и с другой стороны появляется
Другая женщина,
молодая и дивно прекрасная. Он принимает ее сначала за Аммонарию
Но она выше ростом, белокура -- точно мед, очень полна, с румянами на
щеках и розами на голове. Ее длинное платье, увешанное блестками, искрится
металлическим светом; мясистые губы кажутся кровавыми, а тяжеловатые веки
напоены такой истомой, что можно принять ее за слепую.
Она шепчет:
Живи же, наслаждайся! Соломон проповедует радость! Иди, куда влечет
тебя сердце и вожделение очей!
Антоний
Какую мне найти радость? сердце мое устало, очи мои помутились!
Она
продолжает:
Войди в Ракотисское предместье, толкни дверь, выкрашенную в голубое; и
когда ты очутишься в атрии, где журчит фонтан, женщина встретит тебя -- в
белом шелковом пеплосе, вышитом золотом, с распущенными волосами, со смехом,
подобным щелканью кроталов. Она искусна. В ласках ее ты вкусишь гордость
посвящения и утоление потребности.
Ты не знаешь также тревоги прелюбодеяний, свиданий украдкой, похищений,
радости видеть нагою ту, кого уважал в одежде.
Прижимал ли ты к груди своей девушку, любившую тебя? Вспоминаешь ли ты
ее пренебрежение стыдом и угрызения совести, исчезавшие в потоке тихих слез?
Ты можешь -- ведь правда? -- представить себе, как вы идете в лесу при
свете луны? Вы сжимаете друг другу руки, и трепет пробегает по вашему телу;
глаза ваши приближены и изливают друг в друга как бы духовные волны; сердце
переполнено, оно разрывается. Какой сладостный вихрь, какое безмерное
опьянение!..
Старуха
Нет надобности испытывать наслаждения, чтобы почувствовать их горечь!
Достаточно взглянуть на них издали -- и отвращение охватит тебя. Ты,
наверно, устал от однообразия все тех же действий, от течения дней, от
уродства мира, от глупости солнца!
Антоний
О, да! все, что оно освещает, не нравится мне!
Молодая
Отшельник! отшельник! ты найдешь алмазы среди камней, источники под
песком, усладу в случайностях, которые презираешь; и даже есть на земле
уголки, такие прекрасные, что хочется прижать их к своему сердцу.
Старуха
Каждый вечер, засыпая на ней, ты надеешься, что скоро она покроет тебя!
Молодая
Однако ты веришь в воскресение плоти, то есть в перенесение жизни в
вечность!
Покуда она говорила, старуха еще более иссохла; и над ее черепом,
совсем облысевшим, летучая мышь описывает в воздухе круги. Молодая стала еще
полнее. Ее платье отливает разными цветами, ноздри дрожат, она маслянисто
поводит глазами.
Первая
говорит, раскрывая объятия:
Приди: я утешение, отдых, забвение, вечная ясность!
Вторая,
предлагая свои груди:
Я -- усыпительница, радость, жизнь, неиссякаемое счастье!
Антоний поворачивается, чтобы бежать. Каждая кладет ему руку на плечо.
Саван распахивается и обнажает скелет Смерти.
Платье разрывается, и под ним видно все тело Сладострастия, с тонкой
талией, огромным задом и длинными волнистыми, развевающимися волосами.
Антонии стоит неподвижно между ними обеими, оглядывая их.
Смерть
говорит ему:
Сейчас или потом -- не все ли равно! Ты принадлежишь мне, как солнца,
народы, города, цари, горный снег, полевая трава. Я парю выше ястреба, мчусь
быстрее газели, настигаю даже надежду, я победила самого сына божия!
Сладострастие
Не противься: я всемогуща! леса оглашаются моими вздохами, волны
колеблются моими движениями, добродетель, мужество, благочестие тают в
благоухании моих уст. Я сопутствую человеку во всех его поступках,-- и у
порога могилы он оборачивается ко мне!
Смерть
Я открою тебе то, что ты старался уловить при свете факелов на лице
мертвецов или когда ты блуждал по ту сторону Пирамид, в тех великих песках,
образовавшихся из людских останков. Время от времени осколок черепа
шевелился под твоей сандалией. Ты брал горсть праха, сыпал его между
пальцами -- и твоя мысль, слившись с ним, погружалась в небытие.
Сладострастие
Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Стремятся к
встречам, которые ужасают. Куют цепи, которые проклинают. Откуда идут чары
блудниц, сумасбродство грез, безмерность моей печали?
Смерть
Моя ирония превосходит всякую другую! Похороны царей, истребление
народа вызывают судороги наслаждения; и войны ведут под музыку, с султанами,
со знаменами, с золотыми сбруями, устраивают торжества, дабы лучше почтить
меня.
Сладострастие
Мой гнев стоит твоего. Я вою, кусаюсь. У меня предсмертный пот и вид
трупа.
Смерть
Своей серьезностью ты мне обязана,-- обнимемся!
Смерть хохочет, Сладострастие ревет. Они обхватывают одна другую и поют
вместе:
Я ускоряю разложение материи!
Я облегчаю рассеяние зародышей!
Ты разрушаешь, дабы я возобновляла!
Ты зачинаешь, дабы я разрушала!
Усиль мое могущество!
Оплодотвори мое гниение!
И их голоса, раскаты которых оглашают весь горизонт, достигают такой
силы, что Антоний падает навзничь.
Толчки, время от времени, заставляют его приоткрывать глаза; и в
окружающем мраке он начинает различать какое-то чудовище.
Перед ним череп в венке из роз. Он возглавляет женское туловище
перламутровой белизны. Внизу -- усеянный золотыми точками 
саван образует как бы хвост; и все тело извивается, подобно гигантскому
червю, выпрямившемуся во весь рост. Видение бледнеет, испаряется.
Антоний
встает.
Опять это был дьявол, и в двойственном своем виде -- дух блуда и дух
разрушения.
Ни тот, ни другой меня не страшит. Я отвергаю счастье, и я чувствую
себя вечным.
Да, смерть -- только призрак, покров, местами прикрывающий
непрерывность жизни.
Но раз Субстанция едина, почему же формы разнообразны?
Где-то должны существовать первообразы, которых лишь подобиями являются
тела. Если бы их можно было увидать, мы познали бы связь материи с мыслью, в
чем и состоит Бытие!
Эти-то образы и были начертаны в Вавилоне на стене храма Бела; они же
были изображены на мозаике в гавани Карфагена. Я сам иной раз наблюдал в
небе как бы формы духов. Те, кто странствуют по пустыне, встречают животных,
превосходящих всякое воображение...
И вот перед ним, по другую сторону Нила, появляется Сфинкс.
Он вытягивает свои лапы, шевелит повязками на лбу и ложится на живот.
Скача, летая, извергая пламя из ноздрей и ударяя по крыльям своим
драконьим хвостом, кружит и лает зеленоглазая Химера.
Кольца ее волос, откинутые на сторону, путаются в шерсти ее поясницы, а
с другого бока свешиваются до земли и движутся при качании всего ее тела.
Сфинкс
недвижим и глядит на Химеру.
Сюда, Химера! остановись!
Химера
Нет, никогда!
Сфинкс
Не бегай так быстро, не залетай так высоко, не лай так громко!
Химера
Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты всегда нем!
Сфинкс
Перестань извергать пламена мне в лицо и выть мне в уши: тебе не
расплавить моего гранита!
Химера
Тебе не словить меня, страшный сфинкс!
Сфинкс
Ты слишком безумна, чтобы остаться со мной!
Химера
Ты слишком тяжел, чтобы поспеть за мною!
Сфинкс
Но куда же ты мчишься так быстро?
Химера
Я скачу в переходах лабиринта, я парю над горами, я скольжу по волнам,
я визжу в глубине пропастей, я цепляюсь пастью за клочья туч; волоча
хвостом, я черчу побережья, и холмы повторяют изгиб моих плеч. А ты! я вечно
нахожу тебя неподвижным или кончиком когтя рисующим алфавит на песке.
Сфинкс
Все оттого, что я храню свою тайну! я думаю, исчисляю.
Море волнуется в лоне своем, нивы под ветром колышутся, караваны
проходят, пыль разлетается, города рушатся,-- мой же взгляд, которого никому
не отклонить, устремлен сквозь явления к недостижимому горизонту.
Химера
Я легка и весела! Я открываю людям ослепительные перспективы с облачным
раем и далеким блаженством. Я лью им в душу вечные безумства, мысли о
счастье, надежды на будущее, мечты о славе и клятвы любви и доблестные
решения.
Я толкаю на опасные странствия и великие предприятия. Своими лапами я
изваяла чудеса архитектуры. Я ведь подвесила колокольчики к гробнице
Порсенны и окружила орихалковой стеной набережные Атлантиды.
Я ищу новых благовоний, небывалых цветов, неиспытанных удовольствий.
Ежели где-нибудь замечаю я человека, коего дух упокоился в мудрости, я падаю
на него и душу.
Сфинкс
Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал.
Крепчайшие, чтобы добраться до моего царственного чела, всходят по
складкам моих повязок как по ступеням лестницы. Усталость овладевает ими, и
они, обессиленные, падают навзничь.
Антоний начинает дрожать
Он уже не перед своей хижиной, но в пустыне, и по бокам его оба
чудовищных зверя, пасти которых касаются его плеч
Сфинкс
О Фантазия! унеси меня на своих крыльях, чтобы развеять мою печаль!
Химера
О Неведомый! я влюблена в твои очи! Как гиена в жару, я верчусь вокруг
тебя, возбуждая к оплодотворению; жажда его снедает меня.
Раскрой пасть, подыми ноги, взлезь мне на спину!
Сфинкс
Ноги мои, с тех пор как они вытянуты, не могут уже подняться. Мох, как
лишай, обметал мне всю пасть. Я столько размышлял, что мне нечего больше
сказать.
Химера
Ты лжешь, лицемерный сфинкс! Почему ты вечно зовешь меня и вечно
отвергаешь?
Сфинкс
Это ты, неукротимая прихоть, только и знаешь, что вьешься мимо!
Химера
Моя ли вина? да и в чем? Оставь меня! Лает.
Сфинкс
Ты движешься, ты ускользаешь! Ворчит.
Химера
Попробуем! -- ты давишь меня!
Сфинкс
Нет! невозможно!
И, постепенно погружаясь, он исчезает в песке, тогда как Химера
ползает, высунув язык, и удаляется, описывая круги.
Ее дыхание произвело туман.
В его густых парах Антонию видятся скопления облаков в неясных
завитках.
Наконец он различает как бы очертания человеческих тел.
И вот сначала приближается
Кучка Астоми,
похожих на пузырьки воздуха, пронизанные солнцем.
Не дыши слишком сильно! Капли дождя смертоносны для нас. Фальшивые
звуки нас ранят, мрак ослепляет. Состоя из ветерков и благовоний, мы
кружимся, мы носимся -- не бесплотные, как грезы, но и не совсем полные
существа...
Нисны
у них по одному глазу, по одной щеке, по одной руке, по одной ноге, по
половине тела, по половине сердца. Они говорят очень громко:
Мы привольно живем в половинных наших домах, с половинами жен, с
половинками детей.
Блеммии,
вовсе лишенные голов.
Наши плечи от этого шире, и ни бык, ни носорог, ни слон не подымут
того, что мы.
Нечто вроде черт и смутного отпечатка лица у нас на груди -- вот и все!
Мы мыслим своим пищеварением, мы грезим своими выделениями. Наш бог мирно
плавает в млечном соке.
Мы прямо идем по нашему пути, через все топи, мимо всех бездн, и мы
самые трудолюбивые, самые счастливые, самые достойные люди.
Пигмеи
Славные мы ребятки, мы кишим в мире, как блошки и вошки в горбу
верблюда...
Нас жгут, нас топят, нас давят -- и вечно мы вновь возникаем, еще
живучее и еще многочисленнее,-- в ужасном количестве!
Скиаподы
Прикрепленные к земле нашими волосами, длинными как лианы, мы растем
под сенью наших ног, широких как зонты; и свет достигает до нас сквозь толщу
наших пят. Никакого беспокойства и никакого труда! Держать голову как можно
ниже -- вот тайна счастья!
Их поднятые ноги, похожие на древесные стволы, увеличиваются в числе.
И появляется лес. Большие обезьяны бегают в нем на четвереньках: то --
люди с песьими головами.
Кинокефалы
Мы прыгаем с ветки на ветку, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываем
птенцов; потом надеваем себе на головы их гнезда вместо колпаков.
Мы норовим вырвать коровье вымя и выцарапываем глаза рысям; мы гадим с
верхушек дерев и не гнушаемся выставлять напоказ наш срам среди бела дня.
Выдирая цветы, топча плоды, замутняя источники, насилуя женщин, мы --
господа надо всем -- силою наших мышц и яростью нашего сердца.
Смелее, товарищи! Щелкайте челюстями!
Кровь и молоко текут у них по губам. Дождь струится по их мохнатым
спинам.
Антоний вдыхает свежесть зеленой листвы.
Листья трепещут, ветви скрипят; и вдруг появляется большой черный олень
с головою быка, а меж ушей у него целая заросль белых рогов.
Садхузаг
Мои семьдесят четыре рога полы как флейты.
Когда я поворачиваюсь к южному ветру, они издают звуки, привлекающие ко
мне очарованных зверей. Змеи обвиваются вокруг моих ног, осы липнут к моим
ноздрям, и попугаи, голуби, ибисы садятся на ветви моих рогов. Слушай!
Он запрокидывает свои рога, и из них раздается невыразимо нежная музыка
Антоний сжимает грудь обеими руками. Ему кажется, что эта мелодия
унесет его душу
А когда я поворачиваюсь к северному ветру, мои рога, гуще, чем целый
полк копий, издают рев; леса содрогаются, реки текут вспять, кожура плодов
лопается, и травы становятся дыбом, как волосы труса. Слушай!
Он наклоняет ветви рогов, и из них исходят бессвязные крики; Антония
словно рвут на части И его ужас растет при виде
Мартихора,
гигантского красного льва с человечьим лицом и с тремя рядами зубов.
Лоснящийся багрянец моей шкуры сливается с блеском великих песков. Я
выдыхаю ноздрями ужас пустынь. Я изрыгаю чуму. Я поедаю войска, когда они
забираются в глушь.
Мои когти изогнуты как буравы, мои зубы зазубрены как пила, а мой
закрученный хвост щетинится дротиками, которые я мечу вправо, влево, вперед,
назад. Вот! вот!
Мартихор мечет иглами своего хвоста, которые разлетаются как стрелы по
всем направлениям. Капли крови падают дождем, щелкая по листве.
Катоблеп,
черный буйвол со свиной головой, волочащейся по земле и прикрепленной к
плечам тонкой, длинной и дряблой, как пустая кишка, шеей.
Он лежит совершенно плашмя, и его ноги исчезают под огромной
жесткошерстой гривой, покрывающей его морду.
Жирный, меланхоличный, дикий, я не трогаюсь с места, чтобы постоянно
ощущать под брюхом теплоту грязи. Череп мой так тяжел, что я не могу его
приподнять. Медленно я ворочаю им; и-, еле раздвинув челюсти, рву языком
ядовитые травы, увлажненные моим дыханием. Был случай, что я сожрал
собственные лапы, сам того не заметив.
Никто, Антоний, никогда не видел моих глаз, а если кто и видел, так те
погибли. Стоит мне приподнять веки,-- мои розовые и пухлые веки,-- и ты
тотчас умрешь.
Антоний
Ох! этот!.. а... а... А если б я пожелал?.. Его глупость привлекает
меня. Нет! нет! не хочу!
Он, не открывая глаз, смотрит в землю.
Но трава загорается, и в языках пламени подымается
Василиск,
большой фиолетовый змей с трехлопастным гребнем и с двумя зубами --
верхним и нижним.
Берегись, не попадись мне в пасть! Я пью огонь. Огонь -- это я, и
отовсюду я втягиваю его: из туч, из кремней, из засохших деревьев, из шерсти
животных, с поверхности болот.
Мой жар питает вулканы; я порождаю блеск драгоценных камней и цвет
металлов.
Грифон,
лев с клювом коршуна, с белыми крыльями, красными лапами и синей шеей.
Я -- властитель волшебных глубин. Мне ведома тайна гробниц, где
почивают древние цари.
Цепь, выходящая из стены, поддерживает прямо их головы. Около них, в
порфировых бассейнах, любимые ими женщины плавают в черных водах. В залах
размещены их сокровища -- ромбами, горками, пирамидами,-- а ниже, глубоко
под могилами, после долгого пути по удушливому мраку, выходишь к золотым
рекам с алмазными лесами, к лугам карбункулов, к озерам ртути.
Стоя задом к дверям подземелья и подняв когти, я пылающими зрачками
высматриваю тех, кто дерзнул бы приблизиться.
Беспредельная равнина, вся голая до самого горизонта, побелела от
костей путников. Пред тобой отворятся бронзовые створы, и ты вдохнешь пары
рудников, ты сойдешь в пещеры... Скорей! скорей!
Он роет лапами землю, крича петухом.
Тысячи голосов отвечают ему. Лес дрожит.
И возникает множество разных страшных зверей: Трагелаф --
полуолень-полубык; Мирмеколеон -- спереди лев, сзади муравей с половыми
органами навыворот; пифон Аксар, в шестьдесят локтей, ужаснувший Моисея;
огромная ласка Пастинака, мертвящая деревья своим запахом; Престер -- своим
прикосновением вызывающий столбняк; Мираг -- рогатый заяц, живущий на
морских островах. Леопард Фалмант воет так, что у него лопается брюхо;
трехголовый медведь Сенад раздирает языком своих медвежат; собака Кеп
разбрызгивает по скалам голубое молоко своих сосцов. Москиты принимаются
жужжать, жабы прыгать, змеи свистеть. Сверкают молнии. Идет град.
Налетают шквалы, неся с собой всякие анатомические диковинки. Головы
аллигаторов на ногах косуль, совы с змеиными хвостами, свиньи с мордой
тигра, козы с ослиным задом, лягушки, мохнатые как медведи, хамелеоны ростом
с гиппопотамов, телята о двух головах -- одной плачущей, другой мычащей,
четверни-недоноски, связанные друг с другом пуповиной и кружащиеся как
волчки, крылатые животы, порхающие как мошки,-- чего только тут нет.
Они дождем падают с неба, они вырастают из земли, они текут со скал.
Повсюду пылают глаза, ревут пасти, выпячиваются груди, вытягиваются когти,
скрежещут зубы, плещутся тела. Одни из них рожают, другие совокупляются, а
то одним глотком пожирают друг друга.
Задыхаясь от тесноты, размножаясь от соприкосновений, они карабкаются
друг на друга, и все движутся вокруг Антония в мерном колыхании, как будто
почва стала палубой корабля. Он ощущает у своих икр ползанье слизняков, на
ладонях холод гадюк, и пауки, ткущие паутину, опутывают его своею сетью.
Но хоровод чудовищ размыкается, небо вдруг голубеет и
Единорог
появляется на сцену
Вскачь! вскачь!
У меня копыта слоновой кости, зубы стальные, голова цвета пурпура, тело
белоснежное, а рог на лбу отливает цветами радуги.
Я перебегаю из Халдеи в пустыню татарскую, на берега Ганга и в
Месопотамию. Я обгоняю страусов. Мой бег так быстр, что подымает ветер. Я
трусь спиной о пальмы. Я катаюсь в бамбуках. Одним прыжком я перескакиваю
реки. Голуби летают надо мной. Только девушка может меня обуздать.
Вскачь! вскачь!
Антоний глядит ему вслед.
И, не опуская глаз, он видит всех птиц, кормящихся ветром: Гуита,
Ахути, Альфалима, Юкнет Каффских гор, арабских Оман, в которых воплощаются
души убитых людей. Он слышит, как попугаи говорят людским языком, а большие
пелазгийские перепончатопалые птицы рыдают как дети или хихикают как
старухи.
Соленый воздух ударяет ему в нос. Теперь перед ним плоский морской
берег.
Вдали киты пускают фонтанами струи воды, а с самого горизонта
приближаются и ползут по песку
Морские звери,
круглые как бурдюки, плоские как лезвия, зазубренные как пилы.
Ты погрузишься с нами в безмерные наши глубины, куда еще никто не
сходил!
Разные племена живут в областях Океана. Одни пребывают в обители бурь,
другие плавают на воле в прозрачности холодных вод, пасутся как быки на
коралловых равнинах, всасывают хоботом морские отливы или несут на плечах
груз источников моря.
Фосфорически светятся усы тюленей, чешуя рыб. Морские ежи вертятся
колесом, рога Аммона развертываются как канаты, устрицы скрипят своими
раковинами, полипы выпускают щупальца, трепещут медузы, похожие на
хрустальные глыбы, плавают губки, анемоны плюются водой; вырастают мхи,
водоросли.
И всевозможные растения раскидывают ветви, закручиваются винтом,
удлиняются, заостряясь, закругляются веерами Тыквы походят на груди, лианы
сплетаются как змеи
У вавилонских Деданмов -- особых деревьев -- вместо плодов -- человечьи
головы; Мандрагоры поют, корень Баарас ползает в траве.
Теперь растения уже не отличаются от животных, у полипников,
напоминающих сикоморы, руки растут на ветвях.
Антонию кажется, что он видит гусеницу между двух листьев: это --
бабочка, она улетает. Он хочет наступить на камешек,-- подпрыгивает серый
кузнечик. Насекомые, похожие на розовые лепестки, сидят на кусте; остатки
эфемерид лежат на земле снежным покровом.
Затем растения сливаются с камнями Кремни походят на мозги, сталактиты
-- на сосцы, железные цветы -- на фигурные ткани.
В осколках льда он различает узоры, отпечатки кустов и раковин,-- и
непонятно: отпечатки ли то предметов, или сами предметы Алмазы сверкают как
глаза, минералы трепещут
И ему уже не страшно!
Он ложится плашмя, опирается на локти и, затаив дыхание, смотрит
Насекомые, уже лишенные желудков, продолжают есть; засохшие папоротники
вновь зеленеют; недостающие члены вырастают.
Наконец он видит маленькие шаровидные массы, величиной с булавочную
головку и покрытые кругом ресницами. Они -- в непрерывном трепетании.
Антоний,
безумея.
О счастье! счастье! я видел зарождение жизни, я видел начало движения!
Кровь в моих жилах бьется так сильно, что она сейчас прорвет их. Мне хочется
летать, плавать, лаять, мычать, выть. Я желал бы обладать крыльями, чешуею,
корой, выдыхать пар, иметь хобот, извиваться всем телом, распространиться
повсюду, быть во всем, выделяться с запахами, разрастаться как растения,
течь как вода, трепетать как звук, сиять как свет, укрыться в каждую форму,
проникнуть в каждый атом, погрузиться до дна материи,-- быть самой материей!
День, наконец, настает, и, как подъемлемые завесы шатра, золотые
облака, свиваясь широкими складками, открывают небо.
В самой его середине, в солнечном диске сияет лучами лик Иисуса Христа.
Антоний осеняет себя крестным знамением и становится на молитву.