Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   John Cheever. The Wapshot Scandal (1964). Пер. - Т. и В.Ровинские.
   В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
   Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                                  Все действующие лица этой книги, как и
                                  большинство научных терминов, вымышлены.







   Снегопад в Сент-Ботолфсе  начался  накануне  рождества  в  четыре  часа
пятнадцать минут пополудни. Старый мистер Джоуит, начальник станции, вышел
с фонарем на платформу  и  поднял  его  вверх.  В  свете  фонаря  снежинки
сверкали, как металлические опилки, хотя на ощупь были  почти  неосязаемы.
Снегопад приободрил и оживил Джоуита, он  воспрянул  душой  и  телом,  как
будто внезапно освободился от гнетущих его несварения желудка и  житейских
забот. Вечерний  поезд  опаздывал  уже  на  час,  и  снег  (белый,  словно
привидевшийся во сне, эта белизна рябила в глазах, от нее невозможно  было
отделаться) - снег падал так  быстро  и  щедро,  что  казалось,  городишко
отделился от нашей планеты и устремил свои крыши и шпили в  небо.  Останки
коробчатого змея свисали с телеграфных проводов, напоминая о  развлечениях
уходящего года.
   - "Кто пришел в комбинезоне к миссис Мэрфи на пикник?" -  громко  запел
мистер Джоуит, хотя прекрасно понимал, что эта песенка не соответствует ни
времени  года,  ни  сегодняшнему  дню,  ни  достоинству   железнодорожного
служащего, главного распорядителя на истинной и древней границе города,  у
его Геркулесовых столпов.
   Огибая край платформы, он увидел свет в гостинице "Вайадакт-хаус",  где
в это самое мгновение одинокий коммивояжер наклонялся,  чтобы  запечатлеть
поцелуй на фотографии хорошенькой девушки в каталоге  товаров,  высылаемых
по почте. Поцелуй оставил на губах легкий вкус туши. За  "Вайадакт-хаусом"
шла прямая линия фонарей, пересекавшая  поселковый  луг,  но  сам  поселок
раскинулся полукругом,  который  не  совпадал  ни  с  направлением  шоссе,
извивавшегося в сторону моря к Травертину, ни с линией железной дороги, ни
даже с излучиной реки, а отвечал повседневным нуждам его жителей, чтобы им
было удобно пешком добираться до луга. Это была форма  древнего  городища,
и, если в более погожий день посмотреть на Сент-Ботолфс с  воздуха,  можно
было  бы  подумать,  что  он  находится   где-то   в   Этрурии.   Напротив
"Вайадакт-хауса",  выше  лавки  корабельных  товаров,  мистер  Джоуит  мог
различить в окнах квартиры Хестингсов, как мистер Хестингс украшает  елку.
Мистер Хестингс стоял на стремянке, а жена и  дети  подавали  ему  елочные
игрушки и  советовали,  куда  их  повесить.  Потом  он  вдруг  нагнулся  и
поцеловал жену. Это он расчувствовался,  оттого  что  праздник  и  метель,
подумал мистер Джоуит и почувствовал себя  счастливым.  Казалось,  счастье
было повсюду -  и  в  лавках  и  в  домах.  Старый  пес  по  кличке  Трей,
преисполненный счастья, трусил по улице домой, и мистер Джоуит  с  любовью
подумал о сент-ботолфских собаках. В  городе  были  умные  собаки,  глупые
собаки, кровожадные и  вороватые  собаки,  и,  когда  они  носились  между
веревками, на которых было развешано белье, опрокидывали  мусорные  ведра,
кусали почтальона и нарушали сон праведников, они казались  дипломатами  и
эмиссарами. Их озорство как бы сплачивало поселок.
   Последние покупатели шли домой, неся пару рукавиц для истопника, брошку
для бабушки или набитого опилками медвежонка для маленькой Абигайл. Как  и
старый пес Трей, все спешили домой, и у всех  был  дом,  куда  можно  было
спешить. Такого городка, как наш, небось на всей земле  не  сыщешь,  думал
мистер Джоуит. Он никогда не испытывал особого  желания  попутешествовать,
хотя и имел раз в году бесплатный билет. Он знал, что в Сент-Ботолфсе, как
в любом другом месте, есть свои сплетницы и свои склочницы,  свои  воры  и
свои сутенеры, но, как и все прочие жители городка,  старался  скрыть  все
это под лоском внешних приличий, и это было вовсе не лицемерие,  а  просто
манера поведения.  В  этот  час  почти  весь  Сент-Ботолфс  украшал  елки.
Конечно, никому из жителей никогда не приходило в голову задуматься, каков
друидический смысл обычая в день зимнего солнцестояния приносить из лесу в
дом зеленое деревце; но в то время, о котором я  пишу,  они  относились  к
своим рождественским елкам с  гораздо  большим  (хотя  и  бессознательным)
уважением, чем теперь. А когда елки с запутавшимися кое-где нитями  мишуры
становились не нужны, их не выбрасывали в мусорные ящики и не  сжигали  во
рву у железнодорожных путей. Мужчины и мальчики торжественно устраивали из
них костер на заднем дворе, восхищаясь языками пламени и смолистым запахом
дыма. Тогда не говорили, как сейчас, что у Тримейнов елка облезлая, что  у
елки Уопшотов посередине проплешина, что  елка  у  Хестингсов  -  какой-то
обрубок, а у Гилфойлов, наверно, денежные затруднения, так как они за свою
елку  заплатили  всего  пятьдесят  центов.  Фейерверки,  соперничество   и
пренебрежение сложными символами - все это появилось, но появилось  позже.
Освещение в те времена, о которых я пишу, было скудное  и  примитивное,  а
елочные игрушки переходили из поколения в поколение, как столовое серебро,
и к ним прикасались с уважением, словно к  праху  предков.  Эти  украшения
были, конечно, уже потрепанные и ломаные - бесхвостые птицы,  колокольчики
без язычков и ангелы, иногда с  оторванными  крыльями.  Люди,  выполнявшие
торжественный обряд украшения елки, были  одеты  по-старомодному.  Мужчины
все были в брюках, а женщины - в юбках, кроме разве  что  миссис  Уилстон,
вдовы, и Элби Хупера, странствующего плотника: они вот уже двое суток пили
виски и ходили голые.
   На замерзшем пруду у северной окраины городка - он назывался Пасторский
пруд - два мальчика старались расчистить ледяное поле, чтобы завтра  утром
можно было сыграть в хоккей. Они катались взад и вперед на коньках, толкая
перед собой лопаты для угля. Задача была явно невыполнимая. Оба  мальчика,
при всем своем рвении, прекрасно это понимали  и  все  же,  сами  не  зная
почему, продолжали скользить взад и вперед, то приближаясь к реву водопада
у плотины, то удаляясь от него. Когда снег стал  слишком  глубоким,  чтобы
проехать на коньках, мальчики прислонили лопаты к сосне и  сели  под  ней,
чтобы отвязать коньки.
   - Знаешь, Терри, когда ты в школе, мне без тебя скучно.
   - А меня в школе так нагружают, что некогда о ком-нибудь скучать.
   - Закурим?
   - Нет, спасибо.
   Первый мальчик  вытащил  из  кармана  мешочек  с  сассафрасовым  корнем
[дерево или  кустарник  из  семейства  лавровых;  дикорастущая  сассафраса
встречается в приатлантических штатах Северной  Америки],  наструганным  с
помощью специально предназначенной  для  этой  цели  карандашной  точилки,
отсыпал щепотку на  кусочек  грубой  желтой  туалетной  бумаги  и  свернул
толстую сигарету, которая вспыхнула как факел, осветив его худенькое  лицо
с промелькнувшим на нем выражением нежности и запорошив пеплом его  штаны.
Затягиваясь дымом, он ясно различал вкус составных частей своей сигареты -
едкость горящей туалетной бумаги  и  сладость  сассафрасы.  Он  вздрогнул,
когда дым достиг его легких, но все те был вознагражден сознанием, что  он
умный и  взрослый.  Когда  коньки  были  отвязаны,  а  сигарета  догорела,
мальчики пустились в обратный путь к поселку. Первый  дом,  мимо  которого
они прошли, принадлежал Райдерам; он был знаменит в Сент-Ботолфсе тем, что
с незапамятных времен шторы на окнах гостиной были задернуты,  а  дверь  в
нее заперта. Что прятали Райдеры у себя в гостиной? Весь городок буквально
сгорал от любопытства. Может, там чей-нибудь труп, или  вечный  двигатель,
или мебельный гарнитур восемнадцатого столетия, или языческий алтарь,  или
лаборатория для дьявольских опытов над собаками и кошками? Люди завязывали
дружбу с Райдерами, надеясь проникнуть к ним в гостиную, но это никому  не
удалось. Сами Райдеры - странная, но, в сущности, довольно дружная семья -
украшали свою елку в столовой, где  они  проводили  целью  дин.  За  домом
Райдеров был дом Тримейнов; проходя мимо, мальчики видели отблеск  чего-то
желтого - бронзы или латуни, что намекало на богатство красок в этом доме.
В молодости, путешествуя по Персии, доктор Тримейн вылечил шаха от чирьев,
и в награду его одарили коврами. Ковры у  Тримейнов  были  на  столах,  на
рояле, на стенах и на полу, и их  яркие  тона  бросались  в  глаза  сквозь
освещенные окна. Вдруг у одного из мальчиков - того, что курил, - возникло
ощущение, будто ярость пурги и теплота  красок  в  доме  Тримейнов  чем-то
связаны между собой. Это было как откровение, да такое волнующее,  что  он
пустился бежать. Его приятель трусил рядом с ним до  угла,  и  там  до  их
слуха донесся звон колоколов церкви Христа Спасителя.
   Приходский священник собирался благословить участников церковного хора,
который должны были сегодня ходить по домам и славить Христа, а сейчас они
стояли  в  гостиной  священника.  От  их  одежды  исходил  горьковатый   и
возбуждающий запах метели. В комнате было  уютно,  чисто,  тепло,  и  пока
хористы не вошли туда все в снегу, в ней приятно  пахло.  Они  знали,  что
мистер Эплгейт сам убирает комнату, потому что он холостяк и  экономку  не
нанимает, не желая допускать в свое  святилище  женщин.  Он  был  высокого
роста,  со  странным,  даже  каким-то  стильным  изгибом  спины,   который
соответствовал округлости нижней части его живота;  живот  этот  он  носил
перед собою величественно и удовлетворенно, словно в нем хранились  деньги
и ценные бумаги. Время от времени мистер Эплгейт похлопывал себя по животу
- своей гордости, своему другу,  своему  утешению,  своему  сосуду  греха.
Когда он был в очках, то производил впечатление  дородного  и  милостивого
священнослужителя, но, когда снимал их, чтобы протереть, оказывалось,  что
взгляд у него проницательный и усталый, а дыхание отдает джином.
   Он вел одинокую жизнь, и чем старте становился, тем  сильнее  одолевали
его сомнения насчет святого духа и девы Марии, и  он  в  самом  деле  пил.
Когда он принял здешний  приход,  старые  девы  вышили  ему  епитрахиль  и
украсили рисунками его молитвенники; однако когда выяснилось, что он к  их
знакам внимания равнодушен, они стали требовать от приходского совета и от
епископа, чтобы его уволили как пьяницу. По в ярость их приводило  не  его
пьянство. Их женские чувства были прежде всего оскорблены его притязаниями
на безбрачно и решительным нежеланием жениться; и они жаждали увидеть  его
опозоренным, лишенным  духовного  сана,  несущим  свою  кару,  гонимым  по
Уилтон-трейс мимо  старого  фармацевтического  заводика  до  самых  границ
поселка. В довершение всего мистер Эплгейт с недавних пор  начал  страдать
галлюцинациями. Ему казалось, будто, причащая, он слышал, о чем молились и
чего просили его прихожане. Их губы не шевелились,  и  он  знал,  что  это
галлюцинация,  своего  рода  безумие,  но,   когда   он   шел   от   одной
коленопреклоненной фигуры к другой, ему мерещилось, будто он  слышит,  как
они спрашивают: "Господи всемогущий,  продавать  мне  несушек  или  нет?",
"Надеть мне зеленое платье?", "Срубить мне  яблони?",  "Купить  мне  новый
холодильник?", "Послать ли мне Эммита в Гарвардский университет?".
   - Выпей сне в память о том, как кровь Христова пролита была за тебя,  и
вознеси благодарность! - говорил мистер  Эплгейт,  надеясь  избавиться  от
этой навязчивой иллюзии, а в ушах у него все звучало:  "Поджарить  мне  на
завтрак  колбасу?",  "Принять  мне  таблетку  от  печени?",  "Купить   мне
"бьюик"?", "Подарить мне Элен золотой  браслет  или  подождать,  пока  она
станет старше?", "Покрасить мне лестницу?". У  него  было  такое  чувство,
будто все возвышенные человеческие переживания - обман, будто вся  людская
жизнь есть лишь цепь мелких забот. Покайся он в грехе пьянства  и  в  том,
что серьезно сомневается в существовании вечного блаженства,  пришлось  бы
ему  кончить  наклеиванием  почтовых  марок  в  каком-нибудь  епархиальном
управлении, а он чувствовал себя для этого слишком старым.
   - Боже всемогущий, - сказал он громко, - благослови  сих  рабов  твоих,
славящих рождество единородного сына твоего, ему же с тобой, о  всемогущий
отец, и с духом святым да будет честь и слава и ныне, и присно, и во  веки
веков. Аминь!
   От благословения исходил явный запах можжевельника.
   - Аминь! - отозвались хористы и спели стих из  "Christus  Natus  Hodie"
["Днесь Христос родился" (лат.)].
   Они были так поглощены и  обезоружены  пением,  что  их  лица  казались
необычайно открытыми, как распахнутые настежь  окна,  и  мистеру  Эплгейту
доставляло удовольствие заглядывать в них - в это мгновение  они  казались
такими разными. Ближе  всех  к  священнику  была  Гарриет  Браун,  которая
служила в цирке и пела романтические песенки во время представления  живых
скульптур. Она была замужем за каким-то шалопаем, и теперь ей  приходилось
содержать всю семью, выпекая торты и  пироги.  Жизнь  ее  была  сурова,  и
бледное лицо ее было отмечено суровостью. Рядом с  Гарриет  стояла  Глория
Пендлтон, отцу которой принадлежала мастерская по ремонту велосипедов. Они
были единственными цветными в  поселке.  Десятицентовое  ожерелье  на  шее
Глории казалось бесценным  сокровищем:  она  облагораживала  все,  к  чему
прикасалась. Ее красота не была первобытной или дикой,  это  была  красота
необыкновенного аристократизма, она как бы оттеняла пухлость  и  бледность
Люсиль  Скиннер,  стоявшей  справа  от  Глории.  Люсиль  успела  пять  лет
проучиться в музыкальной школе в Нью-Йорке.  Ее  обучение,  по  подсчетам,
стоило около десяти тысяч долларов. Ей сулили карьеру оперной  примадонны,
а чья голова не закружится  при  мысли  о  "Сан-Карло"  и  "Ла  Скала",  о
громовых  овациях,  кажущихся  нам  самой  прекрасной  и  самой  сердечной
улыбкой, которую способен подарить мир! Сапфиры и мех  шиншиллы!  Но,  как
всякий знает, стезя, ведущая к славе, запружена людскими толпами, и на ней
преуспевают те, кто неразборчив в средствах.  А  поэтому  Люсили  пришлось
вернуться домой и честным трудом зарабатывать на жизнь, давая  уроки  игры
на фортепьяно в парадной гостиной своей матери. Ее любовь к музыке - это в
равной мере относилось к большинству хористов, подумал мистер  Эплгейт,  -
всепоглощающая страсть, приносящая  одни  только  разочарования.  Рядом  с
Люсилью стояла миссис Коултер,  жена  местного  водопроводчика.  Она  была
уроженкой Вены и до замужества работала швеей. Это  была  хрупкая  смуглая
женщина с темными кругами под глазами, словно от копоти. Подле  нее  стоял
старый мистер Старджис; он носил стоячие целлулоидные воротнички и широкие
парчовые галстуки и не упускал случая публично петь с тех самых  пор,  как
пятьдесят лет тому назад был принят в певческий клуб своего колледжа.
   Позади мистера Старджиса стояли Майлз Хауленд и Мэри  Перкинс,  которые
собирались весной пожениться, но уже с  прошлого  лета  были  любовниками,
хотя никто об этом не знал. Он впервые раздел ее во время грозы в сосновой
рощице за Пасторским прудом, и с тех пор Они все время только об  одном  и
думали: где и когда в Следующий раз? С другой стороны, они проводили  свои
дни в мире, освещенном умными и доверчивыми лицами их  родителей,  которых
они любили. Майлз и Мэри с утра отправились на Баском-Айленд, позавтракали
на открытом воздухе и целый день не одевались. Это было восхитительно. Или
они совершили грех? Вдруг им суждено гореть в аду, трястись  в  лихорадке,
изнывать в параличе? Вдруг его убьет  молния  во  время  игры  в  бейсбол?
Позже, в этот самый сочельник, он будет прислуживать в алтаре  при  святом
причастии в белоснежном и алом одеянии; делая вид, что молится,  он  будет
искать взглядом в темной церкви ее профиль. Ежели принять во внимание  все
те обеты, что он дал,  такое  поведение  могло  бы  показаться  мерзостным
грехом, но какой же это грех? Ведь если бы его плоть не вдохновила дух, он
никогда бы не узнал этого ощущения силы и  легкости  во  всем  теле,  этой
полноты сердца, этой  безусловной  веры  в  радостную  весть  о  рождестве
Христовом, о звезде на востоке и о поклонении волхвов. Если он проводит ее
домой из церкви в  самый  разгар  бурана,  ее  добрые  родители,  глядишь,
предложат ему остаться переночевать, и тогда она  сможет  прийти  к  нему.
Мысленно он слышал скрип ступенек, видел белизну  подъема  ее  ноги  и,  в
своей  святой  невинности,  думал,  как  же  он  чудесно  устроен:   может
одновременно и Спасителя славить, и ножку  своей  возлюбленной  созерцать.
Рядом с  Мэри  стоял  Чарли  Андерсон,  обладатель  необыкновенно  нежного
тенора, а около него - близнецы Бассеты.
   В сумерках, одетые из-за метели  кто  во  что  горазд,  участники  хора
выглядели страшно жалкими, но стоило им  запеть  -  и  все  преобразились.
Негритянка стала похожа на ангела, а толстушка Люсиль  грациозно  закинула
голову и словно позабыла про свою бесцельно ушедшую молодость, проведенную
на дождливых улицах вокруг Карнеги-холла [самый большой концертный  зал  в
Нью-Йорке]. Это мгновенное преображение всех хористов взволновало  мистера
Эплгейта, и он почувствовал, как в нем  возрождается  вера,  почувствовал,
что  перед   ними   открывается   целая   бесконечность   неосуществленных
возможностей, безграничная радость покоя, восторг света  и  красок,  земля
обетованная! Или все это сделал джин? Хористы,  пока  продолжалось  пение,
казались очищенными от всех грехов, но, едва замерла последняя  нота,  они
столь  же  внезапно  снова  сделались   самими   собой.   Мистер   Эплгейт
поблагодарил их, и они направились к выходу.  Священник  отвел  в  сторону
старого Старджиса и тактично заметил:
   - Я знаю, вы человек очень здоровый, но не слитком  ли  вам  рискованно
выходить в такую погоду? По радио сказали, что такой метели  не  было  уже
сто лет.
   - О нет, спасибо, - сказал мистер Старджис, который был глух.  -  Перед
тем как выйти из дому, я выпил чашку молока с печеньем.
   Участники хора покинули дом священника и направились к лугу.
   Пение можно было услышать и в продуктовой лавке, которую  Барри  Фримен
уже  запирал.  Барри  окончил  Эндоверскую  академию  и  в  рождественские
каникулы,  когда  он  был  на  последнем  курсе,  пришел  в  смокинге   на
танцевальный вечер, устроенный "Восточной звездой" [связанная  с  масонами
благотворительная  организация].  Как  только  он  появился,  все   начали
смеяться. Он подошел к одной девушке, потом к  другой,  а  когда  все  они
отказались с ним танцевать, попытался втиснуться в круг танцующих, но  его
с хохотом изгнали. Он с полчаса простоял, подпирая стенку, а  потом  надел
пальто и сквозь пургу пошел домой. О его появлении в смокинге не забыли.
   - Моя старшая дочь, - говорила какая-нибудь женщина, -  родилась  через
два года после того, как Барри Фримен явился в своем обезьяньем наряде  на
танцы в рождественскую ночь.
   Это был переломный момент в его жизни. Возможно, это послужило причиной
того, что Барри так и не женился и вот теперь, в канун рождества, вернется
в пустой дом.
   Пение можно было услышать и в универсальном  магазине  Брайента  ("Цены
Вне Конкуренции"), где старая Люси Маркем разговаривала по телефону.
   - У вас есть законсервированный "Принц Альберт" [название  длиннополого
сюртука особого покроя], мисс Маркем? - спросил детский голос.
   - Да, милочка, - сказала мисс Маркем.
   - А ну, сейчас же брось дурачить мисс Маркем! - приказала Алтеа  Суини,
телефонистка. - Не для того вам поставили телефон, чтобы  дурачить  людей,
да еще в сочельник.
   - Вмешиваться  в  частные  телефонные  разговоры  незаконно,  -  сказал
ребенок.  -  Я   только   спрашиваю   мисс   Маркем,   есть   ли   у   нее
законсервированный "Принц Альберт".
   - Да, милочка, - сказала мисс Маркем.
   - Ну так выкиньте его, - сказал ребенок, давясь со смеха.
   Алтеа  переключила  свое  внимание  на  более  интересный  разговор   -
восьмидесятипятицентовый  вызов  штата  Нью-Джерси,  сделанный  из  аптеки
Прескота.
   - Это я, мама, я, Долорес, - говорил незнакомый голос. - Это Долорес. Я
в городке, который называется Сент-Ботолфс... Нет, я не пьяна, мама. Я  не
пьяна. Просто хотела поздравить тебя с рождеством, мама...  Просто  хотела
поздравить тебя с рождеством. И дядю Пита и тетю Милдред тоже.  Поздравляю
всех вас с рождеством.
   Она громко кричала.
   -  "...в  праздник  святого  Стефана  укутана  снегом  земля",  -  пели
славильщики.
   Однако голос Долорес, в котором звучало предвидение заправочных колонок
и мотелей, автострад и открытых круглые сутки магазинов  самообслуживания,
больше говорил о будущем мира, чем пение на лугу.
   Участники хора свернули на Бот-стрит, к дому Уильямсов. Они знали,  что
гостеприимства там не дождешься - не потому, что мистер Уильяме был  скуп,
а потому, что он-опасался, как бы подобное гостеприимство не отразилось на
безупречной репутации  банка,  где  он  был  президентом.  Консерватор  по
натуре, он хранил у себя в кабинете  фотографию  Вудро  Вильсона  в  рамке
красного дерева, изготовленной из остатков старого  стульчака.  Его  дочь,
приехавшая домой из колледжа мисс Уинсор, и сын, вернувшийся  на  каникулы
из школы святого Марка, стояли с отцом и матерью в дверях и кричали:
   - Веселого рождества! Веселого рождества!
   За Уильямсами жили Брэтлы,  которые  пригласили  славильщиков  зайти  и
выпить по  чашке  какао.  Джек  Брэтл  женился  на  дочке  Девенпортов  из
Травертина. Брак оказался неудачным, и, услышав от кого-то, что петрушка -
хорошее средство, возбуждающее половую активность, Джек посадил у  себя  в
огороде десяток рядов петрушки. Как только петрушка выросла, на нее  стали
совершать набеги кролики; и, выйдя однажды ночью на огород  с  дробовиком,
Джек смертельно ранил в живот рыбака-португальца  по  имени  Мануэл  Фада,
который уже несколько лет был  любовником  его  жены.  Он  предстал  перед
окружным судом по обвинению в непредумышленном убийстве и был оправдан, но
его жена убежала с коммивояжером, торговавшим древесиной,  и  теперь  Джек
жил с матерью.
   За домом Брэтла находился дом Даммеров, где славильщиков угостили вином
из одуванчиков и сладким печеньем.  Мистер  Даммер,  болезненный  человек,
иногда бравший заказы на шитье, был отцом  восьми  детей.  Его  высоченные
сыновья и дочери выстроились в гостиной неопровержимым свидетельством  его
мощи. Миссис Даммер как будто опять была беременна,  хотя  едва  ли  можно
было утверждать это  с  определенностью.  В  прихожей  висела  ее  девичья
фотография - на ней была изображена хорошенькая молодая  женщина,  стоящая
рядом с чугунной ланью.  Мистер  Даммер  подписал  под  фотографией:  "Две
красавицы". Выходя из дому на метель, славильщики кивком головы показывали
друг другу на эту надпись.
   Около Даммеров жили Бретейны, которые десять лет тому назад побывали  в
Европе,  где  купили  маленькие  вифлеемские  ясли  с  младенцем  Иисусом,
служившие  предметом  всеобщего  восхищения.  Хейзл,   единственная   дочь
Бретейнов, сидела в гостиной с мужем и детьми. Во  время  венчания  Хейзл,
когда мистер Эплгейт спросил, кто выдает  девушку  замуж,  миссис  Бретейн
встала со скамьи и заявила:
   - Я выдаю. Она моя, а не его. Я за ней ухаживала, когда она  болела.  Я
шила ей платья. Я помогала ей готовить  уроки.  А  он  никогда  ничего  не
делал. Она моя, и выдаю ее замуж только Я.
   Этот необычный поступок как будто вовсе не  помешал  семейному  счастью
Хейзл. Муж ее выглядел человеком состоятельным, а  дети  были  красивые  и
умели себя вести.
   В нижнем конце улицы находился дом старой  Гоноры  Уопшот.  Славильщики
знали, что там их угостят ромом с сахаром и специями. В буран старый  дом,
где топились все печи и изо всех труб шел дым, казался чудесным  созданием
человеческих рук, уютным  жилищем;  этот  дом  был  словно  по  кирпичику,
комната  за  комнатой,  создан   воображением   какого-нибудь   бездомного
художника или безнадежно одинокого матроса, который, с тяжелой от похмелья
головой, ютился где-нибудь  в  меблированных  комнатах.  Мэгги,  служанка,
ввела пришедших в комнату и обнесла  всех  ромом.  Гонора  стояла  в  углу
гостиной, старая дама в черном платье, обильно посыпанном не то мукой,  не
то тальком. Мистер Старджис взял на себя обязанности хозяина.
   - Прочитайте нам стихотворение, Гонора, - попросил он.
   Она отошла к роялю, оправила платье и начала:

   Герольдами небес провозглашенный,
   Кружится снег над голыми полями,
   Как будто и не падая на землю;
   И белизна воздушная укрыла
   Холмы и рощи, небеса и реку,
   Окутала и сад и дом на ферме...
   [Ральф Уолдо Эмерсон (1803-1882), "Метель"]

   Она прочла до конца, ни разу не сбившись, а потом все спели "Радость  в
мире". Это был любимый гимн миссис Коултер, и она прослезилась. События  в
Вифлееме казались ей не откровением, а утверждением того, что  она  всегда
знала в глубине души, -  удивительного  многообразия  жизни.  Именно  ради
этого дома, ради этого общества, ради этой вьюжной ночи Он жил и  умер.  И
как чудесно, думала миссис Коултер, что явление Спасителя осенило наш  мир
благодатью. Как чудесно, что она способна так радоваться этому! Когда гимн
окончился, она утерла слезы и сказала Глории Пендлтон:
   - Разве это не чудесно?
   Мэгги снова наполнила стаканы. Все отказывались, все  выпили  и,  выйдя
снова в метель, подобно мистеру Джоуиту, почувствовали, что  всюду,  всюду
вокруг них счастье.
   Но по  меньшей  мере  одно  одинокое  существо  было  в  Сент-Ботолфсе,
одинокое и таящееся от людей. Это  был  старый  мистер  Споффорд,  который
быстро, по-воровски, шел тропинкой  к  реке,  неся  какой-то  таинственный
мешок. Он  жил  бобылем  на  краю  города,  зарабатывая  на  существование
починкой часов. Когда-то семья его жила в достатке, и он  путешествовал  и
учился в колледже. Что же он нес к реке  в  сочельник,  в  эту  невиданную
метель? Вероятно, тут крылась какая-то тайна, он что-то хотел  уничтожить;
но какие документы могли храниться у одинокого старика и  почему  из  всех
ночей он выбрал именно эту, чтобы утопить свою тайну в реке?
   Мешок, который он нес, был просто наволочкой, а  в  ней  лежали  девять
живых котят. Они шевелились в мешке, громким мяуканьем требуя  молока,  их
неуместная живучесть  причиняла  мистеру  Споффорду  мучения.  Он  пытался
отдать их сначала мяснику, потом торговцу рыбой, мусорщику и аптекарю,  по
кому нужен в сочельник бесприютный котенок,  а  взять  на  себя  заботу  о
девяти котятах он не мог. Ведь не его же вина, что старая  кошка  принесла
потомство - поистине в этом не был виноват никто, - но, чем ближе к  реке,
тем тяжелее ощущал он бремя своей вины. Его терзало то, что  он  уничтожит
заложенную в них жизненную силу, лишит их жизни. Считают, что животные  не
предчувствуют смерти; однако в наволочке  шла  отчаянная,  полная  тревоги
борьба. И мистеру Споффорду было холодно.
   Он был стар и ненавидел снег. С трудом продвигаясь к реке,  он  как  бы
видел в этой метели обреченность нашей планеты. Весна никогда не наступит.
Долина Уэст-Ривер никогда больше не превратится в  чашу,  полную  травы  и
фиалок. Сирень никогда вновь не зацветет. Глядя, как снег  заметает  поля,
он всем своим существом знал, что цивилизация гибнет: Париж  погребен  под
снегом, Большой канал [канал в Венеции] и Темза замерзли, Лондон  покинут,
и в пещерах на склоне Инсбрукских гор горстка уцелевших людей  теснится  у
костра, сложенного из  ножек  стульев  и  столов.  Жестокая,  мучительная,
совсем русская зима, думал он, гибель всякой надежды. Стужа  уничтожила  в
нем радость, отвагу, все добрые  чувства.  Он  пытался  заглянуть  на  час
вперед  в  будущее,  представить  себе   мягкую   оттепель,   какой-нибудь
милосердный юго-западный ветер - голубые струи реки, тюльпаны и гиацинты в
цвету, огромные звезды весенней ночи, развешенные но небесному древу, - но
вместо этого чувствовал во всем своем теле и в мучительном  биении  сердца
только холод глетчера, холод ледникового периода.
   Река замерзла, но у берега, там, где  круглилась  излучина,  оставалось
небольшое пространство открытой воды.  Проще  всего  было  бы  положить  в
наволочку камень,  но  этот  камень  мог  ушибить  котят,  которых  мистер
Споффорд собирался умертвить. Он завязал узлом край мешка и подошел к воде
- шум в наволочке стал громче и  жалобнее.  Берег  был  обледенелый,  река
глубокая. Снег слепил глаза. Когда мистер Споффорд опустил мешок  в  воду,
тот поплыл; пытаясь потопить его, старик потерял равновесие и сам  упал  в
воду.
   - Помогите! Помогите! Помогите! -  кричал  он.  -  Помогите!  Помогите!
Помогите! Я тону!
   Но никто его не услышал, и прошло  несколько  недель,  прежде  чем  его
хватились.
   Потом раздался гудок - это  гудел  вечерний  поезд,  который,  разметая
сугробы снегоочистителем  паровоза,  привез  домой  последних  пассажиров,
привез их к старым домам на Бот-стрит, где ничего не менялось и  все  было
знакомо, где никто не терзался и никто не горевал и  где  через  несколько
часов все души будут подвергнуты оценке и добрые люди получат тобогганы  и
санки, коньки и лыжи, пони и золотые монеты, а  злые  ничего  не  получат,
кроме куска каменного угля.





   Семья Уопшотов поселилась в Сент-Ботолфсе в семнадцатом веке. Я  хорошо
знал их, я занимался изучением их дел и  даже  посвятил  лучшие,  наиболее
плодотворные годы моей жизни составлению их  семейной  хроники.  Это  были
довольно дружелюбные люди. Когда вы встречали кого-нибудь из них на улицах
Сент-Ботолфса, он  вел  себя  так,  будто  радостно  ждал  этой  случайной
встречи; но, если вы ему о чем-нибудь рассказывали - например, о том,  что
Уэст-Ривер вышла из  берегов  или  что  ресторан  "Пинкхемс-Фолли"  сгорел
дотла, - он мимолетной улыбкой давал вам  понять,  что  вы  заблуждаетесь.
Уопшотам обычно ничего  не  рассказывали.  Нежелание  получать  какую-либо
информацию было, по-видимому, их семейной чертой. Они были очень  высокого
мнения о себе, они так безмерно себя уважали, что просто не  представляли,
как это они могут не знать о каком-нибудь наводнении или о пожаре, хотя бы
даже в то время путешествовали по Европе. Я учился в  школе  вместе  с  их
мальчиками, соревновался с  Мозесом  во  время  гонок,  которые  устраивал
Травертинский парусный клуб, и играл в футбол с ним и с  его  братом.  Они
имели обыкновение громко окликать друг друга, как будто,  выкрикивая  свою
фамилию через все поле, делали ее  хоть  немножко  бессмертной.  Я  провел
много приятных часов в доме Уопшотов на Ривер-стрит, и  все  же  я  хорошо
помню, что они могли в  любую  минуту  заставить  меня  почувствовать  мое
одиночество и мучительно ясно дать мне понять, что я для них чужой.
   Мозес  в  те  годы,  когда  я  ближе  всего  его  знал,   обладал   той
привлекательной  внешностью,  которая  помогает  юноше  блестяще  окончить
среднюю школу, по, увы, не слишком способствует дальнейшему преуспеянию  в
науках. У него были темно-золотистые волосы и желтоватый  цвет  лица.  Все
любили Мозеса, в том числе  сент-ботолфские  собаки,  и  он  принимал  это
просто и с самой естественной скромностью. А вот другого  брата,  Каверли,
не любил никто. У него была длинная шея  и  неприятная  привычка  хрустеть
суставами пальцев. Сара Уопшот, мать Мозеса и Каверли, красивая и стройная
женщина, носила пенсне, произносила слово "интересно" как  "интерестно"  и
утверждала, что шестнадцать раз  прочла  роман  "Миддлмарч".  У  нее  была
привычка забывать книги в саду, и томики собрания сочинений  Джордж  Элиот
от дождя покрылись бурыми пятнами и покоробились. Их  отец,  Лиэндер,  был
одним из тех массачусетских янки, которые всегда кажутся мальчишками, хотя
на склоне лет он был похож на мальчика, узревшего Медузу Горгону.  У  него
было румяное лицо, красивые  голубые  глаза  и  густые  седые  волосы.  Он
говорил "компас" вместо "компас" и "рапорт" вместо  "рапорт"  и  последние
годы жизни водил прогулочное  судно  между  Травертином  и  увеселительным
парком в Нангасаките. Лиэндер  утонул  во  время  купания.  Миссис  Уопшот
умерла через два года и вознеслась на небеса, где, вероятно, у нее  хлопот
полон рот, ибо она принадлежала к первому поколению  американских  женщин,
добившихся равноправия с мужчинами. Всю жизнь она, не щадя сил, занималась
добрыми делами. Она основала Женский клуб, Клуб последних  известий,  была
председательницей  Общества  защиты  животных   и   попечительницей   Дома
призрения   незамужних   матерей.   В   результате   столь   многообразной
деятельности в доме на Ривер-стрит всегда было полно пыли, цветы  в  вазах
увядали, а часы вечно стояли. Сара Уопшот  была  из  тех  женщин,  которые
привыкли рассматривать  простые  домашние  обязанности  как  нечто  им  не
подобающее. Каверли женился на девушке по  имени  Бетси  Маркус,  уроженке
бесплодного края в штате  Джорджия,  она  работала  барменшей  в  молочном
буфете на Сорок второй улице. В то время, о  котором  я  сейчас  пишу,  он
работал на ракетном полигоне в Талифере. Мозес бросил службу в банке, куда
его приняли учеником, и устроился в  маклерскую  фирму  "Леопольд  и  Кo",
пользовавшуюся сомнительной репутацией. Он женился на Мелисе Скаддон. И  у
Мозеса и у Каверли было по сыну.
   Представьте их себе летним вечером  в  чудесный  предобеденный  час  на
лужайке, которая тянется от их дома до берега  Уэст-Ривер.  Миссис  Уопшот
дает Лулу, кухарке, урок пейзажной живописи. Они поставили  мольберт  чуть
правее остального общества. Миссис Уопшот предлагает  Лулу  посмотреть  на
реку сквозь картонную рамку и говорит:
   - Cherchez le motif [ищите сюжет (фр.)], Лулу. Cherchez le motif.
   Лиэндер пьет виски и любуется окрестностями. Для человека,  который  во
всем до мозга костей провинциал, Лиэндер прожил куда  более  разнообразную
жизнь, чем можно было бы подумать. Однажды он добрался на запад до  самого
Кливленда с  театральной  труппой,  игравшей  Шекспира,  а  несколько  лет
спустя, на деревенской ярмарке, поднялся на  воздушном  шаре,  наполненном
нагретым воздухом, до высоты в сто двадцать семь футов. Он гордится собою,
гордится своими сыновьями; частица  этой  гордости  сквозит  в  спокойном,
испытующем взгляде, которым он окидывает речные берега,  думая  при  этом,
что все реки в мире достаточно  древние,  но  реки  его  страны,  наверно,
древнее всех.
   Каверли  окуривает  яблони,  чтобы  уничтожить  яблонную  моль.   Мозес
складывает парус. Из открытых окон доносится Вальдштейнова соната  [соната
Бетховена, опус 53], ее играет кузен Деверо, готовящийся к своему осеннему
концерту. У Деверо беспокойное смуглое лицо, ему нет еще и двенадцати лет.
   - Свет и тень, свет и тень,  -  говорит  старая  тетя  Гонора  об  игре
Деверо. То же самое она сказала бы о  Шопене,  Стравинском  или  Телониусе
Монке [современный американский музыкант, руководитель джаза]. Этой старой
женщины, которой перевалило за семьдесят, все побаиваются.  Она  одета  во
все белое. (В День труда [официальный рабочий праздник в США, отмечаемый в
первый понедельник сентября] она  переключится  на  черный  цвет.)  Деньги
Гоноры не раз спасали семью от позора или от еще худших бед,  и,  хотя  ее
собственный дом расположен в другом конце поселка, она окидывает  ландшафт
и действующих на его фоне  персонажей  взглядом  собственника.  Попугаи  в
клетке, висящей  у  черного  хода,  восклицает:  "Юлий  Цезарь,  я  крайне
возмущен!" Это все, что он говорит.
   Каким упорядоченным, чистым и разумным кажется мир,  а  главное,  каким
светлым, словно это начало мира, его ясное утро. На самом деле солнце  уже
проделало значительную часть своего пути, равно как и история  этой  части
страны, но все же у них впереди еще немалый  путь,  и  они  бодро  смотрят
вперед. Неожиданно из окна кухни вырываются клубы черного дыма  -  сгорели
булочки, но это  неважно.  Уопшоты  ужинают  в  мрачной  столовой,  играют
несколько робберов в вист, целуют друг  друга  на  прощание  с  пожеланием
спокойной ночи и идут спать, чтобы видеть приятные сны.





   Неприятности начались однажды днем, когда  Каверли  Уопшот  соскочил  с
подножки почтового поезда - единственного идущего на  юг  поезда,  который
останавливался  в  городке  Сент-Ботолфс.  Дело   было   в   конце   зимы;
только-только начинало смеркаться. Снег  уже  сошел,  по  земля  еще  была
покрыта жухлыми прошлогодними листьями, и природа словно еще не оправилась
от февральских метелей. Каверли пожал руку мистеру Джоуиту и осведомился о
своих родных. Он помахал  буфетчику  из  "Ванадакт-хауса",  помахал  Барри
Фримену,  стоявшему  за  прилавком  своей  продуктовой  лавки,  и   громко
приветствовал Майлза Хауленда, выходившего  из  подъезда  банка.  Вечернее
небо  сияло  ярко  и  тревожно,  но  редкие,  будто  ненастоящие,  как  на
театральной  декорации,  звезды  не  озаряли  темной  лужайки.   Это   был
спектакль, который целиком исполнялся  в  воздухе.  Между  домами  Каверли
видел  Уэст-Ривер;  по  ней  плыл  огромный   груз   приятных   для   него
воспоминаний;   этот   пейзаж,   пронизанный   светом,   создал   у   него
неправдоподобное впечатление, будто долгая история  реки  стала  очищающей
силой, сделавшей  воду  пригодной  для  питья.  Он  повернул  направо,  на
Бот-стрит. Миссис Уильямс сидела у себя в гостиной и читала газету. В доме
Брэтлов свет горел только в кухне. У Даммеров было темно. Миссис  Бретейн,
прощавшаяся с каким-то гостем, поздравила Каверли  с  приездом.  Затем  он
свернул на дорожку, которая вела к дому тети Гоноры.
   Мэгги открыла дверь, и он поцеловал ее.
   - У нас одни только мясные консервы, - сказала Мэгги. - Тебе надо будет
зарезать цыпленка.
   Каверли прошел по длинному коридору мимо висевших на стенах семи  видов
Рима и очутился в библиотеке, где  застал  свою  старую  тетю  с  открытой
книгой на коленях. Здесь был его "дом, любимый  дом"  [название  и  рефрен
популярной  американской  песни,   написанной   Джоном   Говардом   Пейном
(1792-1852)], начищенная медь, запах яблоневых дров, горящих в камине.
   - Каверли, дорогой! - воскликнула Гонора в порыве  любви  и  поцеловала
его в губы.
   - Гонора, - сказал Каверли, обнимая ее.
   Потом они отступили на шаг и с  лукавой  усмешкой  стали  рассматривать
друг друга, ища перемен.
   Седые волосы Гоноры были еще густые, лицо по-прежнему  львиное,  но  ее
новые искусственные челюсти были плохо пригнаны и  делали  ее  похожей  на
людоедку. Это впечатление  свирепости  напомнило  Каверли,  что  его  тетя
никогда не фотографировалась. Во всех семейных альбомах  она  фигурировала
либо спиной к аппарату (она в этот момент убегала прочь),  либо  закрывала
лицо руками, сумочкой, шляпой  или  газетой.  Взглянув  на  эти  карточки,
всякий, кто ее не знал, мог бы подумать, что ее разыскивают по обвинению в
убийстве.
   Гонора пришла к заключению, что Каверли похудел, и так ему и сказала.
   - Ты тощий, - сказала она.
   - Да.
   - Я велю Мэгги принести тебе портвейна.
   - Я бы лучше выпил виски.
   - Ты не пьешь виски, - сказала Гонора.
   - Раньше не пил, - ответил Каверли, - а теперь пью.
   - Неужели чудеса никогда не кончатся? - спросила Гонора.
   - Если ты собираешься резать цыпленка, - сказала  Мэгги,  появляясь  на
пороге, - лучше зарезать его сейчас, а то ты и до полуночи не поужинаешь.
   - Сейчас зарежу цыпленка, - сказал Каверли.
   - Говори громче, - сказала Гонора. - Она совсем оглохла.
   Каверли пошел вслед за Мэгги через дом в кухню.
   - Она стала еще более  сумасшедшей,  -  сказала  Мэгги.  -  Теперь  она
твердит, что у нее бессонница. Говорит, что уже несколько  лет  подряд  не
спит. И что же, вхожу я как-то под вечер в гостиную, чай  принесла,  и  на
тебе. Она знай себе спит. Даже храпит.  Я  ей  говорю;  "Проснитесь,  мисс
Уопшот. Вот ваш чай". Она отвечает; "При чем тут проснитесь? Я не спала, я
просто, - говорит, - была погружена в глубокие размышления". А теперь  она
задумала купить машину. Господи Иисусе, это ведь все равно  что  голодного
льва на улицу выпустить. Она же будет наезжать на невинных маленьких детей
и убивать их, если только сама сначала не убьется.
   Старухи издавна привыкли постоянно злословить друг о друге за глаза, но
их выдумки были  так  неправдоподобны,  что  их  невозможно  было  принять
всерьез. Слух у Мэгги был превосходный, но Гонора вот  уже  несколько  лет
уверяла всех, что ее кухарка ничего не слышит, Гонора всю жизнь отличалась
эксцентричностью, но  Мэгги  говорила  всем  в  поселке,  что  ее  хозяйка
спятила.  Они  приписывали  друг  другу  самые  невероятные  физические  и
умственные недостатки и делали это так наивно, что вряд ли кто-нибудь хоть
на грош верил в их злой умысел, когда они оговаривали одна другую.
   Каверли разыскал в чулане топор и спустился по деревянным ступенькам  в
сад. Вдали  слышались  голоса  детей:  их  гнусавый  выговор  не  оставлял
сомнений  в  том,  в  какой  части  Америки  они  живут.   Из   курятника,
помещавшегося за живой изгородью, доносилось  кудахтанье.  Здесь,  в  этом
малонаселенном   местечке,   Каверли   почувствовал   себя   необыкновенно
счастливым, недовольство и нервозность как рукой сняло.  Он  знал,  что  в
этот самый час картежники бредут по лугу к зданию пожарки,  в  этот  самый
час  тоска  молодежи,  которую  раздражает  жизнь  в  маленьком   поселке,
достигает своего апогея,  Каверли  вспоминал,  как  сам  сидел  на  заднем
крыльце родительского дома на Ривер-стрит, терзаясь  такой  жаждой  любви,
дружбы и славы, что просто выть хотелось.
   Он  пролез  сквозь  изгородь  к  курятнику.  Куры-несушки  были  уже  в
курятнике, но несколько петушков еще  искали  корм  в  своем  дворике.  Он
загнал их в курятник и, провозившись, к стыду  своему,  достаточно  долго,
ухватил-таки одного из них за желтую лапу. Петушок  пронзительно  вопил  о
пощаде, и Каверли, кладя его голову на чурбан и отрубая ее,  успокаивающе,
как он надеялся, разговаривал с ним. Держа трепещущее туловище подальше от
себя, он опустил его шеей  вниз,  чтобы  кровь  вытекла  на  землю.  Мэгги
принесла  ему  ведро  кипятку  и  старый  номер   сент-ботолфской   газеты
"Энтерпрайз", и он  ощипал  и  выпотрошил  курчонка,  постепенно  теряя  к
цыплятам всякий вкус. Потом отнес его на кухню, а сам ушел к старой  тетке
в библиотеку, куда Мэгги подала виски и содовую воду.
   - Теперь можно и поговорить? - спросил Каверли.
   - Думаю, да,  -  сказала  Гонора.  Она  уперлась  локтями  в  колени  и
наклонилась вперед. - Ты хочешь поговорить о доме на Ривер-стрит?
   - Да.
   - Никто его не возьмет  в  аренду  и  никто  не  купит,  и  сердце  мое
обливается кровью, когда я вижу, как он ветшает.
   - В чем же тут дело?
   - В октябре его сняли Уайтхоллы. Въехали и сразу же выехали. Потом  его
взяли в аренду Хэверстроу. Те выдержали неделю. Миссис Хэверстроу  болтала
по всем лавкам, что в доме  водятся  привидения.  Но  откуда,  -  спросила
Гонора, поднимая голову, -  откуда  там  привидения?  У  нас  всегда  была
счастливая семья. Никто из нас в жизни не имел дела с призраками. И все же
весь город только о том и говорит.
   - А что рассказывала миссис Хэверстроу?
   - Миссис Хэверстроу всех уверяла, что там живет призрак твоего отца.
   - Лиэндера? - спросил Каверли.
   - Но зачем же Лиэндеру возвращаться  и  беспокоить  людей?  -  спросила
Гонора. - Нельзя, конечно, сказать, чтобы он не верил в привидения. Просто
ему до них не было дела. Я  слыхала,  он  много  раз  говорил,  что,  мол,
привидения - это но компания для порядочного человека. Ты ведь знаешь,  он
был такой добрый! Он даже мух  и  мошек  не  бил  мухобойкой,  а  в  двери
выпроваживал, словно гостей. Зачем же ему возвращаться? Чтобы выпить чашку
молока с печеньем? Конечно, и он имел недостатки.
   - Вы были с нами, - спросил Каверли, - в тот раз,  когда  он  в  церкви
закурил сигарету?
   - Что это ты выдумал? - сказала Гонора, вставая на защиту прошлого.
   - Нет, правда, - настаивал Каверли. - Это было в сочельник, и мы  пошли
к причастию. Отец, помню,  казался  в  тот  день  очень  набожным.  Он  то
вставал, то садился, все  время  крестился  и  во  весь  голос  выкрикивал
ответы. А потом, перед  благословением,  вытащил  из  кармана  сигарету  и
закурил. Тогда-то я и увидел, что он вдрызг пьян.  Я  ему  сказал:  "Папа,
нельзя курить в церкви"; но мы сидели на одной из передних скамей,  и  его
видела куча народу. Тогда я хотел быть сыном мистера  Плузински,  фермера.
Не знаю  почему,  разве  только  потому,  что  все  Плузински  были  очень
серьезные люди. Мне казалось, что, будь я сыном мистера Плузински,  я  был
бы просто счастлив.
   - Стыдно тебе так думать, -  сказала  Гонора.  Затем  вздохнула  и  уже
другим тоном нехотя добавила: - Было еще кое-что.
   - Что именно?
   -  Помнишь,  как  он  раздавал  пятицентовики  Четвертого  июля?  [День
независимости, национальный праздник в США]
   - Ну да.
   Каверли мысленно увидел разукрашенный фасад родного  дома.  Со  второго
этажа свешивается большой флаг; темно-красные полосы  на  нем  поблекли  и
стали цвета запекшейся крови. После парада и до начала бейсбольного  матча
отец стоял на  крыльце  и  раздавал  новые  пятицентовики  детям,  которые
выстраивались  в  очередь  вдоль  всей  аллеи  Ривер-стрит.  Деревья   уже
покрывала густая листва, и свет в  воспоминаниях  Каверли  был  совершенно
зеленым.
   - Так вот, ты, наверное, помнишь, что эти  пятицентовики  он  держал  в
ящике из-под сигар. Он выкрасил его в черный цвет.  Я  как-то  осматривала
дом и нашла этот ящик. Там еще остались пятицентовики. Многие из них  были
фальшивые. Наверное, он сам их делал.
   - Вы хотите сказать...
   - Ш-ш-ш, - перебила Гонора.
   - Ужин подан, - сказала Мэгги.
   После ужина Гонора казалась усталой, и Каверли, попрощавшись  с  ней  в
прихожей, поцеловав ее и пожелав спокойной ночи, пошел к  себе  домой,  на
другой конец города. Дом с осени  пустовал.  Ключ  лежал  на  подоконнике;
дверь распахнулась, и в лицо ударил сильный запах плесени.  Здесь  Каверли
был зачат и родился, здесь он впервые познал радость  жизни;  и  ему  было
горько,  что  в  этом  месте,  с  которым   связано   столько   прекрасных
воспоминаний, теперь царит такое запустение. Впрочем,  Каверли  знал,  что
это настроение шло на иначе как от врожденного безрассудства, побуждающего
нас бояться перемен, хотя все вокруг непрерывно  меняется.  Каверли  зажег
свет в холле и в гостиной и принес из сарая несколько поленьев. Сначала он
был полностью поглощен укладкой дров в камин и разжиганием  огня.  Но  вот
огонь разгорелся,  и  Каверли,  один  в  таком  множестве  пустых  комнат,
очутился во власти тяжелых предчувствий, словно он был не у себя  дома,  а
вторгся куда-то, куда ему нельзя было входить.
   Этот дом по договору, праву наследования и по воспоминаниям принадлежал
ему и его брату. Он отвечал за то, чтобы не протекала крыша  и  чтобы  дом
был вообще в порядке. Это он разбил вазу на камине и прожег в диване дыру.
Он  не  верил  в  привидения,  призраки,  духов  и  прочие   разновидности
беспокойных мертвецов. Ему было двадцать восемь лет,  он  был  счастлив  в
браке и гордился  своим  сыном.  Он  весил  сто  тридцать  восемь  фунтов,
отличался завидным здоровьем и  только  что  съел  цыпленка.  Таковы  были
факты. Он взял с  полки  "Тристрама  Шенди"  [роман  английского  писателя
Лоренса Стерна (1713-1768); полное название - "Жизнь  и  мнения  Тристрама
Шенди, джентльмена"] и принялся читать. В кухне  послышался  громкий  шум,
который так испугал Каверли, что у него вспотели ладони. Он  оторвался  от
книги и долго сидел с поднятой головой, пока не включил этот шум  в  сферу
реальной действительности. Возможно,  это  была  ставня,  упавшее  полено,
какое-нибудь животное или же  кто-нибудь  из  тех  легендарных  бродяг,  о
которых толковала местная демонология и  которые,  по  рассказам,  жили  в
пустых фермерских домах, а уходя, оставляли  после  себя  золу  в  камине,
пустые коробки из-под нюхательного табака, выдоенных коров и  перепуганных
насмерть старых дев. Но Каверли силен и молод,  если  даже  ему  доведется
столкнуться в темной прихожей с бродягой,  он  сможет  за  себя  постоять.
Почему же он так беспокоится? Он подошел к телефону и снял  трубку,  чтобы
узнать у телефонистки, который час, но телефон не работал.
   Он снова сел читать. Через минуту шум послышался из  столовой.  Каверли
выругался   вслух,   чтобы   излить   раздражение,   вызванное    мрачными
предчувствиями, но в результате  лишь  уверился  в  том,  что  кто-то  его
слышит. Этот кто-то, казалось, прислушивался. От  такого  наваждения  было
только одно средство: он сразу прошел в пустую комнату и включил свет. Там
никого не было, но все же сердце его забилось еще сильнее,  так  что  даже
появилась боль в груди, а ладони стали совсем мокрыми от пота. Вдруг дверь
в столовую сама собой закрылась. Это  было  вполне  естественно,  ибо  дом
сильно осел, и одна половина  дверей  закрывалась  сама  собой,  а  другая
половина не закрывалась вовсе. Каверли открыл еще покачивающуюся  дверь  и
вошел через буфетную в кухню.  Там  тоже  никого  не  было,  но  опять  он
почувствовал, что здесь кто-то был, когда он включал свет. Налицо было два
несомненных факта: с одной стороны, комната была пуста, с другой стороны -
он  прямо  кожей  чувствовал  опасность.  Он  решил  отделаться  от  этого
ощущения, вышел в коридор и стал взбираться по лестнице.
   Двери всех спален были открыты, и  там  в  темноте  он  особенно  остро
почувствовал, как интенсивно текла жизнь в этих комнатах на протяжении без
малого двух столетий. Он почти физически ощутил  груз  прошлого;  лепет  и
стоны зачатий, родов и смертей, пение на семейном торжестве в  1893  году,
пыль столбом на  параде  в  день  Четвертого  июля,  оцепенение  во  время
случайных встреч любовников в коридоре, рев пламени пожара,  уничтожившего
западное крыло дома в 1900 году, церемонии крестин, радости молодых мужей,
которые привозили жен домой после венчания, тяготы  жестокой  зимы  -  все
стало как бы осязаемо во мраке этих комнат. Но почему здесь в темноте явно
веет тревогой и неудачами? Эбенезер нажил себе состояние.  Лоренцо  провел
через законодательное собрание законы об охране  детей.  Элис  обратила  в
христианство  сотни  полинезийцев.  Почему  ни  один  из  этих  духов  или
призраков не испытывает удовлетворения от своих трудов? Не потому ли,  что
все они были смертны, не потому ли, что все они до единого изведали горечь
смертных мук?
   Каверли вернулся к камину. Здесь был реальный мир, освещенный  пламенем
горящих дров, прочный и любимый,  и  все  же  Каверли  ощущал  себя  не  в
гостиной, а в темноте соседних комнат. Почему, сидя так близко к огню,  он
чувствовал, как холод скользит вниз  по  его  левому  плечу,  а  мгновение
спустя его охватил озноб, словно кто-то положил ему на грудь ледяную руку?
Если привидения и существовали, то он, как и отец,  полагал,  что  это  не
компания для порядочного человека. Они общались с людьми робкими и слабыми
духом. Каверли знал, что, покинув комнату, мы иногда оставляем после  себя
веяние любви или злобы. Он был уверен, что, чем бы мы ни расплачивались за
свои любовные похождения -  деньгами,  венерической  болезнью,  скандалом,
сплетнями или восторгом, - все равно мы оставляем после себя в гостиницах,
мотелях, меблированных комнатах, на лугах и в  полях,  где  мы  так  щедро
расходуем самих себя, либо благоухание добра, либо резкий запах  зла  -  и
это подействует на тех,  кто  придет  туда  после  нас.  Возможно,  именно
поэтому поколения пылких и  эксцентричных  Уопшотов  оставили  после  себя
какую-то особую  атмосферу,  в  которой  он  и  чувствовал  себя  чужаком,
вторгшимся в чужие владения. Пора было ложиться спать; Каверли  достал  из
шкафа несколько одеял и постелил  себе  в  пустой  комнате,  расположенной
ближе всего к лестнице.
   В три он проснулся. Сияния луны  или  даже  просто  ночного  неба  было
вполне  достаточно,  чтобы  осветить  комнату.  Он  сразу  же  понял,  что
разбудило его не сновидение, не греза, не  предчувствие;  это  было  нечто
подвижное, нечто видимое, странное  и  неестественное.  Ужас  подействовал
сначала на его зрительные нервы, а потом  заставил  содрогнуться  все  его
существо;  но  раньше  всего  ужас  расширил  его  зрачки.  Каверли  успел
проследить, откуда шел  ужас,  завладевший  его  нервной  системой,  -  он
родился в зрачках. Ведь глаза его как-никак исходили из реальности, а  то,
что он видел,  или  думал,  что  видел,  был  призрак  отца.  Галлюцинация
повергла его в страшное смятение, и он затрясся в психическом  и  телесном
ознобе, задрожал от ужаса и, сев в постели, заорал:
   - О отец, отец, отец, зачем ты вернулся?
   Громкие  звуки  собственного  голоса   несколько   успокоили   Каверли.
Привидение как будто бы вышло из комнаты, Каверли чудилось, что он слышит,
как скрипят ступеньки лестницы.  Вернулся  ли  отец  за  чашкой  молока  с
печеньем  или  чтобы  почитать  Шекспира,  вернулся  ли  он,  потому   что
чувствовал, подобно всем остальным, горечь смертных мук? Вернулся  ли  он,
чтобы  вновь  пережить  то  мгновение,  когда  он  отказался  от   высшего
блаженства,  какое  дарует  человеку  молодость,  -  когда  он  проснулся,
чувствуя в себе меньше мужества и решимости, чем обычно,  и  осознал,  что
врачи не могут излечить от осени и нет лекарства от  северного  ветра?  Он
еще ощущал аромат своей юности - запах клевера, благоухание женской груди,
столь похожее на береговой ветер, пахнущий травой и деревьями; но для него
настало время освободить место  кому-то  более  молодому.  Прихрамывающий,
седой, он не меньше любого юноши хотел гоняться за нимфами.  По  холмам  и
долам. То вы их видите, то они исчезают. Мир - это рай, рай!  Отец,  отец,
зачем ты вернулся?
   В соседней комнате послышался шум, как  будто  что-то  упало.  Если  бы
Каверли и знал, что шумела  поселившаяся  там  белка,  все  равно  это  не
привело бы его в чувство. Его нервы были слишком напряжены.  Схватив  свою
одежду,  он  сбежал  по  лестнице  и  распахнул  настежь  парадную  дверь.
Очутившись на тротуаре, он остановился лишь  на  мгновение,  чтобы  надеть
кальсоны. Затем он добежал до угла. Там он надел брюки и рубаху,  но  весь
остальной путь до  дома  Гоноры  пробежал  босиком.  Второпях  он  написал
прощальную записку, положил ее на стол в холле и, как только рассвело, сел
на первый же северный поезд, в котором увозили молоко, и поехал прочь мимо
дома Маркемов, мимо Уилтон-трейс,  мимо  дома  Лоуэллов,  которые  прежний
лозунг на своем сарае "Будьте добры к животным" заменили  на  новый:  "Бог
внемлет нашим молитвам", - мимо дома, где когда-то жил и чинил часы старый
мистер Споффорд.





   Каверли, возвращаясь в Талифер, где они с Бетси жили, понял, что должен
прийти к одному из двух выводов: либо он сошел с ума, либо  видел  призрак
отца. Разумеется, он предпочел последнее, и все же он не мог рассказать об
этом жене, не мог объяснить своему брату Мозесу, почему дом на Ривер-стрит
пустует. Дух отца, казалось, сидел рядом с Каверли в  самолете,  уносившем
его на Запад. О отец, отец, зачем ты вернулся! Интересно,  думал  он,  как
отнесся бы Лиэндер к Талиферу.
   В   поселке,   где   размещалось   Управление   по    исследованию    и
усовершенствованию ракетной техники, насчитывалось двадцать тысяч жителей,
которые, подобно всякому обществу,  каковы  бы  ни  были  его  притязания,
делились на пассажиров первого класса, второго класса, третьего  класса  и
палубных. Высшая аристократия состояла из физиков и инженеров. К  среднему
классу относились торговцы, был еще многочисленный пролетариат - механики,
рабочие  наземных  команд  и  персонал  пусковых  установок.   Большинству
аристократов были предоставлены подземные убежища, а о пролетариях -  хотя
этот факт никогда не разглашался - было  хорошо  известно,  что  в  случае
катастрофы  им  придется  сгореть  заживо.  Это  способствовало  атмосфере
некоторой враждебности. Жизненно важными органами в поселке были  двадцать
девять пусковых установок на краю пустыни, атомный реактор, построенный  в
форме мечети, подземные лаборатории, ангары и  занимавший  две  квадратные
мили  вычислительный  и  административный  центр.   Цели,   ради   которых
существовал поселок, были исключительно внеземные; и, хотя  здравый  смысл
восставал против всякого сентиментального или явно иронического  отношения
к масштабам научных исследований, проводимых в Талифере, и  к  способности
ученых существовать и даже  работать  с  энтузиазмом  в  столь  неразумной
обстановке заброшенности и  одиночества,  все  же  это  был  образ  жизни,
преисполненный резких интеллектуальных контрастов.
   Чрезвычайно  важное  значение  придавалось  проблемам   государственной
безопасности. В газетах о Талифере никогда не упоминалось.  Официально  он
не существовал. Эта забота о государственной безопасности мешала жить всем
людям, к какому бы рангу они ни относились. Как-то в  субботу  днем  Бетси
смотрела телевизор. Каверли пошел с Бинкси прогуляться в  торговый  центр.
Из окна Бетси видела, как  мистер  Хансен,  живший  через  дорогу,  убирал
вторые  рамы  и  пристраивал  сетки  от  насекомых.  Он  аккуратно  ставил
стремянку на клумбу, поднимался наверх, снимал рамы с петель и относил  их
в гараж. Его жена и дети, должно быть, куда-то ушли. Вокруг не было  видно
никаких других признаков жизни. Сняв рамы в первом  этаже,  мистер  Хансен
принялся за окна спален, находившихся во втором этаже. Со  своей  лестницы
он не мог дотянуться до  них,  и  ему  пришлось  снимать  рамы  с  петель,
высунувшись из  открытого  окна,  а  затем,  повернув  под  прямым  углом,
втаскивать  их  в  комнату.  Металлические  петли  одной  из  рам  то   ли
искривились, то ли заржавели, и она не вынималась. Мистер  Хансен,  широко
расставив ноги, встал на подоконник и дернул раму. Он вывалился из окна  и
с глухим стуком упал на небольшую площадку, которую несколько недель назад
замостил цементными плитами. Бетси  смотрела  из  своего  окна  достаточно
долго, чтобы убедиться, что он лежит неподвижно.  Затем  она  вернулась  к
телевизору. Через двадцать минут она  услышала  сирену,  подъехала  машина
"скорой помощи" - все еще недвижимое тело уложили  на  носилки  и  увезли.
Вечером Бетси узнала, что мистер Хансен умер  мгновенно.  Тревогу  подняли
какие-то  дети.  Но  почему  не  она?  Чем  она   могла   объяснить   свое
неестественное поведение? В  основе  ее  равнодушия  лежала,  по-видимому,
всеобщая забота о  государственной  безопасности.  Она  не  хотела  делать
ничего такого, что могло бы привлечь к ней внимание, что могло бы  повести
к  необходимости  давать  показания  и  отвечать  на  расспросы.  По  всей
вероятности, именно ее забота о государственной безопасности была причиной
того, что она оставила без внимания смерть своего соседа.
   Каверли вряд ли сумел  бы  объяснить  Лиэндеру,  почему  его,  хотя  он
получил квалификацию младшего программиста, при перемещении из  Ремзена  в
Талифер перевели в отдел внешней информации. Виновата была  вычислительная
машина, занятая распределением личного состава: она допустила  ошибку,  но
жаловаться не имело смысла. Теперь соседство у  них  было  самое  пестрое.
Бетси хотела, чтобы им предоставили подземное  убежище,  и  Каверли  подал
заявление о переселении в другой район; но  жилищное  управление  поселка,
находившееся в ведении государства, было завалено такими  просьбами.  А  в
общем, Каверли неплохо жилось и здесь. Вдоль тротуаров, где дети  катались
на роликах, были посажены деревья гинкго, на них свили себе гнезда  певчие
птицы. Перед обедом, сидя у себя на заднем дворе, он  мог  наблюдать,  как
издали, из-за гор, из-за  пусковых  установок,  наползают  блеклые,  серые
сумерки, местами полыхающие мрачным заревом заката. У Каверли и Бетси  был
садик и рашпер для жаренья мяса. Дом справа  от  них  принадлежал  некоему
Армстронгу, который  работал  в  отделе  международных  связей.  Армстронг
разработал сухой, мужественный, лаконичный стиль, чтобы сочинять сообщения
от имени астронавтов. Дом слева принадлежал  человеку  по  фамилии  Мэрфи,
который обслуживал пусковые установки. По субботам он напивался и бил свою
жену. Уопшоты не ладили с супругами Мэрфи. Как-то утром, когда Каверли был
на работе, он увидел на контрольном пульте, что его вызывают  к  телефону.
Он покинул запретную зону и подошел к телефону. Звонила Бетси.
   - Она украла мое мусорное ведро, - сказала Бетси.
   - Я не понимаю тебя, милая, - сказал Каверли.
   - Миссис Мэрфи, - пояснила Бетси. - Сегодня утром приехал мусорщик,  он
всегда приезжает по вторникам. Только он забрал мусор, она тут же схватила
мое красивое новое мусорное ведро из оцинкованного железа и потащила его к
себе на задний двор, а мне оставила  потрескавшуюся  старую  пластмассовую
рухлядь, которую они привезли с мыса Канаверал.
   - Ничем не могу тебе сейчас помочь, - сказал Каверли.  -  Я  вернусь  в
половине шестого.
   Когда он вернулся, Бетси все еще не успокоилась.
   - Сейчас же иди к ним и забери его, - сказала она.  -  Они  насыплют  в
ведро свой мусор и заявят, что это их ведро. Тебе надо  было  написать  на
нем нашу фамилию. Сейчас же иди к ним и  возьми  ведро.  Он  там,  стрижет
траву.
   Каверли вышел из дома и направился к границе своего участка. Пит  Мэрфи
только что пустил в ход свою газонокосилку. Горы  вдали  казались  синими.
Вечерело, мирно тарахтел одноцилиндровый мотор, дом мистера Мэрфи был  как
две капли воды похож на дом Каверли, на  обоих  мужчинах  были  одинаковые
белые  рубашки  -  все  это  создавало   впечатление   какой-то   странной
неправдоподобности, как будто Каверли собирался  своего  соседа  или  жену
соседа не в краже обвинить,  а  поделиться  с  ними  мыслями  о  том,  что
непрерывное расширение ассортимента товаров в товарном индексе  доказывает
бесспорную эффективность метода рассылки рекламы по почте. Короче  говоря,
под угрозой были подлинная сущность и страсти обоих мужчин.  Далекие  горы
некогда возникли под действием огня и воды, но дома в  долине  между  этих
гор казались сейчас, в сумерках, хрупкими, игрушечными,  будто  сделанными
из тонкого картона. Каверли  стал  нервно  хрустеть  суставами  пальцев  и
кивком подозвал Пита. Пит проехал на газонокосилке рядом с Каверли и шумом
мотора заглушил его слова. Каверли терпеливо ждал. Пит сделал  по  лужайке
второй круг, сбавил газ и остановился перед Каверли.
   - Жена мне сказала,  что  вы  украли  наше  мусорное  ведро,  -  сказал
Каверли.
   - Ну и что?
   - Вы что, привыкли всегда пользоваться чужой собственностью? -  Каверли
был скорее растерян, чем зол.
   - Послушай, ты, щенок, - сказал Мэрфи, - там, где я  вырос,  люди  либо
пользуются чем хотят, либо молчат в тряпочку.
   - Но мы сейчас не там, где вы росли, - возразил Каверли.
   Это был неверный ход. Каверли словно решил  вести  академический  спор.
Затем, уверенный в своей правоте, он  строго  заговорил  громким  голосом,
преисполненным старомодного провинциального высокомерия.
   - Не будете ли вы столь любезны вернуть наше мусорное ведро? -  спросил
он.
   - Послушай-ка, - сказал Мэрфи. - Ты вперся на мой участок. Ты стоишь на
моей земле. Катись отсюда подобру-поздорову, не то я  тебя  на  всю  жизнь
искалечу. Я тебе глаза вышибу. Нос сверну. Уши оборву.
   Каверли нанес удар правой с бедра,  и  Мэрфи  упал.  Он  был  громадный
детина, но трус. Каверли остановился в некотором замешательстве. А  Мэрфи,
стоя на четвереньках, подался вперед и впился зубами ему в голень. Каверли
истошно заорал. Бетси и миссис Мэрфи выскочили из своих кухонь. Как раз  в
этот миг в воздух поднялась ракета и в сумраке ярко озарила поселок и  всю
долину, так что вокруг стало светло, как в солнечный летний день; на траве
отчетливо выделились темные тени  дерущихся,  тени  их  домов  и  деревьев
гинкго. Воздушные волны все дальше  и  дальше  уносили  сотрясающий  землю
грохот, и наконец он стал не громче слабого  пощелкивания  железнодорожных
стрелок. Ракета набирала высоту, свет угасал, и обе  женщины  увели  своих
мужей домой.
   Ах, отец, отец, зачем ты вернулся?
   Вычислительный и административный центр, где  работал  Каверли,  издали
представлял собой большое одноэтажное здание, но в этом единственном этаже
находились только  выводы  лифтовых  шахт  и  офисы  службы  безопасности.
Остальные  отделы  и  службы,  а  также  склады  помещались  под   землей.
Единственный  доступный  взорам  этаж  был  выстроен  из  стекла,   цветом
напоминавшего воду,  в  которую  подмешали  нефти.  Темноватое  стекло  не
ослабляло дневного света, но изменяло его. За тусклыми стеклянными стенами
виднелось ровное пастбище и  строения  заброшенной  фермы.  Там  был  дом,
коровник, несколько деревьев и штакетник; эти  заброшенные  постройки,  за
которыми высились пусковые  установки,  таили  в  себе  какое-то  грустное
очарование. То были следы прошлого, и, как бы там ни жилось людям на самом
деле,  казалось,  будто  жизнь  тогда  была  вольготная  и   полнокровная.
Покинутая ферма вызывала в воображении вереницу обыденных картин  сельской
жизни - костры на полянах, ведра парного  молока  и  хорошенькие  девушки,
мелькающие среди яблонь, - тем разительнее был  контраст.  Отрешившись  от
этого  зрелища,  вы  видели  перед  собой  темное   стекло   цвета   воды,
подкрашенной нефтью, и переносились в иной мир, где под коровьим пастбищем
были скрыты шесть подземных этажей. Этот Мир был во всех отношениях новым.
Его  новизна  особенно  ясно  выражалась  в  том  энтузиазме  и   сознании
приносимой пользы, которые в настоящее время, видимо, чужды большинству из
нас. Правда, лифты иногда портились, одна из стеклянных стен  треснула,  а
хорошенькие  секретарши  из  службы  безопасности  обладали   примитивной,
старомодной привлекательностью, но обращать на это внимание  -  все  равно
что взваливать на себя груз  наблюдений  старика,  с  годами  переставшего
приносить какую бы то ни было пользу. У людей, по утрам толпами  входивших
в вычислительный центр, а к концу рабочего дня выходивших оттуда, вид  был
довольный и целеустремленный,  такого  не  встретишь  в  нью-йоркском  или
парижском метрополитене, где все мы, кажется,  смотрим  друг  на  друга  с
ужасом и недоверием, естественными для нашей карикатурной цивилизации.
   Уходя однажды поздно вечером со службы,  Каверли  услышал,  как  доктор
Камерон, директор исследовательского центра, заканчивая спор  с  одним  из
своих заместителей, кричал: "Да, да, и никогда мы не сможем  послать  этих
чертовых астронавтов на эту чертову Луну, а если и сможем, так от этого ни
на грош не будет проку!"
   Ах, отец, отец, зачем ты вернулся?
   Бетси надеялась, что их переведут  на  мыс  Канаверал,  а  их  -  такое
разочарование! - перевели в Талифер. Они прожили тут уже два месяца, но  к
ним еще никто и в гости не зашел. Ни с кем она не подружилась. По  вечерам
она слышала разговоры и смех, но их с Каверли никогда не приглашали на эти
вечеринки. Из окна Бетси видела, как миссис Армстронг возилась  у  себя  в
цветнике, и ей казалось, что любовь к цветам  -  признак  доброты.  Как-то
днем, уложив Бинкси спать, Бетси подошла к  соседнему  дому  и  позвонила.
Дверь открыла миссис Армстронг.
   - Я Бетси Уопшот, - сказала Бетси, - ваша ближайшая  соседка.  Мой  муж
Каверли учился на младшего программиста, но недавно его перевели на работу
в отдел внешней информации. Я увидела вас в саду и решила зайти.
   Миссис  Армстронг  вежливо  пригласила  Бетси  в  дом.  Она  вела  себя
достаточно гостеприимно, но и достаточно сдержанно.
   - Я вот что хотела спросить, - продолжала Бетси, -  что  за  люди  наши
соседи? Мы тут уже два месяца, но до сих пор ни с кем не знакомы: муж  все
время так занят. Вот я и подумала: хорошо бы устроить небольшую  вечеринку
и друг с другом познакомиться. Как вы думаете, кого позвать?
   - Знаете, дорогая, на вашем месте я бы  немного  подождала,  -  сказала
миссис Армстронг. - Здешнее  общество  почему-то  очень  консервативно.  Я
думаю, вам лучше сначала познакомиться с соседями, а потом  уж  приглашать
их.
   - Я родом из маленького городка, - сказала Бетси, - где все друг  другу
соседи, и я часто сама себе говорю: если я не могу верить, что другие люди
хорошо ко мне относятся, то во что же еще на свете мне верить?
   - Я понимаю, что вы имеете в виду, - сказала миссис Армстронг.
   - Где мне только не довелось  жить!  -  продолжала  Бетси.  -  И  среди
высшего общества. И среди простого народа. Предки моего  мужа  приехали  в
Америку на "Арабелле". Это корабль, который пришел вслед за "Мейфлауэром",
но на нем приехали люди более высокого ранга.  А  по-моему,  все  люди,  в
сущности, одинаковы. Не могли бы  вы  дать  мне  список  двадцати  пяти  -
тридцати самых интересных людей по соседству?
   - Боюсь, моя дорогая, что я не смогу этого сделать.
   - Но почему?
   - У меня нет времени.
   - Ну что вы, это  займет  не  много  времени,  -  сказала  Бетси.  -  Я
захватила карандаш и бумагу. Скажите мне только,  кто  живет  вон  там,  в
угловом доме?
   - Селдоны.
   - Это интересные люди?
   - Да, очень интересные люди, но не ахти какие общительные.
   - А как его зовут?
   - Герберт.
   - А рядом с ними кто живет?
   - Тремпсоны.
   - А это интересные люди?
   - Страшно  интересные.  Он  и  Реджиналд  Теппен  открыли  Теппеновскую
константу. Его выдвигали на Нобелевскую премию, только он  не  ахти  какой
общительный.
   - А по другую сторону от Селдонов? - спросила Бетси.
   - Харнеки, - ответила миссис Армстронг. - Но должна  вас  предупредить,
дорогая, вы сделаете ошибку, если пригласите их, прежде чем кто-нибудь вас
с ними познакомит.
   - Думаю, тут вы неправы, - сказала Бетси.  -  Вот  увидите.  Кто  живет
дальше за Харнеками?
   В конце концов Бетси унесла с собой список из  двадцати  пяти  фамилии.
Миссис Армстронг объяснила, что сама она на вечеринку  прийти  не  сможет,
так как  уезжает  в  Денвер.  Занятая  мыслями  о  вечеринке,  Бетси  была
счастлива, и все ей виделось в  розовом  свете.  Она  рассказала  о  своих
планах  владельцу  винного  магазина  в  торговом   центре.   Виноторговец
посоветовал ей,  что  надо  купить,  и  дал  телефон  супружеской  пары  -
горничной и буфетчика, которые возьмутся смешивать коктейли  и  приготовят
закуску. В писчебумажном магазине  Бетси  купила  коробку  пригласительных
карточек и с удовольствием целых полдня надписывала на них адреса. В  день
вечеринки горничная и буфетчик пришли к трем часам. Бетси оделась  сама  и
одела сынишку; Каверли вернулся  домой  в  пять,  к  тому  времени,  когда
ожидались первые гости и все уже было готово.
   Когда в половине шестого  никто  еще  не  появился,  Каверли  откупорил
бутылку пива, а буфетчик приготовил  виски  с  имбирным  элем  для  Бетси.
Автомобили сновали взад и вперед но улице, но перед  домиком  Уопшотов  ни
один не остановился. Бетси слышала,  как  на  корте  в  соседнем  квартале
играют в теннис, слышала смех и разговоры. Буфетчик  сочувственно  сказал,
что соседи здесь какие-то странные. Раньше он работал в Денвере  и  теперь
мечтал вернуться туда, где люди любезней и знаешь, чего от них  ждать.  Он
разрезал лимоны пополам, выжал их, расставил на столе бокалы для  коктейля
и положил в них лед. В шесть часов горничная достала из  сумочки  роман  в
бумажной обложке и села читать. В  шесть  с  минутами  раздался  звонок  у
черного хода, и Бетси  поспешила  открыть  дверь.  Это  был  рассыльный  с
фабрики химчистки. Каверли слышал, как Бетси предложила ему войти и выпить
чего-нибудь.
   - О, я бы с удовольствием, миссис Уопшот, - сказал рассыльный, - но мне
пора домой, варить себе ужин.  Понимаете,  я  живу  теперь  один.  Я  уже,
наверное, вам говорил. Моя жена убежала с буфетчиком из  вагона-ресторана.
Адвокат мне посоветовал отдать детей в приют: мол, так  я  скорей  добьюсь
права опеки, поэтому сейчас я совсем один. Совсем один  -  даже  с  мухами
разговариваю. У меня в доме туча мух, но я их не  убиваю.  Только  с  ними
разговариваю. Они мне вроде друзья. Эй, мухи, привет, говорю я, мы  совсем
одни, вы и я. Вы, мухи,  хорошие  ребята.  Вы,  миссис  Уопшот,  наверное,
думаете, что я спятил, если разговариваю с мухами.  Но  дело  в  том,  что
больше мне и разговаривать-то не с кем.
   Каверли услышал, как закрылась дверь. Бетси пустила в раковину воду.  В
комнату она вернулась бледная.
   - Ну что ж, давай  устроим  вечеринку,  -  сказал  Каверли.  -  Устроим
вечеринку для самих себя.
   Он принес ей еще выпить и  передал  поднос  с  бутербродами,  но  Бетси
окаменела от горя и даже не могла повернуть головы: когда она пила  виски,
несколько капель пролилось на подбородок.
   - О чем только не пишут в этих книжонках, -  сказала  горничная.  -  Не
понимаю. Я три раза была замужем, но здесь,  в  этой  книжке,  они  что-то
делают, а я не понимаю,  что  именно.  То  есть  я  не  понимаю,  чем  они
занимаются... - Она бросила  взгляд  на  мальчугана  и  снова  взялась  за
чтение.
   Каверли спросил у нее и у ее мужа, не  хотят  ли  они  выпить,  но  оба
вежливо отказались: дескать, на работе они не пьют, Их присутствие как  бы
усиливало мучительное  смущение,  которое  быстро  перерастало  в  чувство
стыда: их взгляд при всей его вежливости был словно взглядом целого  мира,
и Каверли в конце концов отпустил  их  домой.  Они  вздохнули  с  огромным
облегчением. У обоих хватило такта не высказывать своего  сочувствия,  они
только попрощались и ушли.
   - Мы оставим все на столе для тех, кто придет позже, -  бодро  крикнула
им вслед Бетси, когда они уходили.
   Но тут бодрость покинула ее. Страдание грозило переполнить, ей  сердце.
Казалось,  ее  дух  вот-вот  будет  сломлен   организованной   жестокостью
окружающего мира. Она предложила  людям  свою  простодушную  доверчивость,
свою мечту о всеобщем дружелюбии и  была  отвергнута  и  унижена.  Она  не
просила ни денег, ни какой-либо помощи, она  не  просила  их  дружбы,  она
только пригласила их прийти в гости, выпить ее виски и на  недолгое  время
заполнить ее пустые комнаты шумом разговора  -  и  ни  одному  не  хватило
доброты, чтобы прийти. Этот мир казался ей таким же враждебным, непонятным
и грозным, как ряды пусковых установок  на  горизонте,  и,  когда  Каверли
обнял ее и прошептал: "Мне очень жаль, милая", она оттолкнула его и  резко
сказала:
   - Оставь меня, оставь меня в покое.
   В конце концов Каверли утешения ради повел  Бетси  в  кафе  в  торговый
центр. Они купили билеты и сели на складные стулья, держа в руках чашки  с
кофе. Молодая женщина с желтыми волосами, зачесанными за  уши,  перебирала
струны маленькой арфы и пела:

   Ах, мама, ах, милая мама,
   Как пасмурно сделалось вдруг,
   И улица вся опустела,
   И порохом пахнет вокруг!

   Не бойся, дочурка, не бойся,
   Наш мир не кончается, нет,
   Испортилась, видно, проводка,
   А жду я гостей на обед.

   Ах, мамочка, но почему же
   Твой счетчик так быстро стучит,
   И дяди кидаются в реку,
   И тети рыдают навзрыд?

   Не бойся, усни и не бойся,
   И сладкий увидишь ты сон,
   Мой счетчик - он просто считает,
   Кто, сколько и как облучен.

   Ах, мама, усну я, но только
   Скажи, отчего у меня
   Волосики все выпадают
   И стало темно среди дня,

   И красное-красное небо...
   Красное-красное небо...
   Красное-красное небо...
   Красное небо...
   Небо...

   По характеру и  воспитанию  Каверли  был  стопроцентный  провинциал,  и
поэтому такие причитания выводили его из себя. Он взял  Бетси  за  руку  и
вышел с ней из кафе, ворча что-то себе  под  нос,  как  старик.  Было  еще
довольно рано.
   Ах, отец, отец, зачем ты вернулся?





   Мозес и Мелиса Уопшот жили в Проксмайр-Мэноре -  поселке,  который  был
известен по всей  пригородной  железной  дороге  как  место,  где  некогда
арестовали даму. Этот случай произошел лет пять или шесть тому  назад,  но
уже превратился в легенду, и наша  дама,  коротко  говоря,  стала  как  бы
добрым гением этого очаровательного поселка. Все было очень  просто.  Если
не считать одного нераскрытого грабежа,  то  проксмайр-мэнорской  полиции,
состоявшей из восьми человек, было абсолютно нечего делать. Вся польза  от
полицейских заключалась в том, что они регулировали  уличное  движение  во
время свадеб и больших вечеринок с коктейлями. Днем и ночью они слушали по
междуштатному полицейскому  радио  о  преступлениях  и  иных  чрезвычайных
происшествиях в других общинах - угонах автомобилей, драках  с  нанесением
увечий,  пьянках  и  убийствах,  -  но  книга  протоколов  в   полицейском
управлении Проксмайр-Мэнора оставалась чистой. Безделье  тяжелым  бременем
ложилось на  их  самоуважение,  когда  они,  вооруженные  револьверами,  с
патронташами на поясе, целые дни только и делали, что выписывали талоны на
штрафы  за  оставление  машин  у  вокзала,  где  стоянка  была  запрещена.
Штрафовать людей за самые пустяковые нарушения правил, изобретенных  самой
полицией, было для них чем-то вроде детской игры, и они  играли  в  нее  с
увлечением.
   У дамы, о которой идет речь, - миссис Лемюэл Джеймсон - были  почти  те
же проблемы. Ее дети ходили в школу, всю  работу  по  хозяйству  выполняла
служанка, и когда миссис Джеймсон играла в карты и  завтракала  со  своими
подругами, терзавшая ее  скука  часто  делала  ее  очень  раздражительной.
Вернувшись как-то днем после неудачной поездки за  покупками  в  Нью-Йорк,
она обнаружила на ветровом стекле своей машины талон на уплату  штрафа  за
то, что машина стояла чуть дальше белой черты. Миссис  Джеймсон  разорвала
квитанцию на мелкие клочки. Позже  в  тот  же  день  один  из  полицейских
обнаружил эти клочки, лежавшие в грязи, и принес их в полицейский участок,
где их склеили.
   Полиция, конечно, была  взволнована  этим  открытым  неповиновением  ее
власти. Миссис Джеймсон получила повестку с вызовом в суд.  Она  позвонила
своему другу судье Флинту (он был членом местного клуба) и  попросила  его
уладить дело. Он пообещал, но в тот же день слег в  больницу  с  приступом
острого аппендицита. Когда на заседании суда,  рассматривающего  нарушения
правил уличного движения, вызвали миссис Джеймсон и никто не  откликнулся,
полиция не стала мешкать. Был выдан ордер на ее арест -  первый  ордер  за
много лет. Утром двое полицейских, в полном вооружении, в новых мундирах и
в  сопровождении  пожилой  женщины-полисмена,  подъехали  к  дому   миссис
Джеймсон с ордером на арест. Служанка открыла дверь и сказала, что  миссис
Джеймсон спит. Не без некоторого насилия  полицейские  вошли  в  прекрасно
обставленную гостиную и велели служанке разбудить миссис  Джеймсон.  Когда
миссис Джеймсон узнала, что внизу  в  ее  доме  полицейские,  ее  охватило
негодование. Она отказалась сдвинуться с места. Служанка спустилась  вниз,
и через несколько минут миссис Джеймсон услыхала тяжелые шаги полицейских.
Она пришла в ужас. Неужели они осмелятся войти в ее  спальню?  Старший  по
званию заговорил с ней из коридора:
   - Мадам, вы должны немедленно встать и пойти с нами, или мы вытащим вас
из постели силой.
   Миссис Джеймсон подняла дикий визг.  Женщина-полисмен,  держа  руку  на
кобуре, вошла в  спальню.  Миссис  Джеймсон  продолжала  визжать.  Женщина
велела ей встать и одеться, в противном случае ее доставят  в  полицейский
участок в ночной рубашке. Когда  миссис  Джеймсон  направилась  в  ванную,
представительница властей пошла за ней. Миссис  Джеймсон  снова  принялась
кричать, у нее началась истерика. Она  кричала  и  на  полицейских,  когда
вышла к ним в верхний холл, но дала  вывести  себя  из  дому,  посадить  в
автомобиль и привезти в участок. Там она  снова  стала  визжать.  В  конце
концов она уплатила один доллар штрафа и была отправлена на такси домой.
   Миссис Джеймсон твердо решила, что полицейских следует уволить, и, едва
вернувшись домой, принялась за дело.  Перебирая  в  уме  своих  соседей  и
подыскивая среди них кого-нибудь, кто  был  бы  достаточно  красноречив  и
относился к ней с сочувствием, она подумала  о  Питере  Долмече:  это  был
автор телевизионных передач, который  жил  только  литературным  трудом  и
снимал сторожку у Фулсомов. В поселке его не любили,  но  миссис  Джеймсон
иногда приглашала его на вечеринки, и он считал  себя  ее  должником.  Она
позвонила ему и рассказала о случившемся.
   - Не могу этому поверить, дорогая, - сказал он.
   Миссис Джеймсон сказала,  что,  зная  его  природное  красноречие,  она
просит, чтобы он ее защитил.
   - Я против фашизма, дорогая, - заявил Долмеч, - где  бы  он  ни  поднял
свою отвратительную голову.
   Затем миссис Джеймсон позвонила мэру и потребовала от него расследовать
незаконные действия полиции. Рассмотрение ее жалобы было назначено на  тот
же вечер в восемь часов тридцать минут. Мистер Джеймсон в тот день  был  в
отлучке по делам.  Миссис  Джеймсон  позвонила  нескольким  друзьям,  и  к
полудню  весь  Проксмайр-Мэнор  знал,  что  она  претерпела  унижение   от
женщины-полисмена, которая последовала за ней в ванную комнату и сидела на
краю ванны,  пока  она  одевалась,  и  что  миссис  Джеймсон  доставили  в
полицейский участок под дулом револьвера.  На  заседание  явились  человек
пятнадцать - двадцать соседей. Мэр и семеро членов муниципалитета, а также
двое полицейских и  женщина-полисмен  -  все  были  там.  Когда  заседание
объявили открытым, Питер встал и спросил:
   - Разве в Проксмайр-Мэнор пришел фашизм? Это что же, по нашим  тенистым
улицам бродит призрак Гитлера? Неужели  мы  у  себя  дома  должны  бояться
топота сапог штурмовиков по нашим тротуарам и с трепетом  в  груди  ждать,
что в наши двери станут колотить бронированные кулаки?
   Он все говорил и говорил.  Должно  быть,  целый  день  потратил,  чтобы
подготовить речь. Она вся была  направлена  против  Гитлера,  а  о  миссис
Джеймсон в ней упоминалось лишь мимоходом. Присутствующие начали  кашлять,
зевать,  потом  расходиться.  Когда  жалоба  была  отклонена  и  заседание
закрыто, в заде никого не осталось, кроме главных  действующих  лиц.  Дело
миссис Джеймсон было проиграно, но не забыто. Когда  поезд  проходил  мимо
зеленых холмов, кондуктор говорил: "Вчера  здесь  арестовали  одну  даму",
потом: "В прошлом месяце здесь арестовали одну даму"; а теперь он говорит:
"Вот  то  самое  место,  где  когда-то   арестовали   даму".   Таков   был
Проксмайр-Мэнор.
   Поселок, расположенный на трех лесистых холмах  к  северу  от  большого
города, был красив и уютен; путем искусного  общественного  воздействия  в
нем, казалось, была подавлена колючая сторона человеческой природы. Мелиса
волей-неволей  в  этом  убедилась  однажды  днем,  когда   соседка,   Лора
Хиллистон, зашла к ней выпить рюмку хереса.
   - Я хотела вам сообщить, - сказала  Лора,  -  что  Гертруда  Локкарт  -
шлюха.
   Мелиса в эту минуту была в  другом  конце  комнаты  и  наливала  херес;
замечание  показалось  ей  настолько  грубым,  что  она  даже  усомнилась,
правильно ли она его расслышала. Неужели такую новость  следует  разносить
по всем домам? Она никогда не понимала до конца -  да  в  как  можно  было
понять, ведь она  еще  только  набиралась  опыта  -  истинный  характер  и
намерения общества, в котором жила; но разве непонимание  распространялось
и на подобные случаи?
   Лора Хиллистон рассмеялась. Смех у нее был здоровый, а  зубы  -  белые.
Она сидела на диване, полная  женщина,  прочно  поставившая  обе  ноги  на
ковер. У нее были темные волосы и такие же глаза, большие и  ласковые.  На
мясистом лице играл приятный румянец. Она была давно замужем и имела  трех
взрослых сыновей, но лишь недавно покинула страну любви - покинула сразу и
без оглядки, словно и так слишком много  времени  провела  в  этих  душных
джунглях. Она покончила со всем этим, сказала она своему несчастному мужу.
Для  визита  она  слегка  подкрасилась  и  надела  массивное  ожерелье  из
фальшивого золота, отбрасывавшее на ее лицо металлический отсвет. Туфли  у
нее были на высоких каблуках, платье в обтяжку, но все эти соблазнительные
приманки предназначались  для  того,  чтобы  утвердить  свое  общественное
положение, а отнюдь не для того, чтобы чаровать мужчин.
   - Я просто думала, что вы должны  знать,  -  сказала  Лора.  -  Это  не
сплетни. Она переспала чуть ли не  со  всем  поселком.  И  с  парнем,  что
развозит молоко, и  со  стариком,  который  снимает  показания  с  газовых
счетчиков. А хорошенький мальчик со  свежим  личиком,  который  доставляет
белье из прачечной, - так он из-за нее остался без работы. Грузовик часами
простаивал у ее дома. Потом она стала покупать бакалею у Нэроби, и один из
мальчиков-рассыльных имел из-за нее кучу неприятностей. Ее муж -  довольно
красивый мужчина; говорят, он мирится с этим ради детей. Он обожает детей.
Но я, собственно, хотела вам сказать не об этом, а о том, что скоро мы  от
нее избавимся. Они заложили свой дом за двадцать восемь тысяч  долларов  с
обязательством произвести ремонт,  и  Чарли  Питерсон  из  здешнего  банка
недавно им сказал, что они должны поставить  новую  крышу,  Локкартам  это
явно не по карману, так что Бампс Триггер возместит им ту  сумму,  которую
они уплатили за дом, и придется им куда-нибудь уехать. Я думала, вам будет
интересно это узнать.
   - Спасибо, - сказала Мелиса. - Не хотите ли еще хереса?
   - О нет, спасибо. Мне надо идти. Мы собираемся в гости  к  Уишингам.  А
вы?
   - Да, мы тоже, - ответила Мелиса.
   Лора надела короткий норковый жакет  и  вышла  из  дверей  дома  с  той
грацией, с той осторожностью, с той элегантной и ни  с  чем  не  сравнимой
осанкой, какие присущи дамам, распростившимся с любовью.
   Потом раздался звонок у черного хода. Кухарка гуляла  с  ребенком,  так
что Мелиса пошла открывать и впустила одного из рассыльных из  бакалейного
магазина мистера Нэроби. Интересно,  подумала  она,  не  его  ли  пыталась
соблазнить миссис Локкарт.  Это  был  стройный  юноша,  шатен  с  голубыми
глазами, которые изливали ровный свет, как это свойственно глазам молодых,
и были так непохожи на глаза стариков  -  эти  угасшие  фонари,  вовсе  не
дающие света. Мелисе хотелось спросить  его  о  миссис  Локкарт,  по  это,
разумеется, было невозможно. Она дала ему двадцать пять центов на чай,  он
вежливо поблагодарил, и она пошла наверх принять ванну и  переодеться  для
танцевального вечера у Уишингов.
   Уишинги давали  эти  танцевальные  вечера  раз  в  год.  Как  постоянно
объясняла миссис Уишинг, они устраивала их  каждый  год  до  того,  как  в
комнатах расстилались ковры.  Играл  ансамбль  из  трех  человек,  угощали
прекрасным обедом с заливным лососем,  с  boeuf  en  daube  [тушеное  мясо
(фр.)] и с темным душистым кларетом высшего сорта, был буфет со  спиртными
напитками. К началу  одиннадцатого  Мелисе  стало  скучно,  и  она  хотела
попросить  Мозеса  поехать  домой,  но   тот   был   в   другой   комнате.
Привлекательная и веселая, Мелиса редко скучала. Наблюдая  за  танцующими,
она думала о бедной миссис Локкарт, которую это общество изгнало. С другой
стороны, Мелиса знала, как легко и как ошибочно  предполагать,  что  люди,
являющие собою исключения из правила - пьяницы и развратники, -  проникают
благодаря своим порокам  сквозь  броню  бессмертного  общества.  Знала  ли
миссис Локкарт о человечестве больше, чем она, Мелиса? Кто на  самом  деле
обладает способностью такого проникновения? Священник, который видит,  как
трясутся руки у людей, тянущихся к чаше с вином во  время  причастия?  Или
доктор, перед которым люди предстают, сбросив одежду?  Или  психоаналитик,
перед которым люди сбрасывают с себя  упрямую  гордыню  и  который  сейчас
танцует  с  тучной  женщиной  в  красном  платье?   А   чего   стоит   это
проникновение? Кому какое дело, что та пьяная несчастная  женщина  в  углу
часто видит во сне, как ее преследует в роще толпа  обнаженных  лирических
поэтов? Мелиса скучала, и  ей  казалось,  что  ее  танцующие  соседи  тоже
скучали. Одно дело одиночество, и она по себе знала, какую  радость  могли
принести огни и веселое общество, но скука - это  совсем  иное.  Почему  в
нашем самом процветающем и справедливом мире все кажутся такими скучающими
и разочарованными?
   Мелиса пошла в ванную. Дом у Уишингов был большой, она заблудилась и но
ошибке попала в темную спальню. Как только она  вошла,  какая-то  женщина,
видимо кого-то ожидавшая, со  страстным  стоном  кинулась  ей  в  объятия.
Затем, убедившись в своей ошибке, она сказала: "Простите,  ради  бога",  и
вышла из комнаты. Мелиса успела только разглядеть, что у нее  были  темные
волосы и  округлые  формы.  Мелиса  немного  постояла  в  темной  комнате,
безуспешно пытаясь  как-то  связать  эту  встречу  с  отдаленными  звуками
танцевальной музыки. Это могло означать лишь одно:  две  ее  соседки,  две
домашние хозяйки влюбились друг в друга и договорились о свидании во время
танцев у Уишингов. Но кто бы это мог быть? Ни на одну из  соседок  она  не
могла подумать. Наверное, кто-то  нездешний,  кто-то  из  порочного  мира,
лежащего за пределами Проксмайр-Мэнора. Мелиса вышла в освещенный  коридор
и нашла дорогу туда, куда направлялась с самого начала. Единственное,  что
ей оставалось, - это забыть о встрече. Не было этой встречи, и все тут.
   Она попросила Бампса Триггера дать ей чего-нибудь выпить, и  он  принес
стакан темного виски. Она испытывала глубокую тоску, томление по какому-то
наполненному чувствами острову или полуострову, какой никогда ей и во  сне
не снился. Она словно кое-что знала об этом острове - он не был  раем,  но
там было гораздо больше свободы и богатства чувств, и это преисполняло  ее
радостным возбуждением. Это было изумительное ощущение,  что  жизнь  может
быть значительно лучше, что действительность не ограничивается  танцами  у
миссис Уишинг, что в мире но существует твердой  границы  между  добром  и
злом, по им правит неограниченная власть ее желаний.
   Потом она начала танцевать и танцевала до трех  часов,  когда  ансамбль
перестал играть. Настроение у нее изменилось, и вместо  скуки  она  теперь
испытывала безудержную жажду  наслаждения.  Ей  не  хотелось  даже,  чтобы
праздник кончился, и она оставалась здесь до самого рассвета, после  чего,
вернувшись  домой,  уступила  желаниям  Мозеса.  Мозес  всегда  был  полон
желания. Он был полон желания в сараях для лодок и в рассохшихся челноках,
на песчаных пляжах и мшистых берегах,  в  мотелях,  отелях,  меблированных
комнатах, на диванах  и  на  кушетках.  По  ночам  их  дом  оглашался  его
непроизвольными  радостными  выкриками,  но,  даже  объятый  всепожирающим
пламенем страсти, он не забывал о строгих правилах приличия,  и  некоторые
формы сексуальных отношений казались ему постыдными и отвратительными. При
дневном свете (кроме суббот,  воскресений  и  праздников)  его  понятия  о
приличиях отличались крайней суровостью. Он двинул бы по носу всякого, кто
решился бы рассказать в присутствии женщин непристойный анекдот, а однажды
отшлепал своего маленького сына за то, что тот чертыхнулся. Такие, как он,
отцы  семейства  пробуждают  сострадание  к  холостякам.  Каждую  ночь  он
обхаживал Мелису, каждую ночь он залезал  в  постель  с  полным  сознанием
своих прав, между тем как у несчастного холостяка нет  столь  обеспеченных
возможностей. Холостяк - странник в царстве любви - должен писать  письма,
тратить свой заработок на цветы и драгоценности, водить женщин в рестораны
и театры и выслушивать от них бесконечные воспоминания о  том,  как  Подло
Поступала Со Мной Моя Сестра или  как  Умерла  Однажды  Ночью  Кошка.  Ему
приходится напрягать свой ум и сноровку, чтобы добраться до женщины  через
невероятные  лабиринты  ее  одежд.  Ему  приходится   приноравливаться   к
географическим проблемам, капризам вкуса, ревности мужей, подозрительности
прислуги - и все это ради  нескольких  часов,  а  то  и  нескольких  минут
краденого наслаждения. Он лишен  радостей  дружбы,  в  глазах  полиции  он
подозрительный тип, и часто ему бывает трудно  найти  работу,  а  вот  его
женатому соседу, этому волосатому животному, мир всегда  нежно  улыбается.
Зона вулканической страсти, соединявшая Мозеса и Мелису, была огромна,  но
только она одна их и соединяла. Почти во всем остальном  они  расходились.
Они пили разные сорта виски, читали разные книги и  газеты.  За  пределами
таинственного круга любви они казались друг другу почти  чужими;  однажды,
бросив взгляд на Мелису, сидевшую  на  другом  конце  длинного  обеденного
стола, Мозес спросил себя, кто эта хорошенькая светловолосая  женщина.  Но
неистовость Мозеса, его всегдашняя  готовность  к  любви  не  были  вполне
самопроизвольны; Мелиса поняла это как-то утром, когда открыла ящик  стола
в прихожей и обнаружила там пачки сколотых скрепками записок,  подобранных
за месяц или полтора и озаглавленных "Расходы на выпивку". Записи гласили:
"12-го, полдень: 3 мартини. 3:20: 1 тонизирующее.  5:36-6:40:  3  виски  в
поезде, 4 виски перед обедом, 1 пинта мозельвейна, 2 виски потом".  Записи
за разные дни почти не отличались  одна  от  другой.  Мелиса  положила  их
обратно в ящик. Это тоже следовало забыть.





   Может показаться невероятным,  но  Гонора  Уопшот  никогда  не  платила
подоходного налога.  Судья  Бизли,  который  формально  ведал  ее  делами,
предполагал, что ей известны налоговые законы, но ни разу не заговаривал с
ней  на  эту  тему.  Легкомыслие   Гоноры,   ее   преступная   небрежность
объяснялись,  вероятно,  ее  возрастом.  Возможно,  она  чувствовала  себя
слишком старой, чтобы начинать что-то новое -  например,  платить  налоги,
или же думала, что умрет, прежде чем власти спохватятся. Время от  времени
мысль о том,  что  она  нарушает  закон,  мелькала  в  ее  голове,  и  она
испытывала мимолетные угрызения совести; впрочем, ей  представлялось,  что
одна из привилегий старости -  это  почти  полная  безответственность.  Во
всяком случае, налога она никогда  не  платила,  и  в  результате  однажды
вечером человек по имени  Норман  Джонсон  сошел  с  того  самого  поезда,
который привез Каверли в Сент-Ботолфс в тот вечер, когда он увидел призрак
своего отца.
   Мистер Джоуит по одежде принял Джонсона за торговца и  направил  его  в
"Вайадакт-хаус". Мейбл Маултон, управлявшая гостиницей с тех пор,  как  ее
отца разбил паралич, провела Джонсона наверх,  в  одну  из  задних  комнат
второго этажа.
   - Комната не слишком хорошая,  -  пояснила  она,  -  но  все  остальные
заняты.
   Она ушла, предоставив ему в одиночестве осматриваться на  новом  месте.
Из единственного окна виднелась фабрика столового серебра  по  ту  сторону
реки. В углу комнаты стоял кувшин и таз для умывания. Под кроватью Джонсон
увидел ночной  горшок.  Эти  примитивные  приспособления  повергли  его  в
уныние. Вообразить только - пользоваться ночным горшком в то время,  когда
люди уже исследуют космос! А что, астронавты пользуются ночными  горшками?
А шоферы? Чем они пользуются? Он перестал думать об этом  и  принюхался  к
воздуху в комнате, но гостиница была очень старая и к ее запахам следовало
относиться снисходительно. Джонсон оба свои костюма - тот, что был на нем,
и тот, что лежал в чемодане, - повесил в  стенной  шкаф.  Целая  коллекция
металлических вешалок, висевших в шкафу, звенела еще добрых полчаса  после
того,  как  он  до  них  дотронулся.  Эта  призрачная  музыка  начала  его
раздражать, но затем в комнату хлынула царившая в доме тишина. Над головой
послышались шаги. Мужские? Женские? Каблуки Стучали резко, но поступь была
тяжелая, и он решил, что  это  мужчина.  Но  что  он  там  делал?  Сначала
незнакомец прошел от окна к стенному шкафу;  затем  от  стенного  шкафа  к
кровати. Затем от кровати к умывальнику, а от умывальника  опять  к  окну.
Шаги были проворные,  быстрые  и  энергичные,  но  каков  был  смысл  этих
хождений? Может, он упаковывал вещи, или одевался, или брился, или же, как
случалось с самим Джонсоном, просто бесцельно кружил по комнате,  стараясь
вспомнить, что он позабыл.
   Джонсон в одной рубашке и кальсонах сидел на краю кровати. (Кальсоны  у
него были из набивной ткани с изображением карт и  игральных  костей.)  Он
откупорил бутылку хереса,  налил  полный  стакан  и  немедленно  выпил.  В
пестром и постоянно меняющемся потоке  лиц,  которые  окружают  нас,  есть
такие,  что  кажутся  монетами  одной  чеканки  -  вид  у  них  совершенно
одинаковый и одинаковая ценность. Такие, как Джонсон, всегда были и всегда
будут. У него было продолговатое лицо, к которому слово  "зрелость"  никак
не подходило. Прожитое  время  было  для  Джонсона  вереницей  неожиданных
потерь и тяжелых ударов, но в тусклом, неверном свете рубцы на  ткани  его
эмоций  были  незаметны,  и  лицо  его  казалось  серьезным,   простым   и
непроницаемым. Можно три раза объехать вокруг света, развестись,  вторично
жениться,  снова  развестись,  расстаться  со  своими  детьми,  нажить   и
истратить целое состояние, а потом, вернувшись "к началу своему",  увидеть
те же лица у тех же окон, покупать те же  сигареты  и  газеты  у  того  же
старика киоскера, здороваться по утрам  с  тем  же  лифтером  и  прощаться
вечерами с тем же гостиничным клерком, здороваться и прощаться  со  всеми,
кого, как Джонсона, несчастье вогнало в жизнь, как гвозди в доски пола.
   Джонсон был путником, привычным ко всем невзгодам одиночества,  у  пего
случались бурные вспышки чувственности, и, когда он бывал в смятении духа,
в его подсознании всплывали видения  магистральных  шоссе  и  автострад  с
развязками на разных уровнях, в нем таилось томление по  венерину  пояску,
которым томились люди на земле еще задолго до того, как  придумали  миф  о
Венере, - томление, которое отвергает и  добро  и  зло  и  которым  правит
страдание.
   Отец Джонсона умер, когда он  был  еще  мальчиком,  и  воспитывали  его
мать-учительница и ее сестра-портниха. Он был хорошим мальчиком, прилежным
и трудолюбивым. В то время как другие мальчишки бегали на футбол, а  потом
носились  по  улицам,  маленький  Норман  продавал   ботиночные   стельки,
резиновые грелки, рождественские открытки и газеты, принимал  подписку  на
журналы. Свои пятицентовики и десятицентовики он хранил  в  пустых  банках
из-под сливового сока и раз в неделю относил их в сберегательную кассу. Он
два года сам платил за обучение в университете, а  затем  его  призвали  в
пехоту. Он мог устроиться на погрузку руды на  пристанях  озера  Верхнего,
дававшую освобождение  от  военной  службы,  и  сколотить  за  годы  войны
капиталец, но узнал об этом слишком поздно.
   Джонсон высадился в Нормандии на четвертый день десантной  операции  [6
июня 1944 года произошла высадка англо-американских  войск  в  Нормандии].
Его первый сержант, толстый увалень, прострелил себе ногу, как только  они
высадились на берег, а кровожадный ротный командир погиб после трех  часов
сражения.  Истинными  храбрецами  оказались  такие,  как  он,  скромные  и
сдержанные люди. На третий день боев он был ранен и вывезен на самолете  в
госпиталь в Англию. По возвращении в роту Джонсона перевели в штаб, где он
и оставался до самой демобилизации. Так он потерял четыре года жизни, пока
другие молодые  люди  делали  карьеру.  Когда  Джонсон  приехал  на  озеро
Верхнее, его тетки уже  не  было  в  живых,  а  мать  лежала  при  смерти.
Похоронив мать, он остался со счетами от врача на три тысячи долларов,  со
счетом похоронного бюро на тысячу  четыреста  долларов  и  с  семитысячной
закладной на дом, который никто не хотел покупать. Ему было тогда двадцать
семь лет.
   Джонсон налил себе еще стакан хереса.
   - У меня никогда не было игрушечного электрического поезда, - сказал он
вслух. - У меня никогда не было собаки.
   Получив работу в Управлении по  делам  ветеранов  войны  в  Дулуте,  он
извлек еще один урок: большинство людей рождаются в долг, живут в  долг  и
умирают в долг; честность и трудолюбие не спасают от  ярма  задолженности.
Джонсону нужна была какая-нибудь шальная, какая-нибудь рискованная  затея;
и озарение снизошло на него однажды вечером, когда он стоял  на  небольшом
холме недалеко от озера  Верхнего.  Вдали  он  видел  огни  Дулута.  Внизу
тянулись плоские крыши консервного завода. Вечерний ветер дул из города  в
его сторону и приносил с собой лай собак. Мысли Джонсона  потекли  в  этом
направлении. На холме жили две тысячи  человек.  У  каждого  из  них  была
собака. Каждая собака съедала в день по крайней  мере  банку  корма.  Люди
любят своих собак и готовы платить хорошие деньги, чтобы их прокормить, но
кто знает, что именно находится в банке собачьего корма? Что собаки любят?
Объедки с хозяйского стола, требуху  и  конский  навоз.  Бездомные  собаки
всегда отличаются густой шерстью и отменным здоровьем. Джонсону нужна было
только придумать броское название: "Староанглийский  корм  для  собак".  У
большинства людей Англия ассоциируется с ростбифом. За такую  этикетку  на
консервной  банке  хозяева  собак  заплатят  хоть  четверть  доллара.  Шум
консервного завода звучал в унисон со  всеми  этими  мыслями,  и  Джонсон,
довольный собой, пошел спать.
   Он поставил несколько опытов  на  соседских  псах  и  наконец  составил
рецепт собачьей смеси. Эта смесь состояла из девяноста процентов отбросов,
которые  выметали  с  полов  фабрики,  изготовлявшей  готовые  завтраки  в
целлофановых пакетах, десяти процентов  конского  навоза  из  конюшни  при
манеже и достаточного количества воды, чтобы смесь стала влажной.  Джонсон
заказал  в  типографии  этикетки  с  геральдическим   щитом   и   надписью
"Староанглийский  корм  для  собак",  сделанной  причудливым   шрифтом   с
завитушками. Консервный завод согласился изготовить партию банок в  тысячу
штук, Джонсон нанял грузовик и доставил ингредиенты на завод в контейнерах
для мусора. Когда банки были снабжены  этикетками,  упакованы  в  ящики  и
сложены в его гараже, он почувствовал, что обладает теперь чем-то ценным и
прекрасным. Он купил новый костюм и стал появляться на рынках в  Дулуте  с
образцом "староанглийских" консервов.
   Всюду повторялась одна и та же история. Бакалейщики покупали свой товар
у оптовиков, а когда он обращался к оптовикам, те объясняли, что не  могут
торговать  его  консервами.  Корм  для  собак,  который   они   продавали,
поставляли  чикагские  мясоупаковочные  комбинаты  со  скидкой,  вместе  с
другими продуктами; Джонсон не мог  конкурировать  с  Чикаго.  Он  пытался
торговать своими консервами вразнос, но собачий корм так не продашь, и это
послужило ему суровым уроком. У независимого частного  предпринимателя  не
было никаких шансов. В Дулуте было полно голодных собак, а Джонсон  хранил
у себя в гараже тысячу банок корма для них, но,  как  независимый  частный
предприниматель, он был бессилен с выгодой для себя  преодолеть  пропасть,
отделяющую товар от потребителя. Теперь, вспомнив об этом,  Джонсон  выпил
еще стакан хереса.
   Тем временем стало темно. Дневной  свет  за  окном  померк,  и  Джонсон
оделся, чтобы спуститься  к  ужину,  Он  был  единственным  посетителем  в
столовой; Мейбл Маултон подала ему тарелку жирного супа, в котором плавала
обгорелая спичка. Обгорелая спичка, как и  ночной  горшок,  наполнила  его
сердце безудержной ненавистью к Сент-Ботолфсу.
   - Ох, ради бога, простите, - сказала  Мейбл,  когда  он  указал  ей  на
спичку. - Ради бога,  простите.  Видите  ли,  в  прошлом  месяце  с  отцом
случился удар, и нам страшно не хватает рабочих рук. Не все идет так,  как
хотелось бы. Автоматическая зажигалка  у  газовой  плиты  не  работает,  и
повару приходится зажигать конфорки спичками.  Наверно,  потому  спичка  и
попала к вам в тарелку. Я сейчас уберу суп и подам тушеное  мясо;  я  сама
присмотрю, чтобы никаких спичек в него не  попало.  Обратите  внимание,  я
беру тарелку левой рукой. Прошлой зимой я ее вывихнула, и она  с  тех  пор
плохо сгибается, но я все время ею что-то  делаю,  чтобы  ее  разработать.
Доктор говорит, что рука поправится, если я буду  ее  упражнять.  Конечно,
было бы легче все делать правой рукой, но время от времени...
   Мейбл заметила, что жилец насупился,  и  ушла  на  кухню.  Ей  довелось
прислуживать  сотням  одиноких  посетителей,  и  обычно  им  нравились  ее
рассказы о  болезнях,  вывихах,  растяжениях  связок,  а  она  восхищалась
фотографиями их жен, детей, домов  и  собак.  Так  устанавливался  хрупкий
мостик общения с постояльцами, но это было лучше, чем ничего,  и  помогало
коротать время.
   Джонсон съел тушеное мясо  я  сладкий  пирог  и  пошел  в  бар,  тускло
освещенный электрифицированными рекламами пива; там пахло как  в  погребе.
Единственными посетителями  были  два  фермера.  Джонсон  прошел  в  самый
дальний от них конец и выпил еще стакан хереса. Затем он сыграл партию  на
миниатюрном автоматическом кегельбане  и  вышел  через  боковую  дверь  на
улицу, Город был погружен  в  темноту,  занятый  самим  собой,  совершенно
безучастный к нуждам странствующих и путешествующих, ко  всему  огромному,
стремительно движущемуся  миру.  Магазины  были  закрыты.  Джонсон  бросил
взгляд на унитарианскую церковь по ту  сторону  лужайки.  Это  было  белое
каркасное  строение,   с   колоннами,   колокольней   и   шпилем,   смутно
вырисовывавшимися в звездном свете. Джонсону казалось невероятным, что его
народ, его изобретательные сородичи, которые первые  придумали  стеклянные
витрины для магазинов, светофоры и синкопированную музыку,  когда-то  были
такими отсталыми, что строили храмы в античном стиле. Он обошел вокруг всю
лужайку и, повернув на Бот-стрит, зашагал к дому  Гоноры.  В  старом  доме
кое-где горел свет, но Джонсон никого не увидел. Он вернулся в бар и  стал
смотреть по телевидению бокс.
   Фаворитом был немолодой профессионал по фамилии Мерсер. Его  противник,
по фамилии Сантьяго, толстый, мускулистый и глупый, был не  то  итальянец,
не то пуэрториканец. Первые два  раунда  преимущество  все  время-было  на
стороне Мерсера, красивого  стройного  человека,  на  лице  которого,  как
подумал Джонсон, отражались обыкновенные домашние заботы. Какой-нибудь час
назад он на прощание поцеловал в кухне жену и теперь дрался, чтобы  внести
очередной  взнос  за  стиральную  машину.  Подвижный,  сообразительный   и
стойкий, он казался непобедимым до начала третьего раунда, когда  Сантьяго
рассек ему правую бровь: по лицу и  груди  Мерсера  хлынула  кровь,  и  он
поскользнулся на окровавленном полу. В пятом раунде Сантьяго нанес удар  в
ту же бровь, и Мерсер, снова ослепленный, беспомощно  шатаясь,  закружился
по рингу. В шестом раунде  схватка  была  прекращена.  Дух  Мерсера  будет
сломлен, его жена и дети будут убиты горем, а  стиральную  машину  у  него
заберут. Джонсон поднялся по лестнице, переоделся  в  пижаму,  на  которой
были изображены скачки с препятствиями, и стал читать дешевый роман.
   В  романе  рассказывалось  о  молодой  женщине,  владелице   нескольких
миллионов долларов и домов в Риме, Париже, Нью-Йорке и Гонолулу. В  первой
главе она занималась _этим_ со своим  мужем  в  приюте  для  лыжников,  Во
второй главе она занималась  _этим_  со  своим  дворецким  в  буфетной.  В
третьей главе ее муж и  ее  дворецкий  занимались  _этим_  в  плавательном
бассейне. Затем героиня занималась _этим_ со своей горничной.  Муж  застал
их и присоединился к их развлечениям. Потом кухарка  занималась  _этим_  с
почтальоном, а  двенадцатилетняя  дочь  кухарки  -  с  грумом.  И  так  на
протяжении шестисот страниц. Кончится дело,  как  он  знал,  обращением  к
религии.   Героиня,   предававшаяся    всем    существующим    на    свете
непристойностям, кончит свои дни монахиней с бритой  головой  и  свинцовым
кольцом на пальце. В последней сцене, где изображается ее развратный  муж,
он в грубых монашеских  сандалиях  спешит  сквозь  метель  в  горы,  чтобы
доставить флакон с антибиотиками больной проститутке.  Одинокому  человеку
все это казалось убогой стряпней, и от жесткого матраса, на котором  лежал
Джонсон, на него хлынуло одиночество тысяч ему подобных, лежавших здесь  и
жаждавших не быть одинокими. Джонсон погасил свет, заснул и увидел во  сне
лебедей, потерянный чемоданчик, покрытую снегом гору. Он увидел свою мать,
которая дрожащими руками снимала украшения с рождественской елки. Утром он
проснулся свежим, энергичным и даже расположенным ко всем на свете; однако
у озера всегда стережет  незнакомец  в  капюшоне,  в  саду  всегда  таится
ядовитая змея, а на запале растет  черная  туча.  Яичница,  которую  Мейбл
принесла Джонсону на завтрак, плавала в жиру. Как только Джонсон вышел  из
"Вайадакт-хауса", какая-то собака принялась на него лаять. Собака  шла  за
ним по лужайке, пытаясь вцепиться ему в лодыжки. Он побежал по  Бот-стрит,
а несколько ребят, шагавших в школу, громко расхохотались,  видя,  как  он
напуган. Когда он дошел до дома Гоноры,  от  его  хорошего  настроения  не
осталось и следа.
   Мэгги открыла на звонок и провела его в библиотеку, где Гонора, сидя  у
окна, перебирала в бельевой  корзине  ракеты  для  фейерверка.  При  звуке
мужских шагов она сняла очки. Она надеялась, что без них выглядит  моложе.
Без очков она почти ничего не видела, и когда Джонсон вошел в  библиотеку,
расплывчатые очертания его лица почему-то  внушили  ей  мысль,  что  он  -
бодрый молодой человек с хорошим аппетитом и открытым сердцем. И  к  этому
весьма туманному образу она ощутила прилив дружелюбия или жалости.
   - Доброе  утро,  -  сказала  Гонора.  -  Садитесь,  пожалуйста.  Вот  -
рассматриваю ракеты для фейерверка. Знаете, я купила их в прошлом  году  и
собиралась устроить небольшой праздник. Но прошлым летом в июле было очень
сухо, шесть недель не было дождя, и брандмейстер попросил меня не  пускать
фейерверка. Я положила ракеты в платяной шкаф и до  сегодняшнего  утра  ни
разу о них не вспомнила. Я люблю фейерверк,  -  продолжала  она.  -  Люблю
читать этикетки на пачках и представлять себе, какими они будут в небе.  Я
люблю запах пороха.
   - Мне бы надо кое-что узнать о вашем дяде Лоренцо, - сказал Джонсон.
   - О, пожалуйста, - сказала Гонора. - Речь идет о мемориальной доске?
   - Нет, - ответил Джонсон и открыл свой портфель.
   - В прошлом году приходил один человек, - пояснила Гонора, - он убеждал
меня заказать для Лоренцо мемориальную доску. Сначала  я  думала,  что  он
пришел  от  какого-то  комитета,  но  потом  выяснилось,  что  он   просто
коммивояжер. А вы тоже коммивояжер?
   - Нет, - сказал Джонсон. - Я государственный служащий.
   - Лоренцо тоже работал в  законодательном  собрании  штата,  -  сказала
Гонора. - Он внес на рассмотрение закон о детском труде.  Видите  ли,  мои
родители были миссионеры. По моему виду вы бы этого не сказали, правда? Но
я родилась в Полинезии. Родители отправили меня сюда,  чтоб  я  училась  в
здешней школе; по они умерли еще до того, как я кончила школу  и  могла  к
ним  вернуться.  Лоренцо  меня  и  воспитал.  Он  всегда  был  не  слишком
общительным. - Казалось, Гонора глубоко задумалась. - Но  про  него  можно
сказать, что для меня он был и отцом и матерью. - Эти слова сопровождались
вздохом явного огорчения.
   - Это был его дом?
   - О да.
   - Ваш дядя завещал вам свое состояние?
   - Да, у него не было других родственников.
   - Здесь у меня письма из Эплтонского банка и  из  страхового  общества.
Они оценивают состояние вашего  дяди  к  моменту  его  смерти  примерно  в
миллион долларов и утверждают, что ежегодно выплачивали вам от  семидесяти
до ста тысяч долларов в качестве дохода с капитала.
   - Не знаю, - сказала Гонора. - Большую часть своих денег я отдаю.
   - Есть у вас какие-нибудь доказательства этого?
   - Я не веду записей, - сказала Гонора.
   - Вы когда-нибудь платили подоходный налог, мисс Уопшот?
   - О нет, - ответила Гонора. - Лоренцо взял с меня  слово,  что  из  его
денег я ничего не дам правительству.
   - Вам грозят большие неприятности, мисс Уопшот. - Тут  он  почувствовал
себя высоким и сильным, почувствовал необычайную важность своей  миссии  -
миссии человека, приносящего дурные вести. - Против вас  будет  возбуждено
судебное дело.
   - О боже! - воскликнула Гонора.
   Она поняла, что  попалась,  попалась,  как  незадачливый  вор,  который
угрожает водяным пистолетом банковскому кассиру.  Хотя  у  нее  было  лишь
самое смутное представление о налоговых законах, все же она знала, что это
законы ее страны и ее времени. Единственное, что она могла теперь сделать,
- это подойти к камину и поджечь кучу  стружки,  бумаги  и  дров,  заранее
приготовленную садовником. Она сделала так потому, что огонь был  для  нее
наилучшим  успокоителем  в  горе.  Когда  она   была   недовольна   собой,
взволнована, выведена из равновесия или раздражена,  то,  растопив  камин,
она как бы испепеляла свою досаду и обращала в дым  свои  невзгоды.  Огонь
для нее был тем же, чем он был для коренных обитателей Америки. Стружка  и
бумага сразу вспыхнули, наполнив библиотеку сухим теплом. Гонора подкинула
в огонь сухие яблоневые дрова; она чувствовала, что, как только они  дадут
достаточно жару, с ними сгорят ее страхи перед богадельней и тюрьмой. Одно
полено стало искрить, и раскаленный уголек угодил в корзину с фейерверком.
Первой взорвалась римская свеча.
   - Вот тебе на! - сказала Гонора.
   Плохо видя без очков, она  схватила  вазу  с  цветами,  чтобы  погасить
римскую свечу, но промахнулась и выплеснула прямо в  лицо  Джонсону  пинту
несвежей воды, а вместе с водой десяток гиацинтов.  Тем  временем  римская
свеча принялась выбрасывать разноцветные  яркие  искры,  которые  подожгли
ракету, носящую название "Золотой Везувий". Она полетела в сторону  рояля,
в тут весь фейерверк с грохотом взорвался.





   Из  историй,  касавшихся  Гоноры  Уопшот,  чаще  всего   среди   родных
рассказывались две: о ее будильнике и о ее почерке. Эти истории не столько
рассказывались, сколько игрались в лицах, и  каждый  член  семьи  принимал
участие, исполняя, так сказать, свою арию, а затем все  они  сливали  свои
голоса в Большом Финале, примитивно пародируя условности итальянской оперы
девятнадцатого  столетия.  Случай  с  будильником  относился  к   далекому
прошлому, когда еще был жив Лоренцо. Лоренцо решил соблюдать благочестие и
завел обыкновение приходить в церковь Христа  Спасителя  к  ранней  обедне
ровно без четверти одиннадцать. Гонора, которая, возможно,  была  искренне
благочестива, но ненавидела показную набожность, никогда  не  могла  найти
свои  перчатки  или  шляпу  и  постоянно  опаздывала.  В  одно  прекрасное
воскресное утро Лоренцо, кипя от ярости, повел племянницу за руку в аптеку
и купил ей будильник, после чего они отправились в церковь. Мистер Брайем,
предшественник мистера Эплгейта, только  начал  бесконечную  проповедь  об
оковах святого  Павла,  как  вдруг  будильник  зазвонил.  Мирно  дремавшие
прихожане испуганно вздрогнули и  смутились.  Гонора  потрясла  коробку  с
будильником, затем принялась распаковывать ее, но к тому времени, когда ей
удалось добраться до будильника, звон утих. Тогда мистер Брайем вернулся к
оковам святого Павла, а будильник, отдохнув, вновь стал звонить.  На  этот
раз Гонора прикинулась, что будильник не ее. Обливаясь потом,  она  сидела
около  нечестивого  механизма,  а  мистер  Брайем  продолжал  говорить   о
символическом значении оков, пока завод в  часах  не  кончился.  Это  было
историческое воскресенье.
   Темой для рассказов о почерке Гоноры послужили  два  письма:  одно  она
написала местному торговцу углем, выражая несогласие с его ценами,  другое
- мистеру Поттеру, выражая ему соболезнование по поводу внезапной  кончины
его жены. Она перепутала конверты, но так как мистер Поттер не разобрал  в
ее письме ничего, кроме подписи, то он был тронут ее вниманием;  а  мистер
Самнер, торговец углем, вообще не сумел прочесть полученное  им  письмо  с
выражением соболезнования  и  отослал  его  обратно  Гоноре.  В  школе  ее
приучили писать по способу Спенсера [способ письма,  предложенный  в  1855
году педагогом Питером Р.Спенсером  и  заключающийся  в  том,  что  локоть
неподвижно лежит на столе и движутся лишь пальцы с пером или  карандашом],
но что-то грозное или резкое в ее характере не  находило  себе  выражения,
когда она писала таким образом, и конфликт между ее  страстной  натурой  и
вложенным в ее руку пером делал ее почерк совершенно неудобочитаемым.
   Приблизительно в это же время Каверли получил письмо  от  своей  старой
тетки.
   Кто-нибудь более дотошный, может быть, стал бы разбирать  письмо  слово
за словом и расшифровал его содержание, но у Каверли не хватило для  этого
ни способностей,  ни  терпения.  Ему  удалось  установить  лишь  несколько
фактов. Падуб, росший позади ее  дома,  поражен  болезнью.  Гонора  хочет,
чтобы Каверли вернулся  в  Сент-Ботолфс  и  опрыскал  дерево.  Дальше  шел
совершенно неразборчивый абзац об Эплтонском банке и страховом обществе  в
Бостоне. Часть своего капитала Гонора перевела на имя Каверли и его  брата
с тем,  чтобы  они  получали  в  свою  пользу  с  него  доход,  и  Каверли
предположил, что пишет она именно об  этом.  Получаемый  доход  давал  ему
возможность жить значительно лучше, чем он мог  бы  жить  только  на  свое
жалованье государственного служащего, и он надеялся, что в этом  отношении
ничего плохого не произошло. Затем следовала  совершенно  ясная  фраза,  в
которой сообщалось,  что  доктор  Лемюэл  Камерон,  директор  Талпферского
ракетного  центра,  когда-то  получал   стипендию,   учрежденную   Лоренцо
Уопшотом.   Заканчивалось   письмо   обычными   замечаниями   о    дождях,
господствующих ветрах, приливах и отливах.
   Каверли догадывался, что упоминание о  падубе  имело  совершенно  иной,
скрытый смысл, но у него  было  достаточно  своих  забот,  и  он  не  стал
докапываться до того, что старуха имела в виду. Если с Эплтонским банком и
страховым обществом произошли какие-нибудь неприятности  -  а  квартальный
чек запаздывал, - ему  вряд  ли  удастся  что-либо  сделать.  Сообщение  о
докторе Камероне, возможно, соответствовало истине, а возможно, и нет, так
как Гонора часто преувеличивала щедрость  Лоренцо;  к  тому  же  она,  как
всякая старуха, плохо помнила имена. Письмо пришло в  плохие  для  Каверли
времена, и он переслал его брату.
   Бетси все еще не пришла в  себя  после  провала  своей  вечеринки.  Она
ненавидела Талифер и осыпала Каверли попреками за то, что он заставляет ее
здесь жить. Она мстила мужу тем, что спала одна и не разговаривала с  ним.
Она вслух жаловалась самой себе на дом, на соседей, на кухню, на погоду  и
на газетные новости. Она  ругала  картофельное  пюре,  проклинала  тушеное
мясо, посылала к  черту  кастрюли  и  сковородки,  обзывала  непристойными
словами  замороженные  пирожки  с  яблоками,   но   с   Каверли   она   не
разговаривала. Все окружающие плоскости - столы, тарелки  и  тело  мужа  -
казались ей острыми камнями, лежащими на ее пути.  Все  было  не  так.  От
лежания на диване у нее болела спина. Она не могла спать на своей кровати.
Лампочки горели так тускло, что при их свете нельзя было читать, ножи были
такие тупые, что ими и масло  не  разрежешь;  телевизионные  программы  ей
надоедали, хотя она неизменно  их  смотрела.  Самым  тяжким  лишением  для
Каверли  было  то,  что  между  ними  полностью  прекратились  супружеские
отношения. Они были сущностью их брака, всегда  доступным  источником  его
прочности, и без них совместная жизнь Каверли  и  Бетси  стала  совершенно
невыносимой.
   Каверли пытался проникнуть в  сокровенный  мир  Бетси  и  понял  -  или
вообразил, будто понял, - что она изнемогает под бременем своего прошлого,
о котором ему ничего неизвестно. Мы все, думал он, обречены искупать грехи
своей молодости, но в  ее  случае  цена  искупления,  вероятно,  непомерно
велика. Может быть это объясняет ту темную сторону ее  характера,  которая
казалась ему более таинственной, чем темная сторона Луны. Есть ли на свете
способы с помощью любви и терпения исследовать эту темную область  женской
души, обнаружить источники ее несчастий и, нанеся все открытия  на  карту,
сделать их достоянием здравого смысла?  Или  же  природа  женщин  ее  типа
осуждена навеки оставаться  в  полутьме,  понять  которую  даже  она  сама
неспособна? Сидя перед телевизором,  она  ничуть  не  походила  на  лунную
богиню, но из всего, что было ему непонятно на свете, душа Бетси  во  всех
ее противоречивых обличьях виделась ему больше всего похожей на луну.
   Как-то в субботу утром, когда Каверли брился, он услышал голос Бетси  -
резкий и громкий от раздражения - и спустился в пижаме вниз узнать, в  чем
дело. Бетси ругала новую служанку, приходившую убирать комнаты.
   - Просто не знаю, куда мы идем, - говорила Бетси. - Просто не знаю.  Вы
небось думаете, что я буду вам платить большие деньги просто за то,  чтобы
вы сидели нога на ногу, курили мои сигареты и смотрели  мой  телевизор?  -
Бетси обернулась к Каверли. - Она едва говорит по-английски и  понятия  не
имеет, как обращаться о пылесосом. Понятия не имеет!  А  ты?  Посмотри  на
себя. Уже девять часов, а ты все в пижаме! Не иначе как  собираешься  весь
день без дела слоняться по дому. Мне все это до смерти  надоело!  Слышишь,
отведи ее наверх и покажи ей, как обращаться с  пылесосом.  Отправляйтесь.
Оба. Идите наверх и хоть для разнообразия сделайте что-нибудь полезное.
   У уборщицы, темноволосой женщины с оливковым цветом  кожи,  глаза  были
мокры от слез. Каверли  взял  пылесос  и  понес  его  вверх  по  лестнице,
восхищаясь широким задом незнакомки. Они мгновенно прониклись друг к другу
симпатией, как обиженные дети. Каверли вставил вилку  в  розетку,  включил
мотор, по, когда он улыбнулся уборщице, мысли его приняли другой оборот.
   - Теперь направим его туда, - услышала Бетси его  слова.  -  Правильно.
Вот так. Надо, чтобы он добрался  до  углов,  до  самых  углов.  Медленно,
медленно, медленно. Взад и вперед, взад и вперед. Не так быстро...
   Стоя внизу, Бетси сердито подумала, что Каверли  наконец-то  нашел  для
себя подходящую работу на субботние утра и что хотя бы одна комната  будет
чистой. Она пошла в ванную, где ей явилось видение -  не  столько  видение
эмансипации ее пола, сколько видение порабощения мужчин.
   В мечтах Бетси предстал не шаблонный ход событий - женщина-президент  и
сенат, тоже состоящий на добрую половину из женщин. В ее  видении  большую
часть всей работы по-прежнему  исполняли  мужчины,  но  в  их  обязанности
входили также хлопоты по дому и покупки. Бетси улыбнулась, вообразив  себе
мужчину, склонившегося над гладильной доской, мужчину, вытирающего пыль со
стола, мужчину, поливающего соусом жаркое. В ее видении  все  памятники  в
честь великих мужей сбрасывали с пьедесталов и волокли на свалку. Генералы
верхом на конях, священники в сутанах, законодатели  во  фраках,  летчики,
исследователи, изобретатели, поэты и  философы  заменены  ласкающими  взор
изображениями женщин. Женщинам даруется полная сексуальная свобода, и  они
вступают в связь с  незнакомыми  мужчинами  с  такой  легкостью,  с  какой
покупают сумочки, а вернувшись вечером домой,  бесстыдно  описывают  своим
порабощенным мужьям (которые в  это  время  посыпают  петрушкой  тушащееся
мясо)  наиболее  яркие  моменты  своих  любовных   похождений.   В   своем
воображении  Бетси  не   заходила   настолько   далеко,   чтобы   выдумать
законодательство, действительно ограничивающее права  мужчин,  но  мужчины
виделись ей такими запуганными, жалкими и угнетенными, что смешно было  бы
принимать их всерьез.
   Любовная песня Каверли Уопшота стала теперь хвастливой буффонадой, и  в
то время, о котором я пишу, он приобрел злосчастную привычку разговаривать
как китайская гадалка.
   - Время все излечивает, - без конца повторял он. - Быть  бедным  лучше,
чем красть.
   В дополнение к  привычке  хрустеть  суставами  он  приобрел  еще  более
назойливую привычку нервически прочищать  горло.  Он  то  и  дело  издавал
гортанью какой-то задумчивый, извиняющийся, жалобный и нерешительный звук.
"Грргрум", - говорил  он  сам  себе,  перетирая  тарелки.  "Аррум,  аррум,
гррумф", - говорил  он,  как  бы  деликатно  выражая  этими  звуками  свое
недовольство. Каверли принадлежал к тому сорту людей, кто на  конференциях
по внешней информации, где он тоже иногда бывал, всегда бросал карточку со
своей фамилией (Алло, я Каверли Уопшот!) в  корзину  для  бумаг  вместе  с
белой гвоздикой, которую  обычно  давали  делегатам.  Похоже,  он  не  мог
отделаться от ощущения, что живет в маленьком городке, где  каждый  должен
знать, кто он такой. И конечно  же,  не  было  ничего  более  далекого  от
истины, чем это убеждение. А Бетси принадлежала к числу  женщин,  которые,
подобно  героиням  старинных  легенд,  умеют  превращаться  из  ведьмы   в
красавицу и снова в ведьму с такой  быстротой,  что  Каверли  только  диву
давался.
   Как какой-нибудь восточный  деспот,  Каверли  был  склонен  произвольно
перетасовывать факты своей истории. Он весело и бодро решал, что того, что
было, на самом деле не было, хотя никогда не заходил слишком далеко  и  не
настаивал, будто то, чего не было, на самом деле было. Утверждение,  будто
того, что было, на  самом  деле  не  было,  служило  столь  же  постоянным
припевом  к  его  любовной  песне,  как  лирические  стансы,   воспевающие
чувственное блаженство. Бетси жаловалась на свою судьбу, или,  как  сказал
бы Каверли, Бетси не жаловалась на свою судьбу. Раньше она была  несчастна
в Ремзене и хотела, чтобы их перевели в Канаверал; она прямо  видела,  как
сидит там на белом пляже, считает бурные валы и строит глазки  матросу  со
спасательной  станции.  Если  бы   когда-нибудь   кому-нибудь   вздумалось
нарисовать Бетси, ему следовало бы поместить ее на фоне ландшафта северной
Джорджии, где прошло ее таинственное детство. Там были бы изображены тощие
свиньи,  засохшая  сирень,  каркасный  дом,  давно  уже  не  крашенный,  и
расстилающиеся до самого горизонта акры наносного краснозема, который  при
малейшем дожде становится блестящим и гладким и легко  смывается.  В  этой
части штата пахотного слоя почвы было недостаточно, даже банку с дождевыми
червями и ту не наполнишь. Каверли мельком видел  этот  ландшафт  из  окна
вагона, а о прошлом Бетси знал только то, что у нее была сестра  по  имени
Кэролайн.
   - Я так разочаровалась в этой девчонке Кэролайн, -  говорила  Бетси.  -
Это  была  моя  единственная,  единственная  сестра,  мне   так   хотелось
по-настоящему подружиться  с  пей,  но  она  меня  разочаровала.  Когда  я
работала в магазине стандартных цен, я отдавала все свое жалованье  ей  на
приданое; но стоило ей выйти замуж, как она взяла да уехала из Бембриджа к
ни разу мне не написала и вообще никак не сообщила, как ей живется.
   Затем Кэролайн вдруг  начала  писать  Бетси,  и  в  чувствах  Бетси  по
отношению  к  ее  сестре  произошел  внезапный  bouleversement  [переворот
(франц.)]. Каверли обрадовался этому,  так  как  ничто,  если  не  считать
телевизора, не скрашивало одиночества Бетси  в  Талифере,  а  сам  он  был
бессилен установить с жителями поселка более  тесные  отношения.  В  конце
концов Кэролайн, которая  развелась  с  мужем,  была  приглашена  приехать
погостить.
   С приездом Кэролайн началось то, чего не было или что, возможно,  могло
быть, но чего Каверли, с его складом ума, не предусмотрел. Приехала она  в
четверг. Когда Каверли вернулся с работы, все окна были освещены; с порога
он услышал в гостиной оживленные голоса обеих  женщин.  Бетси  впервые  за
много месяцев казалась счастливой и поцеловала мужа при встрече.  Кэролайн
взглянула на него и улыбнулась; цвет и разрез ее глаз были скрыты большими
очками, в которых отражалась комната. Она  не  была  неуклюжа,  но  сидела
неуклюже, широко расставив ноги и некрасиво свесив руки  между  колен.  На
ней был дорожный костюм - синие лодочки, жавшие ей  ноги,  и  узкая  синяя
юбка в складку из ткани, напоминавшей кожу. Улыбка Кэролайн  была  нежная,
мягкая; она встала и одарила Каверли влажным поцелуем.
   - Смотри, он ужасно похож на Харви, - сказала она. - Харви -  это  один
парень из Бембриджа, и вы ужасно на него похожи. Очень симпатичный парень.
У его родителей был премилый дом на Спартакус-стрит.
   - Они жили не на Спартакус-стрит, -  прервала  Бетси.  -  Они  жили  на
Томпсон-авеню.
   - Они жили на Спартакус-стрит, пока их  отец  не  открыл  агентство  по
продаже "бьюиков", - сказала Кэролайн. - Только  тогда  они  переехали  на
Томпсон-авеню.
   - Я думала, они всегда жили на Томпсон-авеню, - сказала Бетси.
   - На Томпсон-авеню жил другой парень, - напомнила Кэролайн.  -  Тот,  у
которого были курчавые волосы и кривые зубы.
   На кофейном столике стояла бутылка виски,  и  все  трое  выпили.  Когда
Бетси ушла в кухню разогреть обед, Кэролайн осталась с  Каверли.  Это  был
как раз тот случай, когда Каверли полагалось решить, что того,  что  было,
на самом деле не было. Кэролайн заговорила с ним шепотом.
   - Мне до смерти хотелось увидеть, за кого Бетси вышла замуж, -  сказала
Кэролайн. - В Бембридже никто и не думал, что Бетси выйдет  замуж,  -  она
такая странная.
   Прошло несколько секунд, прежде  чем  Каверли  по  своему  обыкновению,
услышав это ехидное замечание, решил, что то, что было сказано,  на  самом
деле сказано не было. Он сделал вывод, что в Джорджии "странная"  означает
очаровательная, необыкновенная и прекрасная.
   - Не понимаю, - сказал он.
   - Ну да, просто она странная, вот и все, -  прошептала  Кэролайн.  -  В
Бембридже все знали, что Бетси странная. Конечно, по-моему, она в этом  не
виновата. Я думаю, все дело в том, что отчим плохо с ней обращался. Он  ее
часто бил, снимал ремень и принимался бить без всякого  повода.  По-моему,
он просто выбил из нее рассудок.
   - Я ничего этого не знал, - сказал Каверли, а может быть, и не сказал.
   - Да ведь Бетси никогда никому ничего  не  рассказывает,  -  прошептала
Кэролайн. - Это тоже одна из ее странностей.
   - Обед на столе, - сказала  Бетси  самым  ласковым  и  благожелательным
тоном. Впоследствии Каверли мог хотя бы сказать, что по крайней  мере  это
действительно произошло.
   За обедом только и говорили что о Бембридже, и этот  разговор,  который
вела Кэролайн, казался каким-то патологическим.
   - У Бесси Плакетт родился еще один монголоидный идиот! - восклицала она
если не радостно, то, во всяком случае, с жаром. - К несчастью, здоровье у
него как нельзя лучше; бедной Бесси  теперь  придется  всю  жизнь  за  ним
ухаживать. Бедняжка! Конечно, она могла бы поместить его в казенный приют,
но у нее просто  не  хватает  духу  позволить  своему  маленькому  сыночку
умереть с голоду, а ведь в казенных приютах именно так и  делают,  там  их
морят голодом. У Альмы Пирсон тоже родился монголоид, но этот, слава богу,
умер. Бетси, а помнишь ту девчонку - Брези, ну,  у  которой  сухая  правая
рука? - Обернувшись к Каверли, она пояснила: -  У  нее  правая  рука  была
сухая - длиной вроде как ваша до локтя, а на самом конце крошечная ладошка
со всеми пальцами. И что же ты думаешь, она  научилась  играть  на  рояле!
Здорово, да? Конечно, крошечной ручкой она играет только гаммы, зато левой
рукой все остальное, что нужно. Левая рука у нее нормальная.  Она  училась
играть на рояле и всему остальному; вернее, она училась играть на рояле до
тех пор, пока ее отец  не  свалился  в  шахту  лифта  на  хлопкопрядильной
фабрике и не сломал обе ноги.
   Что это - патология, спрашивал себя Каверли, или  действительно  такова
жизнь в Джорджии?
   Кэролайн прожила у них три дня и, в общем (если забыть ее  замечания  в
первый день перед обедом), была вполне терпимой гостьей, хотя  и  обладала
неистощимыми сведениями о трагических случаях и оставляла повсюду пятна от
губной помады. Свой большой рот она  густо  мазала  помадой,  и  пурпурные
пятна  оставались  на  чашках  и  стаканах,  на  полотенцах  и  салфетках;
пепельницы была полны подкрашенных окурков, а в уборной всегда можно  было
увидеть листик "клинекса" с пурпурными пятнами. Каверли казалось, что  это
больше чем беспечность -  какой-то  атавистический  способ  оставить  свою
метку в доме, где суждено пробыть так  мало  времени.  Эти  пятна  как  бы
говорили о том, что она одинока. Когда в  день  отъезда  Кэролайн  Каверли
уходил на работу, свояченица спала, а когда он  вернулся  домой,  она  уже
уехала. Она оставила пятно губной помады на лбу его сына; следы  пурпурной
губной помады, казалось, были всюду, куда ни глянь, словно таким  способом
Кэролайн отметила свой отъезд. Бетси смотрела  телевизор  и  ела  конфеты,
которые Кэролайн ей подарила. Она не обернулась, когда  Каверли  вошел,  и
вытерла то место на щеке, куда он ее поцеловал.
   - Оставь меня, - сказала она. - Оставь меня...
   После отъезда Кэролайн недовольство  Бетси  как  будто  еще  усилилось.
Затем наступил вечер, про который Каверли, руководствуясь своей  привычкой
не замечать фактов, имел особые основания  утверждать,  что  его  не  было
вовсе. Он  задержался  на  работе  и  вернулся  домой  только  в  половине
восьмого. Бетси сидела на кухне и плакала.
   - В чем дело, любимая? - то ли спросил, то ли не спросил Каверли.
   - Я налила себе чашку крепкого чая, -  всхлипывала  Бетси,  -  и  взяла
кусок горячего пирога, и  только  уселась  закусить,  как  вдруг  зазвонил
телефон, звонила женщина, которая принимает подписку на журналы.  Она  все
говорила и говорила, а когда она кончила, мой чай и пирог совсем остыли.
   - Ну и что такого, милая? -  сказал  Каверли.  -  Ты  можешь  снова  их
согреть, и все будет в порядке.
   - Вовсе не в порядке, - ответила Бетси. - Ни в каком не в порядке.  Все
не в порядке. Я ненавижу Талифер. Я все здесь ненавижу. И  тебя  ненавижу.
Ненавижу влажные сиденья в уборной. Я живу здесь только  потому,  что  мне
больше некуда деться. Я слишком ленива,  чтоб  искать  работу,  и  слишком
некрасива, чтоб найти другого мужа.
   - Может быть, хочешь для разнообразия куда-нибудь проехаться? - спросил
Каверли.
   - Я везде была, и везде одно и то же.
   - О, вернись, милая, вернись, - сказал Каверли, в  его  голосе  звучали
искренняя любовь и усталость. - У меня такое чувство, будто я иду по улице
и зову тебя, умоляю тебя вернуться, а ты даже не оборачиваешься.  Мне  все
на этой улице знакомо, так часто я ее видел.  Ночь.  На  углу  киоск,  где
можно купить сигареты и газеты. Писчебумажный магазин. Ты  идешь  по  этой
улице, а я бегу за тобой, умоляю тебя вернуться, вернуться, но ты даже  не
оборачиваешься.
   Бетси продолжала всхлипывать, и, вообразив, что его слова  тронули  ее,
Каверли обнял ее за плечи, но она судорожно вырвалась  из  его  объятий  и
завизжала:
   - Оставь меня!
   Этот визг, напоминавший резкий, противный звук тормозов, казался чуждым
установленному порядку вещей.
   - Что ты, милая?
   - Ты бил меня! - визжала она. - Ты снимал ремень  и  бил  меня,  и  бил
меня, и бил меня!
   - Дорогая, я никогда тебя не бил. Я ни разу в жизни никого  не  ударил,
кроме мистера Мэрфи в тот вечер, когда он украл наше мусорное ведро.
   - Ты бил меня, бил и бил! - визжала Бетси.
   - Когда это было, милая, когда я это делал?
   - Во вторник, в среду, в четверг, в пятницу - разве я могу упомнить?!
   Она убежала к себе в комнату и заперлась на ключ.
   Каверли был ошеломлен (или был бы ошеломлен, если бы все  это,  по  его
мнению, действительно случилось), и прошло несколько минут, прежде чем  он
осознал (или осознал бы), что Бинкси плачет от страха.  Он  взял  на  руки
малыша - разумное, любимое существо, от которого веяло живым теплом,  сжал
его в объятиях и понес в кухню. Сейчас, подумал он,  не  время  размышлять
или принимать решения. Каверли поджарил  несколько  рубленых  шницелей,  а
после ужина, как и каждый вечер, рассказал мальчику  глупейшую  историю  о
космическом путешествии. Эти истории  были  не  хуже  сказок  о  говорящих
кроликах, которые он сам слышал в детстве, но у  говорящих  кроликов  было
очарование ребяческой невинности. Он погасил свет, пожелал сыну  спокойной
ночи, поцеловал его, а затем остановился у двери спальни и спросил  Бетси,
не хочет ли она поесть.
   - Оставь меня, - сказала она.
   Каверли выпил пива, прочел старый номер журнала "Лайф", подошел к  окну
и стал смотреть на уличные фонари.
   Это было (или было бы, если бы Каверли  признавал  факты)  одиночество,
мучения беспрецедентной дилеммы. Вор и убийца -  всем  им  ведомо  чувство
братства, и у всех у них есть свои пророки, у него же не было ни того,  ни
другого.  Психоз,  психоз  -  это  слово  пришло  ему  в  голову  так   же
непроизвольно, как  непроизвольно  мы  переставляем  ноги,  когда  шагаем;
однако  если  он  пойдет  к  врачу,  то  его  могут  счесть   недостаточно
благонадежным и, возможно, уволят с работы.  Любой  намек  на  психическую
неустойчивость  делает  человека  непригодным  для  работы   в   Талифере.
Сохранить убеждение в том, что судьба наносит свои разрушительные удары  в
некой полезной  последовательности,  можно  было  только  одним  способом:
сделать вид, что этих  ударов  не  было;  и,  сделав  такой  вид,  Каверли
постелил себе на диване и лег спать.
   Этот забавный прием - делать вид, будто того, что было, на  самом  деле
не было, а то, что происходит, на самом деле не происходит,  -  остался  в
силе и в то утро, когда Каверли полез в шкаф за рубашкой и обнаружил,  что
Бетси на всех его рубашках отрезала пуговицы. Это  уже  переходило  всякие
границы.  Он  "застегнул"  рубашку  галстуком,  заправил  ее  в  брюки   и
отправился на работу, но,  не  дождавшись  обеденного  перерыва,  пошел  в
мужскую уборную и написал Бетси письмо.
   "Милая Бетси, - писал он, - я уезжаю. Я в отчаянии, и я не могу вынести
отчаяния, особенно тихого отчаяния. Пока у меня нет адреса, но едва ли это
имеет какое-нибудь значение, потому  что  за  все  годы,  что  мы  прожили
вместе, ты не прислала мне ни одной открытки, и я не думаю, что теперь  ты
завалишь меня письмами. Я подумывал взять с собой Бинкси, но это было  бы,
конечно, противозаконно. Никого на свете я никогда не  любил  так  сильно,
как его, и будь с ним, пожалуйста, ласкова. Может быть, ты  хочешь  знать,
почему я уезжаю и почему  я  в  отчаянии,  хотя  я  как-то  не  могу  себе
представить, чтобы  ты  интересовалась  причинами  моего  исчезновения.  Я
никого не знаю из твоих родных, кроме Кэролайн, и  иногда  жалею,  что  не
знаю их, потому что порой мне  кажется,  что  ты  меня  путаешь  с  кем-то
другим, кто когда-то давно причинил тебе много страданий. Я знаю,  у  меня
очень  тяжелый  характер;  родные  всегда  говорили,  что  Каверли   очень
странный, и, быть может, меня следует винить гораздо больше, чем я  думаю.
Я не хочу копить обиды, но хочу быть мстительным и злопамятным, но я часто
таким бываю. Каждое утро  в  нашей  совместной  жизни,  когда  меня  будил
будильник, мне прежде всего хотелось обнять тебя, но я знал, что стоит мне
это сделать, как ты меня оттолкнешь; и так у нас начинались дни, и так они
обычно кончались. Больше я ничего тебе не скажу. Только повторю: я не могу
вынести отчаяния, особенно тихого отчаяния, и потому уезжаю".


   Каверли отправил письмо, купил несколько рубашек, оформил  полагавшийся
ему отпуск и в  тот  же  вечер  уехал  в  Денвер.  Там  он  остановился  в
третьеразрядной гостинице. В ванной на полу валялись окурки сигарет,  а  в
изножье кровати неизвестно для чего стояло трюмо. Он выпил виски и пошел в
кино. Когда он около полуночи вернулся, лифтер спросил у него, не нужна ли
ему  девочка,  мальчик,  скабрезные  открытки  или  непристойные  комиксы.
Каверли сказал "спасибо, нет" и лег спать. Утром он пошел в  музей,  затем
посмотрел еще один фильм, а в сумерках выпил в баре и вдруг  почувствовал,
что дух его преклонил колени, униженно согнулся и пал ниц перед  тем,  что
предстало ему в образе расшитых бисером индейских мокасин,  которые  Бетси
носила дома. Он выпил еще и опять  пошел  в  кино.  Когда  он  вернулся  в
гостиницу, лифтер опять спросил его, не нужны  ли  ему  девочка,  мальчик,
непристойный массаж, грязные открытки или неприличные комиксы.  Ему  нужна
была Бетси.
   Тайны семейной жизни хранят самым тщательным образом.  Каверли  мог  бы
без стеснения говорить о своей супружеской неверности; но  свое  страстное
стремление к верности он тщательно скрывал. То,  что  Бетси  несправедливо
обвинила его и отрезала пуговицы на его рубашках, не  имело  значения.  Не
имело бы значения, даже если б она прожгла дыры в его кальсонах и поднесла
ему мышьяку. Если бы она заперла перед ним дверь, он влез бы в  дом  через
окно. Если бы она заперлась в спальне, он взломал бы замок.  Если  бы  она
встретила его грозной речью, градом горьких слов, топором  или  секачом  -
все это не имело бы значения. Бетси была его жерновом, его цепью с  ядром,
его ангелом-хранителем, его судьбой, она держала в своих руках  ту  грубую
материю, из которой слагались его самые светлые мечты. Поняв это,  Каверли
позвонил ей по телефону и сказал, что едет домой.
   - Ну и хорошо, - сказала Бетси. - Ну и хорошо.
   Расписание поездов в обратную сторону оказалось  неудачным,  и  Каверли
вернулся только назавтра в десять часов вечера. Бетси лежала в  постели  и
подпиливала ногти.
   - Наконец-то, милая, - сказал он, с тяжелым вздохом садясь на кровать.
   - Вот и хорошо, - сказала Бетси и бросила пилку  для  ногтей  на  стол,
подчеркивая этим всю полноту своей власти.
   Она пошла в ванную и закрыла дверь; Каверли слышал звуки льющейся воды,
разнообразные и  веселые,  как  звуки  фонтанов  в  Тиволи.  Но  Бетси  не
возвращалась. Что случилось? Не  повредила  ли  она  себе  что-нибудь?  Не
вылезла ли через окно? Он распахнул дверь ванной и увидел, что жена  сидит
голая на краю ванны и читает старый номер "Ньюсуик".
   - В чем дело, милая? - спросил он.
   - Ни в чем, - ответила Бетси. - Просто я читала.
   - Это же старый номер, - сказал Каверли. - Почти годичной давности.
   - Ну и что ж, все равно очень интересный, - сказала Бетси. -  По-моему,
очень интересный помер.
   - Но ты даже текущими событиями никогда  не  интересовалась,  -  сказал
Каверли. - Ты ведь даже не знаешь фамилии вице-президента, разве не так?
   - Это не твое дело, - сказала Бетси.
   - Но ты знаешь фамилию вице-президента?
   - Это вовсе не твое дело.
   - О милая, - простонал Каверли в неудержимом приливе любви  и  заключил
Бетси в объятия.
   Завеса сладострастия, эта самая густая листва, заполнила комнату. Звуки
льющейся воды. Стаи диких канареек. Потихоньку, потихоньку,  помогая  друг
другу на каждом повороте, начали они свое не  требовавшее  никаких  усилий
восхождение на каменную стену, по кулуару,  по  ущелью  с  мчащимся  внизу
потоком, по длинному траверсу, все выше, и выше, и выше, пока,  взойдя  на
последний гребень, не увидели перед собой весь необъятный  мир.  И  в  нем
Каверли был самым счастливым человеком. Впрочем,  по  его  теории,  ничего
этого вовсе не было. Разве это могло быть?





   Контора судьи Бизли помещалась на втором  этаже  Траубридж-блока.  Инид
Маултон, сестра Мейбл, провела Гонору в дальнюю комнату, где сидел  судья;
он внимательно читал или делал вид, что внимательно читает газету.  Гонора
догадывалась, что он спал, и смотрела  на  него  довольно  мрачно.  Время,
которое  на  ее   глазах   обратило   столько   вещей   и   людей   в   их
противоположности, придало судье Бизли  сходство  с  ястребом.  Гонора  не
стала бы утверждать, что он  казался  ей  хищным,  -  просто  худоба  лица
сделала его тонкий нос похожим на клюв, а его мягкие седые  волосы  лежали
на черепе наподобие линяющих птичьих перьев. Судья Бизли сутулил  плечи  -
точь-в-точь птица на насесте. Голос у него был надтреснутый, но  таким  он
был всегда. Кожа на носу местами облупилась, обнажив  подкожную  клетчатку
фиолетового цвета. Когда-то он был великим сердцеедом - Гонора помнила это
- и теперь, в восемьдесят лет, все еще как будто  гордился  своей  удалью.
Над его конторкой висела большая покрытая лаком картина,  на  которой  был
изображен олень с ветвистыми  рогами,  вышедший  из  темного  леса,  чтобы
напиться воды из пруда. Рама  была  украшена  гирляндами  елочной  мишуры.
Гонора взглянула на них.
   - Я вижу, вы уже приготовились к рождеству, - вскользь бросила она.
   - Гмммм, - невразумительно пробормотал судья.
   Гонора изложила  свое  дело,  пытаясь  установить  его  серьезность  по
степени смятения, отражавшегося на худощавом лице  собеседника.  Память  у
судьи не ослабела, он был в полном  рассудке,  по  и  память,  и  рассудок
действовали несколько замедленно. Когда Гонора кончила, он  сложил  пальцы
пирамидкой.
   - Окружной суд соберется на очередную сессию не раньше чем  через  пять
недель, так что до тех пор вам не смогут предъявить  обвинения,  -  сказал
он. - На ваш счет наложен арест?
   - Вряд ли, - ответила Гонора.
   - Так вот, мой совет, Гонора, отправляйтесь немедленно в банк, получите
солидную сумму денег и уезжайте за границу. Дела о выдаче  преступника  не
так-то просты и тянутся долго, а налоговые власти  вовсе  не  безжалостны.
Они, конечно, предложат вам вернуться, но я не думаю, что столь  почтенной
даме, как вы, причинят какие-нибудь серьезные неприятности.
   - Я слишком стара для путешествий, - сказала Гонора.
   - Вы слишком стары, чтобы отправиться в богадельню, - сказал он.
   Глаза его словно подернулись пленкой, как у птицы; он, подобно селезню,
вертел головой то в одну сторону, то в другую, чтобы не упускать Гонору из
поля зрения. Та больше ничего не сказала, не поблагодарила, не попрощалась
и покинула контору. Она зашла в магазин  хозяйственных  товаров  и  купила
веревку для сушки белья. А вернувшись домой, сразу полезла на чердак.
   Гонора любила все, что  давало  ощущение  свежести:  дождь  и  холодный
утренний свет, любой  ветер,  любые  звуки  текущей  воды,  в  которых  ей
слышалась связанность всего сущего, бурное море, но в особенности дождь. И
так как она все это любила, то, поднявшись на душный чердак с веревкой, на
которой собиралась повеситься, она почувствовала себя  там  чужой.  Воздух
был такой спертый, что у всякого закружилась  бы  голова,  душный,  как  в
печи. Только жужжание мух и ос у единственного окошка говорило о жизни.  У
окна стояли  калькуттские  дорожные  сундуки,  шляпные  картонки,  валялся
тропический шлем, украшенный перламутром (ее шлем), рваный  парус  и  пара
весел. Гонора сделала петлю, перекинула веревку через стропило, на котором
было написано крупными печатными буквами: "Перес Уопшот. Большой  зверинец
и цирк с дрессированными животными". Красный занавес свисал  со  стропила,
отделяя сцену, на которой они когда-то  давали  любительские  спектакли  в
плохую погоду, когда дождь кропил их маленький мирок.  Она  играла  Спящую
Красавицу, и Родни Таунсенд будил ее поцелуем. Это была ее  любимая  роль.
Она подошла к окну взглянуть на  сумерки  и  спросила  себя,  почему  свет
угасающего дня пробуждает в ее душе сравнения и раздумья. Почему  она  всю
свою жизнь изо дня в день сравнивала цвет сумерек с цветом яблок,  блеклых
страниц старинных книг, освещенных палаток, сапфиров и пепла?  Почему  она
всегда стояла по вечерам у окна, как будто сумеречный свет мог научить  ее
благопристойности и мужеству?
   День был серый, серый с самого утра. Должно быть, он такой же серый  на
море, такой же серый на паромной пристани, где ждала толпа  народу,  такой
же серый в больших городах,  серый  на  перешейке,  серый  в  тюрьме  и  в
богадельне. Свет был резкий и неприятный, распростершийся  подобно  грубой
подкладке под узорчатым  шелком  года.  Восприимчивая  ко  всякому  свету,
Гонора испытывала от этой темноты смутное и печальное чувство, Она  знала,
что награды за добродетель бывают пустяковые,  никчемные,  безуханные,  но
тем не менее они остаются наградами, а Гонора, вспоминая прошлое, не могла
не понимать, что не проявила себя достаточно  добродетельной.  Она  хотела
отнести миссис Поттер куриный бульон, когда миссис Поттер умирала.  Хотела
пойти на похороны миссис Поттер, когда  та  умерла.  Хотела  раскидать  по
лужайке золу из камина. Хотела вернуть миссис Бретейн  ее  книгу  "Горький
чай генерала Йена". Она успела точно сосчитать, сколько гвоздей,  скамеек,
лампочек и органных труб было  в  церкви  Христа  Спасителя,  пока  мистер
Эплгейт  год  за  годом   проповедовал   слово   божье.   Покровительница,
Благодетельница, Девственница и Святая!
   Она гордилась своими лодыжками, гордилась  своими  волосами,  гордилась
своими руками, гордилась своей властью над  мужчинами  и  женщинами,  хотя
достаточно знала о любви, чтобы понимать, что  этот  порыв  не  подвластен
разуму. Преисполненная гордости, она раздавала на рождество игрушки  детям
бедняков.  Преисполненная  гордости,  она  улыбалась  при  мысли  о  своем
великодушии. Преисполненная гордости, она создала вокруг себя шепчущий хор
восхищения. Великолепная Гонора, Великодушная Гонора, Несравненная  Гонора
Уопшот.  Однажды  запущенная  машина  продолжала  работать  с   невиданной
скоростью и отдачей, но в чем  духу  старой  женщины  черпать  вдохновение
теперь? Не в чем, все осталось в прошлом. Она больше никому не была нужна.
Гонора поправила петлю на веревке и подтащила под  стропило  сундук.  Этот
сундук заменит табурет, на который она влезет,  чтобы  повеситься.  Крышка
сундука была откинута, и Гонора увидела, что кто-то  переворошил  лежавшие
там бумаги. Это были семейные документы, носившие сугубо частный характер.
Кто бы мог это сделать? Мэгги. Она лазила повсюду. По  ящикам  письменного
стола Гоноры, по карманам  Гоноры.  Она  подбирала  в  камине  разорванные
письма и складывала их по кусочкам. Зачем? Что это - результат магического
воздействия, подобного тому, какое пустой дом оказывает на ребенка? Король
и Королева умерли. Дитя роется в коробке с отцовскими запонками,  надевает
на шею мамины бусы, перебирает скромное  содержимое  всех  ящиков.  Гонора
надела  очки  и  стала  просматривать  беспорядочно  разбросанные  бумаги.
"Директор и Совет Попечителей Хатченсовского института  слепых  просят..."
Под этим посланием лежало письмо, чернила  которого  выцвели  от  времени:
"Дорогая Гонора, я буду в Бостоне, чтобы купить летнюю одежу и курей, но в
четверг  вернус.  Мне  теперь  совершенно  ясно,  что  Лоренцо,  когда  он
приезжал, был не прочь купить мою землю. Я очень жилаю  продать.  Я  знаю,
получить от нево настояшчую цену  нет  никакой  надежды,  если  судить  по
прежнему опыту. Бесчестность ево правело, но если ты поговорит с ним,  это
можит помоч сделке..." Ниже лежала пачка листов, на первом из которых  она
прочла: "Тот, кто прочтет мои слова, когда я превращусь в прах, будет моим
возлюбленным сыном".
   Это   были   написанные   рукой   Лиэндера   несколько   страниц   того
отвратительного  дневника,  или  жизнеописания,   которому   он   посвящал
свободное время в последние месяцы своей жизни.


   "Кузина Гонора Уопшот - скряга (писал Лиэндер). Заправила всех  местных
благотворительных  обществ.  Распределительница  тощих  цыплят  и  яиц  от
кур-молодок среди бедных. В  церкви  громко  молится  за  странствующих  и
путешествующих, за страждущих и обремененных, но не одолжит  ста  долларов
своему   единственному-единственному   кузену,   чтобы   он   мог   внести
гарантированный пай и получать надежный  доход  от  местного  гвоздильного
завода, работающего на гидравлической  энергии.  В  Сент-Ботолфсе  никакой
работы. Никакого заработка. Поселок умирает или уже умер. Автор этих строк
девятнадцати лет от роду был вынужден из-за скупости Гоноры  поступить  на
работу дежурным в гостиницу "Меншон-хаус" в  Травертине,  в  десяти  милях
вниз по реке.
   Травертинская гостиница  "Меншон-хаус"  не  уступала  чудесам  древнего
мира. В рекламных брошюрах ее сравнивали с развалинами храма в Карнаке,  с
греческим Акрополем, с римским Пантеоном. Большое  каркасное,  пропитанное
морской солью пожароопасное здание с верандами  в  два  этажа,  роскошными
гостиными, 80-ю спальнями и 8-ю ваннами. Умывальники и ночные горшки еще в
полном ходу. Из-за них едкий  запах  в  коридорах.  Гостиные  и  некоторые
номера-люкс освещались газом, но в большинстве комнат все еще  керосиновые
лампы. Пальмы в вестибюле. Во время всех трапез,  кроме  завтрака,  играла
музыка. Плата взималась за комнату вместе со столом. Двенадцать долларов в
сутки и выше. Автор работал дежурным клерком с шести вечера до  того,  как
все угомонятся, что бывало около полуночи. Жалованье семнадцать  долларов,
включая сумму, удерживаемую за питание. Носил фрак  и  цветок  в  петлице.
Переговорные трубки, телефонов не было. Ограниченная система  звонков,  на
сухих батареях. С веранды прекрасный  вид  на  море.  Рядом  с  гостиницей
теннисные корты  и  крокетная  площадка.  Конюшня  предоставляла  напрокат
верховых лошадей. Яхты для любителей парусного  спорта.  Главное  вечернее
развлечение - лекции. Красоты Рима. Красоты Венеции. Красоты Афин.  Иногда
также какие-нибудь философские или религиозные темы.
   Среди постояльцев  была  актриса  шекспировской  труппы,  Лотти  Бичем.
Играла первые роли с Грантом Фаркерсоном. Из Стратфордского шекспировского
театра. Путешествовала с собственным постельным бельем, столовым серебром,
вареньем и конфитюрами. Мадемуазель Бичем,  под  каковым  именем  знал  ее
тогда автор, появилась у конторки  дежурного  поздно  вечером  и  поведала
печальную историю. Потеряла на берегу жемчужное ожерелье. Помнила, где его
оставила, но боялась одна в темноте идти на берег.
   Автор пошел с театральной звездой на поиски. Теплая ночь. Луна,  звезды
и т.д. На море легкая зыбь. Ожерелье нашли на камне в  гроте.  Восхищались
видом, теплом ночного воздуха, луной, поднимавшейся на западе. Мадемуазель
Бичем тяжело дышала. Последовал приятный час. Автор задремал. Проснувшись,
увидел,  как  знаменитая  трагическая  актриса  прыгает  в  лунном  свете,
придерживая груди, чтобы они не тряслись.  Лунное  сумасшествие?  "Что  вы
делаете?" - "Уж не хотите ли вы, чтобы у меня был ребенок?" - говорит она.
Продолжает прыгать. Никогда ни  до  того,  ни  после  не  наблюдал  такого
поведения. Как будто работала.
   Лотти Бичем была 5 ф. 6 д. ростом. Весила 117  ф.  Возраст  неизвестен.
Крем для лица фирмы "Пейн и компания".  Светло-каштановые  волосы.  Теперь
назвали бы блондинкой. Превосходная фигура, но по  современным  стандартам
верхняя часть излишне полна. Бесподобный голос. Мог взволновать всякого  и
вызвать  слезы.  Заметный  английский   акцент,   но   слова   звучат   не
по-иностранному и не неприятно. Утонченная  натура.  Как  упомянуто  выше,
путешествовала со своим постельным бельем. В спальне  оранжерейные  цветы.
Рассказывала, впрочем, о тяжелых  испытаниях  в  юности:  дочь  фабричного
рабочего из Лидса. Мать была пьяница.  В  детстве  познала  холод,  голод,
бедность, нищету и т.д. Роза на навозной куче. Неиссякаемый  артистический
темперамент.  Очень  непостоянна.  Неназойливо  и  мягко   жаловалась   на
отсутствие горячей воды и на жесткий матрас, но с  прислугой  была  всегда
любезна.  Иногда  раскаивалась,  что  избрала  жизнь   актрисы.   Сплошное
кривляние и притворство. Жажда  нежности.  Автор  был  счастлив  услужить.
Никаких мыслей о грехе - так, во всяком случае, казалось.
   В конце сентября дела в "Меншон-хаусе" шли из  рук  вон  плохо.  Иногда
северные ветры. Но бывала и хорошая погода. Яркое солнце.  Теплый  воздух.
Ветер все время менялся. Не сдул бы  и  бабочки  с  вашей  грот-мачты.  До
начала  смены  часто  гулял  с  актрисой  по  берегу.  Приятное  общество.
Задерживались в укромных уголках среди скал, а  также  на  парусной  яхте.
"Ласточка". Собственность гостиницы.  Пятнадцать  футов.  Радио.  Широкая.
Держится на воде, как бочка. Маленькая каюта без всяких удобств.  Так  шли
дни.
   В конце сезона большинство обитателей гостиницы составляли старые девы.
Несколько  милых  старушек,   две-три   сварливые   карги.   В   компании,
собиравшейся  на  передней  веранде,  верховодила  доктор  Элен  Арчибалд.
Знаменитый диетолог. Также гигиенист. Вела ежедневные занятия по  лечебной
гимнастике  в  музыкальном  салоне  "Только  Для   Женщин".   Никогда   не
удостаивался чести присутствовать на них, но думаю, что они заключались  в
приседаниях, выполнявшихся под звуки старого музыкального  ящика.  Большой
музыкальный  ящик.  Называется   "Регина".   Звуки   производили   плоские
металлические диски диаметром в два фута.  Большой  выбор.  Опары.  Марши.
Любовные песни.
   Комитету парадного крыльца надоело считать ворон. Пронюхали о  любовной
истории.  У  знаменитого  диетолога  вдруг  проявился  интерес  к  морским
раковинам. На травертинском пляже нет особо интересных раковин. Остракоды.
Морские звезды. Обычная фауна холодных северных морей.  Некоторые  цветные
камешки сверкают, как драгоценности, когда  мокрые.  Высохнув,  становятся
бесцветными, Цель прогулок знаменитого диетолога на берег моря - шпионить.
Выслеживала Лотти и меня, как шпик из полиции нравов. Притворялась,  будто
ищет раковины. Лезла из кожи вон. Часами бродила  по  берегу.  Набирала  в
туфли   песок.   Испортила   несколько   костюмов.    Бдительность    была
вознаграждена. Автор, поднявшись из лежачего положения  в  гроте,  увидел,
как  знаменитый  диетолог  со  всех  ног  мчится  к  "Меншон-хаусу",  имея
бесспорные улики. Пропал интерес к раковинам.  Не  мог  пуститься  за  ней
вдогонку: был в чем мать родила.  Лотти  очень  спокойна.  Составила  план
кампании. Она вернется в "Меншон-хаус"  одна.  Смело.  Не  боится  бросить
вызов комитету парадного крыльца. Автор сделает  крюк,  избегая  дорог,  и
подойдет к гостинице с противоположной стороны.  Так  и  поступил.  Прошел
через молодой сосняк к поселку Травертин, а  затем  через  так  называемый
Грейт-Уэстерн по грунтовой дороге к берегу. Переоделся  и  в  шесть  часов
заступил на дежурство со свежим цветком в  петлице.  В  большом  обеденном
зале струнное трио  настраивало  инструменты.  Подручный  зажигал  газовые
люстры. (Была осень, часовая стрелка уже не  была  передвинута  вперед  [в
некоторых штатах США летом  часовую  стрелку  передвигают  на  час  вперед
против стандартного времени]. В сентябре сумерки наступают быстро.)
   Поднялся адский шум.
   Комитет парадного крыльца во главе с доктором  Элен  Арчибалд,  которая
сама себя назначила Фельдмаршалом и  Верховным  Судией,  пошел  к  хозяину
гостиницы и предъявил ультиматум. Стоя за  конторкой,  не  мог  расслышать
слов, но догадывался, что дело  шло  о  Лотти.  Затем  члены  комитета  во
всеоружии явились в обеденный зал, расселись по местам, нацепили пенсне  и
прочие защитные стекла. Сделали вид, что изучают меню. (Меню печатались на
каждую трапезу.) Вошли другие постояльцы и тоже уселись. Музыка  струнного
трио не могла ослабить напряжения. Подали суп, когда вниз  сошла  Лотти  в
платье цвета семги  или  бледного  коралла.  Красавица!  Хозяин  гостиницы
останавливает ее у дверей и вполголоса убеждает пообедать в номере за счет
администрации. Не тут-то  было.  Лотти  гордо  входит  в  львиное  логово.
Громкий шум упавших столовых ложек. Сняты защитные стекла.  Затем  тишина.
Фельдмаршал оппозиции наносит первый и единственный удар.
   - Не стану есть из той же посуды, что и эта шлюха, - говорит она.
   Тут вмешивается дежурный клерк во фраке:
   - Извинитесь перед мисс Бичем, доктор Арчибалд.
   - Вы уволены, - говорит хозяин.
   - Когда? - спрашиваю я.
   - Позавчера, - говорит он, и войска Венеры в смятении отступают.
   Лотти отправляется в Травертин и уезжает  в  Бостон  товарным  поездом,
груженным клюквой. Я пошел в Сент-Ботолфс, неся  плетеный  чемоданчик,  и,
увидев, что в доме кузины Гоноры темно, провел  ночь  в  "Вайадакт-хаусе".
Весь кипел от негодования из-за того, что был  уволен.  Ни  до  этого,  ни
после за пятьдесят пять лет работы ни разу не был уволен.
   Дневным поездом уехал в Бостон. Как и условились, встретился с Лотти  в
гостинице  Брауна.  Попал  в  очень  тяжелый  переплет.  Лотти  собиралась
организовать двухнедельные  гастроли  с  участием  Фаркерсона  и  Фридома.
Убеждала автора поступить в театр актером  на  выходные  роли,  статистом,
организатором клаки и вышибалой. Тогда в театре было вольготней  и  проще,
чем теперь. Гвоздем сезона в те времена был "Граф Иоанн". Публика являлась
вооруженная переспелыми плодами. Метательные снаряды начинали  летать  еще
до конца первого акта. На протяжении  остальной  части  спектакля  артисты
служили подвижными мишенями.  Иногда  перед  сценой  пристраивали  большие
корзины и сети, чтобы задерживать гнилые овощи и фрукты. Это не относилось
к знаменитостям  театрального  мира.  Джулия  Марлоу  в  роли  Партении  в
"Ингомаре". Великолепно! Э.Х.Сотерн в "Ромео и Джульетте". Бассет д'Арси в
роли Лира. Открыт Бостонский Атенеум [в Бостонском  Атенеуме,  открытом  в
1807  году,  размещаются  крупнейшая  в  городе  публичная  библиотека   и
картинная галерея]. Также Бостонский  музей,  Старый  Бостонский  Театр  и
Театр на Холлис-стрит.
   Поступил на работу с Фаркерсоном и Фридомом. Играл Марцелла в  премьере
"Гамлета" с Фаркерсоном в роли  Гамлета  и  Лотти  в  роли  Офелии.  Играл
солдат, матросов, придворных, гвардейцев и стражников. В Провиденсе,  штат
Род-Айленд, начали турне по стране выступлениями в Конгресс-Опера-хаусе.
   В гастрольную поездку входили  Вустер,  Спрингфилд,  Олбани,  Рочестер,
Буффало, Сиракьюз, Джемстаун, Аштабьюла, Кливленд, Колумбус, Зейнсвилл.  В
Джемстауне заподозрил Лотти в распутстве. В Аштабьюле обнаружил в платяном
шкафу голого незнакомца. В Кливленде поймал на месте преступления.  Продал
золотые запонки и 18 марта вернулся  поездом  в  Бостон.  Никаких  злобных
чувств. Смейся, и весь мир будет смеяться с  тобой.  Плачь,  и  ты  будешь
плакать один".





   Получив письмо Гоноры, Мозес  встревожился  гораздо  сильней,  чем  его
брат. Дело в том, что Мозес успел ужо  заложить  вверенную  его  попечению
собственность Гоноры, надеясь, что тетка проживет  недолго.  Он  сразу  же
написал в Бостон. Эплтонский банк и  страховое  общество  не  ответили,  а
когда он позвонил  в  Бостон  по  телефону,  ему  сказали,  что  инспектор
катается на лыжах в Перу. В воскресенье вечером Мозес вылетел в Детройт, и
с этой минуты начались его метания по стране в почти  безнадежной  попытке
сколотить  пятьдесят  тысяч  долларов,  главным  образом  за  счет   своей
способности очаровывать  людей.  Пятьдесят  тысяч  долларов  только-только
покрыли бы его обязательства.
   В понедельник ночью Мелисе, оставшейся  в  доме  с  кухаркой  и  сыном,
приснился сентиментальный сон. Пейзаж был романтический. Дело  происходило
вечером, и, так как нигде не было никаких признаков техники  -  ни  следов
автомобилей, ни шума самолетов, - ей казалось, что это  вечер  в  каком-то
другом столетии. Солнце зашло, но  закатный  глянец  еще  окрашивал  небо.
Вблизи в ольшанике извивалась река, а на дальнем  берегу  виднелись  руины
какого-то замка. Мелиса расстелила на траве белую скатерть,  поставила  на
нее винные бутылки с длинным горлышком и положила каравай  свежего  хлеба,
аромат и теплота которого были частью сна. Выше по течению в заводи плавал
какой-то голый мужчина. Он заговорил с ней по-французски, и  в  сладостном
сне она ощущала, что все происходит  в  другой  стране,  в  другую  эпоху.
Расставляя все для ужина, она  увидела,  что  мужчина  вылез  на  берег  и
вытирается полотенцем.
   Разбудил ее  лай  собаки.  Было  три  часа  ночи.  Завывал  ветер.  Его
направление изменилось, он подул с северо-запада. Она снова задремала, как
вдруг услышала, что Открылась парадная  дверь.  Пот  выступил  у  нее  под
мышками, и ее молодое сердце бешено заколотилось, хотя сна  и  знала,  что
просто ветер раскрыл дверь. Недавно к соседям  забрался  вор.  В  саду  за
кустом сирени обнаружили  кучу  окурков  сигарет,  там  он,  должно  быть,
терпеливо ждал несколько часов, пока в  доме  погаснут  огни.  Он  вырезал
алмазом кусок стекла  в  окне,  обчистил  встроенный  в  стену  сейф,  где
хранились деньги и драгоценности, и вышел через парадную дверь. В отчете о
краже полиция подробно описала все его действия.  Он  ждал  в  саду.  Влез
через окно в задней стене. Через кухню и буфетную прошел  в  столовую.  Но
кто он? Высокий или низкорослый, неуклюжий или  стройный?  Билось  ли  его
сердце от страха в темных комнатах или  же  он  испытывал  высшую  радость
вора, торжествующего победу над самодовольным и доверчивым  обществом?  Он
оставил следы - окурки сигарет, отпечатки  ботинок,  вырезанное  стекло  и
пустой сейф, но так и не был найден, так и остался бесплотным и безликим.
   Это ветер, говорила себе Мелиса; ни один вор не оставит дверь открытой.
Теперь  она  чувствовала,  как  холодный  воздух  растекается   по   дому,
поднимаясь по лестнице и шевеля занавески в холле. Мелиса встала с постели
и надела халат.  Потом  включила  свет  в  холле  и  стала  спускаться  по
лестнице, утешая себя, что в темных комнатах внизу не  может  быть  ничего
страшного. Она боялась темноты, как первобытный человек или  как  ребенок.
Но почему? Что могло угрожать ей в темноте? Она боялась  ее,  как  боялась
неизвестности; а что таится в неизвестности, как не силы зла, и почему она
должна их бояться? Она зажигала свет всюду, где проходила. В комнатах было
пусто, и ветер гулял на свободе, раскидывая почту на  столике  в  холле  и
заглядывая под ковер. Ветер был холодный, и Мелиса дрожала, пока закрывала
и запирала на ключ парадную дверь. Но теперь она ничего не боялась и вновь
стала сама собой. Утром у нее обнаружилась простуда.
   За неделю Мелису  несколько  раз  навестил  врач,  и,  так  как  ей  не
становилось лучше, он решил положить ее в больницу. И вот после его  ухода
она поднялась наверх, чтобы уложить вещи. За  последние  годы  она  только
один раз лежала в больнице, когда рожала сына, и тогда  она  собиралась  в
спешке, совершенно не думая о том, что делает. На этот раз она не носила в
себе новой жизни, вместо нее она носила инфекцию. Одна у себя  в  спальне,
выбирая ночную рубашку и щетку для волос, Мелиса испытывала такое чувство,
словно ей предназначено совершить какое-то таинственное  путешествие.  Она
не была сентиментальна и без печали расставалась с уютной комнатой - общей
спальней ее и мужа. Она чувствовала себя  усталой,  но  не  больной,  хотя
острая боль пронизывала ее грудь. Глядя на нее, чужой  человек  решил  бы,
что она ненормальная. Зачем она выкинула красные гвоздики  в  корзину  для
бумаг и сполоснула вазу? Зачем пересчитала свои чулки, заперла шкатулку  с
драгоценностями и спрятала ключ, взглянула на свой банковский счет, стерла
пыль с каминной доски, а потом постояла посреди  комнаты  с  таким  видом,
словно прислушивалась к звукам далекой музыки? Она не могла воспротивиться
бессмысленному побуждению вытереть пыль с каминной доски, но совершенно не
отдавала себе отчета, для чего она это делает. Так или  иначе,  пора  было
ехать в больницу.
   Больницу построили  недавно,  приложив  немало  усилий  к  тому,  чтобы
сделать ее уютным местом. Но красота Мелисы - можно сказать, ее прелесть -
как-то не вязалась с казенной и  строгой  атмосферой  больницы,  и  Мелиса
выглядела там существом из совершенно другого мира. Ей подкатили кресло на
колесиках, но она отказалась им воспользоваться. Она знала,  что  в  своем
присобранном в талии пальто и с сумочкой на коленях будет казаться в  этом
кресле жалкой и смешной. Сиделка отвела ее наверх в уютную палату, где  ей
велели раздеться и лечь в постель. Пока она раздевалась, кто-то принес  на
подносе ленч. Это, конечно, был  пустяк,  но  Мелису  покоробило,  что  ей
подали  отбивную  котлету  и  консервированные  фрукты,  когда  она   была
полуголая и еще до того, как часы пробили полдень. Она покорно съела ленч,
а в два часа пришел врач и сказал, что ей  придется  провести  в  больнице
недели полторы-две. Он известит Мозеса по телефону.  Мелиса  заснула  и  в
пять часов проснулась вся в жару.
   Образы, созданные лихорадкой, были похожи на любовные.  Она  без  конца
грезила; ей словно должна была  открыться  некая  истина,  находившаяся  в
центре лабиринта дворцовых сооружений, по которым  она  бродила.  По  мере
того как усиливался жар, боль в груди  ослабевала,  и  Мелиса  все  меньше
чувствовала, как тяжко билось ее  сердце.  Лихорадочные  грезы,  казалось,
выполняли ту же функцию, что и воображение  здорового  человека,  отвлекая
Мелису от  борьбы,  происходившей  в  ее  груди.  Она  стояла  на  широкой
лестнице,  окруженной  красными  стенами.  Вслед  за  нею  поднималась  по
ступенькам  толпа  людей.  По  виду  это  были   пилигримы.   Подъем   был
изнурительный и долгий. Добравшись доверху, Мелиса  оказалась  в  лимонной
роще и прилегла на  траву  отдохнуть.  Когда  она  проснулась,  ее  ночная
рубашка и постельное  белье  были  мокры  от  пота.  Она  вызвала  звонком
сиделку, которая сменила и то и другое.
   После этого  Мелисе  стало  гораздо  лучше;  наверно,  ее  лихорадочное
состояние  было  кризисом,  теперь  кризис  благополучно  миновал,  и  она
восторжествовала над своей  болезнью.  В  девять  часов  сиделка  дала  ей
какое-то лекарство и пожелала спокойной ночи. Немного спустя Мелиса  вновь
почувствовала озноб. Она позвонила, но  никто  не  пришел,  а  температура
поднималась, сознание мешалось, и она ничего не  могла  с  этим  поделать.
Затрудненное биение сердца барабанным боем отдавалось в ушах. Она  уже  не
понимала, то ли это бьется сердце, то ли что-то стучит в мозгу, и видела в
своем воображении танец дикарей. Он длился очень долго, танцоры  кружились
в хороводе все быстрее и быстрее, и в  момент  кульминации,  когда  Мелисе
казалось, что сердце ее вот-вот разорвется, она проснулась, снова  трясясь
в ознобе и мокрая от пота. Наконец пришла сиделка и еще раз переменила  ей
ночную  рубашку  и  постельное  белье.  Согревшись,  Мелиса  почувствовала
облегчение. Два приступа лихорадки ослабили ее,  но  в  то  же  время  она
ощутила такое же  удовлетворение,  как  в  детстве.  Спать  ей  больше  не
хотелось, она встала с постели и, держась за мебель,  медленно  подошла  к
окну и стала вглядываться в ночь.
   Пока она смотрела, луну закрыли облака. Видно, было уже очень поздно  -
в большинстве окон  не  было  света.  Но  вот  в  стене  слева  от  Мелисы
осветилось окно, и она увидела, как сиделка вводит молодую  женщину  и  ее
мужа в точно такую же палату, в какой сидела  в  темноте  Мелиса.  Молодая
женщина была беременна, но схватки еще не начались. Она разделась в ванной
комнате и легла в постель, а муж меж тем распаковал ее сумку. На  окне  их
палаты, как и на всех остальных, было жалюзи, но его никто не  позаботился
опустить. Разобрав вещи, муж расстегнул на жена ночную  рубашку,  стал  на
колени перед Кроватью и положил голову на грудь жены. Так он оставался, не
шевелясь, несколько минут. Затем он встал - вероятно, услышал шаги сиделки
- и накрыл жену  одеялом.  В  палату  вошла  сиделка  и  резким  движением
опустила жалюзи.
   Мелиса услышала крик ночной птицы, и ей захотелось узнать, что это была
за птица, какая  она  на  вид,  почему  она  не  спит,  за  кем  охотится.
Прокатилась  низкая  октава  грома,  величественная  и  в  то   же   время
по-домашнему привычная, словно кто-то на небе выдвинул ящик комода.  Потом
вдали, мелькнула бледная  молния,  а  мгновение  спустя  на  землю  хлынул
проливной дождь. Звук Вождя, сочетаясь с острой  болью  в  груди,  казался
Мелисе похожим на повторные ласки возлюбленного. Дождь  падал  на  плоские
крыши больничных корпусов, на лужайки, на листья в лесу. Боль в  ее  груди
как бы ширилась в становилась резче по мере того, как росла ее  неодолимая
любовь к этой ночи, и впервые в  своей  жизни  Мелису  охватило  нежелание
расстаться со всем этим, охватил страх, такой же бессмысленный и  сильный,
как тот ее страх в  темноте,  когда  она  спускалась  по  лестнице,  чтобы
закрыть дверь, - страх перед смертью.





   В  тот  год  белки  превратились  в  настоящий  бич  и  всех  Тревожило
распространение рака и гомосексуализма. Белки опрокидывали мусорные ведра,
кусали деревенских почтальонов и забирались в  дома.  Рак  стал  обыденным
заболеванием, но мужчинам и женщинам, оказавшимся в его власти,  говорили,
что их боли - всего лишь результат пустякового осложнения, между  тем  как
за спиной у них братья и сестры, мужья и жены шептали:  "Единственное,  на
что можно надеяться, - это на  скорую  смерть".  Столь  жестокое  и  явное
лицемерие вызвало обратную реакцию, и в конце  концов  никто  уже  не  мог
уверенно сказать, что за боль гнездится в его внутренностях:  зов  ли  это
грядущей смерти или просто газы.
   У большинства болезней есть своя мифология, свои группы населения, свои
декорации и свои угрюмые шутки. С чумой связаны маскарады, пение  и  танцы
на улицах. Туберкулез в эпоху своего  расцвета  напоминал  цивилизацию,  в
которой каста  благообразных,  блестящих  я  обреченных  мужчин  и  женщин
влюблялась,  вальсировала  и  изобретала  для  себя   всякие   привилегии,
оправдываемые болезнью; но в случае с раком  всеобщая  конспирация  лишала
костлявую руку смерти всякой реальности, "Да вы и оглянуться  не  успеете,
как будете снова на ногах, - говорит сестра умирающему. - Вы  ведь  хотите
потанцевать на свадьбе вашей дочери, правда? Неужто вам не хочется  выдать
дочку замуж? Так вот, нельзя надеяться  на  поправку,  если  мы  не  будем
веселее, верно? - Она протирает его руку спиртом и приготавливает шприц. -
Ваша жена говорила,  что  вы  страстный  альпинист,  но,  если  вы  хотите
поправиться и снова лазить по горам, вам следует держаться бодрее.  Вы  же
хотите снова лазить по горам, ведь так? - Содержимое шприца введено ему  в
вену. - Сама-то я никогда по горам не лазила, - продолжает  сестра,  -  но
думаю,  когда  взберешься  на  вершину,  просто  дух   захватывает.   Само
восхождение мне бы вряд ли понравилось, но вид  с  вершины,  должно  быть,
прелестный. Мне рассказывали, что в Альпах прямо в снегу растут розы;  так
вот, если вы хотите снова все это увидеть, вам  следует  приободриться.  -
Больной начинает засыпать, и она повышает голос. -  О,  вы  оглянуться  не
успеете, как снова будете на ногах!  -  восклицает  она;  затем  тихо-тихо
закрывает дверь палаты и говорит его родным, ожидающим  в  коридоре:  -  Я
снова дала ему снотворное, и все, что мы можем сделать,  -  это  молиться,
чтобы  он  никогда  больше  не  проснулся".  Мелиса  была  одной  из   тех
несчастных, кому пришлось претерпеть такое обращение.
   Как только Мозес узнал о болезни жены, он сразу же  вернулся  из  своих
скитаний, набрав в долг достаточно денег, чтобы создать  по  крайней  мере
видимость платежеспособности. Могло  показаться,  будто  он  не  рассказал
Мелисе о своих денежных затруднениях лишь потому, что по возвращении нашел
ее едва оправившейся от болезни; однако  на  самом  деле  причина  была  в
другом. Ни при каких обстоятельствах он  не  мог  рассказать  ей  о  своих
денежных затруднениях, как не мог Каверли сообщить, что  видел  дух  отца.
Живи Мозес в Партении, он не задумываясь повесил бы объявление "Продается"
на окне своей гостиной и еще одно на ветровом стекле своего  автомобиля  с
откидным верхом, но  поступить  так  в  Проксмайр-Мэноре  было  бы  смерти
подобно. Беспокойство Мозеса  проявлялось  не  в  раздражительности,  а  в
бесшабашной веселости. Мелиса же не нашла ничего лучше, кроме как  принять
эту напускную веселость за подтверждение своей нелепой уверенности в  том,
что она больна раком. Она не могла убедить себя,  что  выздоравливает,  не
могла поверить словам врача. Она позвонила в больницу, вызвала к  телефону
сестру, которая  за  ней  ухаживала  во  время  болезни,  и  спросила,  не
согласится ли та встретиться с ней.
   - Почему бы и нет? - сказала сестра. - Конечно. Почему бы и нет?
   Она сказала, что освободится в четыре  часа,  и  Мелиса  предложила  ей
встретиться у светофора около больницы в четверть пятого.
   Они зашли в бар неподалеку. Сестра заказала двойной мартини.
   - Я устала, - сказала она. - Я совсем без сил. Моя сестра, она замужем,
позвонила мне вчера вечером и спросила, не присмотрю ли я  за  ее  грудным
ребенком, пока они с мужем сходят  на  вечеринку  с  коктейлями.  Конечно,
сказала я, присмотрю, если вы уйдете на час-другой только выпить коктейль.
Так вот, в шесть я была у них, а знаете, когда они вернулись?  В  полночь!
Девчонка ни на минуту глаз не сомкнула.  Все  время  орала.  Ну,  как  вам
нравится такая сестрица?
   - Я хотела спросить вас о моем рентгеновском снимке, - сказала  Мелиса.
- Вы ведь его видели?
   - Вы что, рака боитесь? - сказала сестра.
   - Да.
   - Все этого боятся.
   - У меня не рак?
   - Нет, насколько я знаю. - Сестра подняла голову и стала смотреть,  как
ветер гонит листья мимо окна. - Листья, листья, листья, взгляните на  них.
У меня маленькая квартирка с палисадником у заднего крыльца,  я  осенью  я
всегда сгребаю там листья. Все  свободное  время  сгребаю  листья.  Только
уберу опавшие листья, как сразу нападают  новые.  А  едва  отделаешься  от
листьев, начинает идти снег.
   - Не хотите ли еще выпить? - спросила Мелиса.
   - Нет, спасибо. Знаете, я долго гадала, зачем вам нужно меня видеть, но
мне в голову не пришло, что это из-за рака. Знаете, что я предполагала?
   - Что?
   - Я думала, вам нужен героин.
   - Не понимаю.
   - Я думала, что вы, может быть, хотите, чтобы я стащила для вас немного
героина. Вы себе не представляете, сколько  народу  считает,  что  я  могу
достать им наркотики. Кое-кто даже из  сливок  общества.  О,  я  могла  бы
назвать фамилии. Пойдемте?
   Как-то под вечер Мелиса стояла у окна,  следя  за  ореолом  золотистого
света, который в это время года и в этот час дня венчал холмы на  востоке.
Он играл на лужайке Бэбкоков, на одноэтажном доме  Филморов,  на  каменных
стенах  церкви,  на  дымовой  трубе  Томпсонов   -   сверкающий,   желтый,
прозрачный, как процеженный мед, и принявший форму кольца; следя  за  ним,
Мелиса видела у подножия холмов отчетливую границу между золотистым светом
и поднимающейся тьмой, видела,  как  полоса  света  двигалась  вверх  мимо
лужайки Бэбкоков, дома Филморов, каменных  стен  церкви  и  дымовой  трубы
Томпсонов к призрачному небу. Улица была пустынна или  почти  пустынна.  У
каждого жителя Проксмайр-Мэнора было по два автомобиля, и пешком никто  не
ходил, кроме старого мистера Косдена,  который  принадлежал  к  поколению,
ценившему моцион.  Он  шел  по  улице,  устремив  свои  голубые  глаза  на
последний золотистый луч, тронувший церковный шпиль, и словно бы восклицая
про себя: "Как чудесно, как это чудесно!"  Он  прошел,  а  затем  внимание
Мелисы  привлекла  куда  более  странная  личность  -  высокий  человек  с
необычайно длинными руками. Он не туда забрел, решила  она;  он,  наверно,
живет в трущобах Партении. В правой руке  мужчина  держал  зонтик  и  пару
галош. Он сильно сутулился и, чтобы видеть, куда идет, был принужден,  как
уж, вытягивать шею вперед и вверх. Спина его  согнулась  не  от  работы  у
точильного камня или у верстака, и не от тяжести "козы" с кирпичами, и  не
от какого-нибудь другого честного труда. Это  была  сутулость  старческого
слабоумия, покорности судьбе и робости. Никогда в жизни  у  него  не  было
случая с чувством собственного достоинства выпрямить  спину.  Ребенком  он
сутулился и прятал голову в плечи от робости, юношей - от  одиночества,  а
теперь он сгибался под невидимым бременем  всеобщего  безразличия  и  шел,
чуть ли не касаясь длинными руками колен. Большой тонкогубый рот  кривился
в глупой усмешке, бессмысленной и печальной, но  принять  более  достойное
выражение его лицо было уже не  способно.  Когда  он  приблизился  к  дому
Мелисы, ее сердце забилось как бы в такт  шагам  незнакомца,  острая  боль
снова пронзила ее грудь, и она почувствовала, как  к  ней  вернулся  страх
перед темнотой, перед злом и перед смертью. С зонтиком и галошами  в  руке
(хотя на небе не было ни облачка) он проковылял  под  окнами  и  исчез  из
вида.
   Через несколько дней Мелиса возвращалась вечером в машине из  Партении,
Улица была скудно освещена витринами немногочисленных лавок, еще уцелевших
на окраине города, - мелочных лавок, в которых  пахло  черствым  хлебом  и
горькими апельсинами; те из жителей близлежащих кварталов, кто был утомлен
или болен или кому лень было ехать в роскошные торговые  центры,  покупали
себе там кофейные пирожные,  пиво  и  рубленые  шницели.  Кое-где  темноту
прорезал свет, и Мелиса увидела, как высокий  мужчина  пересек  освещенное
пространство, отбрасывая на мостовую впереди себя длинную скрюченную тень.
В обеих руках он держал по тяжелой сумке с  продуктами.  Он  сутулился  не
больше прежнего - изгиб его позвоночника был неизменным, - но сумки  были,
наверно, тяжелые, и ей стало жаль этого  человека.  Она  продолжала  ехать
вперед,  размышляя,  самооправдания  ради,  о  той  пропасти,  которая  их
разделяла, и о том, велика ли вероятность, что он неправильно истолкует ее
доброту, если она предложит его  подвезти.  Но  когда  она  исчерпала  все
доводы в свою защиту, они показались ей столь мелкими, неосновательными  и
эгоистическими, что она, уже отъехав достаточно далеко, развернула  машину
и поехала обратно в сторону Партении. Лучшие побуждения  звали  ее  помочь
незнакомцу - примирить его образ с  неизъяснимым  страхом  смерти,  -  так
почему она должна этому противиться? Мелиса решила, что он, вероятно,  уже
миновал освещенные магазины, и медленно ехала по темной улице, высматривая
его сутулую фигуру. Увидев его, она развернула машину и остановилась.
   - Не могу ли я вам помочь? - спросила она. - Может быть, подвезти  вас?
Вам, наверно, тяжело нести.
   Мужчина повернул голову и все с той же усмешкой взглянул на  прекрасную
незнакомку, и Мелиса подумала, что он, возможно, не только слабоумный,  но
и глухонемой. Затем усмешка сменилась выражением недоверия. Можно было  не
сомневаться в том, что именно он чувствовал.  Эта  женщина  была  из  того
мира, который некогда издевался над ним, бросал в него  снежками,  отбирая
завтраки. Мать велела ему остерегаться незнакомцев,  а  перед  ним  сейчас
была прекрасная незнакомка, быть может самая опасная из всех.
   - Нет! - сказал он. - Нет, нет!
   Мелиса уехала, стараясь понять, чем вызвав  ее  внезапный  порыв,  а  в
конечном счете пытаясь понять, почему  она  так  усердно  докапывается  до
мотивов своей простой попытки проявить доброту.
   В четверг прислуга была выходная, и Мелиса сама  возилась  с  ребенком.
После ленча мальчик спал, а в четыре часа она его разбудила  и  вынула  из
кроватки, вытащив из-под одеяла. Они были одни. В доме царила тишина.  Она
отнесла сына в кухню, посадила на высокий детский стул и открыла  банку  с
инжиром. Сонный, послушный и бледный, он не сводил с матеря глаз и ласково
улыбался, когда их взгляды встречались. Рубашонка на нем была мокрая  и  в
пятнах, а Мелиса была в халате. Она села рядом с  ним  за  стол,  лицо  ее
находилось всего в нескольких дюймах от его лица, и оба  ложкой  доставали
из  банки  инжир.  Время  от  времени  ребенок  вздрагивал,  как   бы   от
удовольствия. Безмолвие в доме, тишина в кухне, бледный послушный  мальчик
в запачканной  рубашонке,  полные  белые  руки  Мелисы  на  столе,  уютная
неряшливость еды из банки - во всем этом была такая  сильная  и  в  то  же
время спокойная близость, что Мелисе казалось, будто она и ребенок  -  это
единая плоть и кровь, будто у них обоих  одно  сердце,  будто  все  в  них
смешивается  в  непринужденной  гармонии.   Как   приятна,   думала   она,
человеческая кожа... Но настало время переодеть ребенка и  одеться  самой,
время бодро вернуться к другим обязанностям. Неся ребенка через  гостиную,
она увидела в окно сутулую фигуру с галошами и зонтиком в руках.
   Дул ветер, и незнакомец с  безразличным  видом  брел  навстречу  косому
дождю  из  желтых  листьев,  вытягивая  шею,  как  уж,  согнув  спину  под
непосильным бременем.  Безрассудно,  инстинктивно  Мелиса  прижала  голову
ребенка к своей груди, словно  для  того,  чтобы  уберечь  его  взгляд  от
передающегося на  расстоянии  зла.  Она  отвернулась  от  окна,  а  вскоре
послышался сильный стук с черного хода. Как он узнал, где она живет, и что
ему надо? Может быть, узнал ее автомобиль в проезде, ведущем к дому; может
быть, спросил, кто она такая, - ведь поселок-то очень маленький.  Нет,  он
пришел не благодарить ее за добрые намерения. В этом она  не  сомневалась.
Он пришел - вот дурак! - обвинить ее в чем-то. Надо ли его опасаться? Надо
ли ей вообще чего-нибудь опасаться в Проксмайр-Мэноре? Мелиса  спустила  -
мальчика на пол и пошла к  черному  ходу,  призывая  на  помощь  все  свое
чувство собственного достоинства. Когда она открыла дверь, на пороге стоял
симпатичный парень - рассыльный из бакалейной лавки  мистера  Нэроби.  Его
появление сделало смехотворными все  ее  страхи  -  он  вошел  с  улыбкой,
излучая какое-то сияние,  которое  будто  избавляло  ее  от  нагромождения
бессмысленных тревог.
   - Вы новенький? - спросила Мелиса.
   - Да.
   - Я не знаю, как вас зовут.
   - Эмиль. Забавное имя. Мой отец был француз.
   - Он приехал из Франции?
   - О нет, из Квебека. Канадский француз.
   - Чем он занимается?
   - Когда меня об этом спрашивали, я обычно говорил: "Играет на арфе!" Он
умер. Умер, когда я был совсем маленьким. А моя мать работает в  цветочном
магазине - у Барнема на Грин-стрит. Может, вы ее знаете?
   - Вряд ли. Не хотите ли пива?
   - Охотно. Почему бы и нет? Сегодня мне больше никуда заезжать не надо.
   Мелиса спросила, не хочет ли он есть, и дала ему сухого печенья и сыра.
   - Я всегда хочу есть, - сказал Эмиль.
   Она принесла в кухню ребенка, и все трое сидели за столом,  пока  Эмиль
ел и пил. С набитым ртом он казался совсем мальчиком. Взгляд  у  него  был
ясный и обезоруживающий. Встречаясь с Эмилем глазами,  Мелиса  всякий  раз
чувствовала волнение в крови. Неужели она так  неразборчива?  Неужели  она
хуже миссис Локкарт? Не  вывезут  ли  ее  из  Проксмайр-Мэнора,  выражаясь
фигурально, на задке телеги? Впрочем, ей было все безразлично.
   - До сих пор никто не угощал меня пивом, - сказал Эмиль. - Иногда  дают
кока-колы. Наверно, меня не считают достаточно взрослым. А я пью. Мартини,
виски - все.
   - Сколько вам лет?
   - Девятнадцать. Ну, мне пора идти.
   - Не уходите, пожалуйста, - сказала Мелиса.
   Он стоял у стола, не сводя с нее своих широко  раскрытых  глаз,  и  она
спрашивала себя, что будет, если она обнимет его. Убежит он из кухни?  Или
закричит: "Отпустите меня!"? Казалось, он был  созревшим  плодом,  который
уже настала пора сорвать; однако в уголках его глаз было что-то  другое  -
сдержанность, осторожность. Возможно, он мечтал о чем-то лучшем,  и,  если
так, она  искренне  желала  бы  ему  успеха.  Иди  и  подари  свою  любовь
тамбурмажорке, которая живет по соседству.
   - О, я бы охотно остался, -  сказал  Эмиль.  -  Здесь  очень  мило.  Но
сегодня четверг, и мне надо пойти с  матерью  за  покупками.  Большое  вам
спасибо.
   Эмиль приходил три-четыре раза в неделю. Под вечер Мелиса обычно бывала
одна, и он приноравливал свои визиты к этому времени.  Иногда  она  словно
ожидала его. Никто прежде не был  к  нему  так  внимателен.  Казалось,  ее
интересовало все в его жизни - и то, что его отец был  землемером,  и  то,
что у него самого был подержанный "бьюик", и то, что он  хорошо  учился  в
школе. Обычно она угощала его пивом и сидела с ним на кухне.  Ее  общество
волновало Эмиля. Она внушала ему уверенность, что  он  может  преуспеть  в
жизни. Что-то от ее светскости, от ее  утонченности  передастся  и  ему  и
поможет  расстаться  с  бакалейной  лавкой.  Однажды  днем  Мелиса   вдруг
застенчиво сказала:
   - Знаете, вы божественно хороши.
   Не становится ли она  чересчур  податливой?  -  спрашивал  себя  Эмиль.
Говорят, с женщинами это иногда случается. Не зря ли он  теряет  время?  У
него не было желания ухаживать за  податливыми  женщинами.  Он  знал,  что
вовсе не так уж божественно хорош. Иначе кто-нибудь сказал бы ему об  этом
раньше. А будь он действительно божественно хорош и сознавай он это, он уж
постарался  бы  это  скрыть  -  не   из   скромности,   а   из   инстинкта
самосохранения.
   - Иногда мне кажется, что я интересный, - серьезно ответил он,  пытаясь
умалить ее похвалу, и допил пиво. - Теперь мне пора возвращаться в лавку.





   Через несколько дней Мелиса отправилась в Нью-Йорк  за  покупками.  Она
стояла на платформе со своей соседкой Гертрудой Бендер,  ожидая  утреннего
поезда. Когда поезд показался из-за поворота, станционный рабочий подкатил
на тележке желтый деревянный ящик, в каких перевозят гробы. Этот обыденный
житейский случай мгновенно испортил Мелисе настроение.
   - Это, наверно, Гертруда Локкарт,  -  шепнула  ей  приятельница.  -  Ее
отправляют на родину, в Индиану.
   - Я не знала, что она умерла, - сказала Мелиса.
   - Она повесилась у себя  в  гараже,  -  все  так  же  шепотом  пояснила
приятельница, когда они обе садились в поезд.
   Итак, неправда, что в Проксмайр-Мэноре ничего не случается;  откровенно
говоря, многочисленные происшествия в поселке носили уж чересчур необычный
характер, так что в них было трудно разобраться. Мелиса не  знала  истории
Гертруды Локкарт не потому, что ее скрывали, а  потому,  что  эту  историю
легче было забыть, чем понять. Гертруда Локкарт, стройная,  стремительная,
несколько нервная, хотя и слыла женщиной  безнравственной,  но  отличалась
редким обаянием. Кожа у нее была очень белая. Она не старалась для красоты
придать своему лицу волнующую бледность. Просто белая кожа досталась ей от
природы. Ее светло-пепельные волосы уже утратили блеск. Глаза у  нее  были
живые, маленькие, темные, близко посаженные, а вот  уши  слишком  большие,
что придавало ей крайне несерьезный вид. В  четырехлетней  или  пятилетней
школе-интернате, где она когда-то училась, ее прозвали Гертруля  Грязнуля.
Замуж она вышла довольно удачно, за Пита Локкарта, и имела троих маленьких
детей. Она впервые оступилась не потому, что дала волю извечным  желаниям,
а из-за необыкновенно суровой зимы, когда замерзла магистральная труба  от
их дома до канализационного отстойника. Вода из уборных поступала  обратно
в ванны и раковины. Канализация не работала. Муж Гертруды ушел на  работу.
Дети уехали в школу. В половине девятого она оказалась одна в доме, где, в
сущности, нельзя было жить. Роскошью он не отличался, но в  целом  отвечал
всем требованиям  цивилизации.  Он  сулил  как  будто  нечто  лучшее,  чем
отправление своих нужд в ведро. В девять часов утра она  выпила  стаканчик
виски и принялась обзванивать водопроводные мастерские в Партении. Их было
семь, и все были перегружены работой. Гертруда повторяла, что у  нее  дело
срочное. Одна фирма в порядке любезности предложила потревожить  ради  нее
ушедшего на пенсию  водопроводчика,  и  вскоре  к  дому  в  старой  машине
подъехал старик. Он грустно посмотрел на нечистоты в ваннах и раковинах  и
сказал, что он водопроводчик, а не землекоп и  что  надо  найти  человека,
чтобы тот вырыл канаву, только после этого он сможет починить канализацию.
Гертруда выпила еще стаканчик, наспех намазала губы в поехала в Партению.
   Прежде всего она зашла в государственную контору по найму,  где  сидели
человек двадцать ищущих работу,  но  ни  один  из  них  копать  канаву  не
пожелал. Гертруда поняла, что для ее поколения и для ее времени характерен
такой  рост  чувства  собственного  достоинства,  что  теперь   никто   не
согласится выкопать даже небольшую ямку. Она зашла в винный магазин купить
виски и  рассказала  продавцу  о  своих  затруднениях.  Тот  сказал,  что,
пожалуй, сумеет ей помочь, и позвонил куда-то по телефону.
   - Я нашел вам человека, - сказал он, повесив трубку. - Он не так  плох,
как кажется. Дайте ему два доллара в  час  и  столько  виски,  сколько  он
сможет выпить. Несколько недель назад тесть  выгнал  его  из  дому,  и  он
шатается без дела, но он парень славный.
   Гертруда вернулась домой и снова выпила виски. Через некоторое время  у
дверей позвонили. Она  ожидала  увидеть  старую  развалину  с  трясущимися
руками, но перед ней был мужчина лет тридцати с  небольшим.  На  нем  были
узкие джинсы и темный свитер; он стоял на крыльце, засунув руки  в  задние
карманы и забавно выпятив грудь, как бы выражая всем своим видом гордость,
дружелюбие  или  готовность  поухаживать.  У  него  была  смуглая  кожа  с
глубокими морщинами вокруг рта, вроде трещинок на ботинке, и карие  глаза.
Его улыбка выражала неприкрытую влюбленность. По-другому улыбаться  он  не
умел, но  Гертруда  этого  не  знала.  Он  влюбленно  улыбался  лопате,  с
влюбленной улыбкой смотрел на стакан с виски, на яму, которую  выкопал;  а
когда наступало время уезжать домой, он влюбленно улыбался ключу зажигания
своей машины. Гертруда предложила ему виски,  но  он  сказал,  что  выпьет
попозже, когда кончит работу. Она показала ему, где находятся инструменты,
и од начал копать.
   Проработав  два  часа,  он  вскрыл  и   очистил   от   льда   замерзшую
канализационную трубу. Гертруда смогла теперь вымыть ванны и раковины,  из
которых  ушла  грязная  вода.  Когда  рабочий  принес   инструменты,   она
пригласила его в дом выпить обещанное виски. К тому времени сама она  была
совершенно пьяна. Он налил себе чайный стакан виски и залпом выпил.
   - Хорошо бы сейчас принять душ, - сказал он. - Я живу  в  меблированных
комнатах. Чтобы принять ванну, приходится стоять в очереди.
   Гертруда сказала, что он может принять душ, прекрасно понимая,  к  чему
идет дело. Он выпил еще стакан виски, она провела  его  наверх  и  открыла
дверь ванной.
   - Я сейчас, только скину все это, - сказал он, стаскивая с себя  свитер
и снимая джинсы.
   Они были еще  в  постели,  когда  вернулись  из  школы  дети.  Гертруда
приоткрыла дверь спальни и, не выходя на лестницу, ласково крикнула:
   - Мама отдыхает. На холодильнике лежит  печенье.  Не  забудьте  принять
витаминные драже, прежде чем пойдете гулять.
   Когда дети ушли, она дала ему десять долларов, поцеловала на прощание и
выпустила с черного хода. Больше она его никогда не видела.
   Старик водопроводчик починил канализацию, а Пит  в  ближайший  выходной
засыпал канаву. Погода по-прежнему стояла морозная. Как-то  утром,  спустя
дней семь или десять, Гертруда проснулась оттого, что муж кряхтел и  сопел
рядом.
   - Сейчас не время, дорогой, - сказала она.
   Она накинула халат, сошла вниз и попыталась распечатать  пакет  бекона.
От бекона соблазнительно пахло копченостью, но пакет никак не  открывался.
Она сломала ноготь. Прозрачная  обертка,  в  которую  был  упрятан  бекон,
казалась ей похожей на какую-то неодолимую прозрачную преграду в ее жизни,
на невидимое препятствие, расстраивавшее ее планы и стоявшее между  ней  а
тем, чего она была достойна. Пока она сражалась с беконом,  пришел  Пит  и
возобновил свои домогательства. Ему чуть не удалось добиться своего  -  он
прижал ее к газовой плите, - как вдруг в коридоре послышался топот детских
ног. Пит ушел на станцию, охваченный сумбурными  и  неистовыми  чувствами.
Гертруда подала ребятам завтрак, и они его съели на редкость  дружно,  как
обычно бывает в семье, собравшейся за кухонным столом темным зимним утром.
Когда дети ушли, чтобы успеть на школьный автобус, она повернула до отказа
терморегулятор. В  котельной  послышался  глухой  звук  взрыва.  Из  люка,
ведущего в погреб, выбилось облачко  едкого  дыма.  Гертруда  налила  себе
стакан виски, чтобы успокоить нервы, и открыла люк. В подвале  было  полно
дыму, но огня не было. Тогда она позвонила мастеру по  ремонту  отопления,
который их обслуживал.
   - О, Чарли нет дома, - весело сказала его жена. - Он уехал в  Ютику  со
своей командой, играть в кегли. Они вышли в полуфинал. Он вернется  только
через десять дней.
   Гертруда стала звонить во все мастерские по  ремонту  отопления,  какие
были в телефонной книге, но везде ей отвечали, что мастерская  перегружена
работой.
   - Но должен же кто-нибудь мне помочь! - крикнула она какой-то  женщине,
подошедшей к телефону. - На улице ноль, а у меня  не  работает  отопление.
Трубы ведь замерзнут.
   - Мне очень жаль, но до четверга у меня не будет ни  одного  свободного
рабочего, - сказала женщина. - Почему бы вам не купить себе  электрическую
печку? Она обеспечит вам какую хотите температуру в доме.
   Гертруда выпила еще виски,  подмазала  губы  и  поехала  в  Партению  в
магазин металлических изделий, где купила большую электрическую печь.  Она
вставила вилку в розетку и нажала кнопку выключателя. Свет  во  всем  доме
погас, она налила себе еще виски и заплакала.
   Гертруда плакала из-за своих неприятностей, но еще  горше  она  плакала
из-за того, что эти неприятности - такие мелкие  и  такие  нелепые,  из-за
того, что дурацкая упаковка бекона или котел центрального отопления  могут
каким-то таинственным образом  ранить  самую  утонченную  часть  ее  души.
Плакала о том, что в этом нелепом мире нет никаких законов и ничего нельзя
предусмотреть. Она все плакала  и  пила  виски.  Наконец  явился  какой-то
монтер и привел все в порядок, но, когда  дети  вернулись  из  школы,  она
лежала на диване мертвецки пьяная. Они проглотили  свои  витамины  и  ушли
играть. На следующей неделе испортилась стиральная машина, и  вода  залила
всю кухню. Первый мастер, которому она позвонила, уехал в отпуск в Майами.
Второй сказал, что сможет  зайти  только  через  неделю.  Третий  ушел  на
похороны. Гертруда вытерла на кухне пол, а мастер пришел только через  две
недели. Тем временем отказала газовая плита, и ей пришлось готовить еду на
электрической плитке. Она не могла научиться сама содержать  в  порядке  и
чинить  домашнюю  технику  и  обнаружила  в   себе   ту   же   трагическую
неприспособленность, какую почувствовала в безработных в Партении, которые
нуждались в работе и в деньгах, но  отказались  рыть  канаву.  Именно  это
чувство неприспособленности толкало ее на путь пьянства  и  распутства,  и
она отдала дань и тому и другому.
   Однажды днем, когда Гертруда была очень пьяна, она обняла молочника. Он
грубо оттолкнул ее.
   - Господь с вами, хозяйка, - сказал он, - за кого вы меня принимаете?
   Воспользовавшись случаем, он  набил  холодильник  яйцами,  бутылками  с
молоком, банками апельсинового сока, сырковой массой,  овощным  салатом  и
молочным коктейлем. Захватив бутылку виски, Гертруда поднялась  к  себе  в
спальню. В четыре часа снова отказало  центральное  отопление.  Она  вновь
принялась звонить по телефону. Никто  не  соглашался  прийти  раньше,  чем
через три или четыре дня. Погода  стояла  очень  холодная,  и  Гертруда  с
ужасом первобытного человека следила за тем, как к дому подбирается зимняя
ночь. Она прямо чувствовала, как  стужа  заполняет  комнаты.  Когда  стало
темно, она пошла в гараж и повесилась.
   По ней  устроили  скромную  панихиду  в  похоронном  бюро  в  Партении.
Помещение, где стоял ее монументальный гроб, было залито мягким  светом  и
обставлено как коктейль-холл, а музыка электрооргана была совершенно такой
же, какую можно услышать в гостиничном ресторане где-нибудь  в  Кливленде.
Оказалось, что у Гертруды Локкарт в Проксмайр-Мэноре  не  было  ни  одного
друга. Мужу удалось собрать  лишь  горсточку  почти  незнакомых  людей,  с
которыми они встречались во время  морских  путешествий.  Локкарты  каждую
зиму совершали двухнедельное плавание по Карибскому морю,  и  на  траурной
церемонии присутствовали Робинсоны с дизель-электрохода "Гомерик", Говарды
с "Юнайтед Стейтс", Грейвли с "Грипсхолма" и Леонарды  с  "Бергенсфьорда".
Священник произнес несколько  проникновенных  слов.  (Слесари,  электрики,
механики  и  водопроводчики,  которые  были  повинны  в  ее   смерти,   не
присутствовали.) Во время краткой речи священника миссис Робинсон (пароход
"Гомерик")  разразилась  горестными  рыданиями,   не   имевшими   никакого
отношения к данному случаю. Она громко стонала, раскачивалась из стороны в
сторону на стуле, судорожно всхлипывала. Миссис Говард и миссис Леонард, а
затем и мужчины тоже начали всхлипывать и причитать.  Они  плакали  не  от
скорби по Гертруде - они ее  почти  не  знали.  Они  плакали  оттого,  что
поняли, каким горьким разочарованием была наполнена вся ее жизнь.
   Мелиса, ехавшая тем же утренним поездом, который увозил останки  миссис
Локкарт на ее родину, в Индиану, ничего этого, конечно, не знала.
   У Гертруды Бендер, с которой Мелиса  сидела  в  вагоне,  были  крашеные
золотистые волосы, столь тщательно и искусно  уложенные  на  затылке,  что
Мелиса недоумевала, как ей удалось этого достигнуть. Она была в мехах  под
цвет волос, на  запястье  позвякивали  шесть  золотых  браслетов.  У  этой
хорошенькой и пустой  женщины  была  непререкаемая  власть,  которую  дает
большое  богатство,  и  говорила  она  резким  и  громким   голосом.   Она
рассказывала о своей дочери Бетти.
   - Она беспокоится об уроках в школе, но я ей говорю: "Бетти,  -  говорю
я, - об уроках не  беспокойся.  Уж  не  думаешь  ли  ты,  что  я  добилась
теперешнего положения благодаря тому, чему научилась в школе?  Заботься  о
своей фигуре и учись хорошим манерам. Только это и имеет значение".
   Напротив  Мелисы  сидела  старая  дама,  которая  склонила  голову  под
тяжестью шляпы, отделанной матерчатыми розами. Места по ту сторону прохода
занимала семья -  мать  с  тремя  детьми.  Они  были  бедняками,  об  этом
свидетельствовали их дешевая поношенная одежда и изнуренное лицо  женщины.
Один из ребят был болен, он лежал на коленях  у  матери  и  сосал  большой
палец, Мальчику могло быть года два или три; но трудно было сказать точно,
сколько ему лет, такой он был худой и бледный. У него были язвочки на  лбу
и на тоненьких ножках, а вокруг рта - глубокие складки, как  у  взрослого.
Он казался больным и несчастным, но в то же время настойчивым  и  упрямым,
словно сжимал в кулаке обещание чего-то неожиданного  и  праздничного,  от
чего он не отступится, несмотря на свою болезнь и на незнакомую обстановку
поезда. Он громко сосал палец и вовсе  не  собирался  покидать  то  место,
которое досталось ему в жизни. Мать  склонилась  над  ним,  как,  наверно,
делала это, когда кормила его грудью, и напевала ему колыбельную песню,  а
поезд меж тем проезжал Партению, Гейтсбридж, Таксон-Вэлли и Токинсвилл.
   - Не понимаю людей, которые перестают  заботиться  о  своей  внешности,
когда их к этому никто не вынуждает, - начала Гертруда. - Я хочу  сказать,
разве можно быть похожей на огородное пугало?  Возьмите,  например,  Молли
Синглтон. По субботам она приходит вечером в клуб  в  толстых  очках  и  в
безобразном платье и удивляется, почему ей там не весело.  Незачем  ходить
на вечера, если ты на всех наводишь тоску. Я, конечно, знаю, что я уже  не
девочка, но со мной все-таки танцуют те, с кем я хочу танцевать, и я люблю
нравиться  молодым  людям.  Приятно  видеть,  как  они  петушатся.  Просто
удивительно, чего только мы не можем  сделать,  если  захотим.  Подумайте,
один рассыльный из бакалейной лавки написал мне любовное письмо. Чарли  я,
конечно, ничего не скажу, никому  не  скажу:  ведь  бедный  мальчик  может
потерять работу, - но какой смысл жить, если  по  тебе  время  от  времени
кто-нибудь не сохнет?
   Мелиса была ревнива. Захвативший ее поток чувств  был  явно  нелеп,  но
сила его от этого не уменьшалась. Она уже безотчетно убедила себя  в  том,
что Эмиль ее обожает, и мысль, что он обожает многих  других,  что,  может
быть, в списке его привязанностей она стоит самой последней, потрясла  ее.
Это была бессмыслица, но она соответствовала  истине.  Казалось,  он  стал
средоточием всех ее помыслов, и она инстинктивно  чувствовала,  как  много
для нее значит его восхищение. Сознание, что она вообще  придает  значение
его ухаживаниям, было  для  нее  бесконечно  унизительно,  и  все  же  это
сознание продолжало ее мучить.
   Она  уехала  из  Нью-Йорка  днем  и,  вернувшись  домой,  позвонила   в
бакалейную лавку Нэроби. Заказала буханку хлеба, чеснок и  цикорий  -  все
это было ей не нужно. Через пятнадцать или двадцать минут он был  тут  как
тут.
   - Эмиль, - сказала она.
   - Да?
   - Вы когда-нибудь писали миссис Бендер?
   - Миссис - как?
   - Миссис Бендер.
   - Я вообще не писал писем с прошлого рождества. Мой  дядя  прислал  мне
тогда десять долларов, и я поблагодарил его письмом.
   - Эмиль, вы должны знать, кто такая миссис Бендер.
   - Нет, не знаю. Она, наверно, покупает бакалею в другом месте.
   - Эмиль, вы говорите правду?
   - Конечно.
   - Ах, в какое дурацкое положение я себя  ставлю,  -  сказала  Мелиса  и
заплакала.
   - Не огорчайтесь, - сказал Эмиль. - Пожалуйста, не надо! Вы  мне  очень
нравитесь, по-моему, вы очаровательны, но я не хотел бы,  чтобы  вы  из-за
меня огорчались.
   - Эмиль, в субботу я поеду в Нантакет,  чтобы  запереть  тамошний  дом.
Хотите поехать со мной?
   - Вот так раз, миссис Уопшот, - сказал он. - Я не могу  этого  сделать,
то есть я хочу сказать - я не знаю.
   Уходя, он опрокинул стул.
   Мелиса никогда не видела миссис Кранмер. Она даже не представляла себе,
как выглядит эта женщина. И вот она села в машину и  поехала  в  цветочный
магазин на Грин-стрит. К двери был прикреплен колокольчик, и внутри  пахло
цветами. Миссис Кранмер вышла из задней комнаты,  вытаскивая  карандаш  из
обесцвеченных волос и улыбаясь как ребенок.
   Мать Эмиля была из тех  вдов,  что  постоянно  готовы  откликнуться  на
какой-нибудь призыв или  на  приглашение,  готовы  к  какому-то  свиданию,
которое никогда не состоится, потому что возлюбленный умер.  Таких  женщин
можно встретить повсюду. Они отвечают на телефонные  звонки  на  захудалых
стоянках такси в маленьких городках;  они  только  что  выкрасили  волосы,
наманикюрили ногти, надели модельные туфли на высоких каблуках и словно  в
любую минуту готовы идти танцевать с кем-то,  кто  не  может  прийти.  Они
продают ночные рубашки, цветы, канцелярские принадлежности и конфеты, а те
из них, что стоят на самой низкой ступени,  продают  билеты  в  кино.  Они
всегда в состоянии готовности, они все изведали любовь порядочного мужчины
и в память о нем на высоких каблуках прокладывают себе путь сквозь снег  и
грязь. Лицо у миссис Кранмер было ярко накрашено,  на  ней  было  шелковое
платье и лакированные туфли с бантами. Это была маленькая полная женщина с
туго  затянутой  талией;  она  напоминала  перехваченную  петлей  подушку.
Точь-в-точь комическая героиня из книжки, хотя, в сущности, в ней не  было
ничего комичного.
   Мелиса заказала несколько роз; миссис Кранмер передала ее заказ кому-то
в задней комнате и сказала:
   - Через минуту, будет готово.
   Зазвонил колокольчик, и вошел еще один покупатель -  туповатый  на  вид
мужчина  с  белой  пластмассовой  кнопкой  в   правом   ухе,   соединенной
электрическим проводом с его жилетом. Он говорил запинаясь.
   - Мне нужно что-нибудь для усопшей, - сказал он.
   Миссис Кранмер дипломатично попыталась наводящими  вопросами  выяснить,
какое отношение он имел к покойной... Подойдет  ли  покрывало  из  цветов,
долларов за сорок, или что-нибудь подешевле? Он с готовностью отвечал,  но
только на  прямые  вопросы.  Покойница  была  его  сестрой.  Ее  дети  все
поразъехались.
   - Ближе меня, наверно, у нее никого не осталось,  -  растерянно  сказал
он.
   И Мелису, дожидавшуюся роз, охватило предчувствие  смерти.  Она  должна
умереть... О ней будут  вот  так  же  говорить  в  каком-нибудь  цветочном
магазине, и она навсегда закроет глаза и больше не увидит мира, в  котором
так красиво и который она так любит. В ее воображении промелькнул  избитый
и мучительный образ: жизнь - это развлечение,  это  праздник,  а  какая-то
тайная полиция уничтожения заставляет ее покинуть этот  праздник  в  самый
разгар музыки и танцев. Не хочу покидать  этот  мир,  подумала  Мелиса.  И
никогда не захочу его покинуть. Миссис Кранмер подала Мелисе розы,  и  она
поехала домой.





   К открытому кинотеатру для автомобилистов под названием  "Лунный  свет"
примыкала отличная площадка для гольфа и  великолепный  скетинг-ринк.  Сам
"Лунный свет" представлял  собой  огромный  амфитеатр,  где  выстраивались
тысячи машин с потушенными огнями,  образуя  своего  рода  древнюю  арену,
раскинувшуюся  под  сенью  ночи.  Сквозь  грохот  скетинг-ринка   и   шум,
доносившийся от экрана, можно было расслышать - где-то высоко в воздухе  и
так похоже на бурлящее море, что слепой впал бы  в  заблуждение,  -  можно
было расслышать шум движения по большой  Северной  скоростной  магистрали,
она ведет на юг от Монреаля до Шенандоа, и ее великолепно спроектированная
лента с развязками  типа  клеверного  листка  пожрала  зеленые  спортивные
площадки, розарии, коровники, фермы, луга, ручьи с форелью, леса,  усадьбы
и  церкви  золотых  былых  времен.  Те,   кто   ехал   по   этому   шоссе,
останавливались поесть в веренице совершенно  одинаковых  ресторанов,  где
стенная роспись, писсуары, меню и автоматы по продаже  изображений  святых
тоже были совершенно одинаковы. Трогательной стороной этой  осенней  ночи,
полной дорожных  опасностей,  было  то,  что  столь  многие  автомобилисты
молились об особом покровительстве  милостивого  святого  Христофора  и  о
благословении святой девы.
   Подъездная  дорога  (подъездная  дорога  N_307)  отходила  от  Северной
скоростной магистрали к кинотеатру "Лунный свет",  а  там  было  все,  что
может понадобиться человеку: средства для быстрой езды, пища,  возможность
заняться спортом (площадка для гольфа), а в темных  машинах  амфитеатра  -
место для свершения весенних или, в данном случае, осенних  обрядов.  Была
осенняя ночь, и в воздухе пахло пыльцой и увяданием. Эмиль сидел на заднем
сиденье с Луизой Мекер. Чарли Патни, его  лучший  друг,  сидел  впереди  с
Дорис Пирс. Все они пили виски из бумажных стаканчиков и  все  были  более
или менее раздеты. На экране какая-то женщина восклицала: "Я  хочу  надеть
на себя невинность, как новое светлое платье. Я хочу  снова  почувствовать
себя чистой!" Потом она хлопнула дверью.
   Эмиль гордился своей кожей, но упоминание о  чистоте  пробудило  в  нем
сомнения и дурные предчувствия. Он покраснел. Такие поездки были  для  его
поколения в порядке вещей, и если бы он не участвовал в них,  то  приобрел
бы  репутацию  ломаки  и  маменькиного  сынка.  Четверо   мальчишек,   его
одноклассники   по   средней   школе,   были   арестованы    за    продажу
порнографических открыток и героина. Они предлагали свой товар и  ему,  но
мысль об употреблении наркотиков и  рассматривании  непристойных  открыток
была ему противна. Если он сидел раздетый на заднем сиденье автомобиля, то
только потому, что музыка, под которую он танцевал, и фильмы,  которые  он
смотрел, все меньше и меньше касались человеческих чувств,  все  больше  и
больше - неприкрытой чувственности, как  будто  бы  розарии  и  спортивные
площадки, похороненные под автострадой, наслаждались мщением. О чем думает
сторож при шлагбауме, стоя в лучах осеннего солнца? Почему у  почтмейстера
такой мечтательный вид?  Почему  судья,  председательствующий  на  сессии,
беспокойно ерзает? Почему  таксист  хмурится  и  вздыхает?  О  чем  думает
чистильщик сапог, глядя на дождь? Что омрачает душу и мучает тело водителя
грузовика на скоростной магистрали? Какие  мысли  проносятся  в  голове  у
старика  садовника,  опрыскивающего  кусты  роз,  у  гаражного   механика,
лежащего  на  спине  под  "бьюиком",  у  праздного  адвоката,  у   моряка,
ожидающего, пока  рассеется  туман,  у  пьяницы,  у  солдата?  Было  время
сладострастия, а Эмиль был сыном своего времени.
   Луиза Мекер, конечно,  проститутка,  но  ее  разнузданность,  казалось,
представляла одну из сторон ее веселого нрава. Она делала то, чего от  нее
ожидали и что помогало ей со всеми ладить, и ее распущенность немало этому
способствовала. Однако своей сговорчивостью она иногда как бы принижала  и
подвергала осмеянию высокие порывы,  к  которым  Эмиль  все  еще  сохранял
какие-то смутно нежные чувства. Весной, когда под окном его спальни  цвела
сирень и он, лежа в постели, вдыхал  ее  аромат,  его  охватывало  чувство
столь же сильное, как честолюбие, но не имевшее названия. Ах, мне хочется,
думал он, сидя раздетый в  машине,  мне  так  хочется  сделать  что-нибудь
хорошее! Но что он хотел  сделать?  Стать  пилотом  реактивного  самолета?
Открыть водопад в Африке? Сделаться директором магазина  самообслуживания?
Так или иначе, он хотел сделать что-то, что подтвердило бы его  взгляд  на
жизнь как на нечто стоящее; он хотел сделать  что-то,  что  подкрепило  бы
убеждение, к которому он пришел, стоя у окна  бакалейной  лавки  Нэроби  и
наблюдая за мужчинами и женщинами на тротуаре и  за  вереницей  облаков  в
небе,  -  убеждение  в  том,  что  это  движение   таит   в   себе   нечто
величественное.
   Он думал о Мелисе, которая, угостив  его  пивом,  заняла  место  в  его
мыслях.  Последние  шесть-семь  месяцев  он  сам  удивлялся   неожиданному
интересу, какой проявляли к нему мужчины  и  женщины.  Они  будто  чего-то
хотели от него, очень хотели, и, несмотря  на  то  что  Эмиль  не  был  ни
невинным младенцем, ни дураком, он все же искренне  недоумевал,  чего  они
хотят. Его самого обуревали страсти. Бреясь по утрам, он порой корчился от
боли  и  стонал  в  острейшем  приступе  желания.  "Порезался,  милый?"  -
спрашивала мать. Сейчас он думал о Мелисе. Думал - хоть  это  и  несколько
странно - как о трагической женщине, хрупкой,  одинокой  и  непонятой.  Ее
муж, какое бы положение он ни  занимал,  был  наверняка  тупым,  глупым  и
грубым. Разве не таковы все мужчины в его возрасте?  А  она  -  прекрасная
пленница в башне.
   Когда фильм перевалил за половину, все четверо оделись  и,  как  только
открыли шлагбаум, а  радио  грянуло  "Лови  мгновение,  Дженни",  с  ревом
помчались из "Лунного света" на скоростную магистраль, подвергая опасности
свою жизнь и жизнь тех, чьи машины они обгоняли (мужчин, женщин и детей  у
них на коленях), но милостивый святой Христофор или покровительство святой
девы помогли им уцелеть, и они  благополучно  доставили  Эмиля  домой.  Он
поднялся по лестнице, поцеловал мать, пожелал  ей  спокойной  ночи  -  она
штудировала в "Ридерс дайджест" статью о  поджелудочной  железе  -  и  лег
спать. Лежа в кровати, он решил о чистым  сердцем,  что  устал  от  женщин
легкого поведения, от фильмов и бумажных стаканчиков и  что  он  поедет  в
Нантакет.





   Мелиса купила билеты на самолет и  приготовила  все  для  поездки;  она
попросила Эмиля не разговаривать с ней в самолете. Он надел новые  ботинки
и новые брюки, ходил вприпрыжку, чтобы  ощутить  толщину  новых  подошв  и
приятную игру мышц, приводившую в движение его ноги и отдававшую в  плечи.
Раньше он никогда не летал и был разочарован, обнаружив, что самолет вовсе
не такой блестящий, как на рекламных картинках в журналах, и  что  фюзеляж
испещрен вмятинами и пятнами от выхлопных газов. Эмилю досталось  место  у
окна, и он наблюдал за суетой на летном поле с таким ощущением, будто, как
только самолет поднимется в воздух, для него начнется  новая,  деятельная,
свободная и полная комфорта жизнь. Ведь он всегда мечтал побывать в разных
местах и найти там себе друзей, мечтал, чтобы его принимали за недюжинного
и умного человека, а не за рассыльного из бакалейной  лавки,  не  имеющего
никаких видов на будущее; и  он  никогда  не  сомневался,  что  мечты  его
исполнятся. Мелиса вошла в самолет последней; на ней была меховая шубка, и
в темных мехах она казалась ему пришелицей из  другого  мира,  где  царили
красота, хороший вкус и роскошь. В его сторону она на  смотрела.  Рядом  с
Эмилем сел пьяный матрос и сразу же заснул. Эмиль был разочаровав. Прежде,
следя за самолетами, пролетавшими над Партенией  и  Проксмайр-Мэнором,  он
думал, что в них путешествуют люди из высшего общества.
   Через  некоторое  время  самолет   оторвался   от   земли.   Это   было
восхитительно. С высоты в несколько сот футов  все,  что  бессистемно,  по
ошибке создал, человек, обретало какой-то порядок. Эмиль широко  улыбался,
глядя вниз на землю и ее обитателей. Ощущение от  полета  было  не  таким,
какого он ожидал, и  ему  казалось,  что  моторы  самолета  изо  всех  сил
стараются преодолеть земное притяжение и удержать всех их в воздухе  среди
легких облаков. Море, над которым они летели, было  темное  и  унылое,  и,
когда суша пропала из вида, Эмиль почувствовал, как в нем  возникает  боль
потери, словно в этот миг для него оборвалась некая связь  с  мальчишеским
прошлым. Когда Эмиль увидел внизу  среди  моря  остров  с  каймой  пены  у
северо-восточного края, этот клочок суши показался ему таким  маленьким  и
плоским, что он даже удивился, почему всем  хочется  туда  попасть.  Когда
Эмиль вышел из самолета, Мелиса  ждала  его  у  трапа;  они  прошли  через
аэровокзал и взяли такси. Мелиса сказала водителю:
   - Сначала я хочу заехать в деревню и купить чего-нибудь поесть, а потом
вы отвезете нас в Мэдемквид.
   - Зачем вам в Мэдемквид? - спросил водитель. - Там теперь никого нет.
   - У меня там дача, - сказала она.
   По обе стороны дороги тянулся унылый пейзаж,  но  эти  места  были  для
Мелисы так тесно связаны со счастливыми днями юности, что она не  замечала
этого уныния. В деревне они остановились у бакалейной  лавки,  где  Мелиса
обычно делала покупки, и она попросила Эмиля обождать на улице. Когда  она
приобрела все, что ей было нужно, парень в белом переднике, склонившийся в
точно такой же позе, в какой она впервые увидела Эмиля, отнес ее покупки в
такси. Она дала ему на чай и оглянулась по сторонам, ища Эмиля. Тот  стоял
перед аптекой с каким-то молодым человеком его возраста.
   Тут мужество покинуло ее. Общество скучающих и разочарованных людей, от
которого она надеялась ускользнуть,  было  как  бы  окружено  неприступной
стеной, оно было неумолимым и великолепным социальным  организмом,  годным
для концертных залов, больниц, мостов и зданий суда, но ей туда  вход  был
заказан. Она хотела внести в свою жизнь свежесть путешествия,  а  достигла
лишь того, что в ней возникло досадное ощущение нравственного убожества.
   - Хотите, я позову вашего дружка? - спросил таксист.
   - Он не дружок мне, - сказала Мелиса. - Он просто  приехал  помочь  мне
переставить кое-какую мебель.
   Тут Эмиль увидел ее, перешел через улицу, и они поехали в Мэдемквид. От
отчаяния Мелиса даже взяла его за руку, хотя и не надеялась  найти  в  нем
поддержку, но он повернулся к ней с такой неожиданной готовностью, с такой
ясной и нежной улыбкой, что она почувствовала, как кровь снова  прихлынула
к ее сердцу. Там, куда они ехали, не было ничего,  кроме  кремового  цвета
дюн, местами поросших пучками жесткой травы, да темного  осеннего  океана.
Эмиль недоумевал. В числе тех групп людей, из  которых  состоял  известный
ему мир, были покупатели, уезжавшие на лето, - они запирали  свои  дома  в
июне и до сентября ничего не заказывали в магазине.  Так  как  он  сам  не
принадлежал к числу этих счастливцев, то места,  куда  эти  люди  уезжали,
представлялись ему золотистыми пляжами у лилово-синих морей, а  дома,  где
они жили, - великолепными  розовыми  дворцами,  с  патио  и  плавательными
бассейнами, вроде тех, что он видел в  кино.  Здесь  ничего  подобного  не
было, и Эмилю даже не верилось, что в долгие жаркие  дни  лета  это  место
выглядит менее диким. Неужели здесь были флотилии парусных  яхт,  палубные
кресла и зонты на берегу? Теперь от всей этой летней  мебели  и  следа  не
осталось. Мелиса показала Эмилю дом;  он  увидел  большое,  крытое  гонтом
здание на краю обрыва. Эмиль видел, что дом большой - он и был большой,  -
но, если уж  строить  дачу,  почему  не  построить  что-нибудь  изящное  и
негромоздкое, что-нибудь, на что приятно смотреть? Но может  быть,  он  не
прав, может быть, здесь есть чему поучиться? Мелиса так  обрадовалась  при
виде этого старого дома, что он готов  был  повременить  с  выводами.  Она
расплатилась с  таксистом  и  попыталась  открыть  парадную  дверь,  но  в
насыщенном солью воздухе замок заржавел, и Эмилю пришлось помочь.  Наконец
он открыл дверь, и Мелиса вошла  в  дом,  а  он  внес  чемоданы  и  затем,
конечно, купленные продукты.
   Мелиса хорошо знала, что дача уютная - такой ей надлежало  быть,  -  но
кисловатый запах, шедший от дощатых стен, казался ей ароматом  той  жизни,
которая  когда-то  текла  здесь  в  летние  месяцы.  Ноты   для   скрипки,
принадлежавшие ее сестре,  учебники  немецкого  языка,  принадлежавшие  ее
брату, акварель, нарисованная ее теткой и изображавшая чертополох,  -  все
это дышало жизнью их семьи. И хотя она давно  рассорилась  с  братом  и  с
сестрой и они больше не поддерживали  связи  друг  с  другом,  теперь  она
вспоминала о них с нежностью и любовью.
   - Я всегда бывала здесь счастлива, - сказала Мелиса. - Я всегда  бывала
здесь ужасно счастлива. Поэтому-то мне и захотелось  снова  тут  побывать.
Сейчас, конечно, холодно, но можно затопить печку.
   Тут она заметила слева от себя  на  стене  карандашные  отметки  -  там
каждое Четвертое июля ее  дядя  ставил  всех  ребят  и  отмечал  их  рост.
Испугавшись, что Эмиль  может  увидеть  это  уличающее  доказательство  ее
возраста, она сказала:
   - Отнесем продукты в холодильный шкаф.
   - Забавно вы говорите: холодильный шкаф, - сказал Эмиль.  -  Я  никогда
раньше не слышал, чтобы так говорили. Забавно называть так холодильник. Но
знаете, вы говорите по-другому, такие люди, как вы. Называете разные  вещи
не так, как мы. Вот  вы  говорите  "божественный"...  Вы  про  кучу  вещей
говорите "божественный"... а знаете, моя мать никогда не употребляет этого
слова, если только речь не идет о боге.
   Напуганная отметками на стене прихожей, Мелиса стала в уме  перебирать,
нет ли в доме еще  чего-нибудь  обличающего  ее  возраст,  и  вспомнила  о
галерее семейных фотографий в  верхнем  холле.  Там  были  ее  карточки  в
школьной форме, на яхте и много таких, где она играла на  пляже  со  своим
сыном. Пока Эмиль  относил  продукты,  она  поднялась  на  второй  этаж  и
спрятала фотографии  в  стенной  шкаф.  Потом  они  спустились  по  крутой
тропинке на пляж.
   Было на удивление тепло для этого времени года. Ветер дул с юга;  ночью
он, вероятно, переменится на юго-западный и принесет дождь. Берег обдавали
волны, катившиеся со стороны Португалии. Сначала раздавался как бы  взрыв,
вода с грохотом обрушивалась на берег, а затем сверкающий  вал  разливался
веером по песку, замирал и откатывался назад. Прямо перед собой у  границы
прилива Мелиса увидела запечатанную бутылку с запиской внутри  и  побежала
поднять ее. Чего она ожидала? Тайны сокровищ мыса Спад [мыс  на  Крите,  в
районе которого, по преданию, зарыты богатейшие сокровища  древности]  или
предложение руки и  сердца  от  какого-нибудь  французского  матроса?  Она
протянула бутылку Эмилю, и  он  отбил  горлышко  о  камень.  Записка  была
написана карандашом. "Любому  человеку  во  всем  мире,  кто  прочтет  эту
записку, я, ученик колледжа, 18 л. от роду,  сидя  8  сент.  на  берегу  в
Мэдемквиде..." Юноша послал на волю волн свое имя и адрес, и в  этом  было
что-то  романтическое,  но  бутылка,  очевидно,  вернулась  туда,  где  ее
бросили, вскоре после того, как он  ушел.  Эмиль  спросил,  можно  ли  ему
поплавать, а затем нагнулся  расшнуровать  свои  новые  ботинки.  Один  из
шнурков затянулся узлом, Эмиль никак не мог его развязать и  покраснел  от
натуги. Мелиса опустилась на колени и сама распутала узел. Эмиль  поспешно
разделся, чтобы продемонстрировать свою молодость и свои мускулы, но потом
серьезным тоном спросил Мелису, не возражает ли  она,  если  он  снимет  и
трусики. Снимая их, повернулся к ней спиной, а потом пошел  к  морю.  Вода
была холодней, чем он ожидал. Плечи и  ягодицы  у  него  занемели,  голова
затряслась. Голый, дрожащий,  он  казался  жалким,  тщеславным  и  все  же
красивым  -  обыкновенным  юношей,  пытающимся  изведать  в   жизни   хоть
какое-нибудь удовольствие или приключение. Он  нырнул  в  волну,  а  затем
примчался обратно к тому месту, где стояла Мелиса.  Зубы  его  стучали  от
холода. Она накинула на него свое пальто, и они вернулись домой.
   Что касается ветра, Мелиса оказалась права. После  полуночи,  или  чуть
позже он задул с юго-запада, принеся с собой ливень.  И,  как  она  всегда
делала еще с детства, она встала с кровати и  прошла  через  всю  комнату,
чтобы закрыть окна. Эмиль проснулся и услышал звук ее босых ног, ступавших
по деревянному полу. Он  не  мог  ее  видеть  в  темноте,  но,  когда  она
возвращалась к кровати, шаги ее звучали тяжело и по-старчески.
   Утром шел  дождь;  они  гуляли  по  берегу,  а  потом  Мелиса  зажарила
цыпленка. В поисках вина она  обнаружила  бутылку  мозельвейна  -  зеленую
бутылку с длинным горлышком, вроде той, которую откупорила во  сне,  когда
ей снился пикник и разрушенный замок. Эмиль съел почти всего  цыпленка.  В
четыре часа они взяли такси, доехали  до  аэропорта  и  полетели  назад  в
Нью-Йорк. В поезде, шедшем  в  Проксмайр-Мэнор,  Эмиль  сидел  несколькими
скамьями впереди Мелисы и читал газету.
   Мозес встретил Мелису на вокзале и был рад ее возвращению. Сын  еще  не
спал, и Мелиса, сидя в спальне на стуле,  пела  ему:  "Спи,  моя  радость,
усни! В доме погасли огни..." Она пела до тех пор, пока оба, и  ребенок  и
Мозес, не заснули.





   Тем временем дела Уопшотов в Талифере  складывались  довольно  скверно.
Чеков из Бостона больше не поступало, и никаких объяснений этому не  было;
Бетси  ворчала.  Однажды  в  воскресенье  днем,  после  того  как  Каверли
приготовил скромный завтрак и вымыл посуду, Бетси вернулась к  телевизору.
Их маленький сын еще до завтрака начал хныкать. Каверли спросил  мальчика,
в чем дело, но тот лишь продолжал плакать. Может быть, он хочет  погулять,
может быть, дать ему конфетку или построить дом из кубиков?
   - О, оставь его в покое, - сказала Бетси и усилила  звук.  -  Он  может
посмотреть со мной телевизор.
   Мальчик, продолжая всхлипывать,  подошел  к  матери,  а  Каверли  надел
пиджак и вышел из дому. Он доехал автобусом до  вычислительного  центра  и
зашагал по полям в сторону фермерской  усадьбы.  Стояла  осень,  пурпурные
астры цвели вдоль тропинки, и воздух был так насыщен пыльцой, что  Каверли
ощущал  довольно  приятную  щекотку  в  ноздрях;  весь  мир  пахнул,   как
изношенный  яркий  ковер.  Клены  и  буки  пожелтели,  и  в   колеблющемся
послеполуденном свете, проникавшем  сквозь  деревья,  тропинка  напоминала
анфиладу комнат и коридоров, желтых и золотистых, как залы  и  переходы  в
римских консисториях, но, несмотря на всю эту игру света,  Каверли  словно
все еще слышал музыку, несущуюся из телевизора, видел резкие линии  у  рта
Бетси, слышал плач своего маленького сына. Ему  не  повезло.  Во  всем  не
повезло. Бедный Каверли  никогда  ничего  не  достигнет.  Сколько  раз  он
слышал, как его тетки повторяли это за  дверью  гостиной.  Он  женился  на
костлявой женщине и будет отцом болезненного ребенка. Ни в чем не добьется
успеха. Никогда  не  расплатится  с  долгами.  Каверли  нагнулся  завязать
шнурок, и как раз в этот миг над его головой просвистела охотничья  стрела
и вонзилась в ствол дерева справа от него.
   - Эй, - крикнул Каверли, - эй! Вы, черт побери, чуть не убили меня.
   Ответа не последовало. Стрелок  прятался  за  завесой  желтых  листьев.
Зачем ему было сознаваться в своей  оплошности,  которая  чуть  не  стоила
кому-то жизни?
   - Где вы, - крикнул Каверли, - где вы, черт побери?
   Каверли бросился в кусты, окаймлявшие тропинку, и издали увидел одетого
в красное охотника с луком, взбиравшегося на каменную стену. На вид  прямо
дьявол, а не человек.
   - Эй, вы! - снова крикнул Каверли, но расстояние было  слишком  велико,
чтобы он мог догнать негодяя.
   Ни ответа, ни даже эха. Каверли вспугнул двух ворон, которые полетели в
сторону пусковых установок.  В  его  сознании  вспыхнула  мысль,  что,  не
нагнись он завязать шнурок, стрела поразила бы его насмерть; от этой мысли
у него часто-часто забилось сердце,  а  к  горлу  подкатил  комок.  Но  он
остался жив, он избежал смерти при этой случайной встрече  с  ней,  как  и
раньше избегал при тысяче других встреч, и  неожиданно  краски,  аромат  и
сияние дня  словно  пришли  в  движение  и  окружили  его  во  всей  своей
необычайной силе и ясности.
   Он не видел ничего  сверхъестественного,  не  слышал  никаких  голосов,
истина открылась ему через одно-единственное обстоятельство - смертоносную
стрелу, - однако это событие показалось Каверли самым ярким в  его  жизни,
чуть ли не поворотным пунктом. Он ощутил самого себя, свою неповторимость,
ощутил восторг, какого прежде никогда еще не испытывал. Звуки  его  имени,
цвет его волос и глаз, мощь его чресел - все до предела усилилось, перейдя
в нечто вроде экстаза. Голоса тех, кто поносил его за дверью гостиной, - а
он всю свою жизнь всерьез к ним прислушивался - казались теперь откровенно
завистливыми и зловредными, эти люди, конечно, любили его, но были  бы  до
смерти рады, если бы он так и но разобрался в себе. Место Каверли  в  этом
осеннем дне и в этом мире представлялось бесспорным, и что могло повредить
ему, преисполнившемуся радости жизни? Дело было не в его неуязвимости, а в
упрямстве, и, если бы стрела поразила его, он упал бы с сиянием этого  дня
в глазах. Он не был жертвой эмоциональной и  наследственной  трагедии;  он
обладал высшими привилегиями ребенка, оставленного  эльфами  взамен  того,
кого они похитили, и поэтому он непременно чем-нибудь прославится в жизни.
Он внимательно осмотрел стрелу и  попытался  вытащить  ее  из  ствола,  но
древко сломалось. Оперение было алого цвета, и Каверли  подумал,  что  его
сын, пожалуй, перестанет  плакать,  если  дать  ему  сломанную  стрелу;  и
действительно, увидев алые перья, мальчик затих.
   Твердо  решив  чем-нибудь  прославиться,  Каверли  надумал  предпринять
исследование  словаря  Джона  Китса  [великий   английский   поэт-романтик
(1795-1821)], а для осуществления этого плана необходимо было участие  его
друга по имени  Гриза.  Большинство  сотрудников  завтракали  в  подземном
кафетерии, но Каверли обычно поднимался на лифте и  съедал  бутерброд  при
дневном свете. И как ни странно, именно это сдружило двух людей.  Один  из
техников-вычислителей тоже съедал свой бутерброд при дневном  свете;  этот
факт, а также то  обстоятельство,  что  оба  были  уроженцы  Массачусетса,
быстро подружили  их.  Весной  они  играли  в  бейсбол,  а  осенью  гоняли
футбольный мяч, явно испытывая приятное ощущение от того,  что  заниматься
этим гораздо проще, чем иметь дело  с  маячащими  на  горизонте  пусковыми
установками. Гриза был сын польского иммигранта, но вырос в Лоуэлле, а его
жена  была  внучкой  фермера-янки.  Глядя  на  него,  можно   было   сразу
догадаться, что он из тех, кто обслуживает большую счетно-решающую машину.
В  вычислительном  центре  не  было  ни  предписанной  формы  одежды,   ни
установленной  иерархии,  но  по  прошествии  нескольких   месяцев   стали
намечаться  контуры  некоего  общества  и  свод   законов,   связанных   с
имущественным состоянием, в чем, видимо, проявилось  врожденное  тяготение
человека к кастовости. Физики носили тонкие  шерстяные  пуловеры.  Старшие
программисты носили твидовые костюмы и цветные рубашки. Сотрудники того же
ранга, что и Каверли, ходили в строгих темных костюмах, а техники,  должно
быть, избрали себе форму, включавшую белую рубашку и темный галстук. Среди
всех работников вычислительного центра они отличались тем, что имела право
работать  на  пульте,  а  еще  больше  тем,  что,   обладая   техническими
познаниями, несли ограниченную ответственность. Если программа вторично не
проходила, они могли быть уверены, что не виноваты, и это  придавало  всем
им живость и легкомыслие, какие порой наблюдаешь у  палубных  матросов  на
паромах. Гриза никогда не служил во флоте, но ходил так,  словно  под  ним
была качающаяся палуба, и выглядел так, словно спал  на  подвесной  койке,
нес вахту и сам стирал свое белье. Это был  худощавый  человек  совершенно
без живота - соответствующая часть его тела казалась гибкой и вогнутой. Он
смазывал волосы фиксатуаром и тщательно  укладывал  их  перекрещивающимися
прядями сзади на шее - по моде, распространенной среди  уличных  мальчишек
десять лет тому назад. Таким образом,  он  как  бы  одной  ногой  стоял  в
недавнем прошлом. Каверли ждал, что рано или поздно Гриза признается ему в
каком-нибудь эксцентричном увлечении. Может, он  строит  в  своем  подвале
плот   для   путешествия   вниз   по    Миссисипи?    Может,    занимается
усовершенствованием машины для расплющивания пустых банок из-под  пива?  А
может быть, изобретает новое противозачаточное  средство?  Или  химический
растворитель для осенних листьев? Такого рода  проекты,  казалось,  вполне
соответствовали  его  характеру,  но  Каверли   ошибся.   Гриза   надеялся
проработать  в  этом  научно-исследовательском   центре   до   пенсионного
возраста, после чего намеревался вложить  свои  сбережения  в  автостоянку
где-нибудь во Флориде или Калифорнии.
   Благодаря своему положению при вычислительной машине Гриза  был  весьма
осведомлен в делах поселка.  Он  как  будто  не  отличался  склонностью  к
сплетням, и все же Каверли, расставаясь с ним после перерыва  на  завтрак,
каждый раз уходил с кучей  сведений.  Секретарша  из  отдела  безопасности
забеременела.  Камерон,  директор  ракетного  центра,  не  продержится   и
полутора месяцев. Ученые киты резко расходятся во мнениях:  они  спорят  о
том, действительно ли были получены когерентные радиосигналы  с  Тау  Кита
или с Эпсилона Эридана, они  обсуждают  возможность  существования  других
цивилизаций в Солнечной системе, они подвергают сомнению наличие разума  у
дельфинов. Гриза сообщал все это с безразличным видом, но новостей у  него
всегда было множество. Каверли поддерживал с Гризой приятельские отношения
в надежде, что тот поможет ему. Он хотел, чтобы  Гриза  пропустил  словарь
Китса через вычислительную машину. Гриза как будто колебался,  по  однажды
вечером пригласил Каверли к себе на ужин.
   После работы они доехали автобусом до конца маршрута,  а  дальше  пошли
пешком. Этой части поселка Каверли никогда не видел.
   - Это район резервного жилого фонда, - пояснил Гриза.
   С виду  -  типичный  кемпинг,  хотя  большинство  трейлеров  стояли  на
цементном фундаменте. Некоторые были очень  большие  и  даже  двухэтажные.
Здесь  было  уличное  освещение,  сады,  частоколы  и   непременная   пара
раскрашенных колес от фургона  -  талисман  из  легендарного  деревенского
прошлого. Каверли подумал, уж не попали ли они сюда с фермы,  находившейся
поблизости от вычислительного центра. Гриза остановился у одного из совсем
скромных трейлеров, открыл дверь и пропустил Каверли вперед.
   Они вошли в длинную уютную  комнату,  имевшую,  по-видимому,  множество
назначений. Мать Гризы стояла у плиты. Жена меняла дочери пеленки.  Старая
миссис Гриза была тучная седая женщина; к ее платью было приколото елочное
украшение.  Рождество  давно  миновало,  и  это  украшение  таило  в  себе
привлекательность тех деревенских домов,  которые  видишь,  возвращаясь  с
лыжных прогулок на севере, где разноцветные елочные свечи  горят  и  после
крещения, а часто не убираются до тех самых пор,  пока  не  растает  снег,
будто рождество беззастенчиво распространилось на всю зиму. У старухи было
простое доброе лицо.  Одежда  молодой  миссис  Гриза  состояла  из  рваной
мужской рубахи и слишком тесных для нее спортивных брюк из шотландки. Лицо
у нее было крупное, длинные красивые волосы  растрепались,  а  глаза  были
очень красивыми, когда она широко их  раскрывала,  что,  впрочем,  в  этот
вечер случалось редко. Выражение глаз и опущенные книзу углы рта  говорили
об угрюмости, и именно эта угрюмость, столь  резко  контрастирующая  с  ее
светлой  и  привлекательной  улыбкой,  придавала   ее   лицу   неотразимое
очарование. Ласково пеленая ребенка, она  казалась  почти  величественной.
Гриза откупорил две банки пива и сел с Каверли в  дальнем  от  плиты  углу
комнаты.
   - У нас здесь теперь немного тесновато, - сказала старуха. - О, если бы
вы видели дом, где мы жили в Лоуэлле! Двенадцать  комнат.  Прекрасный  был
дом, но там водились крысы. Ох уж эти крысы! Как-то я спустилась в  подвал
за дровами для плиты, и вдруг огромная крыса бросилась на  меня,  да,  да,
прямо на меня! Слава богу, она меня  не  задела,  пролетела  как  раз  над
плечом, но с тех пор я их боюсь, то есть после того,  как  увидела,  какие
они бесстрашные.  У  нас  в  столовой  на  столе  обычно  стояла  красивая
хрустальная ваза с фруктами или с восковыми цветами, и вот однажды утром я
спускаюсь и вижу, что все в этой красивой вазе изгрызено. Крысы. Я страшно
расстроилась. Почувствовала, что нет у меня ничего своего. Еще у нас  были
мыши. В доме были мыши. Они залезали в кладовку. Однажды я наварила  много
желе, а мыши прогрызли воск, которым я его залила,  и  все  испортили.  Но
мыши - это просто ерунда по сравнению с термитами. Я  давно  уж  замечала,
что пол в гостиной вроде как прогибается под ногами; и вот  как-то  утром,
когда я пылесосила пол, целый  кусок  его  осел  и  провалился  в  подвал.
Термиты. Термиты и  муравьи-древоточцы.  И  те  и  другие.  Термиты  съели
опорные балки, а муравьи-древоточцы съели веранду. Но  хуже  всего  клопы.
Когда умер мой двоюродный брат Гарри, он оставил мне большую кровать.  Мне
и в голову ничего не пришло. Ночью  мне  стало  весьма  не  по  себе,  но,
знаете, я прежде ни разу в жизни не видела  клопа,  я  и  не  представляла
себе, что это такое. И вот как-то ночью я быстрехонько зажгла свет, и  что
бы вы думали? Тут я их и увидела. Тут-то я их и увидела! А ведь они уже по
всему дому расползлись. Всюду клопы. Пришлось  все  опрыскать,  вонь  была
ужас какая! А еще блохи. Были у нас и блохи, Мы  держали  старого  пса  по
кличке Пятнистый. У него, стало быть, водились блохи, и они  перескакивали
с него на ковры; дом был сырой, блохи в коврах плодились, и, знаете, был у
нас один ковер, на который стоило только  ступить,  сразу  же  поднимается
туча блох, густая, что твой дым, и все блохи набрасываются  на  тебя.  Ну,
ужин готов. -  Они  ели  мороженое  мясо,  мороженую  жареную  картошку  и
мороженый горошек. С завязанными глазами вы бы ни  за  что  не  распознали
горошек, а картофель вкусом напоминал мыло. Однообразная пища  осажденных,
в этот вечер ее должны были готовить повсюду в поселке. Но где  крепостные
укрепления, где стенобитные орудия, где враг, на которого можно  возложить
виду за эту безвкусную стряпню? Каверли чувствовал себя здесь  счастливым,
и разговор за ужином шел о Новой Англии. Пока женщины мыли посуду, Каверли
и Гриза обсудили, как прогнать через вычислительную машину словарь  Китса.
То, что Гриза пригласил его на ужин, следовало, вероятно,  считать  знаком
доверия или признания; Гриза согласился  прогнать  словарь  через  машину,
если Каверли все подготовит. Они выпили по стакану виски с имбирным  элем,
и Каверли ушел домой.
   Со следующего вечера Каверли перестроил свою жизнь.  В  пять  часов  он
уходил из вычислительного центра, готовил ужин, купал  и  укладывал  спать
сына. Затем возвращался в вычислительный центр с томиком Китса в переплете
из  мягкой  кожи  и  начинал  кодировать  стихи  в  двоичной  системе,  на
электрической кодирующей машинке.

   Стоял я на пригорке небольшом, -

   начал он, -

   Был воздух свеж, царила тишь кругом...
   [из стихотворения "Стоял я на пригорке небольшом" (1817 г.),
   одного из первых стихотворений Китса]

   Ему понадобилось  три  недели,  чтобы  закончить  весь  томик,  включая
"Короля Стефана" [неоконченная  драма  Китса  (1819  г.)].  Было  половина
двенадцатого ночи, когда Каверли напечатал:

   Чтоб вечно пить дыхание ее,
   Навеки замереть в блаженном бденье,
   Всегда, всегда в глаза ее смотреть,
   Жить вечно - иль в экстазе умереть
   [из сонета Китса "Яркая звезда" (1820 г., опубл. в 1846 г.),
   считающегося его последним стихотворением].





   Гриза сказал, что если все будет идти по плану, то он  сможет  прогнать
ленту в субботу в конце дня. В пятницу  вечером  он  позвонил  Каверли  по
телефону и назначил ему прийти в четыре часа. Лента  хранилась  в  рабочей
комнате Каверли, и к четырем часам он принес ее в помещение, где находился
пульт. Он очень  волновался.  Он  и  Гриза,  похоже,  были  одни  во  всем
вычислительном  центре.  Где-то  безответно  звонил   телефон.   Программы
Каверли, выраженные в  двоичной  системе,  ставили  перед  машиной  задачу
сосчитать слова в стихах, подсчитать объем словаря и составить список слов
в порядке частоты их употребления. Гриза вложил программы и ленту в стойки
и  переключил  на  пульте  несколько  тумблеров.  В  этой  обстановке   он
чувствовал себя как дома и расхаживал вокруг, как матрос палубной команды.
От волнения Каверли был весь в поту. Чтобы  хоть  о  чем-то  говорить,  он
спросил Гризу о его матери и жене, но Гриза, охваченный у пульта сознанием
своей значительности, ничего не ответил. Застучало печатающее  устройство,
и Каверли обернулся. Когда машина остановилась,  Гриза  сорвал  со  стойки
бумажную ленту с расчетом и протянул ее Каверли. Количество слов в  стихах
составляло пятнадцать тысяч триста пятьдесят семь. Словарь равнялся восьми
тысячам пятистам трем, а слова в порядке частоты их употребления были:

   Шум горя павшего с молчаньем слит
   Златая смерть над всем царит
   Любовь дарит не радость а тоску
   И шрам рассекший ангела щеку
   Небес пятнает вид.

   - Боже мой! - воскликнул Каверли. - Они рифмуются. Это стихи.
   Гриза ходил по комнате, выключая свет. Он ничего не ответил.
   - Ведь это же стихи,  Гриза,  -  продолжал  Каверли.  -  Разве  это  не
удивительно? Подумайте, стихи внутри стихов.
   Но безразличия Гризы ничто не могло поколебать.
   - Ну-ну, - сказал он. - Нам лучше поскорей убраться отсюда. Я не  хочу,
чтобы нас тут поймали.
   - Но вы же видите, правда, - сказал Каверли, - что внутри стихов  Китса
еще какие-то другие стихи.
   Можно было себе представить, что какая-то  числовая  гармония  лежит  в
основе строения Вселенной, но чтобы эта  гармония  распространялась  и  на
поэзию, казалось совершенно невероятным, и теперь Каверли чувствовал  себя
гражданином вновь  возникающего  мира,  его  частицей.  Жизнь  была  полна
новизны; новизна была повсюду!
   - Пожалуй, лучше все-таки рассказать кому-нибудь, - заметил Каверли.  -
Ведь это, знаете ли, открытие.
   - Успокойтесь, - сказал Гриза. - Вы кому-нибудь расскажете,  начальство
узнает, что я пользовался вычислительной машиной в нерабочее время, и  мне
намылят шею.
   Он выключил все лампочки и вышел с  Каверли  в  коридор.  Тут  в  конце
коридора открылась дверь, и им навстречу  шагнул  доктор  Лемюэл  Камерон,
директор ракетного центра.
   Камерон  был  маленького   роста.   При   ходьбе   сутулился.   О   его
безжалостности и блестящем  уме  слагались  легенды,  и  Гриза  с  Каверли
испугались. Волосы у Камерона были матово-черные и такие длинные, что одна
прядь падала на лоб. Кожа у него была смуглая, чуть желтоватая,  на  щеках
играл легкий румянец. Глаза его смотрели печально,  но  нависшие  брови  и
густые ресницы придавали Камерону  вид  своеобразный  и  устрашающий.  Его
брови выступали на целый дюйм, пестрели  сединой  и  были  мохнатыми,  как
звериная  шкура.  Они  казались  конструктивными  элементами,  призванными
поддерживать тяжесть его знаний и его власти. Мы знаем,  густые  брови  не
поддерживают ничего, даже воздуха, и корни их  не  питаются  ни  умом,  ни
чувством, но именно брови Камерона устрашили обоих мужчин.
   - Как ваша фамилия? - спросил он. Вопрос был обращен к Каверли.
   - Уопшот, - ответил тот.
   Если Камерон и пользовался некогда щедротами Лоренцо, он ничем этого не
показал.
   - Что вы здесь делаете? - спросил он.
   - Мы только что произвели подсчет слов в словаре Джона Китса, -  сказал
Каверли с самым серьезным видом.
   - Ах вот как! - сказал Камерон. - Я и  сам  интересуюсь  поэзией,  хотя
мало кто об этом знает. - Затем, закинув голову и одарив своих подчиненных
улыбкой, которая  либо  ничего  не  значила,  либо  была  неискренней,  он
принялся декламировать с привычным пафосом:

   Вращались многие миры
   Вкруг солнц своих веками
   Для миллионов мудрецов,
   Ушедших в прах и в камень.

   Их жизнь мы знаем, но понять
   Стараемся напрасно,
   Кто был им друг, кто был им враг,
   Что было им подвластно,
   А голос прошлого звучит
   И глухо и неясно.

   Каверли ничего не сказал, и Камерон пристально посмотрел на него.
   - Я вас видел раньше? - спросил он.
   - Да, сэр.
   - Где?
   - В горах.
   - Зайдите ко мне в кабинет в понедельник, - сказал Камерон.  -  Который
теперь час?
   - Без четверти семь, - сказал Каверли.
   - Я что-нибудь ел?
   - Не знаю, сэр, - ответил Каверли.
   - Интересно было бы знать, - сказал Камерон, - интересно. - И  он  один
поднялся в лифте.





   В понедельник утром Каверли явился в кабинет Камерона. Он хорошо помнил
свою первую встречу со знаменитым  стариком.  Это  произошло  в  горах,  в
трехстах милях к  северу  от  Талифера,  куда  Каверли  однажды  поехал  с
несколькими сослуживцами на уик-энд кататься на лыжах.  Они  добрались  до
места уже под вечер и успели бы засветло совершить лишь  один  спуск.  Они
стояли, ожидая, пока подъедет кресло-подъемник, как вдруг кто-то  попросил
их посторониться. Это был Камерон.
   Его сопровождали два генерала и полковник.  Все  они  были  значительно
выше  ростом  и  моложе,  чем  он.  Появление  Камерона  вызвало  заметное
волнение, впрочем, о его мастерстве лыжника слагались легенды. Его вклад в
тепловую теорию был основан на наблюдениях за молекулярным воздействием на
скользящую поверхность его лыж. На нем был прекрасный лыжный костюм, а над
знаменитыми бровями алела лыжная шапочка. В этот день его глаза  блестели,
и к подъемнику он шел энергичной пружинистой  походкой  (подумал  Каверли)
человека, который пользуется бесспорным авторитетом. Од первым поднялся на
гору, потом его свита, а за ними - Каверли с приятелями. На вершине стояла
хижина, куда все зашли покурить. В хижине не  было  никакого  отопления  и
стоял жуткий холод. Когда Каверли приладил крепления,  он  увидел,  что  в
помещении нет никого, кроме Камерона. Остальные ушли вниз.  В  присутствии
Камерона Каверли ощущал неловкость. Ничего  не  говоря,  не  произнося  ни
звука, тот как бы создавал вокруг  себя  нечто  столь  же  осязаемое,  как
электромагнитное поле. Было уже поздно, очень скоро должно было  стемнеть,
но горные вершины, сплошь окутанные снегом, еще  купались  в  косых  лучах
солнца, напоминая  волнистое  дно  древнего  моря.  Жизненная  сила  этого
зрелища восхитила Каверли. Все здесь дышало безмерной мощью нашей планеты;
здесь в гаснущем свете дня человека охватывало  ощущение  необъятности  ее
истории. Каверли хорошо понимал,  что  с  доктором  об  этом  говорить  не
следует, Первым заговорил сам Камерон. Голос у него был резкий и молодой.
   - Диву даешься, - сказал он, - как подумаешь, что всего два  года  тому
назад все считали, что гетеросфера делится на две области.
   - Да, - сказал Каверли.
   - Прежде всего мы имеем, конечно, гомосферу,  -  разъяснял  доктор.  Он
говорил с подчеркнутой вежливостью, свойственной некоторым профессорам.  -
В гомосфере первичные составные  части  воздуха  равномерно  перемешаны  в
своих стандартных соотношениях - семьдесят шесть процентов по весу  азота,
двадцать три процента кислорода и один процент аргона, не  считая  водяных
паров.
   Каверли обернулся и посмотрел на  Камерона:  его  лицо  одеревенело  от
холода,   дыхание   вырывалось   клубами.   Величественность   обстановки,
по-видимому, ничуть не повлияла на его манеру объяснять.  У  Каверли  было
такое ощущение, что Камерон вряд ли видит солнечный свет и горы.
   - Внутри гомосферы, - продолжал тот, - мы имеем Тропосферу, стратосферу
и  -  за  мезопаузой  -  мезосферу  с  кислородом  и   азотной   кислотой,
ионизированными  на  кванты  лаймоновской  бета-линии,  а  еще  выше  -  с
кислородом и некоторым количеством окиси азота, ионизированными  короткими
ультрафиолетовыми лучами. Выше мезопаузы плотность  электронов  составляет
сто тысяч на кубический сантиметр. Еще выше она достигает двухсот тысяч, а
затем  миллиона.   Затем   общая   плотность   атомов   становится   столь
незначительной, что плотность электронов падает...
   - Пожалуй, пора спускаться, - сказал Каверли. - Темнеет. Не  хотите  ли
вы пойти первым?
   Камерон отказался, и, когда Каверли оттолкнулся, он прокричал ему вслед
пожелание  удачи.  Каверли  благополучно  миновал  первый  поворот,  затем
второй, но к третьему повороту стало уже совсем темно, и он  упал.  Он  не
ушибся, но, поднявшись на ноги, случайно  взглянул  вверх  и  увидел,  что
доктор Камерон спокойно воспользовался подъемником.
   Каверли встретился с друзьями возле остановки подъемника и пошел с ними
в гостиницу, где они выпили в баре. Через несколько минут появился Камерон
со своей свитой, они сели за столик в углу;  Каверли  хорошо  слышал,  что
говорил  Камерон.  Судя  по  всему,  профессор  не  умел  приглушать  свой
пронзительный голос. Он рассказывал о том, как совершил спуск, рассказывал
со всякими подробностями о  крутых  поворотах,  о  длинном  участке  пути,
усеянном выбоинами, о скоростном спуске по  прямой  с  крутого  склона,  о
снежных наносах. Этот человек в какой-то степени отвечал  за  национальную
безопасность, а положиться на его рассказы  о  том,  как  он  катается  на
лыжах, было нельзя. Он всегда настаивал на непреложности истины,  а  здесь
проявил себя непревзойденным лжецом. Это пленило Каверли. Уж не принес  ли
с собой Камерон на склон горы другое,  более  тонкое  чувство  правды?  Не
рассудил ли, поднимаясь на лифте, что спуск слишком крутой и  быстрый  ему
не  по  силам?  Не  предположил  ли,  что,  сознавшись   в   благоразумной
осмотрительности, может отчасти утратить уважение  своих  сотрудников?  Не
означало ли его пренебрежение обыденной, житейской правдой какого-то более
широкого чувства правды? Каверли не знал, видел ли его Камерон  из  кресла
подъемника.
   И вот утром секретарь ввел Каверли в кабинет Камерона.
   - Ваш интерес к поэзии, - сразу начал старик, - главная  причина  того,
почему я пригласил вас сюда, ибо что может быть поэтичнее тех сотен  тысяч
миллионов солнц, которые составляют сверкающее чудо ювелирного искусства -
нашу  Галактику?  Эта  безграничная  мощь  совершенно  недоступна   нашему
пониманию. Несомненно, по-видимому, что мы  получаем  свет  свыше  чем  от
миллиарда миллиардов солнц. По самым скромным подсчетам,  одна  звезда  из
тысячи имеет планету, пригодную для той или иной формы  жизни.  Если  даже
эта оценка завышена в миллион раз, все равно  останется  сотня  миллиардов
таких планет в известной нам Вселенной. Хотите работать у меня? -  спросил
доктор.
   - Мне кажется, вы не понимаете, доктор Камерон,  -  сказал  Каверли.  -
Видите ли, я имею опыт только в перфорировании  и  составлении  алгоритма.
Когда меня перевели из Ремзена, машина допустила ошибку, и я попал в отдел
внешней информации. Но мне кажется, вы не понимаете...
   - Не говорите мне, что я понимаю и чего не понимаю, - закричал Камерон.
- Если вы пытаетесь мне объяснить, что вы круглый невежда, так я это и без
вас знаю. Вы болван. Я знаю. Потому-то я и хочу, чтобы вы перешли ко  мне.
В наши дни трудно  найти  болвана.  Когда  будете  уходить,  скажите  мисс
Ноуленд, чтобы вас перевели в мой штат. Напишите для меня двадцатиминутную
вступительную речь на ту тему, о которой я только что  говорил,  и  будьте
готовы поехать со мной на будущей неделе в Атлантик-Сити. Который час?
   - Без четверти десять.
   - Слышите, птица кричит? - спросил доктор.
   - Да, - ответил Каверли.
   - Что она говорит? - спросил доктор.
   - Затрудняюсь сказать, - ответил Каверли.
   - Она выкрикивает мою фамилию, - несколько раздраженно сказал  Камерон.
- Неужели вы не слышите? Она выкрикивает мою  фамилию:  Камерон,  Камерон,
Камерон.
   - Действительно похоже, - сказал Каверли.
   - Вы знаете созвездие Пернасия?
   - Да, - сказал Каверли.
   - Вы когда-нибудь обращали внимание, что оно содержит мои инициалы?
   - Мне никогда это не приходило в голову, - сказал Каверли. - Но  теперь
я вижу, теперь я вижу, что это так.
   - На сколько времени вы можете задержать дыхание? - спросил Камерон.
   - Не знаю, - ответил Каверли.
   - Ну попробуйте.
   Каверли сделал глубокий вдох, а Камерон смотрел на  свои  ручные  часы.
Каверли задержал дыхание на минуту и восемь секунд.
   - Неплохо, - сказал Камерон. - А теперь уходите отсюда.





   Мы рождаемся между двумя состояниями сознания; мы проводим  свою  жизнь
между тьмой и светом, и, взбираясь на горы в чужой  стране,  выражая  своя
мысли на  чужом  языке  или  восхищаясь  цветом  чужого  неба,  мы  глубже
проникаем  в  тайну  условий  существования.  Путешествие  перестало  быть
привилегией и больше не является модой. Мы уже не имеем дела с полуночными
отплытиями на трехтрубных лайнерах,  с  двенадцатидневными  плаваниями  по
океану, с вуиттоновскими сундуками  и  пышными  вестибюлями  гранд-отелей.
Путешественники, которые садятся  на  реактивный  самолет  в  Орли,  несут
бумажные мешки и спящих младенцев и, возможно,  возвращаются  домой  после
дня тяжелой работы на заводе. Мы можем поужинать в Париже и, если будет на
то божья воля, позавтракать дома, это ведет к созданию  совершенно  нового
самоощущения, новых представлений  о  любви  и  смерти,  о  ничтожности  и
важности наших дел. Большинство из нас путешествует, чтобы  лучше  познать
самих себя. Но все это не относилось к Гоноре Уопшот. Ее отъезд  в  Европу
был бегством.
   За  долгие  годы  в  ней  созрело   убеждение,   что   Сент-Ботолфс   -
прекраснейшее место на земле. О, она хорошо знала, что  он  не  отличается
великолепием, он ничуть не был похож на открытки с видами Карнака и  Афин,
которые присылал ей дядя Лоренцо, когда  она  была  ребенком.  Но  она  не
любила великолепия. Где еще  на  свете  можно  было  найти  такие  заросли
сирени, такие шаловливые ветры и сияющие небеса, такую  свежую  рыбу?  Она
прожила в Сент-Ботолфсе всю жизнь, и каждый ее поступок был разновидностью
какого-то другого поступка; каждое ощущение, испытанное ею, было связано с
другими подобными ощущениями, цепь которых тянулась сквозь годы ее  долгой
жизни к тому времени, когда она,  красивая,  своенравная  девочка,  уже  в
полной темноте отвязывала коньки на краю Пасторского пруда, между тем  как
остальные конькобежцы давно ушли домой, а лай собак Питера Хауленда звучал
угрожающе  и  звонко,  так  как  сильный  мороз  придавал   темному   небу
акустические свойства раковины. Ароматный дым ее очага смешивался с  дымом
всех очагов в ее жизни. Некоторые кусты роз, которые она  подрезала,  были
посажены еще до ее рождения. Ее дорогой дядя  поучал  ее,  рассказывал  об
узах, соединяющих ее мир с миром европейского Возрождения, но она  никогда
ему не верила. Мог  ли  тот,  кто  видел  водопады  в  штате  Нью-Гэмпшир,
интересоваться королевскими фонтанами? Мог ли тот, кто наслаждался крепким
запахом Северной Атлантики, интересоваться каким-то грязным Неаполитанским
заливом? Гонора не хотела уезжать из своего дома в чужие края, где все  ее
ощущения окажутся лишенными корней, где розы и  запах  дыма  будут  только
напоминать ей о чудовищном расстоянии, лежащем между нею и ее  собственным
садом.
   Она одна уехала поездом в Нью-Йорк, беспокойно спала в номере гостиницы
и одним прекрасным утром села на пароход, отходивший в Европу.  У  себя  в
каюте она увидела, что старый судья прислал  ей  орхидею.  Она  ненавидела
орхидеи, как ненавидела всякую расточительность, а  яркий  цветок  был  ей
вдвойне  неприятен.  Первым  ее  побуждением  было  вышвырнуть  орхидею  в
иллюминатор, но иллюминатор не открывался, а затем  ей  пришло  в  голову,
что, возможно, цветок  -  это  необходимое  украшение  дорожного  костюма,
символ расставания, доказательство  того,  что  человек  покидает  друзей.
Повсюду слышались громкий смех, разговоры и звон бокалов. Казалось, только
Гонора была одна.
   Вдали от назойливых взглядов она могла показаться не совсем  нормальной
- некоторое время она искала, где спрятать  парусиновый  пояс,  в  котором
хранились деньги и документы. Под диваном? За картиной? В пустой вазе  для
цветов или в шкафчике для лекарств? Угол ковра отставал, и Гонора спрятала
свой пояс с деньгами туда, После этого она вышла в коридор. Во всем черном
и в треугольной шляпе она была слегка похожа на Джорджа Вашингтона, доживи
он до такого возраста.
   Шумные проводы переместились из набитых  людьми  кают  в  коридор,  где
мужчины и женщины стоя пили и разговаривали. Гонора не могла отрицать, что
ей было бы приятней, если бы несколько друзей  пришли  на  пароход,  чтобы
благословить от имени общества ее отъезд. Если бы  не  орхидея  у  нее  на
плече, разве эти незнакомые люди догадались бы, что у себя дома  она  была
знаменитой женщиной, известной всем и прославленной своими добрыми делами?
Разве не могли они, взглянув на нее, когда она  проходила  мимо,  ошибочно
принять ее за одну из  тех  сварливых  старух,  что  скитаются  по  свету,
пытаясь скрыть или смягчить горькое одиночество - заслуженное возмездие за
их капризное и себялюбивое поведение? Она  остро  чувствовала  собственную
беззащитность,  располагая  лишь  столь  незначительными  доказательствами
своего истинного положения в  обществе.  В  те  мгновения  она  мечтала  о
каком-нибудь салоне, где могла бы сидеть и наблюдать за происходящим.
   Она обнаружила салон, но он был переполнен, все места были заняты. Люди
пили, разговаривали, плакали, а в одном углу пожилой  мужчина  прощался  с
маленькой девочкой. Его лицо было мокро от слез. Гонора никогда не  видела
и не представляла себе  столь  беспорядочной  людской  суматохи.  Раздался
сигнал, предлагавший провожающим сойти на  берег,  и,  хотя  многие  слова
прощания звучали весело и беззаботно,  в  действительности  дело  обстояло
далеко не так. Глядя на мужчину, расстающегося со своей маленькой  дочерью
- это, наверно, была его маленькая дочь, с  которой  он  разлучался  из-за
какого-то   злосчастного   стечения   обстоятельств,   -   Гонора   ужасно
расстроилась. Вдруг мужчина  опустился  на  колени  и  обнял  девочку.  Он
уткнулся лицом в  ее  худенькое  плечико,  но  спина  его  сотрясалась  от
всхлипываний, а пароходное радио не переставало повторять,  что  час,  что
момент  расставания  настал.  Гонора  почувствовала,  как   и   ее   глаза
наполняются слезами, но  для  утешения  маленькой  девочки  она  не  могла
придумать ничего другого, кроме как подарить ей орхидею.  Теперь  коридоры
были настолько забиты людьми, что Гонора не могла возвратиться  к  себе  в
каюту. Она переступила через высокий медный порог и вышла на палубу.
   Провожающие, покидая корабль, заполнили  трапы.  Толчея  была  ужасная.
Внизу Гонора видела полосу грязной воды порта,  а  наверху  царили  чайки.
Люди   перекликались   друг   с   другом,   разделенные   этим   небольшим
пространством, означавшим лишь преддверие  разлуки.  Вот  уже  убрали  все
трапы, кроме одного, и оркестр заиграл мелодию, которая Гоноре  показалась
цирковым маршем. После того как были отданы  гигантские  пеньковые  концы,
послышался громкий рев гудка, такой оглушительный, ангелов небесных и  тех
взбудоражит. Все кричали, все махали - все, кроме  Гоноры.  Из  всех,  кто
стоял на палубе, только она ни с кем не  прощалась,  только  ее  никто  не
провожал, только ее отъезд казался  бессмысленным  и  нелепым.  Просто  из
чувства гордости она вынула из сумочки платок и стала махать им в  сторону
незнакомых лиц, которые быстро теряли свои очертания и притягательность.
   - До свидания, до свидания,  мой  милый,  милый  друг!  -  кричала  она
неизвестно кому. - Спасибо... Спасибо за все... До свидания  и  спасибо...
Спасибо и до свидания.
   В семь часов Гонора надела самое нарядное платье я  пошла  обедать.  Ее
соседями по столу были мистер и миссис Шеффилд из Рочестера, которые ехали
за границу уже второй раз. Они взяли с собой в дорогу орлоновые  вещи.  За
обедом они рассказывали  Гоноре  о  своем  первом  путешествии  в  Европу.
Сначала они поехали в Париж, где стояла прекрасная погода - прекрасная, то
есть сухая. Каждый вечер они по очереди стирали  свою  одежду  в  ванне  и
вешали сушиться. Когда они плыли вниз по Луаре, пошли дожди, и почти целую
неделю нельзя было стирать, но, как только они добрались  до  моря,  вновь
установилась солнечная и сухая погода, и они все выстирали. В  Мюнхен  они
прилетели солнечным днем и устроили стирку  в  "Регина-Паласт",  но  ночью
разразилась гроза, и вся  их  одежда,  развешанная  на  балконе,  намокла.
Уезжая в Инсбрук, они вынуждены были паковать свою одежду в  мокром  виде,
но в Инсбрук они приехали ясной звездной  ночью  и  все  развесили,  чтобы
снова высушить. В Инсбруке тоже была гроза, и им пришлось просидеть  целый
день в гостинице, дожидаясь, пока  высохнет  одежда.  Венеция  для  стирки
белья оказалась прекрасным городом. Вообще в Италии у них было очень  мало
забот, а во время аудиенции у папы миссис Шеффилд убедилась,  что  папское
облачение тоже сшито из орлона. Женева запомнилась им  дождливой  погодой,
Лондон же обманул все их надежды. Они купили билеты в театр, но ничего  не
сохло, и им пришлось два дня просидеть у себя в номере. Эдинбург  оказался
еще хуже, однако на острове Скай тучи разошлись, засияло солнце, и,  когда
они садились в Престуике в самолет, чтобы лететь домой, вся одежда  у  них
была чистая и сухая. Подытоживая свой опыт, они предупредили  Гонору,  что
ей не следует  чересчур  обольщаться  насчет  удачной  стирки  в  Баварии,
Австрии, Швейцарии и на Британских островах.
   К концу этого доклада  лицо  Гоноры  сильно  покраснело.  Внезапно  она
наклонилась над столом и сказала:
   - Почему вы не остались дома стирать  свое  белье?  Зачем  вы  объехали
полсвета, выставляя себя на посмешище перед  официантами  и  горничными  в
Австрии и Франции? У меня никогда не было ни клочка орлона, Или как вы там
его называете, но я надеюсь, что в Европе, как и у нас на родине, для меня
найдутся прачечные и  мастерские  химической  чистки,  и  я  уверена,  что
никогда не стала бы путешествовать ради удовольствия  развешивать  веревку
для сушки белья.
   Шеффилды были шокированы и смущены. Слова Гоноры долетали  до  соседних
столиков, и сидевшие за ними пассажиры оборачивались и  смотрели  на  нее.
Она попыталась выйти из затруднительного положения, подозвав официанта.
   - Счет! - крикнула она. - Счет. Принесите мне, пожалуйста, счет.
   - У нас не полагается счета, мадам.
   - Ах да, - сказала Гонора, - я  забыла,  -  и,  прихрамывая,  вышла  из
салона.
   Она была очень зла на Шеффилдов и не чувствовала угрызений совести,  но
вновь столкнулась с тем фактом, что вспыльчивость  -  одно  из  худших  ее
свойств. Она бродила по  палубам,  чтобы  остыть,  любовалась  желтоватыми
вантовыми огнями и думала, что они похожи на второй  комплект  звезд.  Она
стояла на кормовой палубе, следя  за  кильватерной  струей,  когда  к  ней
подошел молодой человек в полосатом костюме. Гонора приятно побеседовала с
ним о звездах, затем легла в постель и крепко заснула.
   Утром,  после  плотного  завтрака,  Гонора  договорилась,  чтобы  в  ее
распоряжение предоставили  шезлонг  на  подветренной  стороне.  Затем  она
устроилась в нем с книжкой (романом "Миддлмарч") и приготовилась  отдыхать
и наслаждаться целебным морским воздухом. Девять спокойных  дней  сохранят
ее силы и, может быть, даже продлят ей  жизнь.  Впервые  она  намеревалась
посвятить некоторое время отдыху. Иногда в жаркий  день  после  ленча  она
закрывала глаза, но не больше,  чем  на  пять  минут.  Живя  в  гостиницах
где-нибудь в горах, куда она ездила для перемены  обстановки,  она  всегда
вставала одной из первых, дольше  всех  качалась  в  кресле-качалке,  была
неутомимым игроком в бридж. Вплоть до последнего времени у нее всегда были
какие-то дела, всегда что-то требовало внимания и времени,  но  теперь  ее
старое сердце устало, и ей следовало отдохнуть. Гонора откинула голову  на
подушку шезлонга и укутала ноги пледом.  Она  видела  тысячи  реклам  бюро
путешествий, на которых люди ее возраста полулежали в шезлонгах и смотрели
на море. Ей всегда хотелось узнать, какие приятные мысли проносились в это
время в их головах. Теперь она ожидала, чтобы и ее охватил  этот  завидный
покой. Она  закрыла  глаза,  но  закрыла  их  нарочито;  она  забарабанила
пальцами по деревянному подлокотнику и  подобрала  ноги.  Она  уговаривала
себя ждать, ждать, ждать,  пока  ее  охватит  покой.  Она  прождала  минут
десять, затем нетерпеливо села, охваченная раздражением.  Она  никогда  не
умела спокойно сидеть, и теперь этому, как  и  многому  другому  в  жизни,
учиться было, вероятно, уже поздно.
   Гонора ощущала жизнь как движение, как клубок событий, и пусть движение
отзывалось острой болью в сердце, она все  равно  предпочитала  двигаться.
Лежа в шезлонге в этот ранний утренний час, она чувствовала себя  ленивой,
безнравственной, никчемной и - что было всего  мучительнее  -  похожей  на
призрачную тень,  не  живым  человеком  и  не  мертвым,  этаким  ко  всему
безучастным зрителем. От ходьбы по палубам можно  устать,  но  лежать  под
одеялом как труп было во сто раз хуже. Жизнь казалась ей похожей  на  цепь
ярких бликов на воде, возможно не имевших отношения к движению самой воды,
но всецело завораживавших вас своим цветом  и  сверканием.  Может  ли  она
убить себя собственной любовью ко всему сущему? Тождественны ли силы жизни
и смерти? И не станет ли радостное волнение, испытываемое при  пробуждении
в прекрасное утро, - не станет ли это волнение тем  толчком,  от  которого
порвутся сосуды  ее  сердца?  Гонора  чувствовала  неодолимую  потребность
двигаться, разговаривать, приобретать друзей и врагов, быть в гуще  жизни,
и, собрав все  силы,  она  попыталась  встать,  но  из-за  своей  хромоты,
грузности, дряхлости и из-за формы шезлонга не смогла этого  сделать.  Она
как бы приклеилась. Она хваталась за подлокотники и пыталась подняться, но
беспомощно падала назад. Снова пыталась подняться и  снова  падала  назад.
Вдруг она почувствовала острую боль в сердце, и кровь прилила к  ее  лицу.
Она подумала, что через несколько минут умрет - умрет  в  первый  же  день
путешествия по морю, ее зашьют в американский флаг и выбросят за  борт,  а
душа ее сойдет в ад.
   Но почему ей суждено попасть в ад? Гонора хорошо это знала: потому  что
всю жизнь она воровала пищу. Ребенком выжидала и высматривала, когда кухня
опустеет,  а  затем  открывала  тяжелую  дверцу  комнатного  холодильника,
хватала холодную цыплячью ножку, окуная пальцы в застывший соус. Оставшись
одна в доме, она громоздила друг на друга стулья и  табуретки,  добиралась
до верхней полки буфета  и  съедала  весь  кусковой  сахар  из  серебряной
сахарницы. Она крала  конфеты  из  высокого  комода,  где  их  берегли  на
воскресенье. В День благодарения, стоило кухарке отвернуться, она отрывала
кусок индейки и съедала еще до того, как произносили  молитву.  Она  крала
холодную жареную картошку, пончики, выложенные на блюдо остывать,  говяжьи
кости, клешни омаров и куски пирога. Став взрослой, она не  избавилась  от
своего порока; когда в молодости она приглашала к чаю церковный причт,  то
половину бутербродов съедала до  прихода  гостей.  Даже  когда  она  стала
старухой, опирающейся на палку, она  иной  раз  спускалась  среди  ночи  в
кладовку и объедалась сыром и яблоками. И вот настало  время  ответить  за
обжорство. В отчаянии  Гонора  повернулась  к  мужчине,  который  лежал  в
шезлонге слева от нее.
   - Простите, - сказала она, - но, может  быть...  -  Мужчина,  казалось,
спал. Шезлонг справа от нее был пуст. Гонора закрыла глаза  и  воззвала  к
ангелам. Через секунду, лишь только ее молитва вознеслась к небу,  молодой
моряк остановился возле нее, пожелал ей доброго утра и сказал, что капитан
приглашает Гонору посетить его  на  мостике.  Он  помог  ей  выбраться  из
кресла.
   На капитанском мостике  она  с  помощью  ручного  секстанта  определила
высоту солнца к продалась воспоминаниям.
   -  Когда  мне  было  девять  лет,   дядя   Лоренцо   купил   для   меня
двенадцатифутовую парусную лодку, - сказала она, - и после этого года  три
не было в Травертине рыбака, которого я бы не могла обогнать.
   Капитан пригласил Гонору на коктейль. За ленчем  стюард  посадил  ее  с
двенадцатилетним  итальянским  мальчиком,  который  ни  слова  не  говорил
по-английски.  Они  довольствовались  тем,  что  улыбались  друг  другу  и
объяснялись знаками. Днем Гонора играла в карты,  пока  не  настало  время
сойти вниз и подготовиться к приему у капитана. Она пошла к себе в каюту и
достала из чемодана ржавые щипцы для завивки, верой и правдой служившие ей
не меньше тридцати пяти лет. Она включила щипцы в  штепсельную  розетку  в
ванной. Все лампы в каюте погасли, и Гонора выдернула вилку.
   В коридорах сразу же началась беготня, послышались взволнованные голоса
пассажиров, перекликавшихся друг с другом  по-итальянски  и  по-английски.
Гонора спрятала щипцы на дно чемодана и выпила стакан портвейна. Она  была
честной женщиной, но сейчас, ошеломленная случившимся, ни  за  что  бы  не
призналась капитану, что это она пережгла пробку.
   Беда, однако же, была куда серьезней. Открыв дверь своей каюты,  Гонора
увидела, что вокруг темно. По коридору бежал стюард с фонариком  в  руках.
Гонора снова закрыла дверь и выглянула в иллюминатор.  Лайнер  мало-помалу
терял ход. Высокий белый гребень за кормой стал опадать.
   Крики и беготня в коридорах и на палубах усилились. Гонора с несчастным
видом сидела на краю своей койки; ее  неловкость,  ее  глупость  задержали
этот огромный корабль на пути. Что же теперь будут делать? Спустят  шлюпки
и поплывут к какому-нибудь необитаемому острову, выдавая по норме сухари и
воду? И все это по ее вине. Дети будут страдать. Она отдаст им свою воду и
поделится сухарями, но вряд ли найдет в  себе  силы  признаться.  Ведь  ее
могут посадить под арест или бросить за борт.
   Море было спокойно. Лайнер дрейфовал по волнам  и  слегка  покачивался.
Голоса мужчин, женщин и детей эхом отдавались в коридорах и над водой.
   - Это генераторы, - услышала Гонора  чьи-то  слова.  -  Оба  генератора
вышли из строя.
   Гонора заплакала.
   Потом она вытерла слезы и, стоя у иллюминатора, глядела  на  закат.  Из
танцевального зала послышались звуки оркестра. Как могут люди танцевать  в
темноте? Далеко внизу, там,  где  находились  матросские  кубрики,  кто-то
закинул в море удочку. Наверно, ловили треску. Ей самой хотелось  закинуть
удочку, но она  не  осмелилась  попросить  ее,  так  как  тогда  могло  бы
обнаружиться, что это она остановила корабль.
   За несколько минут до наступления темноты все огни зажглись, на  палубе
раздались радостные крики, и лайнер лег на прежний  курс.  Гонора  видела,
как за кормой возник и стал расти белый гребень, когда они снова двинулись
в сторону Европы.  Она  не  решилась  подняться  в  столовую  и  поужинала
консервами, запивая их портвейном. Позже она  прогулялась  по  палубам,  и
молодой человек в полосатом пиджаке попросил разрешения  ее  сопровождать.
Гонора обрадовалась его обществу и возможности опереться на его  руку.  По
его словам, он путешествовал, чтобы отдохнуть от дел, и Гонора решила, что
он  удачливый  молодой  делец,  который,  совершенно  естественно,   хочет
повидать свет, прежде чем обзавестись женой и детьми. На миг она пожалела,
что у нее нет дочери, на которой он мог бы жениться. Тогда  она  подыскала
бы ему прекрасную должность в Сент-Ботолфсе; они поселились бы в одном  из
новых домов восточной части поселка и по воскресеньям приходили бы  вместе
с детьми навестить ее. Устав, она совсем захромала. Молодой человек  помог
ей спуститься в каюту и пожелал спокойной ночи.  У  него  были  прекрасные
манеры.
   На следующий день Гонора тщетно искала его в столовой и подумала, уж не
едет ли он другим классом или не принадлежит ли он к кутилам,  которые  не
являются к ленчу, а вместо того питаются бутербродами в  баре.  Вечером  в
сумерках он подошел к ней на  палубе,  где  она  ожидала,  пока  прозвонит
колокол к обеду.
   - Я не видела вас в столовой, - сказала она.
   - Почти все время я провожу у себя в каюте, - сказал он.
   - Но вы не должны быть таким необщительным. Вам надо заводить друзей  -
ведь вы очень привлекательный молодой человек.
   - Не думаю, чтобы вы хорошо отнеслись ко мне,  если  б  знали  обо  мне
правду.
   - Не понимаю, о чем вы говорите, - сказала Гонора. - Если вы из рабочих
или что-нибудь в этом роде, то для меня это не  имеет  никакого  значения.
Знаете, прошлым летом я отдыхала в горах, в Джеффри, и встретилась  там  с
очень милой дамой; я подружилась с вей, и она мне сказала то же самое. "Не
думаю, чтобы вы хорошо относились ко мне, - сказала она, - если бы  знали,
кто я такая". Тогда я спросила ее, кто она такая, и она ответила, что  она
кухарка. Ну и что ж, она была очень милая женщина, и я продолжала играть с
ней в карты, и  мне  было  совершенно  безразлично,  кухарка  она  иди  не
кухарка. Я не высокомерна. Среди моих  лучших  друзей  есть  такой  мистер
Хоуорт, он трубочист, и он часто заходит ко мне на чашку чая.
   - Я еду зайцем, - сказал молодой человек.
   Гонора с трудом перевела дух, набрав полные  легкие  морского  воздуха.
Вот  это  был  удар!  О,  почему  жизнь  оказывается  цепью  тайн?  Она-то
вообразила, что ее новый знакомый преуспевающий и удачливый  делец,  а  он
попросту нарушитель закона, отверженный.
   - Где вы ночуете? - спросила она. - Где вы едите?
   - Большей частью я ночую в туалете, - ответил он. - И я два дня  ничего
не ел.
   - Но нельзя же ничего не есть.
   - Знаю, -  печально  сказал  он.  -  Знаю.  Видите  ли,  я  рассчитывал
довериться кому-нибудь из пассажиров, и тогда, если бы он отнесся  ко  мне
по-дружески, он мог бы распорядиться, чтобы ему приносили обед в каюту,  и
делиться им со мной.
   На мгновение в Гоноре  возобладало  чувство  осторожности.  Он  казался
назойливым. Он действовал слишком поспешно. Тут у него громко забурчало  в
животе, и мысль о муках голода, которые он должен был испытывать, прогнала
прочь подозрения.
   - Как вас зовут? - спросила Гонора.
   - Гэс.
   - Так вот, я еду в двенадцатой  каюте,  палуба  Б,  -  сказала  она.  -
Спуститесь туда через несколько минут, а я позабочусь, чтобы вам  принесли
поесть.
   Войдя к себе в каюту, она позвонила официанту и заказала обед из  шести
блюд. Молодой человек пришел я спрятался в  ванной.  Когда  на  стол  были
поданы закрытые крышками судки, он вышел из своего  убежища,  и  Гонора  с
удовольствием смотрела, с каким аппетитом он ест.
   Покончив  с  обедом,  он  вытащил  пачку  сигарет  и  предложил  Гоноре
закурить, словно она  была  не  старухой,  а  его  милой  приятельницей  и
ровесницей.  Гонора  спросила  себя,  не  стала  ли  она   моложавей   под
благодатным воздействием морского воздуха. Она взяла сигарету и  испортила
четыре спички, пытаясь закурить. Когда сигарета наконец зажглась, от  дыма
у Гоноры появилось такое ощущение, будто ее горло  режут  ржавой  бритвой.
Она раскашлялась и обсыпала пеплом платье. Молодой человек словно бы и  не
заметил, как она уронила собственное  достоинство,  -  он  рассказывал  ей
историю своей жизни, и она изящно держала сигарету между пальцами, пока та
не погасла. От курения она определенно чувствовала себя моложе. Он  женат,
рассказывал гость. У него двое детей - Хейди и Питер, но жена его  сбежала
с каким-то моряком и увезла детей в Канаду. Где они теперь, он не знал. Он
работал конторщиком в страховом обществе, и жизнь  у  него  была  до  того
одинокая и бессмысленная, что однажды  во  время  обеденного  перерыва  он
проник на лайнер и уехал на нем. Что ему было терять? По крайней мере хоть
немного повидает свет, если даже его и отправят домой под конвоем.
   - Я скучаю по детям, - сказал он. - Это самое главное.  Знаете,  что  я
сделал на прошлое  рождество?  Купил  елочку,  из  тех,  что  продаются  в
магазинах стандартных цен, поставил ее в комнате, украсил,  купил  подарки
для детишек, а когда наступило рождество, сделал вид,  будто  они  ко  мне
пришли. Конечно, все это фантазия, но я развернул подарки и вел себя  так,
будто дети и вправду были у меня.
   После обеда Гонора научила его  играть  в  триктрак.  Он  очень  быстро
усвоил  правила  игры,   подумала   она,   и   вообще   он   исключительно
сообразительный молодой человек. Позор, думала  она,  что  ему  приходится
губить свою молодость и способности, живя в одиночестве, печали  и  тоске.
Он не был красив. Лицо у него было слишком подвижное, а усмешка  чуть-чуть
глуповатая. Но он еще совсем мальчик, подумала  Гонора,  и,  когда  станет
опытнее и добрее,  лицо  у  него  изменится.  Они  играли  в  триктрак  до
одиннадцати часов, и, по правде говоря,  с  тех  пор  как  она  уехала  из
Сент-Ботолфса, она еще ни разу не чувствовала себя такой  счастливой  или,
во всяком случае, такой довольной. Когда они пожелали друг другу спокойной
ночи, он замешкался у дверей; глядя на Гонору со своей чуть  глуповатой  -
или, может быть, лукавой? - усмешкой, он, казалось, намекал, что она могла
бы оставить его переночевать  на  свободной  койке  у  себя  в  каюте.  Но
хорошего понемногу, и она закрыла дверь у него перед носом.
   На следующий день  он  не  появился,  и  Гонора  недоумевала,  где  он,
голодный  и  одинокий,  скрывается  на  этом  большом  корабле.  Бульон  и
бутерброды, которые разносили по прогулочной палубе, лишь напомнили  ей  о
жестокой несправедливости жизни, и  она  не  получила  от  ленча  никакого
удовольствия. Днем она почти все время сидела у себя в каюте - на  случай,
если ему понадобится ее помощь. Как раз перед тем, как  зазвонил  колокол,
призывавший к обеду, в дверь тихо постучали, и  в  каюту  вошел  вчерашний
посетитель. После обеда Гонора вытащила доску  для  игры  в  триктрак,  но
молодой человек почему-то  нервничал,  и  она  выиграла  все  партии.  Она
сказала, что ему надо бы постричься, и, когда он ответил, что у  него  нет
денег, дала ему пять  долларов.  В  десять  часов  он  попрощался,  и  она
пригласила его завтра вечером снова прийти пообедать.
   Он не пришел. Когда в семь часов прозвонил  обеденный  колокол,  Гонора
вызвала официанта и заказала обед, чтобы все было готово для гостя, но  он
не пришел. Она не сомневалась, что его поймали  и  посадили  под  арест  в
трюм, и подумала, что надо бы пойти к капитану - похлопотать  за  молодого
человека, рассказать, как он одинок и несчастен. Однако же  решила  ничего
не предпринимать до утра  и  легла  спать.  Утром,  любуясь  океаном,  она
увидела его на верхней палубе; он смеялся и разговаривал с миссис Шеффилд.
   Гонора рассердилась. Она ревновала, хотя и пыталась убедить себя, будто
это просто разумное опасение, как бы миссис Шеффилд не предала  его,  если
он ей доверится. Он, конечно, видел Гонору - он ей даже рукой  помахал,  -
но продолжал весело болтать  с  миссис  Шеффилд.  Гонора  обозлилась.  Она
испытывала даже некоторую боль, утратив то  ощущение  довольства  и  уюта,
которое охватывало ее, когда они играли в триктрак у нее в каюте,  утратив
ощущение своей никем не оспариваемой полезности, своей незаменимости.  Она
обогнула нос и перешла на подветренную сторону,  чтобы  полюбоваться,  как
набегают волны. Она отметила, что сегодня, когда она расстроена,  огромные
агатового цвета  валы,  испещренные  белыми  гребнями,  кажутся  ей  более
могучими. Она услышала шаги на палубе и подумала, не он ли это. Не  пришел
ли  он  наконец  извиниться  за  то,  что  болтал  с  миссис  Шеффилд,   и
поблагодарить за проявленное великодушие? В одном она была уверена: миссис
Шеффилд не впустила бы пароходного зайца к себе в каюту и  не  кормила  бы
его обедами. Шаги прошли мимо, вслед за ними  другие,  но  она  напряженно
ожидала. Неужели он так и не придет? Тут кто-то остановился позади  нее  и
сказал:
   - Доброе утро, дорогая.
   - Не называйте меня "дорогой", - сказала Гонора, круто повернувшись.
   - Но для меня вы дорогая.
   - Вы так и не постриглись.
   - Я проиграл ваши деньги.
   - Где вы были вчера вечером?
   - Один симпатичный мужчина угостил меня в баре бутербродами и выпивкой.
   - Что вы рассказывали миссис Шеффилд?
   - Я ничего не рассказывал.  Она  рассказывала  мне  о  своей  орлоновой
одежде; впрочем, она пригласила меня выпить с ними перед ленчем.
   - Прекрасно, в таком случае они могут и накормить вас ленчем.
   - Но они не знают, что я еду зайцам, дорогая. Вы одна знаете  об  этом.
Никому другому я бы не доверился.
   - Ну если вы интересуетесь ленчем, то в полдень я могу быть  у  себя  в
каюте.
   - Лучше бы в половине второго или в два. Я не знаю, когда  мне  удастся
отделаться от Шеффилдов, - сказал он и отошел.
   В половине первого Гонора спустилась к себе в каюту и стала его ждать -
ибо, как у многих старых людей, ее часы минут  на  пятнадцать  -  двадцать
спешили, так что она всюду приходила на полчаса раньше и сидела сложа руки
в приемных, вестибюлях и коридорах, вполне отчетливо ощущая при этом,  как
бежит время. Он влетел в начале третьего и сперва отказался  спрягаться  в
ванной.
   - Если вы хотите, чтобы я пошла к капитану и  рассказала  ему,  что  на
борту есть безбилетный пассажир, я это сделаю, - сказала Гонора. - Если вы
этого хотите, я так и сделаю. Зачем  дожидаться,  пока  сведения  об  этом
дойдут до него из кухни, а они дойдут, если официант увидит вас здесь.
   В конце концов он спрятался в ванной, и  Гонора  заказала  ленч.  После
ленча он разлегся на диване и заснул. Она  сидела  в  кресле,  внимательно
глядя  на  него,  постукивая  ногой  по  ковру  и  барабаня  пальцами   по
подлокотнику. Он храпел и что-то бормотал во сне.
   Теперь Гонора увидела, что он не так уж и молод, Лицо  у  него  было  в
морщинах и желтоватое, в волосах пробивалась седина. Гонора  увидела,  что
моложавость его поведения - это уловка, обман, рассчитанный на  то,  чтобы
вызвать сочувствие какой-нибудь старой дуры вроде нее, хотя, без сомнения,
не ее одну он обвел вокруг пальца. Во сне он казался пожилым,  порочным  и
коварным, и она поняла, что  его  рассказ  о  двух  детях  в  об  одиноком
рождестве - сплошная ложь. Никакого простодушия в нем не осталось, если не
считать той наивности, с какой он рассчитывал поживиться за счет  одиноких
людей. Он казался мошенником, жалким мошенником, и все  же  она  не  могла
донести на него, не могла даже заставить себя его разбудить.  Он  спал  до
четырех, проснулся, рассеял  весь  ее  скептицизм  одной  из  своих  самых
молодых и обаятельных улыбок, сказал, что уже поздно, и ушел. В  следующий
раз Гонора увидела его в три часа ночи, когда он вытаскивал  из-под  ковра
ее пояс с деньгами.
   Он что-то задел, и шум разбудил ее. Она обомлела от ужаса - от ужаса не
перед ним, а перед тем, что в мире существует такая подлость; ее ужаснуло,
что ее здравый рассудок и знание людей оказались столь же непрочными,  как
двери и окна, защищавшие ее. Гонора слишком рассердилась, чтобы испугаться
вора.
   Она   повернула   ближайший    к    кровати    выключатель,    Зажглась
одна-единственная лампочка под потолком, слабый и жалкий огонек,  в  свете
которого эта сцена грабежа и предательства в самый темный час  ночи  среди
необъятного океана казалась тошнотворной фантазией. Он обернулся к  Гоноре
со своей самой лукавой улыбкой, взглянув  на  нее,  как  давно  потерянный
любящий сын.
   - Простите, что я вас разбудил, дорогая, - сказал он.
   - Положите деньги обратно.
   - Полно, полно дорогая, - сказал он.
   - Сейчас же положите деньги обратно.
   - Полно, полно, дорогая, не волнуйтесь.
   - Это мои деньги, и вы положите их туда, откуда вы их взяли.
   Гонора накинула на плечи халат и быстро спустила ноги на пол.
   - Послушайте меня, дорогая, - сказал он, - не двигайтесь с места. Я  не
хочу причинять вам боль.
   - Ах вот как, вы не хотите? - сказала Гонора, схватила медную  лампу  и
изо всей силы ударила его по голове.
   Глаза его закатились, улыбка исчезла. Он покачнулся влево и  вправо,  а
затем упал  мешком,  стукнувшись  головой  о  подлокотник  кресла.  Гонора
схватила поев в деньгами, потом заговорила в поверженным  грабителем.  Она
потрясла его за плечи. Она пощупала у него  пульс.  Пульса  как  будто  не
было. "Он мертв", - сказала она сама себе. Она не знала его фамилии, а там
как она на верила тому, что он о себе рассказывал, те не  знала  ничего  о
человеке, которого убила. В списке пассажиров его фамилия не значилась, он
не имел законного лица. Даже та роль, которую он играл в  ее  жизни,  была
обманом. Если она выкинет его труп через иллюминатор в море, никто никогда
об этом не узнает. Но поступить так было бы неправильно. Правильно было бы
позвать доктора, не заботясь о последствиях, и Гонора  пошла  в  ванную  и
торопливо оделась. Затем она  вышла  в  пустой  коридор.  Служебные  каюты
эконома и врача были заперты, и свет в них не горел. Она поднялась на один
марш по трапу до верхней  палубы,  но  в  танцевальном  зале,  в  баре,  в
комнатах отдыха - везде было пусто. Из темноты выступил какой-то старик  в
пижаме и подошел к ней.
   - Я тоже не могу заснуть, сестра,  -  сказал  он.  -  Джин  распутывает
клубок  забот  [перефразированные  слова  Макбета  из  трагедии   Шекспира
"Макбет": "Невинный сон, распутывающий клубок забот"  (акт  II,  сц.  2)].
Знаете, сколько мне лет? Я на семь дней моложе Герберта Гувера  и  на  сто
пять дней старше Уинстона Черчилля.  Я  не  люблю  молодежи.  Они  слишком
шумят. У меня трое внуков, и больше десяти минут я  не  могу  их  вынести.
Десять минут, и ни секунды больше. Моя дочь замужем за принцем. В  прошлом
году я им дал пятнадцать тысяч. В этом году ему нужно двадцать  пять.  Что
меня бесит, это его манера просить деньги. "Мне очень тяжело просить у вас
двадцать пять тысяч, - говорит он. -  Очень  тяжело  и  унизительно".  Мои
внучата не умеют говорить по-английски. Они зовут меня  Нонно...  [дедушка
(итал.)] Дайте отдых  ногам,  сестра.  Сядьте  и  побеседуйте  со  мной  и
помогите мне скоротать время.
   - Я ищу доктора, - сказала Гонора.
   - У меня отвратительная привычка цитировать Шекспира, - сказал  старик,
- но вас я пощажу.  И  еще  я  знаю  кучу  стихов  Мильтона.  И  "Сельское
кладбище" Грея [элегия  английского  поэта  Томаса  Грея  (1716-1771)],  и
"Ученого цыгана" Арнолда [стихотворение английского поэта и критика  Мэтью
Арнолда (1822-1888)]. Какими далекими нам кажутся все эти ручьи и луга!  У
меня нечиста совесть. Я убийца.
   - В самом деле? - спросила Гонора.
   - Да. Я торговал нефтепродуктами в Олбани. Оборот предприятия составлял
свыше  двух  миллионов  в  год,  Бензин,  нефть  и   ремонт   отопительной
аппаратуры. Как-то  вечером  мне  позвонил  один  человек  и  сказал,  что
форсунка у него издает какой-то странный звук.  Я  ответил,  что  до  утра
ничего сделать нельзя. Я мог бы послать к нему дежурного слесаря или пойти
сам, но я выпивал с приятелями, зачем мне было выходить ночью на мороз?  А
через полчаса его дом сгорел дотла, причину так и не установили. Там  были
муж, жена и трое маленьких детей. Всего пять гробов. Я часто о них думаю.
   Тут Гонора вспомнила, что оставила дверь своей  каюты  открытой  и  что
всякий, кто пройдет по коридору, может увидеть труп.
   - Сядьте, сядьте, сестра, - сказал старик, но она отмахнулась  от  него
и, хромая, спустилась по лестнице. Дверь ее каюты была открыта настежь, по
труп исчез. Что случилось? Кто-нибудь вошел и унес тело? А теперь ее  ищут
по всему кораблю? Она прислушалась, но шума шагов слышно не было - ничего,
кроме мощного дыхания океана и отдаленного хлопанья  двери,  когда  лайнер
слегка накренялся. Гонора закрыла дверь, заперла ее на замок и налила себе
портвейна. Если за ней придут, ей надо быть полностью  одетой;  во  всяком
случае, спать она не могла.
   Она сидела в каюте до полудня, когда  зазвонил  телефон  и  корабельный
эконом попросил ее зайти к нему. Он хотел только узнать, не желает ли она,
чтобы ее  багаж  доставили  из  Неаполя  в  Рим.  Гонора  приготовилась  к
совершенно иным вопросам и ответам и потому была чрезвычайно рассеянна. Но
что же все-таки случилось? У нее  оказался  какой-то  соучастник,  который
выкинул в иллюминатор труп безбилетного пассажира? Почти все ей улыбались,
но что они знали?  Или  он  сам  кое-как  выполз  из  ее  каюты  и  теперь
где-нибудь залечивает свои раны? Лайнер очень велик, на нем тысячи дверей,
поэтому найти молодого человека совершенно невозможно. Гонора искала его в
баре и в танцевальном салоне и даже осмотрела  чулан  для  метел  в  конце
коридора. Проходя мимо  открытой  двери  одной  из  кают,  она  как  будто
услышала его смех, но, когда она остановилась, смех прекратился  и  кто-то
закрыл  дверь.  Она  осмотрела  спасательные  шлюпки   -   как   известно,
традиционное убежище зайцев, - но все  спасательные  шлюпки  были  наглухо
задраены. Она чувствовала бы себя менее несчастной, если бы могла заняться
какой-нибудь привычной работой, например сгребанием и  сжиганием  листьев,
она даже подумала спросить у стюардессы, нельзя ли ей подмести коридор, но
поняла, какая это нелепая просьба.
   Гонора снова увидела зайца лишь в  тот  день,  когда  они  должны  были
прийти в Неаполь. Небо и море были серые. Воздух был удручающе сырой.  Был
один из тех дней, подумала она, когда время года не  определить,  -  день,
столь непохожий на лучшие дни весны или осени, один из тех хмурых дней, из
которых в конечном счете складывается год. Под  вечер  заяц,  покачиваясь,
прошел по палубе под руку с какой-то женщиной. Женщина была немолодая и  с
плохим цветом лица, но они смотрели друг другу в  глаза  как  любовники  и
смеялись. Проходя мимо Гоноры, он заговорил с ней.
   - Простите меня, - сказал он.
   Эта заключительная бесцеремонность взбесила Гонору.  Она  спустилась  к
себе в каюту. Все было уложено - ее книга и ее штопка, - так что ей  нечем
было занять себя. То, что она затем сделала, трудно объяснить. Она не была
ни рассеянной, ни беспечной, но выросла при газовом и свечном освещении  и
потому так и не научилась ладить  с  электроприборами  и  другой  домашней
техникой. Они казались ей таинственными и порой капризными; из-за того что
она совершенно не знала, как с ними обращаться, и всегда  торопилась,  они
часто ломались, давали короткое замыкание или вспыхивали  перед  самым  ее
носом. Ей никогда не приходило в голову, что виновата она сама,  напротив,
ей казалось, что какая-то темная  завеса  отделяет  ее  от  мира  техники.
Безразличное отношение ко всяким приборам, а также злоба  на  безбилетного
пассажира, возможно, и побудили  ее  сделать  то,  что  она  сделала.  Она
взглянула на себя в зеркало, нашла, что ее наружности  чего-то  недостает,
вытащила со дна чемодана старые щипцы для завивки  и  снова  сунула  их  в
штепсельную розетку.
   В  Неаполитанский  залив  они  вошли  с  погасшими  огнями.   Двигатели
бездействовали,  и  лайнер,  потеряв  управление,   шел   кормою   вперед,
увлекаемый отливом. Выслали два буксира,  чтобы  отвести  его  в  порт,  а
передвижной генератор гавани присоединили к корабельной сети,  чтобы  было
достаточно света для высадки. Гонора сошла на берег одной из первых. Звуки
голосов неаполитанцев казались ей воплями  дикарей,  и,  ступив  на  берег
Старого Света, она ощутила в себе тот же трепет, какой ощутили ее  предки,
когда несколько столетий тому назад пересекли  океан  и  достигли  другого
материка, чтобы дать там начало новой нация.









   Состав действующих лиц, участвовавших в Ядерной Революции, менялся  так
быстро, что о докторе Камероне ныне помнят только по нескольким  учиненным
им скандалам. На стене за его письменным, столом висело  распятие.  Фигура
Христа была из серебра или из свинца и принадлежала к числу тех  реликвий,
которые туристы приобретают на глухих улочках Рима и  относят  в  Ватикан,
чтобы папа  их  благословил.  Распятие  не  отличалось  ни  ценностью,  ни
красотой,  и  единственное  его  назначение  сводилось   к   тому,   чтобы
удостоверить, что доктор был неофитом, грешником поневоле,  так  как  было
известно, что он не  верил  ни  в  божественную,  ни  в  научную  экологию
природы;  однако  священник,  наставивший  его  на  путь  истинный,  особо
подчеркнул, что господь милосерд, и старый  ученый  преисполнился  истовой
веры в то, что некая благая сила управляет мирозданием, - это, впрочем, не
мешало ему не раз совершать чудовищные грехопадения. Он верил  и  публично
говорил, что брак не является  удовлетворительным  способом  генетического
отбора.  Для  Управления  военно-воздушных  сил  доктор  Камерон  поставил
несколько экспериментов по  изменению  хромосомных  структур,  дабы  резко
увеличить количество людей, которых называют  героями.  Он  верил,  что  в
самом недалеком будущем возникнет  генетическое  донорство  и  что  ученые
смогут четко управлять химизмом человеческой личности. Он легко сочетал  в
себе веру в вечное блаженство, веру в науку и беспокойство натуры,  считая
себя провозвестником будущего, в котором сам он  будет  уже  анахронизмом.
Камерон был гурманом и знал, как бессмысленно  напихивать  себя  улитками,
говяжьей вырезкой, соусами и винами, но любовь к хорошей еде была, по  его
мнению, признаком того, что он  -  человек  прошлого.  Равным  образом  он
считал анахронизмом  собственные  сексуальные  побуждения  -  раздражающее
беспокойство где-то внутри. Его жена уже двадцать лет как умерла, и у него
перебывала целая куча любовниц и экономок, но чем старше и  могущественней
он становился, тем большей осторожности от него требовали, и он уже не мог
без риска наслаждаться связью с какой-либо женщиной в Соединенных Штатах.
   Камерон принадлежал к числу тех достойных стариков, которые обнаружили,
что сладострастие - лучшее средство сохранить жизнь.  Во  время  любовного
акта биение его сердца напоминало уличный барабанный  бой,  возвещающий  о
казни, но похоть была для него лучшим  способом  погрузиться  в  забвение,
лучшим способом преодолеть злосчастные признаки  старости.  С  годами,  по
мере того как возрастал его страх перед смертью  а  тлением,  его  желания
становились все более необузданными. Однажды, когда он лежал в постели  со
своей любовницей Лючаной, в окно влетела муха и стала с жужжанием носиться
вокруг  ее  белых  плеч.  Его  стариковскому   сознанию   муха   предстала
своеобразным напоминанием о тлении, и он встал с постели в чем мать родила
и стал метаться по комнате со свернутой  в  трубку  газетой  "Ла  коррьеро
делла сера", безуспешно пытаясь убить отвратительное создание,  но,  когда
он снова лег в постель, муха была тут  как  тут  и  продолжала  жужжать  у
грудей Лючаны.
   В объятиях любовницы он чувствовал, что холод смерти  покидает  его;  в
этих объятиях он чувствовал себя непобедимым. Лючана жила  в  Риме,  и  он
встречался с нею там примерно раз в месяц. У этих поездок была, во-первых,
вполне официальная причина - Ватикан хотел иметь ракету, - и  причина  еще
более тайная, чем его любовные развлечения. В Риме он  встречался  с  темп
шейхами и магараджами, которым нужны  были  собственные  ракеты.  Команды,
подаваемые одной частью его тела  другой,  обычно  начинались  с  ощущения
щекотки, которое через день или два, в зависимости от того,  насколько  он
перегружал себя работой, становилось непреодолимым. Тогда Камерон летел на
реактивном самолете в Италию, а через несколько дней возвращался  в  самом
умиротворенном и великодушном настроении. Итак, однажды днем он вылетел из
Талифера в Нью-Йорк и заночевал в гостинице "Плаза". Его тоска  по  Лючане
возрастала с часу на час,  как  чувство  голода,  и,  лежа  в  гостиничной
постели, он позволил себе роскошь собрать ее воедино - губы, груди, руки и
ноги. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях  желанную  возлюбленную!
Он страдал, по его выражению, от простого воспаления.
   Утро было туманное, и, выйдя из гостиницы.  Камерон  прислушивался,  не
раздастся ли шум самолета, чтобы определить, не  закрыт  ли  аэродром,  но
из-за грохота уличного движения ничего нельзя было расслышать. Взяв такси,
он поехал в Айдлуайлд [международный аэропорт в Нью-Йорке  (ныне  аэропорт
имени Джона Кеннеди)] и стал в  очередь  за  билетом.  Произошла  какая-то
ошибка, и ему дали билет в туристский класс.
   - Я хотел бы обменять на первый класс, - сказал он.
   - Простите, сэр, - ответила девушка, - но на этом самолете нет  первого
класса. - Она не взглянула на него и продолжала разбирать бумаги.
   - За последний год я тридцать три раза летал по этой  линии,  -  сказал
доктор, - и, думается, имею право  на  то,  чтобы  мне  оказали  некоторое
предпочтение.
   - Мы никому  не  оказываем  предпочтения,  -  сказала  девушка.  -  Это
противозаконно.
   Она явно никогда не видела его по телевизору,  и  его  нависшие  густые
брови не произвели на нее впечатления.
   - Послушайте-ка, барышня... - Его скрипучий,  визгливый  голос  вызывал
враждебные чувства у всех, кто был  в  пределах  слышимости.  -  Я  доктор
Лемюэл Камерон. Я лечу по государственным делам и сообщу о вашем поведении
вашему начальству...
   - Мне очень жаль, сэр, но  из-за  тумана  все  перепуталось.  Свободное
место в первом классе у нас есть  только  на  вечерний  рейс  в  следующий
четверг, если вы готовы подождать.
   Камерона  взволновало  полное  невнимание  девушки   к   его   высокому
положению, ее безразличие или явная неприязнь,  и  он  вспомнил  обо  всех
других людях, которые относились к  нему  скептически  и  даже  враждебно,
словно вся его блестящая карьера была пустым  самообманом.  В  особенности
такого рода девушки, в форме, в заморских шапочках, с крашеными волосами и
в узких юбках, казались ему столь же далекими, как листва  давно  вымерших
деревьев. Куда эти девушки уходят, когда заканчиваются рейсы и закрываются
кассы? Казалось, они захлопывают какую-то ставню, отгораживаясь  от  него;
казалось, они сделаны из другого материала,  чем  мужчины  и  женщины  его
времени, казалось, они в  высшей  степени  равнодушны  к  его  мудрости  и
могуществу, которые должны были бросаться в глаза с первого взгляда.
   - Должен вам объяснить, - мягко  сказал  Камерон,  -  что  я  пользуюсь
правом первоочередности и что в случае необходимости  могу  требовать  для
себя место.
   - Посадка на ваш самолет - в секции номер восемь, - сказала девушка.  -
Если вы согласны ждать до вечера четверга, я могу вам дать билет в  первом
классе.
   Камерон прошел по длинному коридору  туда,  где  кучка  жалких  на  вид
мужчин и женщин ожидала  посадки  в  самолет.  Это  были  главным  образом
итальянцы, в большинстве своем рабочие,  официанты  и  горничные,  которые
летали  на  месяц  домой  повидаться  со  своей  мамочкой  и  похвастаться
нарядами, купленными в магазине готового платья.  Камерон  любил  вытянуть
ноги в салоне первого класса, попивать  первоклассное  вино  и  любоваться
просветами в небе из иллюминатора первого класса, пока самолет на огромной
скорости летит к Риму, но туристский класс сильно  отличался  от  того,  к
чему он привык, и напомнил ему о первых днях авиации.  Найдя  свое  место,
Камерон жестом  подозвал  стюардессу,  еще  одну  невозмутимую  девушку  с
ослепительной улыбкой, в узкой юбке и с выкрашенными в  серебристо-золотой
цвет волосами.
   - Мне обещали место в первом  классе,  если  кто-нибудь  не  явится,  -
сказал он, отчасти чтобы осведомить стюардессу о положении дел, а  отчасти
чтобы дать понять окружающей его разношерстной публике, что он не имеет  к
ней никакого отношения.
   - Мне очень жаль, сэр,  -  сказала  девушка  с  ослепительной  в  своей
неискренности улыбкой, - но на этом самолете нет мест первого класса.
   Затем она любезно усадила на  места  подле  него  болезненного  на  вид
итальянского мальчика и его мать с  грудным  ребенком  на  руках.  Камерон
повернулся к ним с беглой улыбкой и спросил, не летят ли они в Рим.
   - Si  [да  (итал.)],  -  устало  сказала  женщина,  -  моя  не  говорит
английский.
   Как только они сели, она вынула из коричневого бумажного мешка  бутылку
с лекарством и протянула ее сыну. Мальчик не хотел принимать лекарство. Он
прикрыл рот рукой и повернулся к Камерону.
   - Si deve, si deve [нужно, нужно (итал.)], - уговаривала мать.
   - No, mamma, no, mamma [нет, мама,  нет,  мама  (итал.)],  -  упрашивал
мальчик, но она заставила его выпить.
   Несколько   капель   лекарства   пролились   на   одежду   мальчика   и
распространяли отвратительный сернистый запах.  Стюардесса  закрыла  дверь
салона, и пилот объявил по-итальянски, а затем  по-английски,  что  высота
облачности  нулевая  и  что  они  не  получили  разрешения  на  взлет,  но
ожидается, что туман, nebbia, скоро рассеется.
   У Камерона затекли ноги, и, чтобы отвлечься от  неприятной  обстановки,
он стал думать о Лючане. Он подробно вспоминал  все  части  ее  тела,  все
черты лица, словно описывал их кому-нибудь из знакомых. Он  пояснял,  что,
будучи уроженкой Тосканы, она сохранила стройную фигуру, даже зад у нее не
отяжелел, и, если бы не походка, замечательная римская походка, она  могла
бы вполне  сойти  за  парижанку.  Она  была  изящна,  объяснял  он  своему
воображаемому  знакомому.  Она  обладала  тем  изяществом,   какое   редко
встречается у итальянских красавиц: тонкие запястья,  изящные  кисти  рук,
округло-нежные плечи. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную
возлюбленную! Кровь  устремилась  от  бедер  к  мозгу,  и  Камерона  снова
охватило  мучительное  возбуждение.  Он  вспомнил  некоторые   подробности
любовных забав, которые позволил  себе  во  время  последнего  свидания  с
Лючаной. Его возбужденно росло, и вместе с ним росла кривая  отвращения  к
самому  себе,  росла  упорная  жажда  благопристойности,   уживавшаяся   с
неистовствами буйной плоти. Он хорошо знал, что его  плоть  безрассудна  -
настолько безрассудна, что требовала  немедленного  удовлетворения  своего
желания  здесь,  в  салоне  пассажирского  самолета,  где  его  ближайшими
соседями были больной мальчик с матерью; но его  совесть,  цеплявшаяся  за
мечту о благопристойности, была, казалось, еще более  безрассудной.  Вдруг
маленького мальчика, сидевшего  слева  от  Камерона,  вырвало  лекарством,
которое мать заставила его выпить. Рвота пахла горечью - горечью цветочной
воды.
   Это омерзительное происшествие начисто покончило с эротическими грезами
Камерона. Приступ тошноты у мальчика мгновенно охладил пыл  сладострастных
мечтаний. Камерон помог стюардессе  вытереть  бумажными  полотенцами  свой
забрызганный костюм и вежливо ответил на извинения матери.  Он  снова  был
самим собой,  рассудительным,  властным,  высокоинтеллигентным  человеком.
Затем пилот объявил на двух языках, что разрешения  на  взлет  не  дают  и
самолет пока уведут в ангар. Высота облачности все еще была нулевая, но  в
течение часа ожидалась перемена ветра и прояснение.
   Самолет поставили в ангар, где  не  на  что  было  смотреть.  Некоторые
пассажиры вытянули ноги в проход.  Никто  не  жаловался,  разве  только  в
шутку, и  большинство  говорило  по-итальянски.  Камерон  закрыл  глаза  и
попытался заснуть, но Лючана своей легкой походкой  опять  шагнула  в  его
мечты. Он уговаривал ее уйти, оставить его в покое, но она лишь смеялась и
снимала с себя  одежду.  Он  открыл  глаза,  чтобы  окружающая  обстановка
отрезвила его. Грудной ребенок плакал. Стюардесса принесла ребенку  соску,
а командир экипажа объявил, что туман сплошной. Через несколько  минут  их
отвезут в нью-йоркскую  гостиницу,  и  там  они  будут  ждать,  пока  небо
прояснится.  Там  их  бесплатно  накормят  за  счет   авиакомпании;   рейс
намечается на четыре часа дня.
   Доктор тяжело вздохнул.  Почему  их  не  могут  поместить  в  гостиницу
"Интернациональ"? - спросил он  стюардессу.  Та  объяснила,  что  ни  один
самолет не поднялся в воздух и гостиницы в аэропорту переполнены. В  ангар
въехал автобус, и все покорно сели в него и  вернулись  в  город,  где  их
поместили в  захудалую,  явно  третьеразрядную  гостиницу.  Около  полудня
Камерон зашел в бар и заказал выпивку и ленч.
   - Вы с рейса номер семь? - спросила официантка.
   Он ответил утвердительно.
   - Извините, - сказала она, - но пассажиров с седьмого  рейса  кормят  в
столовой, где им подают plat du jour [дежурное блюдо (фр.)].
   - Я заплачу за ленч, - сказал Камерон. - И принесите  мне,  пожалуйста,
выпить.
   -  Бесплатная  подача  коктейлей  не  распространяется  на   пассажиров
туристского класса, - сказала официантка.
   - Я заплачу за выпивку и заплачу за ленч.
   - В этом не будет необходимости, - сказала официантка, - если вы только
перейдете в другой зал.
   - Неужели, по-вашему, я похож  на  человека,  который  не  в  состоянии
заплатить за ленч? - спросил Камерон.
   - Я только стараюсь объяснить вам,  что  авиакомпания  должна  оплатить
ваше питание.
   - Я понял, - сказал Камерон. - Теперь принесите  мне,  пожалуйста,  то,
что я заказал.
   После ленча он  сидел  в  номере  гостиницы  и  смотрел  по  телевизору
какой-то спектакль, а в четыре  часа  позвонил  и  попросил  принести  ему
бутылку виски. В шесть часов позвонили с аэродрома и сообщили,  что  вылет
назначен на полночь и что к восьми часам к гостинице будет подан  автобус.
Камерон поужинал  неподалеку  в  ресторане  и  присоединился  к  остальным
пассажирам, которых уже начал  ненавидеть.  В  половине  двенадцатого  они
заняли свои места в самолете и поднялись в воздух в назначенное время;  но
самолет был старый и очень шумный и летел так низко, что Камерон мог  ясно
различить огни Нантакета, когда самолет шел над островом. Бутылку виски он
взял с собой и потягивал из нее до тех пор, пока не  заснул.  Во  сне  его
снова преследовали мучительные видения Лючаны.  Когда  он  проснулся,  уже
рассветало и самолет снижался, но не в Риме, а  в  Шанноне,  где  пришлось
сделать непредвиденную посадку для ремонта двигателей. Из Шаннона  Камерон
послал Лючане телеграмму, но прерванный рейс был возобновлен только в пять
часов дня, и самолет прибыл в Рим лишь на рассвете следующего дня.
   Бар и ресторан в аэропорту были закрыты.  Камерон  позвонил  Лючане  по
телефону. Она,  конечно,  еще  спала  и  разозлилась,  что  ее  разбудили.
Телеграммы она не получила. Увидеться с ним  она  сможет  только  вечером.
Встретится с ним в ресторане Квинтереллы в восемь часов. Камерон умолял ее
дать ему возможность увидеться с ней раньше - разрешить ему прийти  к  ней
сейчас же.
   - Пожалуйста, дорогая, пожалуйста, - жалобно просил он.
   Лючана повесила трубку. Он поехал  на  такси  в  Рим  в  снял  номер  в
гостинице  "Эдем".  Было  еще  раннее  утро,  и  люди  на  улицах,  одетые
по-рабочему, спешили, как жарким утром спешат на работу люди во всем мире.
Камерон принял душ и лег в постель, чтобы отдохнуть, томясь  по  Лючане  и
проклиная ее;  однако  злость  отнюдь  не  уменьшила  его  желания,  и  он
испытывал адские муки. О,  в  дождь  и  ветер  держать  в  своих  объятиях
желанную возлюбленную!
   Предстояло как-то убить день.  Камерон  никогда  не  видел  Сикстинской
капеллы, да и всех других  достопримечательностей  города  и  подумал,  не
заняться ли ему их осмотром. Возможно, голова у него от этого  прояснится.
Он оделся и, выйдя на улицу, стал искать какой-нибудь  из  тех  знаменитых
музеев или соборов, о которых так много  слышал.  Вскоре  он  очутился  на
площади, где стояли три церкви - с виду старинные. Двери первой  и  второй
были заперты, но  третья  церковь  была  открыта,  и  он  вошел  в  темное
помещение, где сильно пахло пряностями. На передней скамейке сидели четыре
женщины, и священник в грязном стихаре служил мессу. Камерон  огляделся  в
надежде увидеть сокровища искусства, но крыша над часовней справа от него,
по-видимому, протекала, и роспись там, которая, вероятно, была  прекрасной
и ценной, на самом деле облупилась и покрылась  пятнами  от  сырости,  как
стена в меблированной комнате. Следующая часовня была  расписана  фигурами
голых мужчин, дующих в трубы, а еще в следующей было так темно, что ничего
нельзя  было  разглядеть.  Там  висело  объявление  на  английском  языке,
гласившее, что если опустить в отверстие монету в десять лир, то  зажжется
свет; Камерон так и сделал, и  перед  ним  предстало  большое  изображение
окровавленного человека в смертных муках, распятого вниз головой.  Камерон
никогда не любил напоминаний о том, как его плоть восприимчива к  боли,  и
быстро вышел из церкви на залитую ослепительным  светом  знойную  площадь.
Там было кафе с тентом; он сел за столик и выпил кампари. Молодая женщина,
переходившая улицу, напомнила  ему  Лючану,  но,  если  даже  она  и  была
проституткой, он жаждал не ее, а Лючану. Лючана была проституткой, но  это
была его проститутка, и  в  его  отношении  к  ней  где-то  под  грубостью
неистовых желаний таилась трогательная романтика. Лючана, думал он, из тех
женщин, которые даже туфли надевают так, словно от  этого  зависят  судьбы
мира.
   О, в дождь и ветер держать  в  своих  объятиях  желанную  возлюбленную!
Почему жизнь так немилосердно мучает его, почему кажется непристойным  то,
что для него - единственная  стоящая  реальность?  Он  думал  о  квантовой
теории, о постоянной Митлдорфа, об открытии гелия в тетрасфере, но это  не
имело отношения к его тоске. Неужели все мы безжалостно втиснуты во время,
бесчувственные, тупые,  тщеславные,  глухие  к  зовам  любви  и  рассудка,
лишенные способности к размышлению и к самооценке? Неужели пробил его  час
и единственным напоминанием  о  его  интеллекте,  о  прежней  несокрушимой
стойкости был запах рвоты? На своем веку он видел, как  работавшие  с  ним
ученые светила сходили с орбиты в  погрязали  в  непроходимой  глупости  и
тщеславии,  претендовали  на  открытия,  которых  не  совершали,  заменяли
полезных  людей  подхалимами,  выставляли  свои  кандидатуры  в  конгресс,
направляли петиции и разоблачали  воображаемые  вражеские  козни  во  всем
мире. Он и теперь не меньше прежнего уважал чистоту  и  благопристойность,
но, казалось, теперь был как  будто  бы  хуже  вооружен,  для  того  чтобы
осуществлять это уважение на  практике.  Его  мысли  носили  отвратительно
грубый, порнографический характер. Он  словно  видел  некий  образ  самого
себя, далекий и  существующий  отдельно  от  него,  вроде  изображения  на
киноэкране, - образ человека, всеми  отринутого  и  безнадежно  погибшего,
занятого под дождем на глухих улицах незнакомого  города  каким-то  делом,
которое  грозит  ему  самоуничтожением.  Где  были  его  добродетели,  его
выдающийся ум, его здравый смысл? Когда-то я  был  неплохим  человеком,  с
грустью подумал Камерон. Он страдальчески закрыл  глаза  и  в  кинокадрах,
безостановочно мелькавших под тонкой кожей его век,  увидел  самого  себя,
идущего, спотыкаясь, по мокрой булыжной мостовой под старомодными уличными
фонарями, падающего все ниже, ниже, ниже, некогда  трудившегося  на  благо
человечества, а  теперь  погрязшего  в  глупости,  отличавшегося  когда-то
высокой интеллектуальностью, а теперь ставшего таким примитивным. Тут  его
стал мучить противный дурацкий валик, который вращается не то в голове, не
то в душе и на котором записаны старинные псалмы и  танцевальные  мелодии,
музыкальная свалка, где скапливаются и гниют в своем бесконечном идиотизме
повторяющиеся  по  первому  зову  туристские  песни,  песни  из  рекламных
радиопередач, марши  и  фокстроты  с  их  пустенькими  стихами  и  пошлыми
мелодиями, в полной сохранности сидящими в памяти.  "Я  запел  ипподромный
блюз" - звучало в этом отделе его мозга. Эту мелодию  Камерон  слышал  лет
сорок назад на  дребезжащем  граммофоне,  и  все  же  он  не  мог  от  нее
отделаться:

   Я запел ипподромный блюз,
   Запел - и чуть не заплакал;
   Запел ипподромный блюз -
   Все деньги я бросил на кон.

   Камерон ушел из кафе и направился обратно  в  гостиницу  "Эдем",  но  в
мозгу все звучало:

   На ипподроме грязь,
   А мне и горько и тошно;
   Где же мне денег взять,
   Чтоб туфли купить для крошки.

   Он поднимался по виа Систина, а песня все звучала:

   Я пою ипподромный блюз,
   Пою и чуть не плачу...

   В вестибюле гостиницы  Камерона  ждал  молодой  человек,  один  из  тех
элегантно  причесанных  юнцов,  которые  околачиваются  возле  Пинчо.   Он
назвался братом Лючаны и сказал, что ей необходимо  уплатить  портнихе  за
платье, которое она наденет сегодня вечером. Вынув из кармана конверт,  он
передал Камерону записку Лючаны к счет на сто тысяч  лир.  Камерон  вернул
счет незнакомцу и сказал, что уплатит по нему вечером.
   - Она не прийти, если вы не заплатить, - сказал юноша.
   - Скажите ей, чтобы она мне позвонила, - сказал Камерон.
   Он поднялся на лифте  и  едва  успел  войти  в  комнату,  как  зазвонил
телефон. Это была Лючана. Камерон ясно представлял себе, как она крутит  в
пальцах телефонный шнур.
   - Вы заплатить по счету, - сказала она, - или я с вами не  встречаться.
Вы давайте ему деньги.
   На миг у него мелькнула мысль бросить трубку, бросить  Лючану,  но  шум
римского транспорта на римских улицах напомнил ему, как далек он от  дома,
что, в сущности, у него нет дома, нет друзей и что между ним и тем местом,
где он приносит пользу, простирается океан. Он находится слишком,  слишком
далеко. Поведение и время  были  линейны  и  упорядочены;  человек  мчится
сквозь жизнь, а угрызения совести хватают его, как собака, за поджилки. Ни
здравый смысл, ни соображения Справедливости или добродетели  уже  его  не
образумят.
   В дверь тихонько постучали,  и  вошел  ласковоглазый  посланец  Лючаны.
Камерон велел ему подождать, но шум, доносившийся с  улицы,  решил  участь
старого физика. Проведя с нею час, он снова станет самим собой,  гордым  и
великодушным, но, чтобы достигнуть этого, он должен смириться  перед  тем,
что его надуют, унизят, обведут вокруг  пальца.  Лючана  одурачила  его  и
поставила в безвыходное положение.
   - Ладно, - сказал Камерон.
   Они по жаре  дошли  до  Banco  di  Santo  Spirito  [банк  святого  духа
(итал.)], где он получил по чеку триста тысяч лир и отдал  парню  его  сто
тысяч. Затем - и это был единственный способ, каким он мог  выказать  свое
презрение или выразить свое я, - он прошел мимо юноши и вышел из банка.
   День тянулся тягостно. В семь часов Камерон принял душ и пошел  на  виа
Венето выпить кампари. Лючана всегда  опаздывала,  он  не  знал  ни  одной
женщины, которая бы не опаздывала, так что раньше девяти  Лючана  вряд  ли
придет в ресторан  Квинтереллы.  На  этот  раз  ей  следовало  вести  себя
осторожней; она должна была понять, что его терпение может лопнуть, что он
человек с характером. А так ли это? Осмелится ли он отказаться,  если  она
велит ему стать на колени и залаять по-собачьи? Он сидел в кафе до восьми,
потом вышел на улицу и зашагал вниз по склону холма. У него было тяжело на
сердце, его охватило  вожделение  и  грусть,  и  он  чувствовал,  как  это
унизительно - думая о Лючане, становиться таким дураком. Камерон переходил
Пьяцца-дель-Пополо. Где-то зазвонил  церковный  колокол.  Камерона  всегда
удивляли римские чугунные колокола с их нестройным звоном, которые  вместе
со своими сверстниками  фонтанами  вели  безнадежную  борьбу  против  шума
уличного движения. Потом  с  холмов  донесся  раскат  грома.  Этот  грохот
казался отзвуком волнений его юности, а каким сильным, красивым юношей  он
некогда был! Мгновение спустя воздух Рима наполнился густым серым  дождем.
Он лил как бы с озорной горячностью.
   Камерон застрял у  фонтана  посреди  площади.  К  тому  времени,  когда
движение перекрыли, он так вымок, словно выкупался в этом фонтане; все  же
он перебежал площадь и укрылся в церковном портике. Портик был  переполнен
римлянами, и ему пришлось растолкать их, чтобы найти  место  для  себя.  В
толпе все  пихали  друг  друга  без  всякой  деликатности  и  без  всякого
стеснения, но Камерон держался со всей стойкостью, на какую был  способен.
Когда дождь прекратился - а прекратился он так же внезапно, как и начался,
- Камерон снова вышел на  площадь  и  взглянул  на  свою  одежду.  Рубашка
прилипла к телу, галстук потерял всякую форму, от  складки  на  брюках  не
осталось и следа, а когда он спустил о плеч фалды пиджака, то увидел,  что
его бумажник исчез.
   От этого удара он прямо замер на месте. То, что он  почувствовал,  было
гораздо сильней, чем негодование. Это была глубочайшая печаль,  словно  от
утраты каких-то способностей или жизненно важных органов  -  шести  дюймов
кишок,  желчного  пузыря  или  нескольких  коренных  зубов,  -  тяжкий   и
обессиливающий шок от хирургического вмешательства. Бумажник можно  купить
новый. Там, откуда он приехал, у него была куча денег, но в данный  момент
потеря была мучительна и невосполнима, и он чувствовал себя виноватым.  Ни
рассеянностью, ни опьянением, ни какой-либо другой оплошностью он не помог
вору - и все же чувствовал себя обманутым и одураченным,  старым  идиотом,
дожившим до такого возраста, когда  он  начинает  пускать  на  ветер  свое
состояние, терять билеты и деньги и становиться обузой для всех на  свете.
Где-то колокол пробил полчаса, и  грубый  железный  звук  напомнил  ему  о
Лючане, о грубой целесообразности любовного акта. Мысль о Лючане заглушила
в нем чувство утраты, он даже выпрямился, несмотря на мокрую одежду. О,  в
дождь и ветер держать в своих объятиях желанную  возлюбленную!  Он  ступил
ногой в большую кучу собачьего помета.
   Почти пять минут ушло у Камерона на то, чтобы очистить ботинок;  как  и
рвота мальчика в самолете, это подействовало успокаивающе на его  чувства,
вернуло его  к  действительности.  Все  это  нагромождение  препятствий  -
задержка с вылетом, больной ребенок, гроза - в конце концов могло охладить
его пыл. Но до ресторана оставалось каких-нибудь  десять  шагов,  и  через
несколько минут он будет со своей лебедью - своей лебедью, которая поведет
его в рай, разукрашенный зеленью и золотом. Он решительно подошел к  двери
ресторана, но она была заперта. Почему  в  окнах  темно?  Почему  ресторан
кажется  заброшенным?  Но  вот  он  увидел  на  двери  фотографию   Энрико
Квинтереллы, обрамленную самшитовым венком с траурной лентой; в этот самый
день где-то в Риме Квинтерелла,  окруженный  женой  и  детьми,  приобщился
святых тайн и покинул земную юдоль.
   Смерть  закрыла  ресторан,  погасила  свет.  Синьор  Квинтерелла  умер.
Внезапно на Камерона нахлынуло волнующее чувство  освобождения,  он  снова
стал самим собой; его душа как бы ощутила настойчивую тягу к пристойности.
Лючана была проституткой, ее  постель  -  преисподней,  а  он  волен  жить
благоразумно, волен выбирать между добром и злом.  Его  охватило  ощущение
чистоты,  возникшее  без   всякого   принуждения,   и   он   преисполнился
благочестивой благодарности  к  тем  случайностям,  которые  даровали  ему
освобождение. В "Эдем" он вернулся словно другим человеком, крепко заснул,
и во сне его не покидало чувство, что его щедро одарили. Утром он  вылетел
в Нью-Йорк и в тот же день вернулся в Талифер, убежденный, что мирозданием
управляет некая благая сила.





   Однажды вечером Каверли уложил чемодан  и  вместе  с  Камероном  и  его
ближайшими сотрудниками выехал в Атлантик-Сити,  по-прежнему  оставаясь  в
неведении   относительно   той   роли,   какую   ему   предстоит   играть.
Неопределенность  положения  смущала  его.  Один  из  сотрудников   сказал
Каверли, что Камерон выступит на научной конференции с докладом о взрывной
силе, которая в миллион раз превышает силу молнии и может быть создана без
особых затрат. И это было все, что Каверли мог  понять.  Камерон  сидел  в
стороне от остальных и  читал  книгу  в  бумажной  обложке;  вытянув  шею,
Каверли разглядел, что она называется "Симаррон, роза  Юго-Запада"  [роман
Эдны Фербер (1887-1968)],  Каверли  впервые  находился  в  обществе  людей
такого ранга и, естественно, с интересом прислушивался к разговорам  своих
спутников, но, по правде говоря, не мог понять их  точки  зрения,  не  мог
даже понять их языка. Они говорили  о  термических  рунионах,  толоптерах,
страбометрах, траншонах и подулях.  Это  был  чужой  язык,  притом  самого
непонятного,  по  мнению  Каверли,  происхождения.  В  нем   нельзя   было
проследить ни элизии, ни субституций, обусловленных горной цепью,  большой
рекой или близостью моря. Каверли допускал, что  самый  тщедушный  из  его
спутников может разрушить гору, но внешне ни одного из  них  никак  нельзя
было заподозрить в том, что ему подвластны силы, способные разрушить  мир.
На своем синтетическом языке они говорили о  молнии,  но  их  голоса  были
голосами людей - время от времени нервными и напряженными,  прерывавшимися
кашлем и смехом, слегка различавшимися местными акцентами  и  интонациями.
Один из сотрудников Камерона был воинствующим гомосексуалистом, и  Каверли
спрашивал себя, существует ли какая-нибудь связь между циничной философией
этого человека и его научной деятельностью. У другого его спутника  пиджак
пузырился на лопатках.  Еще  один,  по  фамилии  Браннер,  носил  галстук,
разрисованный подковами. У третьего была нервная привычка дергать себя  за
брови, и  все  они  были  заядлыми  курильщиками.  Как  и  прочих  мужчин,
рожденных женщинами, их одолевали все жестокие капризы  плоти.  Они  могли
без особых затрат уничтожить большой  город,  но  преуспели  ли  они  хоть
сколько-нибудь в разрешении конфликта между ночью и днем, между разумом  и
слепым инстинктом? Играли ли похоть, гнев и страдание чуть меньшую роль  в
их жизни? Были ли они избавлены от зубной боли, изнурительного возбуждения
и усталости?
   Камерон и его спутники  остановились  в  гостинице  "Хэддон-холл",  где
Каверли получил отдельный номер. Браннер, дружески относившийся к Каверли,
посоветовал ему побывать на открытых лекциях. Каверли так и сделал. Первую
лекцию - о правовых проблемах космического пространства -  читал  какой-то
китаец. Он говорил по-французски, и синхронный перевод  передавался  через
наушники. Юридические термины были знакомые, но Каверли не мог  уразуметь,
какое отношение они имеют к космосу. Ему  трудно  было  применить  к  Луне
такие понятия, как национальный суверенитет. В следующей лекции  речь  шла
об экспериментах по  отправке  человека  в  космос  в  мешке,  наполненном
жидкостью. Затруднение состояло в том, что люди, погруженные  в  жидкость,
страдали  тяжелой,  иногда  неизлечимой  потерей  памяти.  Каверли   хотел
представить себе эту картину со всей серьезностью, без всякого  юмора,  но
как ему было согласовать образ человека в мешке  с  маленьким  поселком  в
Новой Англии, где он вырос и где сложился его характер? Казалось, на  этой
стадии Ядерной Революции мир  вокруг  Каверли  изменяется  с  непостижимой
быстротой, но если эти изменения  поистине  непостижимы,  то  какую  линию
поведения  ему  избрать,  какой  совет   дать   сыну?   Неужели   у   него
атрофировалась способность отличать истину от лжи?
   Выйдя из зала, где проходила лекция, Каверли столкнулся с  Браннером  и
предложил  ему  вместе   позавтракать.   Он   хотел   удовлетворить   свою
любознательность. По сравнению с неподкупной научной  честностью  Браннера
ритмы   собственного   характера   представлялись   ему   изменчивыми    и
сентиментальными. Браннер  своим  самообладанием  бросал  вызов  правилам,
которых придерживался Каверли, его представлению о  приносимой  пользе,  и
Каверли хотелось знать, очень ли это несовременно - получать  удовольствие
от совершенно ненаучного ландшафта, каким он  любовался,  прогуливаясь  но
дощатому настилу на пляже в Атлантик-Сити.  Справа  пели  волны,  а  слева
вставало красочное зрелище той таинственной цивилизации, которая возникает
по берегам морей и,  явно  связанная  с  миром  тайн  -  с  прорицателями,
хиромантами, гадалками на картах и на кофейной гуще, азартными игроками, -
как бы рождается в громогласном споре между океаном и  сушей.  Просоленный
воздух, казалось, был полон прорицателей.
   Каверли интересовало, какое  впечатление  производило  это  зрелище  на
Браннера. Пробуждал ли в нем запах жареной свинины какие-то воспоминания -
или,  как  он  говорил,  ассоциации?  Вызывают  ли  в  нем   вздохи   воли
романтические видения возможных приключений? Каверли  взглянул  на  своего
спутника, но Браннер смотрел на окружающее так спокойно, так  бесстрастно,
что Каверли ничего не спросил. Он догадывался, что Браннер видел  то,  что
можно было видеть, - океан, дощатый настил, фасады нескольких лавок,  -  а
заглянув в будущее, что, впрочем, было бы маловероятно, он  увидел  бы  на
месте снесенных лавок площадки для игр, бейсбольные стадионы и  рощи,  где
можно устраивать пикники. Но кто  из  них  не  прав?  Мысль  о  том,  что,
возможно, не прав он сам, очень  огорчала  Каверли,  Браннер  сказал,  что
никогда не ел омаров, и они зашли в старый, сколоченный из шпунтовых досок
омаровый чертог, находившийся тут же рядом.
   Каверли заказал виски. Браннер потягивал пиво и громко ворчал по поводу
цен. У него была очень большая голова и густая, но не темная щетина. Утром
он, должно быть, побрился,  правда  не  очень  тщательно,  и  контуры  его
каштановой бороды теперь, в полдень, ясно обозначились. Он был  бледен,  и
эту бледность еще сильнее подчеркивали большие розовые уши.  Розовый  цвет
резко обрывался в том месте, где уши примыкали к голове, Кроме ушей, все у
него было совершенно бледным. И бледность происходила не от болезни  и  не
от распутства, это была не левантийская или средиземноморская бледность  -
вероятно, Браннер унаследовал ее от предков  или  заработал  в  результате
беспорядочного  питания,  -  но  надо  отдать  ему   должное,   это   была
мужественная бледность толстокожего человека, освещенная пылающими  ушами.
В нем было свое очарование, как и у всех сотрудников Камерона,  и  Каверли
подумал, будто это очарование основано на том, что все они способны видеть
преграды, которые предстоит преодолеть, способны видеть будущее, ревностно
искать и находить пути к прогрессу и к переменам. Браннер пил  свое  пиво,
словно ожидая, что оно выведет его из строя, и в этом  состояло  еще  одно
его отличие. За одним-единственным исключением все они были  воздержанными
людьми. Каверли не отличался воздержанностью, но в своей  невоздержанности
ярче всего ощущал полноту жизни.
   - Вы живете в Талифере? - спросил Каверли. Он знал, что  Браннер  живет
там.
   - Да. У меня там лачуга в западном районе. Живу один. Я был  женат,  но
все это лопнуло.
   - Очень жаль, - сказал Каверли.
   - Жалеть не о чем. С семейной жизнью ничего не вышло. Мы не могли найти
оптимальный вариант. - Он энергично взялся за салат.
   - И вы живете один? - спросил Каверли.
   - Да, - ответил Браннер с набитым ртом.
   - Как вы проводите вечера? - спросил Каверли. - Бываете ли в театре?
   Браннер добродушно рассмеялся:
   - Нет, в театр  я  не  хожу.  Некоторые  мои  коллеги  развлекаются  на
стороне, но я не из таких.
   - Если вы никуда не ходите, то что же вы делаете по вечерам?
   - Занимаюсь. Сплю. Иногда иду в ресторан на шоссе номер двадцать  семь;
за два с половиной доллара там можно получить изрядную порцию цыплят. А  я
большой любитель цыплят; когда аппетит разыграется, я могу принять  вполне
приличный груз.
   - А в ресторан вы ходите с друзьями?
   - Нет, - с достоинством сказал Браннер. - Один.
   - Есть у вас дети? - спросил Каверли.
   - Нет. И это одна из причин, почему мы с женой не поладили. Она  хотела
ребенка. А я нет. Мне пришлось в детстве очень тяжко, и я не хотел,  чтобы
кто-нибудь другой тоже через это прошел.
   - Что вы имеете в виду?
   - Моя мать умерла, когда мне и двух не было, и меня  вырастили  отец  и
бабушка. Отец был инженер, работал по заказам, но дела у него шли скверно.
Он был горький пьяница. Видите ли, я больше других,  мне  кажется,  больше
других чувствовал, что должен уйти. Никто меня не понимал. Я хочу сказать,
что моя фамилия для всех была только фамилией старого  пьяницы.  Я  должен
был добиться, чтобы моя фамилия хоть что-нибудь да значила. И  вот,  когда
подвернулась эта штуковина с молнией, я почувствовал себя  лучше,  вернее,
начал чувствовать себя лучше. Теперь мое имя кое-что значит, хотя  бы  для
некоторых.
   Итак, была молния, разряд чистой энергии, зигзаги которой, когда видишь
ее в облаках, кажутся прожилками, вроде тех, что имеются во всем на  свете
- в листе растения  и  в  морской  волне,  -  и  был  одинокий,  прыщавый,
страдающий несварением желудка человек, чье стремление изобрести  взрывную
силу, способную разрушить мир, обусловлено тем же скромным желанием, какое
движет девочкой-актрисой, чудаком изобретателем, провинциальным политиком:
"Я только хотел, чтобы мое имя хоть что-нибудь да значило". В  отличие  от
большинства  людей  он  был  вынужден  включить  в  тайну  смерти  еще   и
испепеление нашей планеты. Разбуженный среди ночи раскатом грома,  он  был
одним из немногих, кто спрашивал себя,  уж  не  конец  ли  это  света,  до
некоторой степени ускоренный его желанием прославить свое имя.
   Тут официантка принесла заказанных омаров,  и  Каверли  прекратил  свои
расспросы.
   В гостинице Каверли ждала записка от Камерона. Он  должен  был  в  пять
часов встретить Камерона  у  дверей  конференц-зала  на  третьем  этаже  и
отвезти его в аэропорт. Из этого  Каверли  понял,  что  прикомандирован  к
штабу  Камерона  в  качестве  шофера.  Время  после  ленча  он  провел   в
плавательном бассейне гостиницы, а в пять часов поднялся на  третий  этаж.
Дверь конференц-зала была заперта и опечатана;  два  сотрудника  секретной
службы  в  штатском  ждали  в  коридоре.  Когда  заседание  кончилось,  их
известили по телефону, и они сломали печати и  отперли  дверь.  Зал  являл
собой  странное  и  нелепое  зрелище.  Двери  и   окна   по   соображениям
безопасности были  завешены  одеялами.  Теперь  физики  и  другие  ученые,
взобравшись на стулья и столы, снимали  одеяла.  В  воздухе  стояли  клубы
табачного дыма. Прошло несколько секунд, прежде чем Каверли сообразил, что
все молчат. Будто окончились какие-то особенно гнетущие похороны.  Каверли
окликнул Браннера, но его товарищ  по  ленчу  не  ответил.  Лицо  Браннера
позеленело, губы кривились горечью и  отвращением.  Неужели  это  молчание
объяснялось трагедией и ужасом, о которых  говорил  Камерон?  Неужели  это
лица людей, которым рассказали, что ждет Землю  в  ближайшее  тысячелетие?
Может, им сказали, размышлял Каверли, что наша планета станет необитаемой;
а если так, то за что же им ухватиться в этом гостиничном коридоре, полном
воспоминаний  о  девицах  легкого  поведения,  о  новобрачных;   стариках,
заехавших сюда на длительный уик-энд подышать  морским  воздухом?  Каверли
растерянно переводил взгляд с этих бледных, с этих потрясенных ужасом  лиц
на темные пышные розы, вытканные на ковре. Камерон, как  и  другие,  молча
прошел мимо, и Каверли покорно последовал за ним на улицу к автомобилю. На
пути к аэродрому Камерон не проронил ни слова и даже не попрощался. Он сел
на маленький "Бичкрафт",  улетавший  в  Вашингтон,  а  когда  самолет  уже
поднялся в воздух, Каверли заметил, что его шеф забыл свой портфель.
   С этим простым предметом  была  связана  ужасная  ответственность.  Там
внутри, наверно, конспект того, о чем Камерон говорил сегодня днем,  а  по
лицам слушателей Каверли догадывался, что говорил он чуть ли  не  о  конце
света. Каверли решил немедленно вернуться в гостиницу и передать  портфель
одному из сотрудников Камерона; Он поехал обратно в город, держа  портфель
на коленях. Он справился у дежурного  администратора  о  Браннере,  и  ему
сказали, что Браннер  выехал.  Все  остальные  тоже  выехали.  Разглядывая
подозрительные иди, во всяком случае, чужие лица  людей  в  вестибюле,  он
спрашивал себя: а вдруг кто-нибудь  из  них  -  иностранный  шпион?  Самым
благоразумным, по-видимому, было не привлекать к себе внимания, и  Каверли
пошел в ресторан и пообедал. Портфель он держал на коленях. К концу  обеда
послышались громкие взрывы на улице перед гостиницей, и  он  подумал,  что
это  конец,  но  официантка  объяснила,  что  это  всего  лишь  фейерверк,
устроенный для развлечения владельцев магазинов подарков,  собравшихся  на
свой съезд.
   Зажав портфель под мышкой, Каверли вышел из гостиницы, чтобы посмотреть
фейерверк. Ему казалось вполне уместным, что заседание,  где  речь  шла  о
взрывах и разрушениях, закончилось таким роскошным, красивым и  совершенно
безобидным зрелищем. На дощатом  настиле  вдоль  пляжа  для  публики  были
расставлены складные стулья. Стреляли  из  минометов  на  берегу.  Каверли
слышал гул выстрела, следил по легкому дымному следу  за  полетом  ракеты,
когда она поднималась мимо вечерней звезды. Ослепительно белая  вспышка  -
звук разрыва  доходил  до  зрителей  через  секунду,  -  а  затем  в  небе
переплетались  узкие  золотистые  ленты,  изгибавшиеся,  как   стебли,   и
заканчивавшиеся безмолвными шарами цветного огня.  Все  это  отражалось  в
окнах гостиницы; владельцы магазинов  подарков  задирали  головы,  любуясь
этим  оригинальным  спектаклем,  и  лица  их  казались   восторженными   и
простодушными. Тут и там вспыхивали аплодисменты,  трогательное  выражение
вежливого одобрения и восторга, нечто вроде рукоплесканий, какие, слышишь,
когда умолкает танцевальная музыка. На фоне  сумерек  отчетливо  виднелись
клубы черного дыма, менявшие свои очертания по мере того, как ветер уносил
их к морю. Каверли сел на стул, чтобы вдоволь насладиться зрелищем,  снова
и снова  слышать  гул  миномета,  видеть  белый  дымный  след,  любоваться
россыпью звезд, яркими красками, внимать восторженным вздохам сотен  людей
и  одобрительным  аплодисментам.  Фейерверк  закончился  огневой  завесой,
безобидной пародией на военные  действия,  и  адским  грохотом  пальбы,  а
тысячи окон гостиницы засверкали ослепительно  белым  пламенем.  Последний
разрыв потряс дощатый настил, не причинив ему вреда, грянули аплодисменты,
как в школе танцев, и Каверли направился обратно в гостиницу. Войдя в свой
номер, он подумал, уж  не  побывали  ли  там  грабители.  Все  ящики  были
выдвинуты,  одежда  разбросана  по  стульям;  однако  ему   не   следовало
удивляться этому хаосу, так как, путешествуя, он бывал крайне неаккуратен.
Спал он с портфелем в объятиях.
   Утром Каверли, прижимая  портфель  к  груди,  как  девочки  носят  свои
школьные учебники, поспешил из Атлантик-Сити в  международный  аэропорт  и
стал ждать самолета на Запад. Он вспомнил вокзал  в  Сент-Ботолфсе  с  его
сутолокой приезжающих и отъезжающих, с запахами  каменного  угля,  мастики
для пола и уборных, с темным залом  ожидания,  где  какая-то  сила  словно
придавала большую  значительность  пассажирам,  ожидающим  прибытия  своих
поездов. А здесь был этот чертог или дворец, где сквозь  стеклянные  стены
виднеется затянутое тучами небо, где простор и удобство помещений и  запах
искусственной кожи не только не объединяют,  а  разобщают  пассажиров.  По
расписанию самолет Каверли должен был вылететь в два часа, но без четверти
три пассажиры все еще ждали посадки. Некоторые ворчали, а Кое у кого  были
номера дневных газет, где сообщалось  об  аварии  реактивного  самолета  в
Колорадо,  при  которой  погибло  семьдесят  три  человека.  Может   быть,
потерпевший аварию самолет был тот самый, которого они ждали? Может  быть,
это спасло им жизнь? Каверли подошел к справочному бюро,  чтобы  узнать  о
своем рейсе. Вопрос был,  конечно,  законный,  однако  дежурный  диспетчер
ответил злобно, как будто, покупая билеты на самолет,  человек  тем  самым
обязывался вести  себя  тише  воды,  ниже  травы  и  оставаться  в  полном
неведении.
   - Произошла задержка, - нехотя сказал диспетчер, - возможно,  неполадки
с двигателем или же запоздал самолет из Европы, с которым согласован  этот
рейс. Раньше половины четвертого посадки не будет.
   Каверли поблагодарил за любезность и поднялся  в  бар.  В  позолоченной
рамке справа от двери висел портрет хорошенькой певицы в вечернем  туалете
- представительницы тех тысяч красавиц, которые ослепительно улыбаются нам
с порога ресторанов и обеденных залов гостиниц; но  сама  певица  появится
здесь не раньше девяти часов, а сейчас, наверно, спит или несет свое белье
в прачечную самообслуживания.
   В баре играла джазовая  музыка,  а  буфетчик  был  в  военном  мундире.
Каверли уселся на табурет и заказам пиво. Мужчина рядом с  ним  беззаботно
покачивался на табурете.
   - Куда летите? - спросил он.
   - В Денвер.
   - Я тоже! - воскликнул незнакомец, хлопнув Каверли по спине.  -  Я  уже
три дня лечу в Денвер.
   - Правильно, - сказал буфетчик. - Он пропустил  уже  восемь  самолетов.
Восемь, да?
   - Восемь, - подтвердил незнакомец. - Это потому, что я люблю свою жену.
Моя жена в Денвере, и я так сильно  люблю  ее,  что  не  могу  попасть  на
самолет.
   - Для бара это хорошо, - сказал буфетчик.
   В полумраке в  конце  бара  двое  явных  гомосексуалистов  с  крашеными
волосами соломенного цвета пили ром. За одним из столиков завтракала семья
и разговаривала на языке рекламы. По-видимому, это была семейная шутка.
   - О! - воскликнула мать. - Попробуйте эти ломтики белого мяса айдахской
индейки, приправленной для вкуса рибофлавином.
   - Я люблю рассыпчатый, хрустящий картофель-фри,  -  сказал  мальчик.  -
Золотисто-коричневый, зажаренный в инфракрасных печах, гарантирующих  ваше
здоровье, и посыпанный импортной солью.
   - Я люблю безукоризненно чистые комнаты отдыха, -  сказала  девочка,  -
убранные под наблюдением опытной  медицинской  сестры  и  в  гигиенических
целях запечатанные ради нашего комфорта, удобства и душевного спокойствия.
   - Курите "Уинстон" и ночью и днем, хороший вкус вы  найдете  в  нем,  -
пропищал малыш, сидевший на высоком стуле. - Сигареты  "Уинстон"  обладают
ароматом.
   Темный  бар  казался  произведением  искусства,  но  это   произведение
искусства явно возникло совершенно независимо от иконографии вселенной. За
исключением этикеток на бутылках, там все было незнакомо. Освещение в баре
было скрытое, а стены напоминали темные зеркала. Не было ни куска  дерева,
ни хотя бы серебряного подноса в форме древесного листа,  чтобы  напомнить
Каверли  об  окружающем  мире.  Красота  единообразия,  благодаря  которой
кажется, что звезда и раковина, море и облака - все создано одной и той же
рукой,  была  утрачена.  Музыка  смолкла,  прерванная   объявлением,   что
начинается посадка на рейс Каверли; Каверли уплатил за пиво и схватил свой
портфель. Он зашел в мужской туалет, где кто-то написал на стене  нечто  в
высшей степени человеческое, а  затем  пошел  по  длинному  коридору  мимо
светящихся номеров к нужной секции. Никакого самолета еще не  было  видно,
но ни задержка, ни известие об аварии не заставили  никого  из  пассажиров
изменить  свои  планы.  Они  смирно  и  покорно  стояли  там,  будто  злая
администрация аэропорта и правда вместе с билетами продала им  смирение  и
покорность. Пальто у Каверли было для  здешнего  климата  слишком  теплое;
впрочем, большинство остальных пассажиров прибыли из мест, где  было  либо
холодней, либо теплей, чем здесь. Из репродуктора, висевшего как  раз  над
головой, непрерывно лилась нежная музыка.
   - Все будет в порядке, - прошептала рядом  с  Каверли  какая-то  старая
женщина, обращаясь к еще более старой спутнице. - Это вовсе не опасно.  Не
опасней, чем поезд. Они ежегодно перевозят миллионы пассажиров. Все  будет
в порядке.
   Женщина постарше не отнимала пальцев, узловатых, как древесный  корень,
от щек, а  в  ее  глазах  был  страх  смерти.  Все  вокруг  было  для  нее
предвестником смерти - игривые механики в белых комбинезонах, нумерованные
взлетно-посадочные  полосы,  рев   подруливающего   "Боинга-707".   Плакал
младенец. Мужчина причесывался гребешком. Предметы и звуки вокруг  Каверли
как бы сгруппировались в какое-то  непреложное  утверждение.  Такова  была
жизнь:  музыка,  страх  незнакомой  старухи  перед  смертью,  ровное  поле
аэродрома, а вдали крыши домов.
   Самолет подрулил, пассажиры поднялись по трапу,  и  стюардесса  усадила
Каверли между старухой и мужчиной, от которого пахло виски. На  стюардессе
были  туфли  на  высоких  каблуках,  плащ  и  темные  очки.  Из-под  плаща
выглядывал подол красного шелкового платья. Задраив люк самолета, она ушла
в уборную и вновь появилась в своей форменной одежде - серой юбке и  белой
шелковой блузке. Когда она сняла очки, глаза у нее  оказались  усталыми  и
взгляд был страдальческий.
   - Джо Бернер, - сказал мужчина по правую руку  от  Каверли,  и  Каверли
пожал ему руку и представился. - Рад познакомиться с вами, Кав,  -  сказал
незнакомец. - Позвольте преподнести вам небольшой подарок. - Он вытащил из
кармана коробочку, и, когда Каверли открыл ее, в ней оказался позолоченный
зажим для галстука. - Я без конца разъезжаю, -  пояснил  незнакомец,  -  в
всюду раздаю эти зажимы для  галстуков.  Их  сделали  по  моему  заказу  в
Провиденсе. Это ювелирная столица Соединенных Штатов. Я раздаю от двух  до
трех тысяч зажимов в год. Это хороший способ приобретать друзей. Зажим для
галстука каждому пригодится.
   - Большое спасибо, - сказал Каверли.
   - Я вяжу носки для астронавтов, - сказала старая женщина по левую  руку
от Каверли. - О, я знаю, это глупо с моей стороны, но я люблю этих  ребят,
и мне страшно подумать, что у них мерзнут ноги. За последние шесть  недель
я послала десять пар носков на мыс Канаверал. Правда,  они  не  благодарят
меня, но ни разу не вернули носки назад, и мне приятно думать, что они  их
носят.
   - Я взял отпуск на несколько дней, чтобы  повидать  старого  друга.  Он
умирает от рака, - сказал Джо Бернер. - Сейчас у меня двадцать семь друзей
умирают от рака. Некоторые из них  это  знают.  Другие  нет.  Но  всем  им
осталось жить от силы год.
   Тут на пассажиров обрушилась  лавина  невообразимых  звуков,  их  грубо
прижало силой тяжести к  спинкам  кресел:  самолет  пронесся  по  взлетной
полосе и стал стремительно набирать высоту.  Большая  панель  сорвалась  с
потолка и разбилась в  проходе,  а  стаканы  и  бутылки  в  буфете  громко
задребезжали. Когда самолет поднялся над разорванными облаками,  пассажиры
отстегнули привязные ремни и вернулись к  своей  обычной  жизни,  к  своим
привычкам.
   - Добрый день, - произнес громкоговоритель. - Вас приветствует  капитан
Макферсон,  командир  экипажа,  совершающего  беспосадочный   рейс   номер
семьдесят три до Денвера. Мы получили сообщение  о  небольших  завихрениях
воздуха в горах, но ожидаем, что к намеченному для посадки времени  погода
прояснится. Мы просим извинить нас за опоздание  и  хотим  воспользоваться
случаем поблагодарить вашу терпеливость и ничегонеделание по этому случаю.
- Репродуктор щелкнул и умолк.
   Каверли не заметил, чтобы кто-нибудь, кроме него, испытывал недоумение.
Не ошибся ли он, считая, что профессия летчика  предполагает  элементарное
знание английского языка? Джо Бернер принялся рассказывать Каверли историю
своей жизни. Стиль у него был почти фольклорный.  Он  начал  с  родителей.
Описал место, где родился. Затем рассказал Каверли о  двух  своих  старших
братьях, о своем увлечении бейсболом, о случайных  работах,  которыми  ему
пришлось заниматься, о  школах,  в  которых  он  учился,  о  замечательных
оладьях на пахтанье, которые пекла его  мать,  и  о  друзьях,  которых  он
приобретал и терял. Он  рассказал  Каверли  о  своих  годовых  доходах,  о
количестве служащих в его конторе, о том,  какие  три  операции  были  ему
сделаны, о том, какая у него замечательная жена, и о том, во  сколько  ему
обошлась разбивка сада вокруг его семикомнатного дома с двумя  ванными  на
Лонг-Айленде.
   - Есть у меня необыкновенная штука, - сказал он. - У меня,  значит,  на
лужайке перед домом маяк. Лет пять тому назад за неуплату налогов, значит,
продавалось с аукциона большое поместье на Сандс-Пойнте, и  мы  с  матерью
поехали туда поглядеть, нет ли для нас чего-нибудь подходящего.  И  вот  у
них, значит, было маленькое озеро и на нем маяк - конечно, маяк был просто
для украшения, - и, когда дело дошло  до  продажи  маяка,  цену  набавляли
очень медленно. Я и предложил тридцать пять долларов, просто для смеха,  и
знаете что? Маяк остался за мной. Ну, у  меня  есть  приятель,  значит,  в
транспортной фирме - всегда следует водить знакомство с нужными людьми,  -
и он поехал туда, снял маяк с озера и вывез его. Я и по сей день не  знаю,
как  он  это  сделал.  Ну,  у  меня,   значит,   есть   еще   приятель   в
электротехнической конторе, он подключил маяк, и теперь этот маяк стоит на
лужайке перед моим домом. Благодаря ему  вид  получился  просто  чудесный.
Конечно, кое-кто из соседей жалуется - зануд везде хватает, -  так  что  я
зажигаю его не каждый вечер, но, когда у нас собираются гости  поиграть  в
карты или посмотреть телевизор, я включаю его, и вид у него великолепный.
   К этому времени небо стало темно-синим, каким  оно  бывает  на  большой
высоте, и обстановка в самолете была веселая, как  в  баре.  Белая  блузка
стюардессы вылезала из юбки, когда она наклонялась, чтобы подать коктейль;
выпрямляясь, стюардесса каждый раз заправляла ее обратно.  Спинки  сидений
были высокие, как стенки старинной церковной скамьи, так что пассажиры, не
слишком отделенные один от другого, в то же время не слишком хорошо видели
друг друга. Вдруг дверь в переборке открылась, и  Каверли  увидел,  что  в
проход вышел командир экипажа. Цвет лица у него был  землистый,  а  взгляд
такой же страдальческий, как у стюардессы. Может быть, он дружил с пилотом
и экипажем, которые несколько часов назад потерпели аварию в Колорадо? Мог
ли он, мог ли  кто-нибудь  на  свете  обладать  такой  силой  духа,  чтобы
спокойно  отнестись  к  этому  несчастью?  Могут  ли  обугленные   скелеты
семидесяти  трех  мертвецов  означать  для  него  меньше,  чем  для  всего
остального мира. Командир кивнул стюардессе, и та пошла за ним к буфету  в
хвостовую часть. Они не  обменялись  ни  словом,  но  стюардесса  положила
кусочек льда в бумажный стакан и налила в него  виски.  Командир  пошел  с
выпивкой назад в кабину и закрыл за собой дверь. Старушка дремала,  а  Джо
Бернер,  покончив  с  автобиографией,  принялся  выкладывать  свой   запас
анекдотов. Без всякого предупреждения самолет резко снизился  примерно  на
две тысячи футов.
   Поднялось  страшное  смятение.   Выпивка   у   большинства   пассажиров
выплеснулась в потолок, мужчин и женщин выбросило в проходы,  дети  громко
кричали.
   - Внимание, внимание, - ожил громкоговоритель. - Слушайте все!
   - О боже мой, - сказала стюардесса, прошла в хвостовую  часть,  села  и
пристегнула себя ремнем.
   - Внимание, внимание,  -  произнес  усиленный  репродуктором  голос,  и
Каверли подумал, что, возможно, это последний голос, который он  слышит  в
жизни.
   Однажды, когда его готовили к серьезной операции, он из  окна  больницы
увидел, как в окне дома напротив какая-то толстая женщина вытирала пыль  с
рояля. Ему уже дали пентоталовый  наркоз,  и  он  быстро  терял  сознание,
однако  же  довольно   долго   сопротивлялся   действию   наркоза,   чтобы
возмутиться: неужели последнее, что он, быть может, видит в  этом  дорогом
ему мире, - это толстая женщина, вытирающая пыль с рояля.
   - Внимание,  внимание,  -  произнес  голос.  Самолет  выровнялся  среди
темного облака. - Говорит не ваш командир. Ваш командир лежит связанный  в
пилотской кабине. Пожалуйста, не двигайтесь,  пожалуйста,  оставайтесь  на
своих местах, или я  прекращу  подачу  кислорода  в  салон.  Мы  летим  со
скоростью пятьсот миль в час на высоте в сорок две тысячи футов,  и  любой
беспорядок только увеличит опасность. Я налетал почти миллион миль и лишен
прав  пилота  только  за   политические   убеждения.   Сейчас   произойдет
ограбление. Через несколько  минут  мой  сообщник  войдет  в  салон  через
переднюю переборку, и вы отдадите ему свои бумажники, кошельки,  ювелирные
изделия  и  все  остальные  ценности,  какие  у  вас  есть.  Сопротивление
бесполезно. Вам ничто не поможет. Повторяю: вам ничто не поможет.
   - Поговорите со мной, поговорите со мной, - попросила старая женщина. -
Пожалуйста, скажите хоть что-нибудь, все что угодно.
   Каверли обернулся и кивнул ей, но от страха язык у него пересох,  и  он
не мог произнести ни звука и тщетно пытался смочить язык слюной. Остальные
пассажиры не шевелились,  и  все  они  -  шестьдесят  пять  или  семьдесят
незнакомых друг другу людей - мчались в реактивном самолете  сквозь  тьму,
внезапно очутившись перед лицом смерти. В каком образе она  явится  им?  В
образе огня? Вдохнут ли они, как  христианские  мученики,  в  себя  пламя,
чтобы сократить свои муки? Будут ли обезглавлены, искромсаны  и  раскиданы
по какому-нибудь полю на площади в три мили? Или низвергнутся в темноту  и
все же не потеряют сознания во время страшного падения на землю?  А  может
быть,  утонут  и,  утопая,  в  последний  раз  проявят  присущий  им   дар
бесчеловечности, спихивая друг друга ногами с заливаемых водой  деревянных
перегородок? Больше всего мучила Каверли темнота. Тень какого-нибудь моста
или  здания  способна  омрачить  состояние  нашего  духа  не  меньше,  чем
печальное известие, и, казалось, именно темнота удручала  Каверли  сильней
всего. Единственное его  желание  было  увидеть  хоть  какой-нибудь  свет,
клочок голубого неба. Женщина, сидевшая впереди, запела: "Ближе, о боже, к
тебе". У нее было заурядное сопрано, какое слышишь в церкви,  женственное,
приятное, звучавшее раз в неделю  в  сопровождении  голосов  соседей.  Она
пела:

   Я распят на кресте,
   Я покорен судьбе,
   Но песнь моя ближе,
   О боже, к тебе.

   Мужчина по ту сторону  прохода  подхватил  псалом,  тотчас  же  к  нему
присоединилось еще несколько человек,  и  Каверли,  вспомнив  слова,  тоже
запел:

   Я бреду одиноко
   И горько скорблю,
   Укрываюсь я тьмою,
   На камне я сплю.

   Джо Бернер и старая женщина пели, а те, кто не знал  текста,  энергично
подтягивали припев. Дверь в переборке открылась, и появился грабитель.  На
нем была фетровая шляпа, а лицо завязано черным платком  с  прорезями  для
глаз. Если не считать фетровой шляпы, это была точь-в-точь старинная маска
палача.  В  руках,  обтянутых  черными  резиновыми  перчатками,   он   нес
пластмассовую  корзину  для  бумаг,   чтобы   складывать   туда   ценности
пассажиров. Каверли орал во всю глотку:

   Путь мой приводит
   В райский чертог,
   Путь начертал мне
   Благостный бог.

   Они пели скорей из протеста, чем из набожности, пели потому,  что  надо
было что-то делать.  И,  найдя,  что  делать,  они  тем  самым  опровергли
утверждение,  что  им  ничто  не  поможет.  Они  обрели  себя,  этим-то  и
объяснялась необычайная сила и полнота их  голосов.  Каверли  снял  ручные
часы и опустил свой бумажник в корзину.  Тогда  руки  грабителя  в  черных
перчатках схватили с колен Каверли портфель. Каверли в ужасе  застонал  и,
возможно, вцепился бы в портфель, если  бы  Бернер  и  старая  женщина  не
обернулись к нему с выражением такого испуга на лице, что он упал  в  свое
кресло. Обобрав всех пассажиров до последнего, грабитель  повернул  назад;
идя против движения самолета, он слегка пошатывался, и от этого его фигура
казалась знакомой и не внушала страха. Пассажиры пели:

   Тебя прославляя,
   Воспрянув мечтой,
   Из скорби воздвиг я
   Алтарь святой,

   -   Благодарю   вас   за   сотрудничество,   -   раздался   голос    из
громкоговорителя.  -  Примерно  через  одиннадцать   минут   мы   совершим
внеплановую посадку в Уэст-Франклине. Будьте добры,  пристегните  ремни  и
следите за сигналом о прекращении курения.
   Облака за окнами стали светлеть, превращаться из серых в  белые,  затем
самолет вынырнул из них и очутился в предвечернем голубом  небе.  Старушка
утерла слезы и улыбнулась. Чтобы уменьшить муки  смятения,  Каверли  вдруг
решил, что в портфеле были электрическая зубная щетка и  шелковая  пижама.
Джо Бернер перекрестился.  Самолет  быстро  терял  высоту,  и  вскоре  они
увидели  внизу  крыши  города,  который  напоминал  рукоделие  удивительно
скромных  людей,  с  утра  до  вечера  занятых   необходимыми   делами   и
воспитывающих  детей  в  добродетели  и  милосердии.  Момент   приземления
ознаменовался глухим шумом и  ревом  тормозных  двигателей,  и  за  окнами
пассажиры увидели то одинаковое во всем  мире  запустение,  что  окаймляет
взлетно-посадочные площадки. Чахлая трава и сорняки, растительное  месиво,
с трудом пробившееся сквозь песчаную землю на берегах отравленного  нефтью
ручья.  Кто-то  крикнул:  "Вот  они!"  Двое  пассажиров  открыли  дверь  в
переборке.  Послышались  беспорядочные  голоса.   Сложность   человеческих
взаимоотношений так быстро восстановилась, что,  когда  кто-нибудь  просил
объяснить,  что  случилось,  те,  кто  знал,  что   происходит,   надменно
отказывались поделиться своими сведениями с теми,  кто  не  знал.  Наконец
мужчина, первым вошедший в пилотскую кабину, снисходительным тоном сказал:
   - Если вы помолчите минуту, я сообщу вам то, что нам пока известно.  Мы
освободили экипаж, и командир связался  по  радио  с  полицией.  Грабители
скрылись. Вот все, что я вам пока могу сказать.
   Затем пассажиры услышали вой сирен, постепенно приближавшийся к ним  по
аэродрому. Первой прибыла пожарная команда; пожарники приставили  лестницу
к  люку  самолета  и  открыли  его.  Затем  прибыла  полиция,   объявившая
пассажирам, что все они арестованы.
   - Вас будут отпускать группами по десять  человек,  -  сказал  один  из
полицейских. - После допроса.
   Он разговаривал грубо, но пассажиры были великодушны.  Они  остались  в
живых, и невежливость не могла испортить им настроение. Затем  полицейские
стали разбивать их по счету  на  группы.  Пожарная  лестница  представляла
собой единственный путь, по  которому  можно  было  сойти  с  самолета,  и
пожилые пассажиры с напряженными от усилий лицами ворча  ступали  на  нее.
Ожидавшие  своей  очереди  стояли  безучастно,   словно   находились   при
исполнении какой-то воинской обязанности;  они  будто  испытывали  чувство
освобождения от ответственности и необходимости выбора, присущее  солдатам
в строю. Каверли был номером седьмым в последней  группе.  Порыв  пыльного
ветра налетел на него, когда он спускался по  лестнице.  Полицейский  взял
его за  плечо;  это  прикосновение  мгновенно  привело  Каверли  в  острое
негодование,  и  он  едва  удержался  от  того,  чтобы  не  сбросить  руку
полицейского. Вместе со всей группой его посадили в  закрытый  полицейский
фургон с зарешеченными окнами.
   Когда они выходили из фургона, полицейский снова взял Каверли за плечо,
и тому опять стоило немалых усилий сдержаться. Откуда столь бурная реакция
его  плоти?  -  спрашивал  себя  Каверли.  Отчего  ему  так  отвратительно
прикосновение  этого   незнакомого   человека?   Перед   ним   возвышалось
Центральное  полицейское  управление  -  здание  из  желтого   кирпича   с
немногочисленными безвкусными  архитектурными  украшениями  и  несколькими
объяснениями в невинной любви, написанными мелом на стенах. Ветер поднимал
у ног Каверли пыль и обрывки бумаги.  Внутри  господствовала  тревожная  и
мрачная атмосфера противозаконных действий. Это был вход в мир,  куда  ему
дозволялось бросить взгляд лишь украдкой, - в  страну  насилия,  куда  ему
случалось заглядывать, когда он расстилал газеты на крыльце, перед тем как
красить перила.  Мужчина  по  фамилии  Рослин  застрелил  жену  и  пятерых
детей... Убитый ребенок найден в топке... Все они побывали здесь, и  после
них в воздухе сохранился неистребимый  запах  их  смятения  и  страха,  их
уверений в собственной невиновности. Каверли подвели к лифту и повезли  на
шестой этаж. Полицейский ничего не говорил. Только тяжело дышал. Астма?  -
подумал Каверли. Волнение? Спешка?
   - У вас астма? - спросил Каверли.
   - Здесь вы отвечаете на вопросы, - сказал полицейский.
   Он пошел с Каверли по коридору,  похожему  на  коридор  в  какой-нибудь
унылой школе, и ввел его в комнату размером не  больше  чулана,  где  были
деревянный стол, стул, стакан  с  водой  и  печатная  анкета.  Полицейский
закрыл дверь, а Каверли сел и стал просматривать вопросы.
   Являетесь ли вы главой семьи? - спрашивали его. Вы разведены? Вы вдовы?
Разошлись? Сколько у вас телевизоров? Сколько автомобилей? Есть ли  у  вас
постоянный заграничный паспорт? Как часто вы принимаете ванну? Окончили ли
вы колледж? Среднюю школу? Неполную среднюю школу? Знаете ли  вы  значение
слов "сумчатый",  "возмутитель",  "трудновоспринимаемый",  "диалектический
материализм"? Отапливается ли ваш дом нефтью? Газом? Углем? Сколько у  вас
комнат? Если бы вас  заставляли  либо  нанести  оскорбление  американскому
флагу, либо осквернить священную Библию, что бы вы выбрали?  Вы  сторонник
федерального  подоходного   налога?   Верите   ли   вы   в   международный
коммунистический заговор? Любите ли вы вашу мать? Боитесь  ли  вы  молнии?
Стоите ли вы за продолжение ядерных испытаний в атмосфере? Есть ли  у  вас
счет в сберегательной кассе?  Счет  в  банке?  Какова  общая  сумма  ваших
долгов? Есть у вас закладные? Если вы мужчина,  то  отнесете  ли  вы  ваши
половые органы к размеру 1, 2, 3 или  4?  Какую  религию  вы  исповедуете?
Считаете ли вы, что Джон Фостер Даллес попал в рай?  В  ад?  В  преддверие
ада? Часто ли вы принимаете гостей?  Часто  ли  вас  приглашают  в  гости?
Считаете ли вы, что нравитесь людям? Очень нравитесь? Пользуетесь  успехом
в обществе? Живы или умерли следующие люди:  Джон  Мейнард  Кейнс,  Норман
Винсент Пил, Карл Маркс, Оскар Уайльд, Джек Демпси?  Каждый  ли  вечер  вы
молитесь?..
   - Каверли принялся за эти вопросы -  а  их  были  тысячи  -  с  рвением
преступного грешника. Свои часы он отдал  грабителю  и  не  имел  никакого
представления о том, сколько времени  отняло  у  него  заполнение  анкеты,
Разделавшись с ней, он крикнул:
   - Алло! Я кончил. Выпустите меня отсюда.
   Он подергал дверь, она оказалась не заперта.  В  коридоре  было  пусто.
Была уже ночь, и за окном в конце коридора виднелось темное небо. Захватив
анкету, он подошел к лифту и нажал  кнопку.  Выходя  из  лифта  на  первом
этаже, он увидел сидевшего за столом полицейского.
   - У меня забрали кое-что очень ценное, очень важное, - сказал Каверли.
   - Все так говорят, - сказал полицейский.
   - Что я теперь должен делать? - спросил Каверли. -  Я  ответил  на  все
вопросы. Что я теперь должен делать?
   - Ехать домой, - сказал полицейский. - Вам, наверно, нужны деньги?
   - Конечно, - сказал Каверли.
   -  Вы  все  получаете  по  сотне  от  страхового  общества,  -   сказал
полицейский. - Если вы потеряли больше, можете потом предъявить претензию.
- Он отсчитал десять десятидолларовых бумажек и взглянул на свои  часы.  -
Чикагский поезд пройдет здесь минут через двадцать. На углу стоянка такси.
Думаю, что на некоторое время у вас отбило охоту летать самолетом. Как и у
всех остальных.
   - Они все закончили? - спросил Каверли.
   - Несколько человек мы задерживаем, - ответил полицейский.
   - Ну спасибо, - сказал Каверли и вышел из  полицейского  управления  на
темную улицу Уэст-Франклина; пыль этого города, духоту, отдаленный  шум  и
безличность  его  цветных  огней  он   воспринимал   как   символ   своего
одиночества. На углу был газетный киоск,  там  же  стояло  такси.  Каверли
купил  газету.  "Лишенный  прав  пилот  совершает  ограбление  реактивного
самолета в воздухе,  -  прочел  он.  -  Беспримерное  ограбление  самолета
произошло сегодня в 4:16 дня над Скалистыми горами..." Он сел  в  такси  и
сказал:
   - Знаете, я был жертвой сегодняшнего ограбления самолета.
   - Вы уже шестой пассажир, говорящий мне это, - сказал водитель. - Куда?
   - На вокзал, - сказал Каверли.





   Только под вечер следующего дня Каверли приехал  наконец  из  Чикаго  в
Талифер. Он сразу же пошел в исследовательский центр к  Камерону,  но  его
почти час заставили прождать.  Время  от  времени  сквозь  закрытую  дверь
долетал голос старого ученого, повышавшийся от ярости.
   - И никогда мы не сможем  послать  этих  чертовых  астронавтов  на  эту
чертову Луну! - кричал он.
   Когда Каверли в конце концов впустили, Камерон, был один.
   - У меня пропал ваш портфель, - сказал Каверли.
   - Ах вот как! - сказал доктор.
   Он горько улыбнулся. Значит, там были зубная щетка  и  пижама,  подумал
Каверли. Стало быть, это все ерунда!
   - В самолете, который летел на Запад, произошло ограбление,  -  пояснил
Каверли.
   - Не понимаю, - сказал Камерон. Улыбка по-прежнему сияла на его лице.
   - Вот тут у меня газета, - сказал Каверли. Он показал Камерону  газету,
купленную в Уэст-Франклине. - Они все забрали. Наши часы,  бумажники,  ваш
портфель.
   - Кто его взял? - спросил Камерон. Его улыбка стала как бы еще светлей.
   - Воры, грабители. Их можно, пожалуй, назвать и пиратами.
   - Куда они его дели?
   - Не знаю, сэр.
   Камерон встал из-за стола и подошел  к  окну,  повернувшись  к  Каверли
спиной. Он что,  смеется?  Во  всяком  случае,  Каверли  так  подумал.  Он
одурачил врага. Портфель был пустой! Затем  Каверли  увидел,  что  Камерон
вовсе не смеется. То были мучительные судороги растерянности и горя; но  о
чем он горевал? О своей репутации, о своем положении, о своей рассеянности
или о земле, которую видел за окном кабинета, о разрушенной ферме и  линии
пусковых установок? Каверли ничем не мог утешить его и  стоял,  сам  тяжко
страдая и глядя на Камерона, который казался теперь маленьким и  слабым  и
которого сотрясали непроизвольные мышечные спазмы.
   - Простите меня, сэр, - сказал Каверли.
   - Убирайтесь к черту, - пробормотал Камерон, и Каверли ушел.
   Был конец рабочего дня, и автобус, в котором Каверли  ехал  домой,  был
переполнен. Каверли пытался судить  о  случившемся  с  традиционной  точки
зрения. Откажись он отдать портфель, это могло бы повести к  катастрофе  и
гибели всех пассажиров самолета; но что, если так было бы к лучшему? Может
ли он спокойно выжидать дальнейших событий и спокойно  вспоминать  о  том,
что произошло? Когда он утром придет на работу, в какой  отдел  он  должен
явиться? Чего Камерон хотел от него с самого начала? Почему старик плакал,
стоя у окна своего кабинета? Когда он придет домой, застанет ли он Бетси у
телевизора? Будет ли его маленький сын в слезах? Накормят ли  его  ужином?
Перед мысленным взором Каверли возник Сент-Ботолфс в свете летних сумерек.
В этот час матери сзывали детей домой к  ужину  с  помощью  колокольчиков,
которыми  обычно,  пользовались,  чтобы  вызвать  прислугу   в   столовую.
Серебряные или не серебряные, все они издавали серебристый звук, и  сейчас
Каверли вспоминал их серебристый звон, который доносился  со  всех  задних
крылец на Бот-стрит и Ривер-стрит и  призывал  домой  детей,  игравших  на
берегу реки.
   Дом Каверли был ярко освещен. Когда он вошел, Бетси бросилась к нему  в
объятия.
   - Милый, я так надеялась, что ты вернешься домой к ужину, и только  что
молилась об этом, - сказала Бетси, -  и  вот  мои  молитвы  услышаны,  мои
молитвы услышаны. Мы приглашены на обед!
   В сознании Каверли эти слова никак не вязались  с  событиями  последних
суток, и он постарался быстро перестроить свои мысли  и  чувства  на  иной
лад. Он устал, но было бы жестоко лишить Бетси возможности воспользоваться
единственным приглашением,  какое  она  получила  за  все  время  жизни  в
Талифере. Он поцеловал сына,  подбросил  его  несколько  раз  в  воздух  и
хлебнул хорошую порцию виски.
   - Эта милая женщина, - сказала Бетси, - ее зовут Уинифрид Бринкли,  так
вот, она пришла к нам собирать пожертвования для  ветеранов,  награжденных
"Пурпурным Сердцем" [награда, которую дают американским военнослужащим  за
ранение, полученное на фронте], и я ей сказала, я ей прямо  сказала,  что,
по-моему, тоскливее места, чем Талифер, на всей земле не сыщешь! Мне  было
все равно, пусть все знают, что я о нем думаю. Тогда она тоже сказала, что
это тоскливое место и не захотим  ли  мы  прийти  к  ней  сегодня  вечером
пообедать в небольшой компании. Тут я ей сказала, что ты в Атлантик-Сити и
я не знаю, когда ты вернешься, и вот я молилась, чтобы ты приехал вовремя,
и вот ты здесь!
   Пока Бетси ездила за каким-то школьником, который должен был остаться с
Бинкси, Каверли принял ванну и переоделся. Бринкли жили по  соседству,  и,
взявшись под руку, они пошли туда пешком. Время от времени Каверли  сгибал
свою длинную шею и целовал Бетси. Миссис  Бринкли  была  худощавой  бойкой
женщиной, ярко подмазанной и с  множеством  бус  на  шее.  Она  все  время
говорила "чепуха". У мистера Бринкли был необычайно покатый  лоб,  и  этот
недостаток еще подчеркивали его седые вьющиеся волосы, уложенные завитками
над этой покатостью, точно занавеси в  гостиной.  Казалось,  он  доблестно
старается замаскировать свою усталость  и  несообразные  манеры  тем,  что
носит золотую булавку в воротничке, золотой зажим для галстука, перстень с
большим гелиотропом и запонки из голубой эмали в манжетах, сверкавшие, как
семафоры, когда он наливал херес. Они пили херес, но пили  его  как  воду.
Было еще двое гостей - Кренстоны из соседнего города Уотерфорда.
   - Я просто должна была пригласить кого-нибудь не из нашего  городка,  -
сказала миссис Бринкли, - чтобы нам не пришлось все время слушать всю  эту
чепуху про Талифер.
   - Единственное, что я знаю, единственное, что я усвоил, - сказал мистер
Кренстон, - это то, что у человека должны быть доллары. Вот  что  в  конце
концов имеет значение. Доллары.
   На  нем  была  темно-красная  охотничья   куртка,   лицо,   обрамленное
соломенными кудрями, было одновременно  ангельски-невинным  и  угрожающим.
Его седая жена выглядела значительно старше и значительно  интеллигентней;
и, что бы он ни говорил,  гораздо  легче  было  представить  его  себе  не
предающимся бурному любовному  акту,  а  погруженным  в  замешательство  и
отчаяние, в то время как жена гладит его  кудри  и  говорит:  "Ты  найдешь
другую работу, милый. Не огорчайся. Должны наступить лучшие времена".
   Младший  отпрыск  миссис  Бринкли  только  что  вернулся  из  городской
больницы, где ему удаляли миндалины, и, потягивая херес, все  толковали  о
своих миндалинах и аденоидах. Бетси просто сияла. Каверли ни миндалин,  ни
аденоидов никогда не удаляли, и он не принимал  особого  участия  в  общей
беседе, пока сам не завел разговор об аппендиците. Тут настало время сесть
за стол, и там речь зашла о лечении зубов. Обед был  обычный,  и  запивали
его  искристым  бургундским.  После  обеда   мистер   Кренстон   рассказал
скабрезный анекдот, а затем встал и начал прощаться.
   - Я терпеть не могу торопиться, - сказал он, - но, видите ли, нам нужно
часа полтора, чтобы добраться до дому, а утром мне на работу.
   - Ну, полутора часов вам вовсе не требуется, - сказал мистер Бринкли. -
Как вы едете?
   - Мы едем по скоростной магистрали, - ответил мистер Кренстон.
   - Так вот, если вы выберетесь из Талифера,  не  доезжая  до  скоростной
магистрали, - сказал мистер Бринкли, - вы сэкономите минут  пятнадцать.  А
то и двадцать. Возвращайтесь к торговому  центру  и  у  второго  светофора
поверните вправо.
   - О, я бы поехала не так, - вмешалась миссис Бринкли. -  Я  бы  поехала
напрямик мимо вычислительного центра  и  воспользовалась  развязкой  перед
самой запретной зоной.
   - Да, уж ты бы поехала! - сказал  мистер  Бринкли.  -  Таким  путем  вы
уткнетесь прямехонько  в  большую  стройку.  Слушайте  меня.  Вернитесь  к
торговому центру и сверяйте вправо у второго светофора.
   - Если они вернутся к торговому центру, - сказала миссис Бринкли, -  то
наверняка застрянут в потоке машин у кольца Ферми. А вот если не  выезжать
из города мимо вычислительного центра, то можно ехать прямо в  направлении
ракетных установок, а у шлагбаума повернуть направо.
   - Бог ты мой, женщина! - воскликнул мистер Бринкли. - Когда  ты  будешь
держать свой проклятый язык за зубами?
   - Не болтай чепухи, - сказала миссис Бринкли.
   - Ну, большое спасибо, - сказали  Кренстоны,  направляясь  к  двери.  -
Пожалуй, мы, как всегда, поедем по скоростной магистрали.
   И они ушли.
   - Ну ты и напутала, - сказал мистер Бринкли. - Не понимаю,  с  чего  ты
взяла, что  умеешь  объяснять  дорогу.  Ты  ведь  способна  заблудиться  у
собственного дома.
   - Если бы они поехали так,  как  я  им  говорила  с  самого  начала,  -
огрызнулась миссис Бринкли, - все было бы в  порядке.  Никакой  стройки  у
запретной зоны нет. Ты все это просто выдумал.
   - Ничего подобного, - сказал мистер Бринкли. - Я был там в четверг. Там
все вокруг изрыто.
   - В четверг ты лежал в постели с насморком, - сказала миссис Бринкли. -
Мне пришлось подавать тебе еду.
   - Ну, нам, пожалуй, пора идти, - сказал Каверли.  -  Все  было  страшно
мило, и большое вам спасибо.
   - Если бы ты научилась  держать  язык  за  зубами,  -  закричал  мистер
Бринкли жене, - все были бы тебе очень благодарны! Тебе  нельзя  позволять
править машиной, не говоря уже о том, чтобы объяснять людям дорогу.
   - Спасибо, - робко сказала Бетси в дверях.
   - А кто в прошлом году разбил машину? - вопила миссис Бринкли. - Кто из
нас разбил машину? Ну-ка скажи!
   Каверли  и  Бетси  шли  домой,  то   и   дело   останавливаясь,   чтобы
поцеловаться, и эта прогулка кончилась, как и все другие.





   Каверли больше не видел Камерона. Несколько дней он убил  на  то,  что,
сидя за письменным столом, отделывал его  вступительную  речь  о  небесных
светилах. Однажды утром Каверли было ведено явиться в отдел  безопасности.
Он думал, что его обвинят в утере портфеля, и беспокоился, не арестуют  ли
его. Он принадлежал к  числу  людей,  страдающих  от  непомерно  развитого
чувства вины, которое, подобно огромному синяку, скрытому  одеждой,  может
не причинять боли, пока к нему не притронутся; но стоит задеть этот синяк,
и человек от боли  лишается  всякого  соображения.  Каверли  был  образцом
провинциальных  добродетелей  -   правдивый,   пунктуальный,   нравственно
чистоплотный и мужественный, - но стоило какой-нибудь могущественной длани
общества указать  на  него  перстом  как  на  правонарушителя,  и  чувство
собственного достоинства сразу покидало его. Да-да, он был грешник. Это он
убил посла, заложил украденные  драгоценности  и  продал  "синьку"  врагу.
Подходя к  помещению  отдела  безопасности,  он  чувствовал  себя  глубоко
виновным. Он вошел в длинный  коридор,  выкрашенный  в  ярко-желтый  цвет;
впереди него стояли с  десяток  мужчин  и  женщин.  Обстановка  напоминала
приемную терапевта или дантиста, приемную консула, коридор муниципалитета,
контору по пайку, казалось, эта комната для ожидания занимает  в  мире  на
удивление большое место. Одного за другим  мужчин  и  женщин  вызывали  по
фамилии и впускали в дверь, находившуюся в конце желтого коридора. Ни один
из них не возвращался, так что, очевидно,  существовал  другой  выход,  но
Каверли  их  исчезновение  казалось  зловещим.  Наконец  его  вызвали,   и
хорошенькая секретарша,  на  лице  которой  навеки  застыло  осуждающее  и
мрачное выражение, ввела его в просторный кабинет, похожий на  старомодный
зал суда. Там на возвышении в креслах сидели полковник  и  двое  штатских.
Внизу у возвышения сидел секретарь.  Слева  в  стойке  стоял  американский
флаг. Он был из тяжелого шелка с золотой бахромой  и  никогда  не  покидал
своего места, даже для торжественного парада в самую благоприятную погоду.
   - Каверли Уопшот? - спросил полковник.
   - Да, сэр.
   - Прошу вас, дайте мне ваш допуск.
   - Пожалуйста, сэр. - Каверли протянул свой допуск.
   - Знаете ли вы некую мисс Гонору Уопшот с Бот-стрит из Сент-Ботолфса?
   - Эта улица называется Бот-стрит, сэр.
   - Вы знаете эту даму?
   - Да, сэр. Я знал ее всю жизнь. Она моя тетка.
   - Почему вы не  сообщили  нашему  отделу  о  том,  что  ей  предъявлено
уголовное обвинение?
   - Ей? Обвинение? (Что она могла сделать?  -  подумал  Каверли.  Поджог?
Поймана на краже в магазине стандартных цеп? Купила автомобиль и врезалась
на нем в толпу?) Я ничего не знаю о  том,  что  ей  предъявлено  уголовное
обвинение, - сказал он вслух. - Она писала мне  относительно  падуба,  что
растет у нее за домом. На нем появилась какая-то  ржа,  и  она  хочет  его
опрыскать. Вот и все, что я о ней знаю. Не можете ли вы мне сказать, в чем
ее обвиняют?
   - Нет. Могу только сказать, что вы временно лишаетесь допуска.
   - Но, полковник, я ничего не понимаю. Она ведь старуха, и не могу же  я
нести ответственность за ее поступки. Имею я  право  жаловаться?  То  есть
существует ли у меня какая-нибудь возможность жаловаться?
   - Вы можете обжаловать это решение через отдел Камерона.
   - Но без допуска я никуда не смогу  попасть,  сэр.  Я  даже  в  мужскую
уборную не попаду.
   Секретарь заполнил бланк, сходный  по  виду  с  разрешением  на  рыбную
ловлю, и протянул его Каверли. Это был, как он  прочел,  временный  допуск
сроком на десять дней. Он поблагодарил секретаря и вышел в боковую  дверь,
между тем как в комнату впустили очередного служащего, навлекшего на  себя
подозрение.
   Каверли пошел прямо в отдел Камерона, но секретарша  сказала  ему,  что
старика ученого нет в городе, он уехал по крайней мере недели на две.
   Тогда Каверли спросил, нельзя ли повидать  Браннера,  ученого,  который
завтракал с ним  в  Атлантик-Сити,  и  девушка  проводила  его  в  кабинет
Браннера. На Браннере был кашемировый свитер,  под  стать  его  рангу;  он
сидел перед листом цветного картона, испещренного уравнениями, тут же была
приписка: "Не забыть  купить  теннисные  туфли".  На  письменном  столе  у
Браннера стояла ваза с восковой розой. Каверли рассказал Браннеру о  своей
беде, и Браннер сочувственно выслушал его.
   - Вы никогда не имели дела с  секретными  материалами,  не  так  ли?  -
спросил он. - В такого рода случаях старик охотно вмешивается.  В  прошлом
году уволили сторожа из вычислительного центра, так как его мать во  время
второй мировой войны якобы очень короткое время зарабатывала себе на жизнь
проституцией.
   Браннер, извинившись, вышел из комнаты и вернулся с  еще  одним  членом
руководящей группы. Камерон был в Вашингтоне, а оттуда должен был вылететь
в Нью-Дели. Оба ученых предложили Каверли слетать в  Вашингтон  и  поймать
старика там.
   - Он как будто хорошо к вам относится, - сказал Браннер, - и, если вы с
ним поговорите, он может по крайней мере  добиться,  чтобы  ваш  временный
допуск продлили до его возвращения. Он будет там на разборе какого-то дела
в конгрессе в десять утра. Комната семьсот шестьдесят три.
   Браннер записал номер комнаты и передал бумажку Каверли.
   - Если вы придете пораньше, вам, может быть, удастся поговорить с  ним,
прежде чем он уйдет на заседание комиссии. Едва ли там будет много народу.
В этом году его допрашивают  семнадцатый  раз,  так  что  интерес  к  нему
несколько поубавился.





   Каверли сильно сомневался, захочет ли Камерон разговаривать с ним после
их последней встречи; однако других  шансов  у  Каверли,  по-видимому,  не
было, и он все-таки решил попытать счастья;  больше  всего  его  возмущало
самодурство сотрудников отдела безопасности, которые способны были увидеть
в  эксцентрических  выходках  его   старой   тетки   угрозу   национальной
безопасности. В тот же вечер Каверли вылетел в Вашингтон и утром явился  в
комнату семьсот шестьдесят три. Временный допуск сыграл свою роль,  и  его
пропустили  без  всяких  помех.  Публики  было  очень  мало.  В   четверть
одиннадцатого Камерон вошел через другую дверь и  сразу  же  направился  к
месту для свидетелей. В руках он нес что-то  вроде  футляра  для  скрипки.
Председательствующий немедленно приступил к допросу, и Каверли  восхитился
поразительным самообладанием своего шефа и густотой его бровей.
   - Доктор Камерон?
   - Да, сэр. - В  зале  заседаний  ни  у  кого  другого  не  было  такого
приятного, властного и мужественного голоса.
   - Знакома ли вам фамилия Браччани?
   - Я уже отвечал на этот вопрос. Мой ответ занесен в протокол.
   -  Протоколы  предыдущих  заседаний  не  имеют  никакого  отношения   к
сегодняшнему. Я запросил протоколы прежних  слушаний,  но  получил  отказ.
Знакома вам фамилия Браччани?
   - Я не вижу никакого  смысла  в  том,  что  меня  повторно  вызывают  в
Вашингтон для того, чтобы отвечать на одни  и  те  же  вопросы,  -  сказал
доктор.
   - Вам знакома фамилия Браччани?
   - Да.
   - В какой связи?
   - Это была моя собственная фамилия. Ее изменил на фамилию Камерон судья
Сазерленд в Кливленде, штат Огайо,  в  тысяча  девятьсот  тридцать  втором
году.
   - Браччани - это фамилия вашего отца?
   - Да.
   - Ваш отец был иммигрант?
   - Все это вам известно.
   - Я уже сказал вам, доктор Камерон, что коллеги отказались предоставить
мне протоколы прежних заседаний.
   - Мой отец был иммигрантом.
   - Было что-либо в  его  прошлом,  что  побудило  вас  отречься  от  его
фамилии?
   - Мой отец был прекрасный человек.
   - Если ваш отец никогда не был замешан в предосудительной  нелояльности
или подрывной деятельности,  то  что  же  вынудило  вас  отречься  от  его
фамилии?
   - Я переменил фамилию, - сказал доктор, - по многим причинам. Она  была
трудна для написания, трудна для  произношения,  иногда  мне  было  трудно
удостоверить  свою  личность.  Я  переменил  фамилию  еще  и  потому,  что
некоторым людям в некоторых районах нашей  страны  кажется  подозрительным
все иностранное. Иностранная  фамилия  не  внушает  доверия.  Я  переменил
фамилию по тем же причинам, по каким человек, переезжая из одной страны  в
другую, меняет валюту.
   Второй сенатор, более молодой, в свою очередь задал вопрос.
   - Правда ли, доктор Камерон, - спросил он, - что вы  возражаете  против
всяких исследований за пределами Солнечной системы и что вы  отказывали  в
средствах, содействии и технической помощи всем, кто  не  разделял  вашего
мнения?
   - Меня не интересуют межзвездные путешествия,  если  вы  это  имеете  в
виду, - спокойно ответил Камерон. - Эта идея абсурдна сама по себе, и  мое
мнение основано на таких фундаментальных понятиях, как  время,  ускорение,
сила, масса и энергия. Тем не менее я хотел бы подчеркнуть, что  вовсе  не
считаю нашу цивилизацию единственной разумной цивилизацией во Вселенной. -
Мимолетная улыбка скользнула по  его  лицу,  яркий  отблеск  нарочитого  и
неискреннего терпения, и  он  слегка  наклонился  вперед  на  стуле.  -  Я
полагаю, что жизнь и разум развились примерно в те  же  сроки,  что  и  на
Земле, повсюду, где  обеспечены  соответствующие  физические  и  временные
условия. Нынешние данные - а они чрезвычайно ограничены - говорят  о  том,
что жизнь могла развиться на планетах, вращающихся примерно  вокруг  шести
процентов всех звезд. Лично я полагаю,  что  анализ  светового  излучения,
отраженного   темными   участками    поверхности    Марса,    обнаруживает
характеристики, доказывающие наличие растительной жизни. Как я уже сказал,
я  считаю   нелепостью   возможность   межзвездных   путешествий;   однако
межзвездная связь - это нечто совершенно иное.
   Число цивилизаций, с которыми мы, вероятно, можем вступить  в  контакт,
зависит от шести факторов. Первый: скорость, с  какой  образуются  звезды,
подобные нашему  Солнцу.  Второй:  какова  доля  звезд,  имеющих  планеты.
Третий: какова доля планет, на которых возможна жизнь.  Четвертый:  какова
доля пригодных для жизни планет, на которых возникла жизнь. Пятый:  какова
доля последних, где в результате эволюции появились  существа,  обладающие
техникой,  необходимой  для  межзвездной  связи.   Шестой:   долговечность
существования  этой  высокоразвитой  техники.  Возникновение   цивилизации
вероятно для планет одной звезды из трех миллионов. Но это  означает,  что
только в нашей Галактике может существовать миллион таких цивилизаций,  а,
как вам, джентльмены, известно, галактик миллиарды.
   По его лицу снова пробежала лицемерная улыбка.
   Что это он им зубы заговаривает? - подумал Каверли.
   -  Мне  кажется   маловероятным,   -   продолжал   Камерон,   -   чтобы
высокоразвитая  техника  могла  появиться  на  планете,  покрытой   водой.
Некоторые из моих коллег в восторге от умственных  способностей  дельфина,
но мне думается, у дельфина  едва  ли  возникнет  интерес  к  межзвездному
пространству. - Камерой умолк, пережидая, пока стихнут  робкие  смешки.  -
Волна длиной  в  двадцать  один  сантиметр,  то  есть  частотой  в  тысячу
четыреста двадцать мегагерц,  излучаемая  пространством  при  столкновении
атомов  водорода,  доносит  до  нас  некоторые   интересные   сигналы,   в
особенности от Тау Кита, однако я очень сомневаюсь в их  когерентности.  Я
твердо  уверен,  что  ученые  каждой   достаточно   развитой   цивилизации
установят, что энергия всякого отдельного кванта излучения - светового или
радиоволнового - равняется произведению его частоты на величину, известную
нам, а может быть, и кое-кому из вас, как  постоянная  Планка.  Оптический
мазер представляется наиболее многообещающим средством межзвездной связи.
   Теперь Камерон полностью вошел в свою роль профессора, и ничто  уже  не
могло остановить его, пока он не обрушит на своих  слушателей  всю  скуку,
все возбуждение и все страдания полнометражной лекции.
   - Оптический вариант этих мазеров  может  генерировать  световой  пучок
настолько интенсивный и  настолько  узкий,  что,  посланный  с  Земли,  он
осветит лишь небольшой участок Луны. - Снова мимолетная приторная  улыбка.
- Посторонние длины волн элиминируются, так что в отличие  от  большинства
световых пучков этот пучок достаточно чист, чтобы,  модулируя  его,  можно
было передавать звуки голоса. Наши современные технические средства  могут
обнаружить луч  мазера,  посланный  из  планетной  системы,  удаленной  на
расстояние  в  десять  световых  лет.  Световые  спектры   близких   звезд
необходимо исследовать на  предмет  особенно  узких  и  интенсивных  линий
излучения.  Это  было  бы  бесспорным  доказательством  передач  мазера  с
планеты,  вращающейся  вокруг  данной  звезды.  Световые   сигналы   будут
тщательно закодированы. В случае  если  мазерная  система  расположена  на
расстоянии тысячи световых лет, для получения ответа  на  заданный  вопрос
потребуется две  тысячи  лет.  Высокоразвитая  цивилизация  нагрузит  свои
сигнальные   пучки   огромным   количеством   информации.   Высокоразвитая
цивилизация, победив голод, болезни и войну,  естественно,  направит  свою
энергию на поиски других миров. Впрочем, высокоразвитая цивилизация  может
принять  и  другое  направление.  -  Тут  голос  Камерона  зазвучал  такой
суровостью  и  упреком,  что  двое  задремавших  сенаторов  проснулись.  -
Высокоразвитая цивилизация может с таким же успехом  разрушить  сама  себя
роскошью, алкоголизмом, сексуальной  распущенностью,  ленью,  алчностью  и
коррупцией. Я полагаю, что нашей собственной цивилизации серьезно угрожает
биологическое   и   умственное   вырождение.   Но   вернемся   к    вашему
первоначальному вопросу.
   На этот раз он улыбнулся, чтобы подчеркнуть смену декораций; теперь они
находились в другой части леса.
   -  Система  Земля  -  Луна  простирает  свое  влияние  на  значительное
расстояние в  космическое  пространство.  Земное  тяготение,  магнетизм  и
отраженная радиация Заметного  влияния  не  имеют.  В  максимуме  развития
солнечных пятен на Солнце происходят вспышки, выбрасывающие облака газа  в
космическое пространство. Примерно через день после них  на  Земле  обычно
разражаются  мощные   магнитные   бури.   Однако   природа   межпланетного
пространства абсолютно неизвестна. Мы ничего не знаем о форме,  составе  и
магнитных характеристиках облаков,  выбрасываемых  Солнцем.  Мы  не  знаем
даже, движутся ли они по  спиральным  или  прямым  траекториям.  Составить
карту  Солнечной  системы  фактически  невозможно  из-за  неопределенности
точных расстояний между планетами и Солнцем.
   - Доктор Камерон! - подал голос другой сенатор.
   - Да?
   - Мы имеем данные под присягой свидетельства  того,  что  некоторые  из
ваших  коллег  приписывают  вам  необузданный  характер.  Доктор   Пьютерс
свидетельствует,  что  четырнадцатого  августа  во   время   дискуссии   о
возможности путешествия на Луну вы сорвали в его кабинете жалюзи  и  стали
топтать их ногами.
   Камерон снисходительно улыбнулся.
   - Хью Томпкинс, военнослужащий и водитель автомашины, утверждает,  что,
когда он не по своей вине опоздал подать  вам  машину,  вы  несколько  раз
ударили его по лицу, оборвали пуговицы с его форменной куртки  и  обругали
нецензурными словами. Мисс  Элен  Эккерт,  стюардесса  из  Панамериканской
компании воздушных  сообщений,  свидетельствует,  что,  когда  самолет,  в
котором вы летели из Европы, совершил вынужденную посадку не в  Нью-Йорке,
а в Чикаго, вы устроили такой скандал, что возникла даже серьезная  угроза
для безопасности самолета. Доктор Уинслоу Тернер сообщает,  что  во  время
симпозиума о межзвездных перелетах вы бросили в  него  тяжелую  стеклянную
пепельницу и сильно порезали ему лицо. Тут имеется подтвержденное присягой
показание врача, который зашил ему рану.
   - Я признаю себя виновным во  всех  этих  проступках,  -  очаровательно
улыбаясь, сказал доктор.
   - Доктор Камерон! - приступил к допросу другой сенатор.
   - Да?
   - Люди, критикующие вашу деятельность в Талифере, утверждают, что вы не
закончили, не приостановили  и  не  сократили  эксперименты,  которые  уже
обошлись  правительству  в  шестьсот   миллионов   долларов   и   которые,
по-видимому, бесполезны.  Эти  люди  утверждают,  что  сумма  в  четыреста
семнадцать  миллионов  была  израсходована  на  ракеты,   не   оправдавшие
возложенных  на  них  надежд,  а  еще  пятьдесят  шесть  миллионов,  -  на
безрезультатные радиолокационные эксперименты.  Они  утверждают,  что  для
вашего руководства характерны неправильные установки,  расточительность  и
дублирование работ.
   - В данном случае я не понимаю, сенатор,  что  вы  имеете  в  виду  под
бесполезностью, неоправдавшимися надеждами и безрезультатностью, -  сказал
Камерон. - Талифер - экспериментальное учреждение, и его работа  не  может
быть  оценена  методами  линейной  математики.  Мои   решения,   если   их
рассматривать  с  учетом  всего  комплекса  факторов,  представляются  мне
правильными, и я принимаю на себя полную ответственность за них.
   - Доктор Камерон! -  Следующий  сенатор  был  тучный  человек,  с  виду
необычайно застенчивый для политического деятеля.
   - Да?
   -  Мой  вопрос,  возможно,  не  вполне  уместен,   он   касается   моих
избирателей, да, да, он касается их благополучия, их  здоровья;  ведь  вам
известно, что микробам, развивающимся в ракетном топливе,  была  приписана
вспышка заболеваний дыхательных путей вблизи Талифера.
   -  Прошу  прощения,  сенатор,  но   нет   абсолютно   никаких   научных
доказательств  связи  между  этими  микробами   и   злосчастной   вспышкой
заболеваний  дыхательных  путей.  Никаких   научных   доказательств.   Нам
известно, что в топливе размножаются микробы - грибок из рода Loremendrum,
образующий летучие споры и особые мутации. Эти микробы  имеют  не  большее
значение, чем те,  что  размножаются  в  бензине,  керосине  и  в  топливе
реактивного самолета. В  таком  большом  объеме  концентрация  загрязнений
может быстро дать неблагоприятное количество осадков.
   - Доктор Камерон!
   На этот раз вопрос задал старик, худой и необычайно бледный от прожитой
им  непомерно  долгой  жизни.  И  действительно,  он  больше  смахивал  на
мертвеца, чем на живого человека. Его трясущиеся руки казались костлявыми,
как у скелета. На нем был отделанный кантон жилет и хорошо сшитый  костюм;
он обладал выправкой денди и держался с достоинством,  присущим  истинному
денди. У него был огромный  багровый  нос,  а  на  переносице  красовалось
пенсне, с которого свисала длинная черная  лента.  Голос  у  него  не  был
слабым, но, разговаривая, он, подобно многим  очень  старым  людям,  не  в
силах был справиться с  волнением  и  время  от  времени  вытирал  большим
полотняным носовым платком струйку слюны, стекавшую по подбородку.
   - Да, - сказал доктор.
   - Я родился в маленьком городке, доктор Камерон,  -  сказал  старик.  -
Думаю, что различие между шумным и многолюдным миром, в  котором  мы  ныне
живем, и тем миром, что я помню, весьма разительно. Весьма  разительно.  -
Тут наступила тягостная  пауза,  словно  он  ждал,  пока  сердце  накачает
достаточно крови ему в мозг,  чтобы  продолжать.  -  Я  знаю,  люди  моего
возраста склонны идеализировать прошлое, и все же, делая поправку  на  эту
прискорбную сентиментальность, мне кажется,  что  в  прошлом  можно  найти
много поистине достойного похвалы. Однако... - Он как будто  снова  забыл,
что собирался сказать, будто снова выжидал притока крови к мозгу. - Однако
я пережил пять войн, все они были кровавые, разрушительные,  дорогостоящие
и несправедливые и, как я думаю, неизбежные. Тем не  менее  вопреки  этому
доказательству неспособности человека жить  в  мире  с  себе  подобными  я
надеюсь, что мир со всеми  его  очевидными  несовершенствами  останется  в
целости и сохранности. - Он вытер щеки платком. -  Мне  говорили,  что  вы
знамениты, что вы великий ученый, что вас  уважают  и  почитают  всюду;  я
безоговорочно присоединяюсь к этому уважению, но в то же время  усматриваю
в вашем образе мыслей известную ограниченность, я бы  сказал  -  известное
нежелание признать те простые узы, которые связывают нас друг с другом и с
природой. - Он опять  вытер  слезы,  и  его  старые  плечи  вздрогнули  от
всхлипываний. - Обладая могуществом Прометея, не лишены  ли  мы  в  то  же
время  страха  и  смирения,  с  какими  первобытный  человек  относился  к
священному огню?  Не  пришла  ли  пора  для  величайшего  страха,  высшего
смирения? Когда мне придется подвести окончательный итог  -  а  это  будет
очень скоро, ибо я приближаюсь к концу моего пути, - то  итог  этот  будет
своего рода благодарностью за стойких друзей,  за  прекрасных  женщин,  за
голубые небеса, за хлеб и  вино  жизни.  Пожалуйста,  не  разрушайте  нашу
Землю, доктор Камерон. - Он всхлипнул. - О, пожалуйста, не разрушайте нашу
Землю.
   Камерон из вежливости не отозвался  на  этот  взрыв  чувств,  и  допрос
продолжался.
   - Правда ли, доктор Камерон, что  вы  уверены  в  неизбежности  ядерной
войны?
   - Да.
   - Можете ли вы приблизительно назвать число людей, которые останутся  в
живых?
   - К сожалению, нет. Это были бы ни на чем не основанные  мысли.  Думаю,
выживет значительное количество людей.
   - В противном случае стояли бы вы, доктор Камерон, за уничтожение нашей
планеты?
   - Да, - ответил ученый. - Да, я стоял бы за  это.  Если  мы  не  сможем
выжить, то имеем право уничтожить нашу планету.
   - Кому будет предоставлено решить, что мы достигли предела, за  которым
дальнейшее существование человечества становится невозможным?
   - Не знаю.
   Старый сенатор, утерев слезы, снова встал.
   - Доктор Камерой, доктор Камерон, не думаете ли вы, - спросил он, - что
между народами на Земле  могут  существовать  некоторые  узы  сердечности,
которые часто недооценивают?
   - Узы чего? - переспросил Камерон не столько невежливым, сколько  сухим
тоном.
   - Узы человеческой сердечности, - повторил старик.
   - Мужчины и женщины, - сказал доктор, - это химические комплексы, легко
оцениваемые,  легко  изменяемые  путем   искусственного   усложнения   или
упрощения хромосомных структур, гораздо более предсказуемые, гораздо более
деформируемые, чем некоторые растительные организмы,  и  зачастую  гораздо
менее интересные.
   - Правда ли, доктор Камерон, -  продолжал  старый  сенатор,  -  что  вы
читаете только ковбойские романы?
   - По-моему, я читаю не меньше большинства моих сверстников,  -  ответил
доктор. - Иногда я хожу в кино. Смотрю телевизор.
   -  Но  разве  не  верно,  доктор  Камерон,  -  спросил  старик,  -  что
гуманитарные дисциплины не входили в программу вашего образования?
   - Вы разговариваете с музыкантом, - сказал доктор.
   - Должен ли я понять ваши слова в том смысле, что вы музыкант?
   - Да, сенатор.  Я  скрипач.  Вы,  по-видимому,  предполагали,  что  мое
недостаточное знакомство с литературой и искусством могло бы объяснить мое
спокойное отношение к возможности уничтожения нашей планеты. Это не так. Я
люблю музыку, а музыка, несомненно, одно из самых возвышенных искусств.
   - Должен ли я понять ваши  слова  в  том  смысле,  что  вы  играете  на
скрипке?
   - Да, сенатор, я играю на скрипке.
   Камерон открыл футляр, вынул  скрипку,  настроил  ее,  натер  канифолью
смычок и заиграл арию Баха. Это была простенькая пьеса для  начинающих,  и
играл он ее не  лучше  любого  ребенка,  но  когда  он  кончил,  раздались
аплодисменты. Он спрятал скрипку в футляр.
   - Благодарю  вас,  доктор  Камерон,  благодарю  вас,  -  сказал  старый
сенатор,  снова  поднявшийся  со  своего  места.  -   Ваша   музыка   была
очаровательна и напомнила мне сон, который часто  доставляет  мне  большое
удовольствие; некий инопланетянин, повидавший нашу Землю,  говорит  своему
другу: "Ну же, ну же, поспешим на Землю. Она  имеет  форму  яйца,  покрыта
богатыми пищей морями и материками, согревается и освещается Солнцем.  Там
есть церкви неописуемой красоты, воздвигнутые в честь богов, которых никто
не видел; там есть города, при взгляде на высокие крыши  и  дымовые  трубы
которых ваше сердце готово выпрыгнуть из груди; там есть  залы,  где  люди
слушают музыку, пробуждающую в  их  душах  самые  сокровенные  чувства,  и
тысячи музеев, где представлены и  хранятся  попытки  человека  восславить
жизнь.  О,  поспешим  же  увидеть  этот  мир!  Они  изобрели   музыкальные
инструменты,  пробуждающие  самые  утонченные  желания.   Изобрели   игры,
воспламеняющие  сердца  молодежи.  Изобрели  ритуал,  восхваляющий  любовь
мужчин и женщин. О, поспешим же увидеть этот мир!"
   Старик сел.
   - Доктор Камерон! - Это был голос только что вошедшего сенатора. - Есть
у вас сын?
   - У меня был сын, - сказал доктор. В его голосе зазвучали резкие ноты.
   - Вы хотите сказать, что ваш сын умер?
   - Мой сын в больнице. Он неизлечимо болен.
   - Чем он болен?
   - Он страдает нарушением деятельности эндокринных желез.
   - Как называется больница, где он находится?
   - Не помню.
   - Не Пенсильванская ли это больница для слабоумных?
   Доктор покраснел. Казалось, он был взволнован и  на  мгновение  как  бы
растерялся. Затем вновь овладел собой.
   - Не помню.
   -  При  установлении  диагноза  болезни  вашего  сына  не  возникал  ли
когда-нибудь вопрос о вашем обращении с ним?
   - Установление диагноза  болезни  моего  сына,  -  возмущенно  произнес
доктор, - к несчастью, всякий раз поручалось психиатрам. Все их  разговоры
для меня неубедительны, так как психиатрия  не  наука.  Мой  сын  страдает
нарушением деятельности эндокринных желез, и никакое изучение его  прошлой
жизни не изменит этого факта.
   - Помните ли вы случай, когда вы избили тростью  своего  четырехлетнего
сына?
   - Такого конкретного случая я не помню. Возможно, я наказывал мальчика.
   - Вы признаете, что наказывали мальчика?
   - Конечно. Я веду строго размеренную жизнь. И не  терплю  ни  малейшего
намека  на  непослушание,  ни  малейшей  недисциплинированности   в   моем
учреждении со стороны моих сотрудников или меня  самого.  Моя  жизнь,  моя
работа, касающаяся безопасности нашей планеты, были бы немыслимы, если  бы
я строжайшим образом не стоял на этой точке зрения.
   - Правда ли, что вы так жестоко избили его тростью,  что  его  пришлось
положить в больницу и продержать там две недели?
   - Как я уже сказал, моя жизнь  подчинена  строгой  дисциплине.  Если  я
нарушу эту  дисциплину,  меня,  несомненно,  накажут.  С  теми,  кто  меня
окружает, я поступаю так же.
   Он отвечал с достоинством, но урон его репутации был уже нанесен.
   - Доктор Камерон! - сказал сенатор.
   - Да, сэр.
   - Помните ли вы, что когда-то у вас служила экономка по  имени  Милдред
Хеннинг?
   - Это трудный вопрос. - Камерон прикрыл глаза рукой.  -  Возможно,  эта
женщина у меня работала.
   - Миссис Хеннинг, войдите, пожалуйста.
   Старая седая женщина  в  трауре  появилась  в  дверях,  и,  когда  были
выполнены формальности,  необходимые  для  установления  ее  личности,  ей
предложили дать показания. Голос у нее был надтреснутый и слабый.
   - Я служила у него шесть лет в Калифорнии, - сказала она, - и под конец
оставалась лишь для того, чтобы попытаться защитить мальчика,  Филипа.  Он
всегда преследовал его. Иногда казалось, будто он хочет его убить.
   - Миссис Хеннинг, будьте добры, расскажите о том случае, о  котором  вы
раньше нам сообщили.
   - Пожалуйста. У меня  тут  все  записано.  Мне  пришлось  наведаться  к
окружному врачебному инспектору, так что даты у меня  записаны.  Это  было
девятнадцатого мая. Он, доктор Камерон, оставил  на  своем  столе  мелочь,
несколько серебряных монет, и мальчик взял без спроса  монету  в  двадцать
пять центов. Нельзя его ругать за это. Ему никогда ни гроша не перепадало.
Когда доктор вечером вернулся, он пересчитал свои деньги; он знал им счет.
Он увидел, что денег не хватает, и спросил мальчика, не он ли их взял. Ну,
Филип был хороший, честный мальчик и  сразу  же  признался.  Тогда  доктор
отвел мальчика в его комнату - у мальчика в задней части  дома  была  своя
комната и в ней чулан - и велел ему войти в чулан. Потом  доктор  пошел  в
ванную, принес стакан воды и дал ему, а потом запер  чулан  на  ключ.  Это
было примерно без четверти семь. Я ничего не говорила, потому  что  хотела
помочь мальчику, а я знала, что, если раскрою свой глупый рот, мальчику от
этого будет только хуже. Так вот, я как ни в чем не бывало подала  доктору
обед, а затем прислушивалась и выжидала,  но  к  чулану  не  подходила,  а
бедный мальчик сидел там запертый в темноте. Потом  я  босиком  подошла  к
чулану и шепотом заговорила с Филипом, но он  так  плакал,  он  был  такой
несчастный, что только и мог всхлипывать, и я ому  сказала,  чтобы  он  не
боялся, что я лягу спать тут же на полу подле чулана и останусь там на всю
ночь. Так я  и  сделала.  Я  лежала  там  до  рассвета,  а  после  шепотом
попрощалась с Филипом, спустилась в кухню и приготовила завтрак. Ну ладно,
в восемь часов доктор ушел к себе в институт, и тогда я попыталась открыть
дверь, но замок был прочный, и ни один ключ в доме к нему не  подходил,  а
бедный мальчик все плакал и плакал и уже почти не мог  говорить.  Воду  он
выпил, а есть ему было нечего, но никак нельзя было передать ему  в  чулан
воду или какую-нибудь еду. Закончив работу по дому, я взяла стул и села  у
двери и разговаривала с  мальчиком  до  половины  седьмого,  когда  доктор
вернулся домой; я думала, теперь-то он выпустит Филипа, но доктор даже  не
зашел в ту часть дома и как ни в чем не бывало сел обедать. И вот я  стала
ждать, я ждала, пока он не начал собираться спать,  и  тогда  позвонила  в
полицию. Он сказал мне, чтобы я убиралась вон, сказал, что я  уволена,  и,
когда пришла полиция, попытался уговорить их выгнать меня, но я  добилась,
чтобы полицейский  открыл  чулан,  и  бедный  малыш  -  о,  он  был  такой
измученный! - вышел оттуда.  Но  мне,  хотя  сердце  у  меня  разрывалось,
пришлось уйти и оставить его одного, и больше я никогда не видела  доктора
до сегодняшнего дня.
   - Вы вспоминаете этот случай, доктор Камерон?
   - Вы полагаете, что при тех  ответственных  задачах,  которые  на  меня
возложены, я могу хранить в памяти подобные события?
   - Так вы не помните, что наказали мальчика?
   - Если я и наказал его, то сделал это только для того, чтобы он  понял,
что хорошо и что плохо. - Он говорил  по-прежнему  резко  и  в  повышенном
тоне, но ни в ком уже не вызвал сочувствия.
   - Вы не помните, что заперли сына на два дня в чулан и не давали ему ни
пить, ни есть?
   - Воды я ему дал.
   - Значит, вы помните этот случай?
   - Я только хотел, чтобы он понимал, что хорошо и что плохо.
   - Вы навещаете сына?
   - Время от времени.  -  Что-то  его  развеселило,  какая-то  мысль.  Он
улыбнулся.
   - Вы помните, когда вы последний раз навестили сына?
   - Не помню.
   - Было это десять лет назад?
   - Не помню.
   - Вы узнаете своего сына?
   - Конечно.
   - Папа, папа!
   Человек, который произнес эти слова, стоя в дверях зала, казался на вид
старше, чем его отец. Волосы у  него  были  седые,  лицо  одутловатое.  Он
плакал; он прошел  по  залу  заседаний,  неуклюже,  так  как  уже  не  был
ребенком, опустился на колени перед сидевшим отцом и положил голову ему на
колени.
   - Папа, - воскликнул он, - о папа! Идет дождь.
   - Да, дорогой.
   Это были самые проникновенные слова  из  всех  сказанных  доктором.  Он
больше не  видел  ни  зала  заседаний,  ни  допрашивающих  его  сенаторов.
Казалось, он  погрузился  в  состояние  какого-то  человечного,  какого-то
беспредельно человечного равновесия любви и опасений, словно  его  чувства
были циклоном с периферией и центром, а  он  находился  в  центре,  в  оке
циклона, где царил покой.
   - Папа, идет дождь, - сказал сын. - Останься  со  мной.  Не  выходи  на
дождь. Хоть раз останься со мной. Они говорят, что ты меня обижал, но я им
не верю. Папа, я люблю тебя. Я всегда тебя любил и буду  любить,  папа.  Я
все время писал тебе, папа, но ты никогда не отвечал на мои письма. Почему
ты не отвечал мне, папа? Почему ты никогда не отвечал на мои письма?
   - Я не отвечал на твои письма, потому  что  я  стыжусь  их,  -  хриплым
голосом ответил доктор, но не таким тоном, каким разговаривают с  ребенком
или с сумасшедшим, а таким, каким говорят с равным, с сыном. -  Я  посылаю
тебе все, что нужно. Я посылаю тебе хорошую почтовую бумагу, но  ты  писал
мне на оберточной бумаге, ты писал мне на квитанциях прачечной,  ты  писал
мне даже на туалетной бумаге. - Его голос звенел от гнева и отражался эхом
от мраморных стен. - Как  ты,  черт  возьми,  мог  ожидать,  что  я  стану
отвечать на письма, если ты писал  их  на  туалетной  бумаге?  Мне  стыдно
получать их, мне стыдно видеть их. Они напоминают обо всем, что я ненавижу
в жизни.
   - Папа, папа! - громко взывал мужчина.
   - Пойдем, Филип. Нам пора. - Больного сопровождал санитар. Он взял сына
доктора под руку.
   - Нет, я хочу остаться с папой. Идет дождь, и я хочу остаться с папой.
   - Идем, Филип.
   - Папа, папа! - кричал он, пока  его  вели  к  двери,  и,  когда  дверь
закрылась, его все еще было слышно. Так много лет  назад  миссис  Хеннинг,
наверное, слышался его голос из чулана.
   - Я предлагаю, - сказал старый сенатор, - чтобы мы, если это в пределах
наших полномочий, ходатайствовали о  временном  лишении  доктора  Камерона
допуска к секретной работе.
   Такое ходатайство, видимо, находилось вполне в пределах их  полномочий.
Предложение было принято, и на этом заседание закончилось. Камерон остался
сидеть на свидетельском месте, а Каверли  вместе  с  остальными  вышел  из
зала.





   Эмиль и Мелиса  намеревались  встретиться  в  Бостоне.  Мелиса  сказала
Мозесу, что ей надо съездить на север и повидать свою тетю. Тетя  жила  во
Флориде, но Мозес не стал расспрашивать.
   Она и Эмиль летели на разных самолетах. Он прибыл на  час  позже  ее  и
пришел к ней в номер, где они и  провели  весь  день.  Вечером  они  вышли
погулять.  Выло  очень  холодно,  и,  глядя   на   фасады   и   колокольни
Копли-сквера, Мелиса расчувствовалась при мысли о том, что некогда  Бостон
мнил себя братом Флоренции,  этого  чудесного  уголка  цветов.  Ветер  жег
Мелисе лицо. Эмиль остановился  посмотреть  кольцо  в  витрине  ювелирного
магазина. Это было мужское кольцо, крупный сапфир, оправленный  в  золото.
Мелису кольцо не  интересовало,  но  Эмиля  оно  словно  притягивало.  Она
дрожала от холода, пока он любовался камнем.
   - Интересно, сколько оно стоит. Зайду спросить.
   - Не надо, Эмиль, - сказала она. - Я замерзла.  И  вообще,  такие  вещи
всегда ужасно дорогие.
   - Я только спрошу. Это не займет и минуты.
   Мелиса ждала, укрывшись за дверью.
   - Восемьсот долларов! - воскликнул Эмиль, выйдя из магазина. - Подумать
только! Восемьсот долларов.
   - Я же говорила тебе, что оно дорогое.
   - Восемьсот долларов. Но ведь оно такое красивое, правда? И, думаю, его
всегда можно продать, если понадобятся деньги. Я хочу сказать -  на  такие
вещи цена постоянная, как ты думаешь? Это что-то вроде вложения  капитала.
Знаешь, будь у меня восемьсот долларов, я, пожалуй, купил бы такое кольцо.
Точно, купил бы. Люди увидят его и  всегда  будут  знать,  что  ты  стоишь
восемьсот долларов. Например, официанты. Или кто-нибудь  в  этом  роде.  Я
хочу сказать, если ты носишь такое кольцо, тебя будут уважать.
   Мелисе казалось, что Эмиль умышленно огрубляет характер их отношений  и
ставит ее в унизительное положение, вынуждая купить  ему  кольцо,  но  она
ошибалась, такая мысль и в голову ему не приходила.
   - Хочешь, чтобы я тебе купила это кольцо, Эмиль?
   - Нет, нет, я об этом вовсе и не думал.  Оно  просто  бросилось  мне  в
глаза. Знаешь, бывает, что вещь просто бросается в глаза.
   - Я куплю его тебе.
   - Нет, нет, забудем об этом.
   Они пообедали в ресторане и пошли  в  кино.  Возвращаясь  в  гостиницу,
Эмиль купил газету и читал ее, сидя в номере у Мелисы, пока та раздевалась
и причесывалась на ночь.
   - Я голоден, - вдруг сказал он. В его  голосе  звучало  раздражение.  -
Дома я перед сном всегда съедаю миску кукурузных хлопьев или бутерброд.  -
Он встал, положил руки на живот и крикнул: - Я голоден. В этих  ресторанах
мне еды не хватает. Я еще расту. Мне нужно хорошенько поесть  три  раза  в
день, да и в промежутках чего-нибудь перехватывать.
   - Ну так спустись в ресторан и поешь.
   - Ладно.
   - Тебе нужны деньги?
   - Вроде бы.
   - Вот, - сказала Мелиса, - вот немного, денег. Ступай вниз и поужинай.
   Он ушел и не вернулся. В полночь Мелиса заперла дверь  и  легла  спать.
Утром она оделась, пошла в ювелирный магазин и купила приглянувшееся Эмилю
кольцо.
   - О, я вас помню, - сказал продавец. - Я видел вас  вчера  вечером.  Вы
стояли за дверью, когда ваш сын зашел в магазин спросить цену.
   Удар был сокрушительный, и Мелисе показалось, что все видели,  как  она
внутренне содрогнулась. Но, может быть,  вчера  ее  просто  старил  зимний
сумрак и тусклый уличный свет.
   - Вы очень щедрая мать, - сказал продавец, принимая  чек  и  вручая  ей
коробочку с покупкой.
   Она позвонила Эмилю в номер и, когда он спустился в вестибюль, дала ему
кольцо. Он обрадовался и стал ее благодарить, и она подумала, что  это  не
корысть и не грубость, а всего лишь естественный отклик на  древние  знаки
любви, на извечную власть  над  человеком  драгоценных  камней  и  изящных
золотых изделий. День был туманный, самолеты не летали,  и  они  вернулись
поездом в разных вагонах.
   Сидя у окна, Эмиль смотрел на мелькавший перед ним пейзаж. Где-то южнее
Бостона поезд прошел мимо ряда пригородных домов. Все это были новые дома,
и, хотя архитекторы и садовники внесли тут и там  некоторое  разнообразие,
дома эти производили очень монотонное впечатление.  Эмиля  заинтересовало,
что в центре недавно выстроенного поселка возвышалась огромная безобразная
и унылая гранитная скала, формой похожая на буханку хлеба. Дороги пришлось
прокладывать в обход ее, что потребовало немалых затрат.  Ее  склоны  были
слишком круты, чтобы удержать фундамент дома. В своей полной бесполезности
эта круча казалась торжествующе упрямой и своенравной.  Из  всего  пейзажа
она одна не поддалась перемене. Ее нельзя было взорвать. В ней нельзя было
устроить карьеры и вывезти ее по частям. Она была бесполезна и непобедима.
Несколько парней его  возраста  взбирались  по  крутому  склону,  и  Эмиль
подумал, что это, вероятно, их последнее убежище.
   Наступил вечер, похолодало; Эмиль вспомнил ощущение этого времени  года
и этого часа, когда пора было кончать игры и идти  домой  готовить  уроки.
Вблизи того места, где он жил, была похожая  скала,  и  в  зимние  дни  он
карабкался на нее, чтобы покурить и потолковать с друзьями о  будущем.  Он
вспомнил, как хватался руками за малейшие выступы на крутом склоне  и  как
шероховатый камень царапал  его  новую  школьную  форму,  но  ясней  всего
помнил, как, стоило ему вновь очутиться на ровном  месте,  его  охватывало
ощущение пробуждения к совершенно новой жизни, ощущение перехода к  новому
состоянию сознания, столь не похожему на прежнее, как сон не похож на явь.
Стоя у подножия скалы в этот час и в это время года - собираясь идти домой
делать уроки, но еще не двинувшись с места, -  он  пристально  смотрел  на
дворы, деревья и освещенные дома, испытывая удивительное чувство,  что  он
заново открывает мир. Каким свежим и интересным казалось  ему  все  вокруг
при свете ранней зимы! Каким все казалось новым! Ему были  знакомы  каждое
окно, каждая крыша, каждое дерево, каждый местный ориентир, но  чувствовал
он себя так, словно видел все это впервые.
   Как он вырос с тех пор!
   Дней через десять Мелиса и Эмиль встретились в  одной  из  нью-йоркских
гостиниц. Она пришла первая и заказала виски  и  бутерброды  с  ростбифом.
Когда он вошел в номер, она налила  виски  себе  и  ему,  и  он  съел  оба
заказанных ею бутерброда. На руке  у  Мелисы  был  браслет  из  серебряных
колокольчиков, который она давным-давно  купила  в  Касабланке.  Билет  на
круиз по Средиземному морю она получила в подарок на рождество от  богатой
пожилой родственницы и за все время путешествия  не  могла  избавиться  от
искреннего и гнетущего чувства благодарности к старой даме.  Когда  Мелиса
увидела Лиссабон, она подумала: "Ах, тетя Марта, надо бы и вам побывать  в
Лиссабоне!" Когда она увидела Родос, она подумала: "Ах, тетя  Марта,  надо
бы и вам побывать на Родосе!" Когда они  стояли  в  сумерках  на  якоре  в
Касабланке, она подумала: "Ах, тетя Марта, надо бы и  вам  увидеть,  какое
пурпурное небо над Африкой!" Вспомнив об  этом,  Мелиса  зазвенела  своими
серебряными колокольчиками.
   - Тебе обязательно надо носить этот браслет? - спросил Эмиль.
   - Конечно, нет, - сказала Мелиса.
   - Терпеть не могу такого хлама, - сказал он. - У тебя  куча  прекрасных
драгоценностей - сапфиры, например. Не понимаю,  зачем  ты  носишь  всякий
хлам. Эти колокольчики меня с ума сведут. Стоит тебе пошевелиться, как они
звенят. Они мне действуют на нервы.
   - Прости меня, милый, - сказала Мелиса и сняла браслет.
   Эмиль как будто  устыдился  своей  резкости  и  почувствовал  смущение;
никогда прежде он не бывал с ней резок или груб.
   - Иногда я удивляюсь, почему это так со мной случилось, - сказал он.  -
То есть я знаю, это самое лучшее, на что я мог надеяться. Ты красивая,  ты
очаровательная - ты  самая  очаровательная  женщина,  какую  я  когда-либо
встречал, но иногда я удивляюсь - удивлялся, - почему это должно  было  со
мной случиться. Я хочу сказать, что некоторые парни сразу же находят  себе
хорошенькую девушку, она живет по соседству, их семьи дружат между  собой,
они ходят в одну и ту же школу, на одни и те  же  танцульки,  они  танцуют
друг с другом, влюбляются друг в друга и женятся. Но, по-моему, все это не
для бедняков. Со мной по соседству ни одна хорошенькая девушка  не  живет.
На нашей улице вообще нет хорошеньких девушек.  О,  я  рад,  что  со  мной
случилось так, а не иначе, но я все время себя  спрашиваю,  как  было  бы,
если бы случилось иначе. Скажем, вроде как  в  Нантакете  в  тот  уик-энд.
Тогда был большой футбольный матч, а я думал: вот мы здесь совсем одни,  в
этом мрачном старом доме -  это  было  действительно  мрачное  место,  шел
дождь, и так далее, - а в это время другие парни катили в открытых машинах
на футбольный матч.
   - Я, наверно, кажусь ужасно старой.
   - О, нет. Что ты. Совсем не  кажешься...  Один  раз  только...  Тоже  в
Нантакете. Ночью шел дождь. Шел дождь, и ты встала закрыть окно.
   - И я казалась ужасно старой?
   - Только одну минуту... Не на самом деле. Но, понимаешь, ты привыкла  к
комфорту, ты другая. Два автомобиля, масса  всяких  нарядов.  А  я  просто
бедный парень.
   - Это имеет какое-нибудь значение?
   - О, я знаю, ты думаешь, что не имеет, но на самом деле имеет. Когда ты
идешь в ресторан, ты никогда не смотришь на цены. Вот твой муж - он  может
все это тебе купить. Он может купить тебе  все,  что  ты  хочешь.  У  него
карманы туго набиты, а я  только  бедный  парень.  Мне  кажется,  я  вроде
одинокого волка. Мне кажется, большинство  бедняков  как  одинокие  волки.
Никогда я не буду жить в таком доме,  как  ваш.  Никогда  не  смогу  стать
членом какого-нибудь загородного клуба. Никогда у меня не  будет  дачи  на
побережье. И я все еще голоден, - сказал он, взглянув  на  пустую  тарелку
из-под бутербродов. - Ты ведь знаешь, я еще расту. Мне нужен  ленч.  Я  не
хочу показаться неблагодарным или что-нибудь в этом роде, но я голоден.
   - Спустись в ресторан, милый, - сказала Мелиса, - и закажи  себе  ленч.
Вот пять долларов.
   Она поцеловала его, а как только он скрылся, одна ушла из гостиницы.





   Она бродила по улицам - идти ей было некуда - и думала, что  же  именно
было первым звеном в цепи  событий,  приведших  ее  к  тому  положению,  в
котором она теперь оказалась. Лай собаки,  мечты  о  замке  или  скука  на
танцах у  миссис  Уишинг.  Она  уехала  домой.  Взгляните  теперь  на  эту
прелестную женщину, сошедшую с поезда в Проксмайр-Мэноре. Посмотрите,  что
она делает. Посмотрите, что с ней происходит.
   Она в норковой шубке, но без шляпы. Машина у  нее  открытая.  Она  едет
вверх по холму к своему дому, белизна  которого  как  бы  подтверждает  ее
чистоту. Как может человек, живущий  в  таком  благопристойном  окружении,
быть грешником? Как  может  человек,  у  которого  столько  хеплуайтовской
мебели - столько хеплуайтовской мебели в хорошем состоянии, -  дрожать  от
безудержной  страсти?  Со  слезами   на   глазах   она   обнимает   своего
единственного сына. Кажется, любовь к  сыну  -  это  еще  что-то,  что  ей
необходимо втиснуть в свою душу. Одна у себя в спальне, она  корчилась  от
желания и стонала, как сука в период течки. Ей чудилось, будто  он  -  его
призрак - идет по комнате, и хотя  она  знала,  что  по  своим  умственным
способностям он обыкновенная посредственность, ей чудилось, будто его кожа
ослепительно сияет; он казался ей  каким-то  золотым  Адамом.  Она  хотела
забыть его. Хотела освободиться от наваждения. Она выбрала себе любовника,
но разве это такой уж редкий случай? Быть может, она ошиблась в выборе, по
разве это не в природе вещей, разве это не такое же обычное явление,  как,
скажем, дождь? На миг ей пришла в голову мысль признаться во всем  Мозесу,
по она слишком хорошо знала его гордый характер и понимала, что он  выгнал
бы ее из дому. Она чувствовала себя  как  в  тисках.  Она  надеялась,  что
принадлежит к числу обыкновенных женщин, чувственных, но  не  романтичных,
способных беззаботно взять  любовника  и  беззаботно  бросить  его,  когда
настанет время. Теперь ей стало ясно, какой силы достигали в  ней  чувство
вины и вожделение. Она нарушила  нормы  поведения,  Принятые  в  приличном
обществе, и к этому обществу ее как бы  пришпилили  те  же  самые  правила
приличия, которые она презирала. Чувствуя невыносимую боль,  Мелиса  сошла
вниз и налила  себе  виски.  Она  постеснялась  в  такой  ранний  час  дня
попросить у кухарки льду, а потому разбавила виски водой в ванной и выпила
его там.
   После выпивки ей стало лучше. И она сразу же выпила еще. Она  не  могла
изгнать образ Эмиля, но с помощью алкоголя ей мало-помалу удалось  увидеть
этот образ в ином свете. Он подошел к ней, простерши руки, и  повалил  ее,
но теперь он  как  бы  олицетворял  зло,  как  бы  намеревался  унизить  и
уничтожить ее. Раньше она была невинна, ее развратили! Вот как было  дело.
Приписав  все  зло  Эмилю,  она  почувствовала  огромное  облегчение.   Он
воспользовался ее невинностью! Однако, вспоминая поездку в Нантакет, когда
она пережила с ним минуты самого пылкого и нежного сладострастия, могла ли
она претендовать на  невинность,  на  то,  что  ее  развратили!  Утешаться
сознанием своей невинности больше было нельзя, и Мелиса выпила еще  виски.
К тому времени, когда Мозес вернулся домой, она была совершенно пьяна.
   Мозес ничего  не  сказал.  Он  подумал,  что,  вероятно,  она  получила
какие-нибудь плохие известия. Вид у нее был сонный, она уронила  на  ковер
зажженную сигарету, а входя в столовую, споткнулась и чуть не упала. Когда
Мозес вышел, чтобы поставить машину в  гараж.  Мелиса  подошла  к  бару  и
отхлебнула виски прямо из бутылки. Хотя и  сильно  пьяная,  она  не  могла
заснуть. Мозес не трогал  ее,  просто  лежал  рядом,  а  она  думала,  что
маленький шрам среди волос на животе Эмиля дороже  ей,  чем  вся  огромная
любовь Мозеса. Когда Мозес заснул. Мелиса сошла вниз  и  палила  себе  еще
виски. Она пила до трех часов, но, когда легла в постель, образ Эмиля,  ее
золотого Адама, все еще стоял перед ней как живой.  Чтобы  отвлечься,  она
принялась строить планы, как обновит свою кухню. Она убирала старую плиту,
холодильник, посудомойку и раковину,  подыскивала  новый  линолеум,  новое
мусорное ведро, обдумывала новую цветовую гамму,  новую  схему  освещения.
Было ли это ее собственное недомыслие  или  недомыслие  ее  времени,  что,
охваченная муками безнадежной любви, она  могла  обрести  душевный  покой,
лишь предаваясь мыслям о новых плитах и новом линолеуме?
   На следующий день  Мелиса  пошла  на  обследование  к  врачу.  В  одной
комбинации она улеглась на столе  для  осмотра.  В  комнате  было  слишком
жарко. Доктор дотрагивался до нее, подумала она, не по-врачебному ласково;
впрочем, она знала, что это ощущение могло быть лишь апогеем ее  смятенных
чувств, взвинченных  похотливыми  мечтами,  пьянством  и  почти  бессонной
ночью. Когда доктор ощупывал ее груди, ей показалось, что она видит на его
лице неприкрытую горечь желания. Она  отвернулась,  но  ее  дыхание  стало
тяжелым и прерывистым, и вся скопившаяся в ней скорбь оттого, что рушились
ее надежды, ее огорчение за Мозеса и страсть к Эмилю грозили  сломить  ее.
Что она могла сделать? Заговорить о погоде? Критиковать  местный  школьный
совет?  Перебирать  в  памяти  то,  что  теперь  казалось  хрупкой  и   не
приносившей  ей  чести  цепью  обстоятельств,  удерживающих  их  семью  от
крушения? Доктор как будто сластолюбиво медлил с обследованием,  и  Мелиса
чувствовала, как мало-помалу  ослабевает  сдерживающая  сила  рассудка,  и
наконец вожделение вспыхнуло с  неистовой  силой.  Она  протянула  руки  и
ласково обняла доктора за шею, и тот  не  сделал  ни  малейшего  движения,
чтобы уклониться от ласки. Услышав, как  он  поспешно  сбрасывает  с  себя
одежду, она закрыла глаза. Все произошло мгновенно, но  необычайно  бурно.
Мелиса едва не потеряла сознание, Пока он одевался, зазвонил телефон.
   - Да, да, - сказал он, - но, как вы знаете, Этель, мы не надеемся,  что
она доживет до ночи.
   Мелиса оделась и накинула на плечи свои меха.
   - Когда я снова увижу вас? - спросил доктор.
   Она не ответила. В приемной ждали шесть или семь больных. Один из  них,
старик, стонал от боли. Мелиса сама испытывала сильную  боль,  куда  более
острую боль, подумала она, старик-то ведь не виноват в  своих  страданиях.
Она вышла  на  улицу,  на  яркий  свет  дня.  Громко  тикали  счетчики  на
автостоянке. В магазине продавали мясной фарш и бекон. В  сквере  слышался
плеск фонтана.  Она  улыбнулась  и  помахала  приятельнице,  проехавшей  в
автомобиле. Она с изумительным, непревзойденным мастерством выдавала  себя
за  респектабельную  женщину,  а  ведь  она  ненавидела  обманщиков.  День
кончался, свет заката словно зажег огнем витрины магазинов,  но  для  нее,
переполненной своим несчастьем, этого света как бы не существовало.
   Неужели она больна? Она знала, что улица и заполнявшая ее толпа  пришли
бы именно к этому снисходительному мнению, но Мелиса всей  душой  восстала
против него, ибо если она больна, то, значит, больны и Мозес, и  Эмиль,  и
доктор, и все человечество. Мир, поселок простили бы  ей  ее  прегрешения,
если бы она начала  ходить  к  доктору  Герцогу,  которого  последний  раз
видела, когда он танцевал с  толстухой  в  красном  платье,  и  в  течение
одного-двух лет по три раза в неделю освобождалась от своих воспоминаний и
смятений. Но разве она попала, в беду не из-за того, что терпеть не  могла
фанатично следовать моде  и  подвергаться  душевной  анестезии,  не  из-за
своего отвращения к умственной, сексуальной и  духовной  гигиене?  Она  не
могла поверить, что ее  горести  можно  оправдать  безумием.  В  них  было
виновато ее тело, была виновата ее душа, были виноваты ее желания.
   Когда Мелиса пришла домой, маленький сын выбежал ей навстречу, и она  с
нежностью обняла его. Мальчик вернулся в кухню,  а  она,  чтобы  притупить
боль, налила себе виски, разбавив его водой в ванной. Потом она  позвонила
по телефону своему священнику и спросила,  нельзя  ли  ей  сейчас  же  его
повидать. К телефону подошла жена священника миссис Веском -  она  любезно
пригласила Мелису прийти. Миссис Веском, от которой приятно пахло духами и
хересом, открыла ей дверь. Жена священника после обеда обыкновенно  играла
в бридж. Мелиса понимала, что тосковать по жизни,  сосредоточенной  вокруг
партий в бридж, было бы для нее чересчур  сентиментально,  но  простота  и
хорошее настроение этой женщины пробуждали в Мелисе острую  тоску.  Миссис
Веском была довольна своей жизнью, и эта удовлетворенность казалась  столь
же прочной, как хорошо построенный дом с залитыми солнечным светом окнами;
а Мелиса чувствовала себя безжалостно  обреченной  сносить  всю  суровость
непогоды. Миссис Веском провела ее в  гостиную,  где  священник  стоял  на
коленях и растапливал ка-К мин, поднося зажженную спичку к бумаге.
   - Добрый день, - сказал он, - добрый день, миссис Уопшот.
   Священник был дородный мужчина с грубым, простым лицом; в  волосах  его
пятнами пробивалась тусклая седина, напоминавшая последний зимний снег.
   - Я решил, что нам не помешает немного огня, - сказал он. -  Что  лучше
огня располагает к откровенной беседе? Садитесь, садитесь,  пожалуйста.  Я
должен кое в чем вам исповедаться.
   Услышав это слово, Мелиса вздрогнула.
   - Сегодня у миссис Веском собрались игроки в бридж, одна из трех  групп
ее постоянных партнеров, и я решил дать себе отдых и провести весь день  у
телевизора. Я знаю, правда, многие не одобряют телевидение,  но  во  время
моего сегодняшнего, так  сказать,  легкомысленного  времяпрепровождения  я
видел  несколько  интересных  пьесок,  превосходную  игру  и  превосходные
постановки. Я бы ничуть не удивился, если бы оказалось, что  уровень  игры
на телевидении теперь значительно выше, чем в театре. Я видел  одну  очень
интересную пьеску о женщина из среднего класса, которую скука повседневной
жизни довела до того, что она уступила соблазну, я говорю - соблазну, хотя
в ее поступке не было ничего непристойного, - соблазну забросить  семью  и
заняться предпринимательской деятельностью. У нее была очень несимпатичная
свекровь. Пожалуй, не то  чтобы  действительно  несимпатичная,  просто  ее
характер,  можно  сказать,  сложился  под  влиянием  ряда  неблагоприятных
обстоятельств. Она была властная женщина. Она понимала, что  наша  героиня
недостаточно внимательна к мужу. Так вот, свекровь была богата,  и  у  них
были все  основания  рассчитывать  на  значительное  наследство  после  ее
кончины. Они устроили прогулку на озеро - о, все было сделано  как  нельзя
лучше, - и во время бури свекровь утонула. Следующая  сцена  происходит  в
конторе адвоката,  где  было  оглашено  завещание  и  где  они,  к  своему
удивлению, узнали, что свекровь не оставила им ни доллара. И что  же,  при
таком обороте событий жена, вместо того чтобы впасть в уныние,  обнаружила
в себе новые источники силы и смогла вновь посвятить себя семье - окружить
ее, так сказать, вниманием и заботой. Все это  очень  поучительно,  и  мне
кажется, что, если б мы чаще смотрели телепередачи и видели, какие горести
и затруднения испытывают другие, мы, возможно, были бы  менее  себялюбивы,
менее эгоцентричны, меньше  склонны  всецело  погружаться  в  свои  мелкие
личные заботы.
   Мелиса пришла к священнику за сочувствием, но теперь поняла, что скорее
могла бы искать сочувствия  у  двери  сарая  или  у  камня.  На  мгновение
глупость мистера Бескома, его вульгарность показались ей невыносимыми. Но,
если он нисколько ей не сочувствует, не следует ли ей самой в таком случае
проявить хоть немного сочувствия к нему и попытаться понять этого  полного
простого человека, одобряющего чепуху, которую показывают по телевизору, а
если понять она не в состоянии,  то  по  крайней  мере  отнестись  к  нему
достаточно терпимо? Глядя,  как  он  склоняется  к  огню,  она  испытывала
умиление перед древностью его профессии.  Никогда  к  двери  его  дома  не
прибежит гонец с известием о том, что  глава  религиозной  общины  замучен
местной полицией, а упомяни Мелиса имя Иисуса Христа вне  всякой  связи  с
богослужением, он пришел бы, конечно, в невероятное замешательство. Это не
его вина, он не выбирал себе эпоху, в которой жить, не он один был одержим
стремлением придать как можно больше  пыла  и  реальности  крестным  мукам
Спасителя. Это ему не удалось, и здесь, у своего камина, он был  таким  же
неудачником, как она, и, подобно всякому  другому  неудачнику,  заслуживал
сочувствия. Мелиса понимала, как страстно ему хотелось избежать  разговора
о ее горестях, а вместо этого  поговорить  и  церковном  благотворительном
базаре, о бейсбольном чемпионате, о  благотворительном  ужине,  о  высоких
ценах на цветное стекло, об удобстве электрических грелок - о чем  угодно,
только не о ее горестях.
   - Я  согрешила,  -  сказала  Мелиса.  -  Я  согрешила,  и  воспоминание
мучительно, тяжесть невыносима.
   - Как вы согрешили?
   - Я совершила прелюбодеяние с юношей. Ему нет еще двадцати одного года.
   - И часто это случалось?
   - Много раз.
   - А с другими?
   - С другим один раз, но я чувствую, что не могу доверять себе.
   Он прикрыл глаза руками, и Мелиса видела, что он возмущен и  испытывает
отвращение.
   - В подобного рода случаях,  -  сказал  он,  все  еще  прикрывая  глаза
руками, - я работаю совместно с  доктором  Герцогом.  Могу  дать  вам  его
телефон, или я охотно позвоню ему сам и договорюсь, когда он вас примет.
   - Я не пойду к доктору Герцогу, - плача, сказала Мелиса. - Я не могу.
   Она ушла из дома священника и, вернувшись к  себе,  позвонила  в  лавку
Нэроби. Кухарка еще раньше заказала бакалейные товары, и Мелиса  попросила
прислать ящик хинной настойки,  пучок  кресс-салата  и  коробку  душистого
перца.
   - Сегодня утром вашей кухарке уже доставили  ящик  хинной  настойки,  -
сказал мистер Нэроби. Топ его был нелюбезен.
   - Да, я знаю, - сказала Мелиса. - Мы ждем гостей.
   Через некоторое время появился Эмиль.
   - Прости, что я бросила тебя в Нью-Йорке, - сказала Мелиса.
   - О, ничего страшного. - Он рассмеялся. - Я просто был голоден.
   - Я хочу тебя видеть.
   - Хорошо, - сказал он. - Где?
   - Не знаю.
   - Вот что, есть одно местечко, - сказал он. - Лачуга внизу, у бухточки,
мы с ребятами давно ее присмотрели. Я загляну в магазин, а  через  полчаса
буду там.
   - Хорошо.
   - Надо перейти через железнодорожный мост и спуститься  к  бухточке,  -
сказал Эмиль. - Там грунтовая дорога около свалки. Я приду туда  раньше  и
проверю, нет ли кого поблизости.
   Она толком не видела помещения, в котором лежала у стены.
   - Знаешь, - сказал он, - на ленч я съел густую похлебку  из  моллюсков,
потом горячий бутерброд с ростбифом и двумя сортами овощей, а на закуску -
кусок пломбирного торта, и я все еще голоден.





   Эмиль и миссис Кранмер жили на втором этаже каркасного  двухквартирного
дома. Дом был темно-зеленый с белыми филенками - во  время  дождя  зеленый
цвет превращался в черный - и принадлежал к тем  видам  строений,  которые
можно назвать стадными, так как они  редко  встречаются  в  одиночку.  Они
появляются в предместьях Монреаля, снова появляются,  перейдя  границу,  в
северных городках  с  их  лесопильными  заводами,  процветают  в  Бостоне,
Балтиморе, Кливленде и Чикаго, ненадолго пропадают в  пшеничных  штатах  и
снова появляются в унылых  окрестностях  Су-Сити,  Уичито  и  Канзас-Сити,
образуя  нечто  вроде  грандиозной   извилистой   цепи   кочующих   жилищ,
растянувшейся по всему материку.
   Возвращаясь  из  цветочного  магазина  Барнема  вечером  домой,  миссис
Кранмер прошла мимо дома, который некогда, пока был  жив  мистер  Кранмер,
принадлежал ей. Дом был  большой,  кирпичный,  оштукатуренный.  Двенадцать
комнат! Его размеры и удобства она вспоминала как сказку. Банк продал этот
дом итальянской семье по фамилии Томази. Несмотря на все старания  принять
доктрину равенства, которую ей внушали в школе, она до сих пор  испытывала
некоторую горечь при мысли о том, что люди из чужой страны, еще не знающие
языка и  обычаев  Соединенных  Штатов,  стали  владельцами  дома  местного
уроженца, каким  была,  скажем,  она.  Она  знала,  что  от  экономических
факторов никуда не денешься, но от этого ей было не  легче.  Ей  казалось,
что дом все еще ее, все еще находится в ее ведении, все еще напоминает  ей
о том, в каком достатке она жила  с  мистером  Кранмером.  Томази  большую
часть времени проводили на кухне, и в окнах по фасаду обычно  было  темно,
но в этот вечер в одном из окон светилась лампа под абажуром с бахромой, и
при свете этой лампы она видела на стене увеличенные  фотографии  каких-то
иностранцев - усатых мужчин в высоких воротничках и женщин  в  черном.  Ей
было бесконечно странно смотреть в освещенные окна дома,  который  некогда
был средоточием ее жизни. И она пошла дальше в своих смешных туфлях.
   В  почтовом  ящике  лежала  вечерняя  газета.  Миссис  Кранмер   обычно
просматривала ее, сидя на кухне. Самые сенсационные новости были связаны с
той скрытой моральной революцией, которую  учинили  ровесники  Эмиля.  Они
крали, грабили, пили, насиловали, а когда их сажали в тюрьму,  громогласно
возмущались несправедливостью общества. Она считала, что во всем  виноваты
их родители,  и  вполне  искренне  возносила  к  небесам  благодарственную
молитву  за  то,  что  Эмиль  -  такой  хороший  мальчик.  В  юности   она
сталкивалась с некоторым сумасбродством, но  мир  тех  времен  казался  ей
более уютным и снисходительным. В общем, она так и не  могла  решить,  чья
тут вина. Она опасалась, что мир, пожалуй, изменился слишком быстро для ее
ума и интуиции. Никто  не  мог  помочь  ей  отсеять  хорошее  от  плохого.
Покончив с газетой, она обычно уходила к себе в комнату. Ее никогда нельзя
было упрекнуть в нерасторопности или в неряшливости. Она  надевала  чистые
комнатные туфли и чистое домашнее платье, а затем готовила  ужин.  В  этот
вечер она прошла прямо к себе в спальню, легла  в  темноте  на  кровать  и
заплакала.
   Возвращаясь из своей лачуги, Эмиль  чувствовал,  что  в  нем  появилась
какая-то серьезность - новый признак возмужания. Когда он вошел в  дом,  в
кухне горел свет, но матери у плиты не было, а потом он услышал,  что  она
плачет у себя в комнате. Он сразу догадался, почему  она  плачет,  но  был
совершенно не готов к объяснению. Повинуясь велению сердца,  он  сразу  же
пошел в темную комнату матери, где она, поверженная несчастьем, лежала  на
кровати, сбитая с толку и всеми покинутая, и казалась еще более  одинокой,
еще более, чем всегда, похожей на ребенка. Эмиль был раздавлен глубиной ее
горя.
   - Я просто не могу понять, - всхлипывая, сказала она.  -  Я  просто  не
могу поверить.  Я  думала,  ты  хороший  мальчик,  из  вечера  в  вечер  я
благодарила бога за то, что ты такой хороший, а ты все время  у  меня  под
носом делал это.  Мне  рассказал  мистер  Нэроби.  Он  сегодня  заходил  в
магазин.
   - Это неправда, мама. Что бы ни сказал мистер Нэроби, это неправда.
   Миссис Кранмер, как ребенок, прижалась лицом к мокрой подушке, и  Эмилю
почудилось, будто она действительно ребенок, его дочь, с  которой  жестоко
обошелся какой-то чужой человек.
   - Я молилась, чтобы ты это сказал, надеялась, что ты это скажешь, но  я
больше не могу верить. Мистер Нэроби рассказал мне обо всем, а зачем бы он
стал так говорить, если бы это была неправда? Не мог же он все выдумать.
   - Это неправда, мама.
   - Но зачем он мне все  это  рассказал,  зачем  рассказал  мне  все  эти
небылицы? Он сказал мне про ту женщину, с которой ты уезжал.  Сказал,  что
она все время звонит в магазин, хотя ей ничего не нужно, и что он знает, в
чем тут дело.
   - Это неправда.
   - Зачем же он рассказал мне все эти небылицы? Может быть, он ревнует? -
спросила она в безрассудной надежде. - Ты ведь знаешь, в позапрошлом  году
он просил меня выйти за него замуж. Конечно, я больше не выйду замуж,  но,
когда я ему отказала, он вроде как обозлился.
   Она села и вытерла слезы.
   - Может быть, все дело в этом.
   - Как-то вечером, когда я была одна, он  пришел  сюда.  Принес  коробку
конфет и попросил меня выйти за  чего  замуж.  Когда  я  сказала  нет,  он
рассердился и сказал, что я пожалею.  Так  ты  думаешь,  он  именно  этого
добивается? Чтобы я пожалела?
   - Да, наверно, в этом все дело.
   - Но ведь это же смешно. Подумать только, кто-то хочет  мне  навредить.
Это же смешно! Ну зачем, зачем люди ведут себя так странно?
   Миссис Кранмер умылась и стала готовить ужин, а Эмиль  ушел  к  себе  в
комнату, с беспокойством думая о сапфировом  кольце,  спрятанном  в  ящике
стола. Лучше переложить его в карман, так  будет  спокойнее.  Он  выдвинул
ящик, достал кольцо из коробочки и,  инстинктивно  обернувшись,  увидел  в
дверях мать.
   - Дай мне, - сказала она. - Дай  мне,  дьявол  ты  этакий!  Кто  только
вселил в тебя дьявола, кто? Дай мне это  кольцо.  Так  вот  как  она  тебе
платила, ах ты, грязная, мерзкая тварь! Не думай, что я  буду  из-за  тебя
плакать. Свои последние настоящие слезы я  выплакала  над  могилой  твоего
отца. Я знаю, что значит, когда тебя любит хороший человек, и никто у меня
этого не отнимет. Оставайся у себя в  комнате,  пока  я  не  разрешу  тебе
выйти.
   На следующий вечер, когда миссис Кранмер  позвонила,  дверь  ей  открыл
Мозес.  На  посетительнице  была  шляпа,  перчатки  и  так  далее,  и   он
недоумевал, что ей может быть нужно. Машины у нее не было, она,  очевидно,
пришла пешком  от  автобусной  остановки.  Сначала  он  подумал,  что  она
ошиблась адресом: наверно, какая-нибудь кухарка или портниха, ищет работу.
Теперь,  когда  она  очутилась  прямо  перед  ним,  смелость   и   чувство
собственного достоинства стали ее покидать.
   - Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое.
   - Я вас не понимаю.
   - Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое. Я не  знаю,
скольким еще мужчинам она вешается на шею, но, если я  поймаю  ее  с  моим
мальчиком, я выцарапаю ей глаза.
   - Я не...
   Силы миссис Кранмер иссякли; Мозес закрыл дверь и позвал:
   - Мелиса, Мелиса!
   Почему она не отвечает? Почему она не  отвечает?  Он  слышал,  как  она
поднималась по лестнице, и пошел за пей. Дверь  была  распахнута  настежь.
Мелиса  сидела  у  туалетного   столика,   закрыв   лицо   руками.   Мозес
почувствовал, что в крови у него закипает жажда убийства; и подобно  тому,
как прежде ему, охваченному желанием, казалось, что он ощущает под  своими
руками ее тело, еще не прикоснувшись к ней, так теперь ему  казалось,  что
он ощущает ее горло с сухожилиями и мышцами, словно уже лишает  ее  жизни.
Его била дрожь. Он подошел к ней сзади, обхватил руками за  шею  и,  когда
Мелиса громко закричала, придушил ее крик, но затем в нем  поднялся  страх
перед муками ада, и, швырнув ее на пол, он вышел из комнаты.





   Что случилось, что случилось с Мозесом Уопшотом? Он был более красивый,
более способный, более естественный из двух  братьев,  и  все  же  в  свои
тридцать с небольшим лет он состарился так, словно испытания, выпавшие  на
долю его поколения, отразились на его простой и порывистой натуре сильней,
чем на Каверли, у  которого  была  длинная  шея,  отвратительная  привычка
хрустеть суставами пальцев  и  который  страдал  припадками  меланхолии  и
раздражительности.
   Однажды субботним утром Мозес  без  предупреждения  явился  в  Талифер.
Брата он застал за мытьем окон.  Библейские  предания,  способные  пролить
некоторый свет на окутанные мраком взаимоотношения братьев, ограничиваются
как будто бы историей Каина и Авеля, и, вероятно, это  к  лучшему.  Братья
восторженно приветствовали  друг  друга,  но  к  этому  восторгу  невольно
примешивалось бессознательное желание  причинить  боль.  Мозес  насмешливо
улыбнулся при виде тряпок, которыми брат мыл окно.  Каверли  отметил,  что
лицо у Мозеса  красное  и  одутловатое.  Мозес  держал  в  руке  трость  с
серебряным набалдашником. Едва войдя в  дом,  он  отвинтил  набалдашник  и
налил себе из трости мартини.
   -  Целая  пинта  входит,  -  спокойно  сказал  он.  -  Отцу  бы   такая
понравилась!
   Он пил свой джин в столь ранний час, словно память об отце и  о  многих
других крепких на голову людях из его предков избавляла  его,  как  истого
Уопшота, от проблем воздержанности и самодисциплины.
   - Я лечу в Сан-Франциско, - сказал  он.  -  Надумал  заглянуть  к  вам.
Следующий самолет будет в пять часов. Мелиса и мальчик в  полном  порядке.
Они просто молодцы.
   Он произнес эти слова громко и уверенно, так как, подобно Каверли  -  и
Мелисе,  -  развил  в  себе  способность   верить,   что   происшедшее   в
действительности  не  произошло,  а  происходящее  в  действительности  не
происходит, а то, что  может  произойти,  в  действительности  невозможно.
Прежде всего братья заговорили о таинственной истории с  Гонорой.  Каверли
уже звонил по телефону в Сент-Ботолфс, но никто  не  ответил.  Его  письма
Гоноре вернулись назад. Мозес высказал предположение,  что  в  ее  письмах
относительно падуба скрывается намек на то, что она больна, но как увязать
это с тем обстоятельством, что она нарушила какой-то закон? Каверли мог бы
показать брату вычислительный центр или дать ему посмотреть в  бинокль  на
ракетные установки, но вместо этого повез его к заброшенной ферме,  и  они
погуляли там в лесу. В этом районе страны стоял прекрасный зимний день, но
Каверли  омрачил  его  яркость  своим  унылым  настроением.  На  фруктовых
деревьях кое-где сохранились еще сморщенные плоды; хруст и аромат паданцев
казались ему столь же древней принадлежностью мира,  как  и  океаны.  Рай,
подумал он, должен пахнуть паданцами. Ветер гнал по  земле  сухие  листья,
напоминая Каверли о силах, которые управляют сменой времен года.  Наблюдая
за листьями, облетавшими с деревьев и уносимыми вдаль, он чувствовал,  как
в  нем  пробуждаются  смутные  желания  и  дурные  предчувствия.   Мозеса,
по-видимому, больше всего заботила собственная жажда. После того  как  они
немного погуляли, он предложил отправиться  на  поиски  винного  магазина.
Когда они возвращались к машине, на линии пусковых установок, должно быть,
произошла авария. Оттуда донесся громкий взрыв, а затем, похоже,  объявили
воздушную тревогу. Самолетов в голубом небе видно не было, только слышался
рокот моторов - точь-в-точь невинное  гудение  морской  раковины,  которую
старик прикладывает к уху ребенка.
   Каверли и Мозес вернулись к машине и поехали  в  предместье  к  винному
магазину, но он был закрыт. На витрине висело объявление: "Магазин закрыт,
чтобы служащие могли побыть со своими  семьями".  Время  от  времени  весь
Талифер охватывала бессмысленная паника. Кое-кто из мужчин и женщин впадал
в пессимизм и укрывался в убежищах, чтобы помолиться  и  напиться  вдрызг;
впрочем, на Каверли это производило не большее  впечатление,  чем  выходки
адвентистов в дни его детства, когда они иногда закутывались  в  простыни,
взбирались на Пасторский холм и ждали воскресения  из  мертвых  и  второго
пришествия. Мысль о всеобщей катастрофе то и  дело  тревожила  воображение
людей во всем мире. Братья поехали дальше к торговому центру и  нашли  там
открытый винный магазин. Мозес сказал, что ему нужны  наличные  деньги,  и
владелец магазина выдал ему сто долларов взамен чека, на  котором  Каверли
сделал передаточную надпись. Когда они  вернулись  домой,  Мозес  наполнил
свою трость и приступил к серьезной выпивке. В четыре часа  Каверли  отвез
брата в гражданский аэропорт и попрощался с  ним  у  главного  входа;  для
обоих в этом прощании как бы смешались горячая любовь и соперничество.
   Через три дня из винного магазина позвонили по телефону и сообщили, что
чек Мозеса банк не оплачивает. Каверли  заехал  туда  и  дал  взамен  свой
собственный чек.  В  четверг  позвонили  из  мотеля,  расположенного  близ
аэропорта.
   - Я видел вашу фамилию в телефонной книге, - сказал незнакомый голос, -
и фамилия у вас такая странная, что я подумал, не родственники  ли  вы.  У
нас живет человек по имени Мозес Уопшот. Он здесь с  субботы  и,  судя  по
количеству пустых бутылок, выпивал, по-моему, около двух кварт в день.  Он
никому не мешал, но если он не выливал спиртные напитки в раковину, то его
ждут неприятности. Я и подумал, что, если он ваш родственник, вам  следует
это знать.
   Каверли сказал, что сейчас же выезжает, но когда он добрался до мотеля,
Мозеса там уже не было.





   Сомнительно,  чтобы  Эмиль  когда-нибудь   любил   Мелису,   чтобы   он
когда-нибудь питал настоящую любовь к кому-либо,  кроме  себя  и  призрака
своего отца. Иногда он думал о Мелисе и всякий раз приходил к  заключению,
что его не в чем упрекать, что, какие бы страдания она ни перенесла, он за
них не отвечает. После  того  как  его  уволили  из  магазина  Нэроби,  он
некоторое время слонялся без дела, но вскоре поступил на  работу  в  новый
универсам, открывшийся на холме, в здании  со  шпилем.  Формально  он  был
принят на должность помощника кладовщика, но, нанимая его,  мистер  Фрили,
управляющий магазином, объяснил ему, что у него будут другие  обязанности.
Магазин открылся два месяца тому назад, но дела шли плохо,  покупательницы
из  поселка  были,  как  избалованные   дети,   капризны,   а   иногда   и
раздражительны; ведь в их жизни не было таких стимулов, как  стремление  к
какой-либо цели и нужда. В день открытия магазина они  на  глазах  мистера
Фрили штурмовали двери и уносили букетик живых орхидей,  который  вручался
каждому покупателю; однако, когда цветов не осталось, он увидел,  как  они
прямо с каким-то бессердечием вернулись к своим старым друзьям, в магазины
фирм "Грэнд Юнион" и "А. и П.". Они,  как  саранча,  расхватывали  у  него
некоторые товары, которые он продавал  себе  в  убыток,  а  за  остальными
продуктами шли в другое место. Но ведь его магазин так великолепен,  думал
он. Широкая стеклянная дверь открывалась по сигналу фотоэлемента, и  взору
покупателя представал целый музей продовольственных товаров - стеллажи  за
стеллажами консервов, груды мороженой домашней птицы, а  дальше  в  рыбном
отделе маленький маяк над резервуаром с морской водой, в  котором  плавали
омары. Звучала негромкая музыка, помещение было залито мягким светом.  Для
детей в магазине были всякие развлечения, а для  лакомок  -  сладости,  но
никто - почти никто - в эту дверь не входил.
   Универсам  в  Проксмайр-Мэноре  был  одним  из  целой  сети   магазинов
подобного рода, и статистики из главного управления, разумеется, учитывали
капризы избалованных покупательниц. Женщины не склонны к верности, и можно
было ожидать, что раньше или позже они начнут заглядывать в музей  мистера
Фрили. Надо только выждать и поддерживать магазин в  блестящем  состоянии.
Однако женщины медлили дольше, чем полагали статистики, и мистер  Фрили  в
конце концов получил разрешение прибегнуть к  рекламному  трюку.  В  канун
пасхи  в  траве  на   территории   поселка   надлежало   спрятать   тысячу
пластмассовых яиц. В них во всех были сертификаты, дающие право  бесплатно
получить в магазине дюжину свежих куриных яиц. Двадцать пластмассовых  яиц
содержали сертификаты  на  получение  флакона  дорогих  французских  духов
емкостью в две унции. В десяти были сертификаты  на  получение  подвесного
лодочного  мотора,  а  пять  штук  -  позолоченных  -  давали   право   на
трехнедельный отдых для двух лиц, с оплатой всех расходов в  первоклассных
отелях Мадрида, Парижа, Лондона, Венеции или Рима. Отклик был потрясающий,
и  магазин  наполнился  покупателями.  Они  рассудили,  что  яйца  спрячет
кто-нибудь из работников магазина, и  хотели  выяснить,  кому  именно  это
поручено. "Опыт нам показал, - прочел мистер Фрили в инструкции, -  что  в
любом населенном пункте среди домашних хозяек  оказывается  немало  таких,
которые ни перед чем не остановятся, только бы узнать, кто  будет  прятать
яйца и где именно.  В  некоторых  случаях  это  приводило  к  удивительным
проявлениям безнравственности". Нанимая Эмиля,  мистер  Фрили  как  раз  и
намеревался поручить ему спрятать яйца. Наведи он справки у Нэроби, он  ни
в коем случае не взял бы Эмиля, но лицо юноши показалось  ему  открытым  и
даже добродетельным. У себя в кабинете он  посвятил  Эмиля  в  подробности
дела и показал план, на котором размечено, где должны быть спрятаны  яйца.
Сделать это нужно было в ночь перед пасхой, между двумя  и  тремя  часами.
Эмиль сверх жалованья получит двадцать пять долларов, а  чтобы  обеспечить
сохранность тайны, мистер Фрили не будет с  ним  разговаривать  до  кануна
пасхи. Пока что Эмиль будет прикреплять ценники к консервным банкам.
   В канун пасхи магазин закрылся в шесть часов. Последняя лилия в  горшке
была продана, но некоторые хозяйки все еще не уходили, пытаясь выведать  у
подносчиков товаров тайну яиц. В четверть  седьмого  двери  магазина  были
заперты. В половине седьмого выключили свет,  и  мистер  Фрили  остался  в
кабинете  один  с  приготовленными  пластмассовыми  яйцами.  Он  вынул  из
несгораемого шкафа план и  стал  его  изучать.  Через  несколько  минут  в
кабинет поднялся Эмиль. Все остальные служащие ушли  домой.  Мистер  Фрили
показал Эмилю драгоценные яйца и вручил план. Сейчас они  сложат  яйца  на
заднем сиденье машины Эмиля, а в два часа ночи он будет ждать на  тротуаре
перед домом Эмиля, и оттуда они начнут выполнение своей задачи. Прежде чем
вынести  из  кабинета  мистера  Фрили  коробки  с  яйцами,  оба  тщательно
осмотрели пустые  бункера  и  порожние  картонные  ящики  в  задней  части
магазина,   чтобы   убедиться,   не   спряталась   ли   там   какая-нибудь
покупательница. Яйца заполнили багажник и заднее сиденье машины Эмиля, Они
начали свою работу в сумерках, а закончили, когда уже совсем стемнело. Они
пожали друг другу руки с приятным замиранием сердца,  как  заговорщики,  и
расстались. Домой Эмиль ехал осторожно, словно яйца за его спиной были  не
только ценными, но и хрупкими. Он чуть ли  не  осязал  заключенную  в  них
власть приносить счастье и волновать. За домом Эмиля был старый гараж,  он
поставил туда машину и запер дверь на висячий замок. Эмиль был возбужден и
побаивался, как  бы  не  произошло  что-нибудь  неладное.  Тайна  не  была
раскрыта, но и не была полностью сохранена. Он знал, что по  меньшей  мере
десяток служащих магазина путем исключения пришли к подозрению, что  он  и
есть тот самый человек, которому доверены драгоценные яйца, и ему пришлось
выдержать их расспросы.
   Миссис Кранмер, решив, что Мелиса только покушалась  на  невинность  ее
сына, вернулась к прежней мирной жизни с Эмилем. Несмотря на свой  возраст
и  перенесенные  горести,  миссис  Кранмер  все  еще  была  способна,  как
школьница, вступать в горячую дружбу. Она  легко  обижалась,  если  соседи
относились к ней с пренебрежением, и легко приходила в восторг, если к ней
проявляли  внимание.  Недавно  у  нее  появилась  новая   приятельница   в
Ремзен-Парке - приятное разнообразие в жизни, которое ей ничего не стоило,
- и миссис Кранмер подолгу разговаривала с ней по  телефону.  Когда  Эмиль
пришел домой, она разговаривала по телефону. В ожидании, пока мать  кончит
беседу, он прочел газету. Специалисты по  рекламе,  работавшие  у  мистера
Фрили, поместили в газете объявление на всю  последнюю  полосу,  да  какое
объявление! Там были виды пяти европейских городов и заверение в том,  что
стоит вам утром хорошенько пошарить в траве у себя  перед  домом  -  и  вы
можете собираться в дорогу.
   Миссис Кранмер с сыном поужинали в  кухне.  Вымыв  посуду,  мать  снова
уселась у телефона. Теперь она  говорила  о  яйцах,  и  Эмиль  понял,  что
сегодня вечером в поселке будет  много  разговоров  на  эту  тему.  Миссис
Кранмер в голову не приходило, что выбор мог пасть на ее сына,  и  он  был
этим доволен. После ужина он смотрел телевизор. Около девяти  он  услышал,
как залаяла собака. Прошел через прихожую в  свою  комнату  и  выглянул  в
окно, но у гаража никого не было. В половине одиннадцатого он лег спать.
   Мистер Фрили в этот вечер был очень счастлив. Магазин начал процветать,
и у него было ощущение,  что  поездки  в  Мадрид,  Париж,  Лондон,  Рим  и
Венецию, которые скоро будут спрятаны в росистой  траве,  суть  проявления
его собственной щедрости, его собственной безграничной доброты.  Поцеловав
в кухне жену, он подумал, что для него она  осталась  такой  же  желанной,
какой была много лет тому назад, когда он женился на ней, ну  а  если  это
было и не совсем  так,  она  по  крайней  мера  держалась  на  уровне  тех
изменений, какие время и возраст произвели в нем. Он пылко  и  восторженно
желал ее и поглядывал на часы, проверяя, сколько времени  ему  еще  ждать,
прежде  чем  они  останутся  вдвоем.  В  духовке  стояло  жаркое,  и  жена
освобождалась от его объятий, чтобы полить маслом поджаривающееся мясо,  а
затем - чтобы накрыть на стол, вынести детскую ванночку и собрать игрушки;
и, глядя на нее, пока она занималась всеми этими необходимыми  делами,  он
видел, как ее лицо бледнело от усталости, и сознавал, что к тому  времени,
когда она вымоет посуду, отгладит  пижамы,  споет  колыбельные  песенки  и
выслушает молитвы ребят, у нее, наверно, не останется сил, чтобы  ответить
на его страстные ласки. При мысли об этом различии в половой потенции  ему
стало как-то не по себе, и после ужина он пошел прогуляться.
   Небо было темное и низкое, но, если бы даже потел дождь, подумал мистер
Фрили, это было бы для предстоящего ему  дела  лучше,  чем  если  бы  ярко
светила луна. Очутившись в Партении, он виновато подумал о том,  как  мало
яиц будет там спрятано. Из-за магазинов самообслуживания и других  перемен
здешние  лавки  почти  совсем  опустели.  На  стенах  пестрели  скабрезные
надписи, а в одной из витрин под  объявлением  "сдается"  были  выставлены
похоронные венки из сухого мха и искусственного самшита.  Один  из  венков
имел форму сердца, какое рисуют в посланиях  под  Валентинов  день;  через
верхнюю часть сердца проходила надпись "Мать и Отец". Это была Уотер-стрит
- вотчина местного хулиганья. Мистер Фрили заметил впереди в подъезде трех
хулиганов, их лица показались ему знакомыми.
   Неделей раньше мистер Фрили ходил на пасхальный вечер в  среднюю  школу
послушать, как поет его дочь. Он пришел поздно  и  стоял  в  задних  рядах
зрителей,  около  двери,  ожидая,  подобно  всем   другим   родственникам,
выступления своего ребенка. Он никогда не считал, что  его  дочь  наделена
какими-то особыми талантами, но ей  поручили  петь  соло.  Жалко,  что  он
запоздал и не нашел свободного места. Около  него  стояла  группа  местных
хулиганов; они шаркали ногами и перешептывались, что мешало ему  с  полным
вниманием  слушать  пение  ребят.  Этих  типов,  по-видимому,  концерт  не
интересовал. Они все  время  то  входили,  то  выходили,  и  мистер  Фрили
подумал, как мало у них интересов. Они не участвовали в спортивных  играх,
не учились, не катались на коньках на замерзшем пруду  и  не  танцевали  в
гимнастическом зале; однако они всегда зловеще крутились возле  тех  мест,
где собиралась молодежь, торчали в подъездах или, как  в  этот  вечер,  на
пороге, то выходя на свет, то исчезая в темноте.
   Но вот пианист заиграл аккомпанемент к соло его дочери,  и  он  увидел,
как девочка робко вышла из рядов хора и стала впереди. В ту же минуту один
из хулиганов покинул свое место в полутьме у дверей и подошел  к  девушке,
стоявшей перед мистером Фрили.  Они  заслонили  ему  дочь.  Он  подвинулся
влево, потом вправо, но хулиган с девушкой все  время  ему  мешали,  и  он
видел свою дочь лишь урывками. Но ни одно движение хулигана не  укрывалось
от его взора. Он видел, как тот обнял девушку за плечи.  Слышал,  как  тот
что-то шептал ей на ухо. Затем,  когда  послышалось  пение  "Я  знаю:  мой
Спаситель жив", он увидел, как хулиган сунул руку в вырез платья  девушки.
Мистер Фрили грубо схватил парня и девушку за плечи и оттолкнул их друг от
друга; при этом он так громко закричал, что  его  дочь  бросила  со  сцены
взгляд туда, где начался шум. Он крикнул:
   - Прекратите или убирайтесь! Здесь не место заниматься такими делами.
   Он дрожал от гнева и, чтобы удержаться и не ударить парня в лицо, вышел
из зала на ступеньки школьного подъезда.
   С трудом ему удалось закурить сигарету. Он до того  разволновался,  что
подумал, уж не от страха ли за свою дочь он так вышел из себя. Впрочем, он
был уверен, что его - отца и гражданина - привела в  ярость  омерзительная
сцена, которая только что разыгралась на его глазах и так  не  вязалась  с
пением пасхального гимна в доме, призванном - во всяком случае, по идее  -
быть приютом невинности. Докурив, мистер Фрили вернулся  в  зал.  Хулиганы
расступились, пропуская его, и он подумал, что никогда прежде не ощущал на
себе такой эманации неприкрытой ненависти, какая исходила от них.
   Хулиганы в подъезде на Уотер-стрит  стояли  в  такой  же  выжидательной
позе, выказывая такую же любовь к полумраку, и его охватило  отвращение  к
ним, словно они были не просто  представителями  чуждого  ему  класса  или
жителями другого квартала, а примчались  с  какой-то  враждебной  планеты.
Подойдя ближе, он увидел, что они передают друг другу бутылку виски. Он не
стал упрекать их в беззаконии и порочности. Беззаконие и  порочность  были
тем, к чему они стремились. Поравнявшись  с  подъездом,  он  ощутил  запах
виска, а затем его ударили по затылку, и он мгновенно потерял сознание.
   Будильник разбудил Эмиля в половине  второго.  Пока  он  брился,  порыв
ветра хлопнул дверью комнаты и разбудил его  мать.  Внезапно  разбуженная,
она тяжело вздохнула и  голосом,  казалось  принадлежавшим  гораздо  более
старой женщине, сказала:
   - Эмиль, ты заболел?
   - Нет, мама, - ответил он. - Все в порядке.
   - Ты заболел? Тебя что-то беспокоит, дорогой? Эти  холодные  пирожки  с
крабами - может быть, тебе от них нехорошо?
   - Нет, мама, - сказал Эмиль. - Это все пустяки.
   - Ты заболел? - все еще не совсем проснувшись, спросила миссис Кранмер;
затем,  откашлявшись,  она  заговорила  отчетливей,  и  сознание  ее  тоже
заработало отчетливей. - Эмиль! - воскликнула она. - Это яйца.
   - Мне надо сейчас уйти, мама, - сказал Эмиль. -  Ничего  серьезного.  К
завтраку я вернусь.
   - О, это яйца, да?
   Эмиль слышал, как скрипнула кровать, когда мать села и спустила нога на
пол, но он успел прошмыгнуть мимо двери  ее  комнаты,  прежде  чем  миссис
Кранмер добралась до порога, и сбежал по лестнице.
   - К завтраку вернусь! - крикнул он. - И все тебе расскажу.
   Он нащупал в кармане сложенный лист бумаги с планом и вышел на крыльцо.
   На небе сияли звезды. Пора была слишком ранняя, и еще ничего не  цвело,
кроме   подснежников,   кое-где   взошедших   на   клумбах,   и    пестрых
симплокарпусов, единственных полевых цветов, уже появившихся в ложбине;  в
воздухе, однако, веяло нежным ароматом земли,  столь  же  прекрасным,  как
аромат роз, и Эмиль остановился, чтобы наполнить им свои легкие и  голову.
В свете уличных фонарей и звезд мир казался чудесным и -  при  всей  своей
убогости - даже молодым, словно у этого  поселка  все  было  еще  впереди.
Земля,  слегка  прикрытая  листьями,  мхом,  виноградным  луком  и  ранним
клевером, словно готовилась принять вверенные Эмилю сокровища.
   Когда  в  четверть   третьего   мистер   Фрили   не   появился,   Эмиль
забеспокоился. Было так тихо, что он издалека услышал бы шум машины, но он
ничего не слышал. Он хотел, чтобы ему  помогли  выполнить  возложенную  на
пего задачу, и не хотел приниматься за дело  в  одиночку,  но  в  двадцать
минут третьего решил, что пора приступать. Он отпер ворота гаража, которые
были перекошены и громко заскрипели по  гравию.  Эмиль  глянул  на  заднее
сиденье. Груз был в целости. Когда он задним ходом вывел старую машину  на
улицу, единственный свет во всем околотке горел  в  гостиной  его  матери.
Эмиль  был  слишком  возбужден,  чтобы  подумать,  каких  бед  она   может
натворить, а она сумела натворить больших бед. Она позволила  по  телефону
своей новой приятельнице в Ремзен-Парк.
   - Эмиль только что отправился прятать яйца, - сказала она. - Он  только
что выехал. Точно не знаю, но у меня такое впечатление, что он  собирается
прятать их поблизости от Кольца Делос.  Как  вы  думаете,  похоже  это  на
мистера Фрили - все отдать этим богатым снобам и позабыть о своих  друзьях
в Ремзен-Парке? Разве это на него похоже?
   Часа через два, думал Эмиль, переводя рычаг  на  первую  скорость,  его
миссия будет выполнена, осталось совсем немного, и  тут  он  понял,  какую
тяжелую ответственность на себя возложил. В доме на углу  горел  свет,  по
окошко было маленькое, узкое, плотно завешенное, и Эмиль решил,  что  это,
наверно, ванная. Пока он смотрел на окно, свет  погас.  С  верхнего  конца
Тернер-стрит, от площадки для гольфа, Эмилю был  виден  весь  поселок;  он
видел, что все окутано черной успокоительной тьмой, видел, как крепко спят
люди в  домах,  и  мысль  о  множестве  мужчин,  женщин,  детей  и  собак,
блуждавших по лабиринтам своих сновидений, вызвала у него улыбку. Он стоял
возле капота своего автомобиля, читая при свете фар инструкцию. Восемь яиц
на углу Делвуд-авеню и Алберта-стрит, три - на Алберта-стрит, десять  -  у
пересечения Кольца Делос и Честнат-лейн.
   Хазарды жили на углу Делвуд-авеню и  Алберта-стрит.  Миссис  Хазард  не
спала. Около двух часов она проснулась от страшного сна и теперь сидела  у
открытого окна и курила. Она думала о яйцах - тех,  что  давали  право  на
путешествие,  -  и  о  том,  будет  ли  хоть  одно  из  них  спрятано   на
Алберта-стрит. Ей хотелось посмотреть  Европу.  В  этом  ее  чувстве  было
больше зависти, чем подлинного желания. Ей не столько хотелось  посмотреть
мир, сколько посмотреть то, что видели другие. Когда она читала в  газете,
что Венеция постепенно погружается в море и что пизанская "падающая башня"
вот-вот рухнет, она испытывала не грусть по поводу исчезновения этих чудес
света, а острую горечь при мысли о том, что Венеция  исчезнет  под  водой,
прежде чем она, Лора Хазард, там побывает. Кроме того, она воображала, что
прямо создана для того, чтобы полностью оценить прелести путешествия.  Это
было как раз по ней. Когда друзья и родственники возвращались из Европы  с
фотографиями  и  сувенирами,  миссис  Хазард,   слушая   их   рассказы   о
путешествии, не могла отделаться от чувства, что ее  впечатления  были  бы
ярче,  ее  сувениры  и  фотографии  лучше  и  что,  сидя  в  гондоле,  она
представляла  бы  собою  более  изящное  зрелище.   Впрочем,   к   зависти
примешивались и более  возвышенные  чувства.  В  ее  сознании  путешествие
связывалось с великолепием и пафосом любви; оно было  как  бы  откровением
любви. Ей казалось, что любовь делает небо Италии синее голубого северного
неба, а залы и  лестницы,  своды  и  купола,  все  памятники  грандиозного
прошлого  -  более  обширными  и  величественными.  Вот  об  этом  она   и
размышляла, когда увидела,  что  какая-то  машина  выехала  из-за  угла  и
остановилась. Она узнала Эмиля и стала  следить,  как  он  прячет  яйца  в
траве. Вся эта цепь  событий  -  ночной  кошмар,  разбудивший  ее,  мысли,
мелькавшие у нее в голове, пока она сидела у открытого окна,  и  внезапное
появление этого юноши при свете  звезд  -  все  казалось  ей  чудом,  и  в
волнении она окликнула Эмиля.
   Когда Эмиль услышал ее голос,  его  охватило  отчаяние.  Как,  как  ему
исправить свою оплошность, как заставить ее позабыть, что она  видела  его
за выполнением тайной миссии? Не мог же он свернуть ей шею!
   - Ш-ш-ш-ш, - сказал он, глядя вверх, на окно, но миссис Хазард там  уже
не было; через минуту  она  открыла  дверь  и  босиком  в  ночной  рубашке
выбежала на улицу.
   - О Эмиль, знаете, я думаю, мне суждено найти яйцо, -  сказала  она.  -
Мне не спалось, и вот я сидела у  окна,  и  тут  появились  вы.  Я  должна
получить одно из золотых яиц, Эмиль! Дайте мне одно из золотых.
   - Это ведь задумано как секрет, миссис Хазард,  -  прошептал  Эмиль.  -
Никто не должен ничего знать. До утра вы не  должны  разыскивать  их.  Вам
надо вернуться домой. Ложитесь снова спать.
   - За кого вы меня принимаете, Эмиль?  -  спросила  она.  -  Думаете,  я
маленькая девочка иди совсем дура? Дайте мне золотое яйцо, и тогда я снова
лягу спать, но я не сойду с места, пока вы этого не сделаете.
   - Вы все испортите, миссис Хазард. Пока вы не вернетесь к  себе,  я  не
стану больше прятать яйца.
   - Дайте мне золотое яйцо, дайте мне одно из этих  золотых  яиц,  или  я
сама возьму.
   Голос миссис Хазард разбудил миссис Кремер,  которая  жила  в  соседнем
доме. Мгновенно  насторожившись,  она  вставила  челюсти,  сунула  ноги  в
комнатные туфли и подошла к окну. Она сразу  же  поняла,  что  происходит.
Подошла к телефону и позвонила своей дочери,  Элен  Пинчер,  которая  жила
тремя  кварталами  дальше,  на  Милвуд-стрит.   Элен   спросонья   приняла
телефонный звонок за  звон  будильника.  Она  попыталась  остановить  бой,
встряхнула будильник, наконец зажгла свет и тут только поняла, что  звонит
телефон.
   - Элен, это мама, - сказала старуха. - Прячут пасхальные яйца. Как  раз
напротив моего дома. Я вижу их из окна. Приходи сюда!
   Мистера Пинчера телефонный звонок не  разбудил,  его  разбудил  свет  и
последние слова Элен. Он увидел, как жена положила трубку  и  выбежала  из
комнаты. Вот уже около месяца поведение жены  тревожило  мистера  Пинчера.
Она трижды выписывала чеки на сумму, превышавшую  их  банковский  счет,  и
трижды на одной неделе оставалась без бензина; на  свадьбу  Грипсеров  она
забыла надеть чулки, она потеряла свой браслет, сделанный в виде змейки, и
погубила хорошую кожаную охотничью куртку, заложив ее в стиральную машину.
Каждый раз она говорила: "Я, должно  быть,  схожу  с  ума".  Когда  мистер
Пинчер, услышав на улице шаги, глянул в окно и увидел, что жена  в  ночной
рубахе бежит по тротуару вдоль фасада, он  решил,  что  она  действительно
потеряла рассудок. Он надел купальный халат и, не  найдя  туфель,  выбежал
босиком из дому и устремился вслед за женой. Она опередила его примерно на
целый квартал, и он громко кричал ей вдогонку:
   - Элен, Элен, вернись, дорогая! Вернись домой, дорогая!
   Он разбудил Барнстеблов, Мелчеров, Фицроев и Деховенов.
   Эмиль снова сел в машину. Миссис Хазард старалась открыть другую дверцу
и влезть в автомобиль, но дверца была заперта. Эмиль пытался  тронуться  с
места, но он нервничал, а мотор что-то заглох. Тут в свете  фар  появилась
Элен Пинчер. Ночная рубашка на ней была прозрачная,  а  бигуди  в  волосах
напоминали корону. Ее мать, высунувшись из окна, подбадривала ее.
   - Вот они, Элен, здесь!
   Позади муж Элен кричал:
   - Вернись, дорогая, вернись, милая!
   Эмилю наконец удалось запустить мотор - как раз в ту минуту, когда Элен
подбежала к машине и сунула голову в окно.
   - Эмиль, я хочу парижское яйцо, - сказала она.
   Машина заурчала, но, пока Эмиль медленно отпустил сцепление,  примчался
мистер Пинчер с криком:
   - Останови машину, идиот проклятый! Она же больна.
   Теперь в свете фар Эмиль видел, что к нему приближается еще  с  десяток
женщин в ночных рубашках. Все они, казалось, были  увенчаны  коронами.  Он
продолжал медленно ехать вперед,  но  несколько  женщин  сгрудились  прямо
перед машиной, и ему дважды пришлось останавливаться,  чтобы  не  задавить
их. Во время одной из  этих  остановок  миссис  Деховен  проколола  заднюю
покрышку.
   Эмиль почувствовал, как машина осела. Он знал, что случилось, но упорно
ехал дальше. Сплющенная шипа терлась о тормозную колодку, и Эмиль  не  мог
развить скорость, но все же надеялся  опередить  своих  преследовательниц.
Алберта-стрит в этом месте круто шла  под  уклон  на  протяжении  примерно
полумили. Слева тянулся большой  пустырь.  Его  владелица  (старая  миссис
Крамер) требовала десять  тысяч  за  акр,  и  покупателей  не  находилось.
Участок густо зарос травой и кустарником, а на каждом стволе дикой вишни и
сумаха были прибиты дощечки с фамилиями и номерами  телефонов  агентов  по
продаже недвижимости. Эмиль подумал, что, возможно, улизнет,  если  сумеет
добраться до Кольца Делос. Двигаясь под уклон, машина ускорила ход,  но  в
тот момент, когда фары осветили Кольцо Делос, Эмиль увидел домашних хозяек
Ремзен-Парка,  человек  тридцать  или  сорок,  большей  частью  в  длинных
рубашках и с чем-то вроде массивных корон  на  голове.  Он  резко  свернул
налево, стукнулся о край тротуара, пересек его и покатил по нераспроданным
земельным участкам к дальней границе пустыря. Он попал в ловушку. Но в его
распоряжении осталось еще немного  времени.  Он  выключил  мотор  и  фары,
открыл багажник и принялся швырять яйца в густую траву. Размах у него  был
сильный, и, отбрасывая яйца далеко от  себя,  он  сумел  отвлечь  внимание
подступавшей толпы. Вскоре рука затекла, и тогда он стал брать  коробки  с
яйцами и высыпать их содержимое прямо в траву. Он успел избавиться от всех
яиц, кроме  одного,  прежде  чем  женщины  до  него  добрались,  и  теперь
выпрямился, чтобы посмотреть на них - в ночных рубашках  они  походили  на
ангелов; он услышал, как они тихо  вскрикивали  в  азарте  и  возбуждении.
Затем с одним-единственным яйцом в кармане - золотым  -  он  поехал  назад
через кусты.


   Боль от удара, оглушившего  мистера  Фрили,  привела  его  в  сознание.
Голова разламывалась. Он обнаружил, что привязан  проволокой  к  столбу  в
каком-то подвале. Он дрожал от холода и увидел, что  на  нем  ничего  нет,
кроме кальсон. Сначала ему показалось, что он сошел  с  ума,  но  жестокая
боль в голове придавала всему случившемуся ужасающую живость и реальность.
Мистер Фрили был крупный мужчина, тело его, как у многих  мужчин  среднего
возраста, покрывали седоватые волосы. Проволока, которой он был  привязан,
глубоко врезалась в его мясистые плечи, и кисти рук занемели.  Он  заорал,
призывая на помощь, но никто не откликнулся.  Его  обокрали  и  избили,  и
теперь он  очутился,  беспомощный,  в  ловушке,  по-видимому,  где-то  под
землей. От унижения - и от панического страха - голова  его  раскалывалась
на части, он вздрагивал, а проволока еще больнее врезалась в  кожу.  Затем
наверху послышались шаги и голоса, голоса хулиганов. Один  за  другим  они
спустились в подвал. Это были те же трое: вожак, за  ним  толстомордый  и,
наконец, худощавый, бледный, с длинными волосами.
   - Цыпленочек, - сказал вожак, глядя на мистера Фрили.
   - Что вам от меня надо? - спросил мистер Фрили. -  Вы  забрали  у  меня
деньги. Это все из-за той девицы в средней школе?
   - Я ничего не знаю ни о какой девице ни в какой школе, - сказал  вожак.
- Мне просто не нравится твоя физиономия, цыпленок, вот и все. В чем дело,
цыпленок? Чего ты  так  трясешься?  Боишься,  что  мы  будем  мучить  тебя
спичками и всем, что полагается? - Он чиркнул спичкой и поднес ее  к  коже
мистера Фрили, но не обжег его. - Поглядите-ка на этого цыпленка. Цыпленок
боится умереть. Вот потому-то мне и не нравится твоя физиономия, цыпленок.
Бог ты мой, как он ревет!
   Мистер Фрили взревел. Пол качнулся сперва налево, потом направо,  и  он
снова потерял сознание. Затем он почувствовал прикосновение  чьих-то  рук.
Его развязывали. Проволочные путы ослабевали, восстанавливалось нормальное
кровообращение. Он чуть не упал, но кто-то подхватил его и поддержал.  Это
был бледный парень с длинными волосами. Он отвел мистера Фрили в угол, где
валялось старое автомобильное сиденье, и мистер Фрили упал на него.
   - Где остальные? - спросил он.
   - Ушли, - ответил парень. - Они перепугались, когда вы упали в обморок.
   - А вы?
   - Я все время боялся.
   - Что вам надо?
   - Теперь  ничего.  Все  так,  как  он  сказал.  Ему  не  нравится  ваша
физиономия. Хотите воды?
   - Да.
   Парень принес стакан воды и дал ему напиться.
   - Я могу уйти?
   - Идите, - ответил парень. - Ваш костюм наверху. Он никому не  подошел.
Гарри взял ваши часы. Я ничего не взял. Ну, пока.
   Парень спокойным шагом вышел, и мистер  Фрили  услыхал,  как  он  легко
взбежал вверх по лестнице. Он ощупал рану на голове, потом ощупал  руки  и
ноги. Все как будто было в порядке, и он, покачиваясь  от  слабости,  стал
подниматься по лестнице. Костюм лежал около  двери;  выйдя  на  улицу,  он
увидел, что его затащили в  заброшенную  придорожную  закусочную  на  краю
города.
   Мистер Фрили пошел домой. Эмиль тоже,  но  шли  они  разными  дорогами.
Эмиль сократил путь,  пройдя  задними  дворами  на  Тернер-стрит,  и  стал
подниматься в гору. Зрелище было апокалиптическое. Светало,  в  опустевших
домах плакали покинутые дети, а большая часть  дверей  стояла  нараспашку,
словно прозвучала труба архангела Гавриила. В верхнем  конце  Тернер-стрит
Эмиль свернул на площадку для гольфа, взобрался на самую высокую стенку  и
сел,  решив  дождаться  утра.  Он  чувствовал  себя  усталым,  счастливым,
веселым, освободившимся от ответственности и от еще более тяжкого бремени.
Что-то случилось. Как у всех, кто читает газеты, в его сознании  гнездился
страх, что какой-нибудь пьяный капрал может испепелить нашу планету,  а  в
другой части его  сознания  таилось  страстное  желание,  чтобы  люди  его
поколения жили мирной жизнью. Несмотря на свою молодость, он уже  проникся
мыслью о всеобщей неустойчивости. Казалось, временами он  прислушивался  к
пульсу Земли, словно она была грустным ипохондриком, могучим и прекрасным,
которого  вместе  с  тем  гложет  неодолимое  предчувствие   внезапной   и
бессмысленной  смерти.  Теперь  опасность  как  будто  миновала,  и  Эмиля
наполнила радость от того, что славные и мирные человеческие  труды  будут
длиться вечно. Он не мог описать своих чувств, не мог описать зари, не мог
описать даже гудков поезда, доносившихся издали,  или  формы  дерева,  под
которым сидел. Он мог только смотреть и восхищаться,  как  огромная  бочка
ночи до самых краев наливалась ярким  светом  дня  и  как  птицы  пели  на
деревьях, подобно сонму  ангелов,  свистом  подзывающих  своих  охотничьих
собак.
   По дороге Эмиль остановился у дома  Мелисы  и  положил  на  ее  лужайку
золотое яйцо, дававшее право на поездку в Рим.









   Для старухи, которая родилась и выросла далеко от Рима,  Гонора  хорошо
знала римские памятники по фотографиям, поэтому приезд в Рим был  для  нее
чем-то вроде возвращения домой. Когда она была ребенком, у нее  в  спальне
висело большое, в коричневых тонах, изображение  гробницы  Адриана.  Перед
сном, во время болезни или выздоровления после болезни она часто  смотрела
на эту гробницу, чья  цилиндрическая  форма  и  неистовый  ангел  занимали
большое место в ее сновидениях. В дальнем  конце  коридора  одну  из  стен
украшала  картина  с  изображением  моста  Сант-Анджело,  а  две   большие
фотографии императорского Форума кочевали из одной комнаты в другую,  пока
не очутились во владениях кухарки. Так  что  многое  в  Риме  было  Гоноре
хорошо знакомо. Но что люди делают в  Риме?  Наносят  визит  папе.  Гонора
запросила  американское  туристическое  бюро,  каким  образом  это   можно
организовать. Из уважения к ее возрасту к ней отнеслись  очень  любезно  и
направили ее к священнику американского колледжа. Священник  был  учтив  и
отнесся к ее просьбе с пониманием. Аудиенцию можно  устроить.  Приглашение
она получит за сутки до назначенного дня. На ней должны быть темное платье
и шляпа, а если она хочет, чтобы папа благословил какие-нибудь медали,  то
он может порекомендовать  магазин  -  он  дал  ей  адрес,  -  где  имеется
прекрасный ассортимент  религиозных  медалей,  продающихся  со  скидкой  в
двадцать процентов.
   Аббат  тактично  пояснил,  что  его   святейшество   хотя   и   говорит
по-английски, но понимает язык гораздо хуже, чем говорит, и что,  если  он
забудет благословить ее медали, она может считать, что он  благословил  их
своим присутствием. Гонора, конечно, никаких медалей не признавала,  но  у
нее было множество друзей, для которых  медаль  с  папским  благословением
представляла бы большую  ценность,  и  она  купила  целый  набор.  Однажды
вечером, когда она вернулась к  себе  в  pensions  [пансион  (итал.)],  ей
вручили пригласительный билет из Ватикана,  в  котором  ее  извещали,  что
аудиенция назначена на завтра в десять часов утра. Она встала  пораньше  и
тщательно оделась. Она взяла такси до Ватикана, где  какой-то  господин  в
безукоризненном смокинга осведомился о ее фамилии и попросил  приглашение.
Ее фамилию он произносил как  "Уомшанг".  Он  вежливо  попросил  ее  снять
перчатки. По-английски этот господин говорил с сильным акцентом, и  Гонора
его не поняла. Понадобилось долгое объяснение, чтобы она уразумела, что  в
присутствии его святейшества перчаток не носят. Потом он повел ее вверх по
лестнице. Гоноре пришлось дважды остановиться, чтобы перевести дух и  дать
отдых ногам. В приемной они прождали полчаса.  Был  уже  двенадцатый  час,
когда второй придворный распахнул двустворчатую  дверь  и  ввел  Гонору  в
огромный salone [зал (итал.)], где она увидела его святейшество, стоявшего
у своего трона. Она поцеловала его перстень и села в кресло,  предложенное
ей вторым придворным. Он, как отметила Гонора, держал в руках  поднос,  на
котором лежало несколько чеков. Раньше ей не пришло в голову, что во время
аудиенции от нее будут ждать пожертвований в пользу церкви, и она положила
на поднос всего лишь несколько лир. Она не робела, но  у  нее  было  такое
ощущение, будто рядом  с  ней  сама  святость,  олицетворение  великолепно
организованной  власти,  и   она   смотрела   на   лапу   с   неподдельным
благоговением.
   - Сколько у вас детей, мадам? - спросил он.
   - О, у меня нет детей, - громко ответила она.
   - Где вы живете?
   - Я приехала из  Сент-Ботолфса,  -  сказала  Гонора.  -  Это  маленький
городок. Думаю, вы никогда о нем не слышали.
   - Сан-Бартоломео? - с интересом переспросил его святейшество.
   - Нет, - ответила она, - Ботолфс.
   -   Сан-Бартоломео-ди-Фарно,   -   сказал   папа,    -    ди-Савильяно,
Бартоломео-иль-Апостоло,         иль-Леперо,         Бартоломео-Капитаньо,
Бартоломео-дельи-Амидеи.
   - Ботолфс, - неуверенно повторила Гонора. А потом внезапно спросила:  -
Доводилось ли вам когда-нибудь видеть американские восточные штаты осенью,
ваше святейшество?
   Папа улыбнулся и как будто заинтересовался, но ничего не сказал.
   - О, это великолепное зрелище! - воскликнула Гонора. - Наверно, во всем
мире нет ничего подобного. Это словно  море  золота  и  желтизны.  Листья,
конечно, ничего не стоят, а я теперь так стара и нетверда на ноги, что мне
приходится кого-нибудь нанимать, чтобы он сгреб и сжег их у меня  в  саду;
но, право, они так прекрасны, и, когда смотришь на них,  кажется,  что  ты
богат... О, я говорю не о деньгах, но, куда ни посмотришь,  всюду  золотые
деревья, повсюду золото.
   - Я хотел бы благословить вашу семью, - сказал папа.
   - Благодарю вас.
   Она склонила голову. Он произнес благословение  по-латыни.  Убедившись,
что оно окончено, Гонора громко сказала  "аминь".  Аудиенция  закончилась,
один  из  придворных  проводил  ее  вниз,  она  прошла  мимо   швейцарских
гвардейцев и вернулась к колоннаде.
   Мелиса и Гонора не встретились. Мелиса  жила  на  Авентинском  холме  с
сыном и с donna di servizio [служанкой (итал.)] и работала на  киностудии,
дублируя  итальянские  фильмы  на  английский.  Она  была  голосом   Марии
Магдалины, она была  Далилой,  она  была  возлюбленной  Геркулеса,  но  ею
владела римская хандра. Эта хандра ничуть  не  страшнее  нью-йоркской  или
парижской, но у нее есть свои особенности, и, подобно любой  другой  форме
эмоционального отвращения, она может, достигнув известной силы,  придавать
такому обыденному зрелищу, как дохлая мышь в  мышеловке,  апокалиптический
смысл. Если Мелиса хандрила от тоски по родине, то тоска по родине не была
у  нее  связана  с  цепью  отчетливых  образов,  напоминающих  о   пафосе,
привлекательности  и  могучем  пульсе  американской   жизни.   Мелиса   не
испытывала желания вновь совершить плавание на байдарке  по  Делавэру  или
вновь услышать звуки  губной  гармоники  на  окутанных  сумерками  берегах
Саскуэханны. Когда она шла по Корсо, она хандрила потому, что не  понимала
ни слова из того,  что  говорили  вокруг,  а  еще  потому,  что  ее  вечно
обманывали. Все наводило на нее тоску. Капитолийский холм в дождливый день
и гид, без конца водивший ее вокруг статуи Марка Аврелия и жаловавшийся на
погоду и на то, как плохо идут дела. Зимний дождь, такой холодный, что  ей
становилось жаль стоявших на крышах бесчисленных голых богов и героев,  на
которых не было даже  фигового  листка,  чтобы  защитить  их  от  сырости.
Влажный воздух Форума,  холод  лестничных  пролетов  семнадцатого  века  и
заброшенных римских кухонь с мраморными столами, похожими  на  прилавок  в
мясной лавке, со стенами, засиженными  мухами,  и  цветными  изображениями
святой девы над газовыми плитами,  которые  вечно  дают  утечку.  Осень  в
европейском  городе  с  его  постоянной  атмосферой  надвигающейся  войны;
увядание цветов, обильно растущих из  трещин  на  верху  Стены  Аврелиана,
пучки сухой и свежей травы меж пальцами  ног  святых  и  ангелов,  стоящих
вокруг куполов римских церквей. Зал на Капитолийском холме,  где  ярусами,
один над другим; расставлены скульптурные портреты римлян; но, вместо того
чтобы вызывать яркое или  хотя  бы  смутное  ощущение  могущества  римских
императоров, эти бюсты напоминали Мелисе о той  ветви  ее  семьи,  которая
уехала на север, в штат Висконсин, выращивать пшеницу. Казалось,  то  были
тетя Барбара и дядя Спенсер,  кузина  Алиса  и  кузены  Гомер,  Рэндалл  и
Джеймс. У римских скульптур были такие же  ясные  лица,  такие  же  густые
волосы, такое же выражение задумчивости, силы и озабоченности. Царственные
жены императоров были их верными подругами: они сидели на своих  мраморных
тронах так, словно пироги уже в печи, а они ждут возвращения своих мужей с
поля. Мелиса пыталась ходить по улицам с таким видом, будто и она  куда-то
торопится, будто и ее коснулась трагедия современной европейской истории -
как она коснулась, видимо, почти всех людей, встречавшихся ей на улице, но
мягкая улыбка Мелисы не оставляла сомнений в том, что она не римлянка. Она
гуляла в садах Боргезе, ощущая на себе бремя привычек, которые женщины  ее
возраста, да и любого другого, уносят с собой, переезжая из одной страны в
другую: привычек именно так, а не иначе есть, пить,  одеваться,  отдыхать,
привычных волнений и надежд, привычного - для нее - страха смерти. Свет  в
парке, казалось, подчеркивал, сколь многое она привезла с собой, словно  и
все окружающее, и далекие холмы - все было предназначено для кого-то,  кто
путешествовал с более легким багажом привычек и воспоминаний.  Мелиса  шла
мимо обомшелых фонтанов, и листья деревьев падали среди мраморных статуй -
героев в шлемах авиаторов, героев бородатых, героев,  увенчанных  лаврами,
героев с широкими галстуками и в  визитках,  героев,  чьи  мраморные  лица
время и непогода неизвестно почему облюбовали затем, чтобы их изуродовать.
Взволнованная и встревоженная. Мелиса ходила и ходила,  обретая  некоторое
удовольствие в покое, что опускается на плечи людей вместе с тенью больших
деревьев. Она видела, как из развалин вылетела сова. На повороте  тропинки
до нее донесся аромат ноготков. Парк был полон нежных влюбленных,  которые
от чистого сердца радовались малейшим удовольствиям, и Мелиса видела,  как
парочка целовалась у фонтана.  Потом  мужчина  вдруг  сел  на  скамейку  и
вытащил из ботинка камешек. Что бы все это ни значило,  Мелиса  сознавала,
что ей хочется уехать из Рима, и в тот же вечер села в  поезд,  шедший  на
острова.





   Почти все лето Эмиль был без работы, а  осенью  их  навестил  брат  его
матери, Гарри, приехавший в  Нью-Йорк  на  какой-то  съезд.  Этот  грузный
веселый   мужчина   управлял   в   Толидо    предприятием,    поставлявшим
продовольствие для океанских судов. Используя свои знакомства  в  торговом
флоте, он предложил устроить Эмиля на одно из судов, совершавших  рейсы  в
Роттердам или Неаполь, и Эмиль сразу согласился. Вернувшись в Толидо, дядя
Гарри написал Эмилю, что в конце  недели  он  может  отплыть  матросом  на
пароходе "Дженет Ранкл".
   Эмиль купил в транспортном агентстве в Партении  балет  на  автобус  до
Толидо, попрощался с матерью и уехал в Нью-Йорк. Автобус отходил в  девять
вечера, но уже к восьми на конечной  остановке  собралось  больше  десятка
пассажиров. Все это были путешественники,  судя  по  их  нарядной  одежде,
застенчивому  виду  и  новеньким  чемоданам.   У   каждого   народа   есть
какое-нибудь место - поле сражения, гробница или собор, -  которое  полнее
всего отражает его национальный дух и чаяния, а  железнодорожные  вокзалы,
аэропорты, автобусные станции и пароходные пристани Соединенных Штатов как
раз и представляют собой ту декорацию, на фоне которой проявляется величие
соотечественников  Эмиля.  Большинство  людей  были  одеты   так,   словно
направлялись в какое-то  пышное  судилище.  Обувь  им  жала,  перчатки  не
гнулись, головные уборы были очень тяжелые, но изысканность одежды как  бы
говорила о  том,  что  они  помнят,  хотя  и  смутно,  древние  легенды  о
путешествиях - о Тезее и о Минотавре. Глаза  отъезжающих  были  совершенно
беззащитны, как будто, обменявшись взглядами,  два  развращенных  субъекта
тотчас погрузились бы в пучину эротики; они смотрели только  на  себя,  на
свои чемоданы, на мостовую или на незажженный  указатель  над  платформой.
Без двадцати девять указатель зажегся - он гласил "Толидо", - и  ожидавшие
автобуса пассажиры зашевелились, поднялись с  мест,  стали  проталкиваться
вперед; их лица озарились светом, словно в это мгновение поднялся  занавес
и перед ними открылась новая жизнь, райская жизнь, полная красоты, хотя на
самом  деле  он  поднялся  всего  лишь  над   болотами   Джерси,   ночными
ресторанами, равнинами  Огайо  и  смутными  мечтами.  Окна  автобуса  были
окрашены в зеленый цвет, и, когда он выезжал из города, все уличные фонари
горели зеленым светом, будто весь мир был парком.
   Эмиль хорошо спал и проснулся на рассвете. Весь день они ехали по штату
Огайо. Сквозь зеленые стекла окон ландшафт казался зловещим, словно солнце
уже остывало и это были последние часы жизни на нашей планете, но при этом
странном освещении люди продолжали  путешествовать  на  попутных  машинах,
убирать с полей урожай и продавать подержанные автомобили. К концу дня они
добрались до предместий Толидо, но у Эмиля было такое ощущение,  будто  он
вернулся домой в Партению. Ларьки, где торговали  рублеными  шницелями,  и
лавчонки, где можно было купить  свежие  овощи,  и  ряды  выставленных  на
продажу подержанных автомобилей, и женщина в купальном костюме,  толкавшая
по  лужайке  бензиновую  косилку,  и  беременная  женщина,   развешивавшая
выстиранное белье, и вязы, и клены - все было точь-в-точь как в  Партении.
И в полях росла дикая морковь, и, пока  вы  не  въехали  в  центр  города,
нельзя было определить, где вы - в Партении или в Толидо.
   Пассажиры разбрелись, а Эмиль все стоял на углу с чемоданом в  руке.  В
воздухе пахнет травой, подумал он. Наверное, это  из-за  окружающих  город
ферм или из-за озера. Уличные фонари  горели,  и  витрины  магазинов  были
освещены, но закатное солнце еще окрашивало небо в розоватый цвет, и Эмиль
испытывал волнение, которое всегда охватывало  его  на  бейсбольном  поле,
когда во время четвертой или пятой подачи двойного  матча  зажигался  свет
при еще голубом небе. Было вовсе не холодно, но Эмиль дрожал, как будто  в
этот час в этом равнинном краю  воздух  был  насыщен  коварной  промозглой
сыростью. Он спросил у полицейского, как пройти  к  Дому  профессиональных
союзов. Путь был долгий. На дома уже опустились сумерки, и  Эмиль  шел  по
улицам, освещенным огнями витрин, ресторанов и баров. Когда он добрался до
Дома профессиональных союзов - помещения с  зелеными  стенами,  окрашенным
масляной краской полом и скамейками для ожидания,  -  оно  показалось  ему
пустым.  Мужчина  в  окошечке  принял  от   него   тридцать   долларов   -
вступительный взнос - и сказал,  что  дядя  Гарри  обо  всем  договорился.
Команда должна погрузиться на судно в этот же вечер и отплывет, как только
закончится погрузка. Эмиль сел на скамейку  и  стал  ждать,  когда  явится
экипаж его парохода.
   Первым пришел кок, низенький  человек  в  коричневой  робе;  он  громко
поздоровался со своим приятелем в окошечке, а  затем  представился  Эмилю.
Кожа у него была желтоватая, нос перебитый и кривой. Это было первое,  что
бросалось в глаза, - это и обезьяньи искорки у него  в  глазах.  Перебитый
нос господствовал на его лице,  а  широкие  ноздри  придавали  его  хитрым
глазкам  сходство  с  обезьяньими;  иногда  они  бывали  озорными,  иногда
задумчивыми, как у понурой обезьяны  в  воскресный  день  в  зоологическом
саду.
   - Ты здорово похож на одного парня, который плавал  с  нами  в  прошлом
году, - сказал кок. - Его звали Пафф.  Он  получил  стипендию  в  каком-то
университете и бросил море. Ты здорово на него похож.
   Эмиль был очень рад, что похож на  кого-то,  кто  получил  стипендию  и
поступил в колледж. Какая-то доля интеллектуальности этого незнакомца  как
бы перешла и на него. Один за другим собирались остальные члены экипажа, и
все говорили Эмилю, как он похож на Паффа.  Первый  помощник  был  молодой
человек, который, как игрок  в  бейсбол,  заламывал  кепку  на  затылок  и
казался веселым, энергичным, но вовсе  не  задирой.  Второй  помощник  был
старик с редкими усами и в  поношенной  форме;  он  вытащил  из  бумажника
карточку своей дочери и показал ее Эмилю. На  фотографии  была  изображена
девочка в балетном костюме, стоявшая на крыше дома. Затем к Эмилю  и  коку
подошел корабельный стюард, юноша с явными  претензиями  на  элегантность,
что рождается в крытых дерном лачугах Небраски, -  элегантность  отчаяния.
Вся команда состояла из тридцати пяти человек.  Последним  явился  смуглый
мужчина со штангой.
   В порт они поехали на такси. Эмиль сидел впереди с водителем и коком  и
пытался разглядеть  Толидо.  Он  видел  огни,  здания,  реку  в  некотором
отдалении, а вблизи, вероятно, был  морской  пляж,  так  как  по  соседней
полосе навстречу  им  двигалось  множество  машин  с  людьми  в  купальных
костюмах. Эмиль досадовал, что пребывание  в  Толидо  не  стало  для  него
реальностью, что лучшая его  часть  осталась  в  Партении.  Они  пересекли
железнодорожные пути и очутились в предместье,  тускло  освещенном  огнями
заводов по крекингу газа;  кое-где  на  улицах  попадались  пивные.  Такси
остановилось у ворот, и какой-то человек в форме, увидев кока, отправил их
дальше; затем  они  ехали  по  совершенно  пустынной  местности,  пока  за
поворотом дороги не очутились в ярком круге света  и  не  услышали  грохот
портовых механизмов: там  в  ночную  пору  грузилась  "Дженет  Ранкл",  не
считаясь с тем, что на берегах озера Эри солнце зашло уже  три  часа  тому
назад, и  воздух  был  полон  мучительной  фантасмагорией  звуков,  лязгом
кранов,   лебедок,   рудопогрузчиков,   автоподъемников,   вспомогательных
двигателей, хопперов и ревом пароходных гудков.
   Пассажиры явились на борт в полночь. Первым  был  старик  с  женой  или
дочерью. Он сразу стал подниматься по длинному  трапу,  но  его  спутница,
видимо, испугалась. В конце концов ей посоветовали снять туфли на  высоких
каблуках, и два матроса, шедшие один впереди, а другой сзади,  помогли  ей
взойти на пароход. Следующими были мужчина с женой и тремя детьми. Один из
ребят плакал. Последним появился молодой человек с гитарой. В четыре  часа
Эмиль приступил к своим обязанностям  и  вместе  с  остальными  вахтенными
матросами  занялся  мытьем  палуб,  окатывая  их  из  шлангов.  Он   надел
непромокаемый комбинезон Паффа. Капитан заказал буксир к пяти  часам,  но,
так как буксир опоздал, он спустил двух  матросов  за  борт  в  люльке  и,
верпуясь с помощью канатов и шпилей, вывел пароход в пролив.  На  рассвете
пароходная  труба  задымила,  и  Эмиль   помолился   утренней   звезде   о
благополучном плавании.


   Утренняя вахта окатила из шлангов палубы  и  с  мылом  вымыла  рубку  и
надстройку над верхней палубой. Работа была легкая, компания  веселая,  но
еда оказалась ужасной. Такой отвратительной пищи Эмиль еще никогда не  ел.
На завтрак давали омлет из яичного  порошка,  на  обед  -  жирное  мясо  с
картофелем, а каждый вечер - неизменно сыр и холодные котлеты.  Эмиль  все
время был голоден, так страшно голоден, что вскоре ощутил глубокий  разлад
со всем остальным миром. Тарелка с сыром и холодными  котлетами,  стоявшая
перед ним из вечера в вечер, казалась  ему  как  бы  символом  глупости  и
безразличия. Нужды и  чаяния,  свойственные  его  возрасту,  не  встречали
понимания, а сыр и холодные котлеты усугубляли это обстоятельство.  Как-то
вечером  он  в  раздражении  ушел  из  камбуза  на  корму.  Там   к   нему
присоединился Саймон; Саймон был парень со спортивной штангой.
   - Уж этот мне "Ранкл", - сказал Саймон. - На весь мир прославился своей
отвратительной жратвой.
   - Я голоден, - сказал Эмиль.
   - В Неаполе я удеру с судна, - сказал Саймон. - У меня есть  аккредитив
на четыреста долларов. Сбежим вместе.
   - Я голоден, - повторил Эмиль.
   - В Неаполе есть американский ресторан, -  сказал  Саймон.  -  Ростбиф,
картофельное пюре. Можно  даже  получить  бутерброд  с  цыпленком.  Сбежим
вместе.
   - Куда? - спросил Эмиль. - Куда мы сбежим?
   - На Ладрос, - ответил Саймон. - Там будет конкурс красоты,  и  я  хочу
попытать счастья. По-моему, у тебя шансов не меньше, я  уж  знаю,  у  меня
глаз верный. Сам-то я парень красивый. Это единственное, чем я могу взять,
и, пока не поздно, надо на этом заработать. На ладросском  конкурсе  можно
сорвать две-три тысячи долларов.
   - Ты спятил, - сказал Эмиль.
   - Оно конечно, я себе цену знаю, - сказал Саймон. - Очень  даже  хорошо
знаю. Когда я иду мимо зеркала, то всегда  смотрю  в  него  и  думаю:  вот
настоящий  красавец.  Сбежим  вместе.  Сходим  в  тот  ресторан.  Пирог  с
яблоками. Рубленые шницели.
   - Я больше всего люблю пирог с черникой, а еще - лимонные меренги. Ну и
абрикосы.
   Азорские острова Эмиль увидел в мрачном свете поверх тарелки с сыром  и
холодными котлетами. Гибралтар был для него куском  мяса.  Когда  они  шли
вдоль берегов Испании, он ел разваренные спагетти,  а  когда  они  наконец
рано утром пришвартовалась в Неаполе,  он  почувствовал,  что  при  полном
равнодушии к честолюбивым  планам  Саймона  у  него  нет  другого  выхода.
Незадолго до полудня они покинули "Ранкл" и пошли в американский ресторан,
где Эмиль съел две порции  яичницы  с  ветчиной  и  огромный  бутерброд  и
впервые с момента  отплытия  из  Толидо  почувствовал  себя  самим  собой.
Дневным пароходом они поехали на Ладрос. Море было неспокойно, и у Саймона
началась морская болезнь. Организационный комитет конкурса заседал в  кафе
на главной piazza [площадь (итал.)], и хотя лицо у Саймона позеленело,  он
первым делом записался на  конкурс  и  уплатил  вступительный  взнос.  Они
получили койки в общежитии поблизости от гавани,  где  жили  еще  двадцать
пять или  тридцать  будущих  соперников.  Саймон  усиленно  занялся  своей
мускулатурой. Он мазался маслом и загорал, одетый, как и все остальные,  в
некое подобие набедренной повязки, вроде гульфика. Он взял напрокат лодку,
и каждое утро тренировался в ней. А после сиесты работал со штангой. Эмиль
в широких американских трусах греб вместе с Саймоном  по  утрам,  а  затем
приятно проводил время, плавая среди скал.
   Стояла сильная жара, и Ладрос  кишел  людьми.  Зато  море  было  такого
цвета, какого Эмиль никогда раньше не видел, а в воздухе  что-то  звенело,
убаюкивая совесть, отчего белые берега и темные моря его  родины  казались
суровыми и далекими. Очутившись по другую сторону Неаполитанского  залива,
он как бы утратил свою щепетильность. Конкурс был назначен на субботу, а в
пятницу Саймон слег с тяжелым  пищевым  отравлением.  Эмиль  купил  ему  в
аптеке лекарство, но почти всю ночь он не спал  и  утром  чувствовал  себя
слишком слабым, чтобы встать. Эмиль сильно огорчался за  него  и  рад  был
хоть чем-нибудь помочь. Саймон истратил все свои сбережения, и  пусть  его
единственная  честолюбивая  мечта  была  смешной,  можно  ли  его  за  это
упрекать? Саймон попросил Эмиля выступить на конкурсе вместо него, и Эмиль
в конце концов согласился. Согласился больше всего от  безысходной  скуки.
Ему совершенно нечего было делать. Эмиль надел плавки, пришил к ним номер,
выданный Саймону, и в начале пятого поднялся к центру  города  на  piazza.
Нижнюю часть улицы еще заливало горячее и яркое солнце,  но  площадь  была
уже в тени. Ждать пришлось долго. Но вот причалил  пароход  с  английскими
туристами, они заняли столики по краю площади, и начался парад участников,
которые шли в порядке своих номеров.
   Эмиль не хотел выглядеть  угрюмым  -  это,  в  конце  концов,  было  бы
нечестно по отношению к Саймону, он хотел держаться  непринужденно,  чтобы
всем было ясно, что это не его идея, что он не к этому  стремится.  Он  не
смотрел вниз, на лица публики, а уставился  на  рекламу  минеральной  воды
"Сан-Пеллегрини" на стене за кафе. Что бы подумали его мать, дядя, дух его
отца? Где был теперь мрачный дом в Партении,  в  котором  он  прежде  жил?
Пройдя через piazza, Эмиль вместе с другими на время остановился, а  затем
владелец кафе ввел его  в  помещение,  вот  тогда-то  он  и  осознал,  что
участников конкурса осталось всего десять и он был одним из победителей.
   Вечерело, небо приобрело цвет  темного  винограда,  и  это,  как  ничто
другое, помогло ему почувствовать  себя  вполне  сносно  здесь,  вдали  от
родины. Теперь piazza была запружена толпой. Десять "избранных"  стояли  у
стойки бара и пили  кофе  и  вино,  объединенные  общими  переживаниями  и
неуверенностью в победе и чуждые друг другу из-за языковых барьеров. Эмиль
стоял  между  французом  и  египтянином  и  мог  лишь  обменяться  с  ними
несколькими  словами  на  ломаном  итальянском  языке  и   ободряюще,   но
бессмысленно улыбаться в знак того,  что  он  настроен  дружески  и  полон
самообладания. На piazza становилось все темней  и  темней,  дневной  свет
угасал; в тусклом  свете  люстр  кафе,  расположенных  так  рационально  и
экономно, что они освещали только стойку и бармена, оставляя посетителей в
полумраке, если бы не скудная одежда, участников конкурса  можно  было  бы
принять за компанию рабочих, клерков или  присяжных  заседателей,  которые
зашли выпить по дороге туда, где сосредоточена их жизнь, туда,  где  их  с
нетерпением ждали. Эмиль недоумевал, что же произойдет дальше,  и  знаками
попросил у владельца кафе объяснений. Тот  отвечал  очень  многословно,  и
Эмиль не скоро понял, что теперь они, десять победителей, будут  здесь  же
на площади проданы с аукциона толпе.
   - Но я американец, - сказал Эмиль. - У нас так не принято.
   - Niente, niente [пустяки, пустяки (итал.)], -  спокойно  сказал  судья
конкурса и объяснил Эмилю, что если он не хочет быть проданным,  то  может
уйти. У себя на родине Эмиль в негодовании ушел бы домой, но он был не  на
родине, и любопытство или какое-то более глубокое чувство удержало его  на
месте. Его возмущала мысль, что непривычная обстановка, свет и случайность
могут повлиять на его нравственность. Чтобы укрепить свой дух, он  пытался
вспомнить улицы Партении, но его  отделяли  от  них  целые  миры.  Неужели
правда, что его характер отчасти сформировался  под  воздействием  комнат,
улиц, стульев и столов? Неужели на его нравственность влияли  ландшафты  и
пища? Неужели, очутившись по ту  сторону  Неаполитанского  залива,  он  не
способен сохранить свою личность, свое представление о том, что  хорошо  и
что плохо?
   На piazza заиграл оркестр, и позади кафе  к  небу  поднялись  несколько
разноцветных ракет. Затем padrone [хозяин (итал.)]  открыл  дверь  кафе  и
вызвал юношу по имени Иван; тот улыбнулся товарищам, вышел  на  террасу  и
поднялся на помост. Иван как будто отнесся  к  такому  обороту  событий  с
покорной непринужденностью. Эмиль тоже вышел на террасу и укрылся  в  тени
акации. Торги шли очень весело, словно  были  шуткой,  но  по  мере  роста
надбавок Эмиль все отчетливей осознавал, что тело юноши было выставлено на
продажу. Цена быстро достигла ста  пятидесяти  тысяч  лир,  а  затем  темп
торгов замедлился и возбуждение толпы приобрело эротическую окраску.  Иван
казался бесстрастным, но было видно, как бьется его сердце. Был ли в  этом
грех, спрашивал себя Эмиль, и если был, то почему  это  так  глубоко  всех
захватывало?  Здесь  шла  продажа   высочайших   наслаждений   плоти,   ее
мучительного экстаза. Здесь были пучины и райские небеса страсти, дворцы и
лестницы, гром и молния, великие короли и утонувшие  моряки,  и,  судя  по
голосам участников аукциона, они словно всегда только об этом  и  мечтали.
Надбавки прекратились, когда цена достигла двухсот пятидесяти  тысяч  лир,
Иван сошел с помоста и исчез в темноте площади, где кто-то -  кто  именно,
Эмиль не видел - ждал его с  автомобилем.  Эмиль  услышал,  как  заработал
мотор, фары ярко осветили разрушенные стены, и машина отъехала.
   Следующим был египтянин по имени Ахав, но с ним что-то не ладилось.  Он
слишком понимающе улыбался, казался слишком  готовым  к  тому,  чтобы  его
купили, и к тому, чтобы выполнить все,  чего  от  него  ожидали,  и  через
несколько минут был продан за пятьдесят тысяч лир. Человек по имени  Паоло
восстановил атмосферу эротического возбуждения, и надбавки, как и в случае
с Иваном, выкрикивались медленно и  хриплыми  голосами.  Затем  на  помост
взобрался человек  по  имени  Пьер,  и  после  небольшой  заминки  аукцион
возобновился.
   С Пьером с самого начала было что-то неладно. То ли  Он  выпил  слишком
много вина, то ли слишком устал и теперь стоял на помосте, как бревно. Его
набедренная повязка была настолько узкой,  что  были  видны  волосы  внизу
живота, а поза слегка напоминала классическую - он  изогнулся  в  талии  и
упер руку в бедро, - классическую и незапамятно древнюю  позу,  словно  он
много раз являлся людям в кошмарах. Перед вами было лицо любви  без  лица,
без голоса, без запаха, без воспоминаний. Все в нем звало и волновало,  но
в нем не было и крупицы индивидуальности.  Это  было  напоминание  о  всей
глупости, мстительности и непристойности любви,  и  этот  человек  как  бы
возбуждал в развращенной толпе упрямую тягу к приличиям. Она скорей готова
была смотреть на цены в меню, чем на него. Взгляд  у  него  был  хитрый  и
злой, он более неприкрыто возбуждал похоть, чем все остальные, но  никому,
казалось, не  было  до  этого  дела.  В  атмосфере  на  площади  произошла
неуловимая  перемена.  Десять  тысяч.  Двенадцать  тысяч.  Затем  надбавки
прекратились. Плохо дело, подумал Эмиль. Иван продал себя бог знает  кому,
какой-то физиономии  в  темноте,  но  куда  более  постыдным  и  греховным
казалось  то,  что  Пьер,  который  был  согласен  совершить  священные  и
таинственные  обряды  за  самое   низменное   вознаграждение,   был,   как
выяснилось, никому не нужен и, несмотря на всю свою готовность  согрешить,
мог в конце концов спокойно провести ночь в  общежитии,  плюя  в  потолок.
Что-то было неладно, какой-то обет, пусть грязный, был  нарушен,  и  Эмиля
пот прошиб от стыда за товарища, ибо стараться возбудить вожделение и быть
отвергнутым - это непристойнее всего. В конце концов Пьер  был  продан  за
двадцать тысяч лир. Padrone обернулся к Эмилю и спросил, не желает  ли  он
переменить свое решение, и в опьянении гордыней, решившись доказать, что с
ним не может случиться того, что случилось с Пьером, Эмиль выступил вперед
и стал на помост, смело глядя на огни piazza,  словно  таким  путем  сумел
встретиться с окружающим миром лицом к лицу.
   Торги шли довольно оживленно, и он был продан  за  сто  тысяч  лир.  Он
спустился с возвышения и  прошел  между  столиками  туда,  где  его  ждала
какая-то женщина. Это была Мелиса.
   Она увезла его в горы; машина въехала в ворота виллы, где Эмиль услышал
громкий плеск  фонтана  и  пение  соловьев  в  кустах  и  обнаружил,  что,
очутившись по ту сторону Неаполитанского залива, он утратил  представление
о том, что хорошо и что плохо. Этот  взрыв  чувств,  это  освобождение  от
тягот жизни было столь полным, что он, казалось, летел, плыл, жил и умирал
вне всякой зависимости от  точно  установленных  фактов,  что  он  как  бы
яростно разрушал и вновь воссоздавал себя, уничтожал и вновь созидал  свой
дух на какой-то более  высокой  чувственной  основе,  не  связанной  ни  с
землей, ни с земным календарем.
   В саду был бассейн, в котором Мелиса  с  Эмилем  плавали;  ели  они  на
террасе. На этот раз  рядом  с  Мелисой  Эмиль  так  и  не  ощутил  вполне
реальности окружающего, а может быть, ему открылась реальность иного рода.
Сторожили виллу шесть черных собак; слуги приходили и уходили, принося  на
подносах еду и напитки. Эмиль утратил всякое представление о  времени,  но
догадался, что находится тут дней семь или  десять,  когда  однажды  утром
Мелиса сказала, что ей нужно съездить в городок Ладрос по  делу  и  что  к
ленчу она вернется.
   В два часа она еще не приехала, и Эмиль в одиночестве съел  на  террасе
свой ленч. Убрав со стола, служанки поднялись наверх  отдохнуть.  По  всей
долине царила тишина. Эмиль лежал на траве у бассейна, ожидая  возвращения
Мелисы. Острота эротического желания действовала на него точно наркотик, и
опоздание Мелисы причиняло ему такие же муки, какие вызывает  у  наркомана
отсутствие наркотика. Черные собаки лежали в траве вокруг него. Две из них
то и дело приносили ему  палки,  чтобы  он  бросал  их.  Они  назойливо  и
утомительно приставали к Эмилю. Каждые несколько минут роняли палку к  его
ногам и, если он не сразу бросал ее, принимались выть, чтобы он обратил на
них внимание. Эмиль услышал шум автомобиля на дороге и подумал, что  через
несколько минут Мелиса будет с ним, но автомобиль проехал дальше, к вилле,
расположенной выше на горе. Он нырнул в бассейн и переплыл его, но,  когда
вылез из холодной воды на жаркое солнце, ощущение, что Мелиса  нужна  ему,
стало еще острей. Цветы в  саду  как  бы  дышали  сладострастием,  и  даже
небесная синева чем-то напоминала о любви. Эмиль снова переплыл бассейн  и
лег на траву в тенистой части сада, куда за ним прибежали собаки  и  снова
начали выть, чтобы он бросал палки.
   Эмиль недоумевал, что делает Мелиса в Ладросе. Вино и продукты  покупал
повар, и ей,  думал  Эмиль,  нечего  было  там  делать.  Ее  неспособность
противиться его прикосновениям и взглядам внушала ему подозрение, что  она
не в  состоянии  противиться  прикосновениям  и  взглядам  любого  другого
мужчины и что сейчас она поднимается по другой  лестнице  в  сопровождении
незнакомца с волосатыми руками. Сила наслаждения, которое Эмиль получал от
всепоглощающей чувственности Мелисы, в точности соответствовала  силе  его
ревности. Он ничуть не обольщался надеждой на ее постоянство  и  продолжал
бросать собакам палки.
   Он продолжал бросать палки, словно это  была  его  прямая  обязанность,
словно благоденствие и развлечение собак лежали на его совести. Но почему?
Он не питал к ним ни любви, ни  неприязни.  Его  чувства  были  достаточно
логичны, чтобы проследить, откуда они возникают. Он как бы ощущал, что  на
нем лежит какая-то обязанность по отношению к собакам. В этом  проявлялась
какая-то  взаимозависимость,  словно  в  прошлом  он  сам   был   собакой,
подчинявшейся капризам незнакомца в саду,  или  же  словно  в  будущем  он
превратится в собаку, которая в дождь станет проситься в дом. В  терпении,
с каким Эмиль бросал  палки,  проявлялись  сознание  долга  а  надежда  на
воздаяние. Но где была Мелиса? Почему она сейчас  не  с  ним?  Он  пытался
представить ее  себе  за  Каким-то  невинным  делом,  но  не  мог.  Потом,
обозленный и  охваченный  мукой,  внезапно  сел,  и  собаки  тоже  сели  и
насторожились. Их золотистые глаза  и  повизгиванье  еще  больше  обозлили
Эмиля, и он поднялся по лестнице в salone и налил себе  виски;  дверь  он,
однако, оставил открытой, и собаки последовали за ним и уселись на  задних
лапах вокруг, словно ожидали, что, стоя перед баром, он с ними  заговорит.
В доме было тихо; служанки, вероятно, спали. Тут при мысли о ее  близости,
ее никчемности, ее испорченности  его  охватил  гнев,  и  взгляд  животных
показался  ему  еще  более  вопрошающим,  будто  время  спешило  к   некой
кульминации, о приближении которой они хорошо знали, будто он  двигался  к
некоему критическому мгновению, затрагивавшему всех их, будто их немота  и
его вожделение, ревность и гнев где-то пересекались. Эмиль бегом  поднялся
по лестнице и оделся. До деревни было час ходьбы, но он не возлагал надежд
на то, что машина Мелисы попадется ему навстречу, так как к этому  времени
был убежден, что она вернется с другим  любовником,  а  он  превратится  в
собаку. Но когда она встретилась ему и остановилась и, когда он увидел  на
заднем сиденье свертки с продуктами, его негодование бесследно исчезло. Он
поехал с ней обратно на виллу, а в конце недели они вместе возвратились  в
Рим.





   Вернувшись однажды  утром  в  свой  pensione.  Гонора  увидела,  что  в
вестибюле ее поджидает Норман Джонсон.
   - О, мисс Уопшот,  -  сказал  он,  -  очень  рад  вас  видеть.  Приятно
встретить в Риме человека, говорящего по-английски. Меня уверяли, что  все
эти люди учат английский в школе,  но  почти  все,  кого  я  ни  встречал,
говорят только по-итальянски. Давайте присядем здесь.
   Он открыл свой портфель и показал Гоноре  постановление  о  ее  выдаче,
копию  уголовного  обвинения,  предъявленного  выездной  сессией  суда   в
Травертине, и приказ о конфискации всего ее имущества. Однако, несмотря на
столь обширные, подтвержденные документами  полномочия,  несмотря  на  всю
свою власть, он казался смущенным, и Гоноре стало его жаль.
   - Не огорчайтесь, - сказала она, слегка прикоснувшись к его  колену.  -
Не огорчайтесь из-за меня. Я сама виновата. Дело в том, что  я  испугалась
богадельни. Всю жизнь я боялась  богадельни.  Даже  когда  была  маленькой
девочкой. Когда миссис Бретейн брала меня с собой на прогулку в автомобиле
посмотреть листопад, я всегда закрывала глаза,  когда  мы  проезжали  мимо
богадельни. Я так ее боялась. Но теперь я истосковалась по родине  и  хочу
вернуться. Я пойду в банк, заберу свои деньги, и мы поедем домой на  одной
из этих летающих машин.
   Они вместе пошли в "Америкэн экспресс", не как конвоир и преступник,  а
как добрые друзья.  Джонсон  подождал  внизу,  пока  она  закрыла  счет  и
вернулась к нему с большой пачкой банковых билетов по двадцать тысяч лир.
   - Я возьму такси, -  сказал  он,  -  нельзя  идти  по  улице  с  такими
деньгами. Вас ограбят.
   Они вышли на площадь Испании.
   Был ясный зимний день. Во Фреджене катамараны были вытащены на берег  и
стояли на катках, купальни были закрыты, ярко освещенные оливковые деревья
казались печальными, вывески zuppa di  pesce  [уха  (итал.)]  валялись  на
земле или держались на одном гвозде. В Риме было жарко на солнце и холодно
в тени. Мягкий  ясный  свет  усиливал  забавное  впечатление,  будто  этот
древний  многолюдный  город  был  некогда  затоплен,  будто  некогда  Тибр
потоками темной воды вышел из берегов и  покрыл  пятнами  сырости  дома  и
церкви до самых фронтонов, а от этого известняк вылинял  и  в  конце  года
сквозь его трещины пробивались пучки травы и каперсов, придавая знаменитой
площади гротескный вид. Американцы брели от конторы "Экспресса", читая  на
ходу письма из "милого, родимого  дома".  Новости  были,  видимо,  большей
частью веселые, так как почти все время от времени улыбались.  Американцы,
в отличие от итальянцев, шли так, словно приноравливали  шаги  к  какой-то
памятной им местности - теннисному корту, пляжу,  вспаханному  полю,  -  и
выделялись в толпе благодаря всему своему виду, говорившему о том, что они
совершенно не подготовлены  к  переменам,  к  смерти,  к  самому  движению
времени. На площади было человек полтораста, когда Гонора вступила на  нее
и  посмотрела  вверх  на  небо.  Датский  турист  фотографировал  жену  на
Испанской лестнице. Американский матрос окунал голову в  чашу  фонтана.  У
статуи святой девы лежали свежие цветы. В воздухе пахло кофе и  ноготками.
Шестнадцать немецких туристов пили кофе в кафе по ту сторону  улицы.  Было
одиннадцать часов восемнадцать минут утра.
   К Гоноре подошла босая нищенка в рваном зеленом платье,  на  руках  она
держала грудного ребенка. Гонора дала ей лиру. Она дала по лире мужчине  в
полосатом переднике, мальчику в  белой  куртке,  несшему  поднос  с  кофе,
красивой  проститутке,   придерживавшей   рукой   ворот   своего   платья,
сгорбленной женщине в шляпке, похожей на корзину для бумаг, трем  немецким
священникам  в  малиновых  сутанах,  трем  иезуитам  в  черных  сутанах  с
бледно-фиолетовым кантом, пяти босоногим францисканцам,  шести  монахиням,
трем молодым женщинам в черных форменных платьях из непрочной ткани, какие
носят  римские  служанки,  продавцу  из   магазина   сувениров,   дамскому
парикмахеру, мужскому  парикмахеру,  своднику,  трем  клеркам,  у  которых
пальцы  были   выпачканы   бледно-фиолетовыми   канцелярскими   чернилами,
разорившейся маркизе, чья потрепанная  сумочка  была  набита  фотографиями
утраченных вилл, утраченных домов, утраченных лошадей и утраченных  собак,
скрипачу, валторнисту и виолончелисту, шедшим на  репетицию  в  концертный
зал на виа  Атенее,  карманному  воришке,  семинаристу,  антиквару,  вору,
сумасшедшему, бездельнику, безработному сицилийцу, отставному  carabiniere
[карабинер (итал.)], повару, няне, американскому  писателю,  официанту  из
ресторана "Инглезе",  негру-барабанщику,  коммивояжеру,  распространявшему
аптекарские товары, и трем продавщицам цветов. В  этой  раздаче  денег  не
было ни намека на благотворительность. Гоноре в голову не  приходило,  что
ее  деньги  могут  принести  кому-нибудь  пользу.  Внезапно  пробудившееся
стремление раздавать деньги было столь же глубоким, как ее любовь к  огню,
и она эгоистично жаждала изведать пьянящее ощущение  чистоты,  легкости  и
полезности. Деньги - это грязь, и вот теперь она от нее отмывалась.
   За это время площадь стала черной от людей. Клерк "Экспресса" вылез  из
окна, соскользнул по тенту и свалился на тротуар к ногам  Гоноры.  Зрители
залезли в чашу фонтана и стояли по колено в воде. Затем  на  виа  Кондотти
показалось несколько конных  carabinieri,  и  Гонора  обернулась  и  стала
подниматься по лестнице, меж тем как тысячи голосов  благословляли  ее  во
имя отца и сына и святого духа, во веки веков.





   Каверли продлили допуск вплоть до возвращения Камерона из Пью-Дели,  но
Браннер уехал в Англию, и Каверли не у  кого  было  узнать,  когда  старик
вернется.  Затем  в   результате   какого-то   путаного   и   необратимого
бюрократического  процесса  управление  ведомственными   домами   прислало
Каверли извещение о  выселении  из  Талифера  в  десятидневный  срок.  Его
обуревали смешанные чувства. Жизнь в Талифере как бы кончилась, если можно
сказать, что она вообще когда-либо начиналась. Он без труда мог  поступить
на работу младшим  программистом  в  другое  место,  а  Бетси  перспектива
покинуть Талифер предвещала новую жизнь. Примерно в  эти  же  дни  Каверли
получил  телеграмму  из  Сент-Ботолфса:  "ПРИЕЗЖАЙ  НЕМЕДЛЕННО".  Небывало
повелительный тон старой тетки встревожил его, он быстро собрался и уехал.
В Сент-Ботолфс он прибыл под вечер следующего дня. Погода была  дождливая,
а  когда  поезд  приблизился  к  океану,  дождь   перешел   в   снег.   От
свежевыпавшего снега голые деревья и жалкие лачуги вдоль  железнодорожного
полотна побелели и, как подумал Каверли, преисполнились пафоса и  красоты,
какими никогда не обладали за все время своего существования. От всей этой
белизны у Каверли стало легко на сердце. Когда он сошел с поезда,  мистера
Джоуита поблизости не было  и  станция  казалась  пустынной.  Ни  в  окнах
гостиницы "Вайадакт-хаус", ни в продуктовой лавке  он  не  увидел  никого,
кому можно было бы помахать рукой. Когда он шел через лужайку, дорогу  ему
преградила вереница мужчин и женщин, выходивших из  приходского  дома  при
церкви Христа Спасителя. Их было восемь человек, и шли они парами. На всех
мужчинах, кроме одного, который шел с  непокрытой  головой,  были  вязаные
шапочки. Каверли догадался, что священник  устраивал  не  то  чай,  не  то
лекцию, словом,  какое-то  благотворительное  сборище  и  что  все  это  -
обитатели богадельни. Один из них, костлявый мужчина, на  вид  сумасшедший
или придурковатый, бормотал:
   - Кайтесь, кайтесь, ваш день близок. Голоса ангелов  сказали  мне,  как
угодить господу...
   - Молчите, молчите, Генри Сондерс, - сказала толстая негритянка, шедшая
рядом с ним. - Молчите, пока мы не сядем в автобус.
   У тротуара стоял автобус с надписью на боковой  стенке:  "Хатченсовский
институт слепых". Каверли  посмотрел,  как  водитель  помог  им  влезть  в
машину, затем пошел дальше вверх по Бот-стрит.
   Дверь в доме Гоноры ему открыла сиделка. Она встретила  его  понимающей
улыбкой,  словно  многое  слышала   о   нем   и   успела   уже   составить
неблагоприятное мнение.
   - Она ждет вас, - прошептала сиделка. - Бедняжка ждет вас весь день.
   Упрекать Каверли не было оснований. Он послал старой тетке  телеграмму,
и она точно знала, когда он приедет.
   - Я буду на кухне, - сказала сиделка и ушла.
   В доме было грязно и холодно. Стены,  которые  он  помнил  однотонными,
были теперь оклеены обоями - темно-красные  розы  на  фоне  черной  сетки.
Каверли открыл двустворчатую дверь в гостиную и в первую  минуту  подумал,
что Гонора умерла.
   Она спала в старом, вытертом кресле с  подушечкой  для  головы.  За  те
месяцы, что Каверли ее не видел, тетка утратила свою тучность. Она страшно
похудела. Прежде она была крепкого сложения - закаленной, как  сказала  бы
она сама, - а теперь стала хрупкой. Не изменились только ее львиное лицо и
детская манера ставить ноги.  Она  продолжала  спать,  и  Каверли  оглядел
комнату, которая, как и прихожая,  имела  запущенный  вид.  Повсюду  пыль,
паутина и цветастые обои. Занавесок не было,  и  сквозь  высокие  окна  он
видел, как падает легкий снежок. Затем Гонора проснулась.
   - О, Каверли!
   - Тетя Гонора. - Он поцеловал ее и сел на скамеечку рядом с ее креслом.
   - Как я рада видеть тебя, дорогой, как я рада, что ты приехал.
   - Я тоже рад.
   - Ты знаешь, что я сделала, Каверли? Я уехала в Европу.  Я  не  платила
налога, и судья Бизли, этот старый  дурак,  сказал,  что  меня  посадят  в
тюрьму, поэтому я уехала в Европу.
   - Вы хорошо провели там время?
   - Помнишь помидорные сражения? - спросила Гонора, и у Каверли мелькнула
мысль, уж не лишилась ли она рассудка.
   - Да.
   - После первых заморозков я обычно разрешала тебе и  другим  мальчишкам
приходить на  участок,  засаженный  помидорами,  и  устраивать  помидорные
сражения. Когда у вас больше не оставалось помидоров,  вы  обычно  хватали
коровьи "визитные карточки" и бросались ими.
   То, что эта страшная старуха назвала дымящуюся  кучу  коровьего  навоза
"визитной карточкой",  было  данью  эксцентричной  щепетильности,  некогда
распространенной в городке.
   - Когда же у вас  не  оставалось  больше  ни  "визитных  карточек",  ни
помидоров, вы были с ног до головы в грязи, -  продолжала  Гонора,  -  но,
если бы тогда кто-нибудь спросил вас, хорошо  ли  вы  провели  время,  вы,
наверно, ответили бы "да". Такое же ощущение  осталось  у  меня  от  моего
путешествия.
   - Понимаю, - сказал Каверли.
   - Изменилась я? - спросила Гонора. - Ты замечаешь, что я изменилась?  -
В ее голосе звучало какое-то легкомыслие, надежда, даже мольба, как  будто
своим ответом он мог убедить ее, что ока ничуть не изменилась, и тогда она
могла бы выйти в сад и сгрести немного  листьев,  прежде  чем  их  покроет
снег.
   - Да.
   - Да, должно быть, я изменилась. Я сильно потеряла в весе. Но  чувствую
я себя гораздо лучше. - Это прозвучало  воинственно.  -  Но  теперь  я  не
выхожу, потому что заметила, что людям  неприятно  смотреть  на  меня.  Им
становится грустно. Я вижу по их глазам. Я похожа на ангела смерти.
   - О нет, Гонора, - сказал Каверли.
   - Да, да, похожа. Почему бы мне не походить на него? Я умираю.
   - Что вы, нет, - сказал Каверли.
   - Я умираю, Каверли, и знаю это, и хочу умереть.
   - Вы не должны так говорить, Гонора.
   - Почему не должна?
   - Потому что жизнь - это  дар,  таинственный  дар,  -  ответил  Каверли
нерешительно, несмотря на огромное значение, какое придавал этим словам.
   - Ну, ты, наверно, все это время часто ходил в церковь?! -  воскликнула
Гонора.
   - Иногда ходил, - сказал он.
   - В епископальную или евангелическую? - спросила она.
   - Евангелическую.
   - Твоя семья, - сказала она,  -  всегда  принадлежала  к  епископальной
церкви.
   Она сказала  это  резко  и  прямо,  с  той  врожденной  настойчивостью,
которая, как она рассчитывала, полнее всего выражала ее "я", но теперь она
была, вероятно, слишком слаба, чтобы поддержать этот тон.  Она  проследила
за взглядом Каверли, смотревшего на безобразные обои, и сказала:
   - Я вижу, ты обратил внимание на мои розы.
   - Да.
   - Что ж, боюсь, это была моя ошибка, но когда  я  вернулась  домой,  то
позвала мистера Теннера и попросила его прислать мне какие-нибудь  обои  с
розами, чтобы они напоминали мне о лете. - Ссутулясь и наклонясь вперед  в
своем кресле, она подняла голову, устремила глаза вверх и бросила на  розы
измученный взгляд. - Я ужасно устаю, когда смотрю на  них,  но  менять  их
поздно.
   Каверли взглянул на стену, на ошибку Гоноры и заметил, что розы  вообще
ни цветом, ни формой на розы не похожи. Бутоны напоминали фаллос,  а  сами
цветы  походили  на  какое-то  насекомоядное  растение,   на   лепестковую
мухоловку с разинутой пастью. Если  эти  цветы  были  призваны  напоминать
Гоноре о цветущих летом розах,  то  они  явно  но  соответствовали  своему
назначению. От них веяло темнотой, разложением, и Каверли подумал,  уж  не
выбрала ли  она  их  потому,  что  они  гармонировали  с  ее  собственными
чувствами в эту пору Жизни.
   - Каверли, принеси мне, пожалуйста, немного виски, - сказала Гонора.  -
Бутылка в кладовке. Я не смею просить  ее.  -  Гонора  кивнула  в  сторону
задней части дома, где должна была находиться сиделка, затем прикрыла  рот
ладонью, вероятно, для того, чтобы звуки голоса не шли  к  двери;  однако,
когда она заговорила,  из  ее  рта  вырвалось  гневное  шипение,  которое,
несомненно, разнеслось по  всему  коридору.  -  Она  _пьет_,  -  прошипела
Гонора, дико вращая глазами  в  направлении  кухни  на  тот  случай,  если
Каверли не понял, о ком идет речь.
   Каверли удивился, что его старая тетка  попросила  виски.  На  семейных
торжествах она обычно не отказывалась выпить, но при этом  всегда  сначала
отнекивалась и  громогласно  выражала  свои  опасения,  словно  от  одного
стакана виски с содовой и льдом она могла свалиться без  чувств  или,  еще
хуже, сплясать джигу на столе. Каверли пошел через  столовую  в  кладовку.
Замеченные  им  перемены  -  запущенность  и  помешательство  на  розах  -
сказывались и здесь. Стены были усеяны розами с темной пастью, а на столе,
покрытом толстым слоем пыли, виднелись круги от стаканов  и  царапины.  На
сиденье одного кресла лежали сломанная ножка  и  подлокотник.  Дом  был  в
полном запустении, но если Гонора, как она сказала, действительно умирала,
то, подобно улитке или моллюску-кораблику, она приближалась к  могиле  как
бы в раковине своего  собственного  дома,  где  паутина  и  пыль  отражали
ослабление ее зрения и потерю памяти.
   - Могу ли я вам чем-нибудь помочь, мистер Уопшот?
   Это была сиделка. Сложив руки,  она  сидела  в  кресле  около  кухонной
раковины.
   - Я ищу виски.
   - Виски в кладовке для маринадов. Льда нет, но она не  любит  виски  со
льдом.
   Виски был большой запас. Там было  пол-ящика  пшеничного  виски,  и  по
меньшей мере ящик  пустых  бутылок  валялся  в  беспорядке  на  полу.  Это
показалось Каверли совершенно непонятным.  Неужели  сиделка  распорядилась
доставить эти ящики виски и потягивала его, сидя одна в кухне?
   - Давно ли вы работаете у мисс Уопшот? - спросил Каверли.
   - А я у нее не  работаю,  -  сказала  сиделка.  -  Просто  пришла  сюда
сегодня, чтобы все имело более благопристойный вид. Она  боялась,  что  вы
будете огорчены, застав ее одну, и попросила меня прийти, чтобы у  вас  не
создавалось тягостного впечатления.
   - Так она теперь все время одна?
   - Она одна, когда  хочет  этого.  О,  очень  многие  охотно  пришли  бы
приготовить ей чашку чая, но она никого не пускает. Она хочет  быть  одна.
Она больше ничего не ест. Только пьет.
   Каверли пристально взглянул на сиделку, чтобы убедиться,  не  пьяна  ли
она, как утверждала Гонора, и не пытается ли приписать старой женщине свои
пороки.
   - Доктор знает об этом? - спросил Каверли.
   - Доктор? Она его на порог не пустит! Она убивает себя -  вот  что  она
делает. Пытается убить себя. Знает, что доктор хочет сделать ей  операцию.
Она боится ножа.
   Сиделка говорила совершенно безжалостно, как бы от имени  ножа,  словно
она была жрицей ножа, а Гонора - отступницей. Так вот как обстояло дело; и
чем мог он, Каверли, помочь? Ему не следовало слишком долго оставаться  на
кухне. Если он задержится еще,  Гонора  может  что-нибудь  заподозрить.  И
немыслимо было вернуться к тетке и обвинить ее в том, что она  свалила  на
сиделку вину за пустые бутылки из-под виски. Она будет  все  категорически
отрицать и, что еще важнее, будет  глубоко  уязвлена  тем,  что  он  грубо
нарушил  правила  той  причудливой  игры,  на  которой   основывались   их
отношения.
   Каверли пошел назад через кладовку и столовую, своим  запущенным  видом
напоминавшую о смерти  как  обыденном  явлении,  с  которым  Гонора  смело
сражалась. Он вспомнил, как  когда-то  в  Каскадных  горах  возвращался  с
берега, неся за спиной мешок, набитый черными моллюсками. На что был похож
шум моря?  На  львиное  рычанье  главным  образом,  на  голос  судьбы,  на
последнюю сдачу карт с крупными козырями, огромными, как могильные  камни.
Бум, бум, бум, говорит оно. И какой  смысл  имели  все  его  благочестивые
раздумья по поводу всяческих метаморфоз? Он думал,  что  видел  на  берегу
превращение одной формы  жизни  в  другую.  Водоросль  умирает,  высыхает,
летит, как ласточка, по ветру, а этот сердитый турист подобрал выброшенный
морем кусок дерева, чтобы сделать подставку для  лампы.  Линия  вчерашнего
ночного прилива отмечена малахитом и аметистом, берег испещрен  такими  же
полосами, как и  небо;  кажется,  стоишь  у  какого-то  пульта  управления
переменами, здесь  проходит  граница,  здесь,  когда  волна  обрушивается,
проходит линия между одной жизнью и другой, но удержит ли его все  это  от
жалкого визга о пощаде, когда пробьет его час?
   - Спасибо, дорогой. - Гонора с жадностью  выпила  виски  и  бросила  на
Каверли пристальный взгляд. - Она _пьяная_?
   - По-моему, нет, - сказал Каверли.
   - Она скрывает это. Я хочу, чтобы ты пообещал мне три вещи, Каверли.
   - Хорошо.
   - Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не отправишь меня в больницу, если
я потеряю сознание. Я хочу умереть в этом доме.
   - Обещаю.
   - Я хочу, чтобы ты обещал не плакать обо мне, когда я умру.  Моя  жизнь
кончена, и я это знаю. Я сделала все,  что  должна  была  сделать,  и  еще
многое, чего не должна была. Конечно, все будет конфисковано, но до января
мистер Джонсон не станет  ничего  предпринимать.  Я  пригласила  несколько
хороших людей на рождественский обед и хочу, чтобы ты был здесь  и  оказал
им гостеприимство. Мэгги приготовит обед. Обещай.
   - Обещаю.
   - А затем я хочу, чтобы ты обещал мне, обещал мне... О,  я  хотела  еще
что-то, - сказала она, - но никак не могу вспомнить, что именно. Теперь я,
пожалуй, ненадолго прилягу.
   - Я могу вам чем-нибудь помочь?
   - Да. Помоги мне перебраться на диван и почитай вслух. Я теперь  люблю,
когда мне читают. Помнишь, как часто я тебе  читала,  когда  ты  болел?  Я
обычно читала тебе "Давида Копперфилда", и мы оба плакали, так что я  даже
продолжать не могла. Помнишь, как мы плакали, Каверли?
   От полноты чувств, вызванных этими воспоминаниями, ее голос оживился и,
как бы  вернувшись  в  давно  прошедшие  времена,  на  мгновение  зазвучал
по-девичьи. Каверли помог ей встать с  кресла  и  перебраться  на  старый,
набитый конским волосом диван, на который она легла, и закрыл ее пледом.
   - Книга на столе, - сказала она. - Я перечитываю "Графа  Монте-Кристо".
Глава, двадцать вторая.
   Уложив Гонору, Каверли взял книгу и начал читать. Воспоминание  о  том,
как она ему читала, пробудило в нем не образ, а ощущение. Он не помнил  ее
слез, когда она сидела у его кровати, но помнил сильные и путаные чувства,
которые оставались в его душе после ее ухода. Теперь, читая, он  испытывал
какую-то неловкость и недоумевал, почему это так. Гонора читала ему, когда
он болел в детстве; теперь он читает  ей,  когда  она  лежит  при  смерти.
Жизненный цикл был достаточно очевиден, но почему он не мог отделаться  от
впечатления, что она, лежа на диване,  слабая  и  совершенно  беспомощная,
была способна обволакивать его ложными чарами? Он никогда не видел от  нее
ничего, кроме щедрости и доброты, так почему же он чувствовал  неловкость,
оказывая ей эту простую услугу? Он восхищался этой книгой,  он  любил  эту
старуху, и не было для него на земле места ближе этого, так отчего же  ему
мнится, будто он нечаянно угодил  в  ловушку,  к  которой  были  причастны
обманщица сиделка, ящик виски и старая книга?  На  половине  главы  Гонора
заснула, и Каверли перестал читать. Немного спустя сиделка в черной  шляпе
и в черном пальто поверх халата заглянула в дверь.
   - Мне надо уйти, - прошептала она. - Я должна приготовить ужин для моей
семьи.
   Каверли кивнул; он слышал ее шаги, удалявшиеся в  глубь  дома,  слышал,
как закрылась входная дверь.
   Он подошел к высокому грязному окну посмотреть на  снег.  На  горизонте
виднелся желтый огонек,  не  лимонно-желтый,  не  какого-то  определенного
оттенка, а огонек фонаря, старинного  фонаря,  отблеск  света  на  бумаге,
что-то напомнившее ему детство, праздники в саду, теперь особенно  далекие
из-за позднего часа и позднего времени года.
   - Каверли! - окликнула Гонора, но она говорила во сне.
   Каверли вернулся к креслу, на  котором  прежде  сидел.  Он  видел,  как
ужасно она исхудала, но предпочитал думать, что силы духа у нее  от  этого
не убавилось. Она не только жила независимо, временами казалось,  что  она
создала собственную культуру. Она  не  просила  снисхождения  перед  лицом
смерти.  Избранный  ею  ритуал   отличался   смелостью,   необычностью   и
таинственностью. Мрак и запустение  в  любимом  доме,  обманщица  сиделка,
разверстые розы - казалось, она нарочно окружила себя ими, как в древности
человек перед смертью  доверчиво  запасался  пищей  и  вином  для  долгого
путешествия.
   - Каверли! - Внезапно проснувшись, Гонора подняла голову с подушки.
   - Да?
   - Каверли, я только что видела райские врата!
   - На что они были похожи, Гонора, на что они были похожи?
   - О, не могу сказать, разве их опишешь, они были так  прекрасны,  но  я
видела их, Каверли, да-да, я видела их. - Светясь от счастья, она  села  и
вытерла слезы. - О, они были так прекрасны! Там были врата и сонмы ангелов
с пестрыми крыльями, и я видела их. Ну не чудесно ли?
   - Конечно, Гонора.
   - Теперь дай мне немного виски.
   С легким сердцем он прошел через темные комнаты, счастливый, словно ему
тоже привиделись райские врата. Он смешивал виски с содовой,  утешая  себя
мыслью, что в конце концов Гонора никогда не умрет. Она перестанет дышать,
и ее похоронят на семейном участке, но яркость ее образа  не  померкнет  в
его памяти, и  она  будет  всегда  среди  них  в  решающие  минуты.  Давно
превратившаяся в прах, она будет непринужденно навещать его в сновидениях.
Она будет наказывать дурные поступки его и  брата  сознанием  греховности,
будет вознаграждать их добрые дела чувством  легкости  на  душе,  выносить
суждения об их друзьях и возлюбленных даже тогда,  когда  памятник  на  ее
могиле порастет  мхом,  а  гроб  перекосится  и  растрескается  от  зимних
морозов. Добро и зло в  этой  старой  женщине  были  непреходящи.  Каверли
вернулся по темным комнатам в гостиную, подал Гоноре выпивку  и  подбросил
полено в камин. Старуха больше ничего не сказала, но он дважды наполнил ее
стакан.
   В половине седьмого  Каверли  позвонил  по  телефону  доктору  Гринафу.
Доктор ужинал, но примерно через час пришел и констатировал смерть  Гоноры
от голода.
   Итак, им не довелось собраться вместе в родном углу, который  изменился
до неузнаваемости,  и  Каверли  был  единственным  членом  семьи,  который
присутствовал на похоронах Гоноры. Он не смог  отыскать  Мозеса,  а  Бетси
занималась подготовкой к переезду из Талифера. Мелиса исчезла, в последний
раз мы видим ее в автобусе по дороге в Рим из какого-то пригорода.
   Приближалось рождество, но пока это было не очень заметно.  То  ли  сам
Эмиль, то ли  его  парикмахер  соорудил  локон,  который  свисал  на  лоб,
придавая юноше лукавый, мальчишеский и глуповатый вид. Он как будто слегка
выпил и, конечно, был голоден. Мелиса выкрасила волосы в рыжий цвет. Одним
из последствий связи с человеком моложе ее - а они живут вместе - было то,
что она стала вести себя как  девочка.  Она  приобрела  привычку  пожимать
плечами и склонять голову то туда, то сюда. Она не из тех эмигрантов,  что
стыдятся говорить по-английски. Ее мелодичный, приятный  голос  разносится
по всему автобусу.
   - Я знаю, что ты голоден, дорогой, - говорит она. - Знаю, но, право же,
я не виновата. Как я поняла, они  пригласили  нас  на  ленч.  Я  отчетливо
помню, она звала нас на ленч. Думаю, дело было так:  после  того  как  они
пригласили нас на ленч, Парлапьяно позвали на ленч их,  и  они  решили  не
считаться с нами и отделаться одной только выпивкой. Когда  мы  пришли,  я
заметила, что стол не накрыт. И сразу поняла:  тут  что-то  неладно.  Куда
приятней было бы, если бы она позвонила и отменила приглашение.  Это  было
бы достаточно грубо, но заставить нас проделать такой путь  в  надежде  на
ленч, а затем сказать, что они сами приглашены, - грубей этого я ничего не
слышала. Остается только забыть об этом, забыть - забыть и все. Как только
мы вернемся в Рим, я схожу в магазин и приготовлю тебе ленч...
   Так она и делает. Она идет  в  Supra-Marketto  Americano  [американский
универсам  (итал.)]  на  виа  делле-Сагитуриус.   Здесь   она   с   легким
позвякиванием металла отцепляет  от  длиннющей  вереницы  одну  тележку  и
начинает  проталкиваться  среди  рядов  американской  снеди.  Опечаленная,
сбитая с толку ударами, нанесенными ей жизнью, она находит в этом какое-то
утешение: вот путь, который она сама избрала. Ее лицо бледно. Прядь  волос
свисает на щеку. От слез, застилающих глаза, свет кажется ей тусклым, но в
магазине полно людей, она не первая и не последняя женщина в его  истории,
женщина с мокрыми щеками, покупающая  провизию.  Она  безучастно  движется
вместе с чуждой толпой, словно так предопределено до  конца  ее  дней.  Ни
одна ива не растет на пути этого потока мужчин и женщин, и  тем  не  менее
Мелиса больше всего похожа на Офелию, плетущую свои гирлянды не из лютика,
крапивы и цвета с красным хохолком [аллюзия к эпизоду смерти Офелии:  "Над
речкой ива свесила седую Листву в поток. Сюда она пришла  Гирлянды  плесть
из лютика, крапивы, Купав  и  цвета  с  красным  хохолком"...  (У.Шекспир,
"Гамлет", акт IV, сц. 7)], а из соли, перца, клинекса,  мороженых  шариков
трески, пирожков с  мясом  молодого  барашка,  рубленых  шницелей,  хлеба,
масла, приправ, американского комикса для сына и букетика красных  гвоздик
для себя. Она поет, как Офелия, обрывки старых песенок:

   Курите "Уинстон" и ночью и днем -
   Хороший вкус вы найдете в нем.

   И, когда ее фантастический венок кажется ей законченным, она платит  по
счету и уносит свои трофеи - скорбная фигура, не менее величественная, чем
любая другая.





   В канун рождества приехали Бетси и Бинкси, и Каверли поехал на  станцию
их встречать.
   - Я так устала, - сказала Бетси, - я просто _смертельно_ устала.
   - В поезде было очень плохо, милая? - спросил Каверли.
   - Плохо, - ответила Бетси, - плохо. Не разговаривай со  мной  об  этом,
вот и все. Не понимаю, зачем мы вообще  поехали  в  такую  даль  встречать
рождество. Мы прекрасно могли бы поехать во Флориду. Я еще ни разу в жизни
не была во Флориде.
   - Я обещал Гоноре, что мы отпразднуем рождество здесь.
   - Но ведь ты говорил мне, что она умерла, умерла и похоронена.
   - Я обещал.
   На миг Каверли растерялся перед такой непонятливостью,  но  чувствовал,
что от гнева или отчаяния его кровь превращается во  что-то  сладкое,  как
сироп, и шипучее, как кока-кола. Ему  представлялось  немыслимым  нарушить
обещание, данное старой тетке, для него это было дело чести, и все  же  он
ясно понимал, что для Бетси совершенно непостижимо,  зачем  он  доставляет
себе столько хлопот. Каверли шел рядом с женой,  слегка  сутулясь,  как  и
положено тому, кто потерпел поражение в единоборстве полов,  меж  тем  как
Бетси шла выпрямившись еще более обычного,  еще  более  непреклонно  держа
голову, словно подбирая те крохи самоуважения, которые он  ронял.  Каверли
сделал все возможное, чтобы привести дом в  порядок.  Он  затопил  камины,
украсил елку и положил под нее подарки для сына и жены.
   - Я должна уложить Бинкси спать, - негодующе сказала Бетси. -  Наверно,
здесь и горячей воды для ванны  нет,  ведь  так?  Пойдем,  Бинкси,  пойдем
наверх с мамой. Я просто смертельно устала.
   После  ужина  Каверли  ждал,  что  придут  славильщики,  но  то  ли   в
Сент-Ботолфсе перестали соблюдать этот добрый обычай, то ли  на  этот  раз
обошли Бот-стрит стороной. В  половине  одиннадцатого  зазвонили  колокола
церкви Христа Спасителя, и он надел пальто и вышел на  лужайку.  Когда  он
приблизился к дверям церкви, колокольный звон умолк. Впереди  Каверли  шли
три женщины, ни одну из них он не знал. Каждая шла словно сама по себе,  и
все три были уже пожилого возраста. На первой была  шляпка  цилиндрической
формы, покрытая металлическими кружками, в которых, как световая  реклама,
отражался огонь  уличных  фонарей.  Покупайте  имбирное  пиво?  Тексадрол?
Сверхпрочные автомобильные шины? Каверли глянул ей в лицо,  но  прочел  на
нем лишь замужество, роды, немногочисленные радости и страхи. На остальных
двух женщинах были похожие шляпки. Женщины вошли в церковь, Каверли следом
за ними; оказалось, только они четверо и пришли помолиться в сочельник.
   Каверли  прошел  к  передней  скамье,  с  громким  хрустом  в  коленных
суставах-опустился на колени и, объятый застарелым запахом сырости,  начал
молиться. Мистер Эплгейт без облачения появился в церкви  и  зажег  свечи.
Мгновение спустя он вернулся в алтарь со святыми дарами.
   - Боже всемогущий, - произнес он нараспев, - тебе отверсты все  сердца,
тебе ведомы все желания, от тебя не укроется ни одна тайна, очисти помыслы
наших сердец, вдохни в них твой святой дух...
   Рождественская  обедня  звучала  в   этом   мрачном   храме   со   всей
торжественностью  церковной  службы  елизаветинских  времен.  За   главным
молением последовали пространные и пышные заключительные фразы, и ответное
бормотание казалось разукрашенным багрецом и золотом. Дальше будет,  думал
Каверли, агнец божий, слава и благословение, пока не  прозвучит  последнее
"аминь", прикрыв,  как  дверью,  эту  словесную  пышность.  Вдруг  Каверли
почувствовал, что происходит что-то странное и неладное. Манера говорить у
мистера Эплгейта была театральная, но  еще  заметней  был  в  ней  оттенок
фамильярности - скучающее и высокомерное отношение к священным словам,  за
которое сожгли архиепископа Кранмера. Когда священник направился к алтарю,
чтобы произнести молитву, Каверли увидел, как он пошатнулся и ухватился за
шнур, чтобы не упасть. Что с ним? Болен?  Ослаб?  Женщина  со  сверкающими
кружками на шляпе обернулась к Каверли и прошипела: "Он опять  пьян".  Так
оно и было. Мистер Эплгейт произносил слова службы презрительно и  дерзко,
словно дурман у него в голове был  своеобразной  мудростью.  Он,  шатаясь,
ходил вокруг алтаря,  перепутал  общее  покаяние  с  утренней  молитвой  и
повторял: "Христе боже, помилуй нас. Господу помолимся" - до тех пор, пока
не стало ясно, что  он  окончательно  завяз.  В  наставлениях,  касающихся
святого причастия, нет пункта, который позволяет принимающим  причастие  в
подобном бедственном случае вмешаться, и им  оставалось  только  терпеливо
наблюдать, как мистер Эплгейт, путаясь в словах, движется к концу  службы.
Вдруг он широко раскинул руки, упал на колени и воскликнул:
   - Помолимся  за  всех  убиенных  и  тяжело  раненных  на  автомобильных
дорогах,  шоссе,  перекрестках  и  проездах!  Помолимся  за  всех   заживо
сгоревших при авиационных катастрофах, столкновениях в воздухе  и  авариях
среди гор! Помолимся за всех искалеченных  механическими  газонокосилками,
циркулярными пилами и электрическими ножницами для стрижки живой изгороди.
Помолимся за всех алкоголиков, меряющих дни свои, отпущенные им  господом,
унциями и пинтами. - Тут он громко всхлипнул. - Помолимся за распутников и
нечистых...
   Под предводительством женщины в сверкающей шляпке  молящиеся  ушли,  не
дожидаясь окончания молитвы, и  Каверли  остался  один,  чтобы  поддержать
мистера Эплгейта своим "аминь". Священник довел  молитву  до  конца,  снял
облачение, погасил свечи и поспешил  к  бутылке  с  джином,  спрятанной  в
ризнице, а Каверли зашагал на Бот-стрит. В доме звонил телефон.
   - Каверли, Каверли, говорит Хенк Мур из "Вайадакт-хауса". Я  знаю,  это
не мое дело, но я подумал, может быть, вы не знаете, где сейчас ваш  брат,
так он сейчас здесь. С ним вдова Уилстон. Я не  хочу  совать  свой  нос  в
чужие дела, но я просто подумал, что вам интересно, где он.
   В  "Вайадакт-хаусе"  праздновали  сочельник,  но  сцена,  происходившая
наверху, носила откровенно языческий характер. Там не было священной рощи,
и журчание ручья заменяли звуки  воды,  капавшей  из  неисправного  крана;
однако сатир Мозес сквозь клубы табачного дыма с  вожделением  смотрел  на
свою вакханку. Локоны миссис Уилстон  растрепались,  лицо  покраснело,  на
губах блуждала улыбка, восторженная, бессмысленная и  самозабвенная,  а  в
правой руке  она  держала  восхитительный  стакан  восхитительного  виски.
Толстые щеки - первое явление отвислости, в значительно более  грандиозном
масштабе повторявшееся ее грудями, - были у нее очень мясистые.
   - Послушай-ка меня, Мозес Уопшот, - говорила она. - Ты только послушай.
Вы, Уопшоты, всегда  считали  себя  лучше  всех,  так  вот,  я  хочу  тебе
сказать... Не могу вспомнить, что я хотела тебе сказать.
   Она  рассмеялась.  Она  утратила  способность   логически   мыслить   и
одновременно утратила память обо всех обидах и мучениях своей  жизни.  Она
не спала и все же видела сны. Мозес, голый, как  подобает  сатиру,  чмокая
губами, встал со стула. Походка у  него  была  нетвердая,  воинственная  и
слегка крадущаяся. С одной стороны, в ней сквозил задор, а с другой - была
легкость,  быстрота  и  стремление  стушеваться,  свойственные   человеку,
который выходит из винного магазина, заплатив за  кварту  джина  фальшивым
чеком. Мозес, шатаясь, подошел к миссис Уилстон,  взасос  поцеловал  ее  в
разные места и поднял на руки. Она  вздохнула  и  безвольно  отдалась  его
объятиям. Неся свой  прелестный  груз,  Мозес  направился  к  кровати.  Он
качнулся вправо, кое-как восстановил равновесие и снова  качнулся  вправо.
Затем он начал падать, падать, упал.  Грохот  падения  разнесся  по  всему
"Вайадакт-хаусу", затем  наступила  жуткая  тишина.  Мозес  лежал  поперек
миссис Уилстон, прижимаясь щекой к ковру, от которого приятно пахло пылью,
вроде как в осеннем лесу. О, где были его собаки, его охотничье ружье, его
простые житейские радости? Женщина, продолжая  лежать  безвольной  грудой,
заговорила первая. Заговорила без всякой злости и нетерпения. Улыбаясь.
   - Давай-ка выпьем еще, - сказала она.
   Тут Каверли открыл дверь.
   - Пойдем домой, Мозес, - сказал  он,  -  пойдем  домой,  брат.  Сегодня
сочельник.


   Рождественское утро, когда  Каверли  проснулся  и  занимался  любовными
утехами с  Бетси,  было  ослепительно  ярким.  Ледяные  узоры  на  оконных
стеклах, круглые как шрапнель, очищали и усиливали свет. Мэгги пришла рано
и открыла печные заслонки, и из них вскоре  потянуло  горячим  воздухом  и
дымком. Бинкси вытащил из чулка и развернул отцовские подарки, и  все  они
позавтракали в теплой кухне за деревянным столом,  блестящим  и  шершавым,
как туалетное мыло. Кухня не была темной, но от яркого солнечного света на
свежем снегу за окном она казалась похожей на пещеру.
   Мозес  проснулся  в  тяжелом  приступе   беспокойства,   в   мрачнейшей
меланхолии. Великолепие света,  рождество  Христово  -  все  казалось  ему
бессмысленной игрой, выдуманной для того, чтобы дурачить простофиль  вроде
его брата, меж тем как сам он  ясно  понимает  ничтожество  всего  сущего.
Ущерб, который он нанес своей нервной системе и своей  памяти,  мучил  его
меньше,  нежели  предчувствие  близкой  катастрофы,  нависшего   над   ним
неумолимого рока, который уничтожит его, а сам так и останется безымянным.
Руки Мозеса стали дрожать, и он понял, что  спустя  пятнадцать  минут  его
прошибет пот. Это была предсмертная агония, с той разницей,  что  он  знал
средство достичь вечной жизни. Этим средством  были  бутылки  с  пшеничным
виски, оставшиеся в кладовке после Гоноры. Он думал о виски, когда  брился
и одевался, но, когда спустился в кухню  и  застал  там  за  столом  семью
брата, он увидел в них не родственников, а жестоких врагов, стоящих  между
ним и альпийскими ландшафтами, заключенными  в  бутылках  с  перебродившим
пойлом. Кофе и апельсиновый сок, которые  подала  Мэгги,  казались  Мозесу
безвкусными и тошнотворными. Как бы выпроводить их из кухни?  Что  бы  ему
догадаться купить какие-нибудь подарки и разложить их под елкой, тогда  бы
он на минуту мог остаться один.
   - Джем! - воскликнул он. - Я хочу намазать гренок джемом. - Он вышел  в
кладовку и закрыл за собой дверь.
   Проходя после  завтрака  через  столовую,  Каверли  увидел,  что  Мэгги
накрыла стол на двенадцать персон, и стал думать о том,  кто  бы  это  мог
быть. На рождество за столом у Гоноры всегда собиралось  много  людей.  Со
Дня благодарения она начинала  во  всех  публичных  местах  -  в  поездах,
автобусах, залах ожидания -  высматривать  лица,  отмеченные  неизгладимой
печатью одиночества, и приглашала этих  людей  к  себе  на  рождественский
обед. Интуиция и опыт делали  ее  проницательной,  она  умела  безошибочно
выбирать  свою  жертву;  однако,  зная,  что  стремление   к   одиночеству
пронизывает жизнь всех людей, она не удивлялась, что ее  приглашения  чаще
отвергались, чем принимались; эти незнакомцы, как она  видела,  когда  они
отворачивались от нее, скорей проведут рождество  в  пустой  комнате,  чем
признаются  ей  или  самим  себе,  что  им  недостает   толпы   друзей   и
родственников и уставленного яствами стола.  Непомерная  гордыня  была  ее
противником, притом грозным противником, однако  желание  собирать  вокруг
своего стола побольше гостей, подобно любви к огню и равнодушию к деньгам,
было у нее в крови, и однажды  рождественским  утром  она  отправилась  на
вокзал и залучила к себе бродяг, гревшихся в зале ожидания возле  угольной
печки.
   После завтрака Каверли расчистил от  снега  дорожки.  Громкий  звон  от
ударов лопаты по каменным плитам  обладал  каким-то  особым  и  непонятным
очарованием, словно эта грубая музыка, эта  простая  работа  вызывала  дух
Лиэндера, исполнявшего более веселую роль, чем  та,  что  он  был  обречен
играть в развалившемся старом доме на Ривер-стрит. Слепящий солнечный свет
на снегу как бы разбегался кругами от границ поселка,  напоминая  вибрацию
потревоженной водной  глади,  но  даже  в  столь  ранний  час  можно  было
заметить, что яркость света менялась, ведь это был свет  одного  из  самых
коротких дней в году.
   В одиннадцать часов пришли Бретейны и Даммеры. Мэгги подала им херес  и
малиновый напиток с ромом. К этому времени глаза  Мозеса  вспыхнули  таким
злобным и озорным блеском, что гости не стали засиживаться.  Вскоре  после
полудня Каверли, стоя у окна, заметил желтый автобус, который видел в  тот
вечер, когда вернулся. Водитель был тот  же,  пассажиры  те  же  и  та  же
надпись "Хатченсовский институт слепых". Автобус остановился перед  домом,
и Каверли сбежал по ступенькам крыльца, оставив нараспашку входную дверь.
   - Уопшот? - спросил водитель.
   - Да, - ответил Каверли.
   - Это вот к вам гости на рождественский обед, - сказал водитель. -  Они
велели мне заехать в три часа.
   - Может, и вы зайдете? - спросил Каверли.
   - О, нет, нет, спасибо, - ответил водитель. - У меня больной желудок, и
мне ничего не надо, кроме тарелки супа. Я что-нибудь поем  в  поселке.  От
индейки и  тому  подобного  мне  становится  плохо.  Но  нужно  помочь  им
подняться на крыльцо. Я вам пособлю.
   Каверли открыл дверь в гостиную и  сказал  негритянке,  которую  раньше
видел на лужайке:
   - Счастливого вам рождества. Я Каверли Уопшот. Мы очень  рады,  что  вы
пришли.
   - Счастливого рождества, счастливого рождества, -  сказала  она,  а  из
транзисторного приемника, который был у нее в руках, неслись звуки "Adeste
Fideles" ["Приидите, верующие" (лат.)] в исполнении большого хора.
   - Здесь семь ступенек, - сказал Каверли, - и еще порог.
   Женщина  взяла  его  за  руку  с  доверием,  порожденным  привычкой   и
беспомощностью, и подняла лицо вверх, к сияющему небу.
   - Я чуть-чуть вижу свет, - сказала она, -  совсем  чуть-чуть.  Сегодня,
наверно, яркий день.
   - Да, яркий, - сказал Каверли. - Пять, шесть, семь.
   -  Joyeux  Noel  [счастливого  рождества  (франц.)],  -  сказал  Мозес,
сгибаясь в поклоне. - Можно снять с вас шаль?
   - Нет, спасибо, нет, спасибо,  -  сказала  женщина.  -  Я  продрогла  в
автобусе и не сниму ее, пока не согреюсь.
   Мозес ввел ее в гостиную,  а  в  это  время  водитель  помог  подняться
костлявому пророку, повторявшему:
   - Помилуй нас, помилуй нас, боже милосерднейший, ниспошли нам мир.
   - Молчите, молчите, Генри Сондерс, - сказала, негритянка. - Вы  портите
всем праздник. - Ее радио пело "Тихую ночь".
   Всего гостей было восемь. На мужчинах были  вязаные  шапочки,  которые,
по-видимому, нетерпеливо и грубо натянул им на  уши  служитель,  спешивший
поскорей  освободиться  и  вкусить  удовольствие  от  своего  собственного
рождественского обеда. Когда Каверли и  Бетси  усадили  всех  в  гостиной,
Каверли оглядел слепых, стараясь понять мудрость выбора Гоноры, и подумал,
что эти восемь лишенных зрения гостей, наверно, многое  знали  об  истоках
человеческой доброты. Ожидая невидимых  незнакомцев,  которые  помогут  им
перейти дорогу, отличая на ощупь мягкосердечных  людей  от  самодовольных,
страдая от безразличия тех, кто так боится привлечь к себе  внимание,  что
не решается помочь беспомощным,  на  каждом  шагу  рассчитывая  на  чью-то
доброту, они, казалось, принесли с собой атмосферу столь  мрачную,  что  с
ней тщетно соперничало сияние этого дня. Удар был направлен по их  зрению,
но слепота их казалась не физическим недостатком, а своего рода повышенным
внутренним прозрением, как будто первобытный человек был слепым, и слепота
была в  известной  мере  необходимым  условием  существования  человека  в
древности, и эти незрячие гости принесли с собой в  гостиную  тайны  ночи.
Казалось, они говорили  от  имени  тех,  кто  страдал,  кто  испытал  вкус
несчастья, столь же обманчивого, как наслаждение;  от  имени  проигравших,
людей конченых,  неудачников,  от  имени  тех,  кому  снится  упущенное  -
самолеты, поезда, пароходы, возможности; от имени тех, кто,  пробудившись,
видит пустую комнату, воду в пустом аквариуме, который  выглядит  грустно,
как полоса воды, лежащая между пирсом и отчалившим кораблем; от имени всех
тех,  кто  боится  смерти.  Так   они   сидели,   спокойные,   терпеливые,
застенчивые, пока Мэгги не появилась в дверях со словами:
   - Обед подан, и если вы сразу же не пойдете и не приметесь за него,  то
все остынет.
   Одного за другим Каверли, Бетси и Мозес  провели  своих  слепых  гостей
через залитый светом холл в столовую.


   Итак, все копчено, пора расставаться. Здесь,  в  Сент-Ботолфсе,  где  я
жил, теперь осень, - как быстро сменяются  времена  года!  На  рассвете  я
слышу крики гусей, эти волнующие странные звуки, сиплые, как гудки  старых
товарных поездов Бостонско-Мэнской  железнодорожной  компании.  Я  спрятал
надувную лодку под навес и убрал с теннисного корта  сетки.  Свет  уже  не
такой, каким был летом,  теперь  он  резкий  и  прозрачный;  небо  как  бы
отодвинулось,  не  став  от  этого  менее  ярким.  Движение  самолетов   в
аэропортах усилилось, и мой кочевой народ облачился в спортивные брюки,  и
закрутил волосы на бигуди, и опять собрался в путь. Восприятие  жизни  как
движения  проникло  даже  в  эту  провинциальную  заводь.  Миссис  Бретейн
повесила на бельевую веревку для просушки  свой  плавательный  бассейн  из
синей пластмассы. В Травертине какая-то дама нашла труп  на  своей  грядке
мяты. Кладбище, где покоятся Гонора и  Лиэндер,  поросло  зеленым  ковром,
подобно улыбке прикрывшим буйный процесс разложения. Я укладываю  чемоданы
и иду к реке поплавать напоследок. Я  люблю  этот  водный  простор  и  его
берега, хотя и понимаю, что это нелепо; не могу  же  я  жениться  на  этом
пейзаже и взять его к себе домой, в свою постель. В четыре часа  раздается
гудок на фабрике столового серебра,  и  чайки-сельделовы  в  голубом  небе
кричат, как ошалелые куры, снесшие яйцо.
   Несмотря на позднее  время  года,  Уильямсы  все  еще  ездят  на  своем
автомобиле в Травертин, искупаться в угрюмом и целебном  океане,  а  после
ужина миссис Уильяме снимает трубку и говорит телефонной барышне:
   - Добрый вечер, Алтеа. Дайте мне,  пожалуйста,  кафе-мороженое  мистера
Вагнера.
   Мистер Вагнер расхваливает свой кофе, и несколько минут спустя привозят
кварту его на велосипеде, который в океанских  сумерках  звенит  и  гремит
так, словно весь увешан колокольчиками. Уильямсы недолго  играют  в  вист,
потом, поцеловавшись, желают друг другу спокойной ночи,  ложатся  спать  и
видят  сны.  Мистеру  Уильямсу,   снедаемому   безудержной,   мучительной,
настоятельной, грызущей потребностью в любви,  снится,  что  он  держит  в
объятиях китаянку, которая работает официанткой в  ресторане  "Пергола"  в
Травертине.  Миссис  Уильяме,  страдающая  бессонницей,  возносит  к  небу
вереницу пленительных молитв,  напоминающих  облачка  разноцветного  дыма.
Миссис Бретейн видит во сне,  что  она,  в  три  часа  утра  очутившись  в
незнакомом поселке, звонит у дверей какого-то  каркасного  дома.  Она  как
будто ищет свою прачечную, но незнакомая женщина, открывшая ей, неожиданно
кричит: "О, я думала, это Френсис,  я  думала,  Френсис  вернулся  домой!"
Мистеру Бретейну снится,  что  он  ловит  форель  в  реке,  русло  которой
загромождено камнями, скрепленными точно камни развалин и дышащими далеким
прошлым, как улицы и базилики древнего города. Миссис Даммер  снится,  что
она плывет по хорошо  известному  фарватеру  сна,  между  тем  как  мистер
Даммер, лежащий рядом с ней, совершает восхождение на Маттерхорн  [гора  в
швейцарских Альпах]. Джек Брэтл видит во сне лужайку, не заросшую  пыреем,
огород без сорняков, платяной шкаф без моли и фруктовый сад  без  гусениц.
Его матери, спящей в соседней комнате, снится, что губернатор Массачусетса
и главный инспектор автомобильных дорог штата возлагают на нее  корону  за
беспримерную аккуратность, с какой  она  соблюдала  дозволенную  скорость,
сигналы светофоров и места стоянок. На ней белая широкая мантия, и  тысячи
людей рукоплещут ее добродетели. Корона оказывается неожиданно тяжелой.
   Вскоре после полуночи разражается гроза, и последний раз я вижу городок
при вспышках молнии и ясно Отдаю себе отчет в том,  как  сурово  отразится
время на этом простодушном  уголке.  Молния  играет  вокруг  шпиля  церкви
Христа Спасителя, этого символа нашей извечной борьбы  с  силами  добра  и
зла, и я повторяю слова из  записки,  обнаруженной  в  бумажнике  Лиэндера
после того, как он утонул: "Будем считать, что душа человека бессмертна  и
способна вынести любое добро и любое  зло".  Утробный  грохочущий  звук  -
некая бездна в тиши провинциальной ночи - вспарывает во всю длину небо,  и
деревянная крыша, под которой я стою, усиливает шум дождя. Я никогда  сюда
не вернусь, а если и вернусь, то здесь  уже  не  останется  ничего,  кроме
могильных камней, которые только  одни  и  будут  напоминать  о  том,  что
произошло; здесь в самом деле не будет решительно ничего.

Last-modified: Fri, 20 Jul 2001 04:02:08 GMT

Оцените этот текст: