орая, как он считал, давно умерла, снова светилась в его
сердце. Придет пора, и этот человек вновь отправится в путь. У погонщика
ослов глаза тоже заблестели, но сверкали они алчностью.
-- Случай, -- сказал он, -- чистая случайность! Я на это больше не
попадусь!
-- Надо будет, -- сказала Джудит, -- сшить маленькие, но очень прочные
мешочки, мы будем носить их на шее и складывать туда перадамы, которые
найдем.
Предусмотрительность и в самом деле необходимая. Дождь кончился еще
накануне, солнце подсушивало дороги, завтра на рассвете надо было выходить.
Перед сном каждый смастерил себе аккуратный мешочек для грядущих перадамов.
Глава пятая
ГУСТАЯ ночная тьма еще облепляла нас внизу, у подножия елей, а высокие
вершины их уже вписывали свой красивый узор в перламутровое небо; чуть позже
низко, среди стволов, загорелись красноватые пятнышки, и многим из нас
открылся в небе вымытый голубой цвет глаз наших бабушек. Понемногу из
черноты выплывала вся гамма зеленых цветов, и время от времени свежий аромат
бука затмевал запах смолы и усиливал грибные запахи. Птички вели свои
несерьезные утренние разговоры: то верещали как трещотки, то звенели
серебром, то журчали как роднички, то в их пении звучал голос флейты. Мы шли
молча. Караван наш был длинный: десять ослов, три погонщика и пятнадцать
носильщиков. Каждый из нас нес себе пропитание на день и свои вещи. У
некоторых была своя тяжелая ноша и на сердце, и на уме. Мы быстро
наловчились ходить, как ходят горцы, и усвоили изнурительную тактику,
которая необходима с первых шагов, если хочешь идти долго и не уставать. На
ходу я перебирал в памяти события, приведшие меня сюда, -- начиная со
статьи, которая появилась в журнале "Ископаемые", и первой своей встречи с
Соголем. По счастью, ослы были приучены идти не слишком быстро; они
напоминали мне тех, что я видел в Бигорре, и я без устали смотрел на плавную
игру их мускулов, никогда не перенапрягавшихся зазря. Я думал о тех четырех,
струсивших, которые прислали нам свои извинения. Как далеко от нас они были,
Жюли Бонасс, Эмиль Горж, Чикориа и этот славный Альфонс Камар со своими
дорожными песнями! Это был уже другой мир. Вспомнив их, я сам с собой
наедине расхохотался. Можно подумать, что в горах кто-нибудь поет на ходу!
Да, иногда поет, после того как несколько часов карабкается по осыпям или
дерну, поет сам про себя, крепко сжав зубы. Я, например, пою:
"тяк! тяк! тяк! тяк!" -- один "тяк" на шаг; по снегу в полдень это
звучит так- "тяк! чи-чи-тяк!" Или другая песня: "штум! ди-ди-штум!" -- или:
"джи... пуфф! джи... пуфф!" Я знаю только такой способ петь в горах.
Заснеженных вершин больше не было видно, только лесистые склоны,
обрывающиеся известковыми отвесными скалами, да в глубине долин справа,
среди просветов в лесу виднелся поток. За последним поворотом тропинки исчез
и морской горизонт, поднимавшийся все выше и выше, по мере того как мы шли
вверх. Я грыз сухарик. Осел, взмахнув хвостом, обрушил на меня целую тучу
мух. Мои спутники тоже призадумались. Все-таки что-то загадочное было в той
легкости, с которой мы попали на континент Горы Аналог; и потом, уж очень
было похоже, что нас ждали. Я думаю, позже все объяснится. Бернар, главный
среди носильщиков, тоже был задумчив не меньше нашего, однако не так часто,
как мы, отвлекался. А нам и правда трудно было не отвлечься каждую минуту:
то на голубую белочку, то на красноглазого горностая, столбиком замиравшего
посреди изумрудной полянки, где словно разбрызганы были кроваво-красные
мухоморы, то на стадо единорогов -- мы поначалу приняли их за серн, они
вспрыгивали на облысевший отрог другого косогора, -- то на летучую ящерицу,
которая скакала прямо перед нами с одного дерева на другое, клацая зубами.
Все нанятые нами люди, за исключением Бернара, несли на своих рюкзаках по
маленькому луку, сделанному из рога, и по пучку коротких стрел без оперения.
Во время первого же большого привала, незадолго до полудня, трое или четверо
удалились и вернулись с несколькими куропатками и с тушей зверя, похожего на
большого индийского кабана. Один из них сказал мне:
"Надо пользоваться моментом, пока охота разрешена. Мы съедим их сегодня
вечером. Выше -- все, никакой для нас дичи не будет!"
Тропинка вела из лесу и спускалась мимо залитого солнцем крольчатника к
потоку, несшемуся с шумным клокотаньем толпы; мы перешли его вброд.
Всколыхнув с мокрого берега целые тучи перламутровых бабочек, мы начали свое
долгое восхождение по щебню без намека на какую-нибудь тень. Потом мы снова
вернулись на правый берег, где начинался довольно светлый лиственный лес. Я
весь вспотел и пел свою дорожную песню. Вид у нас был все более и более
задумчивый, хотя на самом деле думали мы все меньше и меньше. Наша дорога
пролегала над высокой каменистой грядой и поворачивала направо, туда, где
долина, сжимаясь, вела в узкое ущелье; затем она безжалостно извилисто
карабкалась по склону пустоши, заросшей можжевельником и рододендронами. И
наконец мы оказались на высокогорном, увлажненном тысячью ручейков пастбище,
где паслись упитанные коровки. Двадцать минут ходьбы по затопленной траве --
и мы добрались до каменистого отрога, где роняли свою тень невысокие
лиственницы и стояло несколько построек из сухого камня, крытых ветвями
деревьев: первый этап нашего пути был закончен. У нас оставалось еще часа
два-три до захода солнца, и мы могли спокойно устроиться здесь. Один из
домиков, должно быть, предназначался для хранения нашего багажа, другой --
для ночевки: там были доски, свежая солома и печь, сложенная из крупных
камней; третий -- к нашему великому изумлению -- оказался молочной: кувшины,
полные молока, большие куски масла, сыры со слезой, казалось, ждали нас.
Стало быть, здесь живут? Бернар первым делом приказал своим людям сложить
луки и стрелы, а также и рогатки -- у многих были и они -- в углу помещения
для жилья, специально отведенном для этого, а потом объяснил нам:
-- Еще утром тут кто-то жил. Здесь всегда кто-нибудь должен быть, чтобы
смотреть за коровами. Впрочем, это закон, выше вам его объяснят: ни один
лагерь нельзя оставлять больше чем на день. Предыдущая группа наверняка
оставила здесь одного или двух человек, и они ждали нас, чтобы двинуться
дальше. Издалека увидев нас, они тут же ушли. Мы подтвердим им, что пришли
сюда, а заодно я покажу вам, откуда идет тропа к Базе.
Несколько минут мы шли за ним широкой каменистой дорожкой над пропастью
до площадки, откуда видна была долина. Она начиналась чем-то вроде
ледникового цирка с выходом в глубокое ущелье, по высоким стенам которого с
самых вершин то здесь, то там свисали языки ледника. Бернар разжег огонь,
подбросил в него немного мокрой травы и стал внимательно смотреть в
направлении ледникового цирка. Через несколько минут мы увидели, как очень
далеко в ответ на сигнал появилась струйка белого дыма, почти неразличимая в
мягкой пене водопадов.
В горах человек становится невероятно внимательным ко всякому знаку
присутствия себе подобных. Но этот далекий дымок был особенно дорог нам,
привет, посланный незнакомцами, шедшими перед нами тем же путем; путь этот
отныне связывал воедино наши судьбы, даже если нам и не суждено было
когда-нибудь встретиться. Бернар об этих людях не знал ничего.
С того места, где мы находились, можно было увидеть почти половину
маршрута второго этапа. Мы решили, воспользовавшись хорошей погодой,
отправиться завтра же поутру. Быть может, нам повезет и мы в этот же день
встретимся на Базе с нашим проводником; хотя, возможно, нам придется
подождать, пока он вернется из более или менее длительного похода. Мы уйдем
все вместе, восьмером, со всеми нашими носильщиками, оставив только двоих,
чтобы они приглядывали за коровами, пока погонщики ослов будут спускаться за
очередными грузами. Как мы рассчитывали, за восемь переходов ослы перетащат
все съестные припасы и необходимую одежду из дома на побережье Влажных Лугов
-- так называлось место стоянки в конце первого этапа. Все это время вместе
с носильщиками мы будем курсировать между Влажными Лугами и Базой; нам
придется совершить по крайней мере тридцать ходок, нагружаясь по
десять-пятнадцать килограммов, и это отнимет у нас, если принять во
внимание, что на какие-то дни выпадет и плохая погода, не меньше двух
месяцев. Таким образом, на Базе у нас будет все для того, чтобы
просуществовать больше двух лет. Но провести два месяца в "коровьих горах"
-- самых молодых членов экспедиции эта перспектива несколько раздражала.
На нашей площадке было почти невозможно разговаривать из-за высокого и
мощного водопада, грохотавшего в нескольких сотнях метров от нас. Пешеходные
мостки, если это можно так назвать, были сделаны из трех или четырех
канатов, переброшенных с одного берега на другой, они перекрывали ущелье,
где низвергался водопад. Завтра утром нам предстояло пройти над ним. Прямо
перед водопадом возвышалась пирамида, сложенная из камней и увенчанная
крестом, -- придорожное распятие либо надгробный холм. Бернар смотрел в эту
сторону, в его взгляде бьыа какая-то странная значительность. Внезапно
отвлекшись от своих мыслей, он повея нас обратно на стоянку, где носильщики
должны были приготовить еду. И правда, благодаря их изобретательности нам
почти не было нужды притрагиваться к своим запасам. По дороге они набрали
великолепных шампиньонов и посрезали головки всяческих чертополохов,
выросших среди щебня, и это было очень неплохо, как в сыром, так и в
приготовленном виде. Дичь тоже пришлась по вкусу всем, кроме Бернара,
который даже не захотел ее попробовать. Еще мы заметили, что он проверил, не
трогал ли кто-нибудь из его людей лук или другое какое-то оружие с тех пор,
как мы сюда прибыли. И только после еды -- при закате солнца, словно нимбами
окружившего сияньем лесистые вершины в низовье, -- когда мы, сидя подле огня
и переваривая пищу, попросили его рассказать о памятнике возле большого
каскада, только тогда он открылся нам.
-- Мой брат... -- сказал он, -- я должен рассказать вам эту историю,
потому как, быть может, мы с вами не так скоро расстанемся и вы должны
знать, с каким типом, -- тут он плюнул в костер, -- вы имеете дело.
Мои люди -- сущие дети! Они все жалуются, что охота отныне -- начиная с
этого места -- строго-настрого запрещена. Здесь и в самом деле кругом полно
дичи, и прекрасной! Но они там, наверху, знают, что делают, запрещая
охотиться после того, как пройдешь Влажные Луга. Есть у них на то причины, я
на собственной шкуре в этом убедился! Из-за крысы, которую я убил в
пятидесяти шагах отсюда, я потерял четыре перадама, с таким трудом найденные
и сбереженные, а после потерял еще и десять лет жизни.
Я родился в крестьянской семье, много сотен лет назад обосновавшейся в
Обезьяньем порту. Многие из моих предков отправились наверх и стали
проводниками. Но мои родители, боясь, что и я, их старший сын, тоже уйду,
сделали все, чтобы уберечь меня от зова Горы. С этой целью они подтолкнули
меня к очень ранней женитьбе; внизу у меня есть жена, которую я люблю, и
сын, уже большой; он мог бы теперь пойти, и она тоже. После смерти родителей
-- мне было тридцать пять лет -- я вдруг увидел всю пустоту этой жизни. И
что же? Мне тоже придется продолжать воспитывать сына, чтобы и он в свой
черед тоже воспитывал свое потомство, и так далее, и так далее, а зачем? Я,
как видите, не очень-то ловко умею выражать свои мысли, а в то время еще
меньше мог. Но это меня просто душило. И вот однажды я встретил проводника с
высокогорья, который спустился ненадолго в Обезьяний порт; он пришел ко мне
за провизией. Я набросился на него, стал трясти его за плечи и только и был
способен выкрикивать: "Ну зачем, зачем?"
Он очень серьезно мне ответил: "В самом деле, это так. Но теперь вы
должны подумать: каким образом?" Он очень долго говорил со мной и в тот
день, и еще несколько дней подряд. В конце концов он назначил мне свидание
следующей весной -- была осень -- в домике на Базе, где он собирал караван,
в который обещал взять и меня. Я смог помочь брату решиться пойти со мной.
Он тоже хотел знать зачем и хотел вырваться из этой серой жизни в низших
районах.
Наш караван -- а было нас двенадцать человек -- хорошо подготовился и
вовремя успел добраться до первого лагеря, чтобы перезимовать там. Когда
пришла весна, я решил снова спуститься вниз, в Обезьяний порт, чтобы
повидаться с женой и сыном, надеясь, что подготовлю их к тому, чтобы и они
отправились вместе со мной. Между шале на Базе и тем местом, где мы с вами
находимся, я попал в страшный буран: дул сильный ветер, шел снег, и длилось
это три дня. Снежные обвалы перекрыли дорогу в двадцати местах. Две ночи
подряд мне пришлось спать под открытым небом, почти без еды и без топлива.
Когда погода немного наладилась, я был в ста шагах отсюда. Изнуренный
усталостью и голодом, я остановился. В ту пору скот во Влажные Луга еще не
был поднят, так что ничего съестного я там найти не мог. На склоне осыпи
прямо передо мной из своей норы вылезла старая крыса, живущая среди камней,
что-то среднее между лесной мышью и сурком. Она вышла погреться в первых
лучах солнца. Точно бросив камень, я отсек ей голову, подобрал ее и, собрав
рододендроны, поджарил и сожрал это жесткое мясо. Придя в себя, я проспал
час или два, а затем спустился в Обезьяний порт, где с женой и сыном мы
отметили наше воссоединение после довольно долгого моего отсутствия. Мне,
однако, и в тот год не удалось убедить их отправиться со мной наверх.
Месяцем позже, когда я вновь решился на восхождение, мне пришлось
предстать перед судом: проводники потребовали, чтобы я ответил за убийство
старой крысы. Как им удалось прознать об этой истории, я понятия не имею.
Закон непреклонен: подъем в гору, за пределы Влажных Лугов, мне бьы запрещен
на три года. Через три года я мог попросить, чтобы меня взяли в первый же
караван, но при условии, что я возмещу ущерб, то есть устраню последствия,
которые могли иметь место из-за моего поступка. Это был тяжелый удар. Я
попытался наладить временную свою жизнь в Обезьяньем порту. Вместе с братом
и сыном мы занялись обработкой земли и выращиванием скота, чтобы собрать
провизию для каравана;организовать группы носильщиков, которые могли
предложить свои услуги и дойти до запрещенного района. И так, продолжая
зарабатывать себе на жизнь, мы сохраняли контакт с людьми Горы. Вскоре и
моего брата, так же как и меня, охватила жажда отправиться в путь, эта жажда
высоты, которая отравляет вас, словно ядом. Но он решил, что без меня не
пойдет, и хотел дождаться истечения срока моего наказания.
И наконец этот день настал! Я гордо нес в клетке огромную крысу,
живущую в камнях, которую легко поймал и намеревался по пути оставить в том
месте, где убил другую, -- поскольку должен был "возместить нанесенный
ущерб". Увы, последствия этого ущерба только лишь начинали проявляться.
Когда мы уходили на восходе солнца с Влажных Лугов, раздался ужасающий
грохот. Весь склон горы, который тогда еще не был рассечен большим
водопадом, содрогался, взрывался и оплывал грудами камней и грязи. Водопад,
неся в себе глыбы льда и громадные обломки утеса, летел с ледникового языка,
возвышавшегося над этим склоном, и прорывал себе дороги по склону горы.
Тропа, которая поднималась в ту пору от выхода с Влажных Лугов и пролегала
гораздо выше по склону, на очень большом протяжении была разрушена. Много
дней подряд обвалы, выбросы воды и грязи, обрывы больших кусков земли
следовали один за другим, и мы оказались заблокированными. Караван спустился
в Обезьяний порт, чтобы экипироваться на случай непредвиденных опасностей, и
стал искать новый путь к шале на Базе по другому берегу -- путь очень
долгий, сомнительный и трудный, и на этом пути многие люди погибли. Мне
восхождение запретили -- до той поры, пока комиссия проводников не установит
причину катастрофы. Через неделю я предстал перед этой комиссией, которая
объявила, что я -- виновник этого чудовищного бедствия и что во исполнение
первого приговора я должен устранить нанесенный ущерб.
Я был совершенно обескуражен. Но мне объяснили, что именно, согласно
расследованию, произведенному комиссией, произошло. Вот что мне было
объяснено: беспристрастно, объективно и, как я могу сегодня сказать,
довольно доброжелательно, но весьма категорично. Старая крыса, которую я
убил, в основном питалась осами, их в этих местах было очень много. Но
крыса, живущая среди камней, в особенности' такая старая, не в состоянии
поймать осу на лету; поэтому она ела только больных и немощных,
передвигавшихся по земле и поднимавшихся в воздух с большим трудом. Таким
образом крыса уничтожала ос-переносчиц всяких инфекций и микробов, которые,
без ее неосознанного вмешательства, по наследству или заражая друг друга
могли распространить в колониях этих насекомых опаснейшие заболевания. Когда
крыса умерла, они распространились очень быстро, и к следующей весне во всей
округе ос почти не осталось. А дело в том, что эти осы, собирая с цветов
мед, способствовали их размножению. Без ос значительное количество растений,
играющих большую роль в фиксации плывунов,
ПРИМЕЧАНИЯ ФРАНЦУЗСКОГО ИЗДАТЕЛЯ
По последним планам и рабочим заметкам Рене Домаля "Гора Аналог" должна
была состоять из семи глав. Произведя гипотетическую, но возможную
реконструкцию недостающей части повествования, мы решили опубликовать два
документа, которые могут послужить "ключом".
Первый касается главы пятой. Он позволяет предположить, как именно
заканчивается история Бернара, главного носильщика, и намечает две сюжетные
линии, которые должны были быть рассмотрены: "послать пропитание предыдущему
каравану" и "язык проводников". Поскольку воспроизвести этот документ иначе
было невозможно, мы его переписали.
Второй приводится в виде факсимиле и представляет собой материал главы
шестой; речь в ней шла о "другой экспедиции": о походе Альфонса Камара,
Эмиля Горжа, Жюли Бонасс и Бенито Чикориа (см. гл. V, с. 2), который не мог
закончиться ничем иным, кроме катастрофы, и главы седьмой, в которой Домаль,
вполне возможно, хотел обратиться непосредственно к читателю:
Работая над "Горой Аналог", Рене Домаль писал между 1938-м и 1941--1942
годами и другие статьи, очень важные для понимания смысла "романа"; мы
публикуем их здесь в хронологическом порядке.
Первый текст -- это начало "эссе об аналогическом альпинизме",
задуманного задолго до написания "Горы Аналог". Второй состоит из нескольких
вводных строк, которые, хотя и не претендуют на краткое изложение начала
всей истории, позволяют читателю "войти" в нее, и тех строчек, в своем роде
заключительных, которые показывают, как Рене Домаль намеревался "обрядить
эту правдоподобную историю, чтобы в нее можно было поверить". Они служат как
бы рамкой для главы I, опубликованной в "Мезюр" (No 1 от 15 января 1940 г.).
Третий и четвертый тексты касаются главы II и должны были представлять собой
"Историю людей-пустышек и Горькой розы", которая была напечатана в "Кайе дю
Сюд" (No 239, октябрь 1941 г.).
Вступление. Эти заметки -- наблюдения дебютанта; поскольку они написаны
по свежим следам и касаются только первых трудностей, с которыми
сталкивается начинающий, они, быть может, в первых походах окажутся полезнее
трактатов, написанных метрами, несомненно более методичных и полных, но
недоступных для понимания, пока первоначальный опыт еще не накоплен: вся
цель этих заметок -- помочь начинающему немного быстрее обрести этот
первоначальный опыт.
Определения. Альпинизм -- это искусство ходить в горах, преодолевая
самые большие опасности с наибольшей осторожностью.
Искусством здесь называется воплощение знания в действие.
На вершинах навечно не остаются. Надо спускаться вниз-Тогда зачем же? А
вот зачем: высота знает низ, низ высоты не знает. Поднимаясь вверх, примечай
хорошенько все трудности на своем пути; пока поднимаешься, тебе они видны.
При спуске ты их больше не увидишь, но ты будешь знать, что они там есть, ты
их хорошо разглядел.
Есть такое искусство -- ориентироваться внизу, помня о том, что ты
видел, когда был наверху. Когда перестаешь видеть, по крайней мере, можешь
знать.
Я спрашивал: так что же это все-таки такое -- "аналогический
альпинизм"?
-- это искусство...
-- а что такое искусство?
-- цена опасности:
{
безрассудство самоубийство.
по эту сторону--неудовлетворенность
-- что такое опасность?
-- что такое осторожность?
╖ что такое -- гора?
Не упускай из виду вершину, но не забывай смотреть и под ноги.
Последний шаг зависит от первого. Не думай, что ты уже одолел вершину, раз
ты ее видишь. Смотри хорошенько под ноги, будь уверен в следующем своем
шаге, но пусть это не отвлекает тебя от цели более высокой. Первый шаг
зависит от последнего.
Отправившись в путешествие, оставляй след (зарубку) там, где проходишь,
эти следы помогут тебе при возвращении: камень, положенный один на другой,
трава, прибитая концом посоха. Но если ты дошел до непроходимого или
опасного участка пути, подумай о тех, которые заблудятся, пойдя по твоим
следам. Вернись тогда и уничтожь свои следы. Все это обращено к тому, кто
хочет оставить в этом мире следы своего пребывания. Даже невольно, ты всегда
оставляешь след. Будь в ответе за оставленный тобой след.
Никогда не останавливайся на склоне обвала. Даже если ты думаешь, что
ноги крепко держат тебя, пока ты решил передохнуть и смотришь в небо, земля
может потихоньку осыпаться у тебя под ногами, ты и не почувствуешь, как
гравий уходит из-под тебя, и вдруг окажется, что ты летишь, как судно,
спущенное на воду. Гора не упустит случая подставить тебе подножку.
Если ты, трижды спустившись и поднявшись кулуарами, оказываешься каждый
раз у отвесной скалы (а видно это бывает только в последний момент) и ноги
твои начинают дрожать от колен до лодыжек, зубы сжимаются так, что не
разожмешь, доберись до какой-нибудь площадки, где ты можешь без опаски
остановиться; призови в своей памяти все ругательства, какие только знаешь,
и обрушь их на гору, плюй на нее, оскорбляй ее всеми возможными на свете
способами, выпей глоток чего-нибудь, съешь что-нибудь и карабкайся снова,
спокойно, медленно, словно у тебя вся жизнь впереди, чтобы выбраться из этой
дурацкой ситуации. Вечером, когда перед сном ты вспомнишь об этом, то
увидишь, что все было комедией: не с горой ты говорил, и не гору ты победил.
Гора -- это глухая и бессердечная скала или кусок льда. Но эта комедия, быть
может, спасла тебе жизнь.
Впрочем, часто в трудные моменты ты будешь замечать, что разговариваешь
с горой, то льстишь ей, то оскорбляешь ее, и тебе покажется, что она тебе
отвечает, если ты разговаривал с ней, как подобало, смягчившись, по/вдавшись
ей. Не презирай себя за это, не стыдись вести себя так, как те люди, которых
наши ученые называют первобытными или анимистами. Знай только, когда
вспоминаешь об этих мгновениях, что диалог твой с природой был прообразом
вне тебя того диалога, который шел внутри.
Обувь -- это не ноги, с ней не рождаются. Стало быть, ее можно выбрать.
Пусть сначала твоим выбором руководят люди искушенные; потом тебе поможет
твой собственный опыт. Ты очень быстро настолько привыкнешь к своим
ботинкам, что каждый гвоздь будешь ощущать как свой палец, которым ты можешь
ощупать скалу и зацепиться за нее; они станут надежными, и ты сможешь
чувствовать благодаря им почву под собой, они станут частью тебя самого. И
все-таки ты с ними не родился, и все-таки, когда они придут в негодность, ты
выбросишь их -- и от этого не перестанешь быть самим собой.
Твоя жизнь в некоторой степени зависит от твоих ботинок; ухаживай за
ними как следует, но на это хватит и четверти часа каждый день, ибо жизнь
твоя зависит еще от многого другого.
Один из моих спутников, гораздо более меня искушенный, сказал мне:
"Когда ноги отказываются нести вас, надо идти головой". И это правда. Быть
может, это и не совсем в порядке вещей, но не лучше ли идти головой, чем
думать ногами, как это часто случается?
Если ты поскользнулся и падение было не очень тяжелым, ни на минуту не
нарушай ритма движения и, уже поднимаясь, набирай снова свой темп.
Зафиксируй хорошенько в памяти все обстоятельства твоего падения, но не
позволяй своему телу снова пережить это воспоминание. Тело всегда стремится
обратить на себя твое внимание, дрожью ли, одышкой, сердцебиением, ознобом,
испариной или судорогами. Но оно очень чувствительно к презрению или
безразличию, которые выказывает ему хозяин. Если оно ощущает, что жалобы эти
тебя не проняли, ты не попался на удочку, если оно понимает, что тебя ничем
не разжалобишь, оно тутже возвращается в строй и спокойно выполняет свою
задачу.
Момент опасности
Разница между паникой и присутствием духа
Автоматизм (властелин или слуга)
2
Я предпочел бы все вам рассказать прямо сейчас. Поскольку это заняло бы
очень много времени, вот начало истории. Может, всегда есть коварство в том,
чтобы рассказывать начало и конец истории, ведь мы понимаем только
промежуточные фазы. Но в основе событий была встреча, всякая встреча в
каком-то смысле -- начало, а эта встреча в особенности несет в себе всю
историю.
То, о чем я хочу рассказать, настолько невероятно, что я должен принять
некоторые меры предосторожности. Чтобы преподавать анатомию, принято
пользоваться условными схемами, а не фотографиями, которые со всех точек
зрения отличаются от изучаемого предмета, соотношения -- те конкретно, что
представляют собой вещь, которую надо узнать, -- сохраняются. Так же
поступил и я.
Вот как зародился проект экспедиции к Горе Аналог. Раз уж я начал, надо
рассказать, что было дальше: как было доказано, что континент, доселе
неизвестный, с горами гораздо более высокими, чем Гималаи, существует на
нашей Земле; почему его до сих пор не заметили, как мы добрались до него, с
какими существами мы там познакомились; как именно другая экспедиция,
преследующая другие цели, едва не погибла самым ужасающим образом; как
мало-помалу мы начали укореняться, если можно так выразиться, в этом новом
мире; и как все-таки это путешествие, едва только началось...
Очень высоко и очень далеко, над кругами все более высоких пиков и по
ту сторону их, над снегами, становящимися все белее и белее, в ослепительном
блеске, который глазу не по силам вынести, невидимая из-за этой чрезмерной
ослепительности, возвышается вершина Горы Аналог. "Там, на вершине, которая
острее самой тонкой иглы, -- тот, кто заполняет собой все пространства. Там,
наверху, в самом хрупком воздухе, где все превращается в лед, продолжает
существовать только он один -- кристалл бесконечной прочности. Там, наверху,
в пылающем небе, где все сгорает, продолжает существовать только вечный
накал. Там, в центре всего, -- тот, кто видит все свершения, видит и начало,
и конец их". Вот что поют здесь, в горах. Так оно и есть. "Ты говоришь, так
оно и есть, но если становится чуть холоднее, сердце твое превращается в
крота; если становится чуть теплее, голову твою наполняет туча мух, если ты
проголодался, тело твое становится ослом, бесчувственным к палочным ударам,
если ты устал, ноги твои сумеют постоять за себя!" Это еще одна песня,
которую поют в горах, пока я пишу, пока придумываю, как именно обряжу эту
правдоподобную историю, чтобы в нее можно было поверить.
3
Самые разные голоса еще были слышны. Был и тот, и другой выбор во всем
том, что они говорили. Один рассказывал о человеке, который, спустившись с
вершин, оказывается внизу и видит лишь свое непосредственное окружение. "Но
у него есть воспоминание о том, что он видел, и это может помочь ему жить.
Когда больше не можешь видеть, можешь знать; и ты способен свидетельствовать
о том, что увидел". Другой говорил о ботинках, рассказывал, что каждый
гвоздик, каждый крючочек становится, как бы сказать, чувствительным, как
палец, ощупывающий почву и цепляющийся за каждую неровность; "и все-таки это
всего лишь ботинки, с ними не рождаются, и каждый день надо потратить
четверть часа, чтобы содержать их в хорошем состоянии. Тогда как ноги -- с
ними рождаются, и с ними и умрешь, по крайней мере, так все думают; но так
ли это на самом деле? Разве нет ног, которые переживают тех, кому
принадлежат, или, наоборот, умирают раньше своих хозяев?" (этому голосу я
велел замолчать, он становился эсхатологичным). Еще один говорил об Олимпе и
о Голгофе, четвертый -- о патологическом эритроцитозе и особенностях
метаболизма у тех, кто обитает в горах. И еще один наконец заявил, что "мы
ошибаемся, полагая, что очень мало легенд связано с высокогорьем, и что он,
во всяком случае, знает одну замечательную легенду". Он еще добавил, что,
честно говоря, гора в этой легенде скорее декорация, а не символ и что
подлинное место действия в этой истории -- "перекресток, где встречается
человеческое сообщество с высшей культурой, то место, где увековечивается
установленная истина". Страшно заинтригованный, я попросил рассказать мне
эту историю. Вот она. Я выслушал ее и постараюсь со всем тщанием и
точностью, на какие способен, ее воспроизвести -- я хочу сказать этим, что
вы найдете здесь всего лишь бледное и приблизительное изложение.
4
В один из дней одного из августов я спускался из белоснежных, едких и
труднопроходимых районов, где шел шквальный мелкий град и гремели бури. Я
знал, что различные обстоятельства долго еще будут мешать мне вернуться в
воздушные края с растрескавшимися гребнями, танцующими в открытом небе, с
иллюзорными верхами и низами белых горных карнизов, прочерченных сверху в
сизо-черной пропасти, обрушивающихся в разгаре безмолвного послеполудня;
среди склонов с прорубленными кулуарами, сверкающих голым льдом, откуда идет
обстрел и пахнет серой. Еще раз мне захотелось почуять зеленые ароматы
расщелины, нащупать желоб, скользить между обваливающимися массивами,
укрепить связки, оценить непостоянство порывов ветра, слушать, как звенит на
льду сталь и как катятся маленькие хрустальные обломки к ловушке коварной
ледниковой трещины -- приспособления для убийства, припудренного и
задекорированного драгоценными камнями, -- прочертить дорожку в брильянтах и
муке, довериться двум обрывкам пеньки и есть чернослив в центре космического
пространства. Пересекая сверху вниз скатерть из облаков, я остановился у
первых же камнеломок перед шквальным обвалом альпийского творога: гигантский
шлейф с перламутровыми складками спиралью спускался к огромной пустыне
камней на дне пропасти.
Теперь мне предстояло долго оставаться внизу, валяться на диване или
собирать цветы, засунув ледоруб под шкаф. Тогда я вспомнил, кто я, что по
профессии своей я -- литератор. И что у меня есть прекрасная возможность
использовать это ремесло по назначению, а именно -- говорить, а не
действовать. Не в силах бегать по горам, я их воспою, оставаясь внизу.
Должен признаться, что у меня такое намерение было. Но, по счастью, от него
пошел дурной запах: запах той литературы, которая является крайним
средством, запах слов, выстраиваемых в строчки для того, чтобы ничего не
делать или утешаться, когда ничего больше не можешь.
Я стал думать более серьезно, с той тяжеловесностью и неловкостью, с
какой поворачивается мысль, когда, победив скалу и лед, одерживаешь победу
над своим телом. Я буду говорить не о горе, но с ее помощью. Говоря языком
горы, я расскажу о другой горе, которая одна-единственная есть путь,
связующий землю с небом, и буду говорить не для того, чтобы отступить, а для
того, чтобы призвать.
И вся история -- моя история, вплоть до сегодняшнего дня, убранная в
горные слова, -- предстала предо мной. Вся история, на которую уйдет много
времени, чтобы ее рассказать; и еще мне понадобится время на то, чтобы
прожить ее до конца*.
С группой друзей я отправлялся на поиски Горы, которая есть путь,
связующий Землю с Небом, Горы, которая должна существовать где-то на нашей
планете и должна быть местом обитания человечества более высокой
организации, чем наше; это было доказано (и вполне основательно) тем, кого
мы называли отцом Соголем, нашим старшим товарищем, более сведущим во всем,
что касается гор, который был руководителем нашей экспедиции.
...И вот мы высадились на неизвестном континенте, ядре высших
субстанций, укорененных в земной коре, защищенном от любопытствующих и
притязающих взглядов искривлением своего просгранства -- подобно тому как
капля ртути, благодаря своему поверхностному натяжению, неподвластна пальцу,
пытающемуся проникнуть в ее сердцевину. Благодаря своим расчетам (забыв обо
всем другом), благодаря своему желанию (оставив всякие другие чаяния),
благодаря своим усилиям (отказавшись от всех удобств) -- мы одолели вход в
этот новый мир. Так нам казалось. Но позже мы узнали, что смогли оказаться у
подножия Горы Аналог, потому, что невидимые врата этой невидимой страны были
открыты для нас теми, кто их охраняет. Петух, зычно кукарекающий в молочный
рассветный час, думает, что его пение пробуждает к жизни солнце; ребенок,
кричащий в закрытой комнате, думает, что от его крика открывается дверь; но
и солнце, и мать идут своими путями, проложенными законами, определяющими их
сущность. Это они открыли нам дверь, те, которые видят нас даже тогда, когда
мы их не можем видеть, и в ответ на наши ребяческие расчеты, нестойкие
желания и скромные и неловкие усилия оказывают нам великодушный прием.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Итак, в пятой главе "Горы Аналог", на середине фразы Рене Домаль
остановился. Его обходительность не позволила ему просить подождать
посетителя, постучавшегося к нему в дверь тем апрельским днем 1944 года. Это
было последнее, что он написал.
Близкий его друг А. Роллан де Реневиль, который не мог не знать, что
дни Домаля сочтены, придумал, как попросить его рассказать о дальнейшем
развитии событий в романе. Реневиль сказал, что его жена Кассильда,
прочитавшая все написанное, жаждет узнать, чем у них там все закончилось, --
и ждать у нее нет терпения. Со своей обычной озорной серьезностью Рене
Домаль изложил краткое содержание того, что должно произойти:
"В пятой и шестой главах я собираюсь описать экспедицию, в которую
отправилась четверка струсивших. Помните, в самом начале было еще четыре
персонажа: Жюли Бонасс -- бельгийская актриса, Бенито Чикориа -- дамский
портной, Эмиль Горж -- журналист и Альфонс Камар -- плодовитый поэт; все они
дали задний ход еще до того, как мы начали всерьез собираться в путь. Однако
в конце концов они, взяв в компанию еще нескольких друзей, решили
организовать собственную экспедицию к Горе Аналог, так как были убеждены,
что мы обдурили их: раз уж мы отправились открывать эту пресловутую гору, то
не затем же, чтобы познакомиться там с высшей человеческой расой. Поэтому
они и считали нас шутниками. Они думали, что гора непременно таит под собой
нефть, золото или еще какие-нибудь сокровища, ревниво охраняемые людьми,
которых непременно надо победить. И потому они снарядили настоящий военный
корабль, оснастив его самым мощным и самым современным оборудованием, какое
только могли сыскать, и снялись с якоря. Во время путешествия на их долю
выпало множество приключений; когда же они оказались в пределах видимости
Горы Аналог, то собрались обрушить на нее всю свою огневую мощь. Но
поскольку законы, действующие там, им были неведомы, они попали в водоворот.
Обреченные на бесконечное и медленное вращение, они, конечно, могли
бомбардировать побережье, но все их снаряды бумерангом обращались против них
же самих. Участь их была смехотворна. В конце я хочу порассуждать об одном
из основных законов Горы Аналог. Чтобы достичь вершины, ты должен совершать
переходы от стоянки к стоянке. Но прежде чем отправиться к новому привалу,
ты всякий раз, уходя, должен приуготовить тех, кто придет занять это место
следом за тобой. И лишь приуготовив их, ты можешь подниматься выше. Вот
почему, прежде чем отправиться к следующему привалу, мы должны были
вернуться вниз, чтобы передать то, что мы узнали, другим искателям..."
Возможно, Рене Домаль прояснил бы, что он имел в виду, говоря об этих
приуготовлениях. Потому что свою обыденную жизнь он посвятил тому, чтобы для
трудного путешествия к Горе Аналог приуготовить множество умов.
Заглавие последней главы должно было быть таким:
"Ну а вы, что вы ищете?"
Вопрос этот более тревожен и более продуктивен, чем весь огромный свод
ответов на него, это тот вопрос, на который каждый из нас в конце концов
должен дать себе ответ. Прямо и отважно остаться один на один с этим
вопросом -- значит нанести удар по тому существу, что спит глубоко на дне
каждого из нас, а затем -- мучительно, но с полной ясностью сознания --
вслушиваться в звуки, которые оно посылает в ответ.
В конце своей короткой жизни, хоть он и был всего лишь на пороге
собственных исканий, Рене Домаль уже мог распознать, где пустота, а где
цельность и отзвук. И именно потому, что работа его была прервана, нам
хотелось бы лучше понять ее и узнать, в каком направлении он двигался.
Однажды Рене Домалю представился случай в точных и сжатых формулах
описать путь, который он видел перед собой. Эти слова звучат в одном из
последних его писем ко мне:
"Таким образом я подытоживаю для себя то, что мне хочется передать
работающим здесь вместе со мной:
Я мертв, потому что у меня нет устремления;
У меня нет устремления, потому что я думаю, что обладаю;
Я думаю, что обладаю, потому что не пытаюсь дать.
Пытаясь дать, понимаешь, что у тебя ничего нет;
Поняв, что у тебя ничего нет, пытаешься отдать себя;
Пытаясь отдать себя, понимаешь, что ты ничто;
Поняв, что ты ничто, ты стремишься стать;
Стремясь стать, ты начинаешь жить.
Вера Домаль