сарделей соблазнился бы легкостью наживы в двадцатые годы и объявил бы, что всякая финансовая предусмотрительность бессмысленна во времена, когда бог знает кто, не имея ни опыта, ни связей, зарабатывает миллионы,- какой жестокий урок ожидал бы лго в тридцатые годы. Отныне маловеры ничего не могли противопоставить этим стародавним принципам, которые самим ходом событий обрели вторую молодость, были блистательно реабилитированы. Конечно, мои братья, невестки, кузены и кузины знали об этом; они склонились перед очевидностью. И, конечно, именно поэтому они пребывали в полной покорности и прожили всю свою юность, так и не познав ни независимости, ни романтики, ни самой юности. Когда мне было лет десять-двенадцать и мы всей семьей проводили лето в Солони, вся юная шайка - мои братья, кузены и кузины - держала меня в стороне, поскольку я была для них слишком мала. Я сама понимала, что стеснила бы их, но мне хотелось знать, чем именно. Как-то раз, сделав огромный круг, я подкралась к беседке, где они часто сидели и куда меня с собой не брали. Я услышала их голоса: наконец-то я узнаю, о чем они говорят, когда меня нет. Я навострила уши, сердце мое гулко билось в груди, потому что я заранее чувствовала себя преступницей. - А я, - сказала моя кузина Женевьева, - а я ни за что не оставлю свои деньги в сберегательной кассе. Гроши какие-то, нет уж, дудки. - Хочешь их хорошо поместить? - спросил Симон.- У меня есть с кем посоветоваться. Ему было тогда двадцать лет, а ей пятнадцать... В этой гостиной, где электрический свет играл на золотых украшениях и парче, где редкая женщина рискнула бы появиться хотя бы без нитки жемчуга, где на мощной маминой груди, в ее ушах, на ее запястье красовалось изумрудов на полтора миллиона франков, где, наконец, среди старых и молодых трудно было обнаружить даже тридцать супружеских пар, чьи доходы не достигали бы полумиллиона, - вот тут-то я еще яснее, чем раньше, увидела добродетели и пороки, присущие нашей семье. Я могла бы их все перечесть по пальцам. Но мне кажется, что более убедительно выразить их в двух словах, которые сами мои родители любили повторять с пафосом, прибегали к ним кстати и некстати, которыми они победоносно потрясали и размахивали, как стягом своей собственной касты: лчувство денег╗. Когда кто-нибудь из наших говорил: лМы обладаем чувством денег... У него развито чувство денег... У тебя совершенно отсутствует чувство денег╗, - этим было сказано все. Во имя этого пресловутого чувства мы обязаны были держаться семьи, не любя друг друга; обязаны были встречаться, не испытывая при этом никакого удовольствия; посещать друг друга потому, что так полагалось, а не потому, что хотелось; выходить замуж и жениться без любви; шпионить друг за другом, но не доносить, мучить друг друга, но не вредить друг другу; страдать от ярма, но не сметь его скинуть; жить, наконец, довольствуясь своей участью, не зная, что такое жить счастливо. Как-то мама сказала мне - только она одна умела так говорить - с вялой улыбкой и проницательным взглядом: - Можешь смеяться над нами, детка... Смейся сколько тебе угодно над нашим чувством денег. Однако благодаря ему ты и твой братья никогда не знали ни в чем недостатка. И верно. Мы всегда имели то, что нам необходимо. Но не имели того, что нам действительно необходимо было иметь. То и дело я поглядывала на стенные часы. После двух часов утра я все реже стала получать приглашения на танцы; не то чтобы я хмурилась, но и не пыталась удерживать при себе кавалеров. Среди всей этой суеты я начинала чувствовать себя усталой или, вернее, одинокой, испытывала какое-то смутное отвращение. Я решила поискать укромное местечко, где можно было бы отсидеться, ибо я отлично понимала, что если подымусь к себе, это будет с моей стороны грубым вызовом. Я вошла в библиотеку. Здесь царило некое подобие покоя. Попасть сюда можно было, только пройдя столовую, где устроили буфет; в этом крыле особняка музыка звучала приглушеннее, и тут не танцевали. Здесь, в библиотеке, сидя вдоль шпалер шоколадного цвета, молодые девушки вкушали радость флирта с сынками адвокатов. Я усадила две-три наиболее благовоспитанные парочки, вскочившие при моем приближении, и с озабоченным видом, будто спешила по хозяйству, пересекла комнату. В углу библиотеки, за деревянной лестницей, выходившей на открытую галерею, находилась стеклянная дверь, над которой была прибита портьера, образуя как бы нишу. Через эту дверь я и ускользнула. И очутилась в зимнем саду. Как я и предполагала, здесь не сделали никаких приготовлений к рауту; в нашем особняке это был самый заброшенный уголок, не привлекавший никого из Буссарделей. Так с какой же стати он привлечет внимание гостей? Даже парадного освещения здесь не пожелали устроить. Только в самой глубине, над запасным выходом, как всегда, горела лампочка. Горела она, очевидно, здесь уже давно, никто не потрудился ее сменить, и свет стал какой-то тускло-красный. Под стеклянной крышей были разлиты искусственные сумерки, тот мертвенный полумрак, который ложится на все неподвижными пятнами. Я пошла по главной тропинке мимо двух лужаек к гроту. Я знала, что там возле миниатюрного бассейна стоят три гнутых металлических стула, на которых никогда никто не сидел. Сделав несколько шагов и глотнув немного воздуха, я сразу же почувствовала спертую атмосферу зимнего сада, зловонный запах плодородия, который всегда доводил меня здесь чуть ли не до тошноты. Сейчас, после бала, скучного и утомительного, это ощущение было еще острее. Хотя грудь мою стеснило, я продолжала идти вперед прямо к гроту, словно там ждало меня облегчение, словно там должно было разрешиться все, словно там была разгадка или призрак прошлого. - Ай! - вскрикнула я. - Кто это? На одном из стульев я разглядела неподвижный силуэт. Прежде чем я пришла в себя, сердце мое успело несколько раз гулко простучать в груди, измеряя, как маятник, бег минут. И я услышала голос Ксавье: - Вот бы никогда не поверил, что мое присутствие может тебя напугать... Именно по этой фразе, больше чем по звуку голоса, я узнала его. Никогда он прямо не отвечал на обращенный к нему вопрос. Его ответ проходил сначала через логические эллипсы извилистым путем раздумья, что было столь же естественно для него, как естественно для некоторых животных передвигаться зигзагами. Возможно, он считал просто излишним и бесполезным задерживаться на всех промежуточных связях и переходах, необходимых для развития мысли, в отличие от большинства людей, уточнявших как раз эти связи во всех деталях. - Я думала, что я одна здесь... - Жалеешь? - спросил он. Я поступила как Ксавье - не ответила и села с ним рядом. Ксавье вздохнул: - Ох! Слишком уж их много! - Особенно много лих╗ женского рода. - Представь себе, Агнесса... В последний раз я танцевал там, наверху. - В горах? - Да. В Сертигтале. У тамошних моих друзей, небогатых фермеров, которые выдавали дочку замуж. - Там, должно быть, совсем иначе танцуют. - Верно. Мои друзья танцевали лучше. Мы помолчали. Хотя я совсем не знала кантон Граубюнден, я легко представляла себе Ксавье среди высокогорных пастбищ, среди лесорубов и сыроваров. - Ты жил в стороне от Давоса? - Слава богу, в стороне! - ответил он.- Совсем в стороне. В Сертигдорфли. Чтобы туда добраться зимой, надо ехать три часа на санях. - Уверена, что ты редко спускался. - Почти никогда. Несколько раз был в Клаваделе. Это все, к чему я мог себя принудить. - Он негромко рассмеялся, потом заговорил прежним серьезным тоном: - Чаще я подымался в противоположном направлении - в Кюхальпталь или в Дуканпас. Впрочем, эти названия тебе ничего не говорят. - Нет, представь себе, говорят. Я заметила в полумраке, что Ксавье посмотрел на меня с большим вниманием. На его костистый лоб падали тусклые блики света, но глаза уходили в темные провалы орбит. Оттого, что я не видела его зрачков, от которых у меня сохранялось впечатление ясности, я запнулась, тем более что сейчас взгляд его казался погасшим, но тут же сказала: - Уверена еще в одном, уверена, что ты никогда не скучал. Он ничего не ответил именно потому, что я угадала. Мы уже говорили с ним на одном языке и понимали друг друга. - Ты ведь жил среди местных жителей, - продолжала я. - И делил с ними их труды? Он стал слушать меня еще внимательнее. - Странное дело, Агнесса... Никто, кроме тебя, меня об этом не спросил. Выходит, хочешь меня приручить? - Нет. Просто спрашиваю, потому что мне интересно. Я сказала правду. Он добавил: - Мы мало знаем друг друга, Агнесса... Больше всего меня интересовало скотоводство. У меня к этому особый талант. Десятки раз, например, я помогал при трудных раст╕лах. А летом следовал за стадом; подымался на высокогорные пастбища в поисках прохлады. И оставался там целыми днями. Спал в хижине вместе с пастухом. Питались мы черным хлебом, который приносили нам из долины раз в неделю, и сыром, который делали сами. С собой я не брал ничего, ни сигарет, ни книг. Только мыло, чтобы умываться в ручье. Когда в окрестностях появлялись альпинисты, я прятался. Я был счастлив. Пастухи научили меня песням, рассказывали местные легенды. Я тебе потом спою. Я ведь знаю тамошний диалект. Я укоризненно погрозила ему пальцем. - Послушай, Ксавье, да ведь ты тоскуешь по Швейцарии. - Ты так думаешь? - наивно спросил он, как будто я была лучше, чем он, осведомлена о том, лто творится в его душе. - Ты легко можешь вернуться туда. - Когда? - Да когда захочешь. Сошлешься на состояние здоровья. - Сейчас не могу, я ведь поправился. - Не будь ребенком, Ксавье. Ты совершеннолетний, ты сам себе хозяин. - Но у крестной есть на мой счет свои планы, - протянул он. - Вот как? Какого же рода планы? Неужели они успели ему сообщить свой проект брака с дочерью Мортье? А он сейчас перескажет его мне? Ксавье продолжал: - Речь идет о том, чтобы я записался на юридический факультет. В санатории, заметь, я учился. Там были очень хорошие профессора. И получил в Гренобле аттестат зрелости. - Тогда в чем же дело? Какая тебе нужда в двадцать три года снова садиться за парту? Разве что эта перспектива тебя соблазняет. - Этого нелегко избежать... Крестная считает, что надо. И Симон тоже. Вся семья того же мнения. - За исключением меня, - живо произнесла я. - За исключением меня, хотя, конечно, моего совета не спросят... Не поддавайся и все тут. - Это нелегко, - повторил он. Впервые на моих глазах он проявил свой самый главный недостаток, единственный свой серьезный порок: я имею в виду инертность. Подобная неспособность действовать крайне не гармонировала с его характером, достаточно твердым во всех прочих отношениях. Это свойство его не украшало; оно вдруг открыло в нем какие-то ребяческие черты, какую-то слабость; в обаянии Ксавье было что-то не от мира сего╗ и я прозвала его Нездешним. Но, главное, это тягостно напоминало о его физическом состоянии, о его недавней болезни, которая могла вновь проявиться в любую минуту. Однако сейчас мне не хотелось ни на чем настаивать. - Пора нам с тобой возвращаться, - сказала я. - Скоро подадут ужин. Но не пошевелилась. Он тоже. Должно быть, он твердил про себя мой слова насчет его тоски по Швейцарии, потому что вдруг спросил: - А ты, после двухлетнего пребывания в Америке, ты сохранила о ней добрую память? Можно тосковать по этой стране? - Ксавье, - растерянно произнесла я, - по любой стране можно тосковать... - О! - сказал он, подняв голову и таким тоном, будто мои слова осветили неясную ещ╕ для него мысль. - Ты там нашла друзей... друга... Он был просто изумителен! Я повернулась к нему. Именно в ту минуту, когда я упрекала его в ребячливости, он сумел проявить свою душевную чуткость. Чуть отодвинувшись, он откинулся на спинку стула, и тусклый электрический свет лампочки, горевшей сзади меня, проскользнув в щель между листьев, упал на его лоб маленькой круглой точечкой. Это золотое пятно легло как раз на то место, где надо лбом начинают расти волосы. И невольно мне подумалось, что, возможно, под черепной коробкой Ксавье работает мысль ясная, но замкнутая в себе, как этот световой кружочек, как этот отсвет. Понизив голос, я сказала: - Да, Ксавье... Друга... Даже немного больше. Я тебе как-нибудь потом расскажу. Я замолчала. Он тоже не произнес ни слова. Музыка доходила сюда до нас издалека, словно из соседнего дома. Я наслаждалась этой минутой. Вспомнила, что среди всех злых чар зимнего сада самыми страшными казались мне всегда его тишина и неподвижность. Но сейчас в тишине и неподвижности я переживала чудесное мгновение. Подле вновь прибывшего, почти незнакомца, подле юноши, о котором неделю назад я даже не думала. Ведь я жила, не переставая ощущать в своем сердце другого. Конечно, это не значило, что я полюбила вновь; я не любила Ксавье, чувствовала даже, что никогда его не полюблю. Но я снова начала думать о ком-то. Как? Так быстро? Радостная и в то же время несколько разочарованная, я спросила себя: неужели все женщины таковы? Когда, отодвинув портьеру, я совсем было собралась войти в библиотеку, я заметила, что туда уже внесли маленькие столики. Их расставили также в бильярдной и в столовой. Кругом суетились лакеи, а гости подбирали себе приятную компанию для ужина. Жестом я остановила следовавшего за мною Ксавье, затем сделала шаг назад и опустила портьеру. Мы стояли теперь между тяжелой портьерой и дверью, ведущей в зимний сад. - Не стоит возвращаться вместе, - шепнула я. - А то мы привлечем к себе внимание. Может, нас уже ищут. Я сама невольно улыбнулась этому шепоту, этому заговору и предложенной мною хитрости. В темноте я угадала, что Ксавье тоже заговорщически улыбнулся. Чтобы открыть стеклянную дверь в зимний сад, которая находилась за моей спиной, мне пришлось отвести назад руку. Мы стояли вплотную друг к другу в нашей тесной нише, и, чтобы легче было дотянуться до двери, я взялась за плечо Ксавье и прижалась к нему. Застыв в этой позе, я произнесла еле слышно: - Проберись через зимний сад и выйди задней дверью. Попадешь в коридор, ведущий в людскую. Если кто-нибудь тебя встретит и спросит, скажешь, что отдыхал у себя в комнате. - Ах, нет... - Почему? - Потому, что это неправда. Я прикусила губу и привела, как мне казалось, достаточно веский довод: - Это не страшно, это так называемая светская ложь. - Я скажу, - ответил он, развивая свою мысль, - скажу, что мне стало скучно в гостиной и что, проведя полчаса в зимнем саду, я воспрянул духом. - Скажешь потому, что это правда? - Ты сама знаешь. Нельзя было до бесконечности стоять в этой неудобной позе, которая к тому же, возможно, стесняла Ксавье. Я повернула ручку двери. Выпустив плечо Ксавье, я выпрямилась. Темный силуэт шагнул за порог погруженного во мрак зимнего сада, потом повернулся ко мне... И с невидимых губ сорвались непонятные слова: - Grazcha fich per il gradevol moment! - Что? Что? - невольно воскликнула я, - Grazcha fich per il gradevol moment! - Но что это значит? - Это значит: спасибо за приятную минуту. Так говорят в Граубюндене. Он тихо рассмеялся. Я увидела, как он идет по дорожке. Шагов его не было слышно. Этим вечером я столкнулась с Ксавье, только когда стали разъезжаться родственники. Ужинал он за одним столом с Анной-Мари Мортье, с крестной, с дочкой старшины адвокатского сословия и с первым секретарем бельгийского посольства - словом, здесь собрались самые почетные гости. Наконец уехал последний гость, и тогда почти все Буссардели, жившие на стороне, которые стойко выдержали до конца свою роль необходимых для представительства статистов, стали прощаться с Буссарделями, жившими на авеню Ван-Дейка. Это прощание происходило в передней. Уходя, каждый прикладывался к тете Эмме, поздравляя ее с успехом. А она ликовала; ей с трудом удавалось скрыть свое торжество. - Да! - гудела она.- Могу сказать, все на славу! Правда, я боялась, что не дожарят гусиную печенку, но нет!.. А главное, ни одна пробка не перегорела. - Ничего удивительного, дорогая Эмма, - заметила мама, - ты ведь сама за всем смотришь. - Пардон! - возразила т╕тя.- Справедливость требует отметить, что мне помогали. И в первую очередь ты, Мари... да, да! Потом обе твои невестки... Да, и вы, Жанетта, несмотря на свое положение. И Луиза тоже, хотя она не привыкла к светской жизни. Бедная моя Луиза, я тебя не держу, беги скорей домой и сразу в постель. Жюльена тоже выказала себя с лучшей стороны. Я отнюдь не страдала от того, что меня не внесли в список лиц, достойных похвалы. Впрочем, и мне также довелось выслушать оценку своего поведения, ибо тетя Эмма добавила: - Я не говорю о тех, которые только и делали, что танцевали; это весьма приятный род самопожертвования... О, я никого не собираюсь упрекать, не хочу омрачать праздника! - Прими и мои поздравления, Эмма, - сказала, прощаясь, одна из наших кузин.- У тебя во всем такой размах. - Не говори этого, милочка, ты меня в краску вгонишь... И она поцеловала родственницу чисто буссарделевским поцелуем - лчмок╗, лчмок╗ в воздух, не касаясь щеки. - Кстати, а где Ксавье? - спохватилась тетя. - Он здесь! - отозвался из галереи Симон. - Мы курим. - Иди сюда, детка! - крикнула тетя Эмма. Ксавье покорно явился на зов. Названая мать обняла его перед всем семейным строем, перед родственниками и родственницами, успевшими одеться и явно терзаемыми завистью. - Герой бала! - воскликнула тетя. - Надеюсь, ты доволен? Если уж это не блистательное начало светской жизни, тогда я складываю оружие. Наконец ушли последние гости, В вестибюле осталась только триумфаторша тетя Эмма, мама, Дядя, папа, Ксавье и я. - Ну, а теперь спать! - скомандовала тетя Эмма. - Мы вполне заслужили отдых. Сейчас, Агнесса, я подымусь и спущу тебе лифт. - Спасибо, - отозвалась я. - Мы подымимся пешком. Верно, Ксавье? Но за Ксавье ответила тетя: - Что за странная мысль! Можно подумать, что ты не устала! - Ox, ox, ox, ox! Вот она молодость, - заохал довольно некстати дядя Теодор. - Я тоже в их годы не знал, что такое усталость! Бывало, простоишь целую ночь на тяге, но если попадется приятный компаньон, то... Конца мы не расслышали. Дверцы лифта с грохотом за хлопнулись за четырьмя Буссарделями. И вдруг в этой застекленной кабинке, которая медленно поползла вверх, тетя Эмма как-то сразу лишилась своего престижа: тут среди моих родных восстановилась истинная иерархия. Ибо рядом с папой и дядей, одетыми в черные фраки, и рядом с тетей, совсем уж безнадежно черной в своих крепах, мама в пурпурном одеянии была похожа на кардинала, окруженного своими коадъюторами. Лифт исчез со своим грузом. А мы тем временем не спеша подымались наверх. Когда мы дошли до площадки третьего этажа, наши родичи уже водворились в своих апартаментах; лифт спустился. Кто-то, должно быть лакей, потушил огни в нижнем этажей Особняк погрузился в тишину. Мне осталось только попрощаться с Ксавье, чья комната помещалась на третьем этаже. Мне же предстояло подняться на четвертый. Я на минуту прислонилась к перилам. Ноги у меня гудели; слишком я натанцевалась. Однако сегодняшний вечер не разочаровал меня, и я пыталась его продлить, преодолевая усталость. Ломота во всем теле и сознание победы, смутная надежда на лучшее будущее - в таком точно состоянии возвращалась я некогда с бала, если, конечно, меня не сопровождала мама. 4  Молоденькая Мортье безапелляционным тоном потребовала, чтобы нас провели в салон, где никто не помешает нашей беседе, что отвечало моим замыслам. Впрочем, было довольно раннее утро, так что в прославленной модной фирме Эрмины Легран можно было не опасаться чрезмерного наплыва заказчиц. Дочка нотариуса всерьез приняла роль моей покровительницы и советчицы. После знаменитого раута у тети Эммы мне пришлось пойти с Анной-Мари на концерт, ибо она выдавала себя за страстную поклонницу Баха, а после концерта мы отправились в мрачное кафе при магазине, где подавали настоящий китайский чай и где, по словам моей спутницы, можно быть спокойной, что встретишь дам только нашего круга. Более близкие отношения, если тут уместно это выражение, установились между нами за три дня до встречи у портнихи. Семейство Мортье пригласило на торжественный обед членов семейства Буссардель с авеню Ван-Дейка, за исключением, понятно, бабуси, но включая Ксавье и меня. Обед проходил ужасно тоскливо, но мне было забавно наблюдать за циклопическими усилиями хозяев обольстить гостей. Наши друзья занимали огромную квартиру в угловом доме, выходившем окнами на улицы Франциска I и Ля Тремуй. Это помещение, казавшееся темным из-за пушистых портьер вяло-красного цвета, загроможденное безобразнейшей мебелью, картинами и бронзой, ничем не напоминало наш фамильный особняк, обставленный, должна признаться, с большим вкусом. И однако же в этом доме я могла наблюдать тот же самый образ жизни и те же самые мысли, те же манеры, те же традиции, что и у нас. Родители Мортье - и отец и мать - выставляли эти преимущества напоказ с напускной непринужденностью, плохо скрывавшей их торопливые потуги ослепить нас: лУ нас принято, чтобы... Единственно, о чем мы заботимся... Вот в этом наша Анна-Мари не имеет соперниц...╗ И все, что выражалось этими словами, было до неправдоподобия схоже с тем, что любила наша семья. Я окончательно перестала удивляться тому, что мои родные уже давно остановили свой выбор на этом соседнем племени. И особенно меня раздражало, особенно побуждало расстроить затеваемый маневр не так то обстоятельство, что наши отдают Ксавье на съедение этим самым Мортье, как то, что эти самые Мортье, которым отдают Ксавье, так похожи на Буссарделей. - Нас интересует вечернее платье, мадемуазель Эдме! - заявила Анна-Мари. Совершенно ясно, что для болтливой и решительной барышни, выглядевшей значительно старше своих лет и такой земной... Ксавье... эта странная душа... Но она не дала мне времени додумать мою мысль. - Станьте сюда, Агнесса! Спиной к окну. Так гораздо удобнее: все недостатки сразу видны... Мадемуазель Эдме, я рассказывала приятельнице о вашем флорентийском платье; скажите, чтобы его принесли!.. А где вы будете, Агнесса, заниматься зимним спортом? - Еще не думала. - Почему бы вам не поехать в Арльберг? Вы мне возразите: в своем поместье лучше, но, поверьте, это пустяки! Я ведь очень редко кому советую это место, а то там будет слишком людно! Но вам - другое дело!.. Я там была с мамочкой в прошлом году. Вы, если не ошибаюсь, путешествуете одна? - Да. Или с друзьями. Мать не любит ездить, братья женаты, ну и... - Как странно, Агнесса... Я говорю лмамочка╗, а я заметила, что вы всегда говорите лмать╗. - Дело привычки, - ответила я. Анна-Мари продолжала: - До последнего времени я ездила с мамочкой. И очень довольна: так, по-моему, гораздо лучше. Вовсе я не тихоня какая-нибудь! Но молодые люди такие нахалы. - Да что вы? - Уж поверьте! Сразу видно, что вас два года не было в Париже. В теннисных клубах, дорогая, во время зимнего спорта и даже на самых шикарных вечерах девушке все время приходится быть начеку! А иначе!.. - Мне кажется, Анна-Мари, что это зависит от того, как себя вести, можно просто не допускать разных неприятных эпизодов. - Конечно! Поверьте, что со мной молодые люди всегда ведут себя более чем корректно. Кинув взгляд на свою собеседницу, я охотно поверила. А она продолжала многозначительным тоном: - Но всегда найдутся девушки, за которыми они ухаживают. А каково нам смотреть на это! Тут вошли манекенщицы. - Ах, Агнесса! Посмотрите, вот то флорентийское платье! Ну, что скажете? Платье оказалось одновременно претенциозным и слащавым, все в цветочках и бантиках, и называлось не более не менее, как лБотичелли╗. -Ну, а на пасху? - не унималась болтунья. - Если не ошибаюсь, у вас поместье в Ардело? - У моего старшего брата... Вилла, которая досталась ему от первой жены, - Ах, чудесно! А вот посмотрите, в таком платье я била у вас на балу... Впрочем, на пасху там, Должно быть, собачий холод. Я повернулась к ней всем корпусом, чтобы она лучше расслышала мои слова: - Да. А так как северные пляжи мне не особенно рекомендованы... - Почему? Они, очевидно, действуют на нервную систему. Вот взгляните на это платье, видите, темно-розовое, оно мне тоже очень нравится. - Очень миленькое... Нет, нервы мои выносят тамошний климат, но ведь вы знаете, что для слабых легких он слишком суров. - А разве у вас слабые легкие? - Пока что все в полном порядке... Но я предпочитаю избегать... - О! Лишняя предосторожность никогда не помешает... - Она помолчала с минуту. - Скажите, это потому, что в вашей семье есть предрасположение? - В моей семье - нет. Хотя... Возможно, у Валентина. И я потеряла сестру, совсем еще девочку, которая умерла от злокачественной пневмонии. Но пусть это будет между нами, Анна-Мари... - Но ведь... - Вы сами знаете, каковы люди: такого наговорят, что и не обрадуешься! Да я вообще наша ветвь от бабуси почти не затронута... А разве нам не покажут платья для послеобеденных визитов? - А ваш кузен, Агнесса? - Какой? Ксавье? - Да. - А что именно? - У него есть... Он тоже предрасположен? - О, он выздоровел. - Выздоровел? - Иначе, вы сами понимаете, он бы сюда не вернулся. - Откуда не вернулся? Из Швейцарии? - Да, из Давоса. - Подождите, подождите, я что-то вас не понимаю. Мне называли другое место, называли деревушку... - Верно. В течение трех лет Ксавье жил в шале, в соседней долине. - А до того? Значит, он все-таки был в Давосе? В санатории? - Ну конечно, Анна-Мари. Воцарилось молчание, которое нарушила Анна-Мари Мортье, бросив: - А я и не знала. В следующую субботу, спустившись к завтраку, я не обнаружила за столом ни дяди Теодора, ни тети Эммы. - Они уехали в Солонь, - объяснила мне мама. Ц Охотиться. Отправились нынче утром на машине Симона, он их я обратно доставит. - И мама добавила слащавым голосом: - А тебе не хотелось бы поехать, мое золотко? Хотя нет! Что я! Ты не любишь охоты: слишком ты у нас чувствительная и добрая. - А много народу туда съехалось? - спросила я. - Человек десять. Все деловые знакомства. Ты с ними не встречаешься. Да, кстати! Там отец твоей подружки Анны-Мари. Дядя не видал его уже с неделю и пригласил с собой. - А когда вернутся дядя Теодор в тетя Эмма? - Не раньше понедельника. А то и позже! Они приехали в воскресенье вечером, унылые-преунылые. Оба в сопровождении Симона прошли прямо к бабусе. Мама, которую они из пригорода Парижа предупредили по телефону, уже поднялась туда заблаговременно. Совещание затянулось. Затянулось настолько, что пришлось даже перенести обед на более поздний час - неслыханное у нас отступление от правил. Оставшись наедине с Ксавье в нижней гостиной, я старалась скрыть свое нетерпение. Мой длинноногий кузен растянулся на кушетке, уставив глаза в потолок. Я наблюдала за ним. Совершенно очевидно, он даже не знал о том, что все происходящее имеет к нему самое непосредственное отношение. Это неведение, это пассивное приятия всего не только не внушало мне желания сдерживать свои порывы, а напротив, настраивало на боевой лад. Кто же заступится за этого беззащитного, если не я, более искушенная во всем, что касалось нравов и обычаев Буссарделей, лучше натренированная для семейных битв? Что поделаешь, если в моем распоряжении нет более благородного оружия? Я позвонила и велела принести портвейн, сославшись на то, что так нам будет легче скоротать время. Я выпила рюмку, потом другую. Наконец дверь распахнулась, пропустив нашу родню, и с первого взгляда я поняла все. Мы пошли к столу. Наши охотники сидели с печальными физиономиями, не раскрывая рта. Воздух Солони что-то не пошел им на пользу. В этот вечер мы не услышали обычных рассказов о затравленных зайцах. Но зато говорила я, говорила одна за всю семью. В конце концов тетя Эмма не выдержала и сердито крикнула: - Да замолчи ты, Христа ради! И без того голова болит! Все это дело разворачивалось втайне от меня, не на моих глазах. По кое-каким приметам я лишь изредка догадывалась, что оно не окончательно заглохло. Отзвуки его доходили до меня, как круги, идущие по глади стоячих вод и свидетельствующие о том, что в глубине все клокочет и кипит. Как-то на следующей неделе, когда мы пили кофе, тетя Эмма обратилась к Ксавье с вопросом: - Что ты собираешься, детка, сегодня делать? - Агнесса хочет идти на выставку Вюйара, крестная. А я пойду с ней. Тетя Эмма допила уже свою чашку, но на дне оставалось еще немного кофе, которое она взболтала, чтобы зря не пропадал сахар, и с хлюпаньем втянула в себя. - А что, если я присоединюсь к компании? - воскликнула она.- Что вы на это скажете? Я с удивлением взглянула на тетю. Она ненавидела выставки и музеи. лМеня там зевота одолевает, - жаловалась она, - не от скуки, а просто потому, что все время приходится стоять на ногах. Зевнешь, наглотаешься тамошнего воздуха, и сразу живот схватит╗. К тому же она смешивала в одну кучу всех современных художников, равно их всех презирая. Для нее что Сезанн, что Пикассо - все были просто лкубисты╗. Когда я пыталась восстановить истину, она заключала спор восклицанием: лОба большевики, и не смей мне про них говорить!╗ Тетя Эмма велела подать лимузин, что подтвердило мои подозрения. Она что-то задумала, потому-то она так мила, хочет расположить к себе, надо полагать, Ксавье, а не меня. По этим мелким хитростям легко можно представить себе характер моей тетки: ни настоящего ума, ни настоящей злости. На свое горе, она открыла огонь только в самую последнюю минуту. Мы осмотрели на выставке все картины, а тетя Эмма все еще не выдавала своих планов и лишь изредка бросала с невиданной доселе снисходительностью: лЧестное слово, краски очень миленькие... Ничего не скажешь, тогда были очаровательные моды... Я лично за миллионы не повесила бы такую картину в нашей гостиной, но тем не менее, должна признаться, это все-таки живопись...╗ - Ах, - вздохнула она, когда мы вышли из Залы для игры в мяч, - сейчас не холодно; давайте я угощу вас шоколадом в вафельной. Тетя считала, что кафе под открытым небом в парке Тюильри или в Булонском лесу даме посещать вполне прилично. Мы сели. Тетя Эмма заняла место между Ксавье и мною. Она сделала заказ и тут же повернулась к своему крестнику, сначала наклонилась, потом выпрямила стан, даже подбоченилась, будто желая разглядеть его со всех сторон и подметить в нем то, что могло ускользнуть от глаза простых смертных. Наконец она изрекла: - Вот что, милый, я нахожу, что у тебя неважный вид. Я поняла, что настала минута, когда нужно внимательно слушать и сидеть смирно. Я попросила официанта подать мне кусок хлеба и начала крошить его голубям и воробьям. Птицы, не такие избалованные сейчас, как летом, охотно откликнулись на мой зов и слетелись стаей, чтобы помочь мне разыграть свою роль. - Вот этого-то я всегда и боялась! - продолжала тетя.- Ты в Париже дышишь скверным воздухом. И чего ради, я тебя спрашиваю? Чтобы слоняться по дому, как неприкаянный грешник, и попадаться всем под ноги?.. О, вовсе ты нас не стесняешь: на авеню Ван-Дейка одним больше, одним меньше... Но чего ради?.. Я знаю, что ты мне возразишь: вы ведь сами хотели, чтобы я изучал право. Верно! Но куда нам спешить! Ну, предположим, ты кончишь учение, а дальше что? Не может быть и речи о том, чтобы выделить тебе часть в нашем деле: оба твои дяди, слава богу, живы и здоровы, а твой кузен Симон вполне подходящий преемник. Что же дальше? Если мы захотим создать тебе положение, у нас есть еще время подумать; и чем меньше мы будем торопиться, тем лучше сумеем выбрать... Впрочем, я тебя знаю, детка: ты не протестовал, не возражал против юридического факультета, потому что ты нас любишь и уважаешь; но в глубине души это тебе не так уж улыбается. А, верно я говорю? Ага, видишь... Твоя старая крестная еще умеет разбираться, в людях, особенно в тебе... Пейте, детки, шоколад, пока он горячий. Кто хочет еще вафель? Тетя передохнула, сделала паузу. Первая часть ее речи была окончена, - Ты спросишь: лТогда что же, крестная?╗ И ты прав... Вот в чем весь вопрос... Отправить тебя обратно в горы, - гм! гм! гм! - но это мне не по душе. В конце концов, станут говорить, что ты по-прежнему болен. Кто знает, может, уже сейчас говорят! Кто знает, может, твое почти постоянное пребывание... я ведь тебя, детка, силой туда не посылала, тебе там самому нравилось... уже произвело плохое впечатление и только тебе навредило! Ведь как доказать людям, что они ошибаются? Нет, никаких гор! Это решено! лТогда что же, крестная?╗ Так вот, сынок, у крестной есть свой план. Ага, не терпится узнать? Пожалуйста: я тебя томить не собираюсь. Не пошлешь крестную к черту, если она подарит тебе мыс Байю?.. Не помнишь, что это такое? Мыс Байю, да будет тебе известно, составляет юго-западную оконечность одного из трех Гиерских островов. Наша семья им давно владеет, еще со времен моей бабки Клапье. Когда твоему дяде досталось поместье в Солони, я получила мыс Байю. Но, признаюсь, это не место для такой женщины, как я, слишком привязанной к семье. После смерти обожаемого папочки я много раз мечтала уехать туда, похоронить там себя заживо до конца своих дней... Но человек предполагает, а бог располагает!.. Маме было так одиноко на авеню Ван-Дейка! У меня не хватало духу ее оставить... К тому же в те времена, чтобы добраться до острова, надо было ехать на лодке целых два часа; а меня укачивает до обморока... Короче, дарю тебе мыс. Воздух там целебный. И нет такого столпотворения, как на Ривьере. А ты ведь любишь одиночество, там тебе будет рай: Байю расположен прямо на берегу, моря, кругом настоящая пустыня, особенно с той стороны, которая обращена к Франции... Есть там дом, по моему распоряжению его поддерживают в порядке; хорошее строение в старинном стиле и, поверь мне на слово, всего в километре от моря, и земли предостаточно. Я знаю, там есть защищенные от ветра уголки, где разводят ромашку и левкои. Как видишь, жаловаться тебе не приходится! Именно так! Поезжай, когда захочешь, поживи недельку-другую, а если понравится, - это Эльдорадо твое. Для формы я тебе продам его за ту сумму, которую вручу тебе из рук в руки, чтобы в дальнейшем избежать трат по вводу в наследство. Уж чего-чего, а солнца тебе хватит. Можешь там жить круглый год и не чувствовать, что ты кому-то в тягость... Вот и весь фокус. И фокус этот удался. Ибо никто не собирался вообще женить Ксавье, его хотели женить именно на Анне-Мари Мортье. А когда дело сорвалось, несчастный сирота вновь стал для нашей семьи балластом. Не так-то легко будет подыскать ему столь же выгодную партию, особенно такую, которая стоила бы трех миллионов. А без этого куша на какую, в сущности, партию мог претендовать Ксавье? Вера в его будущее угасла. Решили, впрочем, что он не так уж горел желанием вступить в брак, что было справедливо; и, дабы оправдать его ссылку на юг, наши вдруг нашли, что он с трудом привыкает к Парижу - впрочем, после его десятилетнего пребывания в Швейцарии это тоже соответствовало истине. Юноше мог вполне полюбиться мыс Байю, со временем он там обживется; сам Ксавье с обычной его покорностью заранее рисовал себе прелести этого пустынного уголка; он решил собственноручно разводить ромашку и левкои, вести там простую жизнь и дружить с местными рыбаками. Наконец он уехал. Дом моих родителей избавился от его присутствия. Моральная пыль, поднятая его появлением и недолго поплясавшая в огромных покоях особняка, улеглась, снова осела на вещах я людях, снова заволокла мое существование. Скоро мне стало казаться, что Ксавье вообще не приезжал. И то, как я перенесла его отъезд, и его отсутствие, легкость, с какой я продолжала без него жить обычной своей жизнью, должны были убедить меня, показать мне, что, я вовсе не начала его любить; впрочем, мне и без того это было ясно. И вопреки всем моим рассуждениям, всей моей неприязни, вечному моему бунту это показало мне также, до какой степени среди Буссарделей я чувствовала себя дома. 5. БРАК На время вытесненная моим кузеном Ксавье из поля зрения родных, я вновь стала предметом их неусыпного внимания. Им вечно требовалось какое-нибудь занятие семейно-династического характера, но только одно в каждый данный момент. На повестку дня было вновь поставлено мое дело: я чувствовала, что за мной исподтишка наблюдают; при моем появлении немедленно прекращались разговоры. Тетя Эмма, неспособная сдерживаться, не раз выдавала себя своими колкостями, за которыми я чувствовала вечную заботу о судьбе нашего клана. Но я не боролась с ними оружием хитрости. Игра меня не особенно забавляла. Возможно, я уже вдосталь надышалась воздухом родного дома и лучше понимала теперь страхи семьи перед неподходящим моим замужеством; а возможно, ловкий маневр, который загубил их проект женитьбы Ксавье на крошке Мортье, потребовал от меня чрезмерных усилий, и по сравнению с ними различные мелкие перепалки казались мне пресными. Возможно, наконец, что, оставив Буссарделей в дураках в одном туре - хотя они даже не подозревали о моем участии в этом деле, - я сочла себя вполне удовлетворенной и сейчас лишь снисходительно забавлялась их интригами. Я предоставила побежденным размахивать оружием для собственного их удовольствия. Поэтому я отнюдь не старалась натолкнуть их на мысль, как в первые дни моего возвращения под отчий кров, будто я вышла в Америке замуж. Столь еще свежий в моей памяти призрак Нормана уже не требовал от меня никаких оборонительных действий. Я уже объяснилась с этой тенью, которая довольно давно не беспокоила меня. Таким образом, семья вскоре перестала, видимо, тревожиться на мой счет. Мое спокойствие - выезжала я редко, потому что, говоря откровенно, обленилась - их приободрило. Проходили недели; и с каждым днем становилась все неправдоподобнее гипотеза, будто непокорная дочь ждет столько времени, чтобы представить родителям своего мужа-янки. Тревога, столь жгучая поначалу, улеглась. И я сама способствовала этому. Вместо того чтобы огрызаться на замечания тети Эммы, что я не преминула бы сделать еще месяц тому назад, теперь я только улыбнулась, когда она заявила мне особенно громогласно: - Вот ты, кисанька, никак не могла расстаться с Новым Светом, а, однако, по всему видно, что там у тебя не так уж много друзей! Никто тебе оттуда не пишет! Вовсе я не слежу за твоей перепиской, я просто заметила, что ты совсем не даришь своим племянникам и племянницам американских марок. В этом замечании, равно как в более завуалированных, но и более действенных атаках мамы, равно как в охотничьих рассказах д