воплях, чтобы затем сгинуть в пропасти. Романтический герой живет по-настоящему лишь минуту и минутой Той дружбы краткой, но живой Меж бурным сердцем и грозой (Лермонтов) Угроза смерти, нависающая над нашим существованием, стерилизует все. Только крик побуждает жить: экзальтация занимает место истины На этой стадии апокалипсис становится ценностью, в которой все перемешивается: любовь и смерть, совесть и вина Во Вселенной, сошедшей с орбиты, не существует иной жизни, кроме жизни в пропастях, куда, по словам Альфреда Ле Пуатвена *, скатываются люди, "дрожащие от ярости и лелеющие свои преступления", чтобы там проклинать Творца. Хмель неистовства и великолепное преступление исчерпывают тогда в один миг весь смысл их существования. Не проповедуя злодеяние в прямом смысле слова, романтизм берется показать глубинный порыв протеста в условных образах человека вне закона, доброго разбойника, великодушного бандита. Кровавая мелодрама и черный роман празднуют свой триумф. Вместе с Пирексекуром, притом с меньшими издержками, романтики дают волю тем чудовищным аппетитам души, которые другие будут утолять в лагерях смерти. Несомненно, эти романтические произведения были также вызовом современному им обществу. Но в своих глубинных истоках романтизм прежде всего бросает вызов нравственному и божественному закону. Вот почему самый оригинальный из созданных им образов не революционер, а денди, что вполне логично. Логично, поскольку подобное упорство в сатанизме может оправдать себя только беспрестанным повторением несправедливости и в некотором смысле ее упрочением. На этой стадии боль представляется приемлемой лишь при условии, что не найдется против нее лекарства. Бунтарь избирает метафизику наихудшего, которая нашла выражение в литературе проклятий, из которой мы все еще не вышли. "Я чувствовал свою силу и ощущал оковы" (Петрюс Борель*). Но этими оковами дорожат Следовало бы без них доказать или испытать свою силу, в самом существовании которой уверенности нет. Романтик кончает тем, что становится чиновником в Алжире, и Прометей вместе с тем же --156 Борелем хочет закрывать кабаре и реформировать нравы колонистов. И все же: любой поэт, чтобы его признали, должен быть сначала проклят '. Шарль Ласайи, тот самый, что замышлял философский роман "Робеспьер и Христос", никогда не ложится спать, прежде чем ради укрепления духа не произнесет несколько яростных богохульств. Бунт облачается в траур и красуется на театральных подмостках. Еще истовее, чем культ индивида, романтизм исповедует культ литературного героя. Именно в этом романтизм логичен. Не уповая больше на закон или единение с Богом, упорно ополчаясь против враждебной судьбы, торопясь поддержать все то в мире, что еще может быть обречено на смерть, романтический бунт ищет решения в позе. Поза собирает в некую эстетическую целостность человека, отданного во власть случая и разрушаемого божественным насилием. Обреченное на смерть существо блистает хотя бы перед исчезновением, и этот блеск -- его оправдание. Поза -- его точка опоры, поза -- единственное, что можно противопоставить Богу, чей лик отныне искажен ненавистью. Недвижимый мятежник выдерживает, не дрогнув, взгляд Вседержителя. "Ничто не изменит,-- говорит Мильтон,-- этот застывший дух, эту возвышенную гордыню, порожденную оскорбленной душой". Все движется и стремится к небытию, но униженный человек противится этому и, по крайней мере, сохраняет свою гордость. Романтическое барокко, открытое Раймоном Кено *, утверждает, что цель всякой интеллектуальной жизни -- стать Богом. Воистину этот романтик немного опережает свое время. Тогда ставилась цель сравняться с Богом и удержаться на его уровне. Бога не уничтожают, но непрерывным усилием отказывают ему в каком бы то ни было повиновении. Дендизм -- это упадочная форма аскезы. Денди творит свою собственную целостность эстетическими средствами Но это эстетика своеобразия и отрицания. "Жить и умереть перед зеркалом" -- таким был, по словам Бодлера, девиз денди *, и в этом есть своя последовательность Денди -- оппозиционер по своему предназначению. Он держится только благодаря тому, что бросает вызов. До сих пор творение получало свою целостность от творца С того момента, когда денди освятил свой разрыв с творцом, он отдал себя на волю текущим минутам и дням, своей рассеянной восприимчивости. Следовательно, надо взять себя в руки. Денди добивается собранности и выковывает свою целостность благодаря все той же силе отказа. Беспутный в качестве человека без правил, он обретает цельный облик в качестве персонажа. Но персонаж предполагает зрителей: денди может представить себя, лишь представая перед кем-то. Он убеждается в собственном существовании только благодаря тому, что видит его отражение на лицах других людей. Они Для него -- зеркало. Правда, зеркало быстро тускнеющее, поскольку В нашей литературе еще живы отзвуки подобных взглядов "Проклятых поэтов больше не существует",-- заявляет Мальро И все же они есть, но только люди не отдают себе в этом отчета --157 способность ко вниманию у человека ограниченна. Поэтому необходимо то и дело будить внимание, пришпоривая его провокациями. Таким образом, денди вынужден постоянно удивлять. Его призвание -- в его неповторимости, а способ самосовершенствования -- повышение собственной ценности. Всегда в состоянии раскола, всегда на обочине, он заставляет других творить самого себя, отрицая их ценности. Он играет собственную жизнь, поскольку не может ее прожить. Он играет ее до самой смерти, за исключением тех минут, когда он оказывается наедине с самим собой без зеркала. Но это означает для денди быть ничем. Романтики говорили о своем одиночестве столь красноречиво лишь потому, что они действительно испытывали его боль -- боль нестерпимую. Корни их бунта уходят в глубины, но, начиная с "Кливленда" аббата Прево *, минуя безумцев 1830 года, Бодлера, декадентов 1880-х годов и кончая дадаистами, более столетия этот бунт находил свое утоление в крайностях "эксцентричности". Все они умели говорить о страдании, о муках, и тому есть причина: отчаявшись преодолеть боль и изживая ее только в бесплодных пародиях, эти люди интуитивно чувствовали, что боль -- их единственное оправдание, их подлинное благородство. Вот почему наследие романтизма усвоил не Гюго, пэр Франции, а Бодлер и Ласенер *, поэты преступления. По словам Бодлера, "все в этом мире источает злодеяние -- и газета, и стена, и человеческое лицо". Так пусть преступление, этот закон мира, приобретет утонченный облик. Ласенер, первый в истории джентльмен-преступник, успешно этим пользовался. Бодлер был менее последователен, но более талантлив. Он вырастит цветник зла, где преступление будет только более редкостным цветком, чем остальные. Сам ужас превратится в изысканное ощущение и редкостный предмет любования. "Я был бы счастлив стать не только жертвой палача, но не отказался бы и от роли самого палача, чтобы ощутить революцию двояким образом". Даже конформизм у Бодлера попахивает преступлением. Он избрал де Местра * в качестве образцового мыслителя, потому что этот консерватор шел до конца и строил свое учение вокруг палача и смерти. "Подлинный святой,-- лукавит Бодлер,-- это тот, кто сечет кнутом и убивает народ ради блага народа". Его мольба будет услышана. Порода настоящих святых начинает распространяться по всей земле, чтобы закрепить эти любопытные выводы из бунта. Но Бодлер, несмотря на свой сатанинский арсенал, пристрастие к Саду и богохульствам, остается слишком рьяным теологом, чтобы стать настоящим бунтовщиком. Его подлинная драма, благодаря которой он стал величайшим поэтом своего времени, состояла в другом. Бодлер упоминается здесь постольку, поскольку он был самым глубоким теоретиком дендизма и дал окончательные формулировки одному из выводов романтического бунта. Романтизм на деле показал, что бунт с определенной стороны связан с дендизмом. Одно из его направлений -- это эпатаж. --158 В своих расхожих формах дендизм признается в тоске по морали. Дендизм есть не что иное, как честь, выродившаяся в дело чести. Но вместе с тем он открывает эстетику, царящую еще и в нашем мире, эстетику одиноких творцов, упрямых соперников заклейменного ими Бога. Начиная со времен романтизма художник- ставит перед собой задачу не только творить мир, не только воспевать красоту ради красоты, но также и определить свою позу. В таком случае сам художник становится моделью, он предлагает самого себя в качестве образца: искусство -- это его мораль. Вместе с романтизмом начинается век духовников. В том случае, когда денди не кончают с собой или не впадают в безумие, они делают карьеру и позируют для потомства. Даже когда они, подобно Виньи, кричат, что вскоре замолкнут, их молчание будет кричать. Но в недрах самого романтизма бесплодность такой позы не укроется от глаз некоторых бунтарей, представляющих собой переходный тип между эксцентрикой (или Невероятным) и нашими революционерами-авантюристами. Между племянником Рамо * и "завоевателями" XX века Байрон и Шелли, пусть даже несколько напоказ, сражаются за свободу. Они тоже демонстрируют себя, но на другой лад. Мало-помалу бунт переходит из сферы эпатажа в сферу действий, которые вскоре захватят его целиком. Французские студенты 1830 года и русские декабристы предстанут тогда как самые чистые воплощения сначала одиночного бунта, который впоследствии через многие жертвы будет искать путь к единению. И наоборот, у наших революционеров обнаружится тяга к неистовой жизни и к апокалипсису. Показательные процессы, жуткая игра следователя с подследственным, мизансцены допросов позволяют порой угадать трагическую склонность к старому обману, посредством которого романтический бунт, отказываясь от своей подлинности, временно приговаривает себя к видимости в злосчастной надежде завоевать более глубокое бытие. --159 ОТКАЗ ОТ СПАСЕНИЯ Если романтический бунтарь воспевает индивида и зло, это не означает, что он на стороне людей. Нет, он только за себя самого. Дендизм, каков бы он ни был, всегда есть дендизм по отношению к Богу. Индивид в качестве творения может противопоставить себя только творцу. Он нуждается в Боге, перед которым продолжает мрачно кокетничать. Арман Хуг ' прав, утверждая, что, несмотря на ницшеанскую атмосферу этих произведений, Бог там еще не умер. Само проклятие, которого столь неистово требуют, является только удачным ходом в игре со Всевышним. Достоевский делает еще один шаг вперед в исследовании мятежного духа. Иван Карамазов становится на защиту людей, делая упор на их невиновности. Он утверждает, что смертный приговор, тяготеющий над ними, несправедлив. По крайней мере, в первом своем порыве далекий от того, чтобы оправдывать зло, он отстаивает справедливость, которую ставит выше божественности. Он вовсе не отрицает существования Бога. Иван Карамазов отвергает его во имя нравственной ценности. Взбунтовавшийся романтик стремился говорить с Господом как равный с равным. В таком случае на зло отвечают злом, на жестокость -- гордыней. Для Виньи, например, было бы лучше всего на молчание отвечать молчанием. Нет сомнений, речь идет о том, чтобы возвыситься до уровня Всевышнего, что уже является богохульством. Но здесь нет умысла оспорить ни власть, ни место божества. Подобное богохульство подобострастно, поскольку любое богохульство в конечном счете есть своего рода приобщение к священному. В противоположность этому Иван Карамазов меняет тон. Он в свою очередь судит Господа, и судит свысока. Если зло необходимо для божественного творения, тогда это творение неприемлемо. Иван полагается уже не на загадочного Бога, а на принцип более высокий -- принцип справедливости. Он реализует существенное начинание бунта, состоящее в замене царства благодати на царство справедливости. Вместе с тем он начинает наступление против христианства. Романтики-бунтари порывали с Богом как принципом ненависти. Иван открыто отказывается от тайны и, как следствие этого, от Бога как принципа любви. Только любовь может оправдать в наших глазах несправедливость, совершенную по отношению к Марфе *, к рабочим, которые трудятся Les petits romantiques (Cahiers du Sud). К оглавлению --160 по десять часов в день, а если идти дальше, то и допустить не имеющую оправданий смерть детей. "Если страдания детей,-- говорит Иван,-- пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены". Иван отвергает ту глубокую зависимость между истиной и страданием, которую установило христианство. Крик, вырвавшийся из глубин Ивановой души, крик, разверзший головокружительные пропасти на пути бунта, является тем самым "хотя бы": "Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ-". А это означает: хотя бы даже Бог существовал, хотя бы даже таинство скрывало истину, хотя бы даже старец Зосима был прав, Иван не согласится, чтобы эта истина была оплачена злом, страданием и смертью невинного. Иван воплощает в себе отказ от спасения. Вера ведет к бессмертию. Но вера предполагает принятие тайны и зла, смирение перед несправедливостью. Тот, кому страдания детей мешают открыть сердце для веры, не примет жизни вечной. На таких условиях Иван отверг бы ее, даже если бы она существовала. Он отказывается от подобной сделки. Он принял бы только ничем не обусловленную благодать и потому сам выдвигает свои условия. Бунт хочет "все" или не хочет "ничего". "От высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребенка". Иван не утверждает, что истины в мире нет. Он говорит: если истина существует, она может быть только неприемлемой. Почему? Потому что она несправедлива. Таким образом, здесь впервые начинается борьба справедливости с истиной, .и борьба эта будет длиться без передышки. Иван Карамазов, одиночка, а следовательно, моралист, довольствуется своего рода метафизическим донкихотством. Но еще несколько пятилетий, и широкий политический заговор поставит себе целью превратить справедливость в истину. Кроме уже сказанного, Иван воплощает в себе отказ от спасения в одиночку. Он солидаризируется с проклятыми и ради них отказывается от неба. Если бы он действительно верил в Бога, он мог бы быть спасен, но тогда другие оставались бы проклятыми. Страдания продолжались бы. А для того, кто испытывает подлинное сострадание, собственное спасение невозможно. Иван и дальше будет доказывать Богу его неправоту, отвергая веру и как несправедливость и как привилегию. Еще один шаг -- и от формулы "все или ничего" мы перейдем к формуле "все или никто". Этой крайней решимости и соответствующей позы было бы достаточно для романтиков. Но Иван ', хотя он тоже делает уступку дендизму, реально живет этими проблемами, раздираемый между "да" и "нет". Для него настало время пожинать плоды. Если он ' Стоит ли напоминать, что Иван -- это некоторым образом сам Достоевский. Устами этого персонажа он говорит естественней, чем устами Алеши. 6 Альбер Камю --161 отказывается от бессмертия, что ему остается? Жизнь самая примитивная Поскольку смысл жизни уничтожен, остается еще сама жизнь "Я живу, -- говорит Иван,--вопреки логике" И добавляет " не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный проклятый и может быть, бесовский хаос порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования,-- а я все таки захочу жить" Следовательно, Иван будет жить и любить, "сам не зная почему" Но жить - это значит также действовать Во имя чего? Если нет жизни вечной то нет ни награды, ни кары, ни добра, ни зла "Я думаю нет добродетели без бессмертия души" А также "Я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто что все течет и уравновешивается" Но если нет добродетели то нет }же и закона "все дозволено" С этого "все дозволено" начинается подлинная история современного нигилизма Романтический бунт не заходил так далеко В итоге он ограничивался утверждением, что не все дозволено, но по своей дерзости он позволяет себе то, что запрещено С Карамазовыми, наоборот, логика возмущения обратит бунт против себя самого и погрузит в безысходное противоречие Существенное различие состоит в том, что романтики позволяли себе пере ступать запреты ради самолюбования, а Иван вынужден творить зло в силу логической последовательности Он не разрешит себе быть добрым Нигилизм -- это не только отчаяние и отрицание, но главное -- это воля к отрицанию и отчаянию Тот же самый человек, который столь яростно вставал на защиту невинности, которого приводили в дрожь муки ребенка, который хотел видеть "собственными глазами" лань уснувшую рядом со львом, и жертву, обнявшую убийцу, как только отказывается от божественного порядка и пытается найти собственный закон, сразу же признает законность убийства Иван восстает против Бога убийцы, замыслив свой бунт, он извлекает из него закон убийства Если все дозволено он может убить своего отца или может по крайней мере допустить, чтобы его отец был убит Длительные раздумья о нашем положении приговоренных к смерти ведут только к оправданию преступления Иван одновременно и ненавидит смертную казнь (рассказывая о ней он желчно иронизирует "И оттяпали таки ему по братски голову за то, что и на него сошла благодать") и в принципе допускает преступление Всяческая снисходительность к убийце, никакой - к палачу Это противоречие, в котором впочне уютно жилось Саду, напротив душит Ивана Карамазова Он притворяется рассуждая так, как если бы бессмертие и вправду не существовало, а ведь ограничился только заявлением что отказался бы от бессмертия, даже если бы оно существовало Чтобы воспротестовать против зла и смерти, он пред почитает смело утверждать, что добродетель не существует точно так же, как бессмертие, и допускает убийство отца Он ясно осознает --162 свою дилемму быть добродетельным и алогичным или же быть логичным и преступным Его двойник -- черт прав, когда нашептывает ему "Ты собираешься сделать доброе дело и однако в добродетель ты не веришь, вот что тебя раздражает и мучает" Вопрос, наконец заданный Иваном самому себе и представляющий собой подлинный успех бунтарского духа, достигнутый им благодаря Достоевскому,-- это единственный вопрос, который здесь нас интересует можно ли жить и сохранять себя в состоянии бунта? Иван дает возможность угадать его ответ жить в бунте можно, только доводя его до конца Но что такое предел метафизического бунта? Это метафизическая революция Владыка этого мира, после того как оспорена законность его власти, должен быть низвергнут, а его место занято человеком "Поскольку нет ни бога, ни бессмертия, человеку дозволено снова стать Богом" Но что значит быть Богом? Это как раз и значит признать, что все дозволено, и отвергнуть любой закон, кроме своего собственного Поскольку нет необходимости развивать промежуточные рассуждения, отметим, что стать Богом -- это также значит принять преступление (излюбленная идея мыслителей -- героев Достоевского) Личная проблема Ивана Карамазова заключается в том, что он не знает, будет ли он верен своей логике, и, разделяя протест оскорбленных безвинным страданием, даст ли согласие на убийство отца с невозмутимостью человекобога Его решение известно он позволит убить отца Слишком глубокий, чтобы удовлетвориться видимостью действия, слишком ранимый, чтобы действовать, Иван довольствуется невмешательством в происходящее Но он сойдет с ума Человек, который не понимает, как можно любить ближнего, тем более не в состоянии понять, как можно его убить Раздираемый между непростительной добродетелью и неприемлемым преступлением, снедаемый жалостью и неспособный к любви, одинокий, лишенный облегчающего жизнь цинизма, Иван, человек независимого ума, будет разрушен противоре