те пробуждение Золушки! Она становится принцессой или хотя бы графиней: это поистине сказочно.-- Так нередко говорила Эффи. В эти дни она резвилась больше прежнего и очень возмущалась постоянным шушуканьем и таинственностью подруг. -- Пусть они меньше важничают и больше бывают со мной. Они все прячутся, а я должна за них бояться и стыдиться, что они -- мои подруги. Из этих насмешливых речей было видно, что ни о девичнике, ни о свадьбе Эффи совсем не заботилась. Так думала госпожа фон Брист, но это не беспокоило ее, потому что-Эффи -- и это было хорошим признаком -- много размышляла о своем будущем и, обладая богатой фантазией, по четверти часа предавалась мечтам о предстоящей жизни в Кессине. Правда, эти мечты весьма и и весьма забавляли мать, так как в них проявлялось довольно удивительное представление о Померании. Так, ей нравилось представлять себе Кессин чем-то вроде сибирского города, где лежат вечные снега. -- Сегодня Гогенгофер прислал последние вещи, -- сказала госпожа фон Брист, когда они с Эффи, как обычно, сидели перед фасадом флигеля у рабочего столика, на котором запасы белья и одежды росли все больше, а газет становилось все меньше.-- Надеюсь, что теперь у тебя есть все, Эффи. Однако если ты утаила еще какие-нибудь маленькие желания, то выскажи их сегодня же, и если хочешь -- сейчас. Папа выгодно продал рапс и сейчас в необычайно хорошем настроении. -- Необычайно? Он всегда в хорошем настроении. -- В необычайно хорошем настроении,-- повторила госпожа фон Брист. -- И это следует использовать. Ну, говори. Много раз, когда мы еще были в Берлине, мне казалось, что тебе хочется купить то одно, то другое. -- Милая мама, что мне на это сказать? Собственно говоря, у меня есть все, что нужно, то есть все, что нужно здесь. Но, поскольку предстоит ехать на север... должна заметить, я ничего не имею против и даже рада, что увижу северное сияние и яркий блеск звезд... Но раз уж так суждено, хотелось бы иметь шубу. -- Но, Эффи, дитя, это же чистое сумасбродство. Ты ведь едешь не в Петербург и не в Архангельск. -- Нет, но еду-то я в ту сторону. -- Конечно, дитя. Едешь в ту сторону: ну и что из этого? А если отсюда едешь в Науэн? Это ведь тоже на пути в Россию. Впрочем, раз ты хочешь, будет у тебя шуба. Но позволь мне лишь заметить, что этого я не советую. Шуба более к лицу пожилым людям, даже твоя старенькая мама слишком молода для шубы. И если ты в свои семнадцать лет появишься в кунице или норке, кессинцы примут это за маскарад. Так они говорили 2 сентября. Разговор не был продолжен, потому что был как раз День Седана*. Их прервал звук труб и барабанов, и Эффи, которая еще раньше слышала о предполагаемой процессии, но опять о ней забыла, немедленно бросилась прочь от их общего рабочего стола, мимо круглой площадки и пруда на маленький надстроенный на кладбищенской стене балкончик, куда вели шесть ступенек, немногим шире, чем у садовой лестницы. В мгновение ока она была наверху, и действительно, уже приближалась вся школьная молодежь. Янке важно выступал на правом фланге, а маленький тамбур-мажор --- далеко впереди, во главе процессии, с таким выражением лица, словно ему предстояло провести под Седаном вторую битву. Эффи помахала платком, и тот, кого она приветствовала, не преминул отсалютовать ей тростью с блестящим набалдашником. Неделю спустя мать и дочь вновь сидели на старом месте, поглощенные своей работой. Был чудесный день. Гелиотропы, росшие на узорной клумбе вокруг солнечных часов, цвели, и легкий ветерок доносил их аромат. -- Ах, как я счастлива,-- сказала Эффи.-- Мне так хорошо, что лучше не может быть даже на небе. И кто его знает, будут ли у нас на небе такие прекрасные гелиотропы. -- Что ты, Эффи, нельзя так говорить: это у тебя от папеньки, для него ничего нет святого. Недавно он даже сказал, что Нимейер похож на Лота*. Неслыханно. А что это значит? Во-первых, он не знает, как выглядел Лот, а во-вторых, это -- ужасная бестактность по отношению к Гульде. Счастье, что у Нимейера только одна дочь, поэтому всякое сравнение само собой отпадает. Только в одном он, конечно, прав, я имею в виду его слова о "жене Лота", нашей доброй госпоже пасторше, которая со свойственной ей глупостью и дерзостью опять уничтожала нас в течение всего Дня Седана*. Кстати, я припоминаю, что, когда Янке со школой проходил мимо, мы прервали наш разговор. Знаешь, я никак не могу поверить, что шуба, о которой ты мне тогда сказала, была единственным твоим желанием. Сокровище мое, позволь узнать, что у тебя не сердце! -- Ничего, мама. -- Так-таки и ничего? -- Нет, в самом деле, ничего! Я говорю совершенно серьезно... Но если я и думаю о чем, так это... -- Ну... -- ...так это о японской ширме для нашей спальни, черной и с золотыми птицами, все с длинными журавлиными клювами... И еще, может быть, о подвесной красной лампе, тоже для спальни. Госпожа фон Брист молчала. -- Ну, вот видишь, мама, ты молчишь и смотришь на меня так, будто я сказала несуразное. -- Нет, Эффи, ничего в этом нет несуразного. А для твоей матери -- и подавно. Ведь я же тебя знаю. Ты -- маленькая фантазерка, с любовью рисуешь себе картины будущего, и чем они красочней, тем красивей и заманчивей тебе кажутся. Я это сразу подметила, когда мы покупали дорожные вещи. Теперь ты представляешь себе чудесную сказочную обстановку в красном полумраке. Тебе будет мерещиться сказка, и принцесса в этой сказке -- ты. Эффи взяла руку матери и поцеловала. -- Да, мама, я и есть такая. -- Да, ты такая. Это я наверно знаю. Но, милая моя Эффи, в жизни нужно многого остерегаться, и тем более нам, женщинам. Когда ты приедешь в Кессин, этот маленький городишко, где ночью едва ли горит хоть один фонарь, надо всем этим будут смеяться. И если бы только смеяться. Те, что невзлюбят тебя, -- ведь такие всегда найдутся,-- заговорят о дурном воспитании, а иные даже будут злословить. -- Хорошо, тогда ничего японского и никакой лампы. Но я откроюсь тебе: мне кажется, что в красном полумраке все выглядит так поэтично и красиво. Госпожа фон Брист была тронута. Она встала и поцеловала Эффи. -- Ты ребенок! Прекрасный и поэтичный ребенок. Все это лишь мечты. В жизни бывает иначе, и подчас лучше, когда вместо света и полумрака совсем темно. Эффи думала возразить, но тут пришел Вильке и принес письма. Одно было из Кессина от Инштеттена. -- Это от Геерта,-- сказала Эффи и, отложив письмо в сторону, спокойно продолжала: -- Но ты разрешишь мне поставить в комнате рояль, наискосок. Это мне больше нравится, чем камин, который обещал Геерт. И на рояль я поставлю твой портрет; совсем без тебя я не смогу жить. Ах, как я буду о вас тосковать, быть может уже в дороге, а в Кессине -- так обязательно. Говорят, там нет даже гарнизона, даже штабного врача, но счастье, что Кессин хотя бы курорт. Кузен Брист... я недаром вспомнила о нем... его мать и сестра всегда выезжают в Варнемюнде,-- так я не понимаю, почему бы ему не командировать однажды своих милых родственников в Кессин. Командировка -- это звучит совсем как в генеральном штабе, а он, кажется, именно туда и метит. А потом он приедет сам и поживет у нас. Впрочем, кто-то недавно рассказывал, что у кессинцев есть довольно большой пароход, который два раза в неделю ходит в Швецию и обратно. И потом на палубе устраивают бал (у них, понятно, есть и музыка), а он танцует очень хорошо... -- Кто? -- Ну, Дагоберт. -- Я думала, ты говоришь об Инштеттене. Однако уже пора бы узнать, что он пишет... У тебя ведь письмо в кармане. -- Верно. Я чуть не забыла о нем. И она, открыв письмо, быстро пробежала его глазами. -- Ну, Эффи, ты молчишь? Ты не сияешь, не смеешься. А он пишет всегда так весело и интересно, совсем не в отеческой манере. -- Это бы я сейчас же запретила. У него свой возраст, а у меня -- моя юность. Я бы погрозила ему пальцем и сказала: "Геерт, подумай-ка, что лучше?" •-- И тогда бы он тебе ответил: "То, что у тебя, Эффи, чудеснее всего". Ведь он не только мужчина изящной внешности, но к тому же справедлив, разумен и прекрасно понимает, что такое юность. Он всегда помнит об этом и равняется на молодость. Если он и в супружестве останется таким, вы будете идеальной парой. -- Да, и я так думаю. Но, знаешь, мама,-- мне просто стыдно сказать -- я совсем не за то, что называется идеальным браком. -- Это на тебя похоже. А скажи мне, за что ты? -- Я за... ну, я за брак равного с равным и, конечно, еще за нежность и любовь. Ну, а если нежности и любви нет, потому что любовь, как говорит папа,-- это только "ерунда" (во что я, однако, не верю), тогда я -- за богатство, за роскошный дом, только совсем роскошный, как тот, в котором отдыхает принц Фридрих Карл во время охоты на лося или на фазана, или где останавливается кайзер и где он для каждой дамы, даже молодой, находит милостивое слово. А когда мы будем в Берлине, я побываю на придворном балу и в Гала-Опере, и всегда буду сидеть рядом с большой центральной ложей. -- Ты говоришь так из гордости или из каприза? -- Нет, мама, вполне серьезно. Сначала приходит любовь, потом сразу же за ней -- блеск и слава, а затем развлечения,-- да, развлечения, всегда что-нибудь новое, над чем можно посмеяться или поплакать. Чего я не выношу, так это скуки. -- Но как же ты жила столько лет с нами? -- Ах, мама, как ты можешь это говорить! Конечно, зимой, когда приезжают с визитом милые родственнички и просиживают по шести часов, а го и дольше, да еще тетка Гундель или тетка Ольга озирают тебя и ни с того ни с сего находят дерзкой -- тетка Гундель даже это высказала,-- такое, говоря откровенно, мало кому понравится. В остальном же я всегда была здесь счастлива, так счастлива... И при этих словах слезы брызнули у нее из глаз, она бросилась перед матерью на колени и стала целовать ей руки. -- Встань, Эффи. В молодости, в твои годы настроения часто меняются, особенно перед замужеством и, неизвестностью. А теперь почитай мне письмо, если нет в нем ничего такого или каких тайн. -- Тайн,-- засмеялась Эффи, настроение у нее внезапно переменилось, и она снова вскочила.-- Тайны! Да, у него есть такая манера. Но большую часть этих тайн я могу узнать у сельского старосты, в делах, где всегда имеются распоряжения ландратов. Ведь Геерт тоже ланд-рат! -- Читай, читай. -- "Милая Эффи!.." Так он всегда начинает, а иногда еще называет меня своей "маленькой Евой". -- Читай же, читай. -- Итак, "Милая Эффи! Чем ближе день нашей свадьбы, тем реже становятся твои письма. Когда приходит почта, я всегда ищу взглядом конверт с твоим почерком, но, как правило, да ты и сама знаешь, тщетно (хотя иного я не требую). В доме сейчас рабочие, они готовят к твоему приезду комнаты, которых, кстати, не так много. Но лучше всего будет время, когда мы отправимся путешествовать. Обойщик Маделувт, что доставляет мне все необходимое, большой оригинал. Но о нем я расскажу в другой раз. Все мысли о тебе, моей прелестной, маленькой Эффи. У меня здесь земля горит под ногами, к тому же в нашем добром маленьком городе становится тихо и безлюдно. Вчера уехал последний курортник: перед отъездом он купался уже при девяти градусах, и курортный персонал страшно радовался, когда купальщик вылезал из воды здоровым. Все боялись, как бы его не хватил паралич, а это подорвало бы авторитет курорта, словно здешние волны стали бы оттого хуже, чем в других местах. Радуюсь при мысли, что через каких-то четыре недели мы будем на пути из Пьяченцы в Лидо или в Муране, где делают бусы и другие украшения. Самые красивые -- для тебя. Большой привет родителям и нежнейший поцелуй от твоего Геерта". Эффи сложила письмо, чтобы спрятать в конверт. -- Очень милое письмо,-- сказала госпожа фон Брист,-- и то, что он во всем знает меру, это его достоинство. -- Да, меру он знает. -- Милая моя Эффи, разреши задать тебе один вопрос: ты бы хотела, чтобы не во всем соблюдалась мера, чтобы письмо было нежнее, а может и очень нежным? -- Нет, мама. Честное слово, нет, этого мне не хотелось бы. Так оно лучше. -- Так оно лучше. Как это звучит. Ты такая странная. И то, что ты плакала передэтим -- тоже странно. О чем ты думаешь? Еще есть время! Ты не любишь Геерта? -- Почему бы мне его не любить? Я люблю Гульду, люблю Берту, люблю Герту. А еще люблю старого Ни-мейера. И стоит ли говорить, что я люблю вас. Я люблю всех, кто хорошо ко мне относится, хорошо обо мне думает и балует меня. И Геерт, наверно, будет меня баловать. Конечно, по-своему. Он уже собирается дарить мне в Венеции драгоценности. Он ведь понятия не имеет о том, что я совсем не ношу украшений. Я больше люблю лазать по деревьям и качаться на качелях, а еще приятнее, когда есть опасность что-нибудь разорвать, сломать или сорваться вниз. Не будет же это стоить мне головы! -- Так же, наверное, ты любишь и своего кузена Бриста! -- Да, и очень. Он меня всегда веселит. -- А ты бы вышла за него замуж? -- Замуж? Клянусь богом, что нет. Ведь он еще желторотый юнец. Геерт -- мужчина, красивый мужчина, человек, с которым можно устроить жизнь и выйти в свет. Как ты думаешь, мама? -- Все это верно, Эффи, и это меня радует. Но у тебя еще что-то на душе. -- Быть может. -- Так скажи. -- Видишь ли, мама: то, что он старше меня -- это ничего, а может, даже хорошо: он ведь не стар, по-военному подтянут, он здоров и свеж, я бы сказала, мы подходящая пара, будь он... ну, будь он чуточку иной. -- Какой же, Эффи? -- Да, какой? Только не смейся надо мною. Я поняла это недавно, когда мы сидели там, в доме пастора. Мы говорили про Инштеттена. Старый пастор наморщил лоб -- это он сделал от уважения и восхищения -- и сказал: "Да, барон! Это -- человек характера, человек принципов!" -- Он именно таков, Эффи. -- Конечно. И мне кажется, Нимейер сказал даже, что он человек с принципами. А это, я полагаю, нечто еще большее. Но у меня... у меня-то нет никаких принципов. Видишь ли, мама, в этом есть такое, что мучает меня и пугает. Он мил и добр ко мне и так предупредителен, но... я... я его боюсь. Глава пятая Празднества в Гоген-Креммене остались позади. Все разъехались, а молодые отправились в свое путешествие тем же вечером после свадьбы. Предсвадебное увеселение доставило радость всем, особенно его участникам. Гульде удалось вызвать восторг молодых офицеров, как ратеноверских, так и несколько более привередливых друзей Дагоберта из Александрийского полка. Да, все прошло хорошо и гладко, даже сверх ожиданий. Только Берта и Герта рыдали столь бурно, что провинциальных виршей Янке почти нельзя было расслышать. Но и это мало чему повредило. Некоторые тонкие знатоки даже остались при мнении, что "...когда обладательницы таких прелестных рыженьких головок запинаются, всхлипывают и не понимают друг друга на сцене, то это окончательно покоряет зрителей". Особого триумфа удостоился кузен Брист в роли, придуманной им самим. Он представлял коммивояжера из магазина Демута, который, узнав, что юная невеста собирается сейчас же после свадьбы ехать в Италию, решил сбыть ей дорожный чемодан: в действительности же этот чемодан представлял собой огромную бонбоньерку, полную сладостей. Танцы продолжались до трех часов ночи, по случаю чего старый Брист, все больше и больше приходя в "шампанское настроение", начал отпускать всякого рода замечания, то по поводу танцев с факелами (они еще были в ходу при некоторых королевских дворах), то по поводу старинного обычая танцевать в чулках с подвязками. Эти замечания, которым не было видно конца и которые становились все фривольнее, зашли наконец так далеко, что пришло время прервать поток его красноречия. -- Возьми себя в руки, Брист! -- заявила супруга в довольно серьезном тоне, хотя и шепотом.-- Ты здесь не для того, чтобы говорить двусмысленности, а для того, чтобы поддерживать честь дома. Тут свадьба, а не охотничий пикник. На это Брист ответил, что "между тем и другим он не находит особенной разницы, во всяком случае он счастлив". Да и день свадьбы тоже прошел хорошо. Нимейер говорил превосходно, а один из старых берлинских господ, некогда имевший какое-то отношение к придворным кругам, заметил, возвращаясь из церкви домой: -- Удивительно, как много талантов в нашем государстве! В этом я вижу триумф наших школ, а быть может, в еще большей мере -- нашей философии. Подумать только: Нимейер, старый деревенский пастор -- он выглядел сначала таким непрезентабельным... Ну посудите сами, друг мой: разве он не говорил, как придворный проповедник? Какой такт, какое мастерство антитезы -- совсем как у Кегеля *, а что касается чувства, то и того выше. Кегель слишком холоден -- впрочем, человек с его положением и должен быть холоден. Но что вообще подогревает в нас дух, как не тепло? Еще не женатый, но уже в четвертый раз присутствовавший на чужой свадьбе сановник, к которому были обращены эти слова, разумеется, согласился. -- Очень правильно, дорогой друг, -- сказал он, -- слишком много тепла!.. Превосходно... Кстати, я потом расскажу вам одну историю... День после свадьбы выпал ясный и тихий. Октябрьское солнце сияло, но было уже по-осеннему свежо, и Брист, который только что позавтракал вместе с супругой, поднялся с места, подошел к камину и, заложив руки за спину, уставился на замирающее пламя. Госпожа фон Брист со своим рукоделием тоже придвинулась ближе к огню и сказала Вильке, вошедшему в это время, чтобы он убрал со стола остатки завтрака. -- Послушайте, Вильке, когда вы наведете порядок в зале? Это нужно сделать в первую очередь. Да позаботьтесь, чтобы торты были доставлены куда следует: ореховый -- к пастору, а блюдо с пирожными -- к Янке. Да поосторожнее будьте со стаканами. Я имею в виду тонкий хрусталь. Брист раскуривал уже третью сигарету, выглядел очень довольным и говорил, что "на свете ничего нет приятнее свадьбы, за исключением, разумеется, своей собственной". -- Не знаю, Брист, к чему ты это говоришь. Я впервые слышу, что тебе в тягость наше супружество. И непонятно почему. -- Луиза, не отравляй шутку. Я далек от того, чтобы горевать, даже по поводу этого. А впрочем, что говорить о нас, когда мы с тобой даже не совершили свадебного путешествия. Твой отец был против. Зато теперь путешествует Эффи. Есть чему позавидовать. Они отбыли с десятичасовым. Наверно, сейчас уже где-нибудь под Регенсбургом. Вероятнее всего, что сейчас он попутно демонстрирует перед нею все сокровища Валгаллы*. Инштеттен -- чудесный малый, но у него есть что-то вроде мании к произведениям искусства, а Эффи -- храни ее господь, наша бедная Эффи -- чистое дитя природы! Боюсь, что он со своим энтузиазмом, со своей страстью к архитектуре и живописи порядком ее замучает. -- Все вы мучаете своих жен. А страсть к искусству -- это еще далеко не самое худшее. -- Нет, конечно нет! Во всяком случае, не будем об этом спорить: это -- темный лес, да и люди тоже бывают разные. Вот ты, например, на ее месте чувствовала бы себя куда лучше. И вообще, под стать Инштеттену скорее ты, чем Эффи. Жаль, что теперь уже ничего не исправишь, правда? -- Чрезвычайно любезно, хотя ни к селу ни к городу,, Во всяком случае, что было, то было. Теперь Инштет-тен -- мой зять, да и вообще какой смысл без конца напоминать об увлечениях молодости. -- Я хотел лишь поднять тебе настроение. -- Очень мило с твоей стороны. Но, право, весьма некстати: я и так в приподнятом настроении. -- И, надеюсь, в хорошем? -- Почти, и не след тебе его портить. Ну, что там еще у тебя на душе? Говори, я ведь вижу, -- Как тебе нравится наша Эффи? Да и вообще вся эта история? Наша дочь вела себя так странно... То ребячлива, то уж слишком самонадеянна, и далеко не так скромна, как ей подобает рядом с таким мужем. Это объяснимо разве тем, что она еще до конца не осознает, что он собой представляет. А может, она не любит его по-настоящему. Это было бы скверно: несмотря на все свои достоинства, он не из тех, кто легко завоевывает женскую любовь. Госпожа фон Брист молчала: она считала стежки на канве. Наконец она промолвила: -- То, что ты сейчас сказал, Брист,-- самое разумное из всего, что я слышала от тебя за последние три дня, включая и твою болтовню за столом. У меня тоже были кой-какие сомнения. И все же нахожу, что серьезных оснований для беспокойства у нас нет... -- Значит, она открыла тебе сердце? -- Я бы не сказала. Дело в том, что порой у нее есть желание высказаться, и вместе с тем нет желания открыть душу: она многое переживает в себе. Эффи и общительна и замкнута одновременно, и даже скрытна. Вообще, необычайно сложная натура. -- Вполне разделяю твое мнение. Но коли она тебе ничего не сказала, откуда ты это знаешь? -- Я только сказала, что она не раскрывала мне сердца. Такие серьезные исповеди вообще не в ее характере. Признание вырвалось у нее так непроизвольно и неудержимо... А потом вновь прошло. Я придаю этому такое значение потому, что все произошло вопреки ее желанию и, можно сказать, исходило из самых глубин ее существа. -- Когда же это было и по какому поводу? -- Это было ровно три недели тому назад. Мы сидели в саду и разбирали всевозможные мелочи ее приданого, когда Вильке принес письмо от Инштеттена. Она сунула его в карман, а через четверть часа мне пришлось ей напомнить, что она получила письмо. Тогда она прочитала его, но без всяких признаков какого-либо чувства. Признаюсь, мне стало не по себе -- настолько не по себе, что захотелось добраться до сути, насколько это вообще возможно в подобных делах. -- Совершенно верно, совершенно верно. -- Что ты хочешь этим сказать? -- Я? Этим сказать... Да не все ли равно. Говори дальше. Я весь внимание. -- Итак, я спросила ее почти напрямик, что она чувствует. Зная характер Эффи, я постаралась избежать всякой натянутости и сделать наш разговор по возможности более непринужденным, и потому спросила полушутя: не было бы для нее приятней видеть в качестве мужа кузена Бриста, который так усердно ухаживал за нею в Берлине. -- Ну и... -- Посмотрел бы ты на нее в эту минуту! Ее первым ответом был уничтожающий смех. Кузен для нее -- не что иное, как большой кадет в форме лейтенанта. А полюбить "кадета" она никогда бы не смогла, не говоря уже о том, чтобы выйти за него замуж. Потом она перевела разговор на Инштеттена, которого считает воплощением всех мужских достоинств. -- Ну и как же ты все это объясняешь? -- Очень просто. Несмотря на всю свою бойкость, темперамент и даже страстность, а может, именно в силу этих своих качеств, она не принадлежит к тем, кто по-настоящему понимает'любовь или по крайней мере то чувство, которое можно назвать так с чистой совестью. Если она и говорит о любви с пафосом и большой убежденностью, то лишь потому, что начиталась о ней как о чем-то возвышенном, прекрасном, великолепном. Весьма вероятно, что наслышалась о любви от сентиментальной Гульды и подражает ей. Но глубоких чувств у нее нет. Возможно, они вспыхнут позже; упаси ее, господи, но пока ничего нет. -- Так что же есть? Какими чувствами она живет? -- И по моему мнению, и по ее собственному признанию-- честолюбием и страстью к развлечениям. -- Коли так, я спокоен. -- А вот я -- нет. Инштеттен -- человек карьеры; я не хочу сказать, что он карьерист, да он действительно не таков: он слишком благороден. Итак, Инштеттен -- человек карьеры, это удовлетворит честолюбие Эффи. -- Ну вот видишь. Это же хорошо! -- Да, конечно хорошо! Но это полдела. Честолюбие удовлетворено. А ее страсть к играм и приключениям? Вот что будит во мне сомнения. О постоянных забавах, которые будут развлекать и волновать ее, обо всем, что побеждает скуку -- этого смертельного врага маленькой проказницы,-- об этом Инштеттен позаботиться не сумеет. Конечно, скучать он ей не даст: для этого в нем достаточно ума и светскости. Но ублажать ее он не станет. И что еще хуже -- он даже не задастся вопросом, как избегнуть опасности. Некоторое время все будет идти гладко, без особых потрясений, но настанет момент, когда она это заметит и обидится. И вот тогда... я не ручаюсь за то, что будет тогда. Как бы мягка и уступчива она ни была, в ней есть что-то неукротимое, что может толкнуть на многое. В этот момент из зала вышел Вильке и доложил, что он все пересчитал и все нашел в полном порядке, кроме одного хрустального бокала, который разбился. Но это произошло еще вчера, когда кричали "Виват!" -- фрейлейн Гульда слишком сильно чокалась с лейтенантом Нинкеркеном. -- Понятно, Так уж ведется с былых времен и не изменилось к лучшему... С милым рай и в шалаше. Несуразная она особа, да и Нинкеркена я не понимаю. -- А я его вполне понимаю. -- Но ведь он на ней не женится... -- Нет. -- Тогда к чему он клонит? -- Это -- темный лес, Луиза! Это происходило на следующий день после свадьбы. А через три дня пришла маленькая исписанная каракулями открытка из Мюнхена: все имена в ней были заменены инициалами. "Милая мама! Сегодня до обеда осматривали пинакотеку*. Геерт хотел меня вести еще и в другую: я ее здесь не называю, так как не ручаюсь за правописание, а переспросить его постеснялась. Вообще -- все прекрасно, только утомительно. В Италии, конечно, будет свободнее и лучше. Живем мы в "Четырех временах года", так что Геерт не упустил случая сказать мне: "На дворе осень, а в душе у меня -- весна". Я нахожу, что это звучит красиво. Вообще, он очень внимателен. Конечно, и я тоже должна быть такой, особенно когда он что-нибудь говорит или объясняет. Он так хорошо все знает, что ему почти не приходится заглядывать в справочники. Он с восхищением отзывается о вас, особенно -- о маме. Гуль-ду он находит немного жеманной, но зато старик Ни-мейер произвел на него очень хорошее впечатление. Тысяча приветов от вашей совершенно закружившейся и немного утомленной Эффи". Такие открытки приходили каждый день -- из Инсбрука, из Вероны, из Виченцы, из Падуи, и каждая начиналась: "Сегодня утром осматривали знаменитую здешнюю галерею", или если не галерею, то, во всяком случае, какую-нибудь "арену" или очередную церковь св. Марии. Из Падуи, кроме открытки, пришло и настоящее письмо: "Вчера мы побывали в Виченце. Ее стоило осмотреть ради Палладио*. Геерт сказал, что ему претит все современное: разумеется, это относится только к архитектуре. Здесь в Падуе, куда мы прибыли нынче утром, он, пока мы в карете ехали до отеля, несколько раз повторил про себя: "Лежит он в Падуе..."* -- и был весьма удивлен, когда узнал, что я никогда раньше не слышала этих слов. Но в конце концов сказал, что это даже хорошо и говорит в мою пользу, если я ничего об этом не знаю. Вообще, он очень справедливый, а главное -- ангельски добр ко мне, ни в чем не проявляет своего превосходства, и к тому же совсем не стар. У меня все еще болят ноги: я совершенно разбита от бесконечных прогулок и от долгого стояния перед картинами. Но так уж повелось. Очень радуюсь, что мы едем в Венецию. Там мы пробудем дней пять, а может, и целую неделю. Геерт уже рассказывал мне о голубях на площади св. Марка, о том, как туристы покупают горох и кормят этих прелестных созданий. Там должны быть и картины. На одной из них изображается красивая белокурая девушка. "Она похожа на Гульду", --•сказал Геерт. При этом я вспомнила близнецов Янке. Чего бы я не отдала сейчас за то, чтобы сидеть с ними на нашем дворе верхом на оглобле кареты и кормить наших голубей. Венценосных голубей с большими зобами прошу вас не резать: я хочу их видеть еще раз. Ах, как здесь прекрасно -- намного прекраснее, чем где бы то ни было. Ваша счастливая, хоть и немного утомленная Эффи". Прочитав письмо, госпожа фон Брист сказала: -- Бедная девочка! Она тоскует. -- Да,-- согласился Брист,-- она тоскует. Эта проклятая поездка... -- Почему ты говоришь об этом только сейчас? Ты же вполне мог этому воспрепятствовать. Но такова уж твоя манера: разыгрывать пророка задним числом. Господа советники приказывают закрыть колодец обычно после того, как в него упал ребенок. -- Ах, Луиза, к чему все эти разговоры. Эффи -- каше дитя, но с третьего октября она, кроме того, баронесса Инштеттен. И если ее муж и наш зять соизволил предпринять свадебное путешествие и по сему случаю пересоставляет каталоги всех музеев и галерей, могу ли я в чем препятствовать. Ведь это и называется быть замужем. -- Вот видишь! Теперь ты сам в этом признаешься, А ведь раньше ты никогда не соглашался со мной, когда я говорила, что жена находится в зависимом положении. -- Да, Луиза. Ты права. Но к чему сейчас вспоминать об этом. Это ведь тоже темный лес. Глава шестая В середине ноября молодожены добрались уже до Капри и Сорренто. Но к этому времени отпуск Йнштеттена истек, а стремление быть пунктуальным везде и во всем было главным, если не основным, свойством его характера. Утром четырнадцатого ноября курьерский поезд доставил барона и его жену в Берлин, где их встретил кузен Брист. До отхода поезда на Штеттин оставалось еще два часа, и кузен предложил использовать это время для легкого завтрака и посещения Сен-Приватской панорамы*. Эффи и Инштеттен с благодарностью приняли его предложение. В полдень они снова были на вокзале, где после сердечных рукопожатий и обычных, к счастью никогда не принимаемых всерьез слов: "Приезжайте и вы к нам", -- расстались со своим провожатым. Когда поезд тронулся, Эффи еще раз помахала кузену рукой из окна купе. Потом она устроилась поудобней и закрыла глаза. В пути она время от времени просыпалась и протягивала руку Инштеттену. Дорога была приятной. Поезд точно по расписанию прибыл на станцию Малый Тантов, откуда до Кессина было два часа езды по шоссе. В летние месяцы или, точнее говоря, в курортный сезон все обычно предпочитали водный путь и плыли на старом колесном пароходе по реке Кессине, которой и был обязан своим именем город Кессин. Однако с первого октября пароход "Феникс"*, которому многие уже давно и напрасно желали оправдать свое имя и сгореть -- конечно, без пассажиров,-- прекратил регулярные рейсы, вследствие чего Инштеттен еще из Штеттина послал своему кучеру Крузе телеграмму: "Пять часов станция Малый Тантов. При хорошей погоде открытый экипаж". Погода была хорошая, и Крузе, сидя в открытом экипаже у вокзала, по всем правилам, предписанным господскому кучеру, приветствовал прибывших. -- Ну, Крузе, все в порядке? -- Так точно, господин ландрат! -- Тогда, Эффи, прошу тебя садиться. Пока Эффи усаживалась в коляску, а один из вокзальных служащих укладывал под кучерское сиденье маленький ручной саквояж, Инштеттен приказал весь остальной багаж переслать с омнибусом. Потом сел рядом с женой, попросил у одного из стоящих вокруг прикурить, чем сразу снискал у всех популярность, и крикнул: -- Пошел, Крузе! Коляска миновала железнодорожный переезд, пересекла многочисленные рельсы запасных путей и выехала на шоссе, возле гостиницы "Князь Бисмарк". Как раз в этом месте путь разветвлялся. Направо шла дорога на Кессин, налево -- на Варцин*. У дверей гостиницы стоял широкоплечий среднего роста человек в меховой шубе и такой же шапке, которую почтительно снял, увидев проезжающего мимо господина ландрата. -- Кто этот человек? -- спросила Эффи. Ее интересовало все, что она видела вокруг, и уже по одной этой причине была в прекрасном настроении. -- Настоящий староста, хотя,-по правде говоря, я ни одного старосты в глаза не видела. -- Это не так уж плохо, Эффи. Все же ты верно подметила. Он в самом деле похож на старосту, да он и в действительности нечто в этом роде. Зовут его Голхов-ский: он наполовину поляк; во время здешних выборов и на охоте он всегда на высоте положения. Говоря откровенно, это весьма ненадежный субъект, которому я не рискнул бы встать поперек дороги. Но разыгрывает из себя вполне лояльного человека и, когда сюда приезжают господа из Варцина, готов разорваться перед их каретами на части. Я знаю, князь* его не любит, но что делать? Мы не можем портить с ним отношения. Он числится зажиточным человеком, весь здешний край у него в кармане, и никто другой не умеет проводить выборы так, как он. Помимо всего прочего, Голховский одалживает деньги под проценты, чего обычно поляки не делают. Как правило, бывает наоборот -- они сами любят брать в долг. -- У него приятная внешность. -- Да, внешность у него приятная. Здесь многие обладают этим достоинством. Красивая порода людей. Но это единственно хорошее, что можно о них сказать. Ваши бранденбуржцы угрюмы и менее привлекательны. В их осанке не хватает внешнего лоска, пожалуй даже нет вовсе, но их "да" -- это "да", а "нет" -- "нет". На них можно положиться. А здесь все ненадежны. -- Зачем ты так говоришь? Ведь мне предстоит жить среди этих людей. -- Нет, тебе не часто придется их видеть и даже слышать о них. Здешние города и деревни резко отличаются друг от друга, ты же будешь иметь дело с горожанами, С нашими добрыми кессинцами. -- Нашими добрыми кессинцами? Это шутка, или они в самом деле добрые? -- Ну, не буду утверждать, что кессинцы действительно добры. Однако они ничуть не похожи на этих деревенских. Между теми и другими нет ничего общего. -- Как же это получается? -- Видишь ли, они и по происхождению и по воспитанию совсем иные люди. Народ, который ты встретишь здесь, в деревнях, принадлежит к так называемым кашубам, славянскому племени, о котором ты, вероятно, слышала и которое живет в этих местах уже тысячу лет, а может, и того больше. Что же до жителей прибрежных торговых городков, то все они переселенцы, ничем не связаны с коренным кашубским населением области и отнюдь не стремятся к установлению такой связи. Их интересует лишь тот, с кем они торгуют, а так как торгуют они чуть ли не с целым светом, ты найдешь среди них людей из самых отдаленных уголков мира. И в нашем Кессине тоже, хотя он всего-навсего захолустный городишко. -- Но ведь это же восхитительно, Геерт! Ты все время твердишь о захолустье, а по-моему, если ты не преувеличиваешь, здесь совсем новый мир. Мир, полный экзотики. Не правда ли, ты это имел в виду? Он кивнул головой. -- Я и говорю, это -- совсем новый мир. Здесь можно увидеть негра, турка или даже китайца. -- Да, и китайца. Как хорошо ты умеешь угадывать. Очень может быть, что у нас действительно еще есть китаец, во всяком случае был таковой. Теперь он умер и похоронен на маленьком, обнесенном решеткой клочке земли, рядом с кладбищем. Если не боишься, я при случае покажу тебе его могилу. Она между дюнами, там, где ни на секунду не умолкает рзкот моря. Вокруг все голо и пустынно, и лишь кое-где пробиваются стебельки иммортелей. Очень красиво и вместе с тем страшно. -- Так страшно, что мне захотелось знать об этом немножко больше. Хотя лучше не надо. А то, чего доброго, меня будут преследовать разные призраки и кошмары. Мало удовольствия сегодня же ночью пробудиться от крепкого и, надеюсь, приятного сна и увидеть китайца, которому вздумается подойти к моей кровати. -- Этого он делать не станет. -- Не станет? Ты не находишь, что это звучит странно? Будто это возможно! Тебе хочется заинтересовать меня .своим Кессином, но ты явно пересаливаешь. И много таких иностранцев у вас в городе? -- Очень много. Все население Кессина состоит из людей иностранного происхождения или тех, чьи родители или деды сюда приехали. -- Это удивительно. Пожалуйста, расскажи мне о них еще. Только ничего страшного. Китайцы всегда казались мне жутковатыми, -- Пожалуй, в этом есть доля правды,-- засмеялся Инштеттен.-- Зато остальные наши жители, слаза богу, другого сорта. Они вполне воспитанные люди. Быть может, они слишком много занимаются торговлей, обменом и разными сомнительными сделками. Поэтому-то с ними надо держать ухо востро. Но в остальном они весьма добродушны. А для того чтобы тебе не казалось, будто я ввожу тебя в заблуждение, я перечислю некоторых из них. Составляю нечто вроде регистра или поименной переписи. -- Хорошо, Геерт, я слушаю. -- Ну, вот, например, не далее чем в пятидесяти шагах от нас -- наши сады граничат между собой -- живет механик и специалист по землечерпалкам, некто Макферсон, настоящий шотландец и горец. -- Он и ведет себя как горец? -- Слава богу, нет. Это сухощавый человечек, без особой гордости за свой клан и своего Вальтера Скотта. В одйом доме с ним проживает некий старый хирург -- или, вернее, цирюльник -- по имени Беца. Родом он из Лиссабона, как раз оттуда, откуда происходил знаменитый генерал Меца*. Меца, Беца, -- ты чувствуешь национальное родство в звучании этих двух имен. А выше по реке, у бальверка,-- это наша пристань, у которой стоят суда, -- живет ювелир Штендинг, из старинного шведского рода. По-моему, есть даже графы с такой фамилией. И, наконец, чтобы скорее закончить свой список, упомяну еще нашего доброго доктора Ганнеманна. Само собой, он датчанин, довольно долго жил в Исландии и даже написал книжонку о последнем извержении Геклы или Краблы*. -- Но ведь это же восхитительно, Геерт. Это целых шесть романов, которые едва ли успеешь прочитать до конца. Пусть их герои -- обыватели, зато у каждого необыкновенная история. Но раз ваш город приморский, в нем должны проживать не только хирурги, цирюльники и подобные им, но и капитаны. Какие-нибудь летучие голландцы или... -- Ты совершенно права. Есть у нас и капитан, раньше он был пиратом и плавал под черным флагом. -- Не понимаю. Что значит "плавал под черным флагом"? -- Бывают такие люди, далеко отсюда, в Тонкине и в южных морях... Но, с тех пор как наш капитан поселился здесь, среди людей, у него снова появились прекрасные манеры, и он стал вполне приличным человеком. -- И все же я стану его бояться. -- Бояться тебе здесь нечего, даже когда я буду в разъездах или на чашке чая у князя. Помимо всего прочего, у нас, слава богу, есть Ролло *8 -- Ролло? -- Да, Ролло. Ты невольно вспоминаешь, что слышала от Нимейера или от Янке о таком норманском герцоге. В нашем Ролло тоже есть что-то норманское. Это -- обыкновенный ньюфаундленд, прекрасное животное, любит меня и тебя тоже полюбит. Ролло тонкий знаток людей. Пока он с тобой, можешь не беспокоиться, тебя не тронет ни живой, ни мертвый. Однако взгляни на луну. Разве она не прекрасна? Погруженная в свои мысли, Эффи с интересом и страхом вслушивалась в каждое слово мужа. Теперь она приподнялась и посмотрела направо, где из-за белоснежных, стремительно бегущих облаков только что вынырнула луна. Большим медно-красным диском висела она над ольшаником, проливая свет на широкую водную гладь Кессины.. Или, может быть, это была уже не Кессина, а один из многочисленных морских заливов. Эффи была словно во сне. -- Ты прав, Геерт. Она прекрасна, но ее свечение внушает жуть. В Италии она никогда не производила на меня такого впечатления, даже когда мы ехали из Местры в Венецию, Там тоже нас окружали болота, вода, лунный свет, и я боялась, что мост вот-вот провалится, но там не было ничего призрачного. Чем это объяснить? Может, влиянием севера? Инштеттен рассмеялся. -- Мы всего на пятнадцать миль севернее Гоген-Креммена, и тебе придется долго ждать, пока здесь появится первый белый медведь. Мне кажется, ты просто разнервничалась от долгой дороги. А тут еще Сен-Приватская панорама и история про китайца. -- Никакой истории ты мне вовсе не рассказывал. -- Не