ужны молодые люди, вроде вас". Любезно говорил, не правда ли? Я собрался откланяться, он на прощание познакомил меня со своими приятелями. Все люди значительные. Со всеми я обменялся рукопожатиями. И господин Уврар протянул мне руку. - Господин Уврар? - переспросила Лидия. - Ну да. Неужели я должен был отдернуть свою руку, - добавил Флоран через секунду, хотя Лидия больше ничего не сказала. - Нет, друг мой... ты не мог отказаться пожать ему руку... Но... - Что - но? Договаривай. - Нет, я не решаюсь об этом судить, такие вопросы выше моего разумения. Я только хотела бы знать, что ты думаешь делать, чего ты хочешь... - Прежде всего хочу поразмыслить... Они-то меня знают, а я их не знаю. Я со своей стороны тоже должен навести справки. Он подозвал лакея. - Скажите, любезный, что за кушанье вы подали нашим соседям? - спросил он, указывая глазами на русских офицеров. - Фазан, сударь, только по-особому приготовленный, - ответил лакей. - Придумано лучшим парижским поваром. Флоран без стеснения рассматривал дичь, которую разрезал один из офицеров. Кушанье очень аппетитное и роскошное. Такое блюдо, конечно, могли позволить себе только люди со средствами. Подошел метрдотель и рассказал, как готовят это лакомое кушанье. - Сударь, это великолепный откормленный фазан - такие подают за столом его превосходительства господина Брийа-Саварена. Фазан фаршированный. Для фарша берется мясо бекасов, мозг из бычьих костей и трюфели. А гарнир к нему - последняя новинка. В него входят: пюре из протертого ливера бекасов, шкварочки, трюфели и филе анчоусов. К гарниру добавляются ломтики померанцев. - Хитроумное сочетание! - заметил Флоран. - И как же это кушанье называется? - Фазан а ля Священный Союз. Блюдо очень нравится господам иностранным офицерам. - Не удивительно! Ведь вот вы какое название ему дали. Флоран бросил на жену иронический взгляд. Метрдотель ответил с почтительной улыбкой, казалось напоминая о требованиях злободневной действительности. С конца сентября слова "Священный Союз" были у всех на устах. Если они проникли в поварские изобретения, то это было не столько признанием факта, сколько лестью, и даже не столько лестью, сколько необходимостью. Опытный парижанин не мог тут ошибиться. - А скажите, - спросил вдруг Флоран, - долго это кушанье готовится? - Нафаршированный фазан должен вылежать сутки, поэтому мы всегда их фаршируем заранее. Сейчас у меня на вертеле поджариваются три фазана. Надо только хорошенько подрумянить, выложить на блюдо и гарнировать. Через четверть часика можем подать на стол. - Ну что же, милейший, почему бы и нам не попробовать фазанов а ля Священный Союз, раз вы не отдаете это кушанье в исключительное пользование победителей! Примите, пожалуйста, наш заказ на фазана. И когда метрдотель удалился, Буссардель сказал жене: - Видишь, дорогая, как иной раз полезно бывает потратиться. Ты вот спрашивала, стоит ли идти к Вери, это, мол, неблагоразумно. И что ж, мне думается... Он не договорил. Вновь взгляд его устремился к лестнице. Меж двух колонн с лепными украшениями и позолотой открывалась взору алая ковровая дорожка, устилавшая ступени, которые вели наверх, в гостиную с грифонами, где собирались такие значительные посетители, где обсуждались финансовые комбинации, уже подготовлявшиеся там, над головами победителей. Наконец Буссардели встали из-за стола, несколько возбужденные праздничной трапезой, и вновь услышали гомон толпы, увидели солнце в небе и гуляющих, нахлынувших в сад. Спустившись с террасы Фельянов, они растерянно озирались вокруг. Первыми оправились девочки. - Папа, - спросила Аделина, - куда идут все эти люди? Все прохожие двигались в одном направлении, к площади Согласия. - Вероятно, идут на Елисейские поля. Там стоят бивуаком казаки. Жюли стала проситься на Елисейские поля. Старшая сестрица предпочитала отправиться в Булонский лес; в английском лагере, утверждала она, гораздо веселее: там живут солдаты в юбках. - В другой раз, - сказала мать. - В другой раз свезем вас посмотреть англичан, если, конечно, вы будете умницами. Должно быть, Лидия считала, что за день она достаточно налюбовалась на иностранные войска. Но Флоран, по-видимому, не разделял ее чувств. В воспитании, так же как и во всем другом, он объявил себя сторонником новейших идей. По его мнению, картина русского лагеря, хотя бы и расположенного на французской земле, должна была заинтересовать любознательные юные умы. Для семилетнего ребенка было бы полезно запечатлеть ее в своей памяти: на старости лет Аделина и даже Жюли могли бы рассказать обо всем этом своим внукам. И семейство Буссардель направилось вслед за толпой прохожих. Первые палатки казаков стояли уже у подножия мраморных коней Марли. По случаю воскресенья большинство офицеров уехало из лагеря в город: ведь некоторые роялистские салоны открыли для них свои двери. Правда, то были узкие кружки, но завсегдатаи их блистали титулами, изящными манерами, и у молодых московских офицеров, желавших познакомиться с парижским высшим светом, они имели большой успех. Благовоспитанные господа из предместья Сен-Жермен не отказывались заглянуть из вежливости на казачий бивуак с ответным визитом, но делали это только в будни: по праздникам знатные посетители предоставляли Елисейские поля шумной толпе простых смертных и офицеры уже с утра исчезали из лагеря. Поэтому перед павильонами казачьих атаманов Буссардели не увидели сборища элегантных господ, так сказать, аристократических салонов под открытым небом; с июля месяца такого рода развлечения были признаны хорошим тоном. Но если лагерь кое-что утратил в отношении светского блеска, он выиграл в живописности и в оживлении. Да и в сердечности тоже. Всем в столице русские были ближе, чем другие союзники, многие парижанки заявляли, что они влюблены в царя Александра, и все парижане знали, как обязаны и столица и вся Франция его заступничеству на конференциях. Его выделяли среди всех победителей. Чувства, которые страна питала к нему, французы переносили и на его войска. Поэтому на Елисейских полях царила приятная атмосфера дружеской близости, какой не было на других бивуаках. Казаки устраивали свои игры, теснившиеся вокруг любопытные охотно смотрели на них и аплодировали. Лидии пришлось чуть не силой оттащить своих девчурок, с восхищением взиравших на борьбу, которую вели два великана с наголо обритыми головами. Даже на расстоянии, через несколько рядов зрителей, было слышно их прерывистое дыхание, шум борьбы, глухой стук, когда эти силачи падали на землю, пронзительные крики знатоков. В кругу любопытных женщины испуганно прятали лица на груди своих кавалеров, а мужчины, наоборот, поднимались на цыпочки, боясь упустить последние минуты схватки противников. Флоран повел девочек смотреть ручного сурка. Маленький зверек, приехавший со своим хозяином из какого-то глухого уголка Урала, проделывал множество забавных штук, грациозных фокусов, а под конец брал в зубы деревянную чашку и, встав на задние лапки, собирал доброхотные даяния со зрителей. Они давали не скупясь - жители захваченного города не жалели своих грошей для оккупантов. И Буссардель младший, в котором финансист уже брал верх над чиновником, не преминул высказать вслух свое наблюдение: французская валюта, которой предвещали крах, сохраняла свою ценность для победителей. Малышка Жюли оказалась смелее своей старшей сестрицы. Присев на корточки, она стала гладить сурка - зверек охотно принимал ее ласки и не отходил от нее. Казак подошел, хотел взять сурка, девчурка и не подумала отодвинуться. Лидия и Батистина протянули было руки, Флоран остановил их. Казак тоже присел на корточки. Это был простой солдат, довольно молодой человек с каким-то странным, изможденным лицом и серыми прозрачными глазами. Он внимательно смотрел на Жюли. У нее из-под капора выбивались короткие шелковистые локончики, светло-белокурые, какие во Франции бывают только у маленьких детей. Казак смотрел на эти белокурые завитки, улыбаясь простодушной улыбкой, потом дотронулся до них пальцем, но, увидев, что девочка испугалась, накуксилась и готова уже расплакаться, отвел руку и ласково забормотал какие-то слова на своем родном языке. Девочка, перепугавшись, бросилась к матери и уткнулась головенкой в складки ее платья. Аделина, изображая из себя взрослую особу, объясняла ей, что у солдата, верно, осталась на родине хорошенькая маленькая дочка. Чтобы выбраться из толпы, Буссардели пересекли проспект и вышли к Каменной пристани. Тут оказалось тише, спокойнее, мало было гуляющих; в середине бивуака шум просто оглушал, как на ярмарке, сюда же он долетал глухо. Смотреть теперь оставалось только на лошадей, бродивших табунками в загонах или привязанных к коновязи, да на солдат, которые их чистили. Можно было спокойно пустить детей играть одних с Батистиной. Справа слышался звонкий и мерный стук молота о наковальню: там под брезентовым навесом расположилась походная кузница. Звуки были привычные, какие раздавались в любой парижский кузнице, но тут их сопровождали незнакомые варварские песни. Время шло. Короткий осенний день уже склонялся к вечеру. Флоран нашел на аллее Рейн удобную скамью, и они с женой присели отдохнуть. Лидия молчала. Она смотрела на палатки казаков, выстроившиеся у края сада, лагерь тянулся бесконечно, теряясь где-то вдали. - До какого же места он доходит, друг мой? - спросила Лидия. - До аллеи д'Антен? - Мне говорили - дальше. - Боже мой! Это ужасно!.. Голос ее дрогнул. И в самом деле, лагерю как будто конца не было. В дымке наступивших сумерек даль становилась обманчивой, и казалось, что бивуак тянется вплоть до холмов Шайо, захватывает всю эту часть Парижа. Лидия молча сидела на скамье, устремив глаза вдаль и устало ссутулившись, - день выдался такой хлопотливый, утомительный. - Ах, Флоран! - вдруг сказала она. - Ах! Все это еще не кончено! - О чем ты говоришь? - Да о наших несчастьях, об испытаниях наших. Еще не пришел конец нашим страданиям. Он взял ее за руки: - Успокойся, что ты! - Нет, - упрямо и жалобно повторяла она. - Я хорошо чувствую, друг мой, что это еще не конец. И чувствую и вижу. А ты? Неужели не видишь? И она унылым жестом указала на огромный бивуак, на этот чужестранный город, врезавшийся в Париж. Зрелище это больше всего ее поразило. Она как бы представила себе всю величину бедствия, постигшего страну. При виде казачьего лагеря на Елисейских полях ей вспомнилось, что в Амьене расположились англичане, в Ренне и Нанте - пруссаки, в Клермон-Ферране - баварцы, в Лионе и Марселе - австрийцы; эти лужайки, истоптанные сапогами неприятеля, навели ее на мысль, что пятьдесят восемь департаментов Франции оккупированы. На нее больше действовали факты, чем рассуждения, явные доказательства, чем рассказы свидетелей. Такова уж была ее натура - реалистичная и непосредственная. Даже ее добродетели при* мерной супруги и матери исходили из этого ее склада. Наконец она завершила свою мысль: - И как же среди всего этого думать о будущем своей семьи! - О будущем семьи? - Ну да, Флоран, - просто ответила она. - Этот мавзолей... Флоран не сразу ответил. Он внимательно посмотрел на жену, на женщину, которую считал гораздо ниже себя. А вот, однако ж, зачастую она бросала какие-нибудь отрывочные слова, и вложенные в них мысли были необычными для положительного мужского ума и повергали его в смущение. - Душенька, будущее нашей семьи не зависит от этого захваченного неприятелем сада - оно в нас самих. Вновь наступило молчание. Лидия непроизвольным движением подобрала ноги и запахнула полы бурнуса. Потом подняла меховой воротник, посмотрела на свои часики и позвала девочек. - Уже поздно, детки, - сказала она, вставая со скамьи. - Пора домой. Пойдем по улице Рояль. Застегните пальтишки и ступайте вперед с Батистиной. Она говорила уже уверенным тоном, так как чувствовала сейчас больше уважения к себе. Муж взял ее под руку, и они пошли, удаляясь от набережной и от бивуака. Оба думали о мавзолее. Лидия считала его слишком просторным и роскошным, а Флоран находил, что эта гробница вполне соответствует желаниям его отца. В голове Лидии мысль работала все в том же направлении. - Ты подумай только, - сказала она, не поднимая на мужа глаз, - подумай... ведь у нас нет сына. Они молча шли все дальше, обогнули площадь Согласия, не рискуя пересечь ее с детьми, ибо по ней в беспорядке проезжали возвращавшиеся с прогулок парижане - верхом на лошади или в экипаже. Флоран размышлял над тем, что сказала жена. И вполне естественно было, что ему вспомнился отец, которого Лидия почти не знала, да и сам он не успел полюбить. Однако же в дни глубоких потрясений умерший получил над ним странную власть. Нежданно-негаданно он вошел в их жизнь через открытую дверь еще пустой гробницы. Лишь после смерти Буссарделя старшего стало известно о его желании приобрести для себя и для своего потомства в вечное владение участок земли на одном из новых парижских кладбищ, имеющем, следовательно, шансы на долгое существование, и построить на этом участке мавзолей. При жизни он провожал то одного, то другого из своих близких на старое кладбище Сент-Эсташ, где находился первый весьма скромный семейный склеп Буссарделей. Человек он был молчаливый, угрюмый, рано овдовел, и житейский успех не прибавил ему жизнерадостности. Почти против своей воли он сделал карьеру, какая до 1789 года была недоступна людям, не обладавшим ни знатным именем, ни богатством. Он поступил в Таможенное управление, не имея честолюбивых планов и мечтаний, но благодаря счастливому стечению обстоятельств, нехватке людей, стремительному в то время ходу событий и несомненным собственным достоинствам трудолюбивого чиновника меньше чем за десять лет достиг высоких постов; после декрета, изданного в июле 1809 года, император назначил его контролером таможни в Амстердам, который стал третьим по своему значению городом наполеоновской империи. Между двумя войнами Флоран Буссардель женился в Париже. Отец его прослужил еще немного в Амстердаме и на пятидесятом году жизни умер там от грудной болезни. Человек, здоровье которого в течение двадцати пяти лет выдерживало самые невероятные испытания, не мог перенести на чужбине холодных туманов. Быть может, он тосковал по парижскому небу. Такая догадка могла возникнуть при чтении его завещания, по которому он назначил крупную сумму для сооружения мавзолея на кладбище Мон-Луи. Так как покойный был честным человеком и не хотел совершать должностных злоупотреблений, то богатства он не нажил, скопить денег не успел, ибо умер рано и сыну оставил весьма скромное состояние. Сумма, назначенная отцом на вышеуказанные погребальные расходы, была непомерно велика в сравнении с наследством. Это не остановило Флорана: раз такова воля главы семьи, он должен ее выполнить. Еще не закончились формальности по вводу в наследство, кстати сказать весьма несложные, а по распоряжению сына уже был заложен первый камень мавзолея. Флоран не был богат, Лидия принесла ему приданое самое незначительное, у них были дети, будущее казалось ему ненадежным, и все же Буссардель младший рад был осуществить последнюю волю умершего. Это завещание задевало многие струны в его душе. И вот теперь мавзолей был достроен, а войны все еще не позволяли и думать о том, чтобы перевезти прах отца, и, таким образом, этот предусмотрительный человек обладал склепом, о котором мечтал, потомки его в мыслях уже распределяли там места, но сам завещатель все не мог туда попасть. - Душенька, - сказал Флоран, когда они подходили к своему кварталу, - вот увидишь: будущее покажет, что отец был прав. Я единственный его сын, и на мне лежит ответственность за продолжение нашего рода, но с помощью божьей мы с тобой, душенька, не дадим фамилии нашей исчезнуть. И снова перед ним возникло смутное видение, тень младенца мужского пола, которого им необходимо произвести на свет. Флоран сказал, немного понизив голос: - Мы сегодня собирались поехать в Итальянский театр - он уже открылся. А не лучше ли нам провести вечерок дома? Лидия вскинула на него глаза, он улыбнулся, она густо покраснела и отвела взгляд. Она ничего не ответила, только склонилась к нему и крепче оперлась на его руку: ей приятно было чувствовать, какой он сильный. Они шли молча, тесно прижавшись друг к другу; перед ними была единая цель, но для каждого она принимала иной облик. Флоран мечтал о взрослых сыновьях, чьи имена в будущем вырежут внутри часовни на мраморной, сейчас еще нетронутой доске. А Лидия мечтала о младенцах, думала о родах и крестинах, о кормлении грудью, об утомительных и сладостных материнских трудах, об опасных болезнях, подстерег тающих детей. Пересекли кольцо бульваров и, чтобы доставить удовольствие девочкам, покорно следовали за ними до улицы Мон-Блан, на которую они по своему почину свернули, а затем все не торопясь пошли обратно. Толпа прогуливавшихся парижан здесь поредела, и группы, которые попадались навстречу, состояли из более элегантных людей. Порой чья-нибудь красивая коляска, сделав крутой поворот, въезжала в ворота особняка, и тогда вдруг становилась видна сидевшая в ней нарядная пара. То и дело по улицам проходили прусские патрули, но никто не обращал на них внимания. Аделина и Жюли цеплялись за нянину руку: они примолкли, по-видимому, обе устали и, возможно, уже перебирали в памяти события истекшего знаменательного дня, о котором обе потом долго говорили. - А знаешь, - сказал Флоран жене, - по-моему, Жюли больше не стоит укладывать в нашей спальне. Она подрастает. Лидия согласилась с ним. - Что ж, можно перевести ее в гардеробную, пусть спит там вместе с Аделиной. А Батистина может ночевать на шестом этаже, - ведь в мансарде нам отведено помещение для прислуги. Они проходили теперь по улице Жубера. На фоне багрового заката четко вырисовывался силуэт Бурбонского коллежа. Красновато-оранжевый отсвет падал на фасады зданий, и за оградами садов еще не опавшие желтые листья горели яркими красками. Воздух здесь был чистый. Дул легкий ветерок. Прохожих почти уже не было. Начиная от площади Согласия, их с каждой улицей становилось все меньше; на улице Жубера стояла тишина, только щебетали перед сном какие-то птички. Чета Буссардель, предшествуемая детьми и няней, подошла к дому в ореоле закатного света, разливавшего волшебные краски вечерней зари. IV  Потолки на антресолях были очень низкие. Флоран, мужчина довольно рослый, без труда доставал рукой "до верхних жильцов", как говорила Жюли, - для нее самым большим удовольствием было совершать такой же подвиг, для чего отец высоко поднимал ее на руках. Один угол дома, выходивший на улицу Жубера, которая тут вливалась в улицу Сент-Круа, не пересекая ее, был срезан, и поэтому получилась маленькая треугольная площадка, где самую широкую сторону занимал Бурбонский коллеж. Фасад его был украшен фронтонами, нишами, колоколенкой с башенными часами, увенчанной католическим крестом, что говорило о первоначальном назначении дома: в его стенах обитала прежде община капуцинов с Шоссе д'Антен. За несколько десятилетий назначение этого здания неоднократно менялось, и в этих переменах всегда выражался дух времени, как любил говорить Флоран: до революции в нем помещалась церковь, затем монастырь, затем госпиталь, предназначавшийся для излечения постыдных болезней, а потом оно стало коллежем Бонапарта, который теперь переименовали в Бурбонский коллеж. Два дома, стоявшие напротив него в виде срезанных прямоугольников, хотя и не являлись особняками отдельных семейств, были украшены кое-какими орнаментами, конечно в греко-римском стиле, так как построены были только в начале века. Вся эта площадка имела довольно внушительный вид, соблазнивший Буссарделя, когда он после своей помолвки с Лидией искал себе квартиру. Но в новых домах квартиры были дороги, и ему пришлось ограничиться антресолями, состоявшими из трех комнат и гардеробной. Для молодых супругов этого было достаточно. Кое-какая мебель, полученная в наследство после Буссарделя старшего (приобрести ее в большом количестве контролеру таможни мешали его постоянные разъезды), выглядела прекрасно; в этом скромном жилище с низкими потолками не заметно было отсутствие на стенах фамильных портретов. Лидия очень полюбила улицу Сент-Круа. Да и весь район ей нравился. Совсем близко находилось знаменитое в то время Шоссе д'Антен, где можно было купить все, что нужно для хозяйства, а сам квартал - тихий, спокойный, весь в садах, превосходный чистый воздух, что было весьма важно для детей. Соседи кругом приличные, в доме никакой сырости, окна обращены на юго-восток, и даже расположение комнат в квартире имело свои преимущества. Только в гардеробную надо было проходить через спальню, а двери остальных трех комнат выходили либо в переднюю, либо в коридор. Когда к ним вселили австрийцев, оказалось возможным до некоторой степени отгородиться от них. Спальня супругов была последней комнатой в срезанном углу дома, самой дальней от улицы Жубера. Как раз из нее открывался красивый вид на улицу Тиру и Большие бульвары. Сколько раз по возвращении в Париж, когда Флорана еще не освободили из национальной гвардии, Лидия, высунувшись из низкого окна, смотрела, не покажется ли он в дальнем конце улицы меж двумя рядами высоких домов. В рамке этого открытого окна появилась она и в понедельник, на другое утро после посещения кладбища. Но ее уже не томила, как прежде, тревога - в это утро молодая женщина в чепчике и капоте, перегнувшаяся через балюстраду, сияла счастьем. Внизу из подъезда вышел Флоран, и она долго следила за ним взглядом. Когда он скрылся из виду за углом улицы Эгу, она все еще стояла у окна. Обычно она была очень деятельной в своем доме, а тут пододвинула к оконной амбразуре стул и устало опустилась на него; после ночи, проведенной в объятиях долгожданного супруга, ею овладела какая-то истома, лень было двигаться, она словно отяжелела. Эта амбразура стала любимым ее уголком, она всегда присаживалась здесь, если могла улучить минутку и отдохнуть. Два месяца спустя, как-то раз после обеда, она сидела тут, теперь уж у запертого окна, - это было зимой. День угасал, но сумерки еще не наступили. Не слышно было веселых голосов школьников, которые в четыре часа дня, как только раздавался звонок, гурьбой высыпали во двор коллежа; не проходил еще фонарщик, зажигавший уличные фонари. Лидия поджидала мужа. Финансист Сушо, которого он встретил у Вери в начале октября, с того дня несколько раз приглашал его к себе. Но только две недели назад у них пошли серьезные переговоры. А в этот день утром господин Сушо, приятель Уврара, послал Флорану записку, вызывая его к себе на два часа дня. Флоран возлагал большие надежды на эти переговоры. Став опять штатским человеком, он не вернулся в фондовое управление Казначейства - там происходила тогда реорганизация. Откладывалось возвращение к прежней рутине, которая, возможно, день за днем затянула бы его, и благодаря этой отсрочке тысячи замыслов роились в его голове. Впрочем, кто бы мог избежать заразительного воздействия лихорадочной атмосферы тех лет? В психологии каждого в той или иной степени сказывалось возбуждение, охватившее тогда всю страну, весь народ и палату депутатов, которая, не успев собраться и оглядеться, уже заявила о своем намерении изменить курс и действительно изменила его во всех отношениях и даже зашла в этом слишком далеко. В провинции еще не угас огонь раздоров, до заключения мира было еще далеко, не утихала вражда партий, сводились личные счеты, свирепствовали доносы. Наскоро зашивали раны на теле родины и пользовались для этого отравленной ниткой. Превотальные суды готовились действовать, пэры Франции - и среди них маршалы империи - уже отправили Нея на расстрел. Беседы с финансистом Сушо сразу же покорили Флорана, но Лидия не отрешилась от обычной своей осторожности, - и сейчас она поджидала мужа со смешанным чувством надежды и страха. Наконец она заметила его в сумерках. Он Когда он подошел ближе, Лидия разглядела, что он несет горшок с цветами, обернутый в белую бумагу, и поняла, что Флоран идет с добрыми вестями. Значит он наконец договорился с финансистом. Лидия вздохнула, потом улыбнулась. Она встала с кресла, опустила на окне занавеску, подержала над огнем, пылавшим в камине, туго свернутую бумажную трубочку, с ее помощью зажгла масляную карселевскую лампу и поставила ее на круглый столик. Под железным абажуром фитиль разгорелся, пламя отбросило на потолок золотой диск, и по всей комнате разлился неяркий ровный свет. Сумрак отступил, сгустился в углах, вдоль карнизов и в глубине алькова, за кроватью. - Вот, пожалуйста, - сказал Флоран, бросив на стол сложенный листок. Он даже не успел снять шляпу, поцеловать жену, преподнести ей принесенный цветок. Он ворвался как вихрь. Лидия затворила за ним дверь и хотела было помочь ему раздеться. - Нет, погоди, - сказал он. - Сначала прочти. - Поставив горшок с цветком на комод, Флоран снял шляпу и пальто с многоярусными пелеринами, именуемое каррик, потом сел в кресло и принялся стаскивать с ног сапоги. Лидия склонилась у лампы, держа в руках листок. - Я не очень хорошо понимаю, Флоран. - А кажется, все ясно. Чего ты не понимаешь? - Да тут какой-то биржевой маклер заявляет, что он берет тебя на службу в свою контору. Кто же это такой? Ты никогда о нем не говорил. Я даже имени его не слыхала. Привычным движением она, как и каждый вечер, подала ему мягкие туфли, но протянула их только одной рукой, а в другой все держала письмо. Потом села напротив мужа и добавила: - А я думала, что это господин Сушо берет тебя в свое дело. - И правильно думала. Надев мягкие туфли и домашнюю куртку, развязав галстук, он наконец решился все рассказать жене. Она не все поняла. Выросшая в кругу провинциальной торговой буржуазии, она совсем растерялась, слушая рассуждения мужа, в которых он затрагивал такие широкие проблемы. Она запомнила только, что лица, сведущие в биржевых делах, предусматривали, что в 1816 году будет в корне изменен устав, определяющий положение биржевых маклеров; что в этот устав включат специальные пункты касательно парижских маклеров, каковые пункты господину Сушо прекрасно известны; известно, например, наверняка, что биржевой маклер, который пожелает передать свою должность другому, обязан будет представить кандидатуру своего преемника на утверждение его величества и что, наконец, человек, притязающий на этот пост, должен отвечать трем условиям: пользоваться всеми гражданскими правами, иметь не менее двадцати пяти лет от роду, обладать четырехлетним опытом работы в конторе нотариуса или биржевого маклера. Относительно возраста и гражданских прав Флоран отвечает поставленным требованиям. Остается лишь одно условие: предварительный стаж. Понимает теперь Лидия? - А разве речь идет о том, чтобы маклер когда-нибудь сделал тебя своим преемником? Ведь ты еще не служил у него! - Ну, этот маклер или какой-нибудь другой. Сушо все определит в свое время. Он оставляет за собой выбор конторы, подлежащей передаче, и выкуп внесенного маклером залога. Разумеется, я предоставляю ему действовать по своему усмотрению. Такое счастье, что он берет в свои руки это дело и мое будущее! И тут Флоран заговорил о вознаграждении, которое он будет получать. Супруги сидели у круглого столика с доской из черного и белого мрамора, на которую падал свет из-под металлического абажура карселевской лампы. Этот мраморный полированный диск, блестевший, как зеркало, на середине комнаты, был в ней самым ярким световым пятном. Флоран удобно раскинулся в кресле и грел ноги, протянув их к камину. Лидия сидела на краешке стула, сложив руки на коленях. Она слушала очень внимательно, но, по-видимому, не все еще уяснила себе. Уклончивые объяснения Флорана сбивали ее с толку. - Вот что, - сказала она. - Как я понимаю, этот господин Сушо, предусматривая перемены на бирже, о каких ты говорил, хочет, чтобы в будущем году у него был в подчинении маклер, которому он доставит должность на бирже... Нет, погоди, - добавила она, когда муж сделал жест, собираясь что-то ответить. - Погоди. Хорошо, ну, он просто хочет оказать поддержку новому маклеру, на которого может положиться, и помочь ему расширить свои - операции. Верно, друг мой? - Если хочешь, да. - Ну так вот, мне кажется куда проще ему самому занять эту должность, чем пользоваться подставным лицом. - Да ты не знаешь самых азов биржевого дела! Маклер не имеет права производить за свой сч╕т ни одной операции на бирже или в банке, и Сушо тогда пришлось бы отказаться от всех своих спекуляций. - Своих спекуляций? - тихо переспросила Лидия, стараясь кротостью успокоить раздосадованного мужа. - Так он занимается спекуляциями? А ты мне никогда не говорил. - А как ты думаешь, откуда у него деньги берутся? Разве ты не знаешь, как он широко живет, какой у него дом! - Откуда же мне это знать, Флоран? Ты меня не познакомил с господином Сушо и ни разу не брал меня с собою, когда бывал у него. - Ну разумеется. Тебе там совсем не место. И сказав это, Флоран сразу прикусил язык. - Ах, вот как? - воскликнула она. Он видел, что Лидия с удивлением смотрит на него, и понял, о чем она думает: если общество Сушо не годится для порядочной женщины, то разве сам он заслуживает доверия порядочного человека, разве можно участвовать в его делах? - Сушо - холостяк, - заметил Флоран. - У него иной раз бывают актрисы, танцовщицы... Лидия встала. Ей больно было спорить с мужем, да еще в такой день, когда он вернулся домой веселым, довольным. Но еще тяжелее было скрывать от него свои мысли. Она не умела хитрить, держать про себя свои соображения, остерегаясь откровенно высказывать их, когда они ясно сложились в ее голове. Она была самой простодушной женщиной в мире. Она прошла в полумраке за креслом Флорана, ласково провела рукой по волосам мужа и молча коснулась их поцелуем. - Я тебе цветочек принес, друг мой, - произнес он через мгновение. - Ах боже! Ведь и правда! Какая я рассеянная! Вместо того чтобы надоедать тебе своими расспросами, лучше бы... Ну что за прелесть! Просто чудо! Поставив горшок на столик, она развернула бумагу и с восхищением смотрела на кустик белого вереска с плоскими круглыми цветочками, похожими на сливочные помадки. - Это капский вереск, - сказал Флоран, - его надо почаще выносить на воздух, поливать. - Ну конечно. Лидия захлопотала. Из шкафа, служившего буфетом, с тех пор как эта комната стала и спальней и столовой, достала расписную суповую миску, поставила в нее горшок и слегка полила кустик. - Красивее всего, когда он стоит на угловом столике, - сказала она, переставляя цветок с места на место. - Но нынче вечером оставим его около лампы, я хочу им полюбоваться. В тепле цветы запахли сильнее, и по комнате разлился крепкий сладковатый аромат. Лидия пододвинула свое кресло к креслу Флорана и, усевшись, протянула мужу обе руки: - Как ты меня балуешь, друг мой! Она с любовью смотрела на него и, может быть, любила его в эту минуту еще больше оттого, что поспорила с ним. С уст ее уже готово было сорваться признание в заветной тайне, но Флорана занимали совсем иные мысли, и он не заметил ее порыва. Он снова пустился в рассуждения; доводов ему было не занимать стать. - Пойми, душенька, времена переменились! Бывают в истории такие периоды, когда один год надо считать за два, и не только потому, что событий тогда случается множество. Но и в области идей происходят стремительные перемены. Мы сейчас находимся на повороте. Горе тому, кто этого не замечает, вздумает цепляться за старые системы и даст другим обогнать его. Ведь все изменилось. Дело не может идти так, как оно шло при Республике... И даже так, как это было при императоре, - добавил он, безотчетно понижая голос. Намек на Наполеона вырвался у него не случайно. Воспоминания об императоре всегда жили в тайниках его души, но чаще всего ему приходилось их сдерживать. Как и все молодые люди того времени, Флоран не мог не поддаться наваждению, каким было царство Наполеона. Однако Флоран не сделал его своим кумиром. Он был свидетелем могущества человека, пленявшего многие поколения - даже те, которые его не знали, - но не принадлежал к числу его духовных сыновей, он не бывал в его походах и не получал от него никаких милостей. При Наполеоне он был мелким начинающим чиновником, а в национальной гвардии тоже занимал второстепенный пост - это предохранило его от фанатичного преклонения перед императором; карьера отца, сколь ни была блестящей, оборвалась рано, а посему чувство признательности и тщеславие не могли привязать семейство Буссардель к императорской колеснице. Воспитание, полученное Флораном, не подготовило его ни к воодушевлению на поле боя, ни к мечтам о власти над всем миром, ни даже к участию в том движении мысли, которое возглавляли писатели, уже ставшие знаменитостями. Он представлял собою полную противоположность молодым предшественникам романтиков и, намереваясь идти в ногу со временем, полагал, что наступившее время сотрет с лица земли стеснительные нововведения, появившиеся за последние двадцать пять лет. Родись Флоран на десять лет раньше, он при том же происхождении и том же воспитании, быть может, и был бы пламенным сторонником этих новшеств. Но в 1789 году он был трехлетним ребенком, к 18 брюмера - подростком, а возраста зрелости достиг после коронации Наполеона. Он поступил на государственную службу, когда люди его среды, родственные ему по духу, как он это чувствовал, уже начинали страшиться головокружительного взлета Франции и желали, чтобы деловая жизнь в стране наконец оживилась. Под влиянием этих практических умов, их критики существующих порядков и завершилось его духовное развитие. Оно было плодом последних лет императорской власти, и вступление этого молодого человека в зрелую пору жизни совпало с моментом крушения империи. - Я нисколько не сомневаюсь, что ты прав, друг мой, - сказала Лидия. - Ты же знаешь, как я полагаюсь на твое мнение. Я вовсе не думаю, что в этих вопросах больше смыслю, чем ты... Я никогда не забываю, что я самая обыкновенная провинциалка. Лидия улыбнулась, произнося эти слова, а Флоран, Как будто желая на этом закончить разговор, поднес к губам ее руку и приник к ней поцелуем. - А что ж детей не слышно? - спросил он. - Где они? - У соседки. Бедняжка Рамело томится бездействием и частенько предлагает мне позаниматься с девочками. Я решила принять ее предложение, по крайней мере на сегодня. А Батистину отправила на кухню готовить обед. Мне хотелось одной встретить тебя. Она помолчала секунду и, видя, что муж ничего не отвечает, докончила дрогнувшим голосом: - Мне тоже надо кое-что сказать тебе... - Вот как? - произнес он, закидывая поудобнее ногу на ногу. - Какие же у тебя новости? Она отвела взгляд, краска бросилась ей в лицо, но Флоран все еще не понимал. Тогда Лидия поднялась и, опершись обеими руками на подлокотники его кресла, наклонилась и что-то прошептала Флорану на ухо. Он сразу выпрямился и схватил ее за руки. - Ты уверена? - Да, друг мой. Голос ее звучал мягко; покоряясь рукам, сжимавшим ее руки, она склонила голову на плечо мужа, - Я все ждала, не была уверена. Но теперь уж нет сомнений, - Сколько же? - Третий месяц. Он привлек ее к своей груди и крепко обнял, он целовал ее в лоб, в щеки, в губы, трепетавшие под его поцелуями. Он и смеялся, и полон был умиления; а она, смущенная, взволнованная, готова была плакать от счастья. - Любимая моя! - шептал он. - Моя Лидия, жена моя! Как я тебя люблю! Как жизнь хороша, как она милостива к нам! И в эту минуту в прихожей хлопнула дверь, открытая чьей-то сильной рукой. В тихой квартире раздались тяжелые шаги: трое мужчин, обутые в сапоги, направились к комнате, соседней со спальней супругов; послышался гортанный и тягучий говор. Затем пришедшие с громким пыхтеньем тянули и сбрасывали на пол что-то тяжелое - это австрийцы снимали с себя сапоги. Чета Буссардель, стоявшая посреди комнаты, слышала все это, но не разомкнула объятий. Но вот из коридора донеслись другие, более мягкие шаги. Несомненно, Батистина собирается накрывать на стол. При этих мирных, домашних звуках супруги отошли друг от друга. Чтобы освободить место, Лидия переставила цветок на угловой столик, передала лампу мужу, достала из шкафа скатерть и, развернув ее, перебросила один конец через стол подошедшей служанке. V  - Нельзя ли... нельзя ли убрать отсюда эту гравюру? - слабым голосом попросила Лидия. Рука ее, глянцевая от испарины, как полированная слоновая кость, упала на смятую простыню. Жена Буссарделя младшего с середины дня мучилась родовыми болями. Тщетные страдания! Роды все не наступали. - Сейчас, милочка, - послушно сказала Рамело. Эта благожелательная соседка, искушенная во всех испытаниях, выпадающих на долю женщин, при любых обстоятельствах бывала на высоте положения, и тут она добровольно взяла на себя обязанности сиделки при Лидии. Сначала для нее вполне достаточно было помощи Батистины. Но наступили вечерние часы, муки матери все усиливались, а между тем организм ее не отвечал на них должным образом. В доме все встревожились. Рамело вспомнила о почтенной и знающей повивальной бабке, за которую она вполне ручалась. За ней было послано. И теперь ее ждали. Кроме того, Рамело любезно предложила отвести девочек в ее квартиру. Там они были достаточно далеко, чтобы крики матери не доходили до них; присматривать за ними взялась другая соседка. - Сейчас уберу картинку, - сказала Рамело. Она прошла за кровать и сняла со стены гравюру в рамке, повешенную в алькове для украшения. Это была благочестивая картина, некогда полученная Лидией в пансионе "в награду за успехи и примерное поведение"; выйдя замуж, Лидия привезла ее с собою вместе со всей обстановкой своей девичьей комнаты. На картине изображен был страшный суд, в преисподней, представлявшей собою нижнюю часть композиции, кишмя кишели грешники и грешницы. Фигуры этих мертвецов, терзаемых адскими муками, по-видимому, пугали роженицу. Рамело положила гравюру на столик и вернулась к постели. Лидия застонала. Просунув руку под одеяло, Рамело осторожно ощупала ей живот. С жалобными стонами роженица вглядывалась в наклонившееся над нею лицо, полное сосредоточенного внимания. Но в ответ на этот испуганный, вопрошающий взгляд Рамело только улыбнулась ей успокоительно; видя, что она тяжело дышит, что на лбу у нее выступили капли пота, она смочила мягкую тряпочку розоватым туалетным уксусом, провела ею по вискам Лидии у края чепчика, потом за ушами, по шее и верхней части груди. Вскоре боли стихли. - Что Флоран делает? - спросила Лидия, переводя дыхание. - Почему его нет здесь? Который час? - Буссарделя я послала в аптеку, ведь Батистина каждую минуту может мне понадобиться. Он сейчас вернется... Который час? Да уж одиннадцатый. Вам, поди, душно? - добавила Рамело, раскачивая створку распахнутого окна, чтобы в комнату влилось хоть немного вечерней