Джим Харрисон. Легенды осени --------------------------------------------------------------- © 1978. Jim Harrison. The Legends Of The Fall. © 2006. Перевод Сергея Карамаева (tiomkin@gmail.com). WWW: http://tiomkin.livejournal.com/ │ http://tiomkin.livejournal.com/ --------------------------------------------------------------- I В конце октября 1914 года три брата выехали из Шото, штат Монтана, в Калгари, что в канадской Альберте, для того чтобы пойти солдатами на Великую Войну[1] (до 1917 года Америка в ней не участвовала). Старый шайен[2] по имени Один Удар поехал с ними, чтобы пригнать лошадей обратно. Лошади были чистокровные, а отец братьев не желал, чтобы его сыновья уходили на войну на каких-то клячах. Один Удар знал все тропинки в северной части Скалистых гор, так что они ехали по дикой глуши, держась подальше от дорог и поселений. Выехали они еще до рассвета; отец, завернувшийся в доху из бизоньей шкуры, провожал их, стоя с масляной лампой в конюшне; никто не произнес ни единого слова, и только дыхание подымалось к стропилам тающими белыми облачками. С первыми лучами солнца задул резкий ветер, и пошел обрывать листву с желтеющих осин; листья неслись по выгону, едва касаясь земли, и замирали где-то в глубине кустарников. Когда всадники пересекали первую реку, листья тополя-трехгранника, влекомые ветром, пытались уцепиться за скалы. Путники остановились посмотреть на белоголового орла, которого первый снег согнал с гор; орел безуспешно гонялся за стаей диких уток, те же прятались в кустах. Даже в этой долине был слышен высокий чистый шум ветра, скользившего по холодным вершинам гор, там, где кончались леса. К полудню они пересекли кордильеру[3], и обернулись, чтобы в последний раз посмотреть на ранчо. Братья молчали, вид был захватывающий, промозглый ветер очистил воздух, и ранчо было видно как на ладони; было настолько красиво, что невозможно поверить, что они отъехали от него уже на двадцать миль. Один Удар сантиментов не любил, когда они пересекли рельсы Северной Тихоокеанской железной дороги, он глядел вперед с презрением. Проехав чуть дальше, они услышали унылый полуденный вой волка, но все притворились, что не заметили, ибо полуденный вой был худшим из предзнаменований. Пообедали они на ходу, не спешиваясь, как будто хотели избежать этого похоронного звука и, не желая сидеть на краю опушки, где этот вой мог настигнуть их снова. Альфред, старший из братьев, произнес молитву, в то время как Тристан, средний брат, выругался и пришпорил своего коня, обогнав Альфреда и Одного Удара. Самуэль, младший брат, спокойно рысил, внимательно наблюдая за флорой и фауной. Он был любимчиком всей семьи, в свои восемнадцать уже успел закончить один курс в Гарварде, где изучал наследие Агасси[4] в музее Пибоди. Когда Один Удар остановился на дальнем краю огромного луга, чтобы подождать Самуэля, сердце индейца на мгновение замерло, когда он увидел, как чалый конь со своим всадником выплывает из чащи, а Самуэль держит у лица выбеленный бизоний череп и его смех раскатывается по лугу, прямо к сердцу старого индейца. На третий день путешествия ветер стих и в воздухе потеплело, солнце подернулось осенней дымкой. Тристан подстрелил оленя, к вящему отвращению Самуэля, который ел его исключительно из вежливости. Альфред, как обычно, был задумчив и от общения уклонялся, размышляя, как Один Удар с Тристаном могут есть столько дичи; сам он предпочитал говядину. Когда Тристан и Один Удар ели печень, Самуэль рассмеялся и заявил, что он был всеядным, превращающимся в травоядное, а вот Тристан это настоящий плотоядный, который наедается впрок, а потом целыми днями скачет или спит или пьет и предается блуду. Остальную часть туши Тристан отдал фермеру-поселенцу, в Монтане их презрительно называли honyockers[5], "навозники", в чьем хлипком амбаре они спали той ночью, предпочитая сарай вязкому аммиачному воздуху хижины, полной детей. Фермер и не подозревал, что в Европе идет война, не говоря уж о том, что смутно ведал, где вообще Европа находится -- дело, в общем, обычное. Необычным было то, что Самуэль за обедом почувствовал внезапную симпатию к старшей дочери фермера и прочел ей стихотворение Генриха Гейне на немецком, ее родном языке. Отец расхохотался, мать и дочь в замешательстве покинули стол. На рассвете, когда они уезжали, девушка подарила Самуэлю шарф, который она всю ночь для него вязала. Самуэль поцеловал ей руку, сказал, что будет писать и дал ей свои золотые карманные часы на хранение. Один Удар наблюдал за этим из корраля[6], привычно седлая лошадей. Он взял седло Самуэля, как будто брал в руки фатум; судьба всегда таилась в самых темных, мрачных уголках женского пола. Пандора, Медуза, вакханки и фурии, все они, пусть маленькие, но богини, обитающие вне понятий о сексуальности. Кто более убеждает нас в смерти, чем они, могущие принять на плечи свои всю Землю или средоточие красоты? Остальной путь до Калгари они ехали посреди обильного цветения короткого индейского лета[7]. В придорожном кабаке случился неприятный инцидент. Они привязали лошадей и зашли внутрь, чтобы смыть пивом дорожную пыль в пересохшем горле. Владелец отказался впускать в заведение Одного Удара. Альфред и Самуэль согласились с этим, затем пришел напоивший лошадей Тристан, оценил ситуацию и избил владельца таверны до потери сознания. Официанту, нервно теребившему пистолет, он кинул золотой, взял бутылку виски и бочонок с пивом, и они устроили пикник снаружи, под деревом. Альфред и Самуэль, давно привыкшие к манерам своего брата, только пожали плечами. Одному Удару нравилось и пиво и виски, но он только полоскал алкоголем рот и сплевывал потом на землю. Он был шайеном, но последние тридцать лет провел на землях кри и черноногих[8] и решил, что выпьет только в том случае, если вернется на землю Хромого Оленя, перед тем как умереть. То, что Один Удар сплевывал виски на землю у Альфреда и Самуэля вызывало смех, но только не у Тристана, который понимал индейца и был к нему привязан с трех лет, в то время как Альфред и Самуэль шайена, как правило, игнорировали. В Калгари их тепло встретили, что было несколько неожиданно. Майор, отвечавший за формирование местного кавалерийского полка, происходил из той же области Корнуолла[9], что и отец трех братьев, он даже покинул Фальмут на шхуне в тот же год, что и отец, только отплыл в канадский Галифакс, а не в Балтимор. Майор был несколько сбит с толку отказом Соединенных Штатов вступить в войну, которую он резонно полагал более долгой и по характеру чудовищной, чем большинство канадцев, оптимистично веривших в то, что кайзер со своими гуннами обратятся в бегство, стоит только канадским молодцам высадиться на континент. Но с другой стороны такая бесхитростная braggadocio[10] очень поощряется в солдатах, по большей части являющихся пушечным мясом в международных экономических и политических махинациях. За несколько месяцев подготовки, предшествовавших отправке свежих войск поездом в Квебек, Альфред быстро стал офицером, а Самуэль был произведен в адъютанты, благодаря своему великолепному немецкому и умению читать топографические карты. Тристан же все время пререкался, скандалил и пьянствовал, благодаря чему был понижен в должности и отправлен в обоз, пасти лошадей, где, в сущности, чувствовал себя просто прекрасно. Форма одежды постоянно его стесняла, а неизбежная муштра надоедала ему хуже горькой редьки. Если бы не верность данного отцу слова и мнение, что за Самуэлем необходимо приглядывать, Тристан просто слинял из казарм, украл бы лошадь и направился на юг, по следам Одного Удара. Неподалеку от Шото, на своем ранчо, Уильям Ладлоу (полковник в отставке, армия США, корпус военных инженеров) проводил бессонные ночи. В то утро, когда он провожал сыновей, он простыл и был вынужден провести всю дальнейшую неделю в постели, уставившись в окно, выходившее на север, и ожидая появления Одного Удара с новостями, какими бы незначительными и скудными они не были. Он писал длинные письма своей жене, проводившей зиму в Прайдс-Кроссинг, к северу от Бостона, у нее также был дом на Луисбург-Сквер, поскольку она любила проводить вечера в опере или на выступлениях симфонических оркестров. Она любила Монтану с мая по сентябрь, но равно она любила осенью садиться в поезд и возвращаться в Бостон с его прелестями цивилизации -- обычное дело среди богатых землевладельцев в те годы. Вопреки распространенному заблуждению, ковбои никогда не заводили себе ранчо, чтобы владеть им. Они были экспертами, кочующими хиппи тех дней, казаками открытых пастбищ, знавших животных гораздо лучше, чем друг друга. Некоторые из самых больших ранчо в северной и центральной Монтане на самом деле находились во владении шотландской и английской знати, большей частью на этих просторах отсутствовавшей. (Один неотесанный ирландец, сэр Джордж Гор, благородное происхождение которого было весьма подозрительным, как-то привел индейцев в ярость, подстрелив тысячу лосей и столько же бизонов ради "спортивного интереса".) Но Ладлоу писал своей жене, пребывая в печали. Она настаивала, чтобы Самуэля не пускали на войну. За год до этого она обедала с ним в Бостоне каждую субботу, беседуя с сыном о его успехах и жизни в Гарварде, которую Самуэль обожал. Последнего сына она родила, когда Альфред превратился в занудного и методичного подростка, а Тристан был упрямым и никому неподконтрольным юнцом. В сентябре, через месяц после событий в Сараево[11] она поссорилась с мужем и через три дня, собрав свои вещи, покинула Монтану. Сейчас Ладлоу понимал, что он обязан был удержать Самуэля и послать его обратно в Гарвард, хотя бы ради того, чтобы успокоить его мать. Молодая троюродная сестра Сюзанна, которую мать Самуэля привезла с собой с востока, в надежде женить ее на Альфреде, неожиданно обручилась с Тристаном. Это несколько сбило Ладлоу с толку, но изрядно его позабавило, поскольку втайне он всегда благоволил Тристановским выходкам и его странному порой поведению, даже когда после торжественного обеда в честь помолвки, Тристан, не сказав никому ни слова, неожиданно исчез на неделю, на пару с Одним Ударом, чтобы выследить гризли[12], задравшего двух коров. Ладлоу лежал, укрывшись пледом, рассеяно разглядывая дневники, которые он вел в течение жизни, мысли его метались как в лихорадке. Он уже достиг того возраста, когда привычное романтическое состояние души превратилось в ироническое; прошлое стало какой-то вязкой лужей, из которой никаких выводов не выудишь. Хотя ему исполнилось шестьдесят четыре, его силы и здоровье пошатнулись, а вот его родители, коим было за восемьдесят, здравствовали себе в Корнуолле, из чего вытекало, что, исключая несчастные случаи, он проживет дольше, чем хотелось бы. В своих записных книжках он прочитал слащавое сентиментальное стихотворение, которое написал в дни своего пребывания в Вера-Круз[13] и с изумлением обнаружил, что в дневнике оно помещено рядом с газетной вырезкой "Изобилие трески". В качестве горного инженера судьба мотала Ладлоу от Мэна до Вера-Круз, заносила в Тумстоун, штат Аризона, Марипосу, штат Калифорния, и в медные копи в верхней части полуострова Мичиган. Он женился только в тридцать пять, брак изначально был каким-то абсурдным и бесперспективным -- в жены он взял дочь очень богатого инвестиционного банкира из Массачусетса. Не то чтобы это богатство как-то влияло на брак -- доля в серебряной шахте в Вера-Круз ежемесячно приносила ему доход порядка пятисот фунтов, около четырех тысяч долларов, если пересчитывать по курсу того времени. Но они оседали в банке Хелены, куда он ездил несколько раз в год, проверить свои финансы и поприсутствовать на заседаниях Скотовладельческого Клуба. Брак его тихо догорел, загадочным образом превратившись из Китсовского[14] пламени в далекую и болезненную утонченность. Их длительное свадебное путешествие в Европу до некоторой степени приобщило их к цивилизации, так что его уже особо не волновало когда она заводила себе на зиму в Бостоне любовника, как правило, значительно моложе себя. Ее самым последним увлечением, вызвавшим небольшой скандал, был гарвардский студент Джон Рид, который позже стал известным большевиком и умер в Москве от тифа. Как и у большинства богатых феминисток того времени, ее интересы поражали своей экзотичностью. Ее первенец был должным образом наречен в честь дедушки, второму же, нареченному Тристаном, именем, запомнившимся ей со времен изучения средневековой поэзии в университете Веллесли, достался редкий всплеск ее эмоций. Типичным был тот факт, что она была первой женщиной, начавшей играть в поло на равных с мужчинами, сибаритствующими жеребцами, рассматривавшими весь мир как свою конюшню. Но она оставалась гранд-дамой, даже переступив пятидесятилетний рубеж, красивая до абсурда, с некогда изящным телом, граничившим с сексапильностью. Она пыталась сделать художника из Самуэля, но он, унаследовав от отца склонность к науке, предпочитал бродить по окрестностям ранчо с ботаническими справочниками викторианской эпохи, методично исправляя их огрехи. В первый раз после того, как мальчики уехали, Ладлоу спустился вниз на ужин и с тоской посмотрел на единственное место во главе длинного стола, в большой обеденной комнате, холод которой не мог разогнать даже ярко горевший камин. Роско Деккер, надсмотрщик, работавший у Ладлоу, пил кофе со своей женой, которую называл Пет, индианкой из племени кри, славную своей красотой. Жена Ладлоу последние несколько лет учила ее готовить, пользуясь старой французской поваренной книгой под названием "Али Баб". Деккеру (никто не называл его Роско, не любил он это имя) было около сорока лет, у него были стройные ноги наездника и широченная грудь с мощными руками -- в юности он копал ямы для межевых столбов. Ладлоу сказал, что ему одиноко и поинтересовался -- может быть, они все смогут поужинать в обеденной комнат? Пет налила ему чашку кофе и отрицательно покачала головой. Деккер отвернулся, смотря куда-то в сторону. Ладлоу почувствовал, как лицо его наливается краской, он подумал, что может и приказать им есть вместе с ним, несмотря на то, что они вместе прожили десять лет, обходясь друг с другом отстраненно-любезно. Так что Ладлоу и Деккер пили вечерний кофе в напряженном молчании, не обращая внимания на аромат нормандской оленьей похлебки в сидре, которую Пет готовила на дровяной плите. Деккер попытался было заговорить о стаде, но Ладлоу в своем гневе его не слышал, уставясь куда-то вдаль. Он смотрел на Изабель, девятилетнюю дочь Деккера, названную в честь жены Ладлоу, как она идет через скотный двор, держа что-то в руках. Она миновала насосный сарай, пришла в кухню, и это что-то оказалось маленьким барсуком, нескольких недель от роду, его подарил ей Тристан. Пет приказала ей убрать животное из кухни, но Ладлоу из любопытства перебил ее. Барсучонок выглядел больным и Ладлоу сказал, что молоко стоит подогреть, а мясо можно мелко-мелко порубить. Пет пожала плечами и начала раскатывать тесто для хлебцев, тем временем Ладлоу подогрел молоко, а Деккер осмотрел животное. В кладовой они обнаружили запас детских бутылочек и сосок, Изабель держа барсучонка на руках, покормила его, что тот воспринял с энтузиазмом. Ладлоу был счастлив и принес бутылку арманьяка[15], щедро налив его в кофе Деккеру и себе. Будучи полукровкой, Изабель отказалась ходить в школу по вполне понятной причине, так что Ладлоу заявил, что берет на себя ответственность быть ее домашним учителем, и занятия начнутся следующим утром, ровно в восемь. Настроение улучшилось настолько, что Ладлоу спустился в подвал за доброй бутылочкой кларета[16] к ужину. Любовь его жены к хорошим винам долгое время оставляла его равнодушным, затем, постепенно обратившись в эту страсть, он прочитал книгу по винологии и начал употреблять вино в огромных количествах. Несмотря на это, его подвал едва не трещал от обилия в нем вин, большей частью попавших туда после крушения сан-францисского поезда на Северной Тихоокеанской железной дороге -- он купил их нелегально у одного железнодорожного чиновника. Там же, в подвале, он, наконец, решил проблему: они все будут теперь есть на кухне, включая и Одного Удара, когда тот вернется с новостями. Он надеялся, что таким образом, отсутствие сыновей не будет столь заметно-щемящим и резким. Вернувшись в кухню, он объяснил причину своего решения, как естественную меру по сбережению топлива в зимнее время. Обеденную комнату на зиму закроют. Семья Деккера переберется в гостевую комнату, а три работника вполне могут жить в хижине Деккера. Все знали что Один Удар со своей хижины никогда никуда не уйдет, туда никто кроме него и не входил, за исключением Изабель-младшей: когда в трехлетнем возрасте она болела, Один Удар попросил разрешения совершить над ней тайный обряд. Ладлоу знал, что в хижине Одного Удара был мешок со скальпами, среди которых было немало белых, но втайне одобрял подобное. После ужина они целый вечер играли в пинокль[17], Изабель и Пет выигрывали, потому что Ладлоу и Деккер выпили слишком много вина и бренди. Ладлоу объявил, что Деккер должен взять завтра выходной, они возьмут сеттеров и пойдут охотиться на куропаток. Деккер сказал, что, по его мнению, Один Удар должен вернуться через пару дней. Пет подала на стол пудинг из свежих слив, собранных в саду за домом, Изабель заснула прямо в кресле, а барсучонок, завернутый в одеяло, таращился на всех, лежа у нее на руках. В полночь Ладлоу пошел спать, переполняемый спокойным теплым ощущением, что мир и впрямь хорошее место, что война скоро кончится, а они с Деккером завтра славно поохотятся. Он прочел молитвы на ночь, включив них на этот раз и Одного Удара, несомненно, не подпадавшего под их действие, поскольку тот был язычником. Около трех ночи он проснулся, весь в испарине. Сон, который он видел, был настолько четким и явственным, что спустя полтора часа он все еще поеживался. Во сне он видел, как его сыновья умирают в бою, а он беспомощно стоял на скале, там где порода выходит на свет; затем он посмотрел вниз и увидел на своих ногах гетры из лосиной шкуры, и на самом деле он был Одним Ударом. Он закурил трубку, смотря на тени от керосиновой лампы, дрожавшие на стене, и задумался: а где был он во сне еще более мучительном? Потому что в 1874, когда он стоял лагерем на холмах Шорт-Пайн, туда прибыл Один Удар и как-то так спокойно предупредил, что Сидящий Бык[18] с пятью тысячами воинов покинул реку Тонг и идет на юг, в их направлении. Они скакали, не останавливаясь, день и ночь в течение трех суток, чтобы уйти из западни, люди от усталости привязывали себя к седлам. Ладлоу поплотнее завернулся в доху и вышел из своей спальни, спустился вниз и заглянул сначала в комнату Альфреда, заставленную всякими безделушками, гантелями и самоучителями, а затем в комнату Самуэля, где на полках стояли микроскопы, чучела животных, включая оскалившуюся росомаху, образцы флоры и кусок дерева-плавника. Самуэль еще мальчиком подобрал его на берегу реки, потому что тот уж больно напоминал ястреба. Комната Тристана, в которую Ладлоу забыл когда и заходил в последний раз, была пустой и голой; оленья шкура на полу, барсучья на подушке, и сундучок в углу. Ладлоу скривился, припомнив, что шкура принадлежала ручному барсуку Тристана; когда сыну было десять лет, Ладлоу лично застрелил этого барсука, после того как тот задрал комнатную собачонку жены, и с ней случилась истерика. Барсук, животное свирепое, обычно ездил с Тристаном верхом, спокойно свернувшись на луке седла, и утробно шипел на всех, кто приближался, кроме Одного Удара. Ладлоу, держа лампу, склонился над сундуком. Он чувствовал себя шпионом, но не мог перебороть искушения. Свет лампы блеснул на серебряных колесиках испанских шпор, лежавших внутри сундука, эти шпоры Ладлоу подарил Тристану на его двенадцатый день рожденья. Также там были несколько патронов к крупнокалиберной винтовке Шарпс, ржавый пистолет, незнамо откуда взявшийся, банка с кремневыми наконечниками стрел и ожерелье из когтей медведя, явно подаренное Одним Ударом. Ладлоу порой чувствовал, что для мальчика старый шайен был большим отцом, чем он сам. На самом дне сундука Ладлоу к вящему удивлению обнаружил завернутую в шкуру антилопы, свою собственную книгу, отпечатанную в 1875 государственной типографией, со словами "эту книгу написал мой отец", написанными детскими каракулями на форзаце. Он резко выпрямился, лампа в его руке угрожающе задрожала. Он не прикасался к книге вот уже тридцать лет, в основном потому, что его советы по поводу индейцев сиу не были приняты, скорее отвергнуты с пренебрежением, после чего он подал в отставку с военной службы и переехал в Вера-Круз. Он заметил, что Тристан испестрил страницы пометками, а некоторые абзацы подчеркнул, и ему стало любопытно, что такого нашел упрямый и неученый подросток в книге, которую Ладлоу считал чисто техническим сочинением. Он принес книгу в свою комнату и налил себе стакан канадского виски из большой оплетенной бутыли, которую держал под кроватью на случай бессонницы. Заглавие было невыразительным, если не учитывать некоторую историческую иронию: "Доклад о рекогносцировке Черных Холмов в штате Дакота, произведенной летом 1874 года Уильямом Ладлоу, капитаном инженерных войск, временно состоящим в звании подполковника армии Соединенных Штатов, Главным Инженером войскового округа Дакоты". Будучи ученым, по крайней мере, считавшимся таковым в те годы, он был приписан к 7-му кавалерийскому полку, которым командовал офицер одного с ним звания, подполковник Джордж Армстронг Кастер[19]. Ладлоу со своей корнуоллской замкнутостью Кастера выносил с трудом и предпочитал общаться с такими же как он учеными, в число которых входил Джордж Берд Гриннелл из колледжа Йеля, собутыльник Ладлоу. Когда Кастер бывал в гневе, либо чем-то особенно озабочен, он начинал передразнивать английский акцент Ладлоу, поступок непростительный по отношению к сослуживцу-офицеру. Ладлоу втайне обрадовался, когда узнал о гибели Кастера два года спустя, в 1876. Его собственные рекомендации по индейскому вопросу, приведенные в конце доклада, были прямыми и краткими. После перечисления очевидных преимуществ территории, включая ее защищенность от яростного зноя и снежных буранов соседних прерий, Ладлоу писал: Окончательное решение индейского вопроса, однако, требует обязательных подготовительных мероприятий. Хозяева территории трепетно относятся к ней как к своим охотничьим угодьям и последнему пристанищу. Наиболее дальновидные из них, предвидя момент, когда на бизонов охотиться станет невозможно (а бизоны сейчас являются основным средством существования диких племен) ожидают возможности поселиться на Черных Холмах и вокруг них, в качестве постоянного проживания, и тогда только ожидать своего постепенного исчезновения, что является их судьбой... У индейцев нет земли на западе, куда они могли бы мигрировать и далее. Он сделал добрый глоток виски, каракули Тристана занимали его куда более, чем все те ужасы и юридические уловки, творимые правительством, превратившие его в свое время в некое подобие анахорета[20]. Он отчетливо припомнил то нашествие кузнечиков, которым так заинтересовался Тристан: Утром я насчитал двадцать пять насекомых на квадратном футе земли. Грубый подсчет возводит эту цифру к миллиону на акр[21]... исключительно алчные, можно легко представить способность уничтожать растительность. Способность к продолжительному полету удивительна...они могут держаться на крыле в течение целого дня, постоянно перемещаясь вместе в ветром и заполняя собой воздух...крылышки, отражающие свет, делают их похожими на пучки хлопка, лениво плывущие по ветру...когда они снижаются в закатном солнце они напоминают огромные снежинки. Ладлоу припомнил, как Кастер произносил свою странную речь перед войсками, его длинные светлые волосы были усеяны вцепившимися в них кузнечиками. Ладлоу продолжил чтение, в основном вчитываясь в то, что наподчеркивал Тристан, включая отрывок, в котором говорилось о кроваво-красной луне, озарившей светом пейзаж, отчего он стал из песочно-бежевого темно-алым. Тристан на полях написал: "Я видал этот феном. как-то с Одним Ударом, который у костра не говорил об этом".Самым впечатляющим абзацем, однако, было описание бизоньих черепов, в котором Ладлоу узнал черты Танца Призраков Одного Удара, то чем восхищался Тристан в юности. "Тот, кто убивает бизона и не съедает всю тушу, и не делает вигвам или постель из шкуры, должен сам быть застрелен, включая костный мозг, про который Один Удар говорит, что он восстанавливает здоровье в человеческом теле". Ладлоу припомнил бизоньи черепа и блеск перьев сапсанов, пролетавших под брюхом его коня в погоне за дикими голубями. Территория, по которой мы едем, всего лишь несколько лет назад была любимым пастбищем бизонов, чьи черепа встречаются в прерии сейчас повсеместно. Иногда индейцы их подбирают и раскладывают их на земле фантастическими узорами. Я заметил, что один из таких узоров выложен из черепов, раскрашенных в синюю и красную краску, полосами и кругами, черепа лежат пятью параллельными рядами по двенадцать в каждом и все расположены лицом на восток. Он допил виски и задремал, лампу при этом не гасил, потому что боялся возвращения того сна, с его неизбежными роковыми вопросами, этакая драматическая и хаотически раскрашенная смерть. Ладлоу был не настолько глуп, чтобы пытаться упорядочить прожитую жизнь, но прекрасно отдавал отчет в том, что его вторая жизнь, воплощенная в сыновьях, пошла как-то вкривь и вкось; не столько это касалось Альфреда и Самуэля, которые были теми, кем являлись, сколько Тристана. Ладлоу порой задумывался над разными эксцентричными научными гипотезами, в том числе и над популярной теорией, что индивидуальный характер зачастую проявляется через одно поколение. Отец Ладлоу был капитаном шхуны, в сущности и до сих пор, в свои восемьдесят четыре, этого занятия не оставил; основными чертами в нем были неослабевающая свирепость и редкое обаяние, с годами проявлявшиеся все сильнее. Тяга Ладлоу к странствиям была заложена рассказами отца о том, как, например, Ладлоу-старший видел битву гигантских кальмаров в Гумбольдтовом течении у берегов Перу, или о том, что человек навсегда меняется, если сумеет пройти мыс Горн при бешеном ветре в семьдесят узлов[22]. Как-то Ладлоу получил рождественский подарок в виде засушенной головы с острова Ява, в другой год -- маленького золотого Будду из Сиама[23], также отец постоянно привозил различные образцы минералов со всего света. Так что вполне возможно, что Тристан посредством какой-то генетической ошибки, превратился в его собственного отца, и подобно Каину, не потерпит приказов, но будет строить свою собственную жизнь, настолько скрытую от остального мира, что никто в семье никогда не узнает, что скрывается в его неблагодарной (на первый взгляд) голове. В четырнадцать лет Тристан бросил школу и успел изловить столько рысей, что мог позволить купить себе что угодно -- вместо этого он заказал из шкур шубу и послал ее в Бостон, своей матери. Та, получив ее, обмерла от изумления. Затем он одолжил у отца хороший английский дробовик Пурди и исчез. На ранчо он появился спустя три месяца, уже с мешком денег, которые выиграл, участвуя в соревнованиях по стрельбе в спортивных клубах. На эти деньги Одному Удару было куплено новое седло и винтовка, Самуэлю -- микроскоп, а Альфреду -- путешествие в Сан-Франциско. Семья и так недостатка в деньгах никогда не испытывала, но у Тристана был дар обращать все в деньги, к чему бы он ни прикасался. Шериф из Хелены как-то проинформировал семью, что Тристана видели в городе в компании проституток -- а ему только исполнилось пятнадцать; его мать была в крайне нервической форме от такого известия, и Ладлоу выслушал длиннющую нотацию, впрочем, вполуха: его больше занимало насколько привлекательны были проститутки? Его собственные путешествия в Хелену два раза в месяц не обходились без того, чтобы нанести визит школьной учительнице, которую он втайне обхаживал вот уже десять лет. Своим приятелям в Скотовладельческом Клубе он любил цитировать Тедди Рузвельта[24]: "Я люблю пить вино жизни, но чтобы при этом в нем было бренди", но потом стыдился таких моментов, поскольку всех политиков считал жуликами. Но сейчас Тристан был вне влияния Ладлоу, и полковник знал, что надежд получить весточку от сына крайне мало, как впрочем, и от отца. Несколько лет назад отец Ладлоу разбил свою шхуну на Оркнейских островах и Ладлоу купил ему новый корабль. От отца он получил коротенькую записку: "Дорогой сын. Полагаю, что c твоей семьей все в порядке. Присылай ко мне сыновей для закалки. Черт бы побрал твои деньги. Пришлю назад все до цента". И небольшие суммы регулярно поступали на счет Ладлоу в банке Хелены, прибывая из самых странных мест, от Кипра до Дакара. Глаза Ладлоу постепенно смыкались, он подумал, что надо написать Сюзанне, обрученной с Тристаном, может у нее есть какие новости. Сюзанна была хрупкой милой девушкой и отличалась исключительным умом. Ладлоу проснулся поздно, ему немедленно стало стыдно, как только он осознал, что Деккер уже несколько часов терпеливо его дожидается. Ладлоу глянул в окно и увидел своих лимонно-крапчатых сеттеров спящих на лужайке; их масть была похожа на рассветные лучи солнца, пробивающиеся сквозь березовую рощу. Это были прекрасные собаки, присланные прямиком из Девоншира его другом, приезжавшим поохотиться раз в два года. К полудню Ладлоу и Деккер настреляли семь воротничковых рябчиков; и собаки и люди утомились от редкой октябрьской жары. Горизонт на севере потемнел, и оба знали, что к ночи может пойти снег -- таковы уж были причуды погоды в Монтане. Поджаривая двух рябчиков, Деккер предположил, что к следующей весне стоило бы закупить тысячу телят, поскольку цены на говядину из-за войны возрастут. Ему также нужна была пара новых работников на ранчо, взамен Тристана, а у Пет были братья, жившие неподалеку от Форт-Бентона, оба первоклассные ковбои, один из них наполовину негр. В общем, если Ладлоу не возражает... Ладлоу скормил собакам печень и сердце птиц и согласился со всем, что предложил Деккер, мимоходом задумавшись, как же должен выглядеть продукт смешения кровей негра и индейца кри. Вероятно, потрясающе ужасно. Ладлоу задремал на солнце, под аромат шкворчащей на угольях шкурки рябчика. Деккер заметил далеко в каньоне Одного Удара; Деккер знал, что индеец не нарушит этикет и приедет только после обеда, потому что на костре жарились только две птицы. Деккера к Ладлоу привел в свое время Один Удар, и Ладлоу принял Деккера без вопросов, хотя и полагал, что Деккер находится в бегах, разыскиваемый за какое-то неведомое преступление. Ладлоу неожиданно проснулся и с наслаждением принялся за еду. Ему нравился этот каньон с почти вертикальными стенами и Ладлоу хотел быть похороненным именно тут, у небольшого ключа, сочившегося из стены каньона. Ладлоу смог приобрести эти двадцать тысяч акров (не самое большое ранчо в округе) за бесценок, использовав свои связи в Горном департаменте, как только стало ясно, что в отношении полезных ископаемых земли эти ценности не представляют. Но на ранчо было достаточно воды, и оно в состоянии было выдержать столько скота, сколько паслось на других, втрое по величине превышающих. Ладлоу, однако, четко ограничивал, количество голов, во-первых, потому что не стремился к большему, а во-вторых, не хотел лишних проблем с дополнительными ковбоями. К тому же когда скот будет выпасаться на склонах, улетят птицы. Собаки учуяли спускавшегося с холма Одного Удара и бешено завиляли хвостами. Старый индеец сделал глоток из фляжки Деккера и сплюнул в огонь, отчего пламя вспыхнуло небольшим цветком. Деккера всегда изумлял тот факт, что Один Удар говорит с четким английским прононсом как у Ладлоу. Той ночью пришла зима. А на следующий день Ладлоу получил умоляюще-сердитое письмо от жены, в котором она просила его задействовать все свое влияние, чтобы освободить Самуэля от армии. Она потеряла сон, хотя Альберт написал ей из Калгари, что все идет хорошо. Но за каким резоном мальчики поехали защищать Англию, которую никогда не видели, подогреваемые дурной любовью к приключениям, характерной для Ладлоу -- и не побеспокоились о ее чувствах? Письма продолжали идти всю осень и зиму до января. Наконец истерия жены, вызванная менопаузой, стала настолько невыносимой, что Ладлоу, томимый дурным тоскливым предчувствием, просто прекратил их открывать. Он не поехал в Хелену перед Рождеством, но снедаемый отсутствием романтики, принялся за чтение и размышления, за исключением нескольких ежедневных утренних часов, когда он учил маленькую Изабель читать и писать. В Хелену он послал Деккера, чтобы тот купил припасы и подарки, На следующий день после отъезда Деккера, к Ладлоу заглянул федеральный маршал[25] и поинтересовался, знает ли ранчер о местонахождении некоего Джона Тронбурга, разыскиваемого за ограбление банка несколько лет назад в Сент-Клауд, штат Миннесота, и по слухам могущего обретаться в этих краях. Ладлоу взглянул на фотографию молодого Деккера и ответил, что три года назад этот человек и вправду здесь объявлялся, держа путь в Сан-Франциско, чтобы найти пароход и уплыть в Австралию. Маршал устало согласился, плотно отобедал и уехал в сгущавшуюся тьму по направлению к Шото. Ладлоу выждал еще час, на случай если маршал устроился в засаде поблизости, затем послал Одного Удара в Хелену с наказом Деккеру немедленно прибыть назад и избегать городов и основных дорог по возвращении. Бродя в рассеянности, Ладлоу случайно наткнулся на Пет, стоящую на воздухе и сохнущую после купания и немедленно ретировался, как-то враз ослабевший, со стучавшей в висках кровью. Он с радостью отдал бы все свое ранчо, только бы вернулся хоть один из сыновей. В Бостоне Изабель крутила роман с итальянским оперным певцом, basso profundo[26]. Итальянец английского языка не знал, так что Изабель пришлось мобилизовать весь ее зачаточный итальянский, знакомый в основном по туристическому путеводителю. Они подолгу лежали в роскошном шезлонге у камина, его голова покоилась у нее на груди, и он рассуждал об опере, Флоренции и диких краснокожих, которых он надеялся увидеть по пути в Сан-Франциско и Лос-Анжелес, где у него были запланированы концерты. На самом деле итальянец ей быстро наскучил: их соития, быстрые и энергичные ее не удовлетворяли, поскольку она была куда менее благочестива, чем думали о ней ее любовники. Она думала о Тристане, и голова итальянца, покоящаяся у нее на груди, напоминала ей время, когда у Тристана была пневмония -- она также клала голову сына на грудь, обнимала Тристана и читала ему вслух. Близость исчезла в то лето, когда Тристану исполнилось двенадцать, и она решила уехать на зиму в Бостон. И мальчик страстно писал ей половину зимы, что он ежедневно молится, чтобы мама вернулась к Рождеству, а когда она не приехала на Рождество, он проклял Бога и превратился в упрямого неверующего скептика. Когда она вернулась весной, он был холоден и отстранен, настолько, что она пожаловалась Ладлоу, но тот не смог вытянуть из Тристана ни слова, по поводу того, что пробежало меж ним и его матерью. Тогда она притворилась заболевшей и когда мальчики пришли к ней, чтобы пожелать спокойной ночи, она попросила Тристана задержаться, и на какое-то время ей удалось его подчинить, используя весь арсенал женских уловок, включая слезы и воспоминания. Сын ей сказал, что будет любить ее всегда, но в Бога поверить уже не сможет, поскольку Тристан его проклял. Первый удар оба родителя получили в конце января -- пришло известие о том, что Альфред, никогда не умевший толком держаться в седле, раздробил колено и серьезно повредил спину, упав с лошади в окрестностях Ипра[27]. Однако прогнозы врачей были оптимистичны, и ожидалось, что в конце мая Альфред приедет домой. Майор из Калгари послал Ладлоу личные соболезнования по поводу этого случая: Альфред был блестящим молодым офицером, и армии его будет не хватать. Что касается Тристана, то, к сожалению, его необузданное безрассудство сводило на нет все подвиги, но майор надеялся, что с дальнейшими сражениями Тристан все же повзрослеет. Самуэль оказался чрезвычайно толковым юношей, и майор опасался, как бы его не забрал к себе генерал, поскольку ум младшего брата отмечали все офицеры. Читая между строк, Ладлоу понимал, что Тристан изнывает в условиях армейской дисциплины. Ладлоу поймал себя на том, что желает возвращения Самуэля или Тристана вместо Альфреда, и тут же почувствовал неловкость. Канадская часть во Франции располагались между Нев-Шапель и Сен-Омер. На этом этапе войны, когда оптимизм еще не испарился, англичане считали своих неуклюжих канадских братьев по оружию случайным явлением на фронте. Особенно этим отличались лаконичные и франтоватые выпускники Сэндхерста[28], считавшие войну частью своей великолепной военной карьеры. Подобного придерживаются немцы, но такая ерунда в тевтонском стиле, как видно, не ограничивалась только Германией. Правда, в недостатке вызывающего поведения канадцев упрекнуть никто не мог -- если что и было у них в избытке, так это храбрость. Тристан водил компанию с самыми отъявленными головорезами в своей роте. Когда Тристан, развязный и неопрятный, с навозом на сапогах как-то заявился в госпиталь проведать старшего брата, тому стало стыдно. Приятель Альфреда, офицер, также пришел с визитом, но Тристан и не почесался ему отсалютовать. Он сидел, распивая вино, и вскоре ушел, не попрощавшись, напоследок предупредив Альфреда, чтобы тот передал Одному Удару любимого Тристанова коня, в случае если Тристан не вернется. Снаружи госпитальной палатки Тристана поджидал его сотоварищ, гигант-канадец французского происхождения по имени Ноэль. До войны он был траппером[29] в Британской Колумбии. Ноэль стоял под дождем и не смел поднять глаза. Известие о том, что Самуэль и майор погибли, только что достигло расположения. Они совершали рекогносцировку в районе Кале вместе с отрядом разведчиков, и напоролись на газовую атаку. Немцы применили горчичный газ[30], а когда канадцы, пытаясь прийти в себя после этого ужаса, выбрались на прогалину в лесу, гунны расстреляли их из пулеметов. Единственному уцелевшему разведчику как-то удалось добраться до лагеря, сейчас он докладывал об этой операции в штабе. Ошеломленный Тристан стоял под потоками воды, и Ноэль печально обнимал друга. К ним подошел еще один разведчик, с которым друзья жили в одной палатке, а следом приблизился офицер. Приятели рванули в загон и моментально оседлали коней. Офицер приказал им остановиться, но они, на полном скаку, просто отшвырнули его в сторону и галопом унеслись на север в сторону Кале, добравшись к полуночи до леса. Ночь они провели без огня, а на рассвете, когда пошел рассеянный снег, они поползли вперед, смахивая снег с лиц мертвых, до тех пор, пока Тристан не нашел Самуэл