Оцените этот текст:


 
----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Л. Токарева
     LES BIENHEUREUX DE LA DESOLATION
     Эрве Базен. Собрание сочинений в четырех томах. Т.4
     М., "Художественная литература", 1988
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
 
 
     Я богат богатствами, без которых могу обойтись.
 
                                              Л. Ж. Вижэ 
 
     Наши современники, при случае  спрашивающие,  что  подумали  бы  о  них
предки, теперь получили ответ на свой  вопрос.  Крохотная  отсталая  община,
всплывшая из глубины времен, оказывается заброшенной в промышленный XX  век,
два года удивляется его людям и чудесам, желая только одного -  вернуться  в
свое далекое прошлое. Всем нам, кто верит в абсолютную  ценность  прогресса,
Тристан-да-Кунья преподал суровый урок.
 
                                                   "Нувель обсерватер", 1965 
 
     О  чем  свидетельствует  отказ  от   цивилизации   общины   тристанцев,
вернувшихся  (около  15%  из  них  все-таки  остались  в  Англии)  на   свой
опустошенный скалистый остров,  сегодня,  когда  повсюду  молодежь  выражает
несогласие с нашим обществом? У тристанцев неприспособленность к современной
жизни, тоска по родине переплелись с требованиями свободы, склонностью  жить
ближе к природе, неприятием наших излишеств.  Но  самое  поразительное,  что
островитяне, отвергнув наше общество,  все-таки  смогли,  не  изменяя  себе,
сказать технике "да" и стать мудрецами наших дней!
 
                                                              Си-би-эс, 1969 
 
     Этот  роман  рассказывает  о  подлинных  фактах.  Однако  отождествлять
кого-либо из героев книги с настоящими тристанцами - совершенно ошибочно.
 
     

 

 
     Нед Глэд и его сыновья - старший, Ральф, и младший, Билл,  -  устав  от
беготни и крика, как по команде остановились перевести  дух.  Они  никак  не
могли понять, что происходит. На два часа раньше обычного стадо вдруг  стало
спускаться с пастбища, сперва шагом, потом  трусцой.  Осел  и  бараны  смело
сталкивали с дороги странно обмякших собак. Бараны ушли  уже  далеко,  когда
испуганные  овцы,  подталкивая  головами   ягнят,   бросились   следом,   не
задерживаясь даже, чтобы щипнуть на ходу какой-нибудь крохотный пучок травы.
     Погода для августовского дня стояла прекрасная, хотя  и  было  довольно
прохладно. Небо было чистое, только пик Мэри, как всегда  зимой,  охватывало
кольцо облаков; вокруг острова, насколько хватает глаз,  простирался  океан,
волн почти не было, и потому так легко  скользили,  возвращаясь  домой,  два
баркаса, один задержался за Готтентотской  косой,  а  другой  находился  уже
совсем близко от причала Малого  пляжа.  Берега,  усеянные  черной  галькой,
которую без устали перетасовывали шторма, слегка обрамляла кружевная  каемка
белой пены, точно соответствующая коричневой кайме прибрежных водорослей.  А
из  труб  сорока  домов  деревни,  рассеянных  среди  зарослей  папоротника,
тянулись прямые струйки дыма, словно длинные фиолетовые нити  от  сгорающего
хвороста, смешивающиеся с черными от керосина, который  жгли  в  упаковочном
цеху.
     - Смотрите-ка, - закричал Ральф, который отдыхал, опершись на палку,  -
они бегут со всех сторон!
     Нед взглянул на сына, но ничего не сказал: его самого  крайне  удивляло
это бегство животных. В долину действительно со всех  склонов  валом  валили
стада, глухие к окрикам пастухов. С полсотни животных,  которых,  преграждая
им дорогу, сдерживал старый Стивен Гроуер, в  ужасе  метались  на  небольшом
выступе. Повсюду в других местах они неслись вниз  по  оврагам,  сбившись  в
такие плотные, тесные кучки, что передние животные несли бегущих сзади,  чьи
головы лежали у них на крупах.
     - И что это на них нашло? - пробормотал  Билл,  задирая  голову,  чтобы
получше разглядеть гору.
     "Королева Мэри" выглядела так, как он привык  ее  видеть  в  это  время
года: обложенная снегом, словно ватой, у  вершины,  где  склоны  теряются  в
облаках; украшенная посередине, как эмалью, пятнами мха, пучками зеленоватой
травы вперемежку с серыми плешинами  камней;  сплошь  заросшая  папоротником
внизу, на отрогах  плато,  -  этого  восьмисотметрового  скалистого  цоколя,
изрезанного горными потоками, который служил  ей  фундаментом  на  береговой
полосе земли. Гора от моря до облаков, от подводных прибрежных скал до самых
уступов кратера,  где  в  базальтовом  чане  лежало  незамерзающее  озеро  с
иссиня-черной водой, - мало кто из островитян мог похвастать, что  любовался
им в погожие январские или мартовские деньки, - никогда  не  казалась  столь
крепкой, неколебимо спокойной.
     - Отец, ты что-нибудь чувствуешь? - спросил Ральф. - Чувствуешь дрожь в
ногах?
     - Да, - ответил Нед, - похоже, лавина идет.
     В топоте бегущих животных и грохоте  камней,  выбитых  из  горных  троп
тысячами копыт, все ощутимее различался какой-то смутный гул. В свой черед и
птицы - не только альбатросы и крачки, но и зяблики  с  дроздами,  -  громко
хлопая крыльями и крича, пулей взмывали с горы; одни парили высоко  в  небе,
другие исполняли какой-то стремительный, ослепительный танец белых  крыльев,
метаясь среди прибрежных камней. И вдруг произошло неожиданное.
     - Ложитесь! - крикнул Нед, толкнув сыновей на землю.
     Но сам остался стоять как завороженный. Громовой удар, потрясший  холм,
сменился чем-то вроде  стука  молота  о  наковальню,  треска  раздробляемого
камня, перешел в неясный гул, который менее чем через минуту  угас,  подобно
тому как затихает перестук колес удаляющейся двуколки.
     - Так вот оно что! - прошептал Нед, не смея себе поверить.
     Поползли осыпи; там и сям срывались обломки скалы.  Нед,  верный  своей
догадке, обманутый сорока годами отношений со  строптивым  морем  и  смирной
землей, принял следствие за причину. Разве в обвалах после ураганов и ливней
одной давней зимы - его бабка, старая  Дороти,  уверяла,  что  не  припомнит
второй, такой же суровой, - было что-нибудь необычное? Эти обвалы никогда не
спускались далеко вниз.
     Кусок пемзы, отскочивший от острого камня в ореоле  осколков,  даже  не
заставил его пригнуть голову. Потоки лавы, как обычно, уже текли  медленнее,
угасая в пыли. Только один из них, более проворный, сумел пересечь пастбище,
правда, оставив три четверти своих камней на болотистом выгоне,  прежде  чем
перепрыгнул через скалу и рухнул в пустоту, рассеявшись внизу на рассыпанной
веером куче обломков - обычное следствие подобного рода происшествий.  Затем
все смолкло. Но что-то тягостное упорно висело в  воздухе;  какая-то  угроза
таилась в отлете птиц. Нед недоуменно пожал плечами.
     - Вставайте, пошли, все кончилось! - сказал он.
     Но от второго удара грома вдребезги раскололось эхо,  ходуном  заходило
все вокруг. Нед почувствовал, как у него подкашиваются ноги, и,  по-прежнему
не понимая, что же происходит, рухнул на землю.
 
                                   * * * 
 
     Напротив - а для расположившихся у подножия горы островитян  "напротив"
всегда означает океан - Абель Беретти с сыном Полем,  Бэтист  Твен  с  сыном
Мэтью, Элия Гроуер с братом Бобом под командованием их дяди  и  "двоюродного
дедушки" всей общины Симона Лазаретто, учителя (а если нужно, то и  матроса,
как все), также проявили не больше проницательности.
     Обрадованные тем, что  наконец-то,  воспользовавшись  первым  за  месяц
затишьем, наполнили свои корзины лангустами - не забыв при этом наловить для
себя корзину рыб  со  странными  прозвищами  вроде  "пятипалая",  "дешевка",
"безносая", "скорлупка", - рыбаки возвращались с шумом и криками.  Время  от
времени они потехи ради прибавляли  скорость,  чтобы  быстрее  скользить  по
волне; чтобы прославить свою "Мэри-Энн", баркас, обитый  белым  брезентом  с
красной полосой; чтобы доказать самим себе, что у них после шести часов лова
еще остались силенки и при желании они смогли бы  "достать"  идущий  на  три
кабельтовых впереди баркас-"побратим", которым управляли  здоровяки  Раганы,
лихо  орудовавшие  веслами.  И  все-таки  какая-то  толстая  плавучая  ветка
проткнула брезентовое днище. Но это был всего лишь "блошиный укус", и Мэтью,
как обычно в таких случаях, спокойно заткнул дыру большим пальцем ноги, даже
не выпуская из-за такой мелочи весла. Они подходили  к  острову.  С  берега,
откуда их разглядывали в бинокли дети, а быть может,  и  Ти,  невеста  Поля,
должны были наверняка  опознать  их  по  вязаным  шапочкам  (ярким  шедеврам
материнского производства), надвинутым по самые воротники желтых  дождевиков
(новый  товар  в  ассортименте  местного  магазина).   И   семеро   гребцов,
вооружившись биноклями и отвлекаясь лишь на секунду, чтобы не сесть на мель,
не теряли из виду ни одной детали родного пейзажа.
     - Видите? Их восемь на крыше дома Тони, - сказал Поль.
     - Хе-хе, - проворчал в ответ Бэтист Твен, -  он  спешит,  видно,  скоро
женится.
     - Да, - подхватил Симон, - лучше сперва завести крышу  над  головой,  а
потом уж ребенка... Но что это, слышите? Что такое? Будто мина взорвалась.
     Затем он выругался. "Мэри-Энн", которую развернули резкие, расходящиеся
от острова в открытое море волны, зачерпнула бортом.
 
                                   * * * 
 
     Только   администратор   {Здесь:   чиновник,   назначаемый   британским
министерством по  делам  колоний  для  управления  заморскими  территориями.
(Здесь и далее примеч. перев.)} безошибочно понял, что произошло.  Сменивший
несколько месяцев назад своего изнуренного одиночеством предшественника,  он
и в глаза не видел карты морского  дна,  усеянного  впадинами  и  выступами.
Однако ему было известно, что остров, дитя потухшего вулкана, нельзя считать
одним  из  безопаснейших  мест  в  мире  вопреки  сейсмографам,  никогда  не
отмечавшим  здесь  никакой  вулканической  активности,  вопреки   пингвинам,
которые, кажется, с незапамятных времен обосновались на  нем  в  тиши  своих
лежбищ. Он писал письмо на казенной бумаге с гербом Соединенного Королевства
Великобритании, на котором лев противостоял единорогу и "рычал" пофранцузски
"Бог и мое право"... При этом он даже думал, что надпись на  местном  бланке
"Резидентство Тристан-да-Кунья", вызывающая в памяти изящно разбросанные  по
всем странам Британского содружества наций особняки викторианского стиля,  а
в действительности обозначающая домишко с минимальными удобствами,  не  была
лишена юмора, так же как дата 6 августа 1961 года - фантазии! Ведь эта  дата
явно не совпадает с почтовым  штемпелем,  будучи  в  полной  зависимости  от
ближайшего парохода и, если даже тот придет,  от  шторма,  который  помешает
баркасу  пришвартоваться  к  борту,  забрать  почту,  расцвеченную  марками,
специально выгравированными для  двухсот  семидесяти  четырех  подданных  Ее
Величества  Королевы   Великобритании   и   для   гораздо   большего   числа
филателистов, не подозревающих, что на острове еще  совсем  недавно  редкие,
неуверенно владеющие пером любители  писать  письма  расплачивались  за  эти
марки тремя картофелинами...
     - Хелло, Дон! - донесся из-за перегородки нежный голос.
     Но в то же мгновение Дон понял, что его уже не ждут за перегородкой  ни
чай, ни чайник. Дом встряхнулся, словно вылезший  из  воды  пес.  Письменный
стол Дона  отлетел  в  сторону  на  добрый  фут  по  взбесившимся,  дрожащим
половицам, под которыми, казалось, вовсю грохотало какое-то морское  орудие.
Затем этот грохот сменился звоном осколков стекла и фарфора.  Дон  в  клубах
пыли, сыплющейся из щелей в потолке, быстро поправил на  стене  покосившийся
портрет королевы и распахнул дверь в  жилую  комнату,  успев  заметить  Кэт,
выскользнувшую в переднюю с дочкой на руках  и  тащившую,  как  на  буксире,
сыновей, ухватившихся за ее юбку. Он мигом схватил плед и, подбежав к  жене,
которая уже сидела перед домом на траве среди своего потомства, накинул  его
ей на плечи. Затем, стараясь унять тревогу четырех пар  обращенных  к  нему,
полных нежности глаз, отряхнул пиджак и вполголоса сказал:
     - Теперь, дорогая, мы  сможем  говорить,  что  пережили  землетрясение.
Небольшое, правда. Но вы правильно сделали, что вышли из дома: оно еще может
повториться...
     Дон окинул взглядом деревню, которая выглядела не слишком пострадавшей.
По крайней мере внешне. Школа, церковь, Зал принца Филиппа, пасторский  дом,
дома  врача,  радиста,  "старейшины"  общины  Уолтера  стояли  в  целости  и
сохранности, и как будто остались нетронутыми все другие, построенные  прямо
на пустоши и почти неотличимые из-за своей серой бедности, рыжих  черепичных
крыш и выкрашенных в зеленый цвет фундаментов. Из всех труб -  по-настоящему
прочных, сделанных из глыб лавы, вырубленных резцом  благодаря  невероятному
терпению предков - рухнула лишь труба Стивена Гроуера, халупа которого,  как
говорили,  была  построена  еще  при  жизни   основателя   общины.   Кое-где
развалились сложенные из камней изгороди.
     - Много шума из  ничего!  Но  все-таки  я  должен  пойти  взглянуть,  -
продолжал Дон, вынужденный оставить родных ради своих подопечных.
     Сделав три шага, он обернулся и дал четкое указание:
     - Не подходите к стенам.
     - Да иди же! - воскликнула Кэт. - Не заставляй людей волноваться.
     Люди действительно  выходили  отовсюду,  но  сохраняли  спокойствие,  с
любопытством окликая друг друга через изгороди. Как-никак что-то  стряслось!
Дон уже знал характер тристанцев: то, что сам он (а когда-то, до  него,  все
эти преподобные отцы, изредка приезжавшие сюда  венчать  старые  супружеские
пары и заодно крестить их детей) сперва принимал  за  безразличие,  даже  за
глуповатость,  в  действительности  было  абсолютным  хладнокровием   -   не
лишенным, правда, определенной робости перед епитрахилью  или  галстуком,  -
тристанцев, этих метисов, в  чьей  крови  смешалось  десятка  два  различных
кровей   спасшихся   на   острове   от   кораблекрушений    моряков,    этих
англодатчано-американо-итало-готтентотов, каждый из которых был и моряком, и
пастухом, и крестьянином, и горцем, привыкшим к суровому климату,  лишениям,
несчастьям,  считающим  обычным  делом  добывать  свой  бифштекс  охотой  на
одичавших быков на южном склоне или посылать сыновей в  шторм,  когда  волны
достигают трехметровой высоты, на соседние островки за птичьими  яйцами  для
семейного омлета. В данный момент  важнее  всего  для  них,  очевидно,  было
сдержать вихрем мечущийся скот и вернуть домой детей, болтающихся где-то  на
морских пляжах и берегах реки Уотрон. Второй толчок, который остановил Дона,
идущего  спокойным  шагом  к  дому  старейшины  общины,  также  произвел  на
тристанцев  не  больше  впечатления.  На  ближайшем  дворе   Сэмуэль   Твен,
невозмутимо продолжавший шить мокасины, на секунду отложил  шило  и,  сложив
рупором ладони, крикнул Дону:
     - Видать, дьявол зачесался!
     Его жена Ева, которая топталась в луже  молока,  перекрестилась,  перед
тем как  подхватить  свои  опрокинутые  бидоны.  Одна  из  дочерей-близняшек
Сэмуэля, Дора, - если только это не была Милдред, - заметив  администратора,
поправила свою  цветастую  косынку,  подтянула  белые  шерстяные  чулки  под
длинной юбкой. По лицу  ее  сестренки  блуждала  неуверенная,  недоумевающая
улыбка, но губы были плотно сжаты.
     - Ничего страшного, - успокоил их Дон.
     В этом он сам тоже был уверен:  машинально  взглянул  на  часы,  словно
третий толчок, который, быть может, разрушит все, произойдет, как и  второй,
через восемьдесят секунд  после  предыдущего.  У  него  будто  гора  с  плеч
свалилась, когда эти полторы минуты прошли, и он принялся с  легким  сердцем
повторять  "Ничего  страшного!",  успокаивая  этими  словами  всех.   Группу
тристанцев, весело болтавших о всякой всячине с доктором Дамфризом,  который
прихватил с собой  чемоданчик  с  инструментами  и,  словно  сговорившись  с
кем-либо, в  том  же  шутливом  духе  рассказывал  своим  приятным  голосом:
"Бедняга Пат! Я так и не успел сделать ему укол. Шприц просто сам  воткнулся
ему в ягодицу". Тома Лоунесса, который, идя между сыновьями - старшим, Тони,
и младшим, сорвиголовой Нилом, - вез камни на одной из тех маленьких повозок
с деревянными сплошными колесами, которые на Тристане столь же обычны, как и
на картинках времен Меровингов. Старую  Морин  Беретти,  поддерживаемую  под
руки  уже  седеющей  дочерью  и  правнучкой   Пирл   Лазаретто,   прелестной
десятилетней девчушкой, чье загорелое личико подчеркивалось белым полотняным
капором  с  завязанными  под  подбородком,  по  моде  1830  года,   лентами.
Бородатого пономаря Роберта Глэда и его дочь Ти;  прижавшуюся  к  отцу  Олив
Раган и  обеих  ее  словоохотливых  брюнеток  дочек,  которые,  не  прерывая
вязания, сидели на пороге и толковали о последствиях,  о  бомбежке  там,  во
Внешних странах, как на местном наречии называют любое  место  в  просторном
мире, где в отличие от Тристана никогда не могут жить спокойно.
     На этот раз Дон осмелился засмеяться. Прошло уже  пять  минут.  Уолтер,
заметив администратора, отделился от кружка соседей и пошел ему навстречу  -
спокойный, с расстегнутым воротом одетой поверх клетчатого пуловера рубашки,
преисполненный той добродушной властности, которую он,  несомненно,  получил
не только всеобщим голосованием, но и унаследовал от бабки, супруги  Беретти
милостью бога: в 1890 году, когда все молодые люди погибли на море,  господь
снабдил остров шефом, а девушек - мужьями, разбив пароход  "Италия"  у  мыса
Стони.
     - Как поживаете? - осведомился Уолтер. - Вы тоже слушаете этот гвалт...
     Привыкнувший к этому "How you is" - принятому на острове  варианту  его
"How do you do?" (здесь на него неизменно отвечают "I'm fine"), Дон  не  дал
Уолтеру  пуститься  в  разглагольствования.  Диалект  Тристана,   начиненный
словечками старых кокни, засоренный словами-паразитами, который все  глаголы
спрягал в настоящем времени, обходился без звука  "h"  и  словно  продраивал
английские слова рашпилем так же, как  сам  остров  драят  ветра,  пока  еще
давался ему с трудом.
     - Звоните, - сказал он, даже не ответив на приветствие Уолтера. -  Надо
созвать Совет.
     - Я вам хотел предложить то же самое, - сказал Уолтер.
     - А я пока, - продолжал администратор, - сообщу обо  всем  по  радио  в
Кейптаун и запрошу мнение специалистов. Здесь  у  нас  любой,  даже  слабый,
подземный толчок требует внимания.
     Уолтер ответил не сразу. Прикрывая козырьком фуражки  пламя  зажигалки,
он задумчиво разжигал свою трубку с медным кольцом. Слова "подземный толчок"
явно встревожили  его.  Разве  остров  не  был  островом,  даром  господним,
пристанищем, что уже полтораста лет  надежно  служит  преданным  ему  людям,
крепко держащимся на его  скалистых  склонах,  не  слушая  советов  временно
назначаемых администраторов и священников, давнишних сторонников эвакуации и
переезда в Кейптаун? "Подземный толчок..." Может быть, это и так. Ну и что ж
из того? Уолтер, даже в горе неспособный утратить добродушного вида,  поднял
голову и выпустил колечко дыма.
     - Ведь это не в первый раз, - пробормотал он. - Еще от бабки я  слышал:
"Море прыгает, малыш! Так уж оно устроено. И с землей это бывает. С тех  пор
как я хожу по ней, она уже два раза двигалась на нас со стороны Пигбайта".
     - Лишний повод для нас поостеречься,  -  возразил  Дон.  -  Я  бегу  на
радиостанцию.
     Уолтер, улыбаясь, смотрел ему вслед. Потом он зашел к себе  за  молотом
и, чтобы созвать Совет, изо всех сил стал бить в заданном  ритме  по  гильзе
снаряда крупного калибра, подвешенной за гвоздь к вбитой прямо в скалу раме,
многие годы служившей общине  полугонгом,  полуколоколом,  звоня  в  который
чтили память умерших, отмечали праздники, созывали членов Совета, сообщали о
прибытии парохода, отъезде на рыбную ловлю, возвещали церковную службу, били
в набат.
 
                                   * * * 
 
     Хью несся от самого Уэст-парка, где, несмотря на лето,  туман  печально
окутывал памятник погибшим героям Саутхемптона, украшенный  гербом  с  тремя
розами графства Хэмпшир. Перескакивая через три  ступеньки,  он  взлетел  по
лестнице и наконец-то попал в комнату редакции, заполненную склоненными  над
столами головами. Взгляд на часы нисколько его не ободрил.
     - Как видишь, они стоят! - сказал Хэклетт, выглядевший более толстым  и
потным, чем обычно.
     - Знал бы ты, что со мной стряслось! - пробормотал Хью.
     Как ему объяснить, что, ослепленный гневом, он  сел  вместо  "красного"
автобуса в "зеленый" и, заметив, что тот идет в графство, выпрыгнул на ходу,
но со всего размаха врезался в какого-то крепыша, чьи белые манжеты, фуражка
с желтым околышем и погоны могли принадлежать только  контролеру  автобусной
компании, распираемому сознанием собственной  значительности  и  обладающему
книжкой с отрывными штрафными талонами.
     - Ладно! - сказал патрон, пораженный растерянностью Хью. - Что  он  там
еще натворил, твой отпрыск?
     - Натворил? Клянусь тебе, Филипп,  он  ничего  не  натворил!  Просто  я
застал его в сарае с нашей молодой соседкой. И знаешь, что  он  мне  заявил?
"Только, пожалуйста, без морали! Это естественная потребность..." А  знаешь,
что сказала она? "И вы тут, мистер Фокс..." Она  смотрела  на  меня  как  на
чудовище, пришедшее подглядывать, чем она тут занимается...
     - Овацию, господа, в честь  английской  молодежи!  -  вскричал  патрон,
ободряюще подмигнув полудюжине своих борзописцев.
     Бедняга Хью, худой и длинный, с голубизной невинных глаз и с душой  той
же расцветки! Четырнадцать ладоней, отложив шариковые ручки, захлопали.  Хью
притворился, что оценил юмор патрона, и обернулся повесить зонтик.  Скромный
провинциальный журналист не может позволить себе рассердиться. А Хэклетт уже
снова уткнулся в телеграммы.
     - Тристан, Тристан... - бормотал он, - может, займешься им?
     - ...И Изольдой! Нет уж, уволь! Если  у  них  какие-то  неприятности  с
любовным напитком, пусть сами расхлебывают это с корнуоллским королем!
     - Ну ладно, пошутили, и хватит, -  перебил  его  толстяк  Филипп.  -  Я
говорю  о  Тристан-да-Кунье,  это  наш  остров,  на  котором  землетрясение.
Ближайший пункт, откуда может прийти помощь,  в  двух  тысячах  миль.  Кроме
всего прочего, над островом шефствует Саутхемптон.  И  Тристан  очень  дорог
Обществу распространения веры, а значит, набожным  душам.  Сегодня,  правда,
там поутихло. Заголовок - на первой, заметка в  сто  строк  -  на  четвертой
полосе.
     - Но чем их забить? - спросил Хью, не в восторге от этого предложения.
     Патрон прищурил глаза, как будто  это  помогало  ему  зондировать  свою
удивительную память.
     - Есть досье о Тристане. Могу даже сказать тебе, что  в  одной  вырезке
говорится о лангустах.
 
                                   * * * 
 
     Досье действительно было. Даже весьма богатое; оно исправно пополнялось
благодаря ножницам референта редакции Глории Трамби. Но по чистоте папки  из
розового картона сразу угадывалось, что в нее заглядывали  нечасто.  Десятка
три статей и заметок из "Сазерн пост",  "Тайме",  "Обсервер",  "Джеогрэфикал
мэгэзин", справка (распространена по случаю выпуска памятной почтовой марки)
свидетельствовали об интересе к острову специалистов, имеющих мало  сведений
о его современном состоянии. Библиографическая карточка  отсылала  к  "Земле
Бурь" Глоу, к "Острову Отчаяния"  Брандта  и  еще  нескольким  сочинениям  с
такими же  "ободряющими"  названиями;  три  из  них  были  написаны  бывшими
священниками Тристана. Хью наугад взял какую-то вырезку и сразу же  окунулся
в суть дела.
     "Тристан, расположенный в самом центре зоны  ураганов,  так  называемых
"крепких ветров" с Запада, свирепствующих в этом седом море, где водятся ка-
сатки и акулы, кажется, прочно держит  рекорд  по  кораблекрушениям;  у  его
берегов разбились: в 1817 году "Джулия", в 1835 - "Эмили", в 1856 -  "Джозеф
Соме", в 1868 - "Ральф Аберкромби", в 1879 - "Мэйбл Кларк", в 1880 - "Эдвард
Виктори", в 1882 - "Генри Поул", в 1890 - "Италия", в 1893 - "Аллан Шоу",  в
1898 - "Глен Хантли" и, весьма вероятно,  "Копенгаген"  в  1928  году...  не
считая принадлежащего острову  корабля,  на  котором  в  1885  году  погибла
большая часть мужчин колонии. Что тут еще  прибавить?  Ведь  мы  перечислили
только  самые   известные   катастрофы.   Примечательный   факт:   из   семи
распространенных на острове фамилий пять принадлежат  потерпевшим  крушение,
шестая - побывавшему на острове моряку и лишь одна - местного происхождения.
Следует добавить, что хижины островитян долгое время выдерживают бури и  еще
сегодня на их постройку идут остатки разбитых кораблей..."
     Другая заметка лишь усугубила эту мрачную картину:
     "Тристан, называемый также иногда островом Отчаяния, представляет собой
всего-навсего потухший вулкан, который стоит на заросших травой полях  лавы,
где обилие маленьких кратеров доказывает, что вулканическая  активность  еще
долго будет давать о себе знать".
     - Хорошенькое местечко! - проворчал  Хью,  обращаясь  к  архивисту  Джо
Смиту. - Какой чудак мог выбрать этот "рай"?
     - Какой-то шотландец! - бросил в ответ Джо Смит, пока Хью читал справку
об этом чудаке.
     "Уильям Глэд, капрал артиллерии, - уточнял этот документ, - в 1816 году
доставленный  на  остров   адмиралтейством   под   предлогом   покончить   с
владычеством на Тристане "короля" пиратов Джонатана Ламберта  (убитого,  как
предполагают, последним подданным его пиратского величества Томазо Курри  во
время присоединения острова к короне Ее Величества Королевы  Великобритании,
хотя его  белый  с  красно-голубыми  квадратами  флаг  продолжал  реять  над
деревянной лачугой). В действительности же Глэд с  готтентотским  гарнизоном
из 87 человек и двумя пушками был послан на Тристан для того,  чтобы  остров
не был использован для попытки освободить Наполеона, заключенного на  Святой
Елене. После смерти корсиканца Глэду  с  женой  и  четырьмя-пятью  мужчинами
разрешено было остаться на острове. Вместе с ними Глэд основал на площади  в
37  квадратных  миль,  из  которых  только  8  пригодны  для  земледелия   и
скотоводства, христианскую эгалитарную общину, чья  конституция  состоит  из
одной фразы: "Ни один не возвысится здесь над другим". Для проформы  он  был
назначен губернатором.  Построил  первые  дома  самой  уединенной  на  свете
деревни, которую по-прежнему  называют  "колонией",  но  со  времени  визита
герцога  Альфреда,  командующего  фрегатом  "Галатея",   носит   официальное
название Эдинбург-оф-Севн-Сиз. Сам объявил себя  священником,  чтобы  женить
своих спутников на цветных женщинах, которых на Тристан привозили со  Святой
Елены и тщательно распределяли по жребию. Прожил  на  острове  тридцать  три
года, умер от рака, оставив восемь сыновей, восемь дочерей и хранящуюся ныне
в Британском музее Библию, испещренную на полях  заметками  -  единственными
документами, которые позволяют нам  воссоздать  историю  этой  назидательной
жизни..."
 
                                   * * * 
 
     Каких только чудес не бывает на свете! Хью даже разволновался.  История
Британской империи с ее тысячами островов,  омываемых  волнами  всех  морей,
богата подобного рода одиссеями. Тристан в общем-то добропорядочный  Питкэрн
{Питкэрн - остров в юго-восточной части Океании. В 1785  г.  сюда  высадился
экипаж  английского  корабля  "Баунти",  поднявший  мятеж  против  жестокого
капитана.}, чуть пресноватый,  конечно,  но  все-таки  цитадель  демократии,
английской и англиканской, среди "увальней", как в  южных  широтах  называют
пингвинов.
     Далее история Тристана становится более суровой,  менее  пригодной  для
легенд, но  все-таки  остается  воодушевляющей,  продолжая  дерзкую  попытку
Глэда. Обо всем этом в досье почти ничего  нет:  пробел  в  сто  лет,  когда
летописцами были изредка забрасываемые на Тристан преподрбные отцы,  набитые
добрыми намерениями, великодушные импортеры подержанной одежды  и  башмаков,
продуктов, псалмов, медицинских услуг, актов гражданского состояния, а также
собственной  тягучей  скуки  и  упорных  предрассудков  против  того,  чтобы
островитяне  жили  на  этой  немыслимой  скале.  Хью  нашел   в   библиотеке
опубликованный по возвращении  с  острова  рассказ  какого-то  преподобного,
святого человека, чья набожность явно не способствовала его понятливости:
     "Уровень  здоровья  здесь  потрясающе  высок.  На  острове  все  жители
достигают зрелого возраста, сохраняя до конца своих дней  здоровье  и  силы.
Встречаются даже настоящие богатыри. Однако нам хотелось бы,  чтобы  так  же
обстояло  дело  и  с  их  умственным  развитием.  Жестокие  условия   жизни,
изолированность,  удаленность  от   всякой   цивилизации   неизбежно   ведут
островитян к вырождению..."
     В  противовес  этому  суждению  Хью,  к  счастью,  находит  статью   из
"Джеогрэфикал", где  о  своих  впечатлениях  рассказывал  один  из  немногих
журналистов, кому пришлось несколько недель прожить на Тристане.
     "Островитяне, - писал он, -  могут  показаться  нам  необразованными  и
жалкими. На самом  же  деле  они  богато  одарены  достоинствами,  знаниями,
радостями, которые нами утрачены.  Голод,  неустроенность,  изолированность,
борьба с суровой природой кажутся  им  столь  же  естественными,  как  смена
времен года. Их опыту, быть  может,  и  не  позавидуешь,  но  это  еще  надо
доказать.  Образ  жизни,  которому  неведомы  слабые,  трусы,  себялюбцы   и
тунеядцы, по крайней мере, заслуживает уважения. Счастье в  бедности  -  это
удача; но это урок, быстро обращаемый в недоразумение теми, кого  в  глубине
души унижает рабство собственных потребностей".
     Но нужно вернуться к преподобному отцу, единственному историографу  тех
времен. Он рассказывает о  длинной  веренице  океанских  бурь,  спасений  от
кораблекрушений, голодных годов (таких страшных, что из-за отсутствия  масла
гасла лампада в церкви и по штуке на брата делили последний мешок картошки).
Отмечает неповторимый в истории живущих без законов островов факт:  согласие
общины, которую никогда ничто не разделяло. Он  признает,  что  баркасы  его
паствы, сперва делавшиеся из четырех  шкур  морских  слонов,  а  позднее  из
обтягивающей деревянный каркас парусины, - эти  братья  ирландских  ладей  и
вельботов Нантакета {Нантакет - принадлежащий  США  остров  в  Атлантическом
океане. До середины XIX в. был крупной базой китобоев.} - представляют собой
хрупкие  шедевры  кораблестроительного  искусства,  управляемые  моряками  с
дерзким  мастерством  и  отвагой.  Но  он  все-таки   остается   сторонником
эвакуации:
     "Интересно, почему этим людям нравится жить в столь унылом  месте.  Вот
уже несколько лет, как правительство сделало им великодушные предложения..."
     Возобновляемые и отвергаемые с одинаковой настойчивостью.  Отметим  все
же: "Первый приехавший на Тристан в 1851 году миссионер У. Ф. Тэйлор  прожил
на острове три года и сумел увезти с собой несколько человек в  Кейптаун..."
Правда, большинство из них вернулись. "Второй миссионер, прибывший на остров
шесть пятилетий спустя, звался Доджсон". Это был брат Льюиса Кэрролла {Льюис
Кэрролл (наст, имя Чарлз Латуидж Доджсон; 1832-1898) - английский математик,
священник и детский писатель. Автор книг "Приключения Алисы в стране  чудес"
и "Алиса в Зазеркалье".}. Он с успехом стал сажать на острове капусту,  лук,
тыкву, но потерпел неудачу с другими овощами и зерновыми культурами, которые
не мог питать слишком тонкий слой почвы. Пробыв на острове четыре  года,  он
уехал, затем, узнав о катастрофе 1885 года,  вернулся  проповедовать  вдовам
эвакуацию и сумел совратить десять тристанских робинзонов, отплывших с ним в
"страну чудес".
     Далее, целую четверть  века,  полное  отсутствие  каких-либо  сведений.
"Третьим миссионером был преподобный Барроу в сопровождении супруги..."  Вот
это тип! Он был сыном пассажирки с парохода "Бленден Холл",  налетевшего  на
остров Неприступный, вблизи от Тристана. Девушку заодно  с  дамами  едва  не
изнасиловали взбунтовавшиеся матросы. Но гребцы с Тристана,  крепко  налегая
на  весла  в  бушующем  море,  подоспели  как  раз  вовремя,  чтобы   спасти
добродетель. Много лет спустя Д.  К.  Барроу,  родившийся  от  неопороченной
матери и преисполненный благодарности  к  тристанцам,  узнает,  что  Тристан
остался без пастора, принимает духовное  звание,  добивается  назначения  на
остров, высаживается на нем  в  самый  разгар  бури,  несмотря  на  протесты
капитана, и берег, где причалила его лодка,  становится  памятным  местом  с
чуть длинноватым названием "Там-где-пастор-выгружает-свои-пожитки".
     Однако на острове он пробудет всего лишь  сорок  шесть  месяцев.  Через
двенадцать лет прибудет преподобный Роджерс,  который  подписал  договор  на
такой же срок. Пройдет еще пятнадцать лет, и уже после первой мировой войны,
об окончании которой тристанцы узнали только  в  1920  году,  священники  из
Общества распространения веры будут назначаться  без  перебоев.  На  острове
даже  побывает  научная  экспедиция,  чья  работа  отразила  возникающий   у
социологов интерес к Тристану, этому "особому случаю". Хью оценил выводы  их
доклада:
     "Кое-кто, обращавший внимание только на их происхождение, недооценивает
тристанцев: эти "простаки" платят нам той же монетой.  Сыновья  изгнанников,
жертв кораблекрушений, которые решили не возвращаться потому, что на  родине
у них было  трудное  существование  и  это  оставило  тяжелые  воспоминания,
тристанцы воспитывались  в  недоверии  к  тому  миру,  где  кражи,  насилия,
преступления, война, распад семей  -  вещи  столь  же  привычные,  сколь  на
острове - неизвестные. Тристан для них -  это  убежище,  где  ярость  стихий
укрывает их от злобы людской. Конечно, островитяне не совсем  в  это  верят,
они боятся себе в этом признаться. Однако  их  рассказы  вечерами  у  очага,
всегда оживленные и часто жаркие споры, вкус к которым  привили  им  полтора
века свободы, весьма знаменательны в этом отношении".
     Тем не менее идет уже 1935 год! Расстояния  очень  быстро  сокращаются.
Англия пересчитывает свои острова, благоустраивает их.  Приходит  конец  как
долгим междуцарствиям "посланников и чиновников Ее Величества", которые были
учителями, секретарями, а при случае, вооружившись  щипцами,  и  дантистами,
так и власти преподобных отцов. Это конец  эпохи,  когда  на  крик  "Пароход
пришел!" - сигнал, ожидаемый иногда так долго, что  он  давал  десятилетнему
ребенку возможность считать это событие приходом мессии, - на берег  высыпал
весь Тристан. Островитянам, которые сто одиннадцать  лет  -  из  них  только
восемнадцать на Тристане присутствовали  пасторы  -  сами  управляли  собой,
пришлют "советников". Это мало что изменит, так как долго  обходившаяся  без
"советника" община будет считать его представителем  трона,  на  котором  он
царствует, но, по сути, не управляет. Этот администратор не влиял на события
реальной жизни: рыбную ловлю, земледелие, животноводство, постройку дома или
лодки. Занятый писаниной и отношениями с Внешними странами,  он  в  общем-то
унаследовал земную долю власти  пасторов,  уделом  которых  осталась  только
власть духовная. Каждые два-три года заметки в  "Сазерн  пост"  сообщали  об
отъезде советников или священников, сопровождаемых впоследствии  то  врачом,
то агрономом, "работниками ручного труда" с  точными  и  очень  ценными  для
тристанцев познаниями.  Правда,  письма  по-прежнему  идут  на  Тристан  три
месяца. С островом нет ни телеграфной,  ни  телефонной,  ни  радиосвязи.  Но
начинается вторая мировая война...
     Хью просматривает досье. Вот статья из газеты  "Таймc":  "В  1942  году
Тристан под  именем  "Атлантик  Аил"  перешел  в  ведомство  адмиралтейства.
Морская часть с  помощью  жителей  построила  на  острове  метеорологическую
станцию и радиостанцию... После отъезда военных  моряков  эти  станции,  чьи
бюллетени   важны   для   фермеров   Кейптауна,   содержит   южноафриканское
правительство".
     От "Таймc" эстафета переходит к "Сазерн пост",  но  за  двенадцать  лет
газета не опубликовала ничего, кроме заметок и кратких сообщений  в  рубрике
"Заморские территории".
 
     В 1949 году:
     "Рабочая сила для Тристана? В  феврале  на  остров  прибыли  землемеры,
инженер,  специалисты  по  морской  биологии,  рыбной  ловле  и  холодильным
установкам.   Дно   у   берегов   Тристана   словно   вымощено   лангустами.
Южноафриканские траулеры, в частности "Тристания",  уже  ведут  лов  в  этих
водах. Одна фирма решила построить на Тристане небольшой консервный завод...
Этот проект заставил правительство  назначить  на  остров  администратора  с
широкими  полномочиями.  Совет  "людей  с  холма"  (каждое  воскресенье   он
собирается на холме перед церковью) и Совет женщин (три  члена  которого  на
законном  основании  входят  в  первый)  будут  продолжать  функционировать,
поддерживая связь с администратором".
 
     В 1952 году:
     "Впервые один из потомков капрала Глэда, Валерия, приезжает  в  Англию.
Она должна стать учительницей  и  в  этом  качестве  вернуться  домой".  Это
сообщение взято из "Тристан тайме" - местной, печатаемой на гектографе в  60
экземплярах газетки, номер которой стоит три сигареты".
 
     В 1954 году:
     "С тех пор как мы стали есть поставляемых с Тристана лангустов, уровень
жизни островитян, хотя еще и невысокий, повысился. Выпуск в честь  коронации
Елизаветы первой почтовой марки острова польстил гордости местных патриотов.
Но введение бумажных Денег  вызвало  забавные  инциденты.  "Что,  по-твоему,
Должна я делать с этими бумажками?" - спрашивают привыкшие к обмену товарами
женщины, для которых Денежной единицей остается фунт картошки".
 
     В 1957 году:
     "Герцог Эдинбургский изменил маршрут своего путешествия, чтобы посетить
свой город Эдинбург-оф-Севн-Сиз. В его честь  местный  дом  собраний  назван
Залом принца Филиппа".
 
     В 1959 году:
     "В  прошлом  году  на  Тристане  побывало  шесть  пароходов.   Изоляция
уменьшается. Но несмотря на это, почтальон по-прежнему работает  всего  один
день в два месяца!"
 
     В 1960 году:
     "Мистер Дон Айли, который некогда представлял Кембриджский  университет
в матче по регби против Оксфорда, а впоследствии был работником посольства в
Уганде, назначен на два года администратором острова Тристан-да-Кунья. Новый
священник Тристана,  преподобный  отец  Дуглас  Клемп,  отплывает  вместе  с
ним..."
 
                                   * * * 
 
     Хью собирает свои заметки. Две  последние  фамилии  упоминаются  в  той
телеграмме, что  начинается  словами  "Землетрясение  на  Тристане".  Эпопея
совпала с хроникой происшествий. Хью переменил свое мнение: в  конце  концов
рай - это все то, что мы считаем  раем,  если  даже  для  других  он  только
чистилище. Пятьдесят строк, чтобы умолчать об этом  рае,  слишком  много,  а
чтобы о нем рассказать, слишком мало. Хью снимает колпачок  с  авторучки.  И
строчит, строчит, все больше увлекаясь. Он быстро  написал  сто  восемьдесят
строк, которые ему придется скрепя сердце показать патрону.
     - Ты с ума сошел, так много! - рычит  патрон,  "вырубая"  добрую  треть
заметки.
     Но это не поможет. Хью, воспылавший дружескими чувствами к этой  эпопее
в южных широтах, пойдет и тайком от патрона восстановит свой текст.
 
                                   * * * 
 
     Суббота, 23 сентября.  Джеймс  Кей,  кочегар  с  траулера  "Тристания",
высоченный  и  белобрысый,  в  компании  Джосса   Твена   -   своей   полной
противоположности - задержался перед объявлением, наклеенным на стене  среди
прочих при входе в Зал принца Филиппа.
     - Здорово они морочат вас, эти ученые головы! - ворчит он.
     Сейсмологи и  вулканологи  действительно  делают  вид,  что  ничего  не
случилось.  Вот  уже  семь  недель  все  тристанцы  останавливаются,   чтобы
перечитать, хмуря брови или блаженно улыбаясь - смотря  по  темпераменту,  -
ответ этих оракулов:
     "Специалисты, мнение которых по поводу недавних  подземных  толчков  мы
запросили, считают, что имело  место  простое  оседание  почвы  вдоль  линии
сброса. Итак,  ничто  не  дает  оснований  предположить,  будто  это  грозит
опасностью.  Однако,  поскольку  подобные  вибрации  еще  могут  привести  в
движение непрочные скалы, мы рекомендуем всем быть внимательнее, проходя под
прибрежными утесами или вблизи осыпей",
     - Трясет нас действительно что надо! - воскликнул Джосс. - За последние
десять дней тряхнуло раз девяносто! Если бы ты был  в  церкви  святой  Марии
прошлое воскресенье, сам бы убедился.
     Джеймс Кей, зачисленный, как и Джосс, в состав экипажа "Тристании",  но
в отличие от него на постоянную, а не на сезонную работу, первый раз вступил
на остров Отчаяния, где земля теперь соперничает в "гостеприимстве" с морем.
Неделю назад "Тристания" пришла сюда на лов рыбы. Джеймс стоял  на  вахте  в
воскресенье, 17-го, когда вечером, в самый разгар  службы,  церковные  стены
задрожали, хотя преподобный Клемп как ни в чем не бывало не прерывал службы,
лишь на секунду обернувшись, чтобы сказать пастве:
     - Братья мои, сегодня не будет проповеди и  оглашений.  Да  хранит  вас
господь!
     В понедельник Кей даже не  заикнулся  о  том,  чтобы  сойти  на  берег.
Капитан "Тристании" Тэд Лэш, старейшина общины Уолтер, администратор  и  все
должностные  лица  острова  единодушно  решили,  что  совершенно  необходимо
выяснить,  только  ли  на  Тристане  происходят  подземные  толчки  или  они
распространяются на  соседние  островки:  Неприступный,  Стольтенхоф,  Мидл,
Соловьиный  и  даже  более  удаленный  Гоф,  все  они  тоже   вулканического
происхождения, но заселены лишь тюленями и птицами. "Тристания" на пять дней
снялась с якоря и наблюдала за архипелагом, таская за собой трал.
     - Знаешь, - сказал  Джеймс,  -  правильно  сделали,  что  вывесили  эту
потеху. Нервы людей надо беречь.
     - Конечно, - ответил Джосс, - ведь на островах все тихо. На Найтингейле
в гнездах не разбилось  ни  яйца.  Я  зашел  в  хижину,  где  мы  пережидаем
непогоду, когда приезжаем туда собирать пух и гуано. У стенки стояла лопата,
ее можно было бы столкнуть щелчком. Но она даже не шелохнулась. Лишь Тристан
ходит ходуном.
     - Оно и видно! - засмеялся Джеймс.
     Зал принца Филиппа полон. Гнусавит патефон. Вся молодежь  вальсирует  в
большой зале, где подолы дам волчком вертятся на пышных  нижних  юбках,  где
порхают галстуки-бабочки чопорных кавалеров, столь  же  твердые,  как  и  их
накрахмаленные  сорочки.  Днем  Сандра  Трэнч,  дочь  директора  консервного
завода, пригласила своих дружков, то есть всех подростков  деревни.  Вечером
Майк Трэнч с женой созвали на танцульки взрослых. Кроме стариков и  больных,
здесь все жители Тристана; каждый  пришел  со  своей  тарелкой  и  стаканом.
Праздник на Тристане подобен  пожару,  свадьбе,  трауру  -  деться  от  него
некуда.
     Но вот старый патефон, что-то прохрипев, умолкает. Какой-то малыш сразу
бросается к нему, чтобы покрутить  ручку  и  поменять  пластинку.  Из  ящика
слышатся покряхтывания, затем - первые слова  старой  шотландской  песни.  И
вдруг молодежь разбегается и, хлопая в ладоши,  образует  круг:  это  Патрик
"бросил подушечку" Рут, которая опускается на колени и  целует  его.  Джоссу
очень хотелось, чтобы ему выпало счастье в этой  старой,  иногда  бесконечно
долгой игре, во время которой от щеки к  щеке  рикошетом  отскакивает  часто
нечто большее, чем дружеский поцелуй. Рут встает и с подушечкой в руках идет
по кругу, глазами ища, кому бы передать поцелуй в губы и право выбрать  себе
затем другую партнершу. Она явно в замешательстве... Джосс подается  вперед,
пытаясь пробиться сквозь своих прилипших  друг  к  другу  кузенов.  Он  даже
бормочет сквозь зубы поговорку:  "Каждая  раковина  воображает,  что  в  ней
жемчужина". Но Рут, не заметившая его, чмокает Нельсона, который прикасается
к Лу, а та бросает подушечку к ногам Тони, вынужденного тем самым покориться
и оторваться от Бланш, своей милой, до тех пор,  пока  он  снова  сможет  ее
подхватить, утроив на сей раз дозу поцелуев... Ну ладно, дело  ясное!  Джосс
отворачивается и прислушивается. Слева от него сидят, потягивая из  жестяных
банок пиво, почти все члены Совета,  и  среди  них  его  отец  Бэтист  Твен,
который рассуждает:
     - В некотором смысле это даже хорошо, что на Найтингейле спокойно. Если
у нас дела ухудшатся, мы сможем перебраться туда.
     - На время, пока здесь все утихнет, - уточняет Нед Глэд.
     - Триста человек в пятнадцати хижинах! - прибавляет Уолтер.
     - Ты бредишь! - говорит Агата Лоунесс. - Одно дело на неделю  отправить
туда парней, другое - поселить там, без воды, продуктов  и  дров,  женщин  и
малышей.
     - Ну и что, - возражает  ей  Симон  Лазаретто,  -  наши  отцы  с  этого
начинали и все дожили до старости. Правда, бежать туда, даже ради  спасения,
не стоит. Неужели вы в самом деле думаете  бежать?  Едва  подумаю  об  этом,
чувствую, будто меня заживо хоронят.
 
                                   * * * 
 
     25 сентября. Шесть человек, включая Ральфа Глэда, отправились в ужасную
погоду взглянуть, что стало с полуодичавшим скотом, который кормится чем бог
послал по другую сторону горы, ближе к  мысу  Стони.  Это  всегда  настоящая
экспедиция, ведь, чтобы туда добраться, надо идти в обход, шагать по холмам,
выглядящим словно ледяные джунгли, пересекать водомоины - узкие  овраги,  по
склонам которых дюжинами низвергаются потоки. Напуганные подземными толчками
быки  и  коровы  с  телятами  совсем  загоняли  парней,  вынужденных  иногда
прятаться от скота в "котлах" - заросших травой или залитых водой  кратерах.
Буря, а затем густой туман заставили  парней,  которые  не  могли  вернуться
прежним путем, переночевать на месте, под одной из перевернутых  лодок,  что
издавна разбросаны на всех пляжах острова, служа укрытиями или спасательными
шлюпками.  Матери  уже  начали  беспокоиться  за  них,   отцы   говорить   о
неосторожности.  Быть  может,  в  тех  местах  почва  оказалась  коварнее  и
подземные толчки сотрясают ее сильнее, чем здесь, в колонии? Но  вот  они  -
промокшие, смертельно уставшие, обросшие щетиной - явились и сидят за столом
Неда и  Уинни  Глэд,  родителей  Ральфа,  перед  дымящимся  гоголем-моголем,
приготовленным из собранных в гнездах яиц.
     - Осторожнее с чашками, ребята! - в один  голос  предупреждают  мать  и
бабка.
     - У нас их почти не осталось, - уточняет Дороти.
     - А мы тут пережили настоящее D , - послышался чей-то чужой голос.
     Это сказал Дон. Он зашел сюда не случайно; он  думал  о  своем  и  ждал
возвращения экспедиции. Вот уже неделя, как он,  за  неимением  сейсмографа,
придумал  метод  измерения  силы  толчков.  Амплитуда  колебаний  отвеса   и
воздействие  толчков  на  хрупкие  предметы,   которые   дрожат,   трясутся,
передвигаются с места на место  или  разбиваются,  могут  дать  шкалу:  А  -
слабый, В - средний, С - сильный, D - очень сильный; E - разрушение  дома  -
еще не наблюдалось. Однако вся колония теперь знает, что  такое  D  .  Вчера
попадали с  каминов  подсвечники.  В  шкафах  побилась  посуда;  треть  всех
сложенных  из  камней  изгородей  рассыпалась,  когда  неожиданно   пронесся
стремительный ураган, после которого долго дрожала земля.
     - А как на мысе Стони? - спросил Дон. - Тоже трясет?
     Покусывая ногти, Ральф с удивлением смотрит на него.
     - Нет, там тихо, - отвечает он. - Ничего похожего!
 
                                   * * * 
 
     30 сентября. Целых два часа земля непрерывно трясется мелкой,  ощутимой
в ногах дрожью. Привыкшие к этому и потому  спокойные  администратор,  врач,
пастор, директор консервного завода, Уолтер, Агата,  Симон  и  другие  члены
Совета сидят кружком. Сидят, понятное дело, на улице:  лучше  не  подвергать
себя капризам какого-нибудь подземного  толчка  силой  в  Е,  который  может
внезапно раздавить всю группу под обломками офиса администрации и тем  самым
оставить колонию без руководства.
     - Мы не должны никого пугать,  -  подытоживает  ситуацию  Симон.  -  Но
отсутствие толчков на Найтингейле, как и в южной части Тристана, наводит  на
размышления.  Мы  провели,  как  вам  известно,  проверку,  поставив   одних
наблюдателей на востоке, в гоpax, выше Блэк-ин-хоул,  а  других  на  западе,
вдоль потока Джипси. Сегодня утром они едва почувствовали  толчок.  Но  отец
Клемп и я, стоявшие на краю долины, возле картофельных  полей,  оценили  его
силу в D, так же как оставшийся дома  Уолтер.  Отсюда  вывод:  земля  дрожит
только в колонии, только тут, где мы живем...
     Мужчины сидят не шелохнувшись. Агата нервно развязывает косынку, словно
та не дает ей дышать. Подул ветер, он полощет флаг, поднятый на  стоящей  на
берегу моря мачте.
     -  Лондон  перестал  оптимистически  смотреть  на  вещи,  -  продолжает
разговор администратор. - Мы вправе спросить себя, не начинает ли прибрежная
полоса суши сползать в море. Ведь тогда...
     Он подымает взгляд на вершину Королевы Мэри,  снявшую  сегодня  в  виде
исключения свою корону из облаков. У  него  нет  никакого  желания  говорить
вслух, о чем он думает. Пербуатан, наверное, был похож на этот конус,  когда
он мгновенно разорвался, стерев с  лица  земли  остров  Кракатау;  и  вулкан
Багондо, чье подземное озеро чудовищным смерчем кипящей воды  снесло  вокруг
все живое; и Лысая гора, которая раскололась, выбросив  раскаленное  облако,
что в  минуту  стерло  с  карты  город  Сен-Пьер-де-ля-Мартиник  на  острове
Мартиника.
     - Лондон верит в пробуждение вулкана, - в тишине бормочет Уолтер.
     - Но почему именно здесь? - спрашивает Роберт  Глэд,  ризничий  местной
церкви.
     - Потому что здесь, - отвечает Дон,  -  несомненно,  точка  наименьшего
сопротивления. В конце концов холмики, которые вы  называете  Нокфолли,  или
Хиллс, суть не что иное,  как  следы  слабых  извержений:  это  -  маленькие
осыпавшиеся кратеры, каких повсюду  на  острове  множество.  Извержение  уже
произошло.
     - Сплюнь в другую сторону, дурак, у тебя есть  место  к  югу!  -  вдруг
кричит Бэтист Твен, ругая вулкан с тем же пылом, с каким островитяне осыпают
бранью сломанную мотыгу или расхваливают свои наполненные рыбой сети.
     - Ну, перестанешь ты дрожать или нет? - ворчит Нед Глэд, стуча каблуком
о землю. - Не думаешь ли ты, что мы разбежимся, как крысы?
     Землю действительно трясет не  переставая;  иногда  она  резко,  словно
состав при сцепке вагонов,  дергается.  Дон  встает,  сдерживая  улыбку:  он
прекрасно понимает, что "речь" Глэда обращена и к нему. Но  как  и  все,  он
вдруг замечает облако пыли, которое поднимается, разрастаясь, на повороте  у
скалы, откуда доносится, несмотря на большое расстояние и  встречный  ветер,
глухой шум обвала.
     - Консервный завод! - простонал Майк и бросился бежать туда.
     Через десять минут  он  увидит,  что  завод  цел,  но  вышел  из  строя
водопровод - его жизненная артерия. Отвалились громадные  обломки  скалы,  и
сотни камней самой  разной  величины  усеивают  большой  пляж.  Бараны,  что
паслись поодаль, на спускающихся к реке Уотрон склонах, успели  разбежаться.
Убило лишь одну корову. Но чудо, что при  этом  не  погиб  никто  из  людей.
Впервые по-настоящему  напуганные,  обескураженные,  рассерженные  рыбаки  и
рабочие - одни в мокасинах, другие - в резиновых сапогах, одни  в  фартуках,
другие - в зюйдвестках - бродят по заводскому двору  среди  сетей,  бочек  с
маслом и соленой рыбой, разбитых ящиков. Это, правда, поправимое  несчастье,
но не предвещает ли оно самого худшего?
     - Ну, давай же, - кричит Нед Глэд  горе,  -  решайся!  Ведь  должны  мы
знать, что делать.
     Мужчины наконец успокаиваются, начинают  расчищать  вокруг  консервного
завода наиболее заваленные места. Члены Совета обследуют эту неразбериху.
     - Если подключить временный водопровод к деревенскому,  то  цех  сможет
работать, - делает вывод Симон.
 
                                   * * * 
 
     5 октября. Сесиль, роды у которой принимала ее тетка Джилла - должность
акушерки в семье Гроуеров передается по наследству, - родила дочку Маргарет.
И,  словно  празднуя  это  событие,  весна  расцветила  траву  маргаритками.
Стелющееся по земле "дерево островов" - так называют здесь  согнутые  ветром
карликовые ивы, что растут лишь по краям деревни, - вновь  оделось  листвой.
Чахлые яблони, чьи плоды сгрызут крысы, попавшие - увы! -  на  остров  после
крушения "Генри Поула", роняют дождь розовых лепестков на "сад Джой", долину
в южной части Тристана, зажатую между  ущельем  Кэйв,  пенистым  потоком,  и
ущельем Дип - настоящим каньоном, где  под  отвесными  берегами  высотой  60
метров клокочет невидимая вода, которая  потом  каскадами  выплескивается  к
ногам пингвинов на гнездовье Трипо.  Вовсю  цветут  лен,  голубика,  лебеда,
щавель, кейптаунский смородинник, колючий дрок.  Лютики  распустились  возле
дома Бетти - единственное место, где их можно видеть, - и, без сомнения, они
обязаны этим какому-нибудь семечку, завезенному сюда  в  багаже  из  далекой
Европы. Через несколько недель и южную герань сплошь усеют розовые цветы...
     Но скалы в полукилометре на восток от деревни продолжают раскалываться.
По ночам слышно, как они трещат, словно  горящие  поленья.  Изредка  от  них
отламывается большой камень, мчится вниз, скатываясь к подножию горы. Наспех
сооруженный временный водопровод работает, однако и к нему  со  всех  сторон
уже угрожающе подбираются камни.
 
                                   * * * 
 
     6 октября. Слишком затянулось это испытание, слишком неясен его  исход.
Измученные жены резидентов, чье мужество разлетелось в прах, подобно всей их
посуде, ночи напролет дрожат от страха за своих детей, накрывая их  кроватки
колпаками из досок, и вскакивают при малейшем шорохе. Они больше не в  силах
выносить  этого.  Никто  не  называет  имя  той,  что  вбежала   в   комнату
администратора, когда там пили чай, крича:
     - Мы и так все время подыхаем здесь  от  скуки!  А  если  еще  придется
подыхать и от страха, то с меня хватит, я уезжаю. Нигде не стали  бы  ждать,
пока от нас останется мокрое место, а уже давно бы эвакуировались.
     О том же неотступно думает и сам Дон. Жестокий смысл приобретает старая
поговорка: "Тристан словно жизнь: каждый знает, когда в нее входишь,  одному
богу известно, когда из нее выйдешь". Парохода нет. И каким образом, почему,
во имя чего организовать отъезд наперекор решению Совета,  который  выражает
чувства цепляющихся за свой остров тристанцев? Для них  подземные  толчки  -
это всего-навсего ненастье на суше, которое  нужно  перенести  так  же,  как
шторм на море. Нет никакой возможности обойти Совет  административным  путем
без  решающего  повода,  разрушения  нескольких  домов,  например.  Но   они
держатся, эти чертовы дома, именно потому,  что  построены  без  извести,  а
просто сложены из камней,  пазы  между  которыми  замазаны  глиной.  Неужели
потребуются жертвы, чтобы принудить к эвакуации живых? Однако  даже  в  этом
нельзя быть уверенным. Озабоченный тем, чтобы  не  получить  отказ,  который
лишил  бы  его  полномочий,  но  зная,  что  после  Уолтера  Симон  -  самый
влиятельный на острове человек, Дон тайком поручил врачу склонить последнего
к  эвакуации.   Заручиться   поддержкой   учителя,   который   некогда   был
воспитанником  пастора  Роджерса,  затем  школы  в   Кейптауне   и   поэтому
принадлежал к  немногим  образованным  старикам  островитянам,  сломить  его
"оборончество" - это главное. К Симону, прозванному  "говорун",  по-прежнему
весьма прислушиваются все, кто, кажется, не принадлежит к тем, кого в Англии
какой-нибудь политик из кофейни назвал бы "кланом Беретти". Однако  все  это
были слишком или, вернее, не слишком тонкие расчеты. Прежде всего община.  А
кто поколеблет эту  стену?  Во  всеоружии  неотразимых  доводов  Симон  лишь
вспоминал о своем деде, сицилийце, выброшенном на южный берег, и твердил:
     - Да, в этом, разумеется, веселого мало, это даже весьма опасно. Но,  в
конце концов, потери  не  так  уж  и  велики.  Ну  и  что,  если  произойдет
извержение! Насколько я знаю, в Мессине до сих пор живут люди.
 
                                   * * * 
 
     7 октября. Поль и Ти, зайдя к Тони и Бланш, которые должны  обвенчаться
15-го, а сейчас отмечают установку замка на двери  своего  дома,  наконец-то
построенного, пришли, взявшись за руки, к месту, выделенному им для будущего
жилья. Неподалеку валялся огромный обломок скалы.
     - Он мне пригодится для угла фундамента, - заметил Поль перед тем,  как
они, обнявшись, улеглись под кустом.
 
                                   * * * 
 
     Воскресенье, 8 октября. 11 часов. Во время церковной службы 500  метров
скалы всей своей массой двинулись, совершенно неожиданно, на  второй  штурм,
на сей раз в направлении деревни. Грохот этого каменного  водопада  замер  у
изгороди крайнего дома - того самого, где жил Элия  Гроуер.  Прежде  чем  на
месте убедиться в этом, пастор,  вышедший  из  церкви,  чтобы  вымыть  руки,
угадал катастрофу: из новехонького кухонного крана не текло ни капли. Должно
быть, снесло насосную станцию, которая подает воду из  реки  Уотрон.  Теперь
консервный  завод  будет  бездействовать,  и  лов   рыбы,   таким   образом,
прекратится до тех пор, пока из Кейптауна не прибудет на остров новая группа
специалистов. А деревенские хозяйки снова будут вынуждены  черпать  воду  из
Уотрона ведрами и стирать так, как в течение полувека стирала жена  капрала,
колотя на гладких камнях белье своих шестнадцати детей.
     Полдень. Молодое солнце, ласковый ветерок, нежное море. С  одного  края
острова на другой протягиваются  к  востоку,  возникая  и  исчезая,  длинные
трещины. Два барана провалились в одну из них, и  она  бесшумно  сомкнулась.
Чуть пониже, среди нагромождения обломков скал и  валунов,  Элия,  его  жена
Эстер и  малышка  Селина  никак  не  решатся  оставить  свой  соскользнувший
сантиметров на десять в  сторону  дом,  где  больше  не  закрываются  двери.
Доктору Дамфризу, примчавшемуся на помощь,  удалось  отвести  их  в  коттедж
толстяка Гордона. Но и это убежище оказалось ненадежным: паркет потрескался,
стены покосились.
     - Устраивайтесь у меня, - предложил им доктор.
     15 часов. Трещины сближаются, извиваются,  перерезают  тропинки.  Дрожь
опять  охватила  землю,  вызвав  дождь  из   камней,   надоедливый,   вконец
выматывающий нервы тех, кто пережидает его, забившись  в  дома,  десяток  из
которых более или менее основательно растрясло.
     20  часов.  И  моральный  дух  наконец   дает   трещину.   В   темноте,
прорезываемой светом факелов, в треске камней, что сыплются все  гуще,  одна
половина жителей деревни укрывается у другой  или  располагается  лагерем  в
Зале принца Филиппа.
     22  часа.  Преподобный  отец,  помогавший  пастве  таскать  чемоданы  и
устраиваться на ночлег, снова облачился в рясу, надел стихарь и  епитрахиль,
пока его ризничий Роберт, сам  оставшийся  без  крова,  зажигал  керосиновые
лампы. Сесиль Гроуер решила во что бы то ни стало окрестить своего  первенца
"до катастрофы". Крещение состоялось.  Крестный  отец  Элия  с  Маргарет  на
руках, Сесиль, поддерживаемая мужем Бобом, ушли, приговаривая:
     - По крайней мере, если мы взлетим на воздух...
     Роберт тоже ушел. Отец  Клемп  через  голову  стягивает  свой  стихарь,
который взъерошил его седые волосы. Жалкое, торопливое  крещение!  Мгновение
он стоит не двигаясь в этой церквушке, где пять разных народов  перемешивали
свои молитвы, вовсе не подозревавшие - даже итальянцы, - что  они  при  этом
меняют  веру.  Он  с  грустью  смотрит  на  алтарь,  где   шесть   оловянных
подсвечников  обрамляют  дарохранительницу,  перед   которой   раскачивается
подвешенная  к  резной  перекладине  лампада.  Вышитое  покрывало,   подарок
королевы - фисгармония, на  которой  долгое  время  никто  не  умел  играть,
хоругвь, колокольчик, поставленный в оконном  проеме,  скамья  причастия  со
спинкой, вырезанной кортиком, стулья с вязаными подушечками, сам этот храм с
потолком, обшитым  плавуном,  откуда,  как  бывало  в  старину,  приходилось
вынимать доски, чтобы сколотить гроб, - станет ли все это когда-нибудь вновь
служить людям?
     Пора идти, надо задуть лампы. Отец Клемп открывает дверь  и  выходит  в
темноту. На востоке резкие, словно удары бича, щелчки разрывают тишину,  над
которой с холодным сочувствием высятся звезды.
 
                                   * * * 
 
     Если бы не волнение насмерть перепуганных птиц  и  скота,  то  утром  9
октября могло показаться, что остров приходит  в  себя.  Семьи  Элии,  Неда,
Бэтиста, Боба (на  Тристане,  где  всего  семь  фамилий,  но  более  двухсот
набранных  со  всех  языков  имен,  фамилией  становится  имя  отца)  смогли
вернуться в свои дома, где - любопытное дело - они  увидели,  что  двери  не
завалены камнями, а трещины в стенах сомкнулись. Скала  забрасывала  камнями
окрестности менее энергично, земля перестала трястись, и к полудню произошел
всего-навсего один толчок, который сменило необычное затишье.
     Это было лишь временное улучшение. Сразу же после завтрака, когда Уинни
ловко орудовала посудной щеткой, а ее дочь Рут - половой тряпкой, послышался
легкий шум: сперва плавный, потом все более прерывистый,  довольно  похожий,
если усилить его в тысячу раз, на тяжелое дыхание борца  в  решающий  момент
схватки. Затем раздался, оставив  громкое  эхо,  треск,  никогда  прежде  не
достигавший такой силы.
     - Опять все сначала! - простонала Уинни.
     Около трех часов Нед, Ральф и Билл вышли взглянуть в чем дело  и  пошли
по дороге, ведущей к консервному заводу. Скоро они заметили впереди Бэтиста,
Джосса и Метью, движимых теми же намерениями и даже не побоявшихся захватить
с собой дочек - Эми, Дженни и младшую, Стеллу.
     - А я-то собрался полоть картошку!  -  крикнул  Нед,  слегка  прибавляя
шагу, чтобы догнать Бэтиста.
     Бэтист, опережавший их шагов на  десять,  вдруг  остановился,  властным
жестом преградив путь своим детям. Когда Глэды подошли к Твенам, им не  надо
было ничего объяснять: потрясенные,  они  тоже  остолбенели.  На  их  глазах
повторилась  та  же  страшная  картина,  которую   довелось   увидеть   двум
мексиканским крестьянам: земля внезапно  породила  Паракутина  {Паракутин  -
проснувшийся вулкан в Мексике.}, этого сына дьявола. Склон горы более чем на
300 метров перерезала трещина. Края этой зияющей дыры медленно  расходились.
Но один край  оседал,  а  другой  неумолимо  поднимался,  силой  чудовищного
внутреннего давления вздыбливая тонны горной породы.
     - Джосс, - скомандовал Бэтист, -  беги  за  Уолтером.  А  вы,  девочки,
ступайте-ка скорей и передайте матери, что можно укладываться.
     Затем, обернувшись к Неду, сказал:
     - Видел? Скоро в птичьих гнездах испекутся яйца.
 
                                   * * * 
 
     Когда прибыли Уолтер, Дон, а за ними целая процессия, участники которой
тщетно старались прогнать надоедливого коротышку  Нэйла  и  его  неизменного
прихвостня Кирила, Глэды и Твены уже вынуждены были отойти от края  трещины.
Вздутие достигло высоты коттеджа и,  превратившись  в  похожий  на  луковицу
холм, разбрасывало вокруг жидкую грязь с щебнем, из которой выпирали обломки
скалы, медленно выползавшие наверх и соскальзывавшие набок, освобождая место
другим, неутомимо лезшим из недр. Эта каменная рвота сопровождалась каким-то
хрюканьем, и с каждым ее новым  приступом  холм  разрастался.  Дон  не  стал
медлить.
     - На этот раз всем ясно в чем дело, - заявил он.
     И, втянув носом воздух, чтобы  определить  запах,  в  котором  начинала
чувствоваться сера, приказал:
     - Все назад, в долину! Не будем подражать Плинию, задохнувшемуся  из-за
любопытства.
     Уолтер уже бежал к гильзе-колоколу, чтобы ударить в набат.  Через  пять
минут в сборе были все мужчины острова, кроме нескольких стариков и двадцати
рыбаков,  в  память  о  которых  на  сигнальной  мачте,   установленной   на
возвышающемся над пристанью холме, недавно подняли траурные флаги. Едва  они
успели рассесться кружком, как Дон без обиняков объявил:
     - Это конец.  Колония  обречена.  Вулкан  проснулся,  образовав  на  ее
территории  второй  кратер,  который  с  минуты  на  минуту   может   начать
выбрасывать лаву и даже взорваться. Мы остались без работы, у нас нет больше
пресной воды. Теперь оставаться на острове уже опасно. Эвакуация неизбежна.
     Испуганные, почти враждебно настроенные мужчины переглядывались,  затем
смотрели на Уолтера, который трижды поднимал и опускал руки жестом  бессилия
отчаявшегося мима. Покориться необходимости еще не значит примириться с ней.
Никто не прокричал "нет", но никто  не  прокричал  "да".  Пробираясь  сквозь
толпу, подоспел опоздавший отец Клемп. Администратор отвел его и  Уолтера  в
сторону, о чем-то пошептался с ними и, не прибавив к своей  речи  ни  слова,
побежал на радиостанцию. Все поняли: если передатчик  окажется  разрушенным,
то отрезанный от мира Тристан не сможет даже передать в эфир сигнал бедствия
SOS. Но уход Дона развязал языки.
     - Если бы такое случилось полвека назад, как бы поступили наши отцы?  -
спросил Симон.
     - Они остались бы, а следовательно, погибли, - быстро ответил пастор, -
Когда бушует море, все укрываются на  земле.  А  вот  теперь  и  сама  земля
взбунтовалась - нам нужно эвакуироваться на море.  Это  единственный  способ
уцелеть.
     Он покраснел, потому что вовсе не верил в это. Но  именно  этот  довод,
"уйти,  чтоб  остаться",  был,  он  знал  это,  единственно  неопровержимым,
единственно способным помешать коллективному самоубийству тристанцев. Он  не
сводил глаз с Симона, чье мнение будет решающим. Однако не  Симон,  а  Абель
Беретти, брат старейшины общины, предложил:
     - Давайте погрузимся на "Тристанию"!
     - Согласен, - сказал Уолтер. - Но вряд ли она успеет взять нас  сегодня
вечером...
     - Да и траулер слишком мал, чтобы вместить всех,  -  заговорил  наконец
Симон. - Даже если нам удастся  его  вызвать,  в  лучшем  случае  он  сможет
перевезти нас на Найтингейл только завтра утром.
     - Это уже было бы неплохо, - заметил Уолтер. -  Это  дало  бы  кораблям
время прийти нам на помощь. Дон телеграфирует во все места.
     - А что мы будем делать сегодня ночью?  -  спросил  Бэтист.  -  Неужели
рискнем поджариться здесь, прямо на месте?
     - Нужно перейти на южный склон! - в один голос прокричали Билл Гроуер и
Гомер Раган.
     - Женщины и дети не смогут одолеть  этот  переход,  -  возразил  пастор
Клемп, несколько успокоившись оттого, что страх явно  одерживал  победу  над
тристанцами.
     - Тогда надо идти на картофельные поля! - предложил Нед.
     - Совершенно верно! - поддержал его пастор, без всякого  смущения  беря
на себя полномочия Уолтера. - Скажите женщинам, чтобы они захватили  одеяла,
теплую одежду и немедля уходили с детьми. А вы запрягайте повозки и  грузите
на них больных, стариков, вещи. Возражений нет?
     Ничто так не действует на людей, как необходимость голосовать за то,  с
чем они не согласны. Симон покачал головой. Уолтер молчал, согнувшись в  три
погибели.
     - Ладно, - продолжал пастор, - надо скорее уходить.
     - А что делать со скотом? - спросил Нед.
     - Выпустить на волю, отогнать  подальше  на  запад,  -  ответил  Симон,
подняв почерневшее от горя лицо.
 
                                   * * * 
 
     Нед даром времени не терял, медлить нельзя было ни секунды.  Гигантский
муравейник распух еще больше, казалось даже, что он расползается все быстрее
и быстрее. Возвышаясь над краем большого пляжа и излучиной реки  Уотрон,  он
не оставлял консервному заводу никаких надежд на спасение и почти никаких  -
ближайшим домам. И все-таки, когда Нед, торопя жену, мать, бабушку, сыновей,
дочь,  запряг  быков  и  нагрузил  повозку,  сердце  у  него  дрогнуло.  Под
предлогом, что надо помочь соседям, он отправил своих вперед и минут  десять
стоял, не сводя  глаз  с  дома,  четыре  окошечка  которого  с  наличниками,
выкрашенными,  как  и  дверь,  голубой  краской,  горели  золотом  в   лучах
заходящего солнца. Хороший это был дом: со стенами, оштукатуренными  снаружи
и обшитыми внутри широкими досками, которые попали на остров с корабля,  что
век назад разбился у мыса Энкорсток. Хороший  это  был  дом:  в  нем  меньше
чувствовалась  сырость,  чем  в  других  домах,  чьи  стены,  сложенные   из
скрепленных глиной кусков лавы, зеленели после дождя. Хороший это  был  дом:
из трех комнат, где стены были оклеены цветными и черно-белыми страницами из
иллюстрированных журналов, делавшими  для  них  столь  же  близкими,  как  и
Уолтера, всех тех людей,  которые  имеют  вес  во  Внешних  странах:  разные
президенты,  архиепископ  Вестминстерский,  английская  королева,  император
Эфиопии, не считая чемпионов и кинозвезд - первые - для жены, вторые  -  для
него, -  оставленных  в  родительской  спальне  для  законного  супружеского
задора. Хороший это был дом: "полная чаша", с хлевом  для  овец,  чей  навоз
прекрасно удобряет картошку, со стойлом для осла Комрада,  с  погребком  для
хранения картошки, с деревянной халупой - дверь ее запиралась на  крючок,  -
куда ходили по нужде. И все это, начиная с соломенной, столь соблазнительной
для  головешек  крыши,  этот  сволочной  разорвавшийся  котел-вулкан  спалит
зазря...
     - Папа, ты идешь?
     Рут вернулась верхом на Комраде, беспокоясь как об отце,  так,  конечно
же, и о Твенах, а точнее о Джоссе,  у  которого  в  этот  момент  что-то  не
ладилось с упряжкой. Нед, несколько стыдясь своей слабости, помог ему. Когда
повозка Твенов тронулась с места, вокруг не осталось никого - ни  людей,  ни
скота, - кроме кошек, кур и гусей. Вдали, ныряя по  ухабам  вьющейся  сквозь
песчаную пустошь тропы, тристанцы совершали  свой  исход.  Маленькие  группы
островитян пешком, верхом на  коровах,  сидя  на  своих  скрипучих  повозках
двигались к крохотным картофельным  полям,  лежащим  в  трех  километрах  от
колонии, между потоками Уэш и Биг Сэнди. Некоторые  уже  перешли  брод.  Эта
сцена, чья колоритность  подчеркивалась  овчинными  тулупами  мужчин,  ревом
скота, который  с  хриплыми  возгласами  гнали  перед  собой  молодые  люди,
казалось, происходит даже не сто пятьдесят, а тысячу пятьсот лет  назад,  во
времена великого переселения народов. А точно установить  эпоху  этой  сцены
можно было лишь  благодаря  счастливому  присутствию  траулера  "Тристания",
который, получив срочный вызов с острова, полным ходом возвращался к  берегу
и зажег все свои огни для того, чтобы беглецы заметили его и приободрились.
 
                                   * * * 
 
     С момента, когда траулер встал на якорь в миле от берега,  Тэд  Лэш  не
отрывал глаз от бинокля. Он с полуюта наблюдал  все:  рост  этой,  пока  еще
каменистой, опухоли, что непрерывно разбухала, нависая над  колонией;  затем
исход и скопление островитян на этих странных  картофельных  полях,  которые
делают похожими на  морские  солеварни  перегородки,  защищающие  урожай  от
ветров, могущих погубить его за одну ночь. Он злился, что у него всего одна,
рассчитанная только на его экипаж шлюпка в  167  футов  длиной,  которая  не
сможет среди ночи перевезти на "Тристанию" всех островитян,  даже  если  она
будет вынуждена сделать несколько рейсов: ветер далеко не пустячный  и  лишь
днем у шлюпки есть шансы миновать Харди, эти  подводные  скалы  у  западного
побережья. Охваченный тревогой, он ждал до  полуночи,  радуясь,  что  неделю
назад оставил администратору портативный передатчик. Но от Дона он не принял
больше никаких известий, кроме последней радиограммы:
     - Алло, Тэд? Мы устраиваемся на ночлег. Стариков и больных я  разместил
в двух флотских палатках, каким-то чудом оказавшихся здесь. Женщины  и  дети
набились под  навесы.  Мужчинам  придется  довольствоваться  канавами.  Наше
счастье, что дождя нет. Как там наш "подмастерье дьявола"?
     - Не знаю, видимости совсем нет! - пробормотал в ответ Лэш.
     - Ну ладно, я ложусь... Надо хоть сделать вид, что спишь.
     Очевидно, тристанцы и матросы на "Тристании" вовсе не притворялись,  а,
намаявшись за день, уснули крепким сном.  И  Тэд  Лэш,  приказавший  держать
котлы под паром и готовый сняться с якоря, после того как сообщил  обо  всем
световыми сигналами своему коллеге - капитану  "Фрэнсиса",  другого,  только
что пришедшего к острову траулера их компании, пошел к себе в каюту прилечь.
     Спать ему пришлось недолго.  В  час  двадцать  минут  вахтенный  сильно
встряхнул его:
     - Скорее, капитан, вулкан прорвало...
     Одним прыжком Лэш выскочил на палубу.  Разглядеть,  по  правде  говоря,
можно было очень немногое. Верхушка конуса ярко светилась, и из нее вместе с
белесыми клубами дыма, быстро тающими в ночной мгле, сочилась струйка  цвета
топаза.
     - Сообщите Дону, - приказал Лэш.
     Весь парадокс состоял в том, что это  наглядное  доказательство  своего
несчастья, которое скрывала защищавшая  их  гора,  беженцы  на  картофельных
полях видеть не могли. Прошло двадцать минут. Кратер, откуда гуще валил дым,
раскалялся все ярче, и этот ослепительный свет делал клубы дыма  заметнее  и
даже начинал освещать высящуюся за вулканом скалу, показывая на ней - силуэт
за силуэтом - какой-то спектакль дымовых теней. Наконец на  палубу  поднялся
радист.
     - Никто не отвечает, - доложил он.
     - Пустите ракеты, - приказал Лэш, не отрываясь от бинокля.
     Но ракеты  заметили  только  на  "Фрэнсисе",  с  которого  вскоре  тоже
выпустили две зеленые ракеты, сопроводив их  сиреной.  Никакого  результата:
из-за шума ветра сирену, должно быть, не слышали на берегу, так  же  как  на
море не были слышны взрывы, которыми на острове наверняка сопровождались эти
снопы искр, обрамленные  пунктиром  камней.  С  земли  не  подавали  никаких
признаков жизни, и Лэш пожалел, что не посоветовал  тристанцам  развести  на
берегу костер, который поддерживал бы дежурный. Нечего было даже  и  думать,
чтобы рискнуть высадиться на остров. В два часа Лэш покинул свой пост.  Гоня
мысль, что при извержении могла выделиться невидимая и  смертоносная  пелена
газа, пытаясь убедить себя, что уход из колонии, может быть, и спас от этого
беглецов, он устроился перед передатчиком, чтобы самому послать  радиограмму
в Кейптаун.
 
                                   * * * 
 
     И эта столь хрупкая, заброшенная  в  океан  радиоволн,  где  хаотически
перемешивались сообщения о рекордах, биржевых курсах,  результатах  выборов,
автокатастрофах кинозвезд, рождениях  пяти  мальчиков-близнецов,  убийствах,
папских энцикликах, стихийных бедствиях... новость робко обошла весь мир.
     В Лондоне было 2.30 ночи, когда она рикошетом отскочила  от  Кейптауна,
где ее приняли за несколько минут перед этим. Было 5 часов в Ленинграде,  12
- в Токио, 13 - в Мельбурне и на западном конце карты часовых поясов, 19 - в
Сан-Франциско, 22 - в НьюЙорке, когда она  попала  на  телетайп.  И  в  этой
неразберихе времени и пространства все, обслуживаемые радио - самым  быстрым
из прорицателей, - реагировали на нее в  зависимости  от  своих  симпатий  и
проблем, от сна и того безразличия, какого заслуживал островок в Антарктике,
зачастую не отмеченный на школьных географических картах. Вся Япония, крайне
восприимчивая к подобного  рода  ударам  судьбы,  уже  знала  об  извержении
вулкана на Тристане, тогда как его жертвы, спящие  в  трех  милях  от  места
происшествия,  об  этом  еще  не  ведали.  Введенная  в  заблуждение  именем
Тристан-да-Куньи,  далекого  первооткрывателя  острова,  некая   французская
радиостанция на заре заявила: "По имеющимся сведениям  португальский  остров
взлетел на воздух в Индийском  океане".  Лондон,  Сидней,  Оттава,  Кейптаун
передали   коммюнике,   полученное   из    встревоженного    уже    накануне
адмиралтейства: "Вице-адмирал,  главнокомандующий  флотом  Южной  Атлантики,
сообщает, что связь с  Тристаном  прервана.  Извержение  вулкана,  насколько
известно, продолжается.  О  судьбе  жителей  сообщений  нет.  Адмиралтейство
отдало приказ кораблю "Леопард" идти полным ходом к Тристану. Но 1709  миль,
отделяющих Симонстаун от острова, не позволят "Леопарду" прийти туда  раньше
пятницы".
     Спустя час - после того как  оно  напомнило,  что  внук  Уильяма  Глэда
Робби, долгое время живший в Южной Африке, женатый  на  местной  женщине,  в
качестве повара участвовал в англо-бурской войне, прежде  чем  вернуться  на
Тристан, чтобы до  самой  смерти  оставаться  главой  его  общины,  -  радио
Кейптауна прибавило: "Идущий из Буэноса-Айреса теплоход "Чисаданэ" радирует,
что он связался с траулером, крейсирующим у берегов Тристана, и меняет курс,
чтобы забрать пострадавших".
 
                                   * * * 
 
     Все кончено. Понадобилось два месяца,  чтобы  выяснить,  что  же  такое
происходит, и всего лишь сутки, чтобы сделать из этого  должные  выводы.  На
рассвете Дон, удивленный тем, что смог спать, положив голову на  ящик,  весь
разбитый и встревоженный, не "сели" ли батарейки его  передатчика,  поспешил
связаться с "Тристанией".
     - Я только что говорил с Фритауном, - мрачно  сказал  Лэш.  -  Там  все
говорят об извержении, о котором я, не добившись  связи  с  вами  -  чертовы
сони! - сегодня ночью сообщил в Кейптаун...
     - Мы сейчас же перебираемся к вам! - прокричал Дон.
     Но отплыть с западного берега, где течение создавало  у  отвесных  скал
непрерывный  прибой,  было  невозможно.  Единственная  попытка,   сразу   же
наказанная  опрокинутой  лодкой,  напугала  руководителей  общины,   которые
приняли решение - была не была! - проделать обратный путь и  воспользоваться
маленьким пляжем вблизи колонии. Снова большой переход,  бесконечно  долгий,
поскольку  приходилось  ждать  отстающих.  При  подходе  к  деревне  колонну
заставил в нерешительности  остановиться  дым,  в  котором  тонула  половина
домов. Но пройти надо было любой ценой, и добрая половина  тристанцев  бегом
миновала деревню. Некоторые, рискуя поджариться, осмеливались даже  забежать
в свои дома за продуктами, говоря при этом, что на  Найтйнгейле  есть  будет
нечего вплоть до прибытия королевского  флота.  Гул  вулкана  охладил  самых
строптивых, поговаривавших о том, чтобы остаться здесь на свой страх и риск.
К счастью, море у восточного берега было вполне спокойным, и четыре баркаса,
куда сперва погрузили женщин и детей, смогли подойти к траулерам без  всяких
происшествий, если не считать потерянных чемоданов  и  холодных  окатываний.
Наконец, через два часа, настал черед мужчин: последним, после того  как  он
сделал лучшие в своей жизни снимки, сел в лодку врач.
     - Что бы там ни было, я свое уже отработал, - сказал он. -  Как  раз  в
эти дни я должен был уезжать, и, даю  слово,  мне  казалось,  что  время  не
движется. Так вот, хотите верьте, хотите нет, но я охотно остался  бы  здесь
навсегда, чтобы только не видеть всего этого.
     Никто ему не ответил. На глазах у гребцов, положивших сильные  руки  на
весла, ни слезинки; а ведь среди них был Тони, которому уже  не  обвенчаться
25 числа с Бланш. Все смотрели прямо перед собой на  возникший  кратер,  чья
пасть выплевывала черный дым,  извергая  стекавшие  по  склонам  красноватые
потоки расплавленной лавы. Под ним, на море, ждала  рыбаков  цепочка  пустых
лодок. Брошенные собаки с лаем метались по пляжу,  и  высоко-высоко  в  небе
кружили, пронзительно-скрипуче крича, недосягаемые альбатросы.
     - Ну это уж слишком! -  взорвался  Дон.  -  Людей,  которые  целый  век
терпели нужду во  всем,  которые  едва  начали  обходиться  без  посторонней
помощи, и именно в этот момент что-то под землей... или  чтото  над  землей,
кто его знает, решило прогнать из их родных мест.
     Отец Клемп насупил брови. Как и Симон, который проворчал:
     - Почему этот кратер вылез именно  в  колонии,  что  не  оставляет  нам
никакой надежды? Возникни он в любом другом месте острова, мы бы остались.
     Тридцать, в четком ритме, взмахов веслами.
     - И все-таки мы молодцы! - послышался голос местного агронома. - Другие
на нашем месте совсем бы растерялись.
     Тут Уолтер позволил себе улыбнуться. И все молчали всю дорогу, до самых
траулеров, которые, уже  перегруженные,  покачивались  на  волнах  и  откуда
матросы бросали канаты, чтобы пришвартовать баркасы.
 
                                   * * * 
 
     Все кончено. Найтингейл, носящий неизвестно почему  имя  Соловьиный,  а
похожий скорее  на  верблюжий  горб,  Найтингейл,  к  которому  каждый  год,
состязаясь на скорость, парни стремились прийти первыми  в  гонках,  ставших
для них чем-то вроде аттестата мужества, Найтингейл показался впереди с  его
ровными скалистыми площадками, где  вразвалочку  ходят  пингвины  и  нежатся
тюлени, Найтингейл с кучками  водорослей  на  берегу,  где  прячутся  птичьи
гнезда. Женщины остались спать  на  палубе,  кое-как  устроившись,  кто  где
сумел. Мужчины, снова взявшись за весла, отправились на остров провести ночь
в хижинах-времянках, где обычно складывают вьючные мешки с птичьим  пометом.
Это их, конечно, не радовало, но на душе полегчало, когда в последний момент
Лэш прокричал с высоты наружного трапа:
     - Радиограмма из Кейптауна! "Чисаданэ" идет быстрее "Леопарда".  Завтра
будет здесь!
     И на другой день "Чисаданэ" действительно подошел точно  в  назначенный
час и забрал на борт всех тристанцев, включая Симона и еще человек  двадцать
смельчаков, которым пришлось запретить остаться  на  Найтингейле,  для  того
чтобы "ездить на Тристан и в периоды затишья заботиться о скотине и полях".
     - Вы потеряли все, - кричал им  Дон,  -  так  радуйтесь  хотя  бы,  что
уцелели!
     Тем временем трюмы парохода поглотили багаж вместе с обшитыми парусиной
баркасами, ставшими всего лишь  реликвиями,  и  "Чисаданэ"  быстро  пошел  в
обратный путь, бороздя это море, которое моряки Тристана - самые отважные  в
мире - никогда с такой высоты не видели столь покорным  созданной  человеком
машине.
 
                                   * * * 
 
     "Чисаданэ"  мчится  вперед,  а  его  новые  пассажиры,  оторопевшие   и
потрясенные тем, что попали на пароход, все до единого  высыпали  на  палубу
этого лайнера водоизмещением в девять тысяч тонн,  дешевая  роскошь  салонов
которого  кажется  им  грандиозной,  и  склонились  над  бортом.  Капитан  и
голландский  экипаж  встретили  тристанцев  более  чем  дружелюбно.   Только
несколько  с  иголочки  одетых   аргентинцев   и   официантов-южноафриканцев
недовольно хмурятся. Три вертлявые девицы косятся на загорелых полудикарей в
толстых грубошерстных  чулках,  которые  наверняка  связали  эти  кумушки  в
косынках и платочках, в длинных платьях с широкими рукавами. Но это  ерунда!
Островитяне, даже не взглянув на их птичьи, в шелковых чулках ножки,  стоят,
повернувшись к ним спиной. "Чисаданэ" сейчас снова  пройдет  мимо  Тристана,
чей потухший вулкан, сверху покрытый снегом, омывается внизу морской  пеной.
Капитан отдал приказ держаться как можно ближе к берегу.  Вот  мыс  Стони  с
бухточкой Блайнай, в названии которой живет воспоминание об одноглазом быке.
Вот Даун-бай-зэ-пот - участок берега,  где  долгое  время  стоял  котел  для
вытапливания тюленьего жира. Вот гнездовье пингвинов Ист-Энд, пляж  Халф-Уэй
на головокружительном южном склоне Джуиз-Пойнт, куда греб старый, выбившийся
из сил еврей, который выбрался живым из-под обломков корабля "Джозеф  Соме".
Но остров круглый,  а  курс  корабля  должен  быть  выдержан.  Вдали,  из-за
большого мыса, все валит и валит  дым...  "Чисаданэ"  удаляется  от  берега.
Тристан сплющивается, погружается вдаль, совсем исчезает из виду.
     - Видишь, все идет гораздо лучше, чем я предполагал, -  шепчет  Дон  на
ухо жене.
     - Они как пришибленные! - шепотом отвечает Кэт.
     Но вдруг все тристанцы поднимают вверх руки. И около  трехсот  неверных
голосов подхватывают начатую одним из них старинную шотландскую прощальную:
 
                         Забыть ли старую любовь 
                         И не грустить о ней... 
 
     И Уолтер, обычно такой сдержанный, и ризничий Роберт тоже поют  в  этом
хоре общины:
 
                         ...Забыть ли старую любовь 
                         И радость прошлых дней? 
 
     Все кончено.  Винт  парохода  колышет  какую-то  похлебку  из  обрезков
водорослей, пенный след за кормой описывает дугу,  затем  тянется  прямо  на
восток. Глаза островитян все еще упорно вглядываются в  даль,  но  руки  уже
опущены. Дон подходит к ним и вполголоса говорит:
     - Будем откровенны, Уолтер. Лучше не строить иллюзий,  чтобы  потом  не
разочаровываться. У вас нет никаких шансов вернуться туда.
     - Кто знает? - отвечает Уолтер. - Ведь Тристан не  только  остров,  это
еще и мы сами.
     Он все думает, этот человек.  Выбранный  главой  общины  за  свой  "дар
слова", которым он обычно  пользуется  так  осторожно,  Уолтер,  прежде  чем
сказать, должен все крепко обдумать. Слова Уолтера подхватывает Симон.
     - В конце концов, - говорит он, - этот отъезд не менее невероятен,  чем
возвращение. Почему наши отцы, пришедшие отовсюду, остались жить среди бурь?
Вам, Дон, это хорошо известно. Они оставались, чтобы избежать  других  бурь,
испытывать  которые  у  нас,  так  же  как  у  них,  нет  никакого  желания.
Разумеется, в этом смысле мы отстали от века. Но скажите, разве, спасшись от
вулкана, мы спасемся от всех остальных бед? Давайте говорить начистоту, Дон.
В глубине души вы думаете,  что  наша  потеря  невелика.  С  одной  стороны,
средние века, не так ли? С другой - двадцатый  век.  Разве  можно  жалеть  о
первых, когда вам предлагают второй?
     Снова молчанье. А затем Уолтер, вздохнув, заключил:
     - Правильно, в этом-то для нас весь вопрос.
 
 

 
     Для этой "наводненной людьми" планеты, где  тысячи  людей  каждый  день
гибнут от голода в Африке, от несчастных случаев на  дорогах  в  Европе,  от
фрамбезии, оспы, напалма в Азии,  трагедия  затерянного  в  океане  острова,
менее трехсот жителей которого в конце концов остались целы и  невредимы,  -
сущий пустяк. Телевидения, чтобы в страшных кадрах  запечатлеть  катастрофу,
на месте не было.  Мировую  прессу  будоражили  более  пронзительные  драмы.
Прощай,  Тристан,  и  пусть  теперь  пингвины  сами  выпутываются  из   этой
переделки!
     Для англичан, преследующих свои интересы во всех  уголках  земли,  это,
разумеется, дело совсем другое. Правда, Британская империя теряет  провинции
и даже целые страны в том большом отливе белых "носителей цивилизации",  что
оставил без работы совершающие океанские рейсы почтовые пароходы. Но  остров
под британским флагом, продолжающим реять в клубах серного дыма,  -  о,  миф
Империи, пробудись! Древняя, разбавленная морской водой, кровь  едва  успела
прилить к сердцам "джентльменов с  зонтиком",  а  Би-би-си  и  Ай-ти-ви,  по
крайней мере раз в день, уже оказывают Тристану  честь  своими  программами.
Кардифские  газеты  требуют  новостей   о   священнике   Клемпе,   валлийце.
Ольстерские - тревожатся о семье Айли, выходцах  из  Белфаста.  Эдинбургские
дают  заголовок  "Агония  младшего  брата".  Общество  распространения  веры
осаждают телефонными звонками, письмами, предложениями.  Оно  мобилизует  те
"благодеяния", которые вызвало  переданное  одним  репортером  из  Кейптауна
назидательное заявление Агаты Лоунес, старейшины и "знаменосца"  тристанцев:
"Во всем этом я вижу длань господню. Ему  было  угодно,  чтобы  мы  покинули
остров. Он не оставит нас".
     Сообщниками  провидения   станут   женские   лиги.   Тон   высказываний
приобретает все  большую  торжественность:  кажется,  будто  все  переживают
библейский исход из Египта евреев, идущих в  землю  обетованную.  Тристанцам
помогает Красный Крест. В школах пишут сочинения о  Тристане.  Правительство
открывает - какая неожиданная удача! - льготные кредиты.  И  вот  вспыхивает
один  из  тех  порывов  коллективной  благотворительности,   которая   среди
безразличия, проявляемого к  миллионам  других  несчастий,  обрушивается  на
нескольких избранников.
     А поток статей и передач не иссякает. Они - спасены.  Они  -  на  борту
голландского теплохода. Мрачные, но не ропщущие на  судьбу,  "преисполненные
благодарности к матери-родине", они прибыли в Кейптаун, где впервые в  жизни
увидели   автомобили,   самолеты,   велосипеды,   двадцатиэтажные    здания,
телевизоры, светофоры, неоновые рекламы - целый сказочный, неведомый им мир.
Конечно, объясняли газеты, обо всем этом тристанцы слышали: к ним  приходили
кое-какие иллюстрированные журналы, рассматривая  их,  они  задумывались  об
этом, но примерно так же, как сами мы, читая  научно-фантастические  романы,
задумываемся о жителях другой планеты. Об  этом  странном,  мифическом  мире
тристанцы мыслили только с опаской. Иллюстрированные еженедельники - увы!  -
смаковали  все  ужасное:  грибы  ядерных  взрывов,   мятежи,   преступления,
авиационные катастрофы, гражданские войны, всевозможные  несчастья,  и  само
могущество этого дьявольского мира -  могущественного,  быть  может,  именно
потому, что дьявольского, - отвращало от него тристанцев. Теперь они все это
могут потрогать своими руками; они  могут  убедиться,  что  радость,  цветы,
доброта, смеющиеся девочки, несмотря  на  все  прочее,  тоже  существуют  во
Внешних странах. Наверное,  это  наряду  с  отдельными  привычными  для  нас
учреждениями - таможни, например, или полиции, - не только о назначении,  но
и о самом существовании которых они даже не подозревали, удивляет их  больше
всего.  Однако  самый  поразительный  возглас  вырвался  у  одного   старика
тристанца при виде толпы на центральной улице:
     "Мы и не знали, что нас так мало!"
     Портрет Уолтера, переданный по фототелеграфу, во всех газетах появлялся
на первой полосе вместе с фотографией  двух  щенков,  которых  пощадили  при
истреблении  собак,  истреблении   неполном,   поскольку   многие   из   них
разбежались. Избиением собак (слава богу, что кошек  не  тронули)  вынуждены
были заняться, спасая птичник и домашний скот, моряки с "Леопарда", едва они
высадились - в пятницу, 13-го, - на опустевшем острове с заданием вырвать  у
лавы, если возможно, все ценные  вещи,  в  том  числе  и  подарок  королевы,
фисгармонию, как потребовали ее верные подданные. Вулкан тоже  фигурирует  в
газетах:  это  чудовище  (все-таки  не  забывайте,  что   это   единственный
действующий британский вулкан) было сфотографировано с  разных  точек  одним
офицером, который при третьем извержении бесстрашно подошел совсем близко  к
фиолетовым потокам бегущей лавы. Но главной "звездой" стала крошка  Маргарет
- последний родившийся на Тристане ребенок, чью фотографию, запечатлевшую ее
на руках матери, Сесили Гроуер, на долю которой  выпало  пробормотать  шесть
слов надписи: "Теперь я вручаю вам свое будущее", можно было видеть повсюду.
     Чаще всего рядом с ней стояло  фото  Айли,  младшего  сына  Кейт,  тоже
изображенного на руках умиленной мамы, которая заявляет:
     - Подземные толчки очень его забавляли. Он хлопал в  ладоши  и  кричал:
"Еще, еще!"
     Благословения  и  похвалы,  расточаемые  тристанским  властям   за   их
хладнокровие, а островитянам - за их мужество, были, разумеется, приправлены
критическими замечаниями. Трудно найти какое-либо ответственное  лицо,  кого
можно было бы обвинить в халатности, когда в  катастрофе  виноват  вулкан...
Однако сейсмологов честили на все  корки.  В  Гайд-парке  некий  вольнодумец
осмелился даже заявить с высоты садовой скамейки:
     - Какая зловещая шутка - собрать  уцелевших  наутро  после  прибытия  в
соборе Кейптауна, чтобы возблагодарить господа за спасение.
     Некий  репортер,  расшаркивающийся  перед   южноафриканским   министром
внутренних дел, который не побоялся, предоставляя временные визы тристанцам,
нарушить  отдельные  установки  политики  апартеида,  клеймил  многих  своих
соотечественников-англичан, озабоченно напоминавших, что "эти люди не совсем
чистой крови", и сразу же давших тристанцам прозвище "нечистокровных белых".
Другие журналисты задавались вопросом,  является  ли  Англия  тем  идеальным
местом, где можно устроить этих свободных детей природы. Почему бы лучше  не
разместить их на Фолклендских островах? Или  на  острове  Святой  Елены,  от
которого зависели тристанцы?
     Во  всяком  случае,   все,   что   станет   подлинной   проблемой   для
"репатриантов", заброшенных из одного века в другой, добрых людей не мучило.
В отличие от последних газета "Сазерн пост" - на этот раз  Хью  заменил  сам
патрон, который  станет  лидером  этой  тристанской  кампании,  -  прекрасно
резюмировала общественное мнение. Он сообщал о большой  лекции,  посвященной
Тристану, с  показом  присланных  самолетом  отснятых  моряками  кинокадров,
которая  должна  состояться  в  ближайшую  субботу  в  геологическом   музее
Саутхемптона. Напоминал, что большой прием запланирован на 3  ноября,  сразу
же по прибытии тристанцев, отплывших  20  октября  из  Кейптауна  туристским
классом (стоимость  одного  билета  158  фунтов,  уточнял  он)  на  пароходе
"Стерлинг кастл", прямо в кают-компании... И с удовлетворением заключал свою
статью:
     "...Конечно, тристанцы высадятся в Англии, охваченные тоской по  родине
и совершенно сбитые с толку всем, что с ними произошло. Но, когда думаешь об
их прошлой жизни и о той, что их ожидает здесь, хочется  сказать  им:  какое
счастливое несчастье! В тот момент они вряд ли будут согласны  с  этим,  но,
держу пари, через полгода они сами скажут нам об этом".
 
                                   * * * 
 
     Изумление  увиденным  словно  парализует   тристанцев,   пока   пароход
поднимается вверх по реке  Солент,  вдоль  острова  Уайт,  с  Портсмутом  на
горизонте, встречается  с  железнодорожным  паромом,  затем  землечерпалкой,
входит в Саутхемптонскую гавань с  ее  берегами,  усеянными  самыми  разными
лодками. Портовый комиссар дает пояснения, сообщая:  "Там,  справа  от  вас,
дельта реки Хэмбл с аэродромом... А вот там, слева, Хайт,  где  дымит  самый
большой в мире нефтеочистительный завод, и совсем в  глубине,  видите,  если
смотреть прямо по направлению церкви святой  Троицы,  рядом  шесть  лебедок,
знаменитый сухой док "Король Георг V "- тоже самый большой  в  мире,  -  где
стоит "Куинн Мэри"... Повсюду склады, расположенные, как батареи, по  четыре
сразу, множество доков, семафоры, свайные молы, понтонные мосты,  набережные
с лесом подъемных кранов, грузовые суда, пассажирские пароходы двух десятков
стран, вся эта зажатая в корсет из бетона и  железа  часть  моря,  где  были
размечены дорожки и перекрестки,  нанесены  сигналы,  регулирующие  движение
кораблей, - все это, несмотря на гладкую, какую-то  неморскую,  расцвеченную
радужными  пятнами  нефти  воду,  бросалось  в  глаза  и,  внушая  почтение,
захватывало дух.
     Однако от этой невероятно застроенной Англии надо было перейти к  столь
же немыслимо пылким  англичанам.  Едва  "Стерлинг  кастл"  пришвартовался  у
102-го дока, как тут же  с  причала,  заполненного  вздымающей  транспаранты
"Добро  пожаловать"  и  грохочущей  аплодисментами  толпой,  людская  лавина
бросилась в салоны. Нед и Уинни, их дети, их бывшие  соседи  Твены,  которых
фотографируют, тормошат, пугают сыплющимися со всех сторон вопросами, уже не
знали куда деваться. С вежливой застенчивостью  они  пытались  удовлетворить
любопытство своих хозяев.
     - Как ваше имя, девушка? Да говорите же, не бойтесь...
     - Ее зовут Рут, - отвечал Нед. - Рут Глэд, она моя дочь.
     - Нравится ли вам здесь?
     Рут, девушка воспитанная,  бросает  полный  отчаяния  взгляд  на  отца,
естественного выразителя взглядов семьи.
     - И да, и нет, видите ли, - снова вместо нее отвечает Нед.
     - Что вы теперь будете делать, мисс Глэд?
     - Я полагаю, мистер, она выйдет замуж, когда время придет.
     Нед не  осмеливался  пожать  плечами.  Он  не  понимал,  какой  интерес
журналистам записывать такие пустяки. Его раздражали  это  возбуждение,  это
любопытство. Что, перед ними совсем заголиться, что ли?  Разве  рассказывают
первому встречному о своем горе?
     - Дома мы, конечно, набрасывались на новости, - шепнул он жене во время
затишья. - Правда, приходили они к нам раз-другой в год. Здесь они  получают
их все сразу. И все-таки  у  них  такой  вид,  будто  им  вечно  не  хватает
новостей.
     - Должно  быть,  -  сказала  Уинни,  -  они  обходятся  с  ними  как  с
сигаретами? Ты заметил? Они выбрасывают их выкуренными наполовину.
     Однако какой-то журналист снова приступил к делу:
     - Глэд, вы ведь  назвались  Глэдом?  Так,  значит,  вы  прямой  потомок
капрала?
     - Как и все мы! - гордо ответил Нед.
     - Несомненно, - подхватил журналист, - но все-таки его  фамилию  носите
вы.
     Он обернулся, бросив стоящему за его спиной коллеге:
     - Ты слышишь, Хью? Просто умора, они говорят как персонажи Диккенса.
     Поскольку Нед носил фамилию Глэд, как и родоначальник  тристанцев,  ему
пришлось выдержать новый натиск журналистов. Сухопарый верзила представился,
надменно процедив сквозь зубы: "Тайме".  Какой-то  толстяк  выпалил:  "Дейли
мейл". Эти "священные" заголовки почти не  произвели  на  Неда  впечатления,
что, казалось, уменьшило у репортеров уважение к нему. Но сами они уже  были
оттеснены съемочной группой телевизионщиков, которые  наводили  две  камеры,
ослепляя всю семью светом юпитеров, кричали: "Готово! Глэды, кадр первый!" -
и совали  микрофон  под  нос  Рут  -  репортеры  неизменно  выбирали  ее,  -
спрашивая: "Каковы ваши впечатления, милочка?"
     С Неда градом лил пот. Тут вмешался Дон, протестуя:
     - Ну, хватит, кончайте, не сводите их с ума. Они к этому не привыкли.
     Но он уже должен был бежать выручать Сесиль Гроуер и ее младенца, затем
старейшину общины Джейн Лазаретто, близкую к обмороку. Тогда Нед,  Бэтист  и
еще несколько мужчин-тристанцев, избрав тактику быков, спасающих свое  стадо
от хищников, прикрыли собой женщин, девушек и  детей  и,  словно  крепостной
стеной,  отгородились  от  репортеров  и  всех  прочих  улыбками,  уклончиво
вежливыми фразами:
     - Так спросите Уолтера... Он вам лучше объяснит...
     В результате Уолтер мгновенно оказался в центре плотной  группы  людей,
каждый из которых швырял ему свой вопрос через десятки спин:
     "Шеф, останетесь ли вы здесь? Шеф, каковы ваши планы? Что вы думаете  о
старой Англии? Шеф, ваши права наследственные, как у королевы?"
     Бесстрашный Уолтер отвечал своим ровным  голосом,  в  котором  начинала
слышаться хрипота:
     - Не называйте меня шефом, зовите меня Уолтер. Я  всего  лишь  выборное
лицо... Да, если бы это было возможно, мы тотчас же вернулись  бы  назад,  к
себе. На Тристане можно быть бедняком и чувствовать себя богатым. Мы боимся,
как бы здесь все не оказалось наоборот... Но,  поверьте,  мы  растроганы  до
глубины души. Мы тоже,  когда  могли,  принимали  ваших  людей,  потерпевших
кораблекрушение. В общем-то, их сыновьям вы помогаете теперь в свой черед...
Наши планы? Нам трудно их строить.  Сейчас  у  нас  только  одно  желание  -
держаться вместе.
     И Уолтер все пожимал и пожимал протягиваемые ему руки, пока  фотографы,
подняв высоко над  головой  аппараты,  запечатлевали  его  лысину,  вынуждая
каждые три секунды прищуривать глаза. Понадобилось прибытие официальных лиц,
чтобы избавить его от репортеров, которые бросились к  эстраде,  где  обычно
располагался оркестр.  Заместитель  министра  по  делам  колоний,  лорд-мэр,
генеральный секретарь Общества распространения веры,  председательница  Лиги
матерей, директор "Юнион кастл лайн", представители  графства,  духовенства,
хэмпширского Красного Креста, города Эдинбурга, местной секции Женской  лиги
- когорта была внушительная!
     - Ну и ну, - усмехнулся Нед, - должно быть,  наши  лангусты  пользуются
здесь успехом, раз из-за них нас пришло чествовать столько важных господ!
     Испытанное прибежище -  этот  насмешливый  тон,  когда  человека  душат
волнение и робость.
     - И подумать только, - в том же тоне подхватил Бэтист,  -  что  мы  уже
больше не сможем поставлять им лангуст.
     Но вдруг какие-то голоса потребовали тишины.  Заместитель  министра  по
делам колоний вместе с другими официальными лицами поднялся на  эстраду.  Он
усадил  Уолтера  рядом  с  собой  и  начал  говорить  на  весьма  изысканном
английском, который из уст молодых администраторов Нед и Бэтист уже слышали,
хотя смысл многих слов от них по-прежнему ускользал. "Итак, вы  оказались  в
восьми тысячах миль от родного дома, но вблизи самого сердца Англии, которая
так тревожилась за  вас.  Мы  предпримем  все,  чтобы  устроить  вас  здесь.
Разумеется, это не такое дело, которое  можно  успешно  осуществить  в  один
день. Мы займемся этим все вместе. В настоящий момент правительство берет на
себя ваше содержание. Вас поселят в Пенделл-Кэмп, недалеко  от  Мерстама,  в
Cappee. Добро пожаловать, друзья, и пусть мы..."
     Второй оратор, какое-то духовное лицо, уже сменил  его,  расписывая  ту
лавину благих намерений, которую власти с трудом направляли в нужное  русло.
"Мэр города Лондона объявил подписку  с  целью  учредить  национальный  фонд
помощи Тристану. Вспомоществования - крупные и небольшие денежные  переводы,
одеяла, одежда, игрушки, конфеты, книги - притекают отовсюду. Поступают даже
предложения  усыновить  детей-тристанцев,  но  они,  конечно,  в  расчет  не
принимаются. И предложения работы, каковые будут рассмотрены".
     Он  перечисляет  названия  двадцати   проявляющих   особую   активность
учреждений. Он  задыхается  от  гордости  в  своем  жестком  воротничке.  Он
округляет губы, чтобы громко произнести последнюю фразу:
     - Это массовый подъем христианского милосердия!
 
                                   * * * 
 
     Теперь Уолтер должен благодарить... Его встречают овацией. Он  обнял  и
расцеловал председательницу Лиги матерей, на груди которой сверкает  значок,
похожий как две капли воды на значки всех присутствующих женщин,  что  носят
платки с рисунком, изображающим вереницу сосущих пальцы младенцев.  "Спасибо
за все, - восклицает, подняв руку, старый вожак тристанцев, -  но  позвольте
нам тоже отблагодарить вас  подарком.  У  нас  больше  ничего  не  осталось,
представляете себе... Ничего! Из двадцати больших  баркасов  мы  привезли  с
собой лишь те четыре, которые дали нам возможность спастись.  Эти  обтянутые
парусиной баркасы, которые мы часто чинили  вашими  старыми  мешками  из-под
почты, всегда были для нас самым дорогим сокровищем. Один мы  будем  хранить
как талисман. Второй мы подарили  городу  Кейптауну.  Мы  хотели  бы  отдать
третий городу  Саутхемптону  и  были  бы  безмерно  счастливы,  если  бы  Ее
Величество соблаговолила принять в дар последний..."
     На  этот  раз  всех  охватывает  исступление.  "Где   он?"   -   кричат
фоторепортеры и,  сбивая  друг  друга  с  ног,  мчатся  запечатлеть  "ладью"
королевы. "А фисгармония? Где же  фисгармония?"  Но  фисгармонию,  спасенную
экипажем "Леопарда", еще  не  успели  переправить  в  Англию  из  Кейптауна.
Возбуждение падает. Журналисты бросаются  к  телефонам,  а  затем  исчезают,
чтобы искать вдохновение в рождении Дэвида, виконта  Линли,  сына  принцессы
Маргарет и фотографа Энтони, недавно произведенного в графы  Сноудонские  за
то, что он снабдил Корону наследником - пятым в порядке наследования  трона.
Заместитель министра по делам  колоний  вместе  с  лорд-мэром  отправился  в
соседний  салон  выпить  чего-нибудь,  прежде  чем  все   разойдутся.   Хью,
оставшемуся из-за симпатии к этим людям, хотя все его  коллеги  разбежались,
удается взять сенсационное интервью. Вдруг  появляется  какая-то  женщина  и
бросается в объятия другой. "Это  дочь  Агнессы!"  -  слышатся  возгласы,  и
внезапно все тристанцы, преодолев свое смущение, расплакались.
     - Кто это, в чем дело, какая дочь Агнессы? - спрашивает Хью.
     - Они не виделись семнадцать лет, - отвечает Бэтист. - Малышка  убежала
с  неким  Борнером,  техником,  работавшим  во  время   войны   на   монтаже
радиостанции. Она живет в Суонси.
     Пока Хью строчит свои  записи,  грузовые  стрелы  извлекают  из  трюмов
багаж. Уолтер начинает собирать свой народ, подталкивать его к  передвижному
трапу, серую краску которого обесцвечивает мелкий дождик. Ральф поддерживает
прабабушку Дороти с тем мягким почтением, которым молодые тристанцы окружают
стариков. Бабушка Морин опирается на руку Перл; настоятельницу  Джейн  ведет
степенно шагающий Симон. Девушки распределили между собой  младенцев.  Нола,
Флора, Лу, Роуз, Дженни, Эми, Рут держат на руках по два ребенка. Но  женихи
и невесты неразлучны. Бланш не отходит от Тони, Поль от Ти.  Величественная,
словно цыганская королева, закутанная в какие-то тряпки  Агата  Лоунес  идет
под руку со своим ужасно худым супругом  Амбруазом.  Не  менее  мощная  Вера
тащит своего  бородатого  Роберта.  На  пристани  в  холле  тристанцев  ждут
проводницы, "девушки в зеленой форме"  из  Женской  лиги  -  с  залепленными
улыбками лицами, с занятыми подарками руками, - которые разводят  тристанцев
по автобусам, как это они делают каждое воскресенье с  разными  подгулявшими
экскурсиями провинциалов.
     Одна машина лишняя... Да нет, это багажный автобус, что останется почти
не загруженным. Все тристанские начальники уехали на машине, кроме  Уолтера,
который неразлучен со  своими.  Хлопают  дверцы.  Все  вздрагивают,  не  без
тревоги смотря, как за окнами движется пейзаж. "Держитесь левой  стороны"  -
предупреждает табличка на трех языках автобусы с континента. Первый автобус,
где заняли места семьи Неда и Бэтиста, Агата, Джильда Гроуер и  семья  Элии,
их племянники, в том числе малютка Селина, с  которой  сюсюкает  проводница,
трогается. Он проезжает под аркой выхода Э 8, над которой  высится  башня  с
часами, и перед глазами тристанцев начинают в мрачной мешанине  дефилировать
события британской истории. Вот мемориал "Мейфлауера", воздвигнутый во славу
других "отцов пилигримов", уехавших триста лет назад. Вот памятные  платаны,
посаженные  американцами  после  второй  мировой  войны.   "Дансинг   Мекка"
привлекает взгляд Дженнифер, самой неистовой плясуньи острова,  единственной
тристанской девушки, которая  осмелилась  сообщить  журналисту,  что  она  с
удовольствием разучила бы ча-ча-ча. С исказившимся от горя лицом Нед  глядит
на этот город одинаковых кирпичных домов  с  выступающими  окнами,  на  этих
людей, ждущих открытия баров  или  карабкающихся  в  красные  автобусы,  чьи
империалы всегда кажутся слишком  низкими.  Шевеля  губами,  Агата  медленно
расшифровывает надписи на огромных рекламных щитах футбольного тотализатора,
возвещающих розыгрыш "семисот тысяч фунтов в неделю"...
     - И все эти деньги действительно раздают кому попало? -  с  возмущением
спрашивает она.
     - Видимо, да, - отвечает, криво улыбаясь, Нед.
     Но вот наконец утешение для Агаты.  В  небо  взмывает  какой-то  шпиль,
указывая на который проводница - обо всем предупрежденная заранее  -  нежным
голосом объясняет:
     - Церковь, которую вы видите, - это церковь моряков. Она, как  и  ваша,
носит имя святой Марии.
     Но их церковь с фасадом из кусков лавы толщиной  в  два  фута  стоит  в
восьми тысячах миль отсюда  под  дождем  пепла,  который,  как  им  внезапно
почудилось, снова выпал и здесь. В автобусе становится пасмурно  и  холодно,
как в ноябрьском небе, дождь с которого хлещет  по  стеклам.  Поэтому  будет
мрачным их маршрут, которым их сейчас везут по 33-му  шоссе  до  Винчестера,
затем 31-м и  25-м  за  Гейрэт,  к  предназначенному  для  них  заброшенному
военному лагерю, где начинаются леса и куда не дотягиваются длинные щупальца
большого Лондона.
 
                                   * * * 
 
     Леди Хауэрелл в перчатках и  в  наброшенном  поверх  униформы  норковом
манто - после полудня она дает в Лондоне прием и шофер уже ждет ее во  дворе
- шепчет, глядя на часы: "У меня еще  три  минуты",  и  снимает  колпачок  с
изящной  авторучки.  Она  садится  и  нервным   почерком,   весьма   ценимым
счастливцами, получающими ее приглашения,  начинает  заполнять  тетрадь,  на
обложке которой значится "Операция Тристан":
     "Организационный центр Кэтергэма взял на себя устройство  и  управление
Пенделл-Кэмпа, временного пристанища эвакуированных. Набрано 24 добровольца,
некоторые  из  старших  классов  местных  школ.  Красный  Крест   оборудовал
медпункт, возглавлять который будет миссис Виолета Грэй, жена бывшего  врача
с Тристана, следовательно, известная  островитянам.  Эксперт  по  снабжению,
мистер Колин Маккортел, займется проблемами кухни и продуктами; три бригады,
находящиеся в его распоряжении,  обеспечат  в  порядке  очереди  трехразовое
питание: в 7.11, 11.15 и 15.19.
     Преподобный отец Клемп и (хотя в метрополии никто никогда еще не  видел
служащего департамента по делам колоний работающим) мистер Дон Айли до новых
распоряжений остаются со своими подопечными.
     Национальная помощь снабдила нас  постельным  бельем,  мебелью  и  всем
необходимым. Наконец, было создано наше бюро, чтобы координировать всю  нашу
деятельность. Постоянная дежурная, располагающая телефоном, будет  принимать
в  бюро  пожертвования,  предложения   о   работе,   давать   справки.   Все
ответственные лица раз в неделю  будут  собираться  для  отчета,  совещаний,
регистрации решений. Бюро будет вести дневник, который  я  открываю  и  куда
каждый сможет коротко внести свои наблюдения. Э. X.".
 
                                   * * * 
 
     В тот же день, но после обеда Виолета Грей, строгая старшая  санитарка,
чья женственность исчерпывается красным сердечком непрестанно подкрашиваемых
губ, устраивается перед той же  тетрадью  с  опустошенной  улыбкой,  которую
придает ей, после всего содеянного, благотворная усталость. И записывает:
     "Нам пришлось сразу же по  приезде  тристанцев  принять  многочисленных
больных. Переезд в автобусе они перенесли  плохо.  Но  более  серьезным  нам
кажется эпидемия гриппа, поразившая половину беженцев. Внимание, которое  их
окружало, не позволяет даже предположить, что они простудились. Дело  здесь,
как я этого опасаюсь, в отсутствии предохранительных прививок. Бактериальной
флоры на Тристане почти нет. Нельзя,  не  подвергая  их  опасности,  изымать
людей из родной, от природы асептической среды. В. Г.".
     Записав эту мысль, она снова берет перо и прибавляет постскриптум:
     "В  общем,  мы  приняли  их  удачно.   Проводницы   развели   семьи   в
приготовленные для них жилища: чистенькие, теплые, с табличками  на  дверях.
Волнение островитян, которое было так велико, что казалось,  будто  все  они
попали в клинику, несколько улеглось,  когда  они  увидели  спешащую  к  ним
навстречу маленькую группу друзей, некогда живших на Тристане".
 
                                   * * * 
 
     Нед,  чьи  шаги  гулко  отдаются  в  поспешно  наступающих  декабрьских
сумерках, быстро идет по мокрому асфальту, мимо  него,  разбрызгивая  грязь,
непрерывно проносятся машины. Куда он шагает,  зачем?  Этого  он  совсем  не
знает. Да и к чему знать? Ведь его глазу, привыкшему узнавать  каждый  куст,
каждую скалу, каждый поворот тропинки, каждую бухточку - все эти  с  детства
известные, обладающие своими именами, связанные со  множеством  воспоминаний
ориентиры,  которые  так  ценны  для  измерения  расстояния  в  отличие   от
совершенно одинаковых столбов на дорогах Сюррея, - зацепиться не за что.
     Нед идет, и этого достаточно. Кажется, в сторону Натфилда. На  Тристане
орешник не растет. Поэтому название это Неду ничего не говорит, прошлое Нат-
филда ничего не говорит его душе  и  сердцу  так,  как,  например,  пастбище
Кафярд, где он оставил свое стадо,  или  поток  Шерт-тэйл,  где  его  прадед
потерял рубашку. Идет  дождь.  "Дождь  переделывает  море",  -  говорили  на
Тристане в непогоду. Здесь, в Пенделле, дождь переделывает только  грязь,  и
Нед чувствует, что согласен с этой погодой.
     Уже месяц, как Грейни Дороти совсем плоха. Врач требовал положить ее  в
больницу - мера, на которую семья Глэда согласилась с тяжелым сердцем.  Если
больной может вылечиться,  то  дома  он  сделает  это  быстрее.  А  если  он
безнадежен, зачем лишать его утешения умереть в кругу своих?
     Нед идет. Девушки из Женской лиги, это надо признать, делают все, что в
их силах. Комната удобная. Занавески на окнах, ковер, два  плетеных  кресла,
отличные пружинные матрацы, гравюры на стенах... Никто столько и не  просил.
Но каждый надеялся получить иное: настоящий дом с огнем в очаге, у  которого
женщина хлопочет с готовкой. Неду отвратительна эта столовая, где все должны
в один и тот же час есть то же самое. Он  приходит  в  ярость,  когда  видит
нанятых на эту барщину по чистке овощей мать, жену  и  дочь,  которые  целую
неделю, делая все, что нужно, помогали бы соседке после родов, но никогда не
согласились бы прислуживать никому, даже самому  священнику,  кстати,  часто
призываемому тристанцами на подмогу.
     Нед все идет и идет: старый обычай на острове, где  никто  не  удивился
бы, увидев мужчину, "идущего наверх" и  карабкающегося  по  склонам  лишь  с
одной целью - развеять там плохое настроение. Как правило, всегда  находился
сочувствующий друг, который в конце концов попадался навстречу и кричал:
     - Эй, Нед, привет! Спускай паруса!
     И паруса спускались. Друзья отправлялись выпить по чашечке чая.  Вместе
возвращались по домам. А здесь нет ни души, кроме приклеившихся  к  сиденьям
своих тракторов крестьян с взглядами, параллельными бороздам, да  белокожих,
словно вымоченных в молоке девушек, которые пялят на тебя глаза,  прижавшись
к своим ухажерам, и что-то им нашептывают. Попробуй поди заговорить с  ними.
Нед как-то попытался спросить дорогу:
     - Скажите, пожалуйста, Блечингли по левому борту или по правому?
     Хохот этой парочки у него до  сих  пор  в  ушах  стоит.  Люди,  которые
говорят "направо" или "налево", называют  хлеб  "брэд",  когда  Нед  говорит
"кэйк",  которые  произносят  "Ингленд",  когда  Нед  изрыгает  нечто  вроде
"Хэнглан" и все остальное соответственно... поди понимай  их  и  братайся  с
ними! К тому же их слишком много. Больше всего Неда выбивает  из  колеи  то,
что он открыл мир, в котором людей так много, что они уже не могут вас знать
и, похоже, вовсе не желают этого. Ведь кто  же  сможет  усомниться  в  этом?
Существует Соединенное Королевство, которое  требует  свою  любую  крошечную
частицу земли, а есть  просто  прохожий  с  прищуренными  глазами,  глядя  в
которые легко угадать, что он тебя находит слишком загорелым  для  британца.
Да здравствует Тристан, отважный островок Империи! Но вы  же,  миссис  Смит,
видели этих людей, что поселили в Сюррее?! Это же безумие,  пускать  столько
людей с нечистой кровью в нашу белокурую Англию!
 
                                   * * * 
 
     В это время в зале для собраний, где на самом видном  месте  установлен
телевизор - подаренный, как бесконечно  повторяли  газеты,  агентом  рекламы
одной крупной фирмы, - три десятка людей, бездельников поневоле,  с  горечью
переживающих это свое состояние, смотрят, как - гоп-гоп! - где-то в Аризоне,
обильно  утыканной  кактусами,  ковбойский   фильм   завершается   последней
кавалькадой. Паф! Облачко вырывается из дула бьющего без промаха  пистолета.
Лошадь вместе с всадником шаром катится по земле.
     - Бедное животное! - восклицают Том и Сэлли Твен, у которых никогда  не
было ничего, кроме осла.
     Но злодеи получают по заслугам. Несмотря на непрерывный огонь,  который
на полном скаку - гоп-гоп!  -  льется  из  их  неисчерпаемых  кольтов,  лишь
всадники-злодеи оказываются жертвами свинца,  лишь  они  падают  и  остаются
лежать, кто на спине, кто уткнувшись носом в землю.  Равнина  сплошь  усеяна
трупами. Лучший из стрелков, "орлиный глаз" и "стальная рука", который умеет
свободно проходить сквозь поток  пуль,  склоняется  наконец  над  потерявшей
сознание юной красавицей, законной наследницей золотоносного  прииска...  Не
рано ли, мой мальчик? Один из умирающих бандитов приподнимается и берет тебя
на  мушку.  Паф!  Что  вы  думаете?  Это  стрелял  герой,  успевший  вовремя
повернуться...
     - Четырнадцать! - говорит Симон, который считал убитых. - Это  что  же,
по четвергам нарочно показывают такую штуку детям,  чтобы  они  видели,  как
пачками отправляют людей на тот свет?
     Без всякого перехода следует репортаж о марихуане, где на этот раз  уже
живые возлежат  и  испускают  дымки  несколько  иного  рода.  Крупный  план.
Рассуждения социологов о пагубном воздействии наркотиков. Посмотрите на  эти
безвольные тени. Посмотрите на эту  девицу:  серия  кадров,  которые  -  еще
чуть-чуть, и они были бы запрещены цензурой -  позволяют  думать,  что  если
верхняя половина тела находится в раю,  то  происходит  это  отнюдь  не  без
участия нижней.
     - А вы мне не верили! - ворчит Симон.
     Аудитория взбудоражена. Леди Хауэрелл, заглянувшая сюда и  опустившаяся
в глубине зала в кресло рядом с креслом Дона Айли,  шепчет,  наклонившись  к
нему:
     - И против этого у них тоже нет прививки. Они не выносят телевизор  так
же, как и газеты, где только кражи, насилия, убийства. Каждое утро я  слышу,
как они возмущаются. Их ангельская чистота начинает меня немного раздражать.
     - Тем более что, в утешение вам, они совсем не в восторге  и  от  наших
чудес, - бросает в ответ Дон, которого забавляют эти сетования.
     Теперь Дон убеждается в этом лишний раз: его подопечные  не  удивляются
лишь тому,  чему  можно  поверить.  Телеэкран  для  них  просто  двигающиеся
фотографии; так в природе движется перед глазами все,  что  угодно:  собака,
облако, друг. Полет самолета и полет птицы - разве  это  то  же  самое?  Дон
теперь знает, что ему не удалось бы удивить своего прадедушку, если  бы  тот
вдруг воскрес. Именно этот прадедушка окончательно заставил бы его  потерять
тщеславную гордость за все наши чудеса, проворчав, подобно Симону:
     - Зачем вы все это делаете!
     Леди Хауэрелл встает и на цыпочках уходит. Дон следует за ней и уже  за
дверью признается, подавляя смех:
     - Это, конечно, глупость, но  мне  бывает  стыдно,  когда  наши  друзья
смотрят такого сорта передачи.  Мне  кажется,  что  я  привел  их  в  дурное
место... Что вы сказали?
     Леди Хауэрелл не сказала ни слова. Она  всего  лишь  раскрыла  рот,  но
вовремя спохватилась и промолчала. Она идет по вымощенному каменными плитами
коридору, который протирает Рут Глэд, нанятая помощницей уборщицы.
     - Как здоровье бабушки?
     - Неважно, - отвечает Рут, опустив голову и принимаясь  сильнее  тереть
тряпкой.
     - Так бросьте все это и пойдите к ней, - говорит леди Хауэрелл.
     Она открывает дверь и уже во дворе берет Дона за руку.
     - Моральное состояние у них неважное, - говорит леди, - но со здоровьем
еще хуже. Не говоря уже о гриппе, у нас  пять  заболевших  корью,  четыре  -
желтухой и несколько воспалений легких  у  пожилых  людей,  в  том  числе  у
старухи Дороти. Мало шансов, что она выкарабкается.
 
                                   * * * 
 
     В то же самое время Абель Беретти, у которого сильный насморк, одевался
в кабинете врача. Врач, принявший было Абеля за его брата Уолтера - так  они
похожи,  -  строчит  рецепт,  не  обращая  никакого  внимания  на  настырный
транзистор, откуда слышатся вкрадчивые звуки джаза.
     - Действительно, - говорит Абель, - радио для вас основной шум. Мы же у
себя привыкли к шуму моря.
     Он протягивает руку к большой, в крупную  крапинку  раковине,  служащей
пресс-папье на письменном столе врача, и подносит ее к уху. Врач подписывает
рецепт и, подавая этот клочок бумаги Абелю, поднимает глаза.
     - Чистейшее суеверие! - говорит он. - Ведь вы слышите не  гул  моря,  а
шум своей собственной крови.
     - Ну и пусть, - отвечает Абель. - Разве это не одно и то же?
     Он складывает рецепт пополам, потом еще и еще раз, прежде чем  пытается
объяснить врачу:
     - Я вам скажу, чего нам не хватает. Ветра, который продраивает  легкие,
и соли, которая не дает им испортиться. И какого черта мы болтаемся  в  этих
краях?
 
                                   * * * 
 
     Немного подальше, в своем бараке - одно из строений линии Э 1, - Бэтист
и Сьюзен Твен ждут возвращения своих детей. Сыновья, за  неимением  лучшего,
отправились вместе с другими подростками в Мерстам играть  в  футбол  против
местной команды, которая  смеется  над  ними,  противопоставляя  их  могучим
ударам по мячу хитрость и ловкость.  Стелла  играет  на  улице  с  Нейлом  и
Сирелом. Эми и Дженни танцуют с Ральфом и Биллом Глэдом в  Блечингли:  в  их
жилах достаточно африканской крови, чтобы приспособиться к любым  ритмам.  В
комнате совсем темно. Сьюзен не сочла нужным зажигать свет,  потому  что  ей
сейчас нечего делать. Она дремлет, в то время  как  Бэтист  произносит  свой
монолог:
     - Подумать только, мы здесь уже тридцать четыре дня. Ты видишь, я начал
их считать, никогда раньше так не было. Не знаю, как мы из этого выпутаемся.
Порой время тянется, но, когда уже оно проходит, от него ничего не остается,
это каждый знает. Но как тебе сказать? Мне кажется, что я иду  сквозь  него,
ухожу куда-то...
     - Перестань, - вполголоса говорит Сьюзен в темноте. - Во всяком случае,
мы живы...
     - Ну и что? - отвечает Бэтист слишком громко. - Зачем быть живым,  если
не чувствуешь больше, что живешь?
     По другую сторону перегородки такая же комната,  такое  же  оцепенение.
Гомер Раган лежит на постели около Олив,  которая  сняла  платье,  чтобы  не
помять его. Здесь детей также нет дома: Рэндал и  Джесмин  в  кино;  Ульрик,
конечно, с Дорой, а Бланш вместе с Тони,  им  надо  уже  поторапливаться  со
свадьбой.  Этот  выход  остается  одинаковым  везде.  Гомер,   без   всякого
очевидного повода, изливает душу:
     - Все как-то нескладно, Олив. Они стараются, как только могут, а мы все
чем-то недовольны.
     - Довольным бываешь, когда сам хочешь того, что тебе дают!  -  отвечает
Олив довольно резким тоном.
     На душе у Гомера, видимо,  продолжают  скрести  кошки,  и,  глубоко,  с
каким-то присвистом вздохнув, он произносит с сомнением в голосе:
     - К тому же я чувствую себя как-то  глупо.  Они  нас  здорово  во  всем
опередили.
     - Ну и что, - отвечает Олив, - да ты посмотри на  них!  Бегут,  кричат,
все боятся опоздать, говорят все время о деньгах, о  шефах,  карабкаются  на
плечи друг другу, только и разговоров что об отпуске, о пенсии, о том, как в
субботу удрать из города... Если людям не сидится  дома,  так,  конечно,  им
нужны средства, чтобы куда-нибудь убежать! У дьявола тоже есть эти средства,
а он корчится на адских угольях. А вот у нас было по-другому...
     - Было... - вторит Гомер.
     Внезапно Олив зажигает свет, протирает глаза и спрыгивает на пол:
     - Наверное, уже пора идти накрывать столы.
     Гомер искоса ее оглядывает. Розовая  комбинация  с  кружевами  машинной
вязки, нейлоновые чулки - вот вещи, с  помощью  которых  щедрые  благодетели
изменили все-таки вид принявших эти дары.  Платье,  которое  надевает  Олив,
отпущено: это заметно по следу от старой подпушки. Но платье  от  этого  все
равно полностью не прикрывает икры. Олив хватает свой шерстяной с кисточками
шарф, связанный долгими вечерами, закутывается в него так, словно собирается
бежать в шторм встречать мужа-рыбака. Она быстро оглядывает комнату, чмокает
губами и выходит. Гомер  встает,  проверяет,  все  ли  пуговицы  застегнуты,
роется в карманах и, вынув  нож,  устраивается  за  столом  продолжать  свою
работу - вырезать из дерева модель баркаса.
 
                                   * * * 
 
     Хью,  командированный  своей  газетой,  прибыл  в  Пенделл   вместе   с
фотографом. В "Сазерн пост", захлестнутой потоком писем, Тристан  продолжает
неизменно фигурировать на первой полосе.  Толстяк  Филипп  даже  организовал
кампанию солидарности под лозунгом "Приближается  рождество,  пришлите  ваши
игрушки и даже, если можете, ваших детей  играть  с  маленькими  беженцами".
Хью, прежде чем отправиться на еженедельное заседание  бюро,  решил  сначала
забежать в детский сад, чтобы узнать, каковы же результаты.
     - Я вас прошу, не печатайте больше этого  объявления,  мы  завалены  по
уши! - сразу же сказала ему мисс Гау, воспитательница.
     Хью несколько раз погладил пальцем кадык, что  служило  у  него  знаком
живейшего удовлетворения. Груда  книг,  головоломок,  автомобилей,  ружей  и
автоматов, подъемных кранов, пластмассовых тракторов, медведей, трехколесных
велосипедов,  самокатов,  электрических  железных  дорог  -   и   совершенно
неожиданно среди  всего  этого  плюшевый  ослик  в  натуральную  величину  и
проигрыватель - загромождали прихожую барака, отведенного под детский садик.
Читатели газеты выпотрошили свои детские комнаты...
     - Вы забыли об одном, - продолжала мисс Гау. - Игрушки - это  предметы,
позволяющие детям подражать действиям взрослых. Дети  тристанцев  не  знают,
что делать с этими подарками. Они им ничего не говорят,  кроме,  разумеется,
кораблей и домашних животных,  с  которыми  играют  мальчики,  и  кукол  для
девочек. А что касается остального, то, простите, мне кажется, вы витаете  в
облаках. Посмотрите сами.
     Хью с фотографом проходит в большой зал, где три  дежурные  девушки  из
числа добровольцев - в плиссированных юбках,  со  скаутскими  галстуками  на
шеях - раздают чашки с горячим  молоком.  Одна  чашка  уже  опрокинулась  на
большой красный ковер, где копошатся десятка три малышей.
     - А вот и маленький гость! - восклицает Хью, направляясь прямо к группе
из трех карапузов, среди которых один  -  как  кажется  судя  по  волосам  -
принадлежит к мини-гражданам Сюррея. Может, оно и так, но обращение редакции
здесь ни при чем.
     - Это мальчик одной сиделки, которая оставляет  его  у  меня  на  время
работы, - поясняет мисс Гау. - Одно  дело  послать  старые  игрушки,  совсем
другое - отпустить к нам своих чад.
     Но Хью не слушает. Он  остановился  в  трех  шагах,  чтобы  насладиться
беседой, где детское воображение с такой легкостью преображает все вокруг.
     - Это будет гора, - говорит белокурый мальчик, - а вы будете индейцами,
и Айэн подползает сзади вместе с Безилом...
     - Это кресло, и я в него сяду! - заявляет Безил категорически.
     - Они совершенно не признают условность, необходимую в игре,  -  шепчет
мисс Гау. -  Я  никогда  не  видела  детей,  которые  бы  так  цеплялись  за
реальность. Вот посмотрите на этого.
     Взгляд Хью падает на шестилетнего "клопа", в руках  у  которого  модель
истребителя. Малыш вертит ее и так и сяк, она явно не  очень  ему  нравится,
но, поскольку у нее есть два крыла, он начинает вертеть ею над головой.
     - Пе-о, пе-о! - резко выкрикивает он.
     - Мистер Айли объяснил мне, - продолжает  мисс  Гау,  -  что  это  крик
коричневого альбатроса, грозы цыплят на острове.
     С детьми постарше - ими занимается вожатый местных скаутов -  почти  та
же самая  история.  Они  разводят  костер,  устанавливают  палатку,  отлично
гребут, но делают это все как маленькие  взрослые,  которые  там  занимаются
такими вещами "не понарошку", и поэтому  во  всем  могут  считать  для  себя
образцом своего отца.
     - Очень  полезно  для  поддержания  согласия  в  семье!  -  мечтательно
произносит Хью.
     - Но менее полезно для прогресса! -  возражает  фотограф,  до  сих  пор
хранивший молчание. - Кто одной шерсти, те живут вместе.  Правда,  надо  еще
знать, до какой степени. Недаром здесь у нас есть другое правило:  кто  свой
дом строит, с другими спорит.
     Хью хмурится, а мисс Гау покачивает головой:
     - Я думаю, что все не так просто. Моя коллега из начальной школы скажет
вам то же  самое:  у  ее  учеников  нет  достаточно  устойчиво  сложившегося
стереотипа. В учебе они отстают и вместе с тем во многом другом ушли  далеко
вперед. Она в растерянности. Истина в том, что у них совсем  другая  система
оценок, связанная с иной общественной формой. Но пойдемте в  бюро,  господин
Фокс. Заседание сейчас начнется.
 
                                   * * * 
 
     Белое, голубое, зеленое: все присутствующие - в форменной одежде, кроме
администратора и пастора Клемпа. Леди Хауэрелл,  затянутая  широким  поясом,
сурова и неприветлива:
     - Я не буду скрывать от вас, мистер Фокс, мы чуть было не запретили вам
присутствовать на совете. Журналисты написали слишком много глупостей и  так
навязчивы, что беженцы не хотят их больше видеть... Но мы все-таки нуждаемся
в помощи прессы и знаем, что вы, по крайней мере, не исказите  факты.  Лучше
сразу же сказать вам, что перед нами возникли проблемы.
     - Начнем с того, что трое умирают, - признается Дон.
     Старшая медсестра,  делавшая  заметки  в  журнале,  медленно  поднимает
голову.
     - Я в отчаянии, - говорит она. - Отсутствие  иммунитета  многим  стоило
жизни, и черный список, несомненно, только открывается.
     Несколько секунд молчания, затем леди Хауэрелл спрашивает:
     - А вы что скажете, Колин?
     Желанная перемена. Колин Маккортел, эксперт по снабжению, такой длинный
и тощий, что все в лагере прозвали его Ходулей, и с  которым,  как  правило,
скучать не приходится.
     - С обычными вещами все в порядке! Средний островитянин скорее  склонен
считать мое меню слишком изобильным. Разве  вот  только  от  моей  рыбы  они
почему-то воротят нос.
     - Весьма огорчен, - говорит Дон, морщины которого разглаживаются, - но,
я должен сказать, рыба на Тристане - это чудо,  которое  забыть  невозможно.
Впрочем, единственное чудо, ибо что касается остальных блюд, то  я  стараюсь
их не вспоминать.
     - Хорошо, - продолжает Колин. - Но вам известно, что я,  расширив  свои
полномочия, попытался преподать тристанкам урок кулинарного дела и  оказался
в  положении  шута.  Юго-восточная  электрокомпания   предложила   мне   три
новехонькие плиты с прозрачными дверцами  и  автоматическим  управлением.  Я
сказал себе: для них это  будет  прекрасным  уроком!  Но,  если  не  считать
сделанной молодой Лу попытки, в итоге которой появились сгоревшие тосты, мои
усеянные кнопками приборы испугали этих дам.
     - Вот что значит слишком рьяно браться за дело, - заметил Дон.
     - Совершенно верно, - согласился Колин. - Но я также попробовал взять с
собой несколько женщин на рынок. Я позволил выбирать  и  прицениваться.  Они
переругивались почти со  всеми  продавцами,  настолько  скандально  высокими
показались им цены. Они спорили обо всем: о количестве, качестве  продуктов.
Итог: если бы я предоставил им на рынке свободу действий, режим питания упал
бы ниже тысячи пятисот калорий в сутки!
     Колин потирает свои сухие ладони, а в комнате воцаряется шум. Каждый  в
свою очередь выкладывает какой-нибудь анекдотический случай, специально  для
Хью.  Виолета  Грей  сочла  за  благо,  действуя  в  том  же  духе,  принять
предложение  одной  школы  парикмахеров.  Приходите,  посмотрите,  садитесь,
мадам, завивку вам мы сделаем бесплатно! Ученицы  ходили  по  всему  лагерю,
возвещая об этом. К двум часам, увы, не явилось ни одной живой души! Нашлись
добровольцы, готовые отправиться по домам; они объяснили  Джудит  Лазаретто,
что собираются превратить ее дочь Хильду в кудрявую Венеру. "Но боже мой!  -
воскликнула Джудит почти оскорбленным тоном. - Разве она и так не  хороша?!"
Тем  не  менее  Хильде  и  некоторым  другим  тристанским  девушкам  все  же
захотелось посмотреть, что же это такое. Мастер  показал  им  образцы  волос
цвета красного дерева, с сиреневым отливом, золотистые, платиновые, розовые.
Он вцепился в одну из девушек, не тристанку, нет, те от него  шарахались,  а
уборщицу из Блечингли, итальянскую иммигрантку, жгучую брюнетку. Он вымыл ей
голову, выжал волосы, обесцветил их, вновь выкрасил,  уложил,  превратив  ее
голову  в  шедевр  соломенного  цвета,  и  обрызгал   прическу   ароматичным
фиксатором... "Кто следующий?" - выкрикнул он, окинув всех игривым взглядом.
Но небо - голубое, герань - красная, трава - зеленая,  а  локоны  волос  под
косынками островитянок от природы - черны.  "Я  видела  однажды  фиолетового
щенка, - сказала Олив Раган, - он упал в горшок  с  краской".  Под  всеобщий
смех незадачливый фигаро стал упаковывать свое снаряжение...
     Леди Хауэрелл,  подняв  палец,  произнесла:  "Пожалуйста,  мисс  Ридж!"
Однако импозантная дама  из  мерстамских  добровольцев,  весьма  влиятельная
особа, вырывается вперед и заводит рассказ об открытой ею  благотворительной
мастерской. Ее кузен, знаете, тот самый, у кого магазин трикотажных  изделий
в Лондоне, заказал ей партию свитеров. Все беженки набросились  на  вязанье,
по шиллингу за унцию. Правда, свитер они почему-то  называют  пуловером,  но
вязать обожают. Спицы мелькают в  их  руках  под  болтовню,  где  чередуются
разные тристанские истории.
     - Какие же, например? - спрашивает Хью.  Дама  рассказывает  историю  о
корове, отелившейся
     на  пороге  церкви  в  день  святого  Сильвестра,  в  окружении   всего
населения, нарядившегося  в  маскарадные  костюмы  по  случаю  традиционного
карнавала.
     - Это же великолепно! - восклицает Хью. - Как раз  то,  что  нужно  для
статьи!
     - По правде говоря, свитеры не имеют такого же успеха, -  говорит  леди
Хауэрелл. - Покупатели находят  вязку  грубоватой.  Мисс  Ридж,  теперь  вам
слово! Как дела с устройством на работу?
     - Не блестяще, - признается она. - Предложений у  меня  много.  Требуют
шоферов,  прислугу,  машинисток,  счетных  работников.  В  противовес  этому
несколько тристанских старух,  чтобы  заняться  делом,  потребовали  у  меня
прялки. В общем, мне удалось  устроить  шесть  человек  разнорабочими,  одну
девушку - официанткой  и  кое-кого  -  в  бригаду  муниципальных  дворников,
подметальщиков улиц.
     - Не густо! - роняет Хью.
     - А что же вы хотите? - отвечает мисс Ридж.  -  У  мужчин  нет  никакой
квалификации. Женщины не понимают, как это можно заниматься домашней работой
у других. И тут замешано не  столько  их  собственное  достоинство,  сколько
достоинство хозяйки. Знаете, что  мне  ответила  Флора  Беретти,  которой  я
предложила место приходящей домработницы? "Я не хочу сердить мужа, показывая
ему, что его жена не способна вести хозяйство. Это не  принесет  ей  пользы,
пусть  она  лучше  сама  всему  научится".  Прибавлю  к  этому,   что   наши
рабочие-тристанцы совершенно не разбираются ни в каких бумагах, в  налоговом
обложении, в системе профсоюзов. Я без  конца  распутываю  за  них  все  эти
вопросы. Ко всему прочему они, хотя и работают на совесть, очень медлительны
и спокойно игнорируют любой распорядок дня...
     - Так же  ведут  себя  и  дети,  -  добавляет  мисс  Гау.  -  Если  они
опаздывают, то матери сразу их выгораживают. "Эмма спала, не могу  же  я  ее
будить". Но, подобно их отцам на работе, они считают совершенно естественным
в случае необходимости задерживаться на час-другой после уроков. Это смущает
их гораздо меньше, чем видеть, как мы делим время, словно арбуз на части...
     - Не пора ли подвести итоги? - спрашивает леди Хауэрелл, посматривая на
часы.
     Она   встает   и,   слегка   повертев   головой,   окидывает   взглядом
присутствующих. Внимание обостряется, когда она начинает говорить.
     - В нашем деле, - заявляет она, - я больше всего ценю полное отсутствие
всякого тщеславия. Хотеть - это еще не значит мочь.
     Священник Клемп делает широкий жест.
     - Нет, отец мой, не спешите с благословением!  Но  жизнь  в  отеле  еще
никогда никому не позволяла занять свое место в обществе. Все дело в этом, а
наши друзья - далеко не легкий случай.
     - И не идут нам навстречу, - ворчливо бросает Колин Маккортел.
     - Они отказались от своих белых чулок, - замечает мисс Гау.
     - Но не от своего образа мыслей, - подхватывает мисс Ридж.
     - А как они могут это  сделать?  -  говорит  администратор.  -  Пенделл
избавил их от резкого столкновения с обществом, где  над  всем  господствует
дух конкуренции. Надо, чтобы они вошли в это общество, но в пансионате этого
никогда не произойдет. Уолтер мне сказал вчера: "У  человека  есть  кожа,  у
семьи должен быть дом". Было бы ошибочным полагать, видя их тягу к  общинной
жизни, что  тристанцы  подчинены  стадному  чувству.  Они  хотят  оставаться
вместе, это верно. Но каждый у себя в доме.
     - Я нахожу, что они чересчур требовательны, - сказал Колин Маккортел. -
Никогда ни для кого не делали ничего подобного тому, что сделали для них.
     - Они это знают, - с живостью сказал Дон. - Но делали ли мы именно  то,
что  было  необходимо?  Каждый  судит  о  потребностях   других   по   своим
собственным. На Тристане говорят: собаке  не  понять,  почему  корова  траву
жует. Кто может упрекнуть этих людей в том, что они не находят  себе  места?
Другая их пословица гласит: тюлень живет в море, а на суше  ему  горе.  Ведь
это мы решили эвакуировать людей с острова.  Любое  дело  надо  доводить  до
конца. Так давайте снова отпустим тюленя в море.
     - Прекрасно, - соглашается  леди  Хауэрелл.  -  Это  должно  было  быть
сказано.
     Она,  как  заговорщица,  многозначительно  переглядывается  со  старшей
медсестрой.
     - Договаривайте до конца, Дон, - требует она. -  У  вас  есть  какой-то
план.
     - Скорее проект... Если бы нам удалось переселить  беженцев  поближе  к
морю,  в  какую-нибудь  удаленную  деревню,  где  у  каждой  семьи  был   бы
собственный дом, а у каждого мужчины - работа... Я не говорю, что  тристанцы
сразу бы нашли себя и прижились, но хотя бы  удовлетворились  тем,  что  они
никому не в тягость.
     Леди Хауэрелл поворачивает голову направо и налево,  убеждаясь  в  том,
что все одобрительными кивками встречают эту мысль.
     - Но где найти такой поселок? - спрашивает мисс Гау.
     Дон и леди Хауэрелл улыбаются одновременно. Весь этот  спектакль,  черт
возьми, разыгрывается специально для Хью Фокса.
     -  Некоторые  думали  о  каком-нибудь  из   шотландских   островов,   -
рассказывает администратор. - Но зачем? Это все равно не их  остров,  и  там
слишком холодно. Однако я думаю, что кое-что нашел. Это не идеал, но все же!
Индивидуальные домики, построенные  для  персонала  королевского  воздушного
флота в Кэлшоте, не заняты. Сейчас строят другие, ближе к базе. Море  рядом,
кругом судоверфи. Если бы заинтересованные министерства смогли договориться,
у нас была бы надежда... - Он  бросает  взгляд  на  леди  Хауэрелл,  которая
смотрит на Хью и раскрывает свои карты.
     - Вот прекрасная возможность для газеты,  -  говорит  она,  -  принести
пользу, мобилизуя общественное мнение.
 
                                   * * * 
 
     Приближалось  рождество.   Но   поминальные   свечи   зажглись   раньше
праздничных огней. В среду утром умерла Дороти Твен, а вечером того  же  дня
Морин Беретти, обе от воспаления легких. Через  день  настал  черед  Стивена
Гроуера, скончавшегося от острого приступа гепатита.  Общее  горе,  которому
так отвечал черноватый туман, прорезываемый вспышками фотоаппаратов,  трижды
собирало  на  кладбище  в  Блечингли  две  трети  -  остальные   переполняли
поликлинику - беженцев перед вырытыми в липкой грязи могилами,  куда  Уолтер
бросал по горсточке чахлой тристанской земли, той самой,  которой  во  время
бегства он в последнюю минуту успел наполнить банку из-под молока.
 
                                   * * * 
 
     А потом всю ночь шел снег - тот самый снег, который островитяне  всегда
видели только издалека на вершине пика Мэри.  Рассвет,  словно  придавленный
низкими, нагруженными снежными хлопьями облаками,  наступил  поздно,  и  под
этой повязкой из туч, сквозь которую сочился  дымок  из  труб,  снова  ожили
скука и тоска. Как и многие другие,  Сьюзен  и  Бэтист,  прижавшись  лбом  к
стеклу, будто совсем не слышали доносящееся из столовой  призывное  звяканье
ложек о миски. Даже у детей, которым надо  было  пересечь  двор  и  войти  в
школу, не хватало сил, чтобы вытащить ноги из снега. Оцепенев,  они  стояли,
дуя на пальцы, закоченевшие после первой попытки слепить  снежок.  Никто  из
них не  пожелал  лепить  снежную  бабу,  начатую  двумя  девочками-скаутами,
которые, обидевшись, тут же забросили ее, безрукую  и  грустно  смотрящую  в
небо угольками глаз.
     Он держался шесть дней, этот снег, прежде  чем  превратился  в  грязное
месиво и приободрил Симона, довольного тем, что видит,  как  тают  последние
белые лоскуты.
     - Ты зря тратилась, дочка. Свадьбы не будет.
 
                                   * * * 
 
     На следующей неделе наконец-то пришел настоящий  Новый  год,  усыпанный
блестками инея, но для тристанских  малышей,  привыкших  его  праздновать  в
начале лета, все-таки Новый год наизнанку. Новый год с индейкой, на  острове
ее не называли иначе как "индюшка". Исключая лондонских бродяг,  собравшихся
вокруг походных кухонь Армии спасения, обездоленным Соединенного Королевства
кое-что  перепало  за  счет  праздника   тристанцев.   Подогретая   крупными
заголовками в прессе (типа "Скоро ли у них будет свой дом?"), поздравлениями
по радио, телевизионной  передачей  из  яслей  Пенделла,  инициативой  одной
большой газеты, начавшей кампанию по сбору елочных игрушек  для  тристанцев,
это модное сочувствие поставило под угрозу работу почты и обрушило на лагерь
дождь подарков, которые пришлось тайком  распределять  по  благотворительным
учреждениям графства; особенно полтонны кондитерских изделий, крайне  вредно
действующих на молочные зубы тристанской детворы, беззащитной перед  сахаром
и тщетно обороняемой запретами Виолеты Грей, которая протестовала,  указывая
в докладе: "Осторожнее, сударыни! Излишняя выдача  конфет  лишает  детей  из
слаборазвитых  стран  зубов".  Шоколад,  фрукты  в  сахаре,  драже,  айвовый
мармелад, леденцы,  карамель  -  всего  этого,  несмотря  на  принятые  меры
предосторожности, оставалось двести фунтов: вполне достаточно, чтобы вызвать
кариес у белозубых обитателей двух дюжин сиротских домов.
     Что касается до "башмаков" с подарками, то  леди  Хауэрелл,  просто  не
зная, чем их набить, - так всего было много, - решила сделать их одинаковыми
и полезными. Для взрослых лишь нужные в  хозяйстве  вещи  и  теплая  одежда.
Уважая траур семей, почти каждая из которых пострадала  от  недавних  утрат,
встречи Нового года и танцев решили не устраивать.  Состоялся  лишь  детский
праздник, перед  началом  которого  Уолтер  все-таки  произнес  своеобразную
проповедь, прославив добродетели Дона Айли, награжденного орденом Британской
империи  за  оказанные  при  эвакуации   тристанцев   услуги.   Единственным
организованным прессой  сюрпризом  стало  прибытие  Деда  Мороза  на  санях,
украшенных остролистом и запряженных  парой  пони  с  пышными  султанами  на
головах (это событие запечатлела добрая сотня  фотографий,  рассчитанных  на
то, чтобы умилить "среднего англичанина"). Появление этого бородача  вызвало
небольшое замешательство, а малышей даже напугало. Ведь никто из них никогда
не слышал об этом старике в красном  плаще,  с  бородой  и  усами  из  ваты,
несущем на спине корзину с подарками. Простодушные младенцы  стояли  разинув
рот,  подобно  родителям,  с  неудовольствием  наблюдавшим   за   тем,   как
благодарность их детей совершенно сбита с толку, пусть даже в пользу неба.
     - К чему лгать детям? - спросила Сьюзен.
     Но эти неувязки наряду с растущим смущением тристанцев, более привыкших
к взаимной выручке, нежели к благотворительности, сразу  улетучились,  когда
Уолтер, сначала вручив леди Хауэрелл статуэтку пингвина, Дону -  чернильницу
в виде конуса вулкана с чашечкой  на  месте  кратера,  а  всем  остальным  -
мокасины, тщательно сделанные во время их вынужденного досуга, встал на стул
и закричал:
     - Есть  две  новости!  По  Би-би-си  пять  минут  назад  передали,  что
благодаря вмешательству одного высокопоставленного лица наш отъезд в  Кэлшот
намечен на первую половину января...
     Он был вынужден прервать свою речь. Со всех сторон посыпались  вопросы.
Продолжать  Уолтер  смог  минут  через   пять,   когда   наконец   наступила
относительная тишина:
     - У вас будут домики в  три  комнаты.  Вам  будет  предоставлено  право
приема на работу вне очереди. Поблизости имеется порт,  доки,  судоремонтные
мастерские...  Тише,  дайте  мне  договорить!  Было  также  объявлено,   что
Королевское научное общество в целях изучения причин и следствий  извержения
вулкана на Тристане попытается высадить на остров экспедицию  из  двенадцати
человек,  двух  проводников  для  которой  мы  должны  выбрать  среди   нас.
Добровольцев просьба...
     Тут он расхохотался. Все мужчины, подняв руки, бросились к нему.
 
                                   * * * 
 
     Час спустя, оставшись одна в бюро, леди Хауэрелл, слегка обиженная  тем
спектаклем, что затеяли тристанцы, начавшие качать летающего  из  стороны  в
сторону Уолтера, делает последнюю запись в своем дневнике:
     "Мы должны разделить радость, охватывающую наших друзей при мысли,  что
они скоро покинут лагерь. По этой радости нельзя судить о наших усилиях. Она
лишь  подтверждает  их  необходимость.  Нужно  все-таки  помнить,   что   по
национальной подписке собрано больше  19  000  фунтов,  что  добровольцы  из
Женской лиги отработали бесплатно 4000, а члены Красного Креста Сюррея -1500
часов. В момент передачи  эстафеты  отделениям  в  Хэмпшире,  без  сомнения,
небесполезно вспомнить об этом..."
     Она положила  авторучку,  перечитала  написанное,  покраснела  и  вдруг
вырвала эту страницу.
 
 

 
     На пляже Кэлшота, посреди которого высится  одинокая  сосна,  ни  души,
только  чайки  вышагивают  по  илистому  гравию,  усеянному   пластмассовыми
бутылками и апельсиновыми корками. Гравий скрипит под ногами  слоняющихся  в
субботу без дела Бэтиста и его дяди Симона, которые жадно  вдыхают  ветер  с
Атлантики, изредка размашисто поддавая ногами какой-нибудь камешек.
     - Тишина! - вздыхает Симон.
     Конечно, в этом одиночестве  нет  ничего  настоящего,  напоминающего  о
бесконечной водной пустыне океана, как в одиночестве на  берегу  тристанских
бухт. Все вокруг слишком напоминает о людях, словно в доме, откуда на  время
уехали хозяева. Между дорогой, что ведет к военно-воздушной базе,  опутанной
со всех сторон колючей проволокой, и параллельным ей берегам,  где  плещется
река Солент, выстроилась  целая  шеренга  принадлежащих  отпускникам  лодок,
которые обычно называются либо "Лето", либо "Звуки моря", если  попросту  не
обозначены номерами.
     - Что это за штука? - спрашивает Бэтист, указывая пальцем  на  какой-то
бетонный, вымазанный гудроном куб, который торчит из  протоки  прямо  против
зеленеющего и курящегося дымами острова Уайт.
     - Наверное, укрытие, - отвечает Симон. - Их тут как у  нас  на  острове
кратеров.
     Три шага. Шесть шагов. Раз! Из-под  ноги  взлетает  камешек,  мгновенно
рикошетом отскакивающий в сторону.
     - Ну и повезло Джоссу! - замечает Бэтист.
     - Через пять дней он уже будет там, - вздыхает Симон.
     Двадцать шагов до изгиба пляжа. Слева, под стенами  окруженного  леском
маленького замка, -  дорога,  над  которой  возвышается  бело-голубой  домик
"Пляжного кафе", заклеенный рекламными щитами, расхваливающими "кока-колу" и
"мороженое Уоллиса". Поднимаясь  на  насыпь,  Симон  в  недоумении  пожимает
плечами, потом поворачивает направо, к лагерю.
     - Если остров еще цел, как  нам  здесь  говорят,  то  Джосс  лопнет  от
злости, найдя там все разрушенным, - ворчит Симон.
     - Зато целых три месяца он не будет мыть машины, - отвечает Бэтист.
     - Тебе ли жаловаться! - возражает  Симон.  -  Машешь  мокрой  губкой  и
загребаешь денежки.
     Бэтист очень доволен, что руководители Королевского  научного  общества
из всех мужчин-тристанцев выбрали проводниками экспедиции Джосса  и  Ульрика
Рагана. Меньше доволен он своей работой, которая удивляет его тем, что  дает
ему возможность зарабатывать втрое больше, чем в те времена,  когда  он  был
рулевым на баркасе "Мэри-Энн". Мойщик, разве это работа для моряка! Деньгами
позора не покроешь. Бэтист беспрестанно думает об этом. Разве  и  в  Кэлшоте
тристанцы не  получили  больше,  чем  нужно?  Они  чересчур  стараются,  эти
англичане, такие расчетливые и настойчивые, словно у них сердце в голове,  с
рвением следящие за курсом своих благотворительных акций.  Добьются  ли  они
своего? Это уже совсем другое дело. Кэлшот, правда, не отель,  как  Пенделл,
хотя еще и остается деревней, оккупированной армией добровольцев-помощников.
Здесь девять распорядительниц, под началом у каждой  по  три  помощницы,  не
считая "добрых душ", пришедших им на подмогу из Рамсея и Тоттона. В день  их
приезда все сверкало чистотой, все  было  предусмотрено  -  от  кастрюль  до
занавесок, от посуды до вилок. В каждой кухне  их  ждал  на  плите  завтрак:
рагу, яблоки, сливки, фрукты; и сверх этого роздали триста ромовых баб,  что
подарил тристанцам здешний булочник,  пекущийся  о  бессмертии  своей  души.
Подвалы были заполнены углем, кухонные шкафы  -  продуктами,  запас  которых
обновлялся и через неделю действительно был обновлен для  всех  не  нашедших
работу.  Столовая  для  холостяков.  Круглосуточно   работающий   диспансер.
Открытое прямо здесь, в деревне, бюро по найму,  изо  всех  сил  старающееся
пристроить сто тридцать кандидатов. "Бригада добровольцев-советчиков", чтобы
посещать домохозяек. "Бригада заботы", чтобы  развлекать  детвору.  "Бригада
сопровождения", чтобы провожать не знающих дорогу на работу, в  магазины,  к
месту  прогулок  до  тех  пор,  пока  тристанцы  полностью  не  освоятся   с
местностью.
     - Работу можно сменить, - снова заговорил Симон, положив руку на  плечо
племянника. - Семеро уже работают на кораблях.
     - Работу можно. Но не все остальное! - возразил Бэтист.
     Еще  полсотни  шагов.  Все  временное  лишь  тем  и  хорошо,  что   оно
откладывает наступление постоянного. Будущее уже не кажется  неопределенным,
что тем самым делает Кэлшот ненавистнее Пенделла. Придется тут жить  и,  без
всякого  сомнения,  здесь  же  умереть.  Когда  Бэтист  подошел   к   кабине
телефона-автомата, установленной на обочине шоссе, из нее  бросились  наутек
два сорванца, которые баловались с трубкой.
     - Это не наши, - заметил Симон.
     Ведь тристанцы, тоскующие в своих комнатах, не пользуются телефоном. Да
и кому им звонить? Перейдя шоссе, Симон проходит мимо гаражей, где на стенах
еще  заметны  знаки  "Эм-Ти-Флайт".  Решетчатые  ворота  распахнуты.   Перед
часовней святого Георга с выкрашенной  фиолетовой  краской  крышей,  которую
задевают ветки вишневого дерева,  прохаживается  взад-вперед  отец  Клемп  в
компании отца Рида, приходского священника  из  Фоули:  вытягивая  шеи,  они
дружески  кивают  друг  другу  и  снова  прячут  подбородки  в   белоснежные
воротнички,  словно  подводящие  черту  под  их  разговорами.  На  улицах  и
перекрестках деревни почти никого; только от двери к двери снуют  женщины  в
домашних туфлях, кто держа на руках грудного ребенка,  кто  неся  вскипевший
чайник. Симон подошел к доске объявлений, чья застекленная  деревянная  рама
заперта на ключ.
     - Посмотрим, что новенького,  -  говорит  он.  Множественное  число  он
употребил из вежливости:
     Бэтист читать не умеет. Дядя сквозь зубы  читает  ему  объявления.  Два
свадебных: одно Тони и Бланш, которым не придется жить в  своем  тристанском
доме; другое Поля и Ти, которые могут миновать один  этап,  раз  им  уже  не
нужно строиться. Извещение о плате за квартиру, что будет  взиматься  только
со второй получки. Извещение по поводу списков избирателей, где  сообщается,
что и "Кэлшот, являющийся отныне  местом  постоянного  жительства,  подлежит
действию закона об  избирательном  праве".  Наконец,  пришпиленная  четырьмя
кнопками картонка с предложением  завода  по  производству  холодильников  в
Лаймингтоне - "для упаковки продукции требуются  пятнадцать  молодых  женщин
или девушек...".
     - Я пошлю Эми, - замечает Бэтист.
     Но тут Симон, заметив еще одно, последнее объявление, выругался:
     - Черт побери! Опять эта их писанина...
     И, помрачнев, Симон быстро зашагал к выделенному ему в конце Аллеи  Лип
- почти напротив коттеджа Бэтиста - дому, где он  живет  вместе  с  матерью,
старейшиной  тристанской  общины.  Но  ни  Симон,  ни  Бэтист  не  прошли  и
полдороги. Из приоткрытой наружной двери одного дома, ничем не отличающегося
от всех остальных, стоящего строго вровень с домами Э 22 и 24,  высовываются
борода и рука.
     - Эй, Симон, и ты, Бэтист! Вы нам нужны.
     Это Роберт, который изловил  двух  членов  Совета.  Тристанский  совет,
лишенный полномочий, больше не заседает. Совет у тристанцев территориальный,
а в Хэмпшире есть свой, который не будет считаться  ни  с  решениями,  ни  с
пожеланиями людей, ставших гражданами графства.  Это  одна  из  немаловажных
сторон интеграции,  лишающая  Уолтера  всякой  власти.  Но  в  общем  Кэлшот
остается свободной коммуной.
     Дядя и племянник  сворачивают,  следуют  за  Робертом  в  дом,  где  их
встречают обычным "как поживаете?". Здесь и Уолтер, попыхивающий трубкой.  И
его брат Абель. И Нед. И толстая Агата, закутанная в платки. И еще несколько
человек. Все  они  сидят  вокруг  фарфорового  чайника  из  Гонконга,  носик
которого словно удлиняет струйка пара. По чести говоря, на донышках половины
чашек - шотландское виски. Симон берет бутылку, наливает себе "штрафную"; он
всегда выпивал только по субботам. Роберт подает ему вечернюю газету:
     - Видел?
     На  второй  странице  красуется  длинный  заголовок  "Тристанцев   учат
заполнять анкеты", под которым весьма заумно,  прибегая  к  праву  и  догме,
проводя  различие  между  именем  личности  и  юридическим  оформлением   ее
существования, Филипп Хэклетт объявлял невероятным, что в середине  XX  века
на божьем свете еще могут жить - наряду с папуасами и пигмеями -  британские
подданные без документов.
     - Я знаю, - сказал Симон, - что нас еще не было на свете.  Ведь  мы  не
могли доказать, что мы - это мы.
     - Англичан пятьдесят миллионов, - ухмыльнулся Абель.  -  Здесь  слишком
много народа - всех не упомнишь.
     Лица присутствующих очень серьезны, но из-под прищуренных век  сверкают
устремленные на "говоруна" глаза. Валяй, Симон, побрызгай чуть-чуть  слюной,
чтобы вызвать у своих людей иллюзию, что они те, кем когда-то были!  Бутылка
снова идет в ход. Симон, налив себе четверть чашки, залпом выпивает виски  и
говорит вполголоса:
     - Дикари! Вы что же думаете? Вы, мол, теперь в  цивилизованной  стране.
Во что завертывают любой товар, если хотят сделать  его  привлекательным?  В
бумагу. Что в стофунтовой банкноте в тысячу раз  дороже  золота?  Бумага.  В
книжке, газете, афише кто вас учит всему? Бумага. Вот он  говорит,  что  его
зовут Уолтер Беретти. А чем он это докажет?  Даже  у  собак  в  Англии  есть
родословная, заверенная печатями...
     - Хватит шуток, - прерывает его Уолтер. - Наши списки - это все, что  у
нас есть. Мы приехали сюда совсем голые, безо всего.
     - Нас тут быстренько приоденут! - подхватывает Нед.  -  Нам  пятерым  -
детям, жене и мне - для школы, завода,  мэрии,  страховки  и  всего  прочего
пришлось заполнить тридцать пять анкет.
     - А это еще не все, - заметил Фрэнк.
     - А что еще надо? Спасите! - заорал Бэтист.
     Но  тут  Агата  протягивает  руку  и  сует  под  нос  Симону   какой-то
еженедельник, где выделяется фото совершенно лысого  человека,  "знаменитого
биолога Конрада Холенстоуна из лаборатории университета в Ньюкастле". Симон,
как заведено, тут же начинает читать вслух:
     "Ученые интересуются Тристаном. Если  верить  докладу,  опубликованному
после  их  отъезда  из  Пенделла,  молва  о  здоровье  островитян  оказалась
преувеличенной. Кроме часто  встречающейся  астмы,  у  них  было  обнаружено
несколько больных пигментарным ретинитом - тяжелое  заболевание,  вызываемое
рецессивным  геном,  который  активно  развивается  в  условиях  инбридинга.
Профессор Холенстоун предлагает воспользоваться  счастливым  случаем,  каким
является для  науки  наблюдение  за  изолированной  эндогенной  группой.  Он
намерен просить островитян  согласиться  пройти  серию  тестов  и  осмотров,
интерес которых для исследования генетики человека очевиден".
     - Журналисты, врачи, все без исключения  принимают  нас  за  подопытных
кроликов! - возмущается Симон.
     Но толстая Агата, у которой душа доброй девочки-скаута,  так  испуганно
вздрагивает при этих словах, что  ее  чайная  ложечка  падает  на  пол.  Она
нагибается за ней, и сквозь бахрому ее шали просачивается хриплый голос:
     -  Отказать  мы  не  можем.  Когда  нам  так  помогают,  разве   удобно
отказываться?
     - Она права, - сказал Роберт. - Меня тоже очень злит, что я только  все
получаю и ничего не даю.
     - Может, поговорим о вечерней школе, - предложил Нед.  -  По-моему,  ты
нас для этого и собрал?
     - Сейчас поговорим, - ответил Уолтер.
     Его что-то  смущает.  Община  всегда  считала  себя  привилегированной,
этакой мудрой избранницей в гавани спасения. Но разве будешь отрицать, что в
Англии ее члены стали всего-навсего неумелыми  поденщиками?  Их  умение  все
делать, их опыт больше ни на что не годились,  обрекая  тристанцев  на  роль
чернорабочих. Как ни закрывай на это глаза, проблема остается.
     - Того, что мы знали, - начал Уолтер, - нам хватало! Но нам не  хватало
того, чего мы не знаем. Тем хуже для нас, стариков! Но у молодежи вся  жизнь
впереди. Им необходимо переучиваться. Инспектор по  труду  заходил  в  бюро,
чтобы записать фамилии всех парней от восемнадцати до тридцати лет,  женатых
и холостых. Говорят о стаже...
     - Внимание! - прервал его Симон.
     Он уже не улыбался, он принял совсем другой тон, встал и повторил:
     - Внимание! Вечерние курсы - это отлично, и не только для  молодых.  Но
если парней отправят в центры, то затем их будут устраивать куда угодно. Это
означает распад общины. Надо знать, чего мы хотим. Разве можно  отделять  их
будущее от будущего общины?  По-моему,  они  неразрывны.  Конечно,  если  вы
думаете, что мы все-таки растворимся, как сахар в воде...
     - Рано или поздно так обязательно будет! - перебил его Абель.
     - Нет, - ответило ему сразу четыре голоса. Теперь лица у них уже совсем
не степенные, а замкнутые и обиженные.
     - Каждый волен поступать как хочет, - бросил Абель.
     - Да, - соглашается Уолтер, - но мы никого не будем поощрять  оставлять
общину.
     - Я всегда думал, -  сказал  Симон,  -  что  это  будет  самым  трудным
испытанием.
     Сказав это, он подходит к окну, и морщины на его  лице  разглаживаются.
Тридцать детей, шагая на финише так же бодро, как и на старте,  возвращаются
с прогулки в сопровождении двух, едва поспевающих за ними девушек из  Фоули.
Они во все горло распевают песенку:
 
                            Много, много птичек 
                            Запекли в пирог: 
                            Семьдесят синичек, 
                            Сорок семь сорок. 
                             
                            Трудно непоседам 
                            В тесте усидеть - 
                            Птицы за обедом 
                            Громко стали петь. 
 
     Кем все-таки  станут  они,  эти  ребята,  что  поют,  словно  маленькие
англичане?  Симон  улыбается.  Синица,  предпочитающая   оставаться   живой,
вспархивает прямо у них из-под носа и усаживается в безопасности на верхушку
липы.
 
                                   * * * 
 
     Для Хью Фокса преимущество Кэлшота в том, что он близко. Сел в автобус,
и порядок; на дорогу  в  оба  конца  уходит  меньше  двух  часов.  Энтузиазм
англичан по отношению к Тристану уже не  в  моде.  Однако  с  тех  пор,  как
островитяне устроились в графстве, лагерь стал  одним  из  его  общественных
памятников,  предметом  постоянного  любопытства,  неисчерпаемым  источником
анекдотов и даже (Хью не  побоялся  написать  об  этом)  "лабораторией,  где
ставится опыт по трансмутации". Хью каждую неделю заходит в бюро...
     - Это снова вы, мистер Фокс!
     - Ничего особенного не произошло, кроме двух свадеб.
     - И сообщения об экспедиции.
     Эти дамы говорили по  очереди.  У  них  круглые,  луноподобные  лица  и
твердый взгляд, дающий каждому понять, что им нравится, когда дела идут  как
по маслу. Хью хорошо их знает. Вера Гринвуд - вдова судьи. Дафна Уиндлин, ее
помощница,   -   из   семьи    пивоваров.    Секретарша    Кэрол    Макмилл,
учительница-пенсионерка,  тридцать  лет   преподавала   испанский   язык   в
Вульстоне.  Все  трое  с  каким-то  сладострастием  занимаются  общественной
работой, действенность которой будоражит пригороды, но не предусматривает ни
сомнений, ни окольных путей.
     - Могу я посмотреть это сообщение? - спросил Хью.
     - Вы даже можете его опубликовать, - заметила миссис  Гринвуд.  -  Мисс
Макмилл перепечатала его в трех экземплярах.  Кэрол,  дайте  один  экземпляр
мистеру Фоксу. А второй вывесите на доске объявлений. Все  очень  возбуждены
этим делом. Тоска по родине наших  подопечных  вполне  понятна.  Но  она  не
должна отвращать их от единственно разумной цели, которая теперь заключается
для них в том, чтобы  занять  подобающее  место  среди  нас.  Не  хотите  ли
капельку портвейна, мистер Фокс?
     Хью сунул  в  карман  листок,  перепечатанный  мисс  Макмилл,  которая,
вооружившись коробкой с кнопками, выскользнула в дверь с его копией. Бутылка
портвейна стояла слишком близко к батарее, и он был  таким  же  теплым,  как
голос  миссис  Гринвуд,  которая  тоже  имеет   свою   рабочую   тетрадь   и
перелистывает ее, слюнявя палец. Никаких заметных происшествий, кроме пожара
в дымоходе. Никто не умер. Опасный  приступ  аппендицита  у  девочки.  Роды.
Вывих. Несмотря на заболевания бронхов, которые  долго  не  проходят,  можно
сказать, что здоровье островитян улучшается. Непристроенными остались  менее
двадцати мужчин. Правда, никто не напал на золотую жилу, но работа  все-таки
есть работа. Все дети  посещают  школу.  Одна  половина  ходит  в  начальную
"Джулиан скул"; другая - в среднюю "Хэрдли скул". Особое внимание  уделяется
молодым  парням.  Для  лучших  предусмотрено   ускоренное   профессиональное
обучение. Молодежный клуб обеспечивает им  здоровый  досуг.  Людей  постарше
обслуживает  клуб  "Дэрби  энд  Джоан".  Превосходный  священник  из   Фоули
расходует средства не считая.  Финансовое  положение  хорошее:  невзирая  на
связанные с  переездом  и  устройством  расходы,  остается  несколько  тысяч
фунтов, собранных по национальной подписке.
     Все записав, Хью благодарит и прощается. В  дверях  он  сталкивается  с
мисс Макмилл,  которая  возвращается,  зажав  в  руке  коробку  с  кнопками.
Взглянув в сторону доски объявлений,  он  замечает,  что  человек  двадцать,
главным образом  женщины,  уже  столпились  вокруг  Агаты.  Приход  Хью,  не
расслышавшего первые фразы, ничуть ее не смутил. Она медленно читает:
     "Отплывшие из Симонстауна на  фрегате  "Трансвааль"  члены  экспедиции,
организованной Королевским научным обществом (но частично финансируемой Все-
мирным фондом по охране дикой природы, чья  доля  составляет  2500  фунтов),
высадились на Тристане 29 января. На острове они пробудут два месяца, живя в
палатках на безопасном расстоянии от деревни".
     - Дома уцелели? - спрашивает какая-то старуха.
     - Об этом не сказано, - отвечает  Агата,  продолжая  чтение.  -  "Перед
специалистами - вулканологами,  геологами,  зоологами,  ботаниками  -  стоит
задача  изучить  не  только  извержение  вулкана,  его  причины,   этапы   и
последствия, но и  фауну  и  флору  острова,  состояние  реликтовых  птиц  и
растений, которым угрожает гибелью биотопический переворот. Поскольку сможет
оказаться необходимым определенный контроль,  Общество  защиты  животных  от
жестокости снабдило ученых  аппаратом,  предназначенным  для  уничтожения  -
наиболее гуманным способом - губителей этих  редких  видов.  Подчеркивается,
что  чисто  научные  цели  экспедиции  не  имеют  к  реколонизации  никакого
отношения".
     Последнюю фразу встретило гробовое молчание. Все избегают смотреть друг
другу в глаза. Та же старуха, скорчив гримасу, нарушает тишину:
     - Они не хотят этого говорить, но разве они  стали  бы  так  тратиться,
если бы не держали в голове задней мысли.
     - Не путай свою голову с ихними! - вздыхает Агата.
 
                                   * * * 
 
     Из отдаленного промышленного  квартала  Милбрука,  где  бюро  по  найму
устроило  ее  официанткой  в  баре  неподалеку  от  завода  "Моргрин   метэл
индастриз" и двадцатипятиэтажного, похожего на свечу небоскреба - для нее он
служил хорошим ориентиром, -  Дженни  Твен  каждый  вечер  добиралась  домой
старым, всегда переполненным автобусом, который  в  начале  своего  маршрута
пересекал рукав Тэст Ривер по Красному мосту  -  это  название  казалось  ей
странным, ведь он был выкрашен в синюю краску.  Первые  дни  она  совсем  не
понимала, для чего были  нужны  газгольдеры  Тоттона.  Дженни,  выросшую  на
острове, где росли только карликовые деревья, поражало и  то,  что  буря  не
ломает тополя на берегу реки. Она  ненавидела  тряску,  давку,  тошнотворную
вонь бензинного перегара; эта поездка была для  нее  испытанием  куда  более
тяжелым, чем работа, и Дженни чувствовала, что взгляд ее смягчался лишь  при
виде группы коттеджей с соломенными - последний крик пригородного снобизма -
крышами, навевавшими ей воспоминания об отчем доме. С этого  момента  дорогу
обрамляли низкие, аккуратно  подстриженные  изгороди  из  кустарника.  Здесь
пассажиры начинали выходить,  а  водитель  -  оборачиваться.  Останавливался
автобус и у ресторана "Белая  лошадь".  Остановка  была  и  в  Мюльбьюри,  у
военно-морского склада.  У  дома  священника,  при  повороте  на  Дабден,  у
переезда Уэст-Оак, если путь был перекрыт. При въезде в  Хаит,  там,  откуда
можно видеть, как насыпные площадки наступают на небольшой  заливчик,  а  за
ними - возвышающийся на том берегу небоскреб Некли. Остановка также  была  и
на площади, прямо против Хайт-Пир - таким длинным-предлинным  молом,  что  к
причалу приходилось ехать служебным микроавтобусом, напоминающим  игрушечный
трамвайчик. На остановке на площади в Фоули водитель  опять  оборачивался  и
смотрел  на  нее;  то  же  повторялось  и  у  нефтеперегонного  завода,  чьи
резервуары были врыты в поросшие травой насыпи. И наконец, проехав луга, где
паслись пегие, в черных и рыжих пятнах  коровы,  ничем  не  отличающиеся  от
отцовских, перед въездом в лагерь он снова оборачивался в ее сторону.
     Конечная. Именно здесь все и  началось.  Между  стоячим  воротничком  и
картузом, надетым на огненнорыжие волосы, у водителя, первого рыжего парня в
жизни Дженни, ведь на острове рыжих не было  совсем,  за  семь  дней  словно
сменилось семь разных лиц: лицо шофера,  который  ждет,  делает  вид,  будто
оглядывает пассажиров, украдкой ее разглядывает, осмеливается взглянуть ей в
глаза, потом улыбнуться - сперва робко, затем фамильярно - и который наконец
глупо спрашивает:
     - Так вы, значит, с Тристана? И нравится вам здесь?
     Короче говоря, через две недели, вместо того чтобы гулять  с  сыновьями
Глэда, а точнее, с Биллом, Дженни в один воскресный день оказалась в  рощице
вместе с Джоном, который, просунув  свою  коленку  между  ее  колен,  крепко
обнимал и целовал ее. У Джона была манера хватать девушку за  плечи  и,  как
руль, крутить, целуя то справа, то слева, что очень действовало. И при  всем
том он был вежлив. Если бы он не  был  так  вежлив,  то  совсем  разомлевшая
Дженни, может быть, и уступила ему. На Тристане именно девушка,  которой  по
традиции - более сильной, чем наставления пастора, - предоставляется  полная
свобода либо сразу уступить парню, либо  ждать  свадьбы,  говорит  "да"  или
"нет", не заботясь о последствиях. За целый век на Тристане лишь два ребенка
росли без отца, и на острове редкий из  парней  отважится  "отрезать  трут",
когда он его зажег. Правда, на острове все всем известно  и  выбор  невелик,
так что соблазнитель уже не найдет другой. Но все-таки на  этой  скале,  где
водоросли так упорно выдерживают натиск волн, а растения -  ветров,  чувства
не менее стойки. Зная это, благоразумная -  но  отнюдь  не  ханжа  -  миссис
Гринвуд без колебаний собрала в бюро девушек  Тристана,  чтобы  прочесть  им
лекцию об опасностях улицы с убедительными статистическими данными,  которые
свидетельствовали, что настойчивость тридцати процентов британских  ухажеров
вознаграждалась слишком быстро. Так вот!  Нисколько  не  сомневаясь  в  этих
данных, Дженни решила сама посмотреть, как  все  выглядит.  Впрочем,  больше
всего ее смущало лишь одно - Билл. То, что Билл мыл машины, тогда  как  Джон
их водил, ровно ничего не значило. То,  что  Билл  был  сосед,  кузен,  друг
детства, любимец отца, парень, которого она чаще других выбирала при игре "в
подушечку", - это уже кое-что значило. Разве Дженни чем-то обязана Биллу  за
его терпение, оставшееся на той стадии, когда матери, глядя на своих  детей,
что, обнявшись, уходят по  тропинке  в  лес,  шепчут:  "Может  быть,  у  них
что-нибудь выйдет?" Разве, гуляя с Джоном, она кого-то обманула? И  если  бы
даже речь шла не о Билле, то разве все остальные парни с острова  не  теряли
тем самым одну из своих девушек? Две  дюжины  девушек  на  выданье  -  выбор
невелик. Дженни соглашалась с этим. Потом уже  не  соглашалась.  Никто  ведь
никого силой не заставляет желать только девушек с Тристана? В  Англии  юбок
сколько угодно. Тысячи. Мы ведь теперь не на острове.
     Через  месяц  Дженни  уступила  Джону.  Родители  ни  о   чем   ее   не
расспрашивали, не удостаивали даже замечать ее частые отлучки. Но разве  это
свобода, если она вынуждена прятаться и молчать? "Чиста,  как  белый  чулок,
даже когда она его стягивает", - говорила в таких случаях ее бабушка. Как-то
вечером, воспользовавшись тем, что сестры ушли в клуб, Дженни пошла на кухню
к матери и, взяв нож, чтобы помочь ей чистить картошку, начала:
     - Мне нужно сказать тебе...
     И, спокойно поигрывая лезвием ножа, чтобы очистка получалась подлиннее,
Дженни рассказала матери обо всем, затем замолчала,  дав  вещам  идти  своим
чередом, а овощам - вариться.
     - Так должно было случиться, - проговорила  Сьюзен,  закрывая  кастрюлю
крышкой.
     - Ты забыла посолить, - заметила Дженни.
     Невозмутимая - ее волнение выдавали только морщины на  лбу  под  копной
седых волос, - мать медленно потирала ладони.
     - А как же Билл? - спросила она.
     - При чем тут Билл? Я ничего ему не обещала. Когда парней двое,  решает
девушка.
     - Конечно, - ответила Сьюзен, - ведь всегда выигрывает тот,  кому  дают
выбирать. Подумай все-таки. Все это  вызовет  страшный  скандал.  Представь,
если все вздумают тебе подражать...
     - Ну и что же? - крикнула Дженни.
     Она выскочила из дома, даже не надев свое  новое,  купленное  с  первой
получки пальто. Мороз щипал ей ноги, впервые в жизни  обтянутые  нейлоновыми
чулками. Джон ждал ее на молу. Но  прежде,  чем  побежать  к  нему,  она  на
секунду   задержалась,   охваченная    чувством    облегчения,    изумления,
беспокойства.  Вблизи  от  фонаря  Ральф  говорил  с  какой-то  незнакомкой,
родившейся явно не на берегах реки Уотрон, судя по белокурым, распущенным по
спине волосам.
 
                                   * * * 
 
     Община тристанцев собралась вместе по случаю двух браков: Поля Беретти,
сына Абеля и Нормы, с Ти Глэд, дочерью Роберта и Веры;  Тони  Гроуера,  сына
Тома и Салли, с  Бланш  Раган,  дочерью  Гомера  и  Олив.  Поскольку  матери
новобрачных были урожденными Лазаретто, Глэд,  Твен  и  Гроуер,  то  к  этим
свадьбам имели отношение все семьи острова, в полном составе  присутствующие
на торжествах и весьма довольные тем, что могут  продемонстрировать  чужакам
свою сплоченность.
     Новобрачные, их  родственники  и  гости,  все,  кроме  старух,  которые
приехали на автобусе, пришли пешком из  поселка  Кэлшот  и  вошли  в  ворота
маленькой стрельчатой церкви Всех святых, чья квадратная  колокольня  стоит,
словно серый камень, среди зеленой травы кладбища. Они  прошли  между  двумя
столбами, символизирующими "земное" и  "божественное",  затем  между  рядами
приземистых колонн.  Они  полностью  заполнили  четыре  ряда  из  двенадцати
пятиместных скамеек, украшенных пестрыми  подушечками,  на  которых  бригада
дам-патронесс заботливо вышила  выбранные  прихожанами  символы.  По  обычаю
мужчины заняли места ближе к хорам, а женщины расположились почти у  выхода,
чтобы можно было незаметно выйти, если  детям  вдруг  приспичит.  Вместе  со
всеми  вставая,  садясь,  опускаясь  на  колени,  поднимаясь  с  колен,  они
прослушали службу, проповедь, то не отрывая глаз  от  развевающихся  рукавов
священника, то переходя от одной  хоругви  к  другой:  от  голубой  в  лилию
материнской к красной приходской с  короной  и  пальмами.  Они  пели  псалмы
наизусть,  не  раскрывая  молитвенников.  Потом  орган  в  приделе   заиграл
свадебный марш, и они, пропустив вперед новобрачных,  вышли  из  церкви  под
обстрел притаившихся за надгробиями  фотографов,  один  из  которых,  увидев
гордо торчащий живот Бланш, воскликнул:
     - Так дело уже сделано!
     Тристанцы рассмеялись. Ясное дело, что Тони не  подкачал.  Да  и  Бланш
тоже предпочла получить гарантию заранее. Они весело прошествовали в колонне
до перекрестка четырех дорог, образующего центр Фоули, и остановились  перед
"Банкетным залом" -  универсальным  залом,  где  проходят  выборы,  ярмарки,
свадьбы, пирушки, на дверях которого был вывешен прейскурант: весь день -  5
фунтов 10 шиллингов; только утро - 3 фунта; за прокат пианино -  0,5  фунта.
Любопытные повысовывали из окон носы. На тротуары выползали отовсюду зеваки:
от парикмахера, под вывеской "Малый салон" утверждающего славу  французского
искусства укладки волос; с бензоколонки и даже из отделения "Провинциального
банка".
     - Неужели вы можете их понять? - бросил  аптекарь  жильцу  из  "Джэсмин
коттеджа".
     - Как, по-вашему, будут они голосовать  или  нет?  -  спросил  владелец
гаража.
     Одни махали тристанцам руками. Другие слегка снисходительно смотрели на
этот массовый выход. Все зеваки ощущали сплоченность собравшейся перед  ними
группы, возбужденной церемонией и даже уверенной в будущем.
     - Вы знаете, они держатся очень  замкнуто,  -  шептала  на  ухо  соседу
какая-то мещанка.
     - Остров, - заметил  тот,  -  поневоле  сплачивает  всех.  Возьмите,  к
примеру, Оркады! Я там провел отпуск...
     - Хотите верьте, хотите нет, - продолжала мещанка, -  какая-то  местная
девчонка встречается с одним из этих  парней.  Ее  родители  не  говорят  ни
слова. А родители парня, видите ли, нос воротят.
     Но,  отгородившись  ото  всех  радостью,   не   обращая   внимания   на
перешептывания и смутные чувства, где смешались любопытство,  сочувствие  их
несчастью, лавочные интересы, охранительные традиции, смягченные  недоверием
к удаче, страхом перед чужаками и раздражением при мысли, что этот же  страх
разделяют тристанцы, жители Кэлшот-Кэмпа, улыбающиеся, но решительные, вошли
в "Банкетный зал", который на день стал избранным  местом  с  правом  своего
рода экстерриториальности. Того, что, за редкими исключениями, беглецы  были
теперь одеты, обуты и носили галстуки, как все  англичане,  вовсе  никто  не
заметил. То, что почетным гостем среди них был пастор из Фоули,  а  не  отец
Клемп, назначенный в другое место, так же как и, судя по сообщениям  газеты,
был назначен на остров Морис Дон Айли, кавалер  ордена  Британской  империи,
бывший администратор Тристана, это тоже почти не было замечено  ни  местными
жителями, ни тристанцами.
     После обеда, песен, поздравлений Уолтера,  сообщения  о  преподнесенном
Национальным фондом свадебном подарке - двух туристских фургонах, домиках на
колесах, символику которых никто из тристанцев  не  мог  разгадать,  -  было
все-таки сделано хорошее фото традиционного хоровода вокруг новобрачных...
 
                                   * * * 
 
     Вспоминать это время своей жизни они будут недружелюбно. Симон  позднее
сказал так:
     - Скверные месяцы! Мы еще держались все вместе. Но надолго ли?  Во  имя
чего? Официально Тристана больше не существовало.  У  нас  уже  не  было  ни
пастора, ни администратора, ни ответственных лиц. Агнесса уехала к дочери  и
зятю в Суонси. Трое мужчин ушли  в  море  на  грузовом  судне,  двое  других
работали у садовода, одну семью  взял  на  работу  Королевский  ветеринарный
колледж, пятеро парней на стажировке, другие готовились к переходу  в  центр
переподготовки... Мы чувствовали, что все  разваливается.  Мы  не  понимали,
как, а другие  даже  почему,  надо  противиться  неизбежному.  Наша  группа,
которая была естественной -  ее  сплоченность  охраняли  берега  острова,  -
превращалась теперь в искусственную группу,  охраняемую  оградой  и  страхом
раствориться среди вас... Резервацией она стала,  вот  чем!  -  прибавит  он
даже.
 
                                   * * * 
 
     И каждый, сам того не желая, без устали убеждает в этом  себя  и  своих
хозяев.
     Вот  целый  полк  биологов,  врачей,  социологов,  которые  захватывают
диспансер, устанавливают в нем батарею бесчисленных приборов для обмеров или
анализов, вызывают то одного, то  другого  тристанца,  засыпая  вопросами  и
доводя их до изнеможения тестами.
     Некоторые  тристанцы  отказываются  отвечать.  Большинство  на  это  не
осмеливается.   Результаты   послужат   лишь   материалом   для   заключений
специалистов. Однако отдельные газеты, основываясь на  слухах,  делают  свои
выводы. Одна из них, раздобыв где-то данные о  показателе  интеллектуального
уровня, объявляет его "скорее низким", тогда как другая считает его  "ложным
по причине бесплодности всякого сравнения наших  показателей  и  показателей
представителей замкнутой группы,  которая  озабочена  сохранением  ценностей
ручного труда".
     А оскорбленные пациенты не скупились приводить факты такого  рода:  "Мы
же хорошо знаем, что сделаны из другого теста". Интерес, проявленный  к  ним
учеными, только закрепил у тристанцев чувство обособленности.
 
                                   * * * 
 
     На работе - то же самое дело, усугубляемое тем особым видом уважения, с
каким относятся к ним.
     Директор "Мэрии индженер лимитед" принял только шестерых тристанцев. Он
пришел в бюро по найму, чтобы взять еще четверых, но за самую низкую плату.
     - Они славные люди, - объяснил он. - Добросовестные, но медлительные.
     - И вы хотите нанять еще? - удивилась миссис Гринвуд.
     - Шесть или десять примерно одно и то же, - признался директор.  -  Они
никак не могут доделать работу.
     Но если их "добросовестность" имеет свои преимущества, то есть у нее  и
свои недостатки. Бэтист, по  мнению  хозяина  гаража,  слишком  "вылизывает"
машины.
     - У тебя всего пятнадцать  машин,  черт  возьми!  Вымой  их  сегодня  к
вечеру.
     - Надо мыть как следует, -  возражает  Бэтист.  -  Если  хочешь,  чтобы
машины были чистыми...
     - Не вылизывай их до блеска, - говорит хозяин. - Клиент ждать не любит,
а мне нужны свободные места.
     - Я останусь после работы, - спокойно отвечает Бэтист.
     Патрон пожимает плечами  и,  насвистывая,  уходит.  Но  наутро  к  Неду
цепляются механики:
     - Болван! Ты нам портишь заработки.
     Всегда они так работают, люди из  "лагеря".  Невозможно  убедить  Дору,
швею в  ателье  готового  платья,  что  достаточно  четырех  стежков,  чтобы
закрепить  пуговицы,  потому  что  все  равно  "покупательницы   их   всегда
перешивают". Бесполезно учить Дженни, разливающую пиво,  "технике"  недолива
при помощи густой пены. Можно не рассчитывать на  Лу,  продавщицу  в  мясной
секции супермаркета,  чтобы  отложить  кусок  филе,  облюбованный  мясником,
который спишет его за счет  ее  неопытности.  Преданность  интересам  фирмы,
поклон  богатому  покупателю,  несправедливость,  мелкие  кражи   в   пользу
начальника отдела - к чему ей все это нужно? На всех раздачах Уолтер  всегда
оказывается последним, а иначе ему пришлось  бы  краснеть  за  свой  мандат,
сразу  бы  опротестованный.   Они   совсем   непрактичны,   эти   тристанцы.
Несговорчивые и даже не осознающие этого. Какие-то аутсайдеры.  Поэтому  так
трудно повысить их в  должности.  Симон,  работающий  ремонтником  у  Сомса,
который торгует подержанными лодками - от яхт  до  шлюпок,  -  был  назначен
старшим по продаже; он лучше всех знал дело, умел все отлично объяснить.  Но
первому же покупателю этот "идиот" без обиняков объявил:
     - Смело берите эту лодку, мистер. Я сам починил корму,  которую  пробил
на регате пятиметровый форштевень.
     Только Уолтер и Нед работают старшими мастерами: первый на кондитерской
фабрике, второй - на нефтеперегонном заводе. Они пользуются авторитетом,  но
не в его обычной форме - гнуть спину перед высшими и быть строгим с низшими.
Начальству совсем не нравится, что они жалуются на темпы работы,  а  рабочим
еще меньше нравится, что они требуют исполнения указаний.
 
                                   * * * 
 
     Мнение, сложившееся о тристанцах на работе, совпадает с мнением местных
жителей. Люди не могут на другой день после своего  благородного  порыва  не
удивиться ему. Появляются следующего рода  статейки:  "Великолепные  усилия,
предпринятые нами ради 300 человек, не должны заставлять нас забывать, что в
этой стране существуют миллионы несчастных". Ползут всякие смутные толки:  о
цене, заплаченной за эту благотворительность, о ее цели;  последняя  кажется
несоизмеримой с первой. Об истинной личности среднего беженца: "В  сущности,
мой дорогой, это просто отсталый тип, выбитый из колеи своим несчастьем".  В
ответ - едва слышный ропот одобрения из глубины пивной!  Однако  лучше  всех
впитывают подобные разговоры уши тех, кого они задевают.
     И тристанцы на все тоже реагируют по-своему.
     Тристанцы, конечно, всегда спокойны, скромны, вежливы, от них все время
слышишь "спасибо", и только в глазах, которые они опускают, чтобы никого  не
обидеть даже взглядом, таится разочарование.  Чутьем  они  поняли,  что  нет
ничего более оскорбительного, нежели ощущать на себе осуждающий взгляд того,
кому ты обязан. Ни разу они не выскажут затаенных чувств: "Так,  значит,  вы
лучше меня, а я хуже вас? В каком-то смысле это правильно.  Но  если  я  вам
признаюсь, что для меня "иметь больше" не значит "жить лучше", что я не хочу
жить, как вы, - держать нос по ветру, иметь ненасытную утробу  и  загребущие
руки... - представьте себе, мистер, по-моему, все будет наоборот". Не льстя,
не умея лгать, никогда не ссорясь, тристанцы молчат. Но, оставаясь  в  своем
кругу или среди друзей, они смущаются меньше.  Неспособные  быть  жестокими,
они  могут  становиться  язвительными   и,   в   дерзкой   наивности,   даже
проницательными...
     Сьюзен ставит на стол тарелку с рыбой и склоняется к мужу:
     - Скажи, сколько лангустов ты мог наловить за неделю?
     - По-разному, - отвечает Бэтист. - В хорошую погоду штук по  пятьдесят,
пожалуй.
     - И за все получал два фунта... Так вот! В Фоули два фунта  стоит  один
лангуст. Видишь, как дорога перевозка!
 
                                   * * * 
 
     Рут, сначала устроившаяся  мойщицей  посуды  в  ресторан  (там  она  не
выдержала, ей нечем было дышать), а теперь продавщицей в  бакалейную  лавку,
вручает матери свою первую получку, из которой себе кг взяла ни пенни.
     - Здесь-то выдержишь? - спрашивает Уинни.
     - Нет, - отвечает Руг, - уж слишком они рукастые. Руки хозяина лезут ко
мне под корсаж, а его сынка - в кассу... Сегодня утром был большой скандал -
пропало пять фунтов. Хозяин пересчитал кассу и сказал:  "Все  точно!"  Тогда
хозяйка закричала: "Нет, я знаю, что эти пять фунтов были в кассе.  Я  нашла
их на полу после ухода покупательницы".
 
                                   * * * 
 
     Профессор Холенстоун суетится,  отчаивается,  грубит  своим  пациентам,
которые  никогда  не  являются  в  назначенный  час.  В  конце   концов   он
набрасывается на Уолтера с упреками, умоляя его вмешаться:
     - У меня осталась всего неделя, чтобы закончить доклад.
     - Почему неделя? - невозмутимо спрашивает Уолтер. - То, что  вы  хотите
узнать, наука никогда не знала, а до  конца  света  еще  далеко.  Здесь  все
мчатся куда-то! А у нас торопливым говорят: "Представь, что отец  сделал  бы
тебя на пять лет позже... ты бы был помоложе!"
 
                                   * * * 
 
     Приглашенные  к  Смитам,  чья  дочь  (одно  объясняет  другое)   служит
помощницей в лагере, провести вечер, Раганы  смотрят  по  телевизору  пьесу.
Теперь, как известно, "переходный возраст" - это сорок лет. Героиня,  бывшая
красавица, подводит глаза, поправляет искусственные волосы, вытягивает  шею,
чтобы не были видны морщины и, охваченная столь  современным  отвращением  к
себе, восклицает, глядя на свою внучку: "Это вызов мне! Я не перенесу  этого
- вновь обрести в ней свое лицо..."
     - Да замолчи ты, дура! - кричит Олив.
     Затем  следует  сбивчивое  обсуждение,  где  миссис  Смит,   неутомимая
читательница женских журналов,  которая  против  каждой  крохотной  морщинки
борется с помощью двух десятков кремов, признается, что ее взволновала драма
этой дамы. Олив замечает, что старый конь  борозды  не  портит.  Этот  образ
повергает всех в дрожь. Но  Олив,  поддержанная  дочерью  хозяйки  Фило,  не
унимается...
     - Смехота! Здесь все только и делают, что бранят молодежь, а сами хотят
оставаться молодыми, хотя их время уже прошло. Неудивительно, что  настоящая
молодежь артачится!  Ведь  их  единственное  преимущество  -  это  смазливые
мордашки. Неудивительно также, что  мнимые  молодые  люди  отчаиваются!  Они
терзаются тем, что у них портится кожа.
     Миссис Смит остается мрачной, но Олив кажется, что она  нашла  для  нее
утешение:
     - Вы только представьте, что нам удалось бы сохраняться хорошенькими до
последнего вздоха... Если бы все  были  красивыми,  то  никто  бы  этого  не
замечал, и подумайте только, разве мякиш сохраняется в старых корках?
 
                                   * * * 
 
     Каждое воскресенье на молу, громко и размеренно шелестя шинами с белыми
ободками,  не  спеша,  "прогулочным  шагом",  катят  сотни  битком   набитых
автомобилей, к стеклам которых прилепились носы пассажиров;  в  этом  потоке
движется странная колымага, чьи рычаги вовсю накручивает  руками  сидящий  в
ней калека.  Идущий  размашистым  шагом  Сэмуэль,  показывая  на  него  Еве,
замечает:
     - Смотри! Вот единственный, у кого здесь парализованы только ноги.
 
                                   * * * 
 
     Все тристанцы согласны  с  тем,  что  подъемный  кран,  мостовой  кран,
бульдозер - это машины,  использовать  которые  сильный  мужчина  может,  не
краснея от стыда. Но лифт большого дома неизменно вызывает насмешки:
     - Ну, теперь отвинчивай ноги!
     В автобус садятся тогда, когда надо по меньшей мере проехать  остановки
три. В дождь, град или  ветер  все  ходят  в  Фоули  пешком.  Родилось  даже
выражение, обозначающее бессилие:
     - Бедняга! Садится в автобус из-за билета!
 
                                   * * * 
 
     Возвращаясь с завода, Нэвил перелистывает иллюстрированный  журнал  для
мужчин, забытый кем-то на  сиденье  автобуса.  Ноздри  его  расширяются.  Не
потому, что он ханжа: в общине распространены, и  не  только  среди  мужчин,
весьма соленые шутки. Да и сам Нэвил, разбитной  малый,  по  субботам  редко
обходится без девушки. Он протягивает журнальчик  своему  двоюродному  брату
Виктору, работающему с ним в одной бригаде.
     - Тебя это возбуждает? - весело спрашивает он.
     - Нет, - отвечает Виктор,  -  мне  больше  нравится  раздевать  девушек
самому. Я чувствую себя обворованным.
     - Не бойся! Те, кто их читает, все оставляют тебе. У них в  штанах  нет
ничего, кроме глаз.
 
                                   * * * 
 
     К морали Агата относится более строго. Но для  глубоко  набожной  Агаты
после атомной бомбы - как и все  островитяне,  она  считает  ее  дьявольским
изобретением - на божьем свете нет, пожалуй, ничего более ненавистного,  чем
деньги. Эта ненависть - очень старая история, истоки которой восходят к веку
натурального обмена, когда "необходимое передавали из рук в руки с сердцем в
придачу": формула эта либо была унаследована от предков, либо была придумана
ею, ведь Агата, подобно любому тристанцу, в карман за словом не  полезет.  В
Библии, которую она знает наизусть, сильно  высмеивается  Маммона  -  весьма
сомнительная личность,  древний  миллиардер,  который  разжирел  на  золотых
тельцах. Впрочем, та же Библия вместе с законом божьим передала нацарапанный
на ее полях закон основателя тристанской  общины:  "Ни  один  не  возвысится
здесь над другим". Деньги  -  их  всегда  либо  "больше",  либо  "меньше"  -
отрицают этот принцип. Разве  деньги  не  претендуют  на  то,  чтобы  делать
законной жизненную шкалу заработков, на которой выражаемые в цифрах уважение
и счастье поднимаются, словно  температура  на  градуснике.  Наглое  отличие
одного из  тысячи,  переводящее  людей  с  велосипеда  на  "роллс-ройс",  из
лохмотьев переодевающее в норковую шубу, тогда как на острове  за  всю  свою
жизнь Агата не видела, чтобы чей-либо достаток вырос вдвое, - это же  вечный
позор.
     Наивный глашатай тристанцев! Если бы ее слышали мещане из Фоули, они бы
сочли ее профсоюзной деятельницей или активисткой  какой-либо  крайне  левой
партии. Проходя мимо плаката государственного займа, на  котором  изображена
фортуна в виде рекламной красотки с обложки, пролетающей над новыми заводами
и  сыплющей  золотые  соверены  из  рога  изобилия  на  головы  восторженных
подписчиков, она не преминет заметить:
     - Вот он - новый архангел!
     Некоторые улыбаются, конечно, но  в  черных  клубах  дыма,  изрыгаемого
глотками труб нефтеперегонного завода, в тысячах извивов  его  нефтепроводов
не она одна  со  смущением  видит  какие-то  темные,  злые  силы,  терзающие
дракона.
 
                                   * * * 
 
     Однако все тристанцы решительно согласны с Ти. Портниха-надомница,  она
бывает во множестве домов и приносит хронику происшествий,  которую  смакуют
ее тетушки, удивленные посетительницы  ее  туристского  домика  на  колесах.
"Знаете, - рассказывает им Ти, - миссис  Дадли  позволяет  сыну  кричать  на
себя: "Надоел мне твой паршивый ореховый пудинг, Урсула", а ее муж  и  слова
не скажет. Совсем как доктор Чэдвэлл -  почтенный  человек,  но  до  безумия
обожающий дочь, которая - Ти видела своими глазами - взяла его машину в  тот
самый момент, когда отцу нужно было ехать по срочному вызову. Невероятно! Но
есть кое-что и почище: Ти отказалась обслуживать семью Тортон,  клиентов  из
Эксбьюри, которые занимают в городе самый  красивый  дом,  набитый  мебелью,
люстрами, коврами, серебром, уж я не говорю о всем остальном. Она бросила их
не потому, что Тортоны живут втроем - мистер и две дамы, - и даже не потому,
что, приходя по субботам  в  час,  когда  эти  аристократы  еще  нежились  в
постели, она заставала то одну, то другую даму, а иногда и обеих в кровати с
мистером Тортоном, которые были спокойны и нисколько не стеснялись. В  конце
концов это его дело. Но ее возмутило то, что однажды она видела, как  мистер
Тортон вышвырнул из дома маленькую седую старушку,  свою  собственную  мать,
крича ей, что она ему до смерти надоела, которая пришла робко ему напомнить,
что уже три месяца  он  не  дает  денег  на  содержание  дочери,  брошенной,
по-видимому, после развода с третьей, настоящей миссис Тортон". Ти сразу  же
убежала из этого дома, а ее рассказ наделал в лагере куда больше  шуму,  чем
случай с Нолой, на которую вечером напали хулиганы, хотевшие  отнять  у  нее
сумочку. Напрасно  успокаивали  напуганных  бабушек  -  они  не  переставали
обсуждать это происшествие.
 
                                   * * * 
 
     Каждый  тристанец  знает:  случай,   рассказанный   Ти,   всего-навсего
исключение. Но это _возможно_! И хотя время, возраст, труд,  любовь,  семья,
деньги имеют совсем разные смысл и ценность по  обе  стороны  ограды  лагеря
Кэлшот, есть гораздо более серьезные вещи. Люди, которые никогда не были  ни
солдатами, ни  жильцами,  ни  слугами,  ни  чьими-либо  подчиненными,  вдруг
замечают, что они - рабы. Они одеты, сыты, у них есть кров, они  не  мерзнут
на холоде, им платят, их развлекают, возят в автобусах, о них заботятся,  их
благословляют, и все-таки они - рабы.
     Стоит только послушать, что говорят Нед, Бэтист, Уолтер, Ральф,  Симон,
Поль, Гомер,  Сэмуэль  и  другие.  Послушать,  что  говорит  Элия,  в  17.20
возвратившийся автобусом с завода в своем надетом поверх комбинезона  плаще,
повторяем, ровно в 17.20.
     Он целует Сесили. Склоняется к Маргарет, которая уже начинает  садиться
в кроватке. Он выпрямляется, машинально трясет правую  руку,  ту  руку,  что
привернула 540 болтов - такова сменная норма на конвейере. И вдруг он  видит
из окна молодые липовые листочки и, забыв о  том,  что  это  не  его  весна,
шепчет:
     - Ну что ж, Элия, не пора ли сажать тыкву? Позавчера, в  то  же  время,
стоя на пороге и вдыхая свежий ветер, он проворчал:
     - Валяй, дуй! Мне больше не надо управлять лодкой.
     Послезавтра он выскажет еще какой-нибудь подобный намек:
     - Пока мы тут надрываемся, они там гуляют себе по травке, наши быки.
     Или будет беспокоиться, что его крыша  слабовата  с  северной  стороны,
если не о канаве для канализации,  которая  так  и  осталась  в  планах,  на
бумаге. Душой он в своем мирке, где можно было, вместо того чтобы  повторять
всего-навсего одно движение, каждый день показывать все свои  таланты.  Лишь
один-единственный раз действительно не совладал с собой и сказал:
     - Представляешь, Сесили, что мы были сами себе хозяева?
     В тот вечер он сидел в углу на диване, мечтая  о  таких  мало  знакомых
людям чудесах: о днях, сменяющих друг друга и ни в  чем  друг  на  друга  не
похожих, о работе по своему выбору, с наслаждением исполняемой в поте  лица;
о жизни, так наполненной свежим воздухом, что никому и в голову бы не пришло
потреблять ее, как консервы, в три недели отпуска...
     Ни тем более проклинать ее.
     И уж вовсе неожиданное, самое последнее дело: здесь все  жалуются.  Эта
их "аркадия" утыкана мачтами, на которые без передышки карабкаются все новые
и новые честолюбцы. Взбираются и соскальзывают, снова лезут и  снова  падают
вниз...
     - Сперва они чувствуют себя обездоленными, - говорит Симон,  -  пока  у
них  не  будет  всего  вдоволь,  а  затем,  едва  только   всего   добьются,
пресыщенными.
     Но зачем же, на самом деле, вечно чего-то домогаться, кричать,  бегать,
орудовать локтями, обгонять одних, давить других, петь "всяк за  себя,  один
бог за всех", вечно снова заводить всю эту канитель и вечно быть не в  силах
одолеть зависть, скуку, других и самого себя? К чему все это,  если  газеты,
радио, прохожие, друзья без устали твердят, что мир плохо устроен?
     Жаждущему ответов  социологу,  делающему  пометки,  ставящему  галочки,
крестики, цифры в графах  своей  анкеты,  который,  изменив  тактику,  вдруг
спросил его: "Есть ли у вас вопросы и если да,  то  какие?"  -  Симон  резко
ответил:
     - Есть, и целых два. Довольны ли хоть чем-нибудь англичане? А если  они
ничем не довольны, то как нам, которые были всем довольны, снова стать  всем
довольными?
 
                                   * * * 
 
     Но в этой тоске неожиданно вспыхнула радость.
     Было около 8 часов утра, и воробьи чирикали, рассевшись на позолоченных
косыми лучами солнца водосточных трубах. Выйдя из дому почти одновременно  с
Дженни, ехавшей на велосипеде к Джону, Ральф тоже на велосипеде  катил  вниз
по аллее,  чтобы  встретиться  с  Глэдис,  своей  шотландочкой-санитаркой  в
больнице "Хаит", с которой он теперь встречался, ни от  кого  не  таясь.  Он
старательно нажимал на педали одного из подаренных  тристанцам  велосипедов.
Уже подъезжая к  небольшой  решетчатой  ограде,  Ральф  услышал  два  зычных
возгласа:
     - Джосс!
     - Ульрик!
     Ральф намертво затормозил и - одна нога на земле, другая  на  педали  -
обернулся. Из другой аллеи мчалась с распростертыми объятиями Сьюзен, следом
за которой валило семейство Твенов. Почти тут же  появилась  семья  Раганов,
столпившаяся вокруг шлепающей домашними тапочками Олив. Ральф увидел  только
спины Джосса и Ульрика, которые бросились в разные стороны, размахивая левой
рукой синими фуражками, правой придерживая ремни бьющих их по спине огромных
флотских  рюкзаков.  После  он  уже  видел  лишь  беспорядочную,   мгновенно
поглотившую Джосса и Ульрика толпу. Их имена перелетали, как мяч, от двери к
двери, проникали за ограды. Мальчишки, крича, выскакивали из окон. Женщины в
наспех  накинутых  халатах,  мужчины,  небритые  или,  как  сам  Уолтер,   в
незаправленных в брюки рубахах, старики, ковыляющие с палками,  -  все  они,
смеясь, крича, вертясь во все стороны, хлопая в ладоши,  прилипали  к  этому
ядру двух семей. Ральф колебался. Он осмелился колебаться, думая о Глэдис. А
вот Дженни уже улизнула. Дженни - родная сестра Джосса! Потрясенный  этим  и
устыдясь себя самого, Ральф  положил  велосипед  на  землю.  Рой  людей,  не
рассыпаясь, катился к залу собраний. У входа  Ральф  встретил  Билла,  затем
отца, лицо которого расцвело в улыбке.
     - Молодец, сынок! - только и сказал Нед.
     - Джосс словно окаменел, - говорил Билл. -  Конечно,  ему  очень  тяжко
рассказывать обо всем. Ведь ты его знаешь: он из  тех  парней,  что  отрежет
себе нос, вымещая досаду, если заметит, что говорит неправду.
 
                                   * * * 
 
     Счастливый и все-таки смущенный встречей с близкими, Джосс гораздо хуже
чувствовал себя на другом краю света, завидев свой остров.
     Какое потрясение пережил он на рассвете того дня, когда,  облокотившись
на поручни, он стоял на палубе и заметил возникший  на  горизонте  черный  с
белой вершиной ,треугольник, перечеркнутый ярко-розовой полосой! Этот  облик
Тристана, издали увиденного с моря при восходе солнца,  он  знал  прекрасно,
потому что сотни раз смотрел на него во время ловли рыбы. Но фрегат,  идущий
прямо по курсу с точностью рейсфедера, очень быстро  приблизился  к  берегу,
который невозможно было узнать. У подножия конуса, пронзающего свой облачный
нимб, теперь появился новый конус, гораздо  меньший,  но,  подобно  старому,
тоже увенчанный  туманным  кольцом.  Зеленые  склоны,  изрезанные  по-живому
свежими трещинами, исковерканные обвалами, узнать  было  можно.  Но  длинная
распухшая стена лавы у его подножия -  двадцать  пять  миллионов  кубических
метров лавы, по подсчетам специалистов, - обрывалась прямо в море.
     Так ему об этом рассказывали. Еще 16 декабря два  специалиста,  которых
"Леопард" подвез  прямо  к  вулкану,  пытались  высадиться.  Но  перед  ними
оказался резервуар горячей воды, откуда непрерывно взмывали струи кипятка  и
куда из нового кратера сыпались обломки  скал.  Лава  за  лавой,  изрыгаемая
полудюжиной других трещин, наплыв за наплывом продолжала низвергаться в  эту
перемешанную с огнем воду, которая кишела  сварившимися  крабами,  спрутами,
рыбами и из которой яростно вырывались струи пара.
     С  тех  пор  это  "кровотечение"  острова,  единственными   свидетелями
которого оставались пингвины,  прекратилось,  а  из  кратера  не  выделялось
ничего вредного  для  людей.  Однако  причалить  к  восточному  берегу  было
невозможно. "Трансвааль", став на якорь в открытом море перед  Готтентотским
мысом, вынужден был выслать шлюпки в северо-западные  бухты,  крутые  берега
которых сбегали вниз по  "матрацам"  из  гальки,  участкам  подводных  скал,
рифам, опутанным стометровыми водорослями, державшимися на  воде  поплавками
величиной с яйцо,  крайне  затрудняя  высадку.  Впрочем,  Джоссу  и  Ульрику
представилась прекрасная возможность показать себя: здесь  у  них  сразу  же
вновь  пробуждались  глазомер   и   хватка   победителей   подводных   скал,
притупившиеся за прошедшие в Англии месяцы. Но, ступив на землю,  на  родное
плато, где там и  сям  вздымались  безобидные  пологие  холмы  -  по  мнению
специалистов, старые вулканические  образования,  возраст  которых  они  вам
сообщили с точностью до девяти тысяч лет, -  Джосс  был  потрясен  пустотой,
тишиной и неподвижностью. Островитяне без острова, остров без островитян:  а
ведь жилье и жильцы едины. Ах, эта неповрежденная, но неприступная  для  них
деревня, зияющая своими распахнутыми  дверьми!  И  сады,  поросшие  высокими
злаками, превратились в дикие заросли,  животные  вновь  одичали  -  сильные
выживают благодаря своим копытам  и  рогам,  а  обезумевших  слабых  убивают
крупные альбатросы и собаки, спасшиеся от пуль матросов с "Леопарда"!  Всюду
гниет зловонная падаль, облепленная голубыми мухами. Джосс заметил  Комрада,
своего осла, целого и невредимого, который убегал во главе  дикого  стада  к
холмам. Но Джоссу было сразу приказано не  приближаться  к  Комраду  во  имя
природы, ставшей теперь на острове полной хозяйкой.
     Тристан - это отныне лишь  объект  научного  эксперимента!  Целых  семь
недель Джосс возил этих милых,  но  ничего  не  понимающих,  равнодушных  ко
всему, кроме своих приборов, людей,  которые  приходили  в  бурный  восторг,
найдя какой-либо необычный камень или безымянное растеньице.  Эти  связанные
со столькими воспоминаниями земли, камни, скалы  теперь  были  всего-навсего
базальтом, андезитом, фонолитом, трахтом, туфом или  вулканическими  лавами.
Туесок теперь назывался "поа"; большая трава -  "спартина";  радость  детей,
красные ягоды  "кондитерки"  -  "нертера";  "дерево  островов"  -  "филика";
гигантская водоросль - макроцистис. Больше  никаких  других  проблем,  кроме
гигрометрии, плювиометрии, магнитометрии. Разумеется,  случалось,  что  буря
иногда выводила из полного равнодушия метеоролога, который,  не  веря  своим
глазам, кричал:
     - Шестьдесят пять узлов! Это предел  шкалы  Бофорта.  Неужели  вы  жили
здесь?
     Вновь образовавшийся, но вскоре после того,  как  он  поработал  словно
выходной  клапан,  успокоившийся  кратер  интересовал  их  меньше,  чем  эти
"рекордные" штормовые ветры.  Изредка  они,  разинув  рты,  слушали  Джосса,
который рассказывал памятные всем тристанцам истории об  ураганах.  А  затем
геология, зоология, ботаника вновь спокойно вступали в  свои  права.  Джоссу
ничуть не нравилось подползать к кратеру,  чтобы  брать  для  анализа  пробы
выбрасываемых из щелей газов. Развлечением  скорее  было  кольцевание  птиц:
только Ульрик и Джосс умели ловить птиц, приносить их, трепещущих  в  облаке
перьев, специалистам, которые записывали  дату  поимки,  надевали  кольца  и
нежными глазами смотрели, как улетает это "жаркое", повторяя десятки раз  на
дню:
     - Ни одного rail... Какая досада! Похоже, что эти  редчайшие  бескрылые
выродились.
     Но глаза специалистов говорили: это вы их съели. Действительно жаль!  А
Джосс сердился на специалистов за то, что они жалели птиц, а не людей.
 
                                   * * * 
 
     И теперь  он  стоит  здесь,  сжимаемый  в  объятьях  друзьями,  которые
удивлены тем, что ничего не знали о его возвращении. Неужели они забыли, что
письмо с Тристана идет месяцами и что самолет из  Кейптауна  летит  быстрее?
Вернувшись на  день  раньше,  Ульрик  и  Джосс  не  могли  отказать  себе  в
удовольствии преподнести своим сюрприз. Они, голосуя ночью на шоссе, за  три
часа добрались до Саутхемптона, а потом, перебравшись  первым  рейсом  через
залив на пароме, с наслаждением дошагали до лагеря в  это  прохладное  утро.
После первых объятий им, разумеется, уже было не до веселья. Они знают,  что
видели на острове и что совсем не забава об этом рассказывать.
     Миссис Гринвуд, которая не должна была находиться в лагере  -  ее  явно
предупредили об их приезде по телефону, - без сомнения,  оказалась  права  в
своем беспокойстве. Она прекрасно слышит, как и Джосс,  гудение  двух  сотен
голосов: "Раз они там были, раз  они  могли  там  жить,  раз  они  вернулись
невредимыми... Значит?" Для нее  все  ясно.  Подопечные  ее  "включаются"  в
местную жизнь; образуются смешанные пары; они  усваивают  здешние  привычки;
тоска по родине должна пройти, а "наши милые тристанцы" привыкнут  к  доброй
английской жизни, которая так сильно отличается от  жизни  на  затерянной  в
океане скале.
     - Лишь бы эти парни не вскружили им головы! - шепчет она на ухо  Абелю,
отцу Поля, а также двух девушек, которых она  имеет  все  основания  считать
обращенными в веру графства Хэмпшир.
     Но неловкость Джосса, которого окликают со всех сторон,  и  прячущегося
за спину товарища  Ульрика  несколько  успокаивает  ее.  Во  всяком  случае,
научный  доклад  -  при  необходимости  -  все  поставит  на   свои   места.
Южноафриканское радио, как утверждает  врач,  который  слышал  его  сегодня,
говорило о "неудаче" экспедиции на Тристан. Миссис Гринвуд подходит ближе  к
толпе и, сложив рупором руки, старается перекричать ее шум:
     - Я думаю, парням лучше всего встать на стол и ответить на вопросы.
 
                                   * * * 
 
     И вот Джосс, опустив руки, топчется на этой "эстраде". Ульрик отказался
влезть на стол. У него нет ни желания, ни таланта, которые  делают  человека
трибуном. Старики и старухи сидят, все остальные стоят, окружая  ядро  вновь
как-то инстинктивно образовавшегося совета острова. Головы  подняты,  а  рты
закрыты: болтуны словно языки прикусили.
     Первым спрашивает Уолтер:
     - У вас там были шторма?
     - Всего понемногу, как обычно.
     - Вы жили в деревне?
     - Нет, возле картофельных полей.
     - Почему? Вулкан все еще плюется?
     - Нет, он почти утих, но мог снова взяться за свое.
     Долгий невнятный ропот.  Во  время  этого  короткого  расспроса  Уолтер
подошел поближе к столу. Голос его делается серьезнее, когда он спрашивает:
     - Большие ли разрушения?
     Джосс, смотревший себе под ноги, поднимает голову:
     - На востоке разрушено почти все. Нет больше ни причала, ни  пляжа,  ни
консервного завода, ни радиостанции. Все, по самую антенну, залито лавой.
     В ответ - ни слова.
     - И потом, - скороговоркой продолжает Джосс, - должен также сказать, не
осталось ни баранов, ни  кошек,  ни  птицы.  Собаки  набрасываются  даже  на
пингвинов. Уцелел лишь рогатый скот, но он одичал  и  разоряет  поля.  Всюду
кишат крысы: они сожрали у меня рюкзак и ботинки. Полный разгром...
     Симон, как школьник, поднимает руку:
     - А баркасы?
     - С ними все в порядке, - живо отвечает Джосс, обрадовавшись, что может
сообщить своим утешительную подробность. - Моряки с "Леопарда"  вытащили  их
на берег и опрокинули вверх дном.
     - А дома? - кричит Агата, страстная хозяйка, единственная, кто  владеет
парой специальных тапочек, чтобы  не  портить  начищенный  паркет.  Но  этот
вопрос повторяют еще тридцать ртов, и похоже,  что  Джосс  удивлен.  Точнее,
огорчен. О домах, правда, он и не  подумал  по-настоящему,  но  твердил  про
себя, что они, ставши  ненужными,  все-таки  уцелели.  Потому  что  Джосс  -
человек молодой, который не построил еще ни  своих  стен,  ни  своей  жизни.
Потому что холостому парню в отличие от отца дом не кажется благом,  связью,
столицей  долгой  повседневной  жизни.  Это  -  другая  добрая  новость  для
тристанцев! Джосс, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, выложил
напрямик:
     - Дома-то! Да они и с места не сдвинулись.
     - Нет, - сказал Ульрик, вдруг охваченный желанием  тоже  рассказать  об
увиденном. - Лава проникла почти повсюду. Поток лавы  спустился  с  горы  на
деревню. Но остановился в двадцати шагах от дома Элии.
     - Но крыша сгорела, - уточнил Джосс. - Она была совсем близко от  лавы,
и на нее попали угольки. Но сгорела только эта крыша Ученые спорили об этом.
Если учесть угол склона, то лава должна была затопить  всю  деревню.  Но  из
кратера сначала ползла совсем вязкая лава, она толкала  перед  собой  своего
рода вал из камней, а когда она стала жидкой, то эта преграда отбросила ее в
другую сторону, к морю.
     Рассказывая, Джосс замечает, как у всех меняются лица,  и  он  даже  не
подозревает, что на его лице написаны те же  чувства,  какие  выражают  лица
остальных слушателей.
     - Да это же перст господень! - восклицает Агата.
     Название "перст господень" сохранится за спасительным холмом из камней.
Джосс колеблется. Убежденный в том, что ему нужно сказать своим: "Ну вот,  я
видел, что всему конец!" - Джосс понял,  что  грешит  отчаянием.  Окруженный
учеными, имеющими  современные  коттеджи  в  Эссексе  и  Сюррее,  считавшими
неразумным, как и все  священники,  историю  Тристана,  совершенно  безумным
предположение о  возврате  на  остров,  Джосс  позволил  себе  поддаться  их
доводам. Как  и  Ульрик,  который  теперь  недружелюбно  смотрит  на  миссис
Гринвуд, виновную в тех же сомнениях.
     - Если я правильно поняла, - говорит она, - дома не слишком пострадали,
но остров в таком состоянии, что жить на нем стало нельзя.
     Джосс нерешительно качает  головой,  осаждаемый  взглядами  тристанцев.
Можно на острове жить или нет, точно ответить он не смог бы. Это  -  не  его
дело.
     - Но все-таки, - продолжает миссис Гринвуд, - жить на вулкане,  который
прорвало и активность которого наверняка возобновится.
     - Может, и возобновится, - сказал Уолтер. - Она уже могла возобновиться
сто лет назад, а мы спокойно жили у его подножия.
     - Положение ухудшилось, это точно, - согласился Симон.  -  Мы  потеряли
пристань, цех, скот, вот о чем надо подумать. Но сто лет  назад  на  острове
также не было ничего этого. Все, что сделали одни люди, другие могут сделать
заново. Что, если вулкан только слегка рассердился на нас...
     - Мы поторопились уехать! - воскликнул Сэмуэль.
     - Даже пальчиков не обожгли! - кричала Олив.
     - А газы? - возразила миссис Гринвуд.
     - Вы правы, - ответил Симон. - Эвакуация  была  необходима.  Но  я  был
прав, прося оставить меня и нескольких мужчин на Соловьином.  С  извержением
мы ничего не могли поделать.  Но,  ожидая,  мы  могли  бы  следить  за  всем
остальным.
     - Ожидая чего? Возвращения к кратеру, чтобы дать ему  в  следующий  раз
возможность уничтожить триста человек?
     Тут вы допустили  ошибку,  миссис  Гринвуд!  Во  многих  случаях  лучше
прикинуться непонимающим, чем воплотить мечту людей в одном слове. Это слово
- "возвращение" - вылетело, его уже не поймаешь. Вы, без  сомнения,  думали,
что эти мужчины и женщины, завезенные в такую даль  и  лишенные  средств  на
обратную дорогу, не сумеют испортить ваши дары; что среди них слишком  много
разумных людей, чтобы, оставшись наедине, посмеяться над этой глупостью. Кто
знает? Одинокий человек медленно приходит от  мечты  к  надежде,  тогда  как
группа уже верит в эту идею благодаря количеству  беспрестанно  твердящих  о
ней людей. Послушайте Роберта, подозрительного ризничего, который вздыхает:
     - Да у нас и здесь умерло пятеро. Послушайте Неда, подхватывающего  его
слова:
     - Умирают разными способами, а не только живя там, где  жизнь  для  вас
есть один из них.
     Весь зал аплодирует. Миссис Гринвуд ушам своим  не  верит.  Не  обращая
больше на нее внимания, члены  Совета  собираются  тесным  кружком.  До  нее
доносятся обрывки фраз: "Надо все  тщательно  обдумать.  Я  изучу  доклад...
Просьба, а почему бы нет?" Миссис Гринвуд  ничего  не  остается,  как  уйти,
пожав плечами.
     Но едва она повернулась, как Уолтер тоже вскакивает на стол.
     - Так вот, - говорит он, протягивая руки, - не будем горячиться. Теперь
я могу вам это сказать -  я  всегда  надеялся.  Но  будем  скромными,  чтобы
общественное мнение не обернулось против нас. Не упустим наши шансы, раз они
есть. Ни слова журналистам. Вечером я обойду все  дома,  чтобы  узнать  ваше
мнение. А там посмотрим...
     Он уже снова на полу. Он рассекает толпу и уходит, провожаемый  долгими
заговорщическими взглядами.
 
                                   * * * 
 
     Через три недели Филипп Хэклетт,  сидя  между  наполовину  опустошенным
стаканом пива, набитой окурками  пепельницей  и  стопкой  газетных  вырезок,
которые ему одну за другой  протягивала  референт  редакции  Глория  Трамби,
дочитывал  текст,  опубликованный  за  подписью  "Доктор  Дж.".   Дойдя   до
комментария, он завопил:
     - Мистер Фокс!
     Слегка встревоженный Хью подошел, волоча ноги, из глубины зала, где  он
возился над версткой второй полосы.
     - Так вот как мы можем рассчитывать на вас! -  орал  патрон.  -  Мистер
Фокс, Лондон печатает доклад Королевского научного общества, а  мы  об  этом
ничего не знаем. Откровенно говоря, плевать я хотел на их большую работу над
камнями, тюленями, цветами и  местными  птичками.  Но  ты-то,  идиот,  видел
статью внизу?
     Филипп размахивал газетной вырезкой и при  почтительном  внимании  всей
комнаты, имевшей постоянный абонемент на все такого рода приступы гнева, чи-
тал громовым голосом постскриптум своего конкурента: "Что бы ни  говорили  о
нем,   этот   научный   документ   содержит   небольшое   дополнение,    где
рассматриваются возможности  реколонизации  острова.  Она  не  считается  ни
благоразумной, ни  желательной,  поскольку  остров  всегда  располагал  лишь
весьма скромными ресурсами. Но та часть  доклада,  где  недавнее  извержение
расценивается  как  "проявление  малозначительной,  угасающей  вулканической
активности", кажется, было истолковано беженцами с далеко идущим оптимизмом.
Министерство колоний уже получило и отвергло их  просьбу  о  возвращении  на
остров..."
     - Здорово они меня подсидели! - с горечью сказал Хью, подтягивая ремень
на брюках.
     - Кэлшот отсюда в трех шагах, ты уже полгода наблюдаешь  за  лагерем  и
позволяешь Лондону обойти нас, - продолжал Филипп. - Ты что, оглох?
     - Здорово они меня подсидели! -  повторил  Хью.  -  Теперь  я  понимаю,
почему они стали немы как рыбы.
     Видя, как Филипп засунул в угол рта новую сигарету, а затем стал нервно
щелкать зажигалкой, Хью осмелел:
     - Миссис Гринвуд говорила же мне, что рассказ  вернувшихся  с  Тристана
парней произвел в лагере сильное впечатление. Я дал об этом  десяток  строк.
Но возбуждение, казалось, прошло. Я сам видел Уолтера, ходившего из  дома  в
дом, и думал, что он, как пастор, хочет успокоить умы.  Он  меня  надул.  Он
собирал подписи под петицией в министерство колоний.
     - Надо будет сказать об этом в твоей статье, - прошепелявил патрон.
     - Статья, зачем? Дело сделано.
     - Черт возьми, - заорал Филипп, - вы слышите  его,  Глория?  Три  сотни
простаков всплывают с другого конца земли, чтобы броситься в  наши  объятья.
Мы их размещаем, лелеем, тратим на них большие деньги. Ладно. Спустя год эти
добряки, открыв, что Англия - не рай, громкими криками требуют возвращения к
своим хижинам. Ладно. Но журналист мистер Фокс  не  находит  в  этом  ничего
особо примечательного... Беги,  идиот!  Найди  Уолтера  и  сделай  все,  что
можешь. Тристан - наше "фирменное блюдо", и если  мы  идем  вторыми,  то  уж
лучше немножко поднажать.
 
                                   * * * 
 
     На другой день миссис Гринвуд сочла, что "Сазерн пост" "поднажала",  но
слишком.
     Кэлшот,  где  Хью  накануне  вечером  удалось  загнать  в  угол  вожака
тристанцев, имел  право  на  бесплатное  получение  газеты.  Миссис  Гринвуд
обнаружила ее на своем письменном столе и сразу же с тревогой увидела взятую
в  рамку  передовую  статью,  где  крупный  заголовок  "Вопрос"  стоял   над
подзаголовком "Отвергнет ли XIX век век XX?". Потом она заметила  в  корзине
для бумаг ленту, которой  была  запечатана  газета.  Секретарша,  прише  шая
раньше, со сдержанной серьезностью печатала на машинке письмо. Вера  Гринвуд
погрузилась в статью.
     "Многие из нас, - писал Хью, - в  молодости  читали  французский  роман
"Человек с отрезанным ухом". Никто не поверил бы, что  однажды  мы  встретим
этого человека воскресшим из мертвых. Отдаленный от нас  семью  поколениями,
тристанец во  всех  отношениях  есть  не  кто  иной,  как  прапрадед  нашего
прапрадеда..."
     - Начало отличное! -  не  могла  сдержать  восхищенного  шепота  миссис
Гринвуд.
     - Прочтите до конца! - заметила, не оборачиваясь, секретарша.
     Вера Гринвуд быстро пробежала статью, в которой Хью Фокс  вспоминал  об
извержении вулкана, изгнании, встрече беженцев  в  Англии,  трудных  усилиях
адаптации, чтобы перейти от них к самому невероятному - "рефлексу бегства  в
прошлое". Он, Хью, с первого часа друг беженцев, сумел, несмотря на  заговор
молчания, заставить разговориться их вожака. Уолтер  смущался,  но  выглядел
решительно.  Он  ничего  не  отрицал.  Вызванный  на  откровенность,  Уолтер
постепенно менял глаголы,  сперва  говоря  "мы  можем",  затем  мы  "хотим",
наконец "должны уехать". Он прибавил, что хорошо понимает, почему не приняли
их петицию, которую сочли просто эмоциональной вспышкой. Об этом решении  он
уже сообщил в более высокую инстанцию, предлагая провести последний  опыт  -
послать на остров дюжину добровольцев, способных перенести все опасности,  и
через три месяца сделать вывод,  смогут  ли  тристанцы  продолжать  жить  на
острове. По мнению Уолтера, можно было утверждать, что у этого  предложения,
сделанного в менее резкой форме,  есть  шансы  быть  принятым:  министерство
предполагало включить в группу служащего министерства колоний, причем дар  в
1200 фунтов стерлингов - не деньгами, а билетами на пароход в  оба  конца  -
уже покрывал большую часть расходов.
     - Так вот оно что! - воскликнула миссис Гринвуд.  -  А  я  все  думала,
почему мне отказывали в новых квартирах для молодоженов.
     Но она уже уткнулась  в  конец  статьи:  "Нет  никакого  сомнения,  что
решение беженцев никого не удивит и даже не будет восприниматься  некоторыми
как оскорбление. Лично я, оставив политикам заботу о том,  чтобы  тащить  их
одеяло в ту или другую сторону, буду говорить о той  услуге,  какую  оказали
нам тристанцы. Наш живой предок,  оставшийся  самим  собой  и  вот  уже  год
заброшенный в умственный,  моральный,  социальный,  технический  мир,  столь
отличающийся от его мира, имел время посмотреть, оценить его. И, сравнив оба
эти мира, он отказывается от нашего! Так чего же стоит тогда наша  эпоха?  Я
предлагаю вам над этим задуматься".
     - Великолепно! - подчеркнуто сухим тоном сказала миссис Гринвуд.  -  Не
знаю, помните ли вы это, но,  когда  тристанцы  приехали,  Хэклетт  блестяще
развивал противоположную тему. Есть ли у вас отклики на статью, Кэрол?
     Руки секретарши на секунду замерли над клавиатурой.
     - Нет, - ответила она. - Я лишь видела во дворе Симона,  размахивающего
газетой.  Он  кричал  кому-то:  "Слишком  много  соуса!  Но  зато  жаркое  -
объеденье!"
 

 
     Вот уже два часа Нед крутится вокруг Глэдис, приглашенной в их  дом  на
завтрак. Подружка сына ему очень нравится: опрятная, свежая, ладно сложенная
девушка, этакая добрая шлюпка с крепким, туго обтянутым парусиной  корпусом.
У нее невероятно золотистые волосы, и это  очень  приятно;  окрестные  парни
пылают любовью к девушкам с Тристана, которым восьмая или шестнадцатая  доля
их готтентотской крови придает своеобразную  прелесть,  но  местные  девушки
ведут  себя  гораздо  сдержаннее.  Видят  ли  они  в   воображении   слишком
темнокожего ребенка или думают о незаметной работе в будущем, факт налицо  -
случай Ральфа в Кэлшоте единственный. Но забота всегда растет  из  общего  с
удачей корня. После рагу Нед откупорил бутылку  бордо,  принесенную  Глэдис,
потому что на такую сумму Уинни даже в мыслях не посмела бы  разориться.  Он
разлил всем вино, поднял  свой  стакан  и,  хитро  взглянув  на  окружающих,
сказал:
     - За здоровье Билла! На этот раз, знаете ли, я думаю, что все  будет  в
порядке. Я видел Уолтера: мы  проголосуем,  и  если  все  согласятся,  то  в
путь-дорогу!
     Лицо Рут засияло: вместе с Биллом на Тристан в числе двенадцати  парней
снова уехал Джосс, и единственное письмо,  присланное  за  четыре  месяца  с
"Леопарда", было адресовано ей. Ральф, который остался в Англии ради Глэдис,
и глазом не моргнул. Тогда Нед топнул ногой:
     - Подумать только, что Ральф не там! А вы, Глэдис, не побоялись бы жить
так далеко?
     - Немножко страшно! - прошептала девушка,  устремив  на  Ральфа  долгий
взгляд голубых глаз.
     - Санитарка, - пробормотала Уинни, - пригодилась бы всем нам.
     Но Глэдис промолчала. Нед хотел сказать  о  чем-нибудь  другом,  но  не
нашел нужных слов. Время шло.
     - Половина!  -  вскрикнула,  вскакивая,  крошка  Глэдис.  -  Мы  должны
спешить, Ральф, если не хотим пропустить фильм.
     Вежливая, улыбающаяся, не забывшая поблагодарить и расцеловать Рут, она
уже стоит в дверях, раскрывая зонтик. Ральф на секунду зашел в свою  комнату
взять плащ. Отец идет за ним, перехватывает его как раз в тот момент,  когда
он выходит из комнаты, и быстро шепчет:
     - Не заходи слишком далеко, Ральф, понимаешь?  Если  она  не  поедет  с
тобой...
     Этот Ральф, с аккуратно  повязанным  галстуком,  смело  смотрящий  отцу
прямо в глаза, так не похож на прежнего парня в овчине.
     - Наоборот! - сквозь зубы цедит в ответ Ральф. - Это  мой  единственный
шанс.
     Ральф ушел. Уинни собирает тарелки,  а  Нед,  стоя  в  дверном  проеме,
злится на себя за то, что чувствует себя довольным. Если  единственный  шанс
сына в том, о чем Нед сейчас думает,  значит,  несмотря  ни  на  что,  Ральф
поедет с ними.
 
                                   * * * 
 
     Для Дженни - все ясно. Когда Рут показала ей  письмо  Джосса,  где  тот
сообщал, что двенадцать человек разбились на две группы - одна  ловит  рыбу,
другая занята срочными работами, - когда Дженни прочла строки, в которых  ее
брат заверял, что представитель министерства по делам колоний,  несмотря  на
оговорки, сделал вывод "в их пользу", она поняла, что семейству Твенов будет
очень трудно собрать всех заблудших овец. Джон, которому она  рассказала  об
этом, только рассмеялся.
     - Я беру тебя с собой! - сказала она, чтобы посмотреть, как он к  этому
отнесется.
     Но Джон возразил в том же тоне:
     - Ну, конечно, милочка! Заодно с моим автобусом и непременно  с  шоссе,
чтобы я мог по нему ездить.
     Именно в этот самый день она невольно  решила  так  же,  как  и  Ральф:
запретить себе любой другой вариант.
 
                                   * * * 
 
     Вместе  с  Дженни  шестеро  тристанских  девушек  находятся  в  той  же
ситуации.
     Нола уже покинула лагерь и поселилась в  Саутхемптоне  в  пансионе  для
девушек. Джоан колеблется.  Джэсмин  больше  не  знает,  на  что  она  может
надеяться: ее дружка, летчика с базы, перевели в Северную Ирландию, и  Олив,
ее мать, пугает других матерей, твердя:
     - Следите за своими в оба!
     Лу и Флора, дочери Абеля, конечно, более других способны не дать себя в
обиду. Именно эта пара,  воодушевленная  атмосферой  супермаркета,  где  она
работает, перестроилась быстрее всех. Сестры ни в чем не отличаются от сотен
надушенных, с подкрашенными глазами, с красными ногтями, с гладкими ножками,
едва прикрытыми коротенькой юбкой, девиц, которые каждый вечер под  ручку  с
худыми  продавцами  или  уже  отрастившими   брюшко   заведующими   отделами
выпархивают из служебного входа. Говорят они на двух языках: в лагере  -  на
диалекте, а в магазине - на простонародном английском, где  слышится  только
слабый южноафриканский акцент. Обе они невесты: Лу -  помощника  бухгалтера,
Флора - сына заправщика  с  автостанции,  и  потому  пригвождены  к  здешним
местам. Однако их брат  Поль  также  уехал  в  числе  двенадцати  парней  на
Тристан, чтобы построить свой дом и вскоре ввести в него  Ти,  оставшуюся  с
родителями в Кэлшоте. Абель и Норма совсем исстрадались. Им не  понравилась,
а Уолтеру и  того  меньше,  заметка,  напечатанная  в  одном  еженедельнике,
который играет в предсказания: "Племянниц шефа ждут обручальные кольца, а не
корабль на Тристан".
     Они думают о своей рассеченной пополам старости.
 
                                   * * * 
 
     Уолтер в самый разгар заседания Совета так выразил общее чувство:
     - Кроме мертвых, мы теряем и живых.
     Ему известно, что тристанцы пока еще предпочитают заключать браки между
собой: это доказывают одиннадцать образовавшихся пар. Но шесть похищенных  у
общины из двух дюжин девушек на выданье - это как-никак  четверть  наличного
состава невест. Если  переезда  придется  ждать  год,  что  от  него  вообще
останется? Симон, которого перспектива возврата на остров примиряет со всем,
весело предлагает:
     - Давайте дадим  брачные  объявления!  "Для  молодых  людей  с  острова
Отчаяния требуются девушки". А если это дело не выгорит,  тем  хуже!  Парням
останется лишь снова повторить паломничество на Святую Елену.
     - Давайте говорить серьезно, - возразил ему Нед. - Верьте мне, время не
ждет.
 
                                   * * * 
 
     Появляются, правда, и другие заботы. Стоит только Уинни, Сьюзен, Олив -
с хозяйственными сумками в руках - встретиться во дворе, как  они  неизменно
заводят разговор о дурных влияниях на молодежь. Эту местную  хронику  питают
сетования на  то,  что  по  воскресеньям  все,  кому  исполнилось  двадцать,
оставляют Кэлшот, на то, что  домой  они  возвращаются  поздно  и  почти  не
объясняют, где проводили время, на новизну их требований.
     - Чересчур много соблазнов.
     - И дурных примеров.
     - Молодые теперь говорят таким тоном!
     - Послушать только, как Ральф обо всем рассуждает.
     - Еще немножко, и мой начнет ставить себе в заслугу, что ему повезло  и
он знает больше нас.
     Но по-настоящему хор домохозяек не возмущается, свое удивление выражают
втихомолку. Олив, у которой несчастье Джэсмин не отняло  способности  здраво
судить обо всем, довольно быстро прерывает эти охи и вздохи:
     - Надо быть справедливым!  Молодые  могут  сказать,  что  без  нас  они
сохранили бы свои шансы.
     Она тяжело вздыхает. Она отказывается признать, что они также могли  бы
их потерять. И все-таки признается:
     - А вот мы без них...
     Придя домой, испуганные матери думают об этом, наблюдая  своих  сыновей
или дочерей, готовящихся к вечерним курсам. Прилежание молодых возросло. Как
возросла уже и так слишком строгая бережливость  семей:  каждая  откладывает
кое-что на будущее.
 
                                   * * * 
 
     А  дни  идут:  нетерпение   тристанцев   растет,   принимая   несколько
воинственный характер. Некоторые - для них это способ  показать,  под  каким
знаменем они выступают, - снова надели вязаные шапочки. В ответ на все,  что
раньше вызывало у тристанцев улыбку, они теперь пожимают плечами.  Все,  что
раньше стесняло их, стало невыносимым. Всюду  слышатся  жалобы:  ох  уж  эти
цены,  этот  климат,  эти  газеты,  эта  суета,  этот  обман,  эта   рабская
зависимость от времени, это презрение к старикам, эта несправедливость, этот
вкус к несчастью  и,  несмотря  на  притязания  предложить  людям  рай,  эти
неистовые  вопли  о  том,  что  англичане  живут  в  аду!  Просто  надоевшая
пластинка: надо мужаться. Тот, кто  свои  выгоды  приносит  в  жертву  своим
сожалениям, чтобы избежать  других  огорчений,  тем  самым  оттачивает  свои
аргументы. Но поскольку тристанцы перестали молчать и в лагере  снова  кишат
журналисты, этой наскоро собранной черной манной  будут  пичкать  читателей.
Миссис Гринвуд, верная,  как  часы,  но  совершенно  отставшая  от  событий,
продолжает заниматься текущими делами. Она покупает газеты, выискивает в них
комментарии, добавляя к ним собственные:
     - Самое забавное, Кэрол, - это наблюдать, как добиваются чести валяться
в грязи у ног этих несчастных людей.
     Потому что  тристанцы  опять,  во  второй  раз,  прославляемы  всеми  и
удивлены этим еще более, чем в первый раз. Они ожидали  воплей  негодования,
упреков, а отовсюду  слышатся  только  крики  "браво",  в  которых  потонули
колебания Лондона. Мобилизовав ротационные машины,  дюжины  маленьких  Руссо
поют гимн доброму от природы дикарю. Да, конечно, тристанцы,  возвращайтесь!
Возвращайтесь к своим простым  нравам,  к  своим  добродетелям,  обрекая  на
гибель нас, пропавших! Сладострастная дрожь пробегает по  спинам  виноватых,
которые, глубоко забившись в свои кресла, вдруг чувствуют себя  оправданными
этим изобличением и просят у богов радости  видеть,  как  будет  наказан  на
антарктических берегах их отказ от невинности.
 
                                   * * * 
 
     Очень  скоро  тристанцы,   осознавшие,   что   поставлено   на   карту,
посерьезнели.
     - Мы все суетимся, суетимся, - говорит Симон. - Речь идет не о прогулке
в прошлое, а о выборе, который касается будущего наших детей.
     Некоторые английские газеты, впрочем, перешли в контрнаступление.  Одна
крупная газета устами некоего медицинского светила  попыталась  взбудоражить
общественное мнение: "Через пятьдесят лет их кровное родство достигнет такой
степени,  что  трети  островитян  будет  грозить  слепота".  Некий  хроникер
предпочел комический эффект: "Ассоциация пастушьих собак  подарила  пастухам
Тристана  великолепного  колли  по  кличке  Вихрь.  Только  на  острове,   к
несчастью, больше не  осталось  баранов".  Но  самый  суровый  выпад  против
тристанцев  был  сделан  одним  иллюстрированным  еженедельником   на   трех
страницах, снабженных повергающими в уныние фотографиями; экономист, который
признавался, что "его мало заботят лангусты", без всяких обиняков  объявлял:
"Что за дурацкий романтизм! Тот платок, которым размахивали  при  встрече  с
цивилизацией, опять вытащен, чтобы  уже  взмахнуть  им  на  прощанье.  Я  бы
разрыдался, если бы у меня было время.  Но,  привыкнув  сводить  балансы,  я
скажу, что центральное отопление + электричество + газ + школы всех  уровней
+ гарантированная работа + приличная зарплата +  телевидение,  радио,  кино,
театр + снабжение продуктами, удобства, медицинское обслуживание, транспорт,
социальное страхование, пенсии и досуг во всех видах - вот сумма привилегий,
которая делает смехотворным другой итог: поддерживаемый хворостом огонь  -f-
керосиновая лампа -f- начальное образование + картофель + запряженные быками
повозки + соломенные крыши +  свобода,  запертая  на  нескольких  квадратных
милях + великолепная, на неделю пути,  удаленность  от  ближайшего  хирурга.
Правильно поставить вопрос значит уже решить его".
     Предсказания на этот счет завсегдатаев пивных разделились.  Большинство
из них не имело никакого понятия о месте, где "мокнет" Тристан,  а  те,  кто
слышали случайно из разговоров о  Эдинбурге-на-семиморях,  столице  в  сорок
домов, не замечали ничего определенного, что могло бы  добавить  соли  к  их
остроумным замечаниям. Все, как это обычно бывает, выступали за  или  против
переселения: "господин тем хуже", которому  совсем  не  нравится  этот  мир,
одобрял тристанцев, а "господин тем лучше",  который  видел  его  в  розовом
свете, их не понимал. Пари  "футбольной  лотереи"  понизились  на  четверть.
Сперва ставили два против одного  на  "уедут".  Но  сторонники  "не  уедут",
вербуемые в основном среди  лавочников,  в  последние  дни  вновь  взвинтили
ставки.
     - С ума они все сошли, - говорил бакалейщик.
     - Ну а если они все согласны уехать, - возражал покупатель.
     - Что вы! Никто из них не осмелится отказаться, боясь других,  особенно
молодежь. Это племя, которое шеф крепко держит в руках.
     - Во всяком случае, правительство знает, что делает.
     -   Правильно,   а   вы   слышали,   что   оно   предлагает?   Помощник
государственного секретаря - именно он
     встречал беженцев с Тристана -  действительно  перенес  спор  в  Палату
общин, с тем чтобы добиться там одобрения самого  принципа  переселения:  "с
полной свободой, но и с полным  знанием  дела".  Голосование,  обязательное,
тайное,  контролируемое,  на  котором  подытоживать  голоса  было   поручено
имперскому чиновнику,  должно  было  считаться  действительным  лишь  в  том
случае, если за возвращение на Тристан проголосует подавляющее - по  крайней
мере в 75 % - большинство. Этот результат  ни  к  чему  не  будет  обязывать
противников возвращения, которые, наоборот, получили бы настоящие премии  за
свое поведение: их немедленно эвакуируют из Кэлшота, расселяют по  квартирам
или отдельным коттеджам, снабжают мебелью,  предоставляют  пенсии  старикам,
стипендии  учащимся,  обеспечивают  бесплатным  медицинским   обслуживанием.
Наконец, само голосование должно  было  состояться  только  после  посещения
Кэлшота специалистом из министерства по делам колоний, который  призван  был
сыграть роль "адвоката дьявола" и беспощадно правдиво рассказать о состоянии
острова, подчеркивая царящие на нем разруху, опасности,  перспективу  долгой
вынужденной безработицы, короче говоря, более суровой и жалкой жизни, чем до
катастрофы.
 
                                   * * * 
 
     Целая толпа собралась на  доклад  специалиста,  сопровождаемый  показом
снятого месяцем  раньше  на  Тристане  небольшого  любительского  фильма,  в
котором было множество страшных кадров: разбросанные гниющие трупы животных,
дымящийся холм, барьер из лавы на восточном берегу. Минут  двадцать  в  зале
царила  удручающая  тишина.  Но  преследуемая  цель  была  достигнута   лишь
наполовину. Последние эпизоды фильма, где появлялись парни,  которые  чинили
изгороди и ловили  одичавшую  скотину,  потрясли  чувства  зрителей  гораздо
сильнее  начальных.  Аплодисменты,  приветствовавшие   победу   Джосса   над
строптивым быком, гремели слишком  долго,  не  оставляя  места  ни  малейшим
сомнениям: зрители присоединились к этой "реконкисте", они как бы заочно уже
жили ею.
     Неизвестным оставалось лишь  одно:  процент  несогласных  возвращаться,
который, даже будучи минимальным, был достаточен, чтобы  закрепить  неудачу.
Во  избежание  какого-либо  "группового  давления"  за  этим  информационным
сообщением не последовало  общего  обсуждения  -  предосторожность  довольно
наивная в сравнении с действительными разговорами тристанцев.
 
                                   * * * 
 
     Все всем  стало  ясно  в  день  голосования,  когда  Уолтер,  загадочно
улыбаясь, сновал по  всему  залу,  раздавая  бюллетени.  Совершеннолетние  и
несовершеннолетние, голосующие и  неголосующие,  -  все  собрались  семьями,
являя зрелище  своеобразных  двуступенчатьгх  выборов,  гудящих,  как  улей,
кабин, откуда семья, приняв решение, высылала  к  расположенным  в  соседней
комнате урнам всех  своих  членов  старше  двадцати  одного  года:  бабушку,
дедушку, отца, мать, старших сыновей и  дочерей,  снабженных  каждый  своим,
даже не сложенным пополам  клочком  бумаги,  на  которых  дети  старательным
ученическим почерком вывели величественные "Да". Не менее забавно выглядел и
подсчет  голосов.  Пока  представители  министерства  по  делам  колоний   в
присутствии Уолтера предавались предварительным подсчетам, а затем,  заперев
бюллетени в сейф, предназначенный для министра, по телефону сообщили  ему  о
результатах, от которых зависело его решение, а следовательно, окончательное
обнародование переселения, Агата Лоунесс, стоя на коленях в окружении совета
женщин, молилась во весь голос. Часть ребятишек, возбужденных этим  случаем,
затянула песню:
 
                        Будь из бумаги весь наш мир, 
                        И море было б из чернил. 
 
     Нед заставил их замолчать, тогда как Бэтист в самом начале  прервал  их
танец. Повсюду, переходя от группы к группе, взад-вперед сновали журналисты.
     - Вы тоже уезжаете, бабушка? - громко спросил  Хью  Фокс  у  глуховатой
Джейн Лазаретто.
     - Я не хочу, чтобы меня похоронили здесь, моим костям наверняка было бы
тут слишком холодно! - ответила она. - И к тому же, прежде  чем  отправиться
на вечный покой к своему старику,  я  хотела  бы  снова  поесть  тристанской
рыбки.
     - Правда, чтобы перевезти ее улов,  не  потребуется  упряжки  быков,  -
заметил Симон, поддерживающий ее под руку. - Но моя мать в восемьдесят шесть
лет может по три часа торчать с  удочкой  на  скале.  У  нее  какая-то  своя
забавная подсечка.
     - Но неужели, Симон, вы не будете жалеть ни о  чем,  даже  о  работе  у
Сомса? Ну много ли вы заработаете на Тристане?
     - Конечно, не заработаю и четверти того, что здесь. Ну и что же? У меня
ведь сердце не из кожи, как кошелек. Деньги, деньги... все это чепуха,  если
из-за них мы должны терять все остальное!
     - А что оно для вас означает, это "все остальное"?
     Симон переминается с ноги на ногу: на такие вопросы никогда не  найдешь
нужного ответа.
     -  Как  вам  сказать?  Если  бы  вы  перестали   быть   журналистом   и
англичанином, кем всегда были, легко ли вы себя  чувствовали?  Я  больше  не
тот, кем был, в этом все дело. Я снова хочу вернуться к жизни,  для  которой
рожден. Той жизни, где все, что я умею, делает  меня  человеком,  с  которым
считаются, а не щелкопером, как здесь у вас.
     - В общем, снова стать прежним, тем же самым.
     - Тем же? - переспросил Симон. - И да, и нет. Река не меняет  русла,  в
ней меняется вода.
     - Верно, - подтвердил Бэтист, который слышал их разговор. - Нам, как  и
вам, не нравятся ни перемены ради самих перемен, ни та  форма  жизни,  когда
"против"  беспрестанно  одолевает  "за".  Но  после  этого  переселения  мы,
конечно, не будем уже жить по-старому.
     - Значит, вы обрекаете своих детей навсегда оставаться только рыбаками,
вы запираете их на острове, где самый умный  вынужден  будет  ограничиваться
начальной школой.
     - Тоже верно! - воскликнул Бэтист. - Но многие ли у  вас  идут  дальше?
Разве поэтому надо эвакуировать жителей всех островов мира?
     - Преимущества переселения велики, - сказал Симон. - Наши  дети  всегда
будут с нами. Но и трудности немалые: нам не хватает специалистов. Признаюсь
вам: эта проблема нас беспокоит.
     Других беспокоили другие проблемы. Чуть поодаль дюжина  молодых  людей,
взятых в кольцо репортерами, которые вовсю старались заставить их  признать,
что их вынуждали голосовать за переселение, отвечали без  всякого  волнения.
Корреспондент "Таймс" по очереди тыкал пальцем в каждого:
     - Скажите, пожалуйста,  вашу  фамилию,  каков  ваш  выбор,  каковы  его
мотивы?
     Мэтью и Рут проголосовали "за". Разве можно было дать родителям  уехать
одним и тем самым привести колонию к вырождению? Несовершеннолетние  Барбара
и Артур сожалели, что не смогли поступить так же, чтобы действительно  стать
добровольцами. По их мнению, на Тристане  гораздо  быстрее  чувствуешь  себя
взрослым, хотя бы только потому, что с  четырнадцати  лет  сидишь  вместе  с
гребцами на веслах. На Тристане у молодежи не создавалось впечатления, будто
они  принадлежат  к  особому  классу,  избалованному,   но   бессильному   и
озлобившемуся в ожидании своего места в жизни. Рэндэл проголосовал "за".  Он
признал, что жизнь  в  Англии  была  легче,  что  она  предоставляла  больше
возможностей, но  ценой  безжалостной  конкуренции.  Он  предпочитает  лучше
бороться против вещей, чем против людей,  и  в  случае  необходимости  вести
более  суровую  жизнь,  но  не  лишенную  взаимопомощи  и  равенства.  Адаме
голосовал "за". Тем не менее он останется в Англии, чтобы пойти добровольцем
на  флот.  Он  не  считал   себя   вправе,   голосуя   против   возвращения,
компрометировать остальных. Дженни и  Лу,  обе  также  несовершеннолетние  и
которые должны были  выйти  замуж,  на  месте,  полностью  одобряли  решение
вернуться. Ральф  голосовал  "за",  будучи  уверенным,  что  на  острове  он
сохранит за собой право не соглашаться  с  некоторыми  вещами.  Лишь  Джеймс
признавал, что голосовал за возвращение потому, что таково было желание  его
отца; он не понимал, зачем ему надо было голосовать против. Как и Ральф,  он
считал, что главное - это  не  голосование,  а  его  последствия,  перемены,
которые предстоит навязать старшим.
     - Какие перемены? - спросил корреспондент "Тайме".
     - Техника - это неплохо, - ответил Джеймс.  -  Так  же  как  и  немного
комфорта. Если не становиться их рабами, как вы.  Мы,  молодые,  к  тому  же
хотели бы чаще принимать участие в делах. Теперь мы это можем. Все, чему  мы
научились  на  производстве,  нисколько  не  делает  нас  квалифицированными
рабочими в Англии, где всегда найдутся лучше  нас.  Но  на  Тристане  у  нас
лучшие шансы, потому что мы уже превосходим стариков.
     - Ах, вот как! - воскликнул корреспондент "Таймс".
     Ничего  другого  сказать  он  не  успел.  Идя  между  специалистом   из
министерства по делам колоний и миссис Гринвуд, возвращался сияющий  Уолтер.
В руках у него дрожал протокол голосования.
     - Да! -  крикнул  он.  -  Ста  сорока  восемью  голосами  против  пяти.
Министерство, которому мы сообщили об этом, просило меня пожелать вам от его
имени счастливого возвращения. Транспортировку берет на себя  правительство,
она будет проведена в два этапа...
     Слова Уолтера потонули в радостных криках.
 
 

 
     "Буассевэн",  которого  пять  дней  трепала  буря,  лег  в  дрейф   при
относительном затишье.
     - Повезло! - заметил капитан.
     И вот в конце долгого плавания, приведшего их на "Амазонке" в Бразилию,
откуда они 3 апреля отплыли курсирующим по линии Рио-де-Жанейро  -  Кейптаун
пароходом, который отклонился от обычного маршрута к югу,  тристанцы  -  все
пятьдесят два человека, кому министерство предоставило возможность  попытать
счастья, - собрались на палубе. Тут, конечно, Уолтер, возвращающийся в  свои
владения, а не его брат Абель, оставшийся с семьей в Англии для того,  чтобы
присутствовать на свадьбах своих дочерей. Здесь Роберт Глэд с женой Верой  и
дочерью Ти, едущей  к  мужу;  Боб  Гроуер,  а  значит,  Сесили  и  маленькая
Маргарет, но не Элия, который прибудет со второй группой.  Здесь  вся  семья
Неда, кроме Ральфа, который дал себе эту отсрочку, чтобы оторвать Глэдис  от
Англии; семья Сэмуэля Твена,  но  не  Бэтиста,  которая  тоже  хочет  сперва
услышать, как Дженни скажет "да" Джону. Здесь и Раганы, вместе с Джэсмин,  у
которой больше нет этой надежды, вместе с Бланш и Тони, которые везут  своих
детей туда, где они были зачаты. Все остальные  -  сплошь  молодые  пары,  в
большинстве уже сложившиеся, некоторые только складывающиеся; лучше уж иметь
крепкие руки, чтобы привести в порядок деревню, ожидая главную массу общины.
     На носу собрались "должностные  лица":  новый  администратор,  который,
впрочем, уже управлял Тристаном несколько лет  назад,  Остин  Формэн;  новый
врач, доктор Нэйрн; агроном Сесил Эмери; радист Сэм Тарли и два  прилетевших
в Рио журналиста, американец из журнала "Нэшнл джеогрэфикал" и англичанин из
"Дейли мейл". Они стреляли глазами, словно ребятишки перед наряженной елкой.
Всю эту черную громаду острова, окруженную сатурновым  кольцом  и  пасмурной
дымкой, которая придавливает белые струйки пара, видно за 40 миль. Два  слоя
облаков - неподвижный верхний и движущийся нижний - закрывают горизонт, и от
этого подход к острову  кажется  тяжелым,  почти  зловещим.  Южноафриканские
траулеры, которые и в отсутствие  тристанцев  продолжали  промышлять  на  их
рыбачьих угодьях, подходя почти к Гофу,  и  которых  южная  осень  вынуждает
отступать, в знак приветствия включили во всю мощь свои сирены. Траулеры за-
держались на несколько дней, чтобы помочь при выгрузке.  Все  вокруг  серое,
только на востоке почти черные  крупные  полосы,  которые  словно  пунктиром
отмечены желтыми пятнами зюйдвесток, белыми  пятнами  шлюпок,  идущих  вдоль
берегов. На суше, где британский флаг - факт уже весьма редкий - болтался на
флагштоке, еще ничего не изменилось.  Но  где-то  на  плато,  которое  осень
превратила в рыжеватый, усеянный темно-зелеными кустиками папоротника ковер,
из одной трубы тянется струйка дыма. Новый кратер,  который  все  показывают
друг другу, удивляет: на боку вулкана,  этого  чудовища,  он  кажется  таким
маленьким, что все задаются  вопросом,  каким  образом  он  смог  извергнуть
столько вещества, чтобы образовалась эта мрачная стена, которую  удлиняют  и
усложняют разъединенные прибоем осыпи, островки, груды камней.
     - Вот они! - кричат несколько голосов.
     Скрываемый за покрытым лавой мысом,  появился  первый  баркас  с  пятью
мужчинами, которые гребут так слаженно, что ни одно весло не  взлетает  выше
другого. За ним следует другой, точно такой же, но идет он медленнее, потому
что тащит на буксире пустой, третий. От траулеров также  отходят  шлюпки.  В
пять минут "Буассевэн" окружен покачивающимися  на  волнах  лодками,  откуда
доносятся  "давай!",  "привет!",  тогда  как  с  полдюжины  парней  спускают
лестницу и спрыгивают вниз, чтоб помочь тристанцам.
 
                                   * * * 
 
     Надо  спешить.  "Буассевэн",   чтобы   выдержать   график,   нарушенный
отклонением  от  курса,  должен  наверстать  сотни  миль,  а  после  высадки
пассажиров  надо  перебросить  на  берег   шестьдесят   тонн   инструментов,
оборудования и продуктов. Причалить можно лишь в одном месте:  на  уцелевшем
участке пляжа на  северовостоке.  Флотилия  лодок  организовала  непрерывную
доставку  пассажиров  и  грузов.  "Георгина"  с  рулевым  Джоссом,  опередив
"Мэри-Энн",  которой  правит  Ульрик,  достигла  мелководья,  где  водоросли
полощутся, словно белье в водоворотах беспрерывных стирок, и которое  вулкан
забросал камнями, ставшими новыми рифами. Превратив  весла  в  шесты,  парни
стоя  тычут  ими  влево-вправо;  баркас   петляет,   проходит   по   какимто
неопределенным фарватерам,  каждую  секунду  ускользая  от  столкновения  со
скалами.
     -  Их  моряцкая  репутация  не  преувеличена!  -  шепчет   американский
журналист на ухо своему коллеге, который любуется тристанцами, но  чувствует
себя далеко не блестяще.
     Баркас  резко  останавливается:  нужно  преодолеть  последнюю  песчаную
банку. Сев на мель, "Георгина" стоит неподвижно, ждет  прилив  и  -  хоп!  -
оттолкнувшись двенадцатью шестами, проходит, царапая килем отмель, и ложится
на волну, выбрасываясь вместе с  ней  на  прибрежную  гальку.  Парни,  чтобы
облегчить баркас, уже  выпрыгнули  на  берег  и,  стоя  по  колено  в  воде,
втаскивают его на сушу. Старый Роберт, который спрыгнул с баркаса  вслед  за
парнями, разувшись и подвернув  брюки,  даже  не  оборачивается:  опьяненный
родным воздухом, он с растрепанной бородой бежит босиком,  держа  башмаки  в
руках. Дети, которых мужчины снимают с баркаса, дрыгают ногами, крича резче,
чем крачки. Женщины, подобрав волосы, а затем подхватив свои чемоданы,  тоже
не хотят отставать. Они  вместе  с  ребятней  бросаются  в  проход,  который
двенадцать парней едва прорубили в барьере  из  шлаков,  напоминающих  смесь
твердых леденцов и жженого хлеба. Толстуха  Вера,  обтянутая  в  потрясающий
розовый  шерстяной   жилет,   упорно   карабкается   по   крутой   тропинке.
Девочка-подросток, чья завивка пострадала,  в  брюках  из  черного  бархата,
тащит в одной руке гитару, в другой - папку. Мать девочки,  тоже  в  готовом
костюме и в белых чулках ручной вязки, ведет  за  руки  двух  мальчуганов  в
джинсах и мохеровых  свитерах.  Почти  на  всех  женщинах  шелковые  цветные
косынки, завязанные под подбородком и прикрывающие лишь половину  головы.  У
многих сумки из пластика и искусственной кожи. На многих сапожки,  туфли  на
каблуках, которые скользят по гальке. Плащи, словно опавшие листья, шелестят
на спинах девушек.  Немногое  из  того,  что  они  носили  два  года  назад,
вернулось на остров.
     Однако  баркасы  возвращаются  к  "Буассевэну",  грузятся   картофелем,
сахаром, стеклом ("почти все окна разбиты", - писал  Джосс),  медикаментами,
мукой, чаем, консервами,  насосом,  передатчиком,  канистрами  с  керосином,
посудой, постельными принадлежностями - короче, всем необходимым.  Наступает
зима, на острове не будет ничего, кроме рыбы,  пойманной  в  редкие  погожие
дни. До возвращения  всех  остальных  тристанцев  остров  больше  ничего  не
получит.
     Уолтер и Нед  в  окружении  вновь  прибывших  служащих  и  журналистов,
которые без  передышки  фотографируют,  стоя  на  валу  лавы,  наблюдают  за
разгрузкой. "Георгина" снова идет к  берегу,  нагрузившись  так,  что  почти
черпает бортами воду. Тюк, свалившийся в море, начинает относить в  сторону,
но его быстро подхватывает гребец, который, не  колеблясь,  нырнул  за  ним.
Уставшие, вымокшие парни наскоро разгружают баркас, складывают ящики и  тюки
на камнях и снова берутся за весла.  Джосс,  увидевший  торчащего  на  своем
наблюдательном пункте Уолтера,  подбегает  к  нему.  Запыхавшись,  шагов  за
пятнадцать он кричит:
     - Нед, проводи ко мне доктора. Малькольм сломал ногу две недели  назад.
Перелом нелегкий,  его  надо  будет  отправить  на  "Буассевэне",  чтобы  он
подлечился в Кейптауне.
     - Две недели! - ахает  врач.  -  Бегу,  бегу!  Ошеломленные  журналисты
переглядываются. Пока
     Нед и доктор Нэйрн мчатся в деревню, Джосс, с головы  которого  стекает
вода, подходит к Уолтеру и протягивает ему руку.
     - Вы видали подарок? - спрашивает он.
     Уолтер вертит головой, недоуменно почесывает затылок и  вдруг  блаженно
улыбается. Он догадался.
     - И вправду подарок! - говорит он.
     Поток лавы проскользнул вдоль берега, уничтожив на  своем  пути  все  -
консервный завод, мол, пляж. Но, стекая вдоль берега, он повернул, отгородив
часть моря, и образовал озеро с соленой  водой,  которое  от  моря  отделяет
скоба из лавы.
     - У нас никогда не было этого, - продолжает Джосс. -  Работа  предстоит
страшная, но ведь она даст нам порт.
 
                                   * * * 
 
     Кроме крыши, солома на которой не  сгорела,  а  пострадала  от  крыс  и
штормов, дом стоял невредимым.  Проникшая  в  него  вода  испортила  мебель,
вздула в  некоторых  местах  штукатурку,  отклеила  на  стенах  картинки  из
иллюстрированных журналов: портреты императора Эфиопии и  актрисы  Мэй  Уэст
болтались выцветшие, жалкие. Как и в других коттеджах, пропало много  вещей:
кастрюль, котлов, разной домашней  утвари,  которые,  изъеденные  ржавчиной,
валялись почти повсюду, словно  веселые  грабители,  высадившиеся  во  время
отсутствия  хозяев  с  какого-нибудь  проходящего  мимо  китобойного  судна,
развлекались этим или мстили за то, что не нашли ничего ценного,  повыбросив
все из окон. Впрочем, они,  быть  может,  частью  несли  ответственность  за
исчезновение баранов, вменяемое в вину только  одичавшим  собакам:  китобоям
крупно повезло с этим свежим, ставшим ничьим мясом. Да и что скажешь  против
них? Разве сами тристанцы много лет подряд весело не охотились на  "розового
кабана", когда братья Столтенхоф, выращивающие свиней  отшельники,  покинули
давным-давно остров, который еще и теперь носит их имя?
     Чтобы починить самое необходимое, Билл, так же как каждый из двенадцати
остальных парней, забил в отцовском доме дыры старыми парусами.  Первые  два
дня он и Нед ничего другого не  могли  сделать.  Оставив  женщин  заниматься
уборкой, пропалывать заросшие травой дворики, поднимать столбы, чтобы  вновь
натянуть веревки для белья, все до единого  мужчины  были  мобилизованы  для
перевозки грузов. Погода портилась. Прежде всего надо было поднять  в  склад
грузы, оставленные на волю волн на берегу, - работа тяжелая  при  отсутствии
подъемных механизмов и плохом состоянии едва пробитой в хаосе  вулканических
извержений тропы. Двести ящиков и тюков надо было внести по крутой тропинке,
таща их на спине примерно километр... На двадцатой ходке у Неда  заломило  в
пояснице.
     - Мистер, - воскликнул он, сбросив стофунтовый мешок с  мукой  к  ногам
администратора, который отмечал грузы в своем списке, - если мы не сможем  к
октябрю провести здесь дорогу, то нашим друзьям останется  лишь  отправиться
восвояси. Ведь тогда  нам  придется  выгружать  по  крайней  мере  триста  -
четыреста тонн.
     - Я знаю, - ответил Остин Формэн, - и попрошу всех заняться дорогой. Но
есть и другая проблема. Если мы сможем перевезти на шлюпке трактор, разобрав
его, то, мне кажется, труднее сделать это с операционным блоком, который мне
обещали.  И  все-таки  перевезти  его  надо.  С  нас  достаточно   несчастья
Малькольма: ведь его отправят в больницу в Кейптаун.
 
                                   * * * 
 
     Весь груз наконец надежно укрыт. И очень кстати: всю  страстную  неделю
бушевала буря. Мужчины - всем это запомнилось как праздник  укрощения  диких
зверей - занялись ловлей последних  вольных  коров,  которым  они  связывали
задние ноги, чтобы женщины смогли их доить. Перед праздниками парни отправи-
лись в горы поохотиться  на  птиц.  Никого  к  себе  не  подпускавшего  быка
пристрелили, тушу разрубили, разделив мясо поровну, а кожу прибили на стене,
чтобы она просыхала там, сколько нужно, прежде чем  из  нее  нарежут  куски,
годные для выделки мокасин. В пятницу церковь  была  набита  битком;  и  еще
больше народу пришло на пасху,  провозглашенную  Днем  возвращения,  который
отпраздновали колокольным звоном на целый час, роскошным жарким из  "морских
куриц", шествиями молодежи и громким стуком каблуков в Зале принца  Филиппа,
где  иголки  новеньких,  привезенных  из  Кэлшота  проигрывателей   царапали
джазовые пластинки до 5 утра.
     Это не помешало ни Биллу, ни его отцу встретиться в  понедельник  утром
верхом на  коньке  двускатной  крыши  в  компании  дюжины  соседей.  Вязанки
папоротника, нарезанные прямо на месте из  защищавшей  дом  от  ветра  живой
изгороди, раскладываемые и  связываемые  ловким  движением  рук,  весь  день
вспыхивали на стропилах, тогда как в саду  горела  высоким  пламенем  старая
солома, а в золу Нейл и Сирил, сильно подросшие, запихивали  картофелины.  К
вечеру  крыша  стала  зеленой,  и  низкое  солнце,  готовое  погрузиться   в
красноватую воду океана, вновь зажгло стекла, закрепленные еще  не  засохшей
замазкой. Уинни с дочерью хлопотали  над  ужином,  символической  платой  за
подмогу. Прошел администратор, затем агроном, которых тут  же  пригласили  в
гости.
     - У меня во рту совсем пересохло, - сказал Сесил,  временно  занимавший
должность почтальона. - Я заклеил языком почти шесть  тысяч  конвертов  "дня
прибытия" для коллекционеров. Вышло на восемнадцать тысяч фунтов.
     - Обычно, - сказал Остин, - марки окупают мою зарплату. На этот раз  их
наверняка хватит на оплату нашего переезда на "Буассевэне".
     Чайник передавали по кругу. Нед, который сделал себе  подарок  -  серию
марок Святой Елены с тристанской в нагрузку, - чтобы наклеить их в  качестве
сувенира на стену вокруг фотографии кинозвезды, недовольным тоном проворчал:
     - А что, они здесь устроят все по-другому?
     - Конечно, - ответил администратор.
     И вдруг на пороге  возник  Джосс.  Согласно  обычаю,  он  не  входил  в
комнату.
     - Жаль, что здесь нет моего отца! - сказал он. - Можно войти?
     В руках он держал женские мокасины, крохотные, с плетеными шнурками.
     - Входи с миром! - хриплым голосом сказала Уинни, теребя подол фартука.
     Тогда Джосс подошел к Рут. Она бросилась к комоду за  своей  из  белого
пластика   сумочкой   с   позолоченной   застежкой,   -   последняя   модель
саутхемптонского  магазина,  -  порылась  в  ней  и  извлекла  пару  носков,
связанных на тонких спицах. Все из любопытства повытягивали шеи: носки  были
серые в розовую, зеленую и голубую полоску.
     - Долгими вечерами я тоже работал. Я  смог  сделать  их  для  тебя  как
следует, - сказал Джосс, протягивая ей мокасины.
     - Надень вот эти, а старые я постираю,  -  ответила  Рут,  отдавая  ему
носки.
     Они не спеша поцеловались. Затем Джосс повернулся к администратору:
     - Это верно, что в ноябре мы получим строительный камень и дранку?
     - Мне хотелось бы эмалированную раковину, - сказала Рут.
 
                                   * * * 
 
     А в Фоули тем временем "север" все еще пытался соблазнить "юг".
     Первый праздник для тристанских детей  от  двух  до  пятнадцати  лет  с
песнями Джонса и фокусами Лезли Фая  устроили  совсем  юные  девушки-скауты,
второй, на котором появились шесть одетых в муслин девчушек  с  Тристана,  с
венками из роз и сжимающих в руках большие цветные шары в виде сосисок,  был
организован "Браш Кристал".  Третий,  в  честь  87-летия  старейшины  общины
Джейн, был дан фабрикой искусственных цветов. Хроникерам работы хватало, они
не пропускали ничего. Торжественное вручение ключей  тристанцам,  получившим
бесплатные квартиры. Взрыв хохота, которым тристанцы приветствовали проделку
убежавшего из лагеря Вихря (заголовок  газеты  "Сазерн  пост":  "Овчарка  не
согласна ехать на Тристан"), пойманного мальчиком из Хаита и приведенного  в
Кэлшот инспектором Королевского общества по охране животных  от  жестокости.
Выигрыш в 400 фунтов по футбольной лотерее, выпавший ничего не понимающему в
футболе Рональду Гроуеру, который поставил, следуя советам двух приятелей по
работе.  Дар  тысячи  мотков  шерсти  для  вязания.  Дар  пятидесяти   банок
апельсинового повидла. Четыре подвенечных платья (подпись под  сделанной  на
примерке фотографией -  "четыре  пары  были  счастливы"),  подаренных  одним
универмагом по случаю общей  свадьбы,  которая  дала  Хью  Фоксу  повод  для
великолепного комментария: "Спустя 150 лет Тристан  отдает  Англии  девушек,
похищенных со Святой Елены..."
     Тем не менее подготовка к отъезду ширилась. Новый  пастор,  преподобный
Браун, переехал жить в Кэлшот. В присутствии приходского священника из Фоули
он на фестивале-службе Союза матерей в Винчестере в знак единения принял  из
рук   его   председательницы   хоругвь,    которую    благословил    епископ
саутхемптонский.  Поговаривали  о  том,  чтобы  сделать   Уайт   и   Тристан
островами-побратимами. Стараясь  не  отстать  от  остальных,  Красный  Крест
обучал пятнадцать мальчиков для того, чтобы остров  имел  группу  санитаров.
Вопрос  "Что   мы   можем   сделать,   чтобы   удержать   их?"   больше   не
противопоставлялся вопросу "Что мы можем сделать, чтобы  помочь  им?".  Лишь
несколько ворчунов еще спрашивали за кружкой пива: "Посмотрим, многие ли  из
них уедут?" Община уже понесла свои  потери.  Джэсмин  снова  уехала;  Джоан
отказалась выходить замуж. Наряду  с  четырьмя  молодыми  женами  -  Дженни,
Нолой, Лу и Флорой, - казалось, нельзя было убедить вернуться на остров лишь
около  дюжины  слишком  хорошо  устроившихся   тристанцев.   Внимание   всех
сосредоточилось на двух символических случаях: Амбруаза,  которому  угрожала
смерть, и Ральфа, которому угрожала любовь.
 
                                   * * * 
 
     По правде говоря, все были уверены, что Амбруаз, муж Агаты,  мучившийся
саркомой, долго не протянет, и эта уверенность  стала  аргументом  в  пользу
возвращения. Со времен основателя общины Уильяма никто на Тристане не умирал
от рака, и все в Кэлшоте оказались единодушны в диагнозе  болезни  Амбруаза,
считая ее типичным, присущим только внешним странам недугом. Разве капрал не
привез ее отсюда? И Амбруаз наверняка тоже подцепил ее в Англии.
     - Если вам будут говорить, - гремела повсюду Агата, - что  на  Тристане
нет хирурга, отвечайте, что у нас нет и этих мерзких болезней.
 
                                   * * * 
 
     Случай  с  Ральфом  выглядел   менее   безысходным.   Всем,   кто   его
расспрашивал, он сквозь зубы отвечал:
     - Что бы ни случилось, я поклялся отцу уехать с вами.
     Оставшись теперь один в предоставленном его родителям доме,  он  пешком
ходил из Кэлшота на завод  и  пешком  возвращался  с  работы,  готовил  свой
холостяцкий ужин и, вскочив на велосипед, мчался на свидание  с  Глэдис.  Но
всюду  находились  следящие  за  ним  глаза.  На   острове   всегда   любили
посплетничать, но источником этих сплетен была та  добродетель,  из  которой
множество британцев делают порок, - забота о счастье ближнего. Помимо  всего
остального,  тристанцы,  не  признаваясь  в  этом,  волновались  из  чувства
общинной гордости: неужели их остров  годится  лишь  для  них  одних?  Разве
велика была честь поставлять невест, надеясь, пока случится и наоборот? Чего
же стоят все эти поощрения к возвращению, какой  же  бессознательный  запрет
таился в  них,  если  одна-единственная  мысль  переехать  на  остров  могла
обескуражить невесту из Хэмпшира?
     - Малышка провела ночь с Ральфом, - "по секрету" сообщила Сьюзен  своей
соседке. - Рано утром она на цыпочках выходила из дома. Но я  уже  встала  и
видела ее. Кто спит в доме, Нора, не спит нигде кроме.
     - У нас да, - пробормотала в ответ соседка, - но в этой стране  кто  их
разберет? Здесь даже ягненок не всегда удерживает овцу.
     "Дело Ральфа" так и оставалось на этой стадии: исход его был  неясен  и
живо обсуждался. Ральф уже не доверял себе, вынужденный  с  болью  в  сердце
признавать, что после отъезда его близких  ситуация  совсем  изменилась.  Он
хотел остаться, чтобы продолжать осаду Глэдис; но именно она  осаждала  его,
ободряемая ожиданием, в котором видела полуизмену. Четыре раза приводила она
Ральфа к своему отцу, водопроводчику в Дибдене, и  каждый  раз  этот  добряк
заводил все ту же песню: дочь у меня только одна, мой  мальчик,  а  клиентов
слишком много, и, по правде сказать, зятю, который был  бы  мне  помощником,
перешло бы мое дело. Откровенные рассказы о горестях ремесленника,  которому
так нелегко найти серьезных работников и который, с  большим  трудом  обучив
их, через три года видит, как они превращаются в заводящих собственное  дело
конкурентов, неизменно дополняли его речи: уж наследник-то дела  не  бросит.
Папаша становился назойливым. В свой пятый приход  Ральф  получил  право  на
семейную сцену, забавно напоминающую  ту,  что  семейство  Твенов  разыграло
перед Глэдис.
     - Ну, так когда же вы соединитесь? -  громко  спросил  отец,  пропустив
несколько рюмочек.
     - Это от меня не зависит, - ответил Ральф.
     - А от кого же? - вмешалась в разговор мать. - Вы оба работаете, а  вы,
Ральф, как оставшийся в Англии тристанец, имеете  право  на  государственную
квартиру с мебелью. Чего же вы ждете?
     У Ральфа не хватило  мужества  признаться,  что  он  ждет  парохода  на
Тристан. Он взглянул на часы и сказал, что им надо быть на водной станции  в
Эшлетте.
     - Валяйте! - проворчал отец. - Но подумайте над тем, что я вам сказал.
     - И ты как-нибудь выскажи ему все, что об  этом  думаешь,  -  прибавила
мать, обернувшись к дочери.
     День был испорчен этими разговорами. Как ни старался Ральф,  под  ярким
солнцем катая Глэдис на лодке по Саутхемптонской протоке, ничто не могло  ее
развеселить. Им овладело уныние, вновь разбудив в  нем  чувство  необычного.
Вокруг десятки пар опускали весла в  покрытую  разводами  мазута  воду,  где
плавали коробки из-под сигарет и комки сальной бумаги. Что ему здесь делать,
налегая на эти игрушечные  весла?  Ему  не  хватало  пенистых  брызг,  волн,
которые нужно было бы побеждать, той мощи  моря,  что  сопротивляется  твоей
силе, позволяя вырывать у себя хлеб насущный, а не забаву,  ему  недоставало
ощущения быстрого плавания, когда человек слился со своей лодкой, не хватало
опасностей и свиста ветра. Мысль потерять Глэдис,  которая  молчала,  искоса
поглядывая на него, пугала его меньше, чем мысль потерять свою жизнь,  вечно
барахтаясь в этой грязной реке с прокопченными  берегами.  Мужчина  приносит
свою профессию, свой дом, свою семью. Ральф ничем другим Глэдис  не  обязан.
Она вольна от этого отказаться, но и он тоже вправе передумать: решиться  на
это ему было бы тяжело, но он сделал бы это без злобы, неспособный  упрекать
Глэдис за ее покорность той своего рода тирании, которая, удерживая  девушку
в Англии, гнала его на Тристан. Неожиданно форсируя ход  событий  и  слишком
резко обращаясь с  этой  лодкой  для  любителей  неторопливых  прогулок,  он
повернул прямо к берегу. Глэдис сразу поняла,  в  чем  дело,  и,  ступив  на
берег, первой бросилась в атаку.
     - Я ошиблась, - сказала она. - Но и ты тоже. Неужели ты считаешь, что я
способна отправиться на твой остров, чтобы похоронить себя там?
     Ральф по привычке подхватил лодку, чтобы вытащить ее на берег. До  него
дошло лишь слово "похоронить". Когда  все,  что  для  одного  представляется
жизнью, другой называет смертью, разве между  ними  остается  общее?  К  ним
подошел лодочник. Ральф отдал ему свой талон, заплатил за два часа  проката,
хотя плавали они всего час пять минут, потому что каждый начатый час  должен
оплачиваться полностью. Затем повернулся  к  Глэдис  и,  не  поднимая  глаз,
сказал:
     - Можешь оставаться, это твое право.
     Спустя полчаса, когда он в одиночестве словно пришибленный  возвращался
в лагерь, кто-то взял его за руку. Это был Симон, временный глава общины.
     - Амбруаз умер, - тихо сказал он.
     Ральф холодно улыбнулся; двух мужчин за один день Тристан не потеряет.
 
                                   * * * 
 
     Примерно в то же самое время на Тристане, где свирепствует зима, другая
лодка борется с разбушевавшимся морем.
     С берега, от подножия сигнальной мачты, за ней с  беспокойством  следят
человек двадцать мужчин, и над  головами  у  них  распростерся  флаг,  такой
гладкий и плотный, как если бы он был вырезан  из  железа.  С  тех  пор  как
журналисты, воспользовавшись проходившим мимо американским крейсером, сели в
служебный вертолет - темно-серое чудовище с красным носом, которое с  трудом
оторвали от  мокрого  луга  его  мощные  лопасти,  разбрасывавшие  дождь  по
горизонтали, - остров ничего не получал и не отсылал; он, как и  в  прошлом,
на всю зиму был отрезан от мира... Траулеры,  промышляющие  лангустов,  -  в
Кейптауне; британским военным кораблям нет никакого резона  патрулировать  в
этих краях; радиосвязь испорчена. Необходимо добраться  до  южноафриканского
исследовательского судна, идущего к  острову  Гоф,  которое  сигнализировало
сперва в рупор - его было не слышно из-за шума волн, - затем подняв  флаг  в
косые красные и желтые полосы: "У меня для вас почта".
     Нед, Роберт, Уолтер и администратор были единодушны: невозможно в такую
погоду спустить лодку на воду. Но Ульрик и Билл, нарушив запрет, прыгнули  в
лодку. Они не прошли двадцати метров и перевернулись,  только  удаче  будучи
обязаны тем, что не разбились о скалы  и  выпутались  из  этой  переделки  с
несколькими шрамами.
     - Стой! - закричал Уолтер, заметив Джосса, срывающего куртку и брюки.
     Но Джосс в кальсонах и майке уже бросился в воду. Все видели,  как  его
голова  три  раза  появлялась  в  клокочущем  пенистом  водовороте,  который
неистово бьется о  скалы.  Видели,  как  он  исчез,  потом  снова  появился,
протянул руку, ухватился за нос лодки, опять поставил ее на воду между двумя
волнами и в мгновенье ока схватил весла, чтобы подняться на волне.
     - Прошел!
     Джосс не может их услышать. Он гребет, охмелев от напряжения.  Лодчонка
низвергается в провалы между волнами, где Джосс подолгу остается  невидимым:
он карабкается на веслах по холмам воды, какое-то мгновение раскачивается на
гребнях, с которых ветер срезает бахрому пены, и, исхлестанный  болтающимися
из стороны в сторону водорослями, нечувствительный к  их  противным  укусам,
снова бросается в водные пропасти, чтобы выплыть чуть подальше. Взмах  левым
веслом, чтобы не попасть в водоворот. Взмах правым веслом, чтобы не  сбиться
с курса. Он ни за что не даст  поперечной  волне  сбить  лодку.  Альбатросы,
которые делают вертикальный разворот  во  время  бури,  используя  бурю  для
победы над ветром, не совершают в воздухе ничего такого, чего  бы  Джосс  не
проделывал на воде; и, когда они  мощно  взмывают  на  струе  идущего  вверх
воздуха, кажется, что птицы еще и подражают притаившемуся  в  глубине  лодки
парню, руки которого следуют за ритмом волн до тех пор, пока его тело  снова
не откинется назад.
     Для Неда, который недовольно ворчит: "Он мне до свадьбы оставит вдову",
- но  чьи  горящие  восхищением  глаза  и  улыбка  на  плохо  выбритом  лице
свидетельствуют, что страх потерять  зятя  странным  образом  уравновешивает
гордость, что Джосс смелее всех, лодка уже  стала  совсем  маленькой  черной
точкой. Но двадцать видавших в Антарктике виды матросов, которых  хлещут  по
лицам холодные брызги, - с их ярко-желтых броских  дождевиков  ручьями  льет
вода - в крайнем возбуждении вытянулись по борту парохода, чтобы  разглядеть
приближающегося к ним отчаянного смельчака, что лихо борется с более  слабой
волной в  прикрытой  громадой  корабля  зоне.  Матросы  свистят,  восхищенно
сплевывают в море, своего древнего кормильца; эти бородачи  раскачиваются  в
ритм бортовой качки, без передышки вздымающей и опускающей их наблюдательный
пункт.
     С палубы летит перлинь, за ним - веревочная лестница.
     - Ну, старина, зачисляю  тебя  в  команду!  -  кричит  капитан  Джоссу,
взбирающемуся в мокрой одежде, с прилипшими ко лбу волосами на палубу.
     После дружеских похлопываний по спине,  горячего  чая  и  кейптаунского
коньяка возвратиться на Тристан в лодке, нагруженной  тремя  непромокаемыми,
крепко завязанными мешками, было  не  менее  смелым  делом.  Мастерским  его
концом будет прыжок через большую волну. Но эта стремительная  "посадка"  на
берег,  где  его  ждали  крепкие  руки  тристанцев,  не  помешает  Джоссу  с
сожалением покачать головой:
     - Я потерял весла со второй скамьи.
     - Мешок картошки и десять  фунтов  премии  этому  молодцу!  -  закричал
Уолтер.
     - Ступай сушиться, идиот! - сказал Нед.
     Стуча зубами, Джосс приходит домой, куда  уже  прибежала  Рут  с  сухой
одеждой. В том месте, где он раздевается, на полу у его ног образуется лужа.
Стоя нагишом, он громко хохочет:
     - Все-таки мне это нравится больше, чем мыть машины.
     Лучше не скажешь. Просто он теперь знает, что снова стал тем, кем может
быть.
 
                                   * * * 
 
     Наконец-то пришла пора отъезда основной группы.
     Сьюзен и радуется, и грустит. Она  оставляет  Дженни,  удачно  вышедшую
замуж, но которую наверняка уже  никогда  не  увидит.  Она  едет  к  Джоссу,
приславшему письмо, где он спрашивает, нельзя ли ему расчищать  площадку  на
краю участка, чтобы этим летом начать строиться.
     -  В  этом  году  мы  действительно  сможем  пропустить  одну  зиму,  -
мечтательно сказал Бэтист.
     - Пропустить зиму здесь, - заметил Мэтью. - Мы будем на Тристане зимой.
     - Так они станут жить как раз между нами и Недами,  -  думает  о  своем
Сьюзен.
     По правде говоря, письмо Джосса - явное  извещение  о  свадьбе,  но  со
всеми  приличиями,  каких  можно  ожидать  только  от  него.  Сьюзен   очень
понравилась его большая скромность. Она, как ее муж и  большинство  соседок,
устала  от  перемен,  суеты,  от  значения,  которое   придают   их   долгим
похождениям, от поднятой вокруг тристанцев шумихи.
     Однажды она даже спросила миссис Гринвуд:
     - А нет ли у вас пилюль от шума?
     Вскоре они ей вовсе не понадобятся, но  теперь  -  в  последний  раз  -
Тристан вновь становится сенсацией. 7 октября, несмотря на выигрыш  Грэхэмом
Хиллом большого приза США и провозглашение независимости Уганды,  получившей
ее сразу же  вслед  за  Нигерией,  крупные  заголовки  уравняли  возвращение
двухсот островитян с выходом  из  Британской  империи  нескольких  миллионов
человек: "Тристанцы  возвращаются  на  родину".  10  октября  уход  Гарольда
Макмиллана, а 16-го - Конрада Аденауэра,  двух  исчезнувших  с  политической
сцены влиятельных лидеров, не помешали изобилию откликов. "Время работает на
Тристан!" - гласил  один  из  них:  Фред  Гроуер,  чернорабочий  на  "Митчел
констракшн", получил от своих товарищей часы (а  журналист,  автор  заметки,
подчеркивал: это подарок, преподнесенный в качестве сувенира,  полон  юмора,
если знать, что одно место на острове носит название "Мертвое время"). 17-го
газеты возвестили о "последнем  дне  тристанцев  в  школе  и  на  работе"  и
поместили фотографию Ивонны и Лори Беретти, выходящих  из  "Хэрдли  скул"  с
книжками и транзистором, который, видимо, должен дать им возможность слушать
заокеанские детские  передачи.  На  следующий  день  они  сообщали  название
парохода, который на этот раз доставит островитян прямо  домой.  Придуманный
Хью каламбур получил право быть напечатанным прописными буквами:  "В  родной
дом на "Борнхольме" {Игра слов: Borne Home (англ.) -  родной  дом;  Bornholm
(дат). - Борнхольм.}.
     Сообщалось множество подробностей. Плаванье займет 17 дней, без  захода
в порты. "Борнхольм" - лайнер водоизмещением в  4785  тонн,  который  обычно
курсирует   между   Копенгагеном   и   Канарскими   островами,   зафрахтован
министерством по делам колоний  у  датской  компании.  Все  путевые  расходы
должны покрыть деньги, собранные по национальной  подписке.  Трюмы  парохода
поглотят 27 тонн картофеля, 7 тонн зерна, десятки ящиков  с  чаем,  сахаром,
печеньем,   фруктами,   консервами,   комплект   больничного   оборудования,
включающий  необходимые  для  рентгенографии  и  анестезии  приборы.  Список
разнообразных даров выглядит более впечатляюще: два  генератора,  подаренных
фирмой "Петтерс энд компани" из Хэмбла; набор инструментов -  подарок  фирмы
"Скауб"; металлический ангар, присланный заводом Лидс; 175 цыплят  из  фирмы
"Голден продьюс лимитед" с рынка в Хэрборо;  тысяча  пар  нейлоновых  чулок,
пятьдесят комплектов приданого для  новорожденных,  сто  отрезов  тканей  от
одной оптовой фирмы; конфеты, шоколад, пирожные, а также пиво, джин,  виски,
образующие триста новогодних мешков с подарками для детей и взрослых;  шесть
немецких овчарок, чтобы сопровождать Вихря; набор церковных принадлежностей,
а именно: купели, покрывала для алтаря,  молитвенники,  подаренные  церквами
Фоули, Лаймингтона, Винчестерской епархией. Правительство заказало  моторную
баржу, которая должна будет обеспечить доставку с парохода на берег  тяжелых
грузов. Не забыли и знаменитую фисгармонию, снабженную дощечкой из  слоновой
кости, где написано имя дарительницы. Королева, узнав, что моряки  доставили
фисгармонию в жалком виде, отдала приказ ее реставрировать.
     19-е - день подведения итогов. "Кто-то  из  них  должен  остаться".  14
"раскольников" не поедут назад, шесть членов  общины  умерли.  Но  в  Англии
родилось восемь детей и, если несколько девушек вышло за англичан, то взамен
десять других молодых тристанцев переженились.  Со  своей  стороны  Би-би-си
пригласило 25 островитян,  которые  под  эгидой  священника  отправились  на
автобусе в Лондон и приняли участие в передаче  "Увидеть  и  поверить",  для
того чтобы  попытаться  объяснить  телезрителям,  какие  мотивы  толкают  их
уехать, повернуться спиной к нашему веку  и  искать  так  далеко  от  Англии
потерянное счастье. На другой день впечатление от передачи резюмировал  один
журналист: "Решение вернуться не прибавило тристанцам красноречия, но факты,
во всяком случае, здесь красноречивее слов. Поезжайте, тристанцы..."
     23-го этот клич подхватывает вся пресса.  "Поезжайте,  тристанцы!"  Это
действительно большой день. В Лондоне давятся на трибунах  стадиона,  смотря
футбольный матч сборная Англии - сборная мира, который  британцы  выигрывают
со счетом 2:1, в Кэлшоте толпятся в бывшей столовой базы английских ВВС, где
секция гражданской обороны дает большой прощальный обед по-военному. Рыбу не
подавали,  отмечали  газеты,  а  угощали  отличной  аргентинской  говядиной,
которая, чтобы появиться на столе, проделала почти такой же  путь,  какой  в
обратном направлении должны проделать приглашенные, покинув  этот  стол.  Во
время  десерта  никаких  речей,  а   только   благодарственный   комплимент,
прочтенный ребенком в честь миссис Гринвуд и ее  помощниц.  Обед  закончился
очень рано: семья Твенов торопится увязать последние узлы и лечь спать;  так
как с собой увозится все, включая мебель - она была оплачена "фондом", -  то
надо будет встать в 5 утра и успеть сложиться.
 
                                   * * * 
 
     А назавтра Бэтист, Сьюзен, Мэтью, Эми, Стелла в  сопровождении  молодой
пары  последними  выйдут  из  третьего  автобуса  -  голубого,  с   высокими
откидывающимися спинками кресел, - остановившегося на пристани  позади  двух
зеленых автобусов, перед которыми стоят длинные грузовики "пикфорд",  откуда
стрелы грузовых кранов вытаскивают багаж.
     Оглушительное  кудахтанье,  перемежаемое  резким  лаем,  доносится   из
трюмов, где в железных клетках заперты цыплята и  собаки.  Почти  повсюду  в
огромном порту лязгают цепи, скрипят подъемные краны,  чьи  густо  смазанные
части покрыты капельками воды.
     Идет дождь. Журналисты, среди  которых  Хью,  фотографы,  представители
мэрии, графства, женского общества, Красного  Креста  -  те  же,  за  редким
исключением, что были здесь два года назад, -  окликают  друг  друга  из-под
зонтов, взлетающих высоко над головами, чтобы  видеть,  с  кем  говоришь,  и
опускающихся, когда начинается короткий разговор. Старейшина Джейн,  которой
лорд-мэр поручил вручить букет хэмпширских роз,  уже  поднялась  на  палубу.
Агата Лоунесс, тоже с букетом, прошла по трапу быстро, не желая оглядываться
на берег страны, откуда она уезжает вдовой. За ней прошел  Ральф,  одинокий,
натянутый. Затем Эстер Гроуер с Селиной на руках. Сьюзен целует дочь, зятя и
со слезами на глазах тоже поднимается вместе с детьми на палубу. Та же сцена
с Нормой Беретти, чьи двойняшки рыдают, закрыв  лицо  перчатками.  А  Симон,
который удерживает возле себя Бэтиста  и  Элию,  чтобы  не  остаться  одному
вместе  с  делегациями,  пожимает  руки  десяткам  людей:   леди   Хауэрелл,
специально приехавшей из Лондона, миссис Гринвуд, пастору Риду... Дождь  все
расходится, и толпа редеет. У  скаутов,  обеспечивающих  службу  порядка,  с
пилоток цвета хаки капает  вода,  а  девчушки  в  плиссированных  юбочках  с
облезшими плакатами в руках отступают под навес.
     Наконец завыла сирена.  Бэтист,  Элия  и  Симон  убегают  с  причала  и
появляются у поручней верхней палубы вместе с отцом Брауном.
     - Подавайте мне хоть изредка весточку о себе, - кричит Хью Фокс.
     Последний обмен пожеланиями, несколько криков в сторону  зонтиков,  под
которыми укрылись Дженни  и  Лу,  и  "Борнхольм"  отчаливает,  весь  трепеща
платками, придающими его палубам  вид  веревок  с  бельем,  которое  полощет
сильный ветер. Вот пароход уже  развернулся,  идя  к  навигационным  знакам.
Навстречу ему идет большое  грузовое  судно  под  панамским  флагом.  Теперь
"Борнхольм" всего лишь  маленький  лайнер,  бороздящий  проложенный  многими
другими  судами  фарватер,  постепенно  теряющийся  в   тумане,   в   серых,
перечеркнутых черным дымом  тонах,  в  безразличии  морского  пути,  лайнер,
теряющийся в забвении.
 
 

 
     Ральф с рюкзаком за плечами, в котором лежит пара птиц, смотрит вперед,
прямо на север. Ему прекрасно знакома эта площадка, в конце  небольшого,  но
трудного подъема: с одиннадцати лет он частенько забирался сюда, особенно  в
тяжелые времена, когда выражение "лазить по  верхам"  целомудренно  означало
"пополнить съестные запасы". Это место не зря назвали  Биг  Хамп  -  лучшего
просто не найти для того, чтобы окинуть одним взглядом  сразу  всю  колонию,
словно на карте рассмотреть ее, раскинувшуюся между скалой  и  морем.  Океан
был зеленым; воду цвета мутного  нефрита  прорезывали  темно-зеленые  полосы
течений  и  коричневые  водоросли.  Лощина  Готтентотского  потока   звенела
водопадами, топорщилась сухими обрубками,  мертвыми  стеблями  вперемежку  с
живыми корнями этих странных папоротников, которые  походили  на  карликовые
пальмы и путались в хаосе высоких трав,  скрюченных  деревец,  где  прячутся
гнезда птиц двух десятков пород.
     - Прошел год, - сказал Ральф, - а это все еще не началось.
     - Подумать только, сколько они потеряли  времени!  -  подхватил  Джосс,
который стоял в трех шагах от своего шурина и  откручивал  голову  какому-то
птенцу, теряющему свой пух вместе с последним взмахом крыльев.
     Всегда и повсюду существуют они, те, кто несет ответственность.  Однако
все, что было у  них  перед  глазами,  как  бы  удостоверяло  их  проступки.
Напротив - славное прошлое: устье  Биг  Сэнди,  дельта  Готтентота  с  пятью
рукавами, Колония с административной группой и разбросанными,  словно  камни
на броде, домами. Но справа  дурное  настоящее  еще  давало  фору  будущему:
огромная, длинная, иссиня-черная куча, сквозь  которую  вилась  новая  узкая
дорога, с трудом проложенная кирками, утрамбованная ручным копром, но где  -
подарок судьбы - небольшое, цвета морской воды,  пятно  лагуны  отделяла  от
океана нетронутая стена лавы.
     - Семья Абеля совсем выбилась из сил, - снова заговорил  Ральф.  -  Все
скопленное в Англии они оставили дочкам в уплату за их часть дома. Вернулись
без гроша. Пока старик мог работать на прокладке  дороги,  они  еще  кое-как
держались. Но теперь, когда он сломал ногу! Чего им  ждать?  Не  приезда  же
остальных.
     - Если бы у нас был холодильник, - сказал  Джосс,  запихивая  в  рюкзак
свою добычу.
     Он пристально смотрел вдаль,  где  за  хижинами  с  массивными  печными
трубами,  из  которых  тянулись  голубоватые  ниточки  дыма,   была   другая
строительная площадка надежды -  пока  просто  большой  участок  земли,  уже
размеченный, но на котором еще не поднялись стены. Ральф пожал плечами.
     - Ловить для себя и для завода, двойная работа, - проворчал он.  -  Нет
порта, значит, нет настоящей работы: одно связано с другим. Ты ведь  знаешь,
что у нас со старой эстакадой уже было много хлопот.
     - Пошли домой, - предложил Джосс. -  Взяли  трех  птиц,  и  хватит.  На
большее мы не имеем права, похоже, птиц  становится  меньше.  Одну  беру  я,
другую ты, а третью отдадим Абелю.
     Ставя ступни боком,  они  начали  спускаться  на  выгоны,  где  бараны,
доставленные недавно пароходом с Фолклендских островов, искали желтую  траву
между осыпями под  равнодушным  взглядом  Нейла  и  Стеллы,  которые  сидели
рядышком на куске лавы и позволяли неутомимому Вихрю  звучным  лаем  сгонять
стадо в кружок.
     - Тихо! - приказал Джосс собаке, косясь на руку  парня,  лежащую  около
молодой груди его сестры.
     Нейл свистнул не шелохнувшись. Стелла опрокинулась на  спину,  задрыгав
ногами, и под высоко задравшейся юбкой мелькнули ее стройные загорелые  ноги
и белые трусы.
     - Перестань! Ты уже не девочка, - с упреком сказал старший брат, уходя.
     Но сам он, дойдя до первых  изгородей,  подправленных  мощными  ударами
деревянных молотов, которые месяцами разносило эхо, более  чуткое,  впрочем,
во впадине, под горами, не смог одолеть приступа ребячества.
     - Ого-го! - крикнул он, сложив рупором ладони.
     Скала отразила крик. Был час дойки, и женщины  в  резиновых  сапогах  и
капюшонах из прозрачного пластика, лучше  предохраняющих  от  измороси,  чем
косынки, прямо в поле доили  своих  буренок,  оставшихся  слишком  дикими  и
слишком приученными лягаться, чтобы можно было избавить их от пут на  ногах.
Жидкие белые струйки молока прыскали в подойник Рут, сидевшей на корточках в
траве, когда к ней подошел Джосс.
     "Надо будет смастерить ей скамеечку", - подумал он, с  нежностью  глядя
на уже заметную выпуклость ее живота.
     - Уолтер заходил, - встала  Рут.  -  Траулеры  наймут  двадцать  четыре
человека, на каждое место будут претендовать  двое.  Лучше  тебе  записаться
среди первых.
     Она замолчала, потому что Джосс переминался на траве.
     - Если я уеду... - прошептал он.
     - Если ты уедешь, то тебя не будет при родах, - закончила за него более
решительная Рут. - А если не поедешь, останемся без гроша.
     - Привет! - крикнул Ральф.
     Рут обернулась; ее брат шел размашистым шагом,  повесил  по  пути  свой
рюкзак на отцовскую калитку и пошел прямо  по  старому  пути  через  большой
пляж, перепрыгивая через кусты лавы.
     - Значит, он все еще тоскует! - вздохнула Рут, подхватывая подойник.
     - Не забудь про занятия! - крикнул Джосс.
 
                                   * * * 
 
     Пройдя до конца то, что  осталось  от  прежней  тропы,  Ральф  попал  в
какой-то каменный хаос, над которым  высился  остывший  котел.  Этот  лунный
пейзаж,  все  еще  источавший  легкий  запах  серы,  пугал  людей,   и   они
предпочитали сюда не заходить, хотя островки стелющегося мха, а кое-где даже
пучки травы вновь зазеленели на залитой лавой земле. Прошел  год!  Изгнание,
казавшееся ему таким долгим, длилось всего два года, чтобы завершиться  этим
стремительным бегом месяцев, сплошным  настоящим,  которое,  как  побережье,
разъеденное постоянными приливами и отливами, бесконечно позволяло разъедать
себя. Глэдис вышла замуж, о чем он узнал с трехмесячным опозданием из письма
двоюродной сестры. Он примирился с этим. Но в последние недели мысль, что он
пожертвовал Глэдис зря, неудачно вернувшись на остров, обреченный на нищету,
вызывала у него настоящие приступы ярости. Все тристанцы могли прикидываться
бодряками, уверять, будто ни о чем не жалеют, что воздух родины помогает  им
переносить временные лишения... Ральф каждый  день  замечал  выражение  лица
матери, обшаривающей шкаф  в  поисках  продуктов,  точно  такое  же,  как  у
кладовщика, вынужденного ограничить выдачу муки, как у рыбаков,  слоняющихся
вокруг  своих  баркасов  и  вынужденных,  словно  в   стародавние   времена,
вытряхивать корзины с рыбой, чтобы коптить ее на зиму.
     Вечер наступал быстрее на восточном  берегу,  который  восход  освещает
сразу же, а от заходящего солнца его отделяла ширма  горы.  Подойдя  к  краю
черного откоса,  месту,  где  яростно  схватились  вода  и  огонь,  где  под
тридцатью  метрами  лавы  должны  быть  погребены   обуглившиеся   развалины
консервного завода, Ральф стал хватать  все,  что  попадалось  под  руку,  и
швырять в море. Старики слишком спокойны, покорны, довольны тем, что  вскоре
смогут покоиться  под  травою  родной  равнины!  Кусок  проложенной  дороги,
маленькая башня, пристроенная к церкви, кое-какие  работы,  оплачиваемые  по
шиллингу в час,  которые  служат  предлогом  для  тщательного  распределения
крохотных заработков, жалких подачек, - неужто это плата за верность родине?
Руководители с их жалкими кредитами делали все, что могли. Ну а Лондон?  Раз
мы больше не упоминаемся в  газетной  хронике,  не  располагаем  грандиозной
рекламой, какую создавал нам вулкан, раз  мы  стали  всего-навсего  горсткой
людей, заброшенных на островок, находящийся в тысячах миль  от  контор,  где
решаются дела, много ли мы значим? Как дать понять канцелярским крысам, кого
на секунду возбудили фотоснимки  и  статьи,  что  мы  уже  ждем  от  них  не
благословений, а цемента, железа и отбойных молотков? Способный  на  большое
способен и на малое. Разве не  мог  бы  последовать  за  дождем  бесполезных
подарков - десять игрушек на каждого ребенка, двадцать пар чулок  на  каждую
женщину,  -  который  затопил  их  лагерь,  приличный  заем?   Симон   прав,
беспрестанно твердя: "Вернуться сюда мы хотели ради нашего покоя. Но  и  они
хотели, чтобы мы вернулись, ради их собственного  покоя.  Мы  рискуем  стать
жертвами легенды, которая принесла нам так много пользы. Мы - добрые дикари,
избравшие прошлое. Разве дикарю нужны моторы?" Для острова это - новые речи,
но молодые согласны с ними: ведь они вернулись не для  того,  чтобы  Тристан
оставался неизменным, а для того, чтобы  обрести  на  нем  все,  что  нельзя
экспортировать, что лишь улучшено уроками изгнания. Они - за Тристан! Но  за
Тристан, имеющий порт, завод, достаток. За Тристан, где есть прогресс!  Само
слово "прогресс" вызывало скрежет зубовный только у пяти-шести стариков,  но
в этом еще нельзя было быть вполне уверенным. То, от чего они  действительно
отказались, был мир внешних стран: мир бессмысленного мотовства, несбыточных
обещаний, презрения ко всему, что имеешь, безумное умение наслаждаться  лишь
тем, чего у тебя нет. Ах, Тристан, не желающий  ни  отставать  от  века,  ни
пороть горячку! Молодой при старых своих традициях...
     И вдруг, швырнув уже без злости последний камень в потемневшую, ставшую
черно-зеленой воду, Ральф рассмеялся. Древняя гордость жила здесь,  это  она
превращала три сотни славных людей в избранный народ на краю света, а самого
Ральфа от гнева возвращала к мечтам. Он прислушался. Мощный, на одной  ноте,
рев доносился с неровной полосы больших прибрежных водорослей, где  медленно
двигались две черных, обрамленных пеной туши. Что это, брачный призыв самца?
Или обращенный к своему  малышу  зов  матери-кашалота,  перед  тем  как  она
подцепит в глубинах  подводных  джунглей,  набитых  гигантскими  кальмарами,
спрутами  с  восемью  торчащими  щупальцами-присосками,  это  свое  страшное
лакомство? Нет, при этой суровой природе она вовсе не была напрасной  -  эта
радость жить вне истории, имея единственную роскошь - пространство,  где  на
квадратную милю приходится меньше десятка  человек,  окруженное  бесконечной
гладью соленой воды. Но спустя полтора века после отцов-пионеров, основавших
это пристанище в духе своего времени, разве они, их сыновья,  что  вернулись
сюда, не были также пионерами, продолжающими на Тристане дело отцов в  более
сложные времена?
     Ральф бросился бежать к огням, которые один  за  другим  зажигались  за
низкими окнами.  Он  же  опаздывает  на  занятия!  Спотыкаясь  в  темноте  о
застывшие комья лавы, он два раза падал, но, вскочив, бежал  быстрее.  Когда
он распахнул дверь школы, все уже сидели по местам, все  те  прилежные,  кто
пристрастился в Англии к учебе, кто вскоре должен будет  сменить  старших  и
кого сам Уолтер называл "этот чертов совет молодых": Ульрик Раган,  Джосс  и
Мэтью Твены, Тони Лоунесс и его брат Билл, к которому подсел Ральф.  Агроном
Сесил Эмери, по случаю ставший репетитором, с  трудом  и  изредка  сбиваясь,
когда мешали помехи, чертил на доске схему  динамо-машины;  из  стоящего  на
парте  транзистора  слышался   голос   далекого   преподавателя,   наверняка
неспособного угадать, на каком расстоянии и в каких  условиях  он  преподает
тристанцам.
     - Сегодня он работает неважно, - сказал Сесил, крутя ручки транзистора.

                                   * * * 
 
     Островитяне собирались также и вдали от Тристана.  В  ожидании  пастора
Рида, который снимал в ризнице свой  стихарь,  Хью  обошел  церковь.  Совсем
плохая, но  трогательная  картинка,  на  которой  изображена  еловая  шишка,
аккуратно лежит под стеклом в витрине  рядом  с  моделью  ладьи  королевы  и
несколькими подобранными в 1942 году на кладбище  осколками  гранат.  Откуда
этот упорный интерес прихода к своим бывшим верующим?  На  доске  объявлений
по-прежнему висит  пришпиленный  четырьмя  кнопками  старый  номер  "Тристан
таймс". Когда Хью стал его разглядывать, подошел пастор.
     - Он по меньшей мере  трехмесячной  давности,  -  сказал  он,  -  но  я
все-таки вывешиваю его. Почти половина оставшихся  тристанцев  еще  живут  в
Фоули, и все считают меня связным. Время  от  времени  я  собираю  их  после
службы. Именно для этого я вас и пригласил: у нас к вам есть просьба.
     -  Как  и  следовало  ожидать,  наши  друзья  испытывают  там   большие
трудности, - продолжал он, открывая дверь. - Если они  смогли  продержаться,
то лишь благодаря невероятной воздержанности и накопленным  сбережениям.  Но
всему есть предел.
     - Я смутно слышал об этом, - ответил Хью. - Откровенно говоря, я должен
сказать, что мой главный редактор  пожал  плечами,  когда  я  предложил  ему
провести расследование... "Брось,  -  сказал  он,  -  разве  они  не  хотели
вернуться в свою дыру? Пусть там и сидят!"
     - В дыре совсем пусто, - подхватил пастор. - Еще немного,  и  нам  лишь
останется прикрыть ее могильной  плитой.  Сперва  мы  для  Тристана  сделали
слишком много, а потом -  недостаточно.  Когда  великодушие  перестает  быть
зрелищем, оно мнит себя никчемным. Входите, я сейчас приду.
     Хью перешел коридор, вошел в зал и с удивлением повел  бровями.  Вокруг
стола сидело человек пятнадцать: есть на  ком  поупражнять  память,  которая
хорошим журналистам присуща так же, как инспекторам полиции и королям.
     - Мне выпало четыре дамы! -  воскликнул  Хью.  -  Шестьдесят  строк  на
второй полосе с клише в три четверти на фоне парусов. Вы ведь  Лу?  А  вы  -
Дженни. Знаю я вас, мистер. Но,  простите  меня,  забыл  вашу  фамилию,  мне
казалось, что вы уехали. Разве не вы на причале перед "Борнхольмом"...
     - Я, - подтвердил  Элия.  -  Я  уехал,  но  сразу,  тем  же  пароходом,
вернулся.
     Пастор,  вернувшийся  в  гражданском  платье,  стал  называть  фамилии:
"Миссис Мэйкер, миссис Хэрди,  мистер  и  миссис  Уинг..."  Хью  все  меньше
ориентировался в этих именах. Все эти  девушки  переменили  фамилии,  обретя
мужей, детей, легкость  в  следовании  моде.  Одна  семья  оставалась  более
тристанской, все с  ярко-голубыми  глазами,  инкрустированными  в  бронзовый
загар лиц: это семья Лазаретто, живущая в "Тристан клоуз", -  тупике  вблизи
лагеря, названного так в память  о  пребывании  общины  тристанцев,  которых
сменили в бараках Кэлшота семьи рабочих, что строили электростанцию.  Однако
Элия, ни на шаг не отстававший от Хью и  сам  преследуемый  по  пятам  женой
Эстер, похоже, жаждал рассказать свою историю.
     - Значит, там дела совсем плохи? - спросил Хью.
     - Хуже некуда! - ответила Эстер. - Когда мы увидели сгоревший дом...
     - О доме я знал, - перебил ее Элия, - но нас насмерть  перепугала  гора
пепла над ним, совсем рядом. А кроме того, нужно вам сказать,  что  высадка,
несмотря на баржу, едва не кончилась катастрофой. Люди смогли сойти на берег
без особого труда. Но затем буря вынудила  "Борнхольм"  простоять  на  якоре
целых десять дней. Мотало так сильно, что груз в баркасах стал кашей, а тюки
унесло волной. Прибавьте к этой картине мертвеца: это  был  Август,  который
вышел из больницы, не послушав врачей, и подхватил воспаление брюшины.  Если
другие не уехали с нами назад, то лишь из-за страха  вновь  пересечь  океан.
Надо думать, администратор считал положение очень серьезным, потому что  сам
помчался в Кейптаун требовать строительства порта  на  Тристане.  Мне  потом
писали, что он вернулся с готовым планом. Но дело пока не двигается.
     Тут Нола, Дженни, Элия, Лу заговорили все разом:
     - А ко всему этому еще и невезенье! Урожай картофеля уничтожили  черви.
Клубни были заражены.
     - Поймите нас  правильно!  Нет  работы,  нет  денег.  Баранов  и  птицу
забивать нельзя: мы должны сохранять  производителей.  Лов  рыбы  ограничен.
Остается только картошка, да и ее не хватает.
     -  Даже  консервы  их  подвели!  Никто  не  знает  почему,  но  у  всех
испортились зубы...
     - Поверьте, я сожалею, что уехал, но когда я вижу, что происходит...
     - Я своим родителям твержу в  каждом  письме:  возвращайтесь!  Но  брат
делает все, чтобы их удержать...
     - Половина тристанцев теперь уехала бы назад, если б смогла. Но  дорога
стоит денег. Им неизвестно, что их ждет в конце концов. Они лишь знают,  что
попали в переплет и вернулись не в тысяча девятьсот шестидесятый, а в тысяча
восемьсот двадцатый год.
     - По-моему, Элия преувеличивает,  -  возразил  пастор.  -  Наши  друзья
рассчитывали  на  скорое  восстановление  острова.  Большинство  по-прежнему
надеется на это и держится молодцом. Вопрос только в одном:  смогут  ли  они
продержаться своими силами?
     - Понимаю, - сказал Хью. - Они попросили вас о помощи?
     - Нет, разумеется, вы же знаете  тристанцев.  Они  всегда  выпутывались
сами. Когда мы осыпали их подарками, я  был  почти  уверен,  что  отвращение
тристанцев к попрошайничеству толкает их к возвращению на остров. Они ничего
не требуют. Помочь им - это наше личное дело.
     - Мы-то можем это сделать, - подхватил Элия. -  Остров  нас  больше  не
касается.
     Хью улыбнулся. Элия был полностью погружен в дела острова,  как  и  все
остальные, кого на всю  жизнь  отметило  рождение  на  берегу  реки  Уотрон,
тревога и, без сомнения, угрызения совести за то, что их острову не  удалось
возродиться. Само их присутствие здесь, страсть,  с  которой  они  старались
разузнать  обо  всем  и  защищали  дело  своих  родителей,  убедительно  это
подтверждали. Но что мог сделать для Тристана он, маловлиятельный  журналист
из провинциальной газетенки?
     - Вам известно, что такое  пресса,  -  грустно  сказал  Хью.  -  Мелкая
заметка не вызовет большой кампании.
     - Леди Хауэрелл возьмет на себя хлопоты в Лондоне, - спокойно  возразил
пастор.  -  А  повод  для  заметки  далеко  не   мелкий.   Будущий   год   -
стопятидесятилетняя годовщина присоединения Тристана к  Британской  империи.
Намечен выпуск специальной почтовой  марки.  Теперь  вы  понимаете,  что  не
только тюлени заинтересованы в том, чтобы отпраздновать годовщину  основания
тристанской общины?
     - Это уже серьезно! - почти без иронии заметил Хью.
     Он сел за стол и протянул руку к тарелке с сандвичами. В его голове уже
родился заголовок: "Маленький остров, заставим ли мы тебя сожалеть,  что  ты
сказал "нет"  большому?"  Он  раздумывал  о  своей  статье,  которая,  среди
пятидесяти прочих, вызовет взрыв удивления, дав одним повод кричать:  "Но  в
конце концов, знают ли они, чего хотят?" - а другим  радость  покаянно  бить
себя в грудь, признавая, что не они во всем виноваты. Конечно,  Хью  не  мог
предвидеть, что благодаря ряду отказов, в  том  числе  и  брата  старейшины,
Абеля, главный редактор выдаст ему, Хью, патент на ясновидение. Но  Хью  уже
не сомневался в последствиях своей статьи. Почтовая марка меняла все.  Можно
пренебрегать людьми, нельзя обижать символ.
 
                                   * * * 
 
     И  действительно,  до   зимы   эти   тристанцы   получили   необходимое
оборудование:  отбойные  молотки,  крепежный   лес,   ящики   с   динамитом,
экскаватор, плавучий подъемный кран на надувных поплавках, крановщика, а для
того, чтобы чертить планы и координировать работу в  новом  году,  портового
инженера Ее Величества.
 
 

 
     Лишь через четырнадцать месяцев,  после  смены  на  острове  персонала,
состоялся главный взрыв.
     Уже  накануне  стало  известно,  что  скважины  пробуравлены,   провода
проложены, взрывная коробка готова. Это не  будет  окончанием  работ,  давно
увязнувших  в  рутинных  приготовлениях  -  прокладке   канала,   углублении
прибрежного озера, уничтожении скалистых обломков,  постройке  набережной  и
корабельного  причала,  -  и  отмечавшихся  глухими  взрывами,  за  которыми
следовали бесконечные,  каторжные  расчистки.  Но  этот  взрыв  будет  самым
эффектным.
     Сразу после завтрака тристанцы, несмотря на  резкий  апрельский  ветер,
семьями потянулись к "плотине", как для приличия назвали поток лавы, который
все-таки  станет  ею  в  будущем.  Здесь  уже  собрались  все  новые,  легко
опознаваемые по  их  шляпам  представители  власти,  которых  на  безопасном
расстоянии  удерживала  дюжина  парней,  приставленных  к  ним  Робертом   -
электротехником-ризничим,  назначенным  подрывником.  Кроме  Уолтера,  Неда,
Бэтиста и Симона вместе с  Джоссом,  который  недавно  вернулся  с  Гофа  на
"Тристании", тут были новый администратор Пирс  Николл,  новый  врач  доктор
Финли, новый пастор отец Дьютэр, новый радист Алек Камминг,  высадившиеся  с
того же парохода, который увез в Англию прежний персонал, но увы! вместе  со
второй  волной  беглецов.  С  возвышенности,  несмотря  на  расстояние,   на
противоположном  берегу  лагуны  четко  были   видны   люди,   бегающие   по
вулканической гряде, которая местами была выровнена и превращена в волнолом.
На волнах покачивался плавучий  подъемный  кран,  который  взяла  на  буксир
моторная баржа. Вокруг него  курсировали  три  баркаса,  готовых  прийти  на
помощь в случае разрыва троса. На  повороте  дороги,  пробитой  в  лаве  как
продолжение набережной, появился инженер.
     - Пять минут! - крикнул он,  сворачивая  к  своему  командному  пункту,
простому, сложенному из камней  укрытию,  которое  приставили  к  скалистому
волнолому и увенчали запрещающим здесь проход флажком.
     - Пять минут я еще могу подождать, - сказал Бэтист вполголоса.
     И громче, уже повернувшись к администратору:
     - Вам повезло, что вы приехали сейчас. Самое худшее позади.
     - Остается еще многое сделать, - серьезно ответил Пирс Николл.
     - Епископ сможет прийти, не боясь  попасть  в  ловушку!  -  насмешливым
тоном заметил Нед.
     Пастор улыбнулся. Он уже  знал  недавнюю  историю  с  исследовательским
судном, выгрузившим несколько мешков муки, действительно необходимых,  менее
нужный "лендровер", быка, предназначенного улучшить местный скот, и епископа
со Святой Елены, который полагал, что высадился часа  на  два,  как  раз  на
время конфирмации. Но бриз сменился холодным ветром, потом штормом, в десять
минут море взбесилось, а смертельно испуганного быка, который,  выскочив  из
баркаса, поплыл в открытое море,  пришлось  укрощать,  словно  необъезженную
лошадь. Епископ же, запертый на острове  двенадцатидневной  бурей,  очаровал
всех тристанских начальников, благословлявших господа за то, что у них здесь
составилась партия в бридж.
     Однако радист недоверчиво поглядывал на  парусную  армаду,  опрокинутую
днищами вверх на Садовом пляже.
     - Не понимаю, - спросил он, - почему бы вам сперва не взорвать перешеек
и не сделать проход? Вы смогли бы в шторм укрывать лодки в лагуне.
     Уолтер, не моргнув глазом, взглянул на Симона. Так было  всегда,  когда
приезжали  эти  "новички":  разве  можно,  не  увидев  это  своими  глазами,
представить частоту и мощь все сметающих волн? Затем, на этот раз подмигнув,
Уолтер посмотрел на Джосса, который ответил:
     - Без перешейка невозможно защитить работы от моря.
     - Бетон не успел бы застыть, - добавил администратор.
     Уолтер  от  удивления  присвистнул.  Славный  "новичок",   который   не
заслуживает того, что он о нем сейчас думал. На его веку это был пятнадцатый
администратор. На острове давно говорят: "они уходят, а мы остаемся". Власть
"внешних стран", в прежние времена незначительная, приобретала  больший  вес
по причине предпринимаемых усилий, что спасали остров, при  этом  подвергая,
правда, опасности старые свободы, которые  грозили  свестись  к  тем,  какие
могут выдержать натиск техники. Но не место красит человека,  и  нужно  было
признать, что администраторов  выбирали  удачно:  обычно  молодых,  довольно
разносторонних  людей,  женатых  на  женщинах,  имеющих   профессию,   вроде
учительниц миссис Николл и миссис Дьютер. Воздух  острова,  что  правда,  то
правда, слишком быстро отравлял их легкие. Когда ураган только раз в  неделю
позволяет  вам  высунуть  нос  на  улицу,  настроение   меняется.   Поистине
удивительная вещь - эта смена дипломированных начальников, суровость которых
за неделю спадала с них и которые - их быстро начинали называть по именам  -
не брезговали бороться с теми лишенными величия  трудностями,  что  осаждали
эту крохотную  территорию!  У  этого  преимущества,  конечно,  было  и  свое
неудобство: доброму пастуху достается хороший пес, но никогда  не  достается
доброе стадо.
     - Наконец-то, - сказал Джосс, - мы сможем поработать всерьез.
     - Я вас понимаю, - ответил Пирс. - Гнусно зависеть от кого-либо,  когда
можешь обойтись своими силами. Именно в этом, по-моему, одно  из  объяснений
кризиса молодежи у нас, в Англии. Учеба вынуждает молодых так долго зависеть
от семьи, что это выводит их из себя.
     - Вот, по крайней мере, проблема,  у  нас  неизвестная,  -  вмешался  в
разговор Нед.
     - Вы с ней столкнетесь, когда будет решена проблема образования.
     - Нужно суметь решить обе сразу, - ответил Джосс.
     Администратор  так  выразительно  взглянул  на   Джосса,   что   Уолтер
покраснел. Уолтер хорошо понимал их, молодых, которые поднимали свой голос с
тех пор, как стали заниматься на вечерних курсах. Однако эта его  забота  не
снимала  другой,  более  срочной,  более  оскорбительной.  На   секунду   он
обернулся, чтобы посмотреть на башню, на новую крышу церкви. Все это  стоило
1500 фунтов, полученных  в  Англии  по  национальной  подписке.  Его  взгляд
перешел  на  отремонтированный  Зал1  принца  Филиппа,  на   почти   готовую
спортивную  площадку.  Обошлось  это  в   800   фунтов   благодаря   частным
пожертвованиям. Оглядев почти законченный консервный завод,  Уолтер  смотрел
теперь на порт, откуда расходились последние землекопы с кирками на  плечах.
Сколько стоит это строительство, сказать трудно, наверняка очень дорого,  но
его взяла на себя Империя. Джосс, Ральф, Ульрик легко  с  этим  примирились,
говоря: "Это естественно". Однажды Джосс, самый откровенный из них,  показав
пальцем на дно, где набираются сил лангусты, даже прибавил:  "Эти  деньги  -
заем, а наш банк -  здесь".  Ральф,  тот  все  твердил  о  почтовых  марках,
подсчитывая доход от них, в конце концов связанный  с  самим  существованием
острова и уже покрывший часть его долга. Ладно! Уолтер почти  не  чувствовал
облегчения и,  так  как  сам  раскошелился  на  серебряную  монету,  отлично
догадывался,  почему  в  прошлое  воскресенье,  несмотря  на  нищету,   сбор
пожертвований поднялся до 28 фунтов 10 шиллингов.
     - Внимание! - закричал  Роберт,  вылезший  с  растрепанной  бородой  из
укрытия, чтобы в последний раз проверить, все ли в порядке.
     Внизу - ни души. Подъемный кран, баржа, баркасы тесной группой держатся
в море на безопасном расстоянии. Два поморника  невозмутимо  расхаживают  по
пустынному перешейку. Обрекая этих птиц на адскую гибель, Роберт снова залез
в укрытие. Прозвучал долгий свисток, затем через условленные десять секунд -
второй, покороче. Вода по обе стороны моста из лавы,  казалось,  вздрогнула,
потом растворилась в воздухе, смешавшись с облаком  пыли,  совсем  закрывшим
подъем  массы  лавы,  которую  на  всю  ширину  будущего  прохода   в   порт
пробуравливали двадцать зарядов. С задержкой в полсекунды послышался  взрыв,
чуть приглушенный и сопровождаемый  долгим  бульканьем.  Вода  в  прибрежной
лагуне, из зеленой ставшая желтой,  ходила  ходуном,  отбрасывая  на  берега
всплески грязи. Лагуна утихла, и  сразу  стало  заметно,  как  понизился  ее
уровень: вода, наконец-то могущая свободно следовать за отливом, ринулась  в
пролом, заваленный обломками скал, грудами земли,  который  через  несколько
часов даст возможность приливу вторгнуться обратно. Двадцать мотыг взмыли  в
воздух на поднятых руках, а повсюду на  плотине  взлетали  шапки.  Из  более
сдержанно себя ведущей группы людей в шляпах отделился отец Дьютер,  который
поднял руку для благословения, а затем повернулся к старейшине.
     - Мы назовем этот порт гаванью Кэлшота... - начал Уолтер.
     Но вдруг он словно сломался.  Мгновение  он  стоял,  согнувшись  вдвое,
потом, обернувшись, размашисто зашагал, взобрался на холм и бегом скрылся  в
пастбищах.
     - Что с ним? - спросил радист.
     - Да замолчите же! - сказал ему Джосс.
     Административная группа уже расходилась;  толпа,  которая  все  поняла,
тоже. Уолтер, лишившийся  своего  брата  Абеля,  любимого  племянника  Поля,
который пожертвовал собой, чтобы обеспечить хлеб  больному  отцу  в  Англии,
Фрэнка, по той же причине разлученного с Ти, его единственной дочерью,  всех
скопом уехавших вместе с остальными Сэмуэлей, чьи одиннадцать  домов  стояли
забитыми... Итог был суровым, победа пришла поздно и оплачена  была  дорогой
ценой.
 
                                   * * * 
 
     Середина июня, обычное зимнее воскресенье. Быстрые  стаи  более  темных
облаков бегут сквозь скопления  более  светлых,  которыми  полностью  скрыта
Королева Мэри. Дым, ветки, белье - все это ветер без устали гонит  с  запада
на  восток.  Океан  вокруг  -  сплошное   неистовство   волн,   с   грохотом
разбивающихся о скалы снопами мгновенно рассыпающихся брызг. Даже  бродячего
пса не встретишь в районе порта, в котором остается лишь закрепить откосы  и
смонтировать подъемный кран,  в  разобранном  виде  лежащий  на  набережной.
Пустые баркасы и лодки зевают, словно бездельники, и стукаются друг о друга,
мотаясь на тросах.  Вся  жизнь  деревни  сосредоточилась  на  спортплощадке,
откуда слышатся свистки.
     Странная игра, где все игроки выступают в разных  майках,  а  некоторые
даже в брюках! Зрители приветствуют неожиданный гол громким "ура". Ральф, не
доставший в броске мяча, поднимается, весь  в  грязи,  и  аплодирует  своему
победителю Рэгу, карапузу лет двенадцати.
     - Хорош ветерок! - доверительно обращается Симон к пришедшему взглянуть
на игру доктору Финли, чья кожаная куртка-канадка выделяется среди свитеров,
в которые облачены немногочисленные болельщики.
     Трудно определить, чего мяч слушается больше - ноги или порывов  ветра.
Но все-таки в игре два тайма,  чтобы  чемпион-ветер  успел  сыграть  за  обе
команды.  Разве  играли  бы  в  футбол  на  Тристане,  если  б  нужно   было
останавливаться из-за таких пустяков. Сыграть матч? Пожалуйста,  вот  только
нет противника. Команды черпали игроков из общего состава; они  составлялись
прямо тут, на площадке, из молодежи острова - взрослых парней и малышей всех
ростов, распределенных по их физическим данным  и  необходимости  играть  на
равных: "Ральф - за нас, Джосс -  за  вас.  Возьмите  себе  в  придачу  двух
малышей". Если получается тринадцать против двенадцати,  а  нападающих  куда
больше, чем защитников, то и результат не имеет  никакого  смысла,  в  конце
концов дело не в счете.
     - Все это - детская забава! -  бормочет  врач,  который  демонстративно
уходит, увлекая за собой Симона.
     - Конечно, - соглашается тот. - Нельзя отрицать, что это - не  игра,  а
баловство  шефов  с  малышами.  Но  попробуйте-ка  организовать   что-нибудь
поприличнее! Соседние деревни находятся в Бразилии или Южной Африке;  у  нас
нет противников. И кстати, как мне кажется, наши парни в отличие от  вас  не
придают большого  значения  тому,  чтобы  послать  кожаный  шарик  в  ворота
противника. Они играют не против друг друга, а вместе друг с другом.
     - Вот именно! - расхохотался  Финли.  -  Но  кстати  о  противнике,  не
думаете ли вы, что отныне настоящее  состязание  разыгрывается  между  этими
молодыми людьми и вами? До меня дошли разговоры об их требованиях...
     - Вот именно! - в том же тоне ответил Симон.  -  Однако  не  торопитесь
сравнивать их с вашими детками. Этот вирус соперничества заразил и нас,  что
было неизбежно, даже желательно. Только он у нас ослаблен. На  Тристане  оба
лагеря сходятся в главном: прежде всего - община. Если кое-кто из стариков и
расчихался от испуга, то дело все-таки идет лишь об омоложении кадров.
     - Да, но они-то хотят омолодить средства! Одна машина, другая -  и  вас
затянет в эту ловушку. Вы превратитесь в деловых людей. Будете  зарабатывать
деньги, удовлетворять  свои  потребности,  придумывая  все  новые  и  новые,
зависеть  от  них  и  наконец  снова  столкнетесь  со  всем  тем,  от   чего
намеревались бежать.
     - Я так не думаю, - возразил Симон.
     Они шли не разбирая дороги, ветер относил их волосы в  ту  же  сторону,
что и  траву,  и  вышли  на  дорогу,  которая  на  прибитом  к  столбу  щите
претенциозно именовалась Улицей дня и которая в  течение  долгих  лет  будет
зимней стройкой, чтобы, участок за участком, пробиться в  сердце  равнины  и
дать администратору возможность разъезжать  на  "лендровере"  -  этой  копии
других служебных машин, работающих на многих территориях,  где  к  состоянию
дорог предъявляется меньше требований, чем к символу верховной,  восседающей
на колесах власти. Симон замедляет шаг, с непритворным волнением  глядит  на
эти дома, которые за многие годы почти не изменились: они вросли в земли  и,
словно крепко стоящие на якоре лодки, чувствительны лишь к стрелке  компаса,
что велит им располагаться окнами на север. В двадцати  шагах,  на  отвесной
скале, написано краской: "АДС 1937".
     - Я помню этого  чудака,  шведского  матроса,  -  шепчет  Симон.  -  Он
говорил: "Через тридцать лет, когда вы узнаете, какова жизнь в других краях,
здесь никого больше не останется".
     - Верно, вы теперь это знаете, - сказал врач. - И  знаете  так  хорошо,
что после новой попытки пятьдесят тристанцев  не  смогли  сопротивляться,  а
чтобы удержать остальных, вам ничего не оставалось, как сломя голову мчаться
за ними.
     Симон вынимает  часы  -  старую-престарую  стальную  луковицу,  которая
болтается в корпусе с истончившимся стеклом.
     - Сегодня вечером Совет, - замечает он, - и именно об этом я снова хочу
поговорить.  По-моему,  вы  смешиваете  две  вещи,  которые  мы  сами  долго
смешивали. Изгнание нас многому научило.  Оно  доказало  нам,  что  мы  были
правы, защищая свое преимущество - преимущество  говорить  "да"  нам  самим,
таким, какие мы есть... Преимущество - я не боюсь  этого  слова  -  находить
здесь счастье. Мы пытались, видя, как вы беспрестанно отрицаете самих  себя,
взять под сомнение ваши преимущества, отбросить  их  все  разом.  Но  теперь
многие из нас - первыми молодые, благодаря им все и произойдет - поняли, что
нам не выдержать этого слишком большого отрыва от вас.  Наши  друзья  уехали
именно потому, что увидели, как быстро мы преодолели наше отставание.  Иначе
бы они остались; и нет доказательств, что, когда все будет сделано,  они  не
вернутся. Природа в нашем углу весьма жестока, и  только  техника  может  ее
усмирить. Но нужно лишь самое необходимое, ни больше, ни меньше.
     -  Вы  очень  трогательны!  -  сказал  Финли,  терзая  свою  бензиновую
зажигалку и тщетно пытаясь прикурить сигарету. - Весь мир ищет решения  этой
проблемы. Пива без дрожжей не сваришь. Нет прогресса без честолюбия:  оно  -
закваска, которая его создает.
     Симон ощупывает свой карман, вытаскивает из него старый  кремень,  трут
которого завязан на четыре красивых узла, и подает его врачу.
     - Пиво я выпью, а себе оставьте пену, - упрямо говорит он.
 
                                   * * * 
 
     Счастливый день. Сама природа пожелала его отметить, выбросив на мель в
устье Биг Сэнди морского слона тонны в три весом неподалеку от бухты, удачно
названной Заливом морского слона. Долгое время эти морские гиганты с хоботом
были провидением антарктических островов;  это  не  принесло  им  счастья  и
сделало их крайне редкими, несмотря на употребление керосина,  который,  без
сомнения,  спас  их  от  истребления  так  же,  как  и  пингвинов  -  других
"поставщиков" горючего для ламп. Целых полчаса лежа на  ровной  скале,  этот
гигант хлопал огромными плавниками, сопел, ревел, а  затем  с  присущей  ему
ловкостью соскользнул в воду, как раз в тот момент, когда некоторые уставшие
от его криков тристанцы начали подумывать о его сале.
     - Подстрелим его? - закричал Ульрик.
     К счастью для животного, две трети жителей деревни, явно ставшие  менее
ревностными прихожанами после своего пребывания в Хэмпшире, но которые -  во
главе  с  членами  Совета  -  ухватились  за   случай   отстоять   утреннюю,
начинавшуюся в 8.30 службу, еще не вернулись  из  церкви,  а  администратор,
единолично обладающий правом разрешить убить животное, занесенное  в  список
редких видов, чье истребление ограничено, еще не снял свой стихарь дьячка.
 
                                   * * * 
 
     Это позволило  толстому  животному  стать  "морским  слоном  150-летней
годовщины", с тем же правом отметить этот день, 14 августа, что  и  памятная
почтовая марка с портретом предка-гренадера.
     В 10 утра, выйдя из церкви под колокольный звон с развернутыми знаменем
и хоругвью, сотня верующих снова стала гражданами, собравшимися вокруг одной
могилы: полого параллелепипеда  из  кусков  бурого  вулканического  туфа,  в
зазорах которого проросла трава,  где  позднее  была  установлена  стела  из
серого мрамора.
     Обошлось без речей. На Тристане, где к этому предрасполагает островитян
сицилийская и готтентотская кровь, любят поболтать; следуя же  сдержанности,
которую внушают нордические  черты  характера,  речи  любят  меньше.  И  без
венков: во время  долгого  воздержания  от  хождений  в  гости  и  получения
посылок, какое накладывает зимой барьер бурь, живые цветы, фрукты  и  свежие
овощи навсегда останутся недоступными.
     От группы отделилась крошка Пирл, держа в правой руке три пластмассовые
розочки, а в левой - листок бумаги. Перед обнажившими головы тристанцами она
начинает речь:
     - Верные твоей памяти, мы благодарим тебя, дедушка, за то, что  ты  дал
нам этот остров, где тут, вокруг тебя, собрались твои дети...
     Продолжение речи, короткое и от робости  скомканное,  расслышать  почти
невозможно. Хоругвь, чье древко укреплено  на  поясе  Рут,  секретаря  Союза
матерей с тех пор, как  Агата  отказалась  от  своих,  позднее  упраздненных
совсем обязанностей старейшины, опускается. Ральф, несущий  знамя,  склоняет
его еще ниже. Звуки спетого наизусть гимна взывают к  морским  курицам,  что
бродят в горах, к желтоклювкам и пео, которые прилетели с севера откладывать
яйца и  парят  против  ветра.  Вот  и  вся  церемония.  Когорта  приглушенно
переговаривающихся тристанцев возвращается через  пастбища  -  ярко-зеленые,
совсем шотландские, - каменные заборчики которых имеют цвет тюленьих шкур  и
над которыми выделяются на уровне горизонта четыре радиомачты, вцепившиеся в
землю  своими   шестнадцатью   подпорками   и   слегка   возвышающиеся   над
гофрированным железом крыши нового консервного завода.
 
                                   * * * 
 
     И люди расходятся по домам на воскресный завтрак, где снова  собираются
родственные кланы.
     Уолтер, почти постоянно приглашаемый в несколько семей, пошел,  однако,
завтракать в одиночку, к Абелю, то  есть  в  его  дом;  пошел  затем,  чтобы
создать себе иллюзию, будто там его принимает брат,  а  может  быть,  еще  и
потому, чтобы отсрочить момент, когда кто-нибудь, кому нужно  поселить  сына
или дочь, заметит, что дом, уже давно пустующий,  должен  отойти  к  общине.
Разбив в сковороде два яйца  с  очень  бледным  желтком  и  привкусом  рыбы,
накануне подобранных в одном из первых гнезд на скале, он  будет  с  грустью
взбивать омлет, думая о племяннике.
 
                                   * * * 
 
     Гомер и Олив Раган, которым овца  случайно  принесла  ягненка,  угощают
рагу молодую чету Тони и Бланш. Дочка Тони  и  Бланш  на  несколько  месяцев
моложе той, вызывающе белокурой девочки, которую оставил  Джэсмин  сбежавший
из Кэлшота летчик и о которой ее дед, когда он добродушно настроен, говорит:
     - В каком-то смысле эта кроха обновляет кровь нашего семейства.
     Рядом с ними за столом сидят  Ульрик  и  Рэндел,  мечтающие  о  сестрах
Милдрэд и Дре - они, увы, "уплыли" в Англию вместе  с  семьей  Сэмуэля  -  и
принимающие на  свой  счет  мысль  отца,  когда  его  приводит  в  бешенство
отсутствие у него внука:
     - У одних не было сердца, у других нет живота.
 
                                   * * * 
 
     Наоборот, радостное сборище в семействе Бэтиста Твена  -  соседа  семьи
Неда Глэда и уже их родственника благодаря Джоссу и Рут, - которое празднует
помолвку Эми с Ральфом.
     Приятное сборище у Гроуеров, чья бабка Джилла  -  акушерка,  фактически
принявшая половину населения острова, -  за  свою  полувековую  деятельность
была удостоена королевой почетного звания "члена Британской империи".
     - Так как вы женщина, - сказал администратор, объявляя ей об этом, - то
сам Уолтер, тоже "член Британской империи", на острове должен  вам  уступать
во всем.
     Ей пришлось долго объяснять эту деталь  в  табели  о  рангах,  а  поняв
наконец, в чем дело, она заявила:
     - Тогда на  Тристане  все  -  "члены  Британской  империи",  ведь  наша
конституция запрещает кому-либо возвышаться над другим.
 
                                   * * * 
 
     Наконец начальство собралось у доктора  Финли,  что  происходит  раз  в
месяц. Подавали  не  морскую  курицу,  а  куриное  мясо  из  консервов.  Чай
по-английски, а значит, экономия молока, которое островитяне щедро подливают
в него, не беспокоясь о пенках. В меню, как и у всех, чувствуется недостаток
продуктов, поэтому на десерт подадут только пересохшее печенье.
     Но с полдюжины детей начальников убежало на болота,  чтобы  в  компании
тристанских ребятишек пускать там сбитый из  пустых  ящиков  плот,  пока  их
родители выкурят по сигарете с фильтром и  решат  часам  к  двум  продолжить
празднование.
 
                                   * * * 
 
     Сто пятьдесят ударов гонга, вызвавших переполох  среди  птиц  и  людей.
Хотя настоящий  пуск  всех  объектов  на  острове  состоится  нескоро,  огни
иллюминации зажгли на стреле подъемного крана, на крыше консервного  завода,
на радиостанции прямо перед кабиной связи Англия - Тристан,  которая  должна
обеспечить  радиосвязь  и  дать  возможность  уехавшим  переговариваться   с
тристанцами по радиотелефону в ожидании приема лондонских программ.
     К приходу управляющего и врача - пастор в церкви поет  свою  вечерню  -
человек тридцать тристанцев, "потерявших" кого-либо из своих, уже набилось в
студию, рассевшись, держа руки на коленях. Они сидят  ровненько,  не  шевеля
ногами, обутыми в башмаки, плотно стоящие на полу. Они, не говоря ни  слова,
смотрят  сквозь  двойное  стекло,  отделяющее  их  от  кабины,  как  возятся
радиотехник и  его  местный  помощник  Артур  Лазаретто,  проходящий  боевое
крещение, на которого они неотрывно глядят с явным предпочтением.
     - Все готовы? - спрашивает Уолтер.
     - Минуточку! Я поймал  их!  Пять  из  десяти!  -  кричит  Камминг,  чьи
шевелящиеся губы между  двумя  прижатыми  к  ушам  наушниками  каждый  может
видеть, но чей голос доносится из  громкоговорителя  -  квадратной  коробки,
лежащей на столе возле решетчатого шара микрофона.
     Пирс усаживается, а врач встает, проходит  в  кабину.  Он  наклоняется,
совсем  забыв,  что  каска  оператора  мешает  Каммингу   его   слышать,   а
соединительное устройство, наоборот, обеспечивает звуковую связь со студией.
Громкоговоритель точно повторяет его признание:
     - Это подвиг, Камминг, но мне кажется,  что  он  никого  в  восторг  не
приводит.
     - Черт побери!  -  весело  восклицает  Симон.  -  Легче  на  радиоволне
добраться до Лондона, чем на лодке в шторм до Соловьиного. Здесь не рискуешь
утонуть.
     - Старый спор! -  заметил  администратор,  который  сперва  прыснул  от
смеха. - У ангелов тоже есть возможности, да нет заслуг.
     Некоторые из присутствовавших, плохо понявшие этот разговор,  удивленно
заморгали. Но Камминг подключился к антенне:  в  комнату  врывается  сильный
шум, потрескивания, и сквозь этот хаос звуков доносится  прерывистый  голос,
который предлагает дорогим радиослушателям немного  потерпеть.  После  паузы
вновь возникает плавный, тихий  шум,  на  фоне  которого  выделяется  четкая
фраза: "Тристан, вы меня слышите?" Камминг  отвечает  "да",  задает  тот  же
вопрос, на который получает тот же, чуть  менее  убедительный  ответ.  Затем
идет "заставка" к передаче - краткое изложение истории острова,  напоминание
о катастрофе, сообщение о годовщине и маленькая беседа с  теми  робинзонами,
которые "из благодарности  к  приютившим  их  хозяевам,  из  любви  к  своим
оставшимся в Англии родителям пожелали остаться в том  же  часовом  поясе  и
сохранить  среднее  гринвичское  время".  Затем   последовало   приглашение:
"Говорите, мистер Беретти!" И дерзкое чудо  извлекло  из  коробки  на  столе
знакомую картавость:
     - Говорит Абель, как дела?
     - Все в порядке, - отвечает, бросаясь к микрофону, Уолтер.
     Все жмутся к микрофону, но никто не находит слов. Однако диктор, хорошо
знающий, как трудно найтись в таких  ситуациях,  сразу  же  заполняя  паузу,
просит людей просто назвать себя. Он упорно называл фамилии, но по  привычке
ему в ответ сыпались только имена вместе с комментариями, от  которых  никто
не мог удержаться:
     - Привет! Это Поль...
     - Это я, Ти. Мама, малыш великолепен...
     - Сэмуэль передает вам привет...
     Тристан хочет ответить, и начинается сумбур. Теперь все говорят  сразу:
о приданом  для  новорожденного,  о  здоровье,  просят  кого-то  поцеловать.
"Девочка моя,  это  папа".  "Чей?"  -  спрашивают  в  ответ.  "Я  самый",  -
настаивает Роберт. Агата хотела бы знать, ходит ли кто-нибудь на  могилу  ее
мужа; Боб спрашивает, может ли он воспользоваться для починки  печной  трубы
большими угловыми камнями из ограды дома своего брата; Бэтист  интересуется,
привели ли в студию его зятя с дочкой;  Джосс  пытается  выяснить,  есть  ли
какой-либо специальный винт, который не превращается в травяной комок, когда
лодка проходит заросшие водорослями отмели. Диктор вмешивается в  разговоры,
напоминая об ограниченности  времени,  предлагает  братьям  Беретти  коротко
рассказать об их нынешней жизни. Уолтер проводит рукой по лысине и сразу  же
обращается к уехавшим тристанцам с завуалированным призывом вернуться назад:
     - Порт открыт, консервный  завод  построен.  Урожай  в  этом  году  был
отличный. Через год мы здесь заживем так хорошо, как  никогда  не  жили.  Вы
поторопились уехать.
     Уолтер может сразу же  добиться  одобрения  своих.  Абель,  похоже,  не
пользуется теми же поддержкой и уверенностью.
     -  Здесь  у  нас  каждый  устраивается  как  может,  -  говорит  он.  -
Разумеется, на нас не набросились, как в первый раз. Одни довольны, другие -
не очень.
     Он вздохнул, а затем признался:
     - Конечно же, мы все жалеем, что Тристан расположен не в Ла-Манше.
 
                                   * * * 
 
     Удовлетворившись этой концовкой, диктор закончил передачу.
     Администратор  и  врач,  не  участвовавшие  в  разговоре,   но   слегка
разочарованные в нем, следуют в Зал принца Филиппа, где уже начались  танцы.
Позади ша-. - гах в двадцати идут Роберт и Бэтист. Женщины движутся за  ними
плотной группой, шепотом подбадривая друг друга, хотя их же голоса обостряли
и боль разлук. В хвосте - страдающий ишиасом Уолтер,  которого  поддерживает
Джосс.
     - Ты можешь быть доволен, - говорит ему Уолтер. - На последнем собрании
мы все с этим согласились. Треть нового Совета составит молодежь. Мы обязаны
это сделать.
     Старик прихрамывает. Члены Совета в действительности уже протянули руку
своим самым решительным сыновьям: Гомер - Ульрику, Бэтист -  Джоссу,  Том  -
Тони. Семья  Беретти  могла  бы  ввести  в  состав  Совета  Поля.  Разве  от
основателя общины факел не перешел к его зятю, потерпевшему  кораблекрушение
датчанину, затем к  зятю  этого  последнего  -  генуэзскому  матросу  Андреа
Беретти, а далее через его дочь Фрэнсис  к  нему  самому,  Уолтеру,  прямому
потомку всех лидеров общины, законному и неизменно избираемому главой общины
наследнику? Но  может  быть,  лучше,  чтобы  этого  больше  не  было,  чтобы
какой-нибудь Твен или Лоунесс теперь обошли его.
     - Ну вот! - вздыхает Уолтер. - Теперь у нас все есть.
     - Нет, не все, - спокойно отвечает Джосс, - а только то, с помощью чего
мы всего добьемся.
     - И чего тебе еще нужно? Ты ведь знаешь, какой  ценой  там,  в  Англии,
добиваются излишков.
     - Нам это еще долго не будет  грозить.  По-твоему,  больница,  что  ли,
роскошь? Неужели необходимо, чтобы наши дети всегда кончали  лишь  начальную
школу? Чтобы врач, пастор, радист обязательно приезжали из  Англии?  Неужели
сам дух острова, отказ от неравенства выродятся из-за этой необходимости?
     Отныне знак избранничества в этом парне, на чью  руку  опираясь  бредет
старый лидер. Поднявшийся ветер,  который  уже  достиг  баллов  шести,  рвет
облака в голубые клочья.
     - Смотри! - говорит Уолтер, подняв глаза в небо. - Этот тоже торопится.
     Два крыла сухо щелкают за вытянутой шеей. Наступает весна,  которую  на
две недели раньше приносит с собой этот птенец, улетающий отсюда в сентябре.

 

 
     Отъезд последней группы изгнанников прошел так незаметно, что  теплоход
вышел уже в открытое море за мысом Финистерре, скрытым грязным  туманом,  но
угадываемым по кружению чаек и реву выходящих из Ля Коронь  грузовых  судов,
когда Поль, читавший газету в салоне туристского класса,  почувствовал,  как
на его плечо опустился украшенный галунами рукав:
     - Мистер Беретти, разрешите представить вам мистера Хью Фокса, который,
как и вы, плывет на Тристан.
     Отложив газету, Поль поднял глаза на моряка. Рядом стоял  незнакомец  в
галстуке в горошек, повидимому чиновник,  едущий  проработать  года  два  на
Тристане и старательно улыбающийся своему первому подопечному.
     -  Как  поживает  Ти?  Наверное,  возится  с  сосками,  -  начал   Хью,
бесцеремонно усаживаясь в соседнее кресло.
     - У нее своего молока хватает! -  ответил  Поль.  -  Но  откуда  вы  ее
знаете?
     - Я присутствовал на двойной свадьбе в Фоули. И даже  написал  об  этом
две колонки.
     - Черт возьми! - воскликнул Поль. - Глаза у меня совсем испортились. На
Тристане ведь обычно видишь мало людей, а если кого встретишь, то уж никогда
не забываешь его лица. Но что вы собираетесь у нас делать? Теперь  Тристаном
изредка интересуются только ученые.
     - Вот именно, - подхватил Хью. - Они и  заронили  в  нас  тревогу.  Уже
давно меня удивляет ваша чехарда с приездами и отъездами...  Прощай,  Берта!
Вы возвращаетесь в свой рай. Решение это окончательное, и вас мы  больше  не
должны увидеть. Но спустя два года шестьдесят шесть  человек  появляются  на
улицах Саутхемптона, ворча, что настоящий рай -  в  Англии.  Успокоились  ли
они? Нисколько. Те же самые люди  через  три  месяца  начинают  зеленеть  от
скуки. В конце года двадцать человек вновь  уезжают  на  Тристан;  затем,  в
тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году, - еще одиннадцать, потом, в тысяча
девятьсот шестьдесят восьмом, - еще шестеро. Сегодня наряду с другими пришла
ваша очередь, а я ведь слышал, что вы оставляете в Тоттоне семью и  месячный
заработок в сто двадцать фунтов.
     -  Сто  сорок,  -  возразил  Поль.  -  А  в  остальном   вы   прекрасно
информированы.
     - Время от времени я посещал собрания церковной общины. А  вы,  видимо,
нет: я вас там ни разу не встречал.
     - Постоянно ходят те, кто принял решение остаться в Англии, - продолжал
Поль. - Я ведь был там временно.
     - Все-таки вы прожили в Англии четыре  года.  Поль  посмотрел  прямо  в
глаза Хью.
     - Отец, мать, две сестры, пятеро племянников  и  племянниц,  не  считая
английских родственников, которые всех удерживают, это ведь  не  шутка.  Все
они висели на мне. И к тому же, не буду от  вас  ничего  скрывать,  я  очень
хотел вернуться с аттестатом корабельного механика в кармане.
     Костюм из темно-серого шевиота, светло-серая рубашка, галстук и ботинки
из серой замши - неужели все это изящество из магазина  "Пламмерс"  на  углу
Уэст Парка снова будет сменено на овчину  и  мокасины  из  бычьей  кожи?  На
первый взгляд это  выглядело  забавным.  Но  при  внимательном  рассмотрении
несколько мясистые губы, цвет кожи и, главное, мощные плечи, которые стеснял
пиджак, взгляд черных, в упор смотрящих на собеседника глаз выдавали  в  нем
тристанца. Как и сильные ладони с щербатыми,  более  светлыми,  чем  пальцы,
ногтями.
     - Я же вам сказал, - снова заговорил Хью, - что я был удивлен.  Патрон,
который ворчал: "Вечно эти твои тристанцы", - удивлялся гораздо  меньше.  Но
бунт  молодежи,   которая   почти   повсюду   протестовала   против   нашего
обожествленного изобилия или проповедовала вслед  за  хиппи  возвращение  на
лоно природы, вновь заставила его подумать  о  вас.  Если  вы  представляете
собой девятнадцатый век, заблудившийся в двадцатом  веке,  то  выходит,  что
дедушка сказал "нет" раньше внука.
     - Хе-хе, - усмехнулся Поль. - Мне двадцать шесть лет. Разве я могу быть
сразу и дедом, и внуком?
     На его физиономию с прищуренными глазами и широкой улыбкой было приятно
смотреть.
     - Честное слово, - возразил Хью, - это бы объяснило все последствия.
     - Пес с бараном ходят на луг, хотя один другому не друг!
     - Прелестная поговорка, я ее запишу! -  подхватил  Хью,  без  стеснения
строча в маленьком блокноте, мгновенно  извлеченном  из  кармана.  -  Короче
говоря, два или три раза вставал вопрос о репортаже, в котором  сравнивались
бы  разные  группы  людей,  не  приемлющих   прогресс.   А   потом   рутина,
забывчивость, текущие события... В конце концов, он так  и  не  был  сделан.
Прошли месяцы, пока мне случайно  не  попался  на  глаза  доклад  последнего
социолога, некоего Кларка, который описывал стремительное вторжение  техники
на остров. Потрясающе, не правда ли? Я уж не знал, что и думать.
     - Техника одинакова в Лондоне и Москве, - ответил Поль. - Но вам, как и
мне, известно, что всюду ее используют по-разному.
     - И теперь тристанцы отрицают то, каким образом мы используем технику в
Англии. Вот почему я и еду взглянуть, как вы там с ней обращаетесь.
     - Я бы очень огорчился, если  бы  наши  не  оправдали  мои  надежды,  -
пробормотал Поль.
     Прямо перед ним за стеклом иллюминатора парила на легком ветру чайка. К
чему притворяться серьезным,  искать  какие-то  причины?  Ведь  в  громадных
странах севера труду, чувствам, радости жизни тоже не хватает размаха, как и
птицам, которые суть уменьшенные копии тристанских птиц. Однажды с  островка
Неприступный, взобравшись на скалу - сорвешься оттуда, костей не соберешь, -
Поль сумел притащить домой для кольцевания сони;  {Так  на  Тристан-да-Кунье
называют альбатросов.} громадный, орущий альбатрос, распластанный по полу  и
стучавший по  нему  клювом,  кончиками  крыльев  задевал  стены  комнаты,  а
смертельно   усталого,   исцарапанного   Поля   прямо-таки   распирало    от
удовольствия.  Это  было  лишь  одно  из  ярких,  продутых   свежим   ветром
воспоминаний, которые сухой анализ журналистов никогда  не  считал  решающим
аргументом среди других веских причин бегства тристанцев в Антарктику.  Этот
альбатрос, живущий тридцать лет, к тому же взлетел еще на пик  Мэри,  сделав
всего десять взмахов крыльями. Восхитительная механика! В конце  концов  она
близка механике трактора, хотя последний сделан для  того,  чтобы  побеждать
землю, а альбатрос создан одолевать ветер. Но Хью продолжал:
     - Значит, я вместе с вами заберу в Кейптауне, смею сказать,  почту  для
Тристана. Я должен также вас поблагодарить. Меня долго останавливали расходы
и трудности согласовать  приезд  на  Тристан  и  отъезд  с  него.  Запрещено
пользоваться военными кораблями, иногда заходящими к вам.  Невозможно  сесть
на траулер для ловли лангуст. Исключаются также и китобойные суда: если даже
они согласны взять на  борт  и  проходят  близко,  им  нет  никакого  резона
возвращаться. Единственное решение - изменить курс одного из  лайнеров,  что
курсируют между Африкой и Латинской Америкой, - повергло патрона в уныние. И
речи не могло быть, чтобы выкладывать две тысячи фунтов  за  этот  крюк!  Но
поскольку этот крюк делается ради вашей группы, а ближайший  корабль  должен
забрать половину персонала, срок пребывания которого на острове истек,  я  и
решил воспользоваться случаем.
     - И правильно сделали, - одобрил Поль. - Следующего случая вам пришлось
бы ждать больше года.
     Он поднялся, но Хью удержал его за рукав.
     - Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Я знаю, что островитяне  не
слишком-то любят откровенность с чужаками. Похоже, это их смущает...
     - Верно. Они боятся показаться наивными.  В  сущности,  они  не  знают,
предполагает ли их образ жизни какой-то особый талант  или  обнаруживает  их
слабость. Но задавайте ваш вопрос.
     Хью, внезапно замешкавшись, старается не смотреть Полю в  глаза.  Он  с
паузами, отчеканивая фразы, продолжает:
     - Бегство ваших стариков вызвало сенсацию. Но более странным  я  нахожу
поведение молодых людей вроде вас, что годами жили среди англичан,  добились
определенного положения и все-таки возвращаются на  остров...  У  меня  есть
сын, который, как и многие другие,  протестует  против  этого  общества,  но
живет в нем, пользуясь его благами. Бежав  безо  всякого  шума,  вы  гораздо
решительнее осудили это общество.
     - Я сделал свой выбор, - ответил Поль.
     Он наморщил лоб, выдавая затруднение человека, более уверенного в своих
поступках, чем в словах.
     - Мне повезло, - тем не менее прибавил он, - что я мог это сделать. А у
вашего сына нет выбора. Говоря начистоту, бывают моменты, когда  я  чувствую
себя немного трусом. Все, что требуется от нас на Тристане, - это физическая
храбрость.  Нам  не  нужно  сдвигать  горы  эгоизма,  честолюбия,  власти...
Простите меня: ваша жизнь не заполняет сердца, она наполняет помойные ведра.
     Хью смотрел, как он уходит немного скованной, слегка танцующей походкой
- вылитый племянник своего дяди. Но может  быть,  Поль,  не  сознавая  того,
возвращается в единственное место, где, не имея слишком  много  конкурентов,
будет числиться среди лучших?
 
                                   * * * 
 
     Двери зала Совета, расположенного  в  еще  пахнущем  сырой  штукатуркой
домике, где размещаются конторы, помещения администрации и  почта,  закрыты.
Заканчивается заседание.
     В глубине зала, под геральдической эмблемой, между портретами  королевы
и герцога Эдинбургского, в излишне  высоком,  украшенном  резьбой  и  обитом
кожей кресле, прямо от которого по  натертому  до  зеркального  блеска  полу
тянется к парадному входу красная ковровая дорожка, восседает администратор.
За стоящим в центре зала полированным, на пяти изогнутых ножках  столом,  на
котором  лежит  Библия,  сидит  секретарша  и  стенографирует.   У   обшитых
полированными панелями стен на бог  весть  знает  из  какого  императорского
мебелехранилища попавших сюда  стульях  с  высокими,  увенчанными  колоннами
спинками расположились  члены  Совета:  мужчины  с  неизменным  пробором,  в
пиджаках и при галстуках, в начищенных ботинках фирмы "Ришелье";  женщины  в
жакетках и коротких юбках; все они вертят в руках бумаги, не отрывая глаз от
итоговых цифр года, которые и объясняют царящий на их лицах оптимизм. Совсем
облысевший  Уолтер  сидит  на  краю,  рядом  с  Симоном,  своим   всегдашним
поседевшим другом; исчерпав  повестку  дня,  администратор  оборачивается  к
нему, чтобы произнести свою пышную речь:
     - А теперь, друзья, в момент, когда я тоже вас покидаю, мне хотелось бы
воздать должное тому, кто много лет  был  вдохновителем,  покровителем  этой
общины и кто, окруженный  общей  признательностью,  живя  среди  вас,  будет
пользоваться вполне заслуженным отдыхом...
     Все члены Совета встают, только Уолтер сидит, и  листки  дрожат  в  его
морщинистых руках. Пирс Николл, который смотрит прямо  перед  собой,  как  и
подобает сидящему на председательском месте представителю  королевы,  слегка
поворачивает голову; подмигнув, он бросает взгляд на Джосса Твена,  зажатого
между Сесилом Гроуером и Ральфом  Глэдом,  молодыми  членами  избранного  на
последнем заседании Совета холма,  который  скоро  перестанет  существовать.
Ожидавший этого знака  Джосс  делает  шаг  вперед,  откашливается,  прочищая
голос, и начинает более громко:
     - Ты, Уолтер, с гордостью можешь уходить на покой. Вот нас опять так же
много, как и в 1960 году. Только средств у нас втрое больше. Правда,  ты  не
стоял у руля ни в штиль, ни на прогулке. Но ты всех нас снова привел сюда, и
- слава тебе! И если все, как и должно быть, с тех пор меняется, то  лишь  в
манере использовать ветер. Потому что ветер дует тот  же  самый.  Что  может
быть более тристанским, Уолтер, чем принцип "все - всем", чем забота о долге
каждого? Что более соответствует нашему старому духу, нежели  наша  реформа,
ставящая на первое место общину, дающая каждому право голоса в  восемнадцать
лет и право участия в управлении в двадцать один год, образующая уникальную,
доступную мужчинам и женщинам коллегию. Мы становимся самой свободной в мире
домократией...
     Последняя фраза прозвучала совсем неожиданно.
     - Я немножко увлекся, - продолжал Джосс,  заметив  улыбки.  -  Извините
меня. Но мы и самая маленькая демократия. Привычка бороться с  волнами,  как
мы говорим о тех, кто преувеличивает, показывает вам, что я из здешних мест.
Приспустим паруса. В больших странах парламенты постановляют,  что  такой-то
гражданин  заслужил  признательность  родины.  Давайте   скажем:   "Спасибо,
Уолтер!" Я предлагаю, чтобы эти слова были  выжжены  щипцами  для  клеймения
скота на куске подобранного детьми на пляже плавуна, который  будет  прибит,
Уолтер, к стене твоего дома.
     - Голосуем? - предложил Симон. Поднялось десять рук.
     - Единогласно! - резюмировал администратор.
     Он сходит с эстрады и быстро пожимает Уолтеру руку. Лучше не затягивать
рукопожатие. У этих  людей,  обладающих  твердыми,  как  канаты,  бицепсами,
сохранивших в чистоте способность быть  растроганными,  даже  если  сценарий
событий известен им заранее, могут угрожающе появиться слезы на глазах.
     - Пошли к старику выпить по стаканчику! - кричит  Уолтер,  который  все
прекрасно понял,  и,  отказавшись  от  прощальной  речи,  подхватывает  свою
трость. - Я обмываю не свой уход, а возвращение Поля. Он завтра приезжает.
     - Вместе с журналистом, который  хочет  посмотреть,  кем  мы  стали,  -
добавляет Симон. - Вы перед ним не очень-то хвастайтесь. А то в Лондоне  они
будут чувствовать себя не в своей тарелке, если узнают о налоге...
     - И вы еще плачетесь! - заметил Николл. - Если  налог  делает  человека
цивилизованным, то вы, платящие  по  тридцать  шиллингов  на  брата,  должны
вызывать зависть.
     Тем временем зал пустеет.  Уолтер,  который  столько  лет  заседал  под
открытым небом на дамбе, выходит, даже не бросив последнего взгляда  на  эту
комнату, - без сомнения, единственную, служившую сразу всем:  и  салоном,  и
классом,  и  гражданским  судом,  и  палатой  депутатов.  Теперь  они,   эти
по-воскресному одетые избранники, спорят, говоря  на  местном  диалекте,  на
улице, направляясь к дому Беретти. Через пять минут они поднимут свои  чашки
над покрытым клеенкой столом в  общем  зале  с  потолком  из  выкрашенных  в
голубой цвет балок, с гладкими стенами, где над этажеркой с каминными часами
можно видеть доску из наружной корабельной обшивки, на которой стоит надпись
"Мэйбл  Кларк",  последнее  напоминание  -  и  здесь  тоже!   -   о   давнем
кораблекрушении, что дало возможность возвести  эту  хижину,  где  последний
лидер общины через несколько месяцев станет, сидя в глубоком кресле,  чем-то
вроде музейного экспоната.
 
                                   * * * 
 
     С момента прибытия Хью, подобно Полю  и  другим  репатриантам,  хотя  и
знающим обо всем из писем родственников, не переставал  удивляться.  Забрать
их с лайнера пришел не баркас, а отличный  катер,  управляемый  человеком  в
униформе, которая при ближайшем рассмотрении оказалась  мундиром  констебля.
На носу сидели Джосс и его шурин Нед в сдвинутой набок морской фуражке.
     - У вас теперь есть полиция и быстроходный  катер!  -  воскликнул  Хью,
едва спрыгнув в него.
     - Да, есть один полисмен! -  уточнил  Нед.  -  Мы  даже  заставили  его
поучиться в Хэндон-колледже - этом питомнике всех шпиков. Правда, на  берегу
у него работы немного: здесь нет автомобилей,  воров,  тюрьмы.  Но  лангусты
начинают вводить в соблазн французских или португальских грабителей, которые
покинули бразильские воды, чтобы браконьерствовать здесь. Поэтому  появились
сержант и катер, который служит также для приема гостей. Добро пожаловать на
Тристан, мистер Фокс.
     Поль уже склонился над мотором, расспрашивая о его мощности и скорости.
Сидя между двух малышей, Ти пыталась разгладить складки  своей  мини-юбки...
Другая супружеская пара уселась подальше на носу, держа плачущего  карапуза,
который, словно змея, извивался в комбинезоне  с  застежками-"молниями".  На
легкой зыби моря, откуда поднимался конус вулкана, свободного от  привычного
кольца облаков, рулевой описал резкий полукруг, а затем, оставляя  за  собой
треугольник пенистых волн, направил катер прямо к буям - красным  по  левому
борту, черным - по правому, - с каждого из которых не спеша взлетели крачки.
     Все было слишком легко, слишком не похоже на суровые легенды об острове
Отчаяния, где жили явно  сытые,  ни  в  чем  не  нуждающиеся  люди,  которые
говорили на почти чистом английском  и  без  усилий  перешли  от  господства
тюленьего жира к продукции "Стандард ойл". Поверх  приклеенной  к  его  боку
пустулы - незначительного свидетеля его  последнего  взрыва  -  сам  вулкан,
повсюду, кроме макушки, зазеленевший, был залит солнцем с северной  стороны,
где  на  склонах  резвились  бараны  и  коровы,  издали  выглядевшие  совсем
крошечными.
     - Вы всему этому не доверяйте! - заметил Джосс.  -  Погоду  мы  еще  не
можем заказывать, и я вам гарантирую, что послезавтра будет шквал.
     Хью  едва   слышал   его.   Потрясенный,   почти   позабыв   о   старом
чудовище-вулкане, одинокой громадой высившемся посреди голубой пус1ыни  моря
и неба, он отмечал сотни подробностей. Пилоны. Мол. Сетчатые волноломы.  Два
подъемных крана, один из которых -  движущийся.  Ряды  металлических  бочек.
Батареи ящиков. Цепочка лодок, опоясывающих какую-то пузатую шаланду.
     - Это колесное грузовое судно, - пояснил Нед. - Иногда  нам  доставляли
неприятность винты катера. А этой штуке  на  водоросли  плевать.  Она  может
подходить совсем близко к берегу и разгружаться в любых точках побережья.
     При подходе к молу небольшие волны, взмыв кашу из тщательно вырубленных
водорослей, все-таки подняли катер, который перерезал их форштевнем,  прежде
чем с выключенным мотором пошел своим ходом. На причале  их  ожидала  группа
людей, в том числе размахивающий тростью Уолтер. Чуть  поодаль,  у  подножья
поднимающейся на  плато  и  выложенной  щебенкой  тропы,  стоял  "лендровер"
администратора. Нед вместо кранцев выбрасывал вдоль  корпуса  катера  старые
автопокрышки, пока вращающийся в  обратную  сторону  винт  вспенивал  водную
гладь дока. Взглянув в последний раз на море, Хью заметил,  что  большинство
стоящих вокруг баркасов были из синтетического волокна.
 
                                   * * * 
 
     Техника повсюду.  Хью,  почувствовав  себя  одураченным,  даже  начинал
сожалеть о первозданной дикости, неизменно с умыслом включаемой в  стоимость
билетов для господ-туристов и, по его мнению, испорченной избытком листового
железа  и  бетона.  Хотя  эта  жестокая   первозданность,   по-прежнему   не
позволяющая проникнуть в глубь  острова,  где  не  было  проходимых  троп  и
водилось множество одичавшей скотины, которая с удовольствием  подденет  вас
на рога, находилась в двух милях от деревни, Хью  мог  не  обращать  на  нее
внимания. Играя на гордости островитян - показать все, на что  наконец  стал
способен Тристан, - и явно довольный тем,  что  благодаря  прессе  в  нужном
месте будет известно и о его участии в этом деле, ординарец завладел Хью  и,
водя журналиста ради осведомленности от одного  "начальника"  к  другому,  с
невозмутимой британской скромностью заставил осмотреть все.
 
                                   * * * 
 
     Прием в доме  общины,  к  которому  пристроили  несколько  комнат.  Как
водится, Хью пришел сюда в окружении целого эскорта.
     - Обратите внимание, мистер Фокс, на лампы дневного  света,  -  говорит
Роберт, рядом с которым стоит его ученик и внучатый племянник Аллен.
     Все осматривают холл, залы для собраний, выкрашенные  эмалевой  краской
коридоры, буфет.
     - Самым большим спросом пользуются безалкогольные напитки,  -  сообщает
врач.
     Все переходят в кинозал.
     - У нас два шестнадцатимиллиметровых проектора,  -  уточняет  Аллен.  -
Один сеанс в неделю; билет стоит шиллинг для взрослых  и  шесть  пенсов  для
детей младше  пятнадцати  лет.  Мы  стараемся  обходиться  без  вестернов  и
детективов, хотя эти фильмы, к сожалению, стоят дешевле всех остальных.
     - Нужно честно признаться, -  подхватывает  Симон,  -  что  если  нашей
публике не нравится смотреть на индейцев, мрущих как мухи, то она отнюдь  не
презирает "решительных мужчин".
     Переходят в дансинг, где по стенам уже не  стоят  стулья  для  матушек,
которые заменяли собой обшивку. За неимением оркестра нет и сцены.  Но  есть
большой электропроигрыватель с набитой пластинками дискотекой.
     - Старые игры исчезают, - поясняет Джосс.  -  Прошлый  год  "подушечку"
бросали всего один раз. Просто так, ради экзотики.
     В молодежном клубе,  руководимом  самими  подростками,  Джоссу  уже  не
полагается  оказывать  гостям   честь.   Их   принимает   Нейл,   окруженный
длинноволосыми ребятами. На бильярде сломанный кий, на стойке  -  бутылки  с
кока-колой. Хью протягивает руку к ящикам, где в беспорядке стоят диски, что
прокручиваются на другом проигрывателе. Среди них можно  найти  что  угодно:
старые "филипсы" или новые  "биг  рекордc".  Классики  почти  нет.  Какая-то
мешанина из джаза - от Армстронга до Пауэлла и Колтрейна, - случайные,  хотя
и не без вкуса подаренные пластинки. Более  свежие  конверты  -  это  записи
поп-музыки и лондонских шлягеров.
     - Что тебе нравится из этого?
     - Группа "Манкиз", - не задумываясь отвечает Нейл.
 
                                   * * * 
 
     Теперь  вся  компания  не  спеша  направляется  к  консервному  заводу.
Заметьте,  мистер  Фокс,  что  улица,  хотя  на  ней  совсем  нет  деревьев,
"обсажена" фонарями и асфальтирована, как  и  продолжающая  ее  в  травяной,
усеянной валунами пустыне  дорога,  которая  идет  через  потоки  вплоть  до
картофельных полей. Агроном, идущий слева, уверяет, что  картофель  уродился
очень хороший, едва избавились от червей.
     - И крыс, - прибавляет Бэтист Твен.
     - Все-таки еще не до конца,  -  честно  поправляет  его  сын,  которого
специалист по борьбе с мышеобразными, кажется, целых три месяца обучал самым
эффективным методам уничтожения крыс.
     Пока все следуют к заводу, приближаясь к радиостанции, радист  сообщает
о том, что каждый тристанец сегодня имеет  приемник.  Он  хвастает,  что  на
90-метровых волнах ретранслирует две тысячи часов программ  Би-би-си,  радио
Кейптауна или "Голоса Америки", не считая еженедельно трех ночей собственных
передач, вести которые  поручается  добровольцам  всех  возрастов,  сумевших
обновить старинную традицию вечерних бесед у очага в форме свободных,  очень
внимательно выслушиваемых дискуссий.
     - Не имеющих, кстати, отношения к политике! - вставляет  администратор.
- Ведь на Тристане не существует партий.
     - Зато попадаются проворные и медлительные люди, - возражает  Джосс.  -
Да и что такое политика, если не выбор - за или против развития?
     - По-моему, мы отличаемся от других людей тем, что вот уже полтора века
согласие в силу  необходимости  стало  для  нас  естественнее  оппозиции,  -
замечает Симон.
     Вот и завод. Появляется его директор Майк Трэнч,  который  снова  занял
свой пост, раздав халаты женщинам  и  девушкам,  занятым  укладкой  в  банки
вынутых из своей скорлупы лангуст. В  цеху  работает  десятка  три  человек,
которые хватают, разрезают, вышелушивают тела лангуст, швыряя в корзины  для
отбросов эти вспоротые панцири,  что  на  двадцатиметровой  глубине  уже  не
смогут защищать этих странных подводных "рыцарей", ходящих на восьми лапах.
     - Каждый ловит сам, в одиночку или в бригаде, когда хочет и как  хочет.
Он свободен, если в один прекрасный  день  пожелает  заняться  своим  полем,
своим стадом, пойти на охоту или вообще ничего не делать. Ему будут  платить
за улов. А работающим  здесь  -  полную  смену  или  полдня  -  женщинам  мы
стараемся платить по очень гибким ставкам.
     Хью радостно кивает: хорошо, прекрасно. Браво этому  маленькому  успеху
затерянного в океане острова, который наконец-то пользуется своим счастьем -
омывающими его водами, благоприятными для  лангуст!  Однако  в  чем  причина
упорного стремления добиться этого успеха именно здесь, а не  где-либо?  Чем
же все-таки объяснить прогресс в развитии острова?  Вот  что  Хью  хотел  бы
узнать от тристанцев...
 
                                   * * * 
 
     Но никто  не  спешит  ему  ответить,  еще  не  пришло  время.  Глубокое
знакомство с жизнью убеждает сильнее. Все направляются к  строящейся  школе,
что  должна  заменить  старую;  в  новом  здании  будут  учебные   кабинеты,
внутренний двор, четыре класса, спортивный зал,  цех  технического  обучения
для мальчиков, комната домоводства для девочек.
     - Это сельское обучение, приспособленное к  нашим  нуждам,  -  поясняет
Симон. - Одаренных учеников мы на свой счет отправляем в Кейптаун.
     Гостя, правда, избавят от осмотра  будущей  больницы,  место  постройки
которой едва намечено. Но он увидит магазин -  единственное  место  покупок.
Библиотеку в три тысячи томов. Водохранилище объемом в семь тысяч  галлонов,
что снабжает принадлежащей муниципалитету холодной и горячей водой краны и -
все чаще -  ванны.  Он  увидит  батарею  цистерн  с  бензином  и  керосином.
Металлические ангары, где  рядами  стоят  три  трактора,  два  "джипа",  два
грузовика, два бульдозера, экскаватор, насос, бетономешалка  и  целый  набор
сельскохозяйственных  машин,   находящихся,   как   и   все   остальное,   в
собственности  общины.  И  когда  после   осмотра   измученный   Хью   будет
присутствовать на завтраке, данном в его честь  в  резиденции,  то  со  всех
сторон он услышит вместо добрых, способных растрогать его читателей историй,
похвалы тридцати двум  островитянам,  что  используются  администрацией  как
санитары,   служащие,   плотники,   учителя,    водопроводчики,    радостные
высказывания о скором назначении казначея, о телефонной  связи  между  всеми
островными службами, о предусмотренной - прямой! - радиосвязи с материком  и
о высшей мечте - проекте окружной дороги, которая  сократит  до  двух  часов
езды на машине дни, необходимые даже  крепкому  ходоку,  чтобы  обойти  весь
остров.
 
                                   * * * 
 
     Осмотр острова длился два дня. К счастью, на  третий  день,  выходя  из
комнаты, которую он занимал по причине отсутствия отеля  в  административном
центре, Хью услышал, что к нему обращаются.
     - Теперь, мистер Фокс, я позволяю вам осматривать остров на свой  страх
и риск. Вы, должно быть, совсем разочарованы.  Все,  что  мы  вам  показали,
можно встретить повсюду, и необычность этого  состоит  лишь  в  самом  факте
нахождения на этой скале.  Но  зайдите  в  дома:  вы  убедитесь,  что  жизнь
островитян почти не изменилась.
     Освободившись, Хью помчался к Неду Глэду. Вспомнив о плюшевом  пингвине
своего детства, он непременно хотел, чтобы его провели к  ближайшей  колонии
пингвинов.
     - Ну вот, - заметил с лукавым видом Нед, - все приезжие этого  требуют.
Наш преподобный отец, едва сойдя на берег, хотел  показать  колонию  жене  и
дочерям. Я даже сказал ему: "Если  малышки  вам  мешают  и  если  вы  хотите
вернуться вдовцом, попытайте счастья!" В вашем возрасте, правда, попробовать
можно. Сейчас позову Ральфа.
     Он три раза свистнул, и его сын, который, к счастью,  не  был  в  море,
минуты через две появился вместе со своей молодой женой Эми.
     - Извините за "положение",  -  сказал  Нед,  -  в  какое  поставил  мою
невестку Ральф. Благодаря Рут, у которой уже трое,  и  Биллу,  который  тоже
положил начало, я к празднику масок пять раз буду дедом.  Ральф,  ты  можешь
провести мистера Фокса к колонии Формост?
     - Я-то могу, - неуверенно ответил Ральф. - Погода пока хорошая.  У  вас
есть сапоги?
     Уинни быстро принесла сапоги Джосса, ушедшего в море выбирать  сеть,  а
Хью, восхищенный,  напуганный  и  уже  обливающийся  потом,  через  каких-то
полчаса оказался в таких скверных местах, что  и  представить  себе  трудно.
"Безобразная дорога",  как  называл  ее  Ральф,  не  была  "тяжелым  путем",
который, кстати, усложнял обход, возникший из-за нового  кратера:  это  была
жалкая  козья  тропа,  которая  огибала  остров  то  по   головокружительным
скалистым выступам, то по липким и заляпанным птичьим пометом острым  камням
узкой полоски побережья, исхлестанной солеными брызгами.
     - За зрелище надо платить! - крикнул Ральф, когда Хью первый раз упал.
     Три потока, бегущих в голой, выветренной скале, они перешли,  прыгая  с
камня на  камень,  под  мокрыми  скалистыми  выступами,  с  которых  свисали
какие-то  длинные  слизистые  отростки.  Потом  пришлось,  сойдя  с   тропы,
продираться сквозь туесок,  заросли  жестких,  колючих  трав,  что  доходили
человеку до глаз, а местами скрывали его  с  головой  среди  гигантских  рощ
наполовину  засохших,  наполовину  цветущих  папоротников.  Эта  агрессивная
растительность, усеявшая ландшафт своими копьями, заполняла  весь  склон;  и
изредка, после того как он проскальзывал на четвереньках в дырах -  туннелях
высотой по колено, - Хью привставал  на  цыпочки,  чтобы  разглядеть  океан,
близость которого выдавали шум и  сильный  запах  свежего  птичьего  помета.
Наконец они выбрались на голую площадку лавы, настоящий  бельведер,  который
нависал прямо над пляжем  и  тем  самым  защищал  от  непрошеного  вторжения
колонию пингвинов, расположившихся на валу из гальки, укрывающем их от волн.
     - В это время, - пояснил Ральф, - здесь  лишь  одни  старики  и  птенцы
этого года. Все остальные - в море.
     Хью уже не мог пальцем пошевелить, но зрелище  с  лихвой  вознаграждало
усталость. Хотя и не  в  полном  составе,  колония,  оживляемая  драками  за
уважение к старшинству и место,  по  причине  которых  в  воздухе  постоянно
порхали  перья,  все-таки  состояла  из  полутысячи  пингвинов:   жирных   и
медлительных, чопорно выступающих "взрослых"; вылупившихся в  конце  сезона,
уже линяющих птенцов, каждый из которых пялил красные глазки и тряс золотыми
хохолками, из-за коих этот вид удостоился звания "королевского". Птицы, одна
за другой, беспрерывно возвращались к берегу, словно  пунктиром  прочерчивая
волны,  которые  выталкивали  на  плоские  скалы  новых,  объевшихся   рыбой
пингвинов, что сперва  скользили  на  животе,  а  потом,  трепеща  хвостами,
вставали на лапы. С резкими криками над колонией  кружились  всевозможные  -
серые и белые - птицы: крупные, парящие в воздухе  и  быстро  ныряющие,  эти
паразиты  преследовали  пингвинов,  чтобы  украсть   у   них   рыбу,   хищно
подстерегали больных, раненых, отбившихся от своих птенцов. В  небе,  словно
взбиваемом крыльями, мгновениями пробегал какой-то  внезапный  порыв,  когда
птицы камнем падали на воду, а затем взмывали кверху и,  паря,  кружились  в
вышине; или их охватывал какой-то общий каприз, тогда воздух сразу пустел, а
птицы в трепетной спешке прятались в расщелинах  или  на  выступах  отвесных
скал, что были усеяны недоступными гнездами.  Ощущение,  что  он  оскверняет
своего рода храм, посвященный птицами безлюдью,  приводило  в  восторг  Хью,
которому было почти больно слышать приглушенное тарахтенье мотора и  видеть,
как две-три лодки спешат против течения, идущего  к  островку  Соловьиный  -
темной массе на горизонте, - откуда надвигалась армада бурых облаков.
     - Надо спешить, - сказал Ральф. - Шторм приближается.
 
                                   * * * 
 
     Вернувшемуся совсем разбитым Хью - на пик Мэри навинчивалась  свинцовая
пробка облаков, и начинали падать  первые  капли  грозового  дождя,  который
вскоре буря швыряла в стены с чудовищной силой, - выпала редкая  удача  -  в
разгар антарктического лета весь четверг и всю пятницу наблюдать, как сурово
перемещались облака, земля, море, как юная техника, подобно древнему  опыту,
была столь же унижена  и  вынуждена  бездельничать.  Глубинный  гул  прибоя,
ощущаемый  ежесекундно  так  же  постоянно,  словно   для   горожанина   шум
автомобилей, превратился в непрерывный грохот, вынуждающий  кричать  даже  в
доме, а берег, куда на острове обязательно выходит какое-нибудь  окно,  стал
зеленоватым выступом, о который разбивались белые  глыбы  волн.  Метеосводка
сообщала о двенадцатибалльном шторме. Радист, нахмурив брови, вглядывался  в
свои решетчатые мачты. С крыши овчарни  сорвало  плохо  прибитые  асбестовые
плиты, отлетевшие метров на сто, тогда  как  в  домах,  крытых  соломой,  на
чердаках расставляли тазы и миски, чтобы не текло с потолков.  Погрустневшие
работники, что готовились к  отъезду  с  острова,  задавались  вопросом,  не
отменит ли эта чертова погода прибытие парохода, ожидавшееся через неделю.
     - Карта больше не идет! - повторял санитар, проигрывая очередной вист.
     В субботу ураган соизволил ослабнуть до обычной  бури,  и  вечером  Хью
протирал себе глаза, видя, что перед резиденцией остановился  "фольксваген",
по всем правилам снабженный номером СА 75-868, откуда пулей выскочили  Джосс
и Ульрик, закутанные в длинные дождевики.
     - Нашим друзьям делать  почти  нечего,  и  они  очень  хотели  бы  этим
воспользоваться, чтобы поговорить с вами, - сказал Ульрик.
     - Да не коситесь вы на эту колымагу! - подхватил  Джосс.  -  Ехать  нам
совсем  недалеко.  Но  при  такой  погоде  она  полезна,   чтобы   перевезти
больного... или боящегося дождя журналиста.
 
                                   * * * 
 
     Хью очутился в бунгало, построенном из готовых, еще не  оштукатуренных,
снабженных  внутри  водонепроницаемыми  панелями  блоков,  на  фоне  которых
выделялась сто раз  виденная  обстановка:  рекламные  плакаты,  гарнитур  из
восьми предметов и стулья, по случаю прихода гостей притащенные от  соседей.
Сестра Ульрика  Джэсмин  Раган,  два  года  назад  вышедшая  замуж  за  Эдди
Лазаретто, радушно рассаживала на них приглашенных и разливала чай с молоком
в чашки из японского фарфора,  которые  продавались  в  местном  магазине  и
стояли без блюдец на неизменной  клеенке  в  крупную  клетку.  Хозяева,  Хью
вместе с сопровождающими, старики Нед, Бэтист и Симон, молодые  люди  Ральф,
Поль, Мэтью, Билл, Рут, Бланш - народу вполне хватало, и  кое-кому  пришлось
стоять. Каждый был обстоятельно представлен по имени, фамилии и  всем  своим
"должностям". Этот  хитрюга  Поль,  черт  его  побери,  вернулся  на  остров
техническим инструктором. Мэтью не зря  работал  монтажником  близ  Кэлшота.
Совсем неожиданным оказалось назначение  Билла,  как  и  Артура,  помощником
здешнего радиста. Во всем этом было, конечно,  много  дилетантства,  правда,
исполненного энтузиазма и желания изменить традиционный образ  островитянина
- мастера на все руки, который  может  рассчитывать  лишь  на  себя  одного.
Угощались бутербродами с американской консервированной ветчиной. Из вежливых
предварительных разговоров Хью  узнал,  что  в  "деле  с  ветчиной"  замешан
искусственный спутник, который в прошлом году наблюдали с Тристана. В уплату
за это просыпалась манна небесная консервов. А в воздухе или, точнее,  почти
над самой землей витала надежда, что  когда-нибудь  другой  спутник  -  либо
русский, либо американский, но обязательно носитель изображений  -  принесет
на Тристан немыслимое пока телевидение!
     - Ну что, - предложил Джосс, - начнем!
     - Давай, - ответил Симон, - потом я тебя сменю.
     - Мистер Фокс, - сразу же начал Джосс, - могу  я  попросить  вас  сесть
между моим дядей и мной. Да, вот сюда, под торшер. Остальные сядут  кружком.
Мы хотим изложить вам нашу "систему". Правда,  это  не  означает,  будто  мы
принимаем себя слишком всерьез...
     Он пытался улыбаться. Его распирало желание выглядеть  серьезным,  хотя
он, наоборот, боялся это обнаружить.
     - Вы хорошо сделали, что посмотрели колонию  пингвинов.  Вам  известно,
что мы всегда жили как бы по "пингвиньему праву". Легенда гласит, что гнездо
пингвина - это его переходящая по наследству собственность до тех пор,  пока
он его занимает. Для нас дом, поле суть те же гнезда, и  это  легко  понять:
ведь коттедж строится с помощью всех,  услуга  за  услугу,  а  клочок  земли
больного или старика обрабатываем мы. Если у  нас  есть  собственные  орудия
труда, свои стада, свой баркас, то они принадлежат всей  семье  или  общине,
как пай компаньонов.
     - Если я правильно понимаю, - перебил Хью, -  вы  хотите  сказать,  что
ваши обычаи уже действовали в том смысле, что вы называете "системой"?
     - Верно, - ответил Симон. - Честно говоря, она не записана ни  в  каком
документе. Но все обстоит так, словно остров является кооперативом,  который
использует девяносто пять процентов территории, соседние острова, прибрежные
воды и все то, что на суше или на море находится в общественном пользовании.
Кооператив самоуправляющийся, скажете вы, потому что Совет  действительно  и
муниципальное собрание, и парламент, и профсоюз, и комитет по управлению.
     - Случай, в самом деле совершенно особенный, чтобы служить примером!  -
вставил Хью.
     - Кто же говорит о примере? - возразил Симон. - Мы не сомневаемся,  что
можно добиться большего. По-моему, мы проявили лишь немного здравого смысла,
стремясь примирить два требования: первое,  очень  старое,  запрещавшее  нам
принимать ваш образ жизни, второе, совсем новое, вынуждающее нас  преодолеть
нашу отсталость. В сущности,  простой  и  почти  решенный  вопрос  оснащения
острова техникой только обострил проблему душевного равновесия,  которое  мы
настойчиво стремимся сохранить.
     - Постойте! - заговорил Хью.  -  Если  бы  Англия  не  проявила  добрых
чувств, если бы лангусты не продавались на твердую валюту,  если  бы  вы  не
занимали такое удобное географическое  положение,  позволяющее  использовать
ваши метео- или радиостанции, если бы продажа филателистам марок и конвертов
специального гашения не приносила доход, дающий святому Альбиону возможность
содержать на Тристане свой персонал, неужели,  по-вашему,  вы  бы  еще  жили
здесь?
     - Ну и что? - спросил Симон. -  Даже  те,  кто  всегда  хотят  остаться
чистыми, не без пятен.
     -  Не  упрекайте  нас  в  тех  маленьких  преимуществах,  что  смягчают
трудности нашей изолированности! - проворчал из своего угла Нед.
     - Я журналист, - сказал Хью. - Я ни в чем вас не упрекаю, а констатирую
факты. Сегодня мощь кавалерии святого Георгия выражается в лошадиных  силах,
и я отлично представляю, как она галопом мчится сюда с дьяволом  за  спиной,
который скажет вам: а теперь, дети мои, потребляйте!
     - Я этому дьяволу дам ногой под зад! - решительно заявил Бэтист.
     - Согласен, что избыток - от лукавого, - сказал Симон. - Но разве вы не
видите, что мы живем, придерживаясь именно культа необходимого?
     - Пока живете! - отпарировал Хью, очень довольный тем,  что  раззадорил
собеседников. - Но  что  будет  завтра?  Разве  вчерашний  избыток  не  есть
сегодняшнее необходимое?
     - Вовсе нет!  -  вмешался  в  разговор  Джосс.  -  Когда  электрическая
лампочка  сменяет  керосиновую,  а  трактор  -  вола,  речь  идет  о   новом
необходимом, которое превосходит прежнее,  отжившее  свое.  Однако  норковые
манто, бриллианты, икра навсегда останутся излишними.
     - И к тому же бывают временные излишества, - сказал Симон. - Я  имею  в
виду то необходимое, которое пока имеют не все. Если бы кто-нибудь один стал
пользоваться этим, то это означало бы привилегии и несправедливость.
     - Вы поднимаете здесь красный флаг! - воскликнул Хью.
     - Здесь, - мягко возразил Симон, - поднят  флаг,  запрещающий  в  жизни
несправедливость.
     - Наше  единственное  преимущество  перед  вами,  -  пояснил  Джосс,  -
сводится к тому, что мы здесь, все вместе, очень долго подыхали с голоду,  к
тому, что тристанец, если он осмелится наслаждаться своим  избытком,  должен
будет прятаться.
     - Короче, - продолжал Симон, - вернемся к "системе". Свои  лангусты  мы
продаем связанной с нами контрактом фирме, которая получает прибыли. Но  мы,
не получающие прибыли, по оптовым  ценам  покупаем  и  перепродаем  в  нашем
магазине продукты, одежду, разные товары, которые  мы  большинством  голосов
решили приобрести. Кажется, это глупо! Однако действует подобно фильтру.
     - А свобода? - спросил Хью. - Если мне захочется купить себе что-нибудь
этакое...
     -  Покупайте,  -  ответил  Бэтист.  -  Но  только  по  личному  заказу.
Оплачивайте розничную цену и расходы по доставке, которые будут  не  так  уж
малы, ведь ближайший универмаг в двух тысячах миль.
     - Ваши аргументы обезоруживают! - выдохнул обескураженный Хью.
     Вот и все, что он мог ответить. Он смотрел своими голубыми  глазами  на
округлые, невозмутимые лица членов этой  довольной  собой  братской  общины,
которые подавляли его своими улыбками.
     - Лучше скажите, что мы не хотели оставаться безоружными,  -  продолжал
Симон. - Но возвращаюсь к вашему вопросу: что будет позднее? И отвечаю: наша
изолированность защищает нас от роскоши, делая ее  никчемной.  А  также  наш
склад ума: достаточно, чтобы каждый из  нас  был  сыт,  одет,  обучен,  имел
орудия труда и равные шансы на  работу.  Даже  если  мы,  больше  производя,
захотим жить лучше, то не сможем этого сделать. Лангусты не  неисчерпаемы  и
уже склонны уменьшаться в размерах. Мы должны  быть  осторожнее,  и,  говоря
между нами, вы поступили бы правильно, последовав этой сдержанности. Излишек
есть излишек. Тяжело, если вдруг начинает  чего-то  не  хватать,  тогда  как
избытком понемногу пользуется каждый. Кто действительно наслаждается жизнью,
мистер Фокс? Объевшийся и голодный ею не наслаждаются.  Жизнью  наслаждаются
по контрасту, то есть сдержанно. Удивительно, до какой степени у вас  развит
вкус к излишествам. А значит, к бесполезному! У нашего врача, например, есть
пневматический  штопор,  который,  кстати,   больше   не   работает,   нечем
перезаряжать. Там, где врач видит забаву, я вижу отказ от усилий. Все это  я
нахожу оскорбительным для рук.
     - Но соблазнительным для ума, - возразил Хью. - Это все  нечто  другое.
Своего рода преодоление жеста. Вы меня понимаете? Вас не страшит  отсутствие
честолюбия?
     - Я скорее думаю, что у нас с вами разные о нем  понятия,  -  продолжал
Симон. - Прогресс вам нравится именно  тем,  что  странного,  необычного  он
приносит, и каждый из вас, возбуждаясь, стремится перещеголять  другого.  Мы
же словно косяк рыб, который поднимается вместе с приливом. Старому  учителю
вроде меня здесь всегда было легко  учить  людей  значению  коллектива.  Все
остальное на Тристане в самом деле не имеет значения. Деньги являются просто
единицей измерения. Мода бессмысленна: дойдя сюда, она устареет.  Здесь  нет
хозяев: результат труда в твоих руках, и закон этот одинаков для всех...
     - По сути, - прервал его Хью, - вы отрицаете личный успех.
     Теперь Симон в свой черед оглядывает своих.
     - Какой смысл этот успех может иметь на острове? - спросил Джосс.
     - И куда с ним денешься, пропадешь только, - поддержал его Поль.
     - В этом смысле, - сказал Симон, -  на  Тристане  добился  успеха  лишь
безумный корсар, король Джонатан,  кого  сменил  скромный  основатель  нашей
общины. И все-таки наша история, - пусть негромкая, согласен с вами,  -  мне
не кажется банальной.
     - Счастлив тот, кто считает себя счастливым, - в его  голосе  появились
насмешливые нотки. - В этом я тоже с вами согласен! Но если мы, все  вместе,
верим в собственное счастье, это - чудо! Попробуйте-ка верить, как мы!
 
                                   * * * 
 
     На  мгновение  разговор  смолк.  Джэсмин  воспользовалась  этим,  чтобы
передать тарелку. Затем появился Билл и  направился  в  глубь  комнаты,  где
склонился над каким-то ящиком.
     - Отличный конец, - сказал он. - Я выключаю. У меня и так слишком много
пленки. Завтра вечером, после сводки погоды, передам все это по радио. После
передачи я верну вам, мистер Фокс, эту пленку для вашего репортажа.
     -  Ловко  же  вы  меня  провели!  -  рассмеялся  Хью,  заметив  наконец
вмонтированный в торшер микрофон.
 
                                   * * * 
 
     Небо прояснилось совсем внезапно. Метеослужба,  в  полном  согласии  со
стариками, предсказывала неделю хорошей погоды.
     Хью во все глаза жадно смотрел по сторонам, с радостью заметив на  краю
поля запряженную парой волов одну из деревянных - уже исчезающих -  тележек,
на которой возили навоз, тогда как чуть поодаль пузатый, оранжевый  трактор,
пуская из  глушителя  дым,  тащил  целую  тонну  камней.  Женщины  окучивали
цветущую картошку,  пропалывали  едва  народившиеся,  еще  желто-зеленоватые
тыквы, лук и капусту. Кое-где еще попадались  серые,  с  плотной  шерстью  и
черной полосой на спине ослы,  иногда  навьюченные  вязанками  хвороста;  на
почерневших соломенных крышах цвели высокие кустики живучки,  и  в  убранных
такими "прическами" домах отставшие  от  времени  старухи  чесали  шерсть  и
сидели за прялками. Гильза-гонг,  выкрашенная  в  красный  цвет,  висела  на
прежнем месте; не было видно ни женщин, ни стариков,  завсегдатаев  укромных
уголков, откуда они забрасывают  грузило,  прикрепленное  к  нитке,  которую
наматывают на ладонь и подрагивание которой должно вам сказать,  клюнула  ли
"пятипалая", что пойдет на обед. В воскресенье в церкви святой Марии  прошла
обычная служба: примерно восемьдесят прихожан, половина из которых  -  дети,
певчие в хоре. А в понедельник утром женщины - некоторые из них на мопедах -
спустились на консервный завод; моторки, таща за  собой  вереницы  лодок,  в
каждой из которой сидело по рыбаку, вышли в море ставить на нужных  глубинах
свои сачкообразные сети с приманкой и вернуться  за  час  до  заката,  чтобы
переложить улов в ящики со льдом, которые быстро  подхватит  подъемный  кран
фирмы "Пристман"... Хью не  переставал  думать  о  недавнем  споре.  Что  же
все-таки  представляет  собой  этот  занимающий  вокруг  вулкана   8   тысяч
квадратных миль лилипут-остров, который так быстро можно  обойти,  но  нужно
осваивать так долго, что в  прошлом  священники,  проживя  здесь  года  три,
зачастую уезжали отсюда, недоуменно пожимая  плечами?  Надежду?  Злую  шутку
природы? Уменьшенную модель развития? Или  просто  дело  случая,  немыслимый
опыт, который  через  более  или  менее  продолжительное  время  обречен  на
исчезновение, подобно цивилизации викингов из Винландии или тех  неизвестных
людей, чья тайна погребена в Африке под руинами Зимбабве?
     Казалось, врач разделяет это мнение. Преисполненный дружелюбия к  своим
пациентам, признающийся, что его больше трогает, нежели  раздражает  детская
непосредственность тристанцев,  в  характере  которых  смешались  прошлое  и
современность, с медицинской точки зрения он неумолим:
     - Они - отсталые люди,  на  которых  употребление  сахара  и  консервов
воздействует так же, как на  эскимосов.  Откройте  рот  любого  тристанца  и
посмотрите на его зубы: они либо искусственные, либо гнилые. Из Лондона сюда
прислали  стоматолога  и  диетолога,  соблазненных  редчайшей   возможностью
попытаться провести групповое лечение. Во имя науки, которую они  хотят  так
пылко отблагодарить, островитяне станут соблюдать диету,  строго  дозировать
глюциды, опробовать некоторые лекарства.  К  чему  это  приведет,  не  знает
никто. Но существует более  серьезная  вещь:  один  специалист  по  евгенике
высчитал, что каждому поколению тристанцев необходимо будет десять процентов
свежей крови. А ведь иммигрантов нет - их отпугивает вулкан.  И  нет  больше
жертв кораблекрушений, чтобы принести на остров  немного  экзогамии.  Теперь
сделайте вывод. Если для людей не делается то, что обязано делаться даже для
скота, то лет через пятьдесят я не дорого дам за тристанцев...
 
                                   * * * 
 
     Но что могло остаться от этого пессимизма во вторник перед  праздником?
Когда Хью спросил об этом Симона, тот ответил  сразу:  "Полноте!  Мы  всегда
использовали наши несчастья. Катастрофа  1961  года  стала  благотворной.  А
избежать угрозы, о которой говорит доктор, нам, будьте уверены, поможет  то,
что в один прекрасный день Антарктика будет заселена.  Может  быть,  даже  и
острова". Парни и сейчас отплывают на Соловьиный, как это они делали испокон
веков: в сентябре - за птичьими яйцами, в январе - за пометом и птенцами,  в
марте - за салом, которое  вытапливают  из  нагулявших  жир  птиц  перед  их
зимовкой и отлетом на север.
     Знамя, поднятое на флагштоке, словно указывает путь, развеваемое легким
ветерком, из-за которого плещется у борта вода и свежеет море, покрытое мел-
кой рябью. Беспрерывно звонит гонг. Вся деревня  снова  высыпала  на  дамбу,
каждая семья подбадривает своих. Никто  не  обращает  внимания  на  моторные
лодки, лежащие на  берегу  под  навесом,  которые  не  будут  участвовать  в
экспедиции, некогда кормившей тристанцев, а теперь ставшей  простым  поводом
для гребных состязаний. Шесть больших баркасов - старая  гордость,  символы,
творения  искусства  тристанцев,  -  шесть  баркасов  с  высокими   мачтами,
свежевыкрашенных, включая и обновленную  красную  полоску,  покачиваются  на
волнах, и звонко раздается стук тяжелых каблуков, когда с набережной  кто-то
спрыгивает на их деревянные днища. Поль - за ним следят все - уже  проверяет
снасть на баркасе "Элизабет". Шапочка в полоску, связанная Ти, молодит  его;
грудь обтягивает пуловер с короткими рукавами. Гомер Раган с сыновьями и зя-
тем Тони на "Флоре II" уже готовы и только ждут товарища. Нед, Глэд, Ральф и
Билл с четырьмя молодыми людьми - среди них Нейл, - начинают  отчаливать,  и
поднятые весла придают их "Пауле" вид пятящегося, шевелящего  лапами  краба,
которого напоминают все баркасы, перед  тем  как  наберут  скорость.  Пришел
Джосс  вместе  с  отцом  и   шестидесятилетним   дядей   Сэмуэлем,   недавно
вернувшимся. Поджидавший его Метью шепчет на ухо Джоссу:
     - Сэмуэль больше не может грести.
     - Ну и что? - вполголоса отвечает Джосс. - Тебя же брали в лодку, когда
ты ничего не умел. Отказать мужчине - это все равно что сказать  ему,  будто
он умер. И потом, это же не регата.
     - Дядя, что скажешь о ветре? - спрашивает он, обернувшись.
     - Слишком относит на запад, - отвечает Сэмуэль. - Он стихает у острова.
Даже если взять в сторону, все равно надо будет приналечь на весла.
     Однако Джосс заметил Хью, стоящего рядом с Симоном. Он подошел к  нему,
протягивая крепкую, словно разрисованную мозолями руку:
     - Сожалею, мистер Фокс, что должен попрощаться с вами. Когда через  две
недели мы вернемся, вы уедете. В тот  вечер  мне  очень  хотелось  объяснить
вам...
     - Не рисуйте мне ваших планов, - ответил Хью. - Я все вижу сам.  Мозоли
на руках - вот ваш избыток.
     - Спасибо за определение!
     Джосс прыгает в баркас. Хью развязывает узел галстука, чтобы  его  чуть
меньше душил тот порыв дружбы, охватывающий нас иногда к хорошему  человеку,
которого мы больше никогда не увидим. Один  за  другим  баркасы  выходят  из
порта, чтобы за буями собраться вместе.
     - Разве их не сопровождает катер? - спросил Хью.
     - Конечно, нет! - ответил Симон.
     - Есть у них хотя бы радиопередатчик на случай несчастья?
     - Вот этого, - совсем рядом послышался чей-то голос, - я так и не  смог
добиться. Правда, с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года им известно, во
что может обойтись любая неосторожность.
     Хью узнал почтмейстера.
     - А что вы думаете? - со страстью заговорил Симон.  -  Это  все  так...
регата, прогулка на острова, старый обычай и даже отдых. Но прежде всего это
их доля приключений: уж тут они хитрить не станут. У вас на устах лишь  одно
слово - безопасность. Разве человек может считать себя  мужчиной,  если  ему
ничего не угрожает? Я видел,  как  мимо  проплывал  одинокий  мореплаватель,
который сказал: "Я рискую жизнью,  чтобы  избавиться  от  безопасности.  Без
риска нет характера; риск - моя защита".
     Веселый, вдохновенный, глядя на баркасы, последний из которых  проходит
мол, Симон столько же говорит, сколько и слушает самого себя:
     - Я рад, Хью, что вы тоже видели наш праздник. У нас почти не возникает
проблем с молодежью. Они набираются ответственности вместе с мускулами,  это
делает незаметным переход от одного возраста  к  другому.  Им  выпала  удача
обновить все; и еще то счастье, что вместе с их нравами мы сумеем защитить и
наши. Но важно, что им есть с кем побороться  -  это  прежде  всего  климат,
море, скалы, дикие быки. Им есть где применить насилие и есть за что уважать
тех, кто до них тоже прибегал к нему.
     Хью не смог скрыть улыбку.
     - Оправдывается старик, да? - продолжал Симон. - Я вам кажусь несколько
смешным.
     - "Смешным" - не то слово, -  возразил  Хью.  -  Но  исключение  всегда
похоже на шарж. Недостаточно, чтобы общество верило в себя, ему  нужно  быть
достаточно многолюдным, чтобы его принимали всерьез.
     - Верно, - подтвердил Симон. - Но  в  конце  концов  любое  общество  -
остров, и никто не убедит другого жить по-своему.
     Флотилию с  распущенными  белыми  и  синими  парусами  -  на  отдельных
баркасах они из дакрона - теперь относит к востоку. Во всяком  случае,  она,
не  растягиваясь,  не  сможет  продвинуться  слишком  далеко   вперед.   Она
разворачивается и, как задумано, повернув  рули,  ставит  паруса  по  ветру.
Поднимаются весла и выгребают туда, где рябь  меньше,  на  течение,  которое
идет к югу. Толпа, бегущая по берегу, чтобы как можно дольше  не  терять  из
виду полсотни  родных,  по  собственной  воле  подвергающих  себя  опасности
смельчаков  -  ее  силу  и  надежду,  -  увлекает  и  вооруженных  биноклями
священника, врача, администратора, к которым присоединился Уолтер.
     - Такова плата за удовольствие, - замечает Симон. -  Они  будут  грести
четыре мили до самого мыса Стони, прежде чем снова лягут под ветер.
     - Плата за то, чтобы приплыть на острова вымокшими до нитки, -  говорит
почтмейстер, - спать на земле, обходиться без горячего, потерять две рабочие
недели и привезти сюда птичий помет и несколько галлонов жира, которые  хуже
химических удобрений и магазинного сала.
     - Мне с ними больше никогда  не  ходить!  -  вздыхает  Симон.  И  вдруг
взрывается: - Два  миллиона  птиц  в  воздухе!  Когда  подходишь  к  берегу,
кажется, что остров дымится! Во время кладки яиц, похоже, птиц  еще  больше.
Вокруг кишат  тюлени.  Альбатросов  столько,  что  они  должны  ждать  своей
очереди, чтобы, исцарапавшись в кровь, вскарабкаться на  скалы,  которые  им
служат взлетной площадкой. И куда ни кинь взгляд - океан...
     - Все одно и то же! - бормочет Хью.
     - Может быть, - вздыхает Симон.
     Он слишком стар. Симон больше никогда  не  ступит  на  эту  обетованную
землю первозданной жизни, где под каждым камнем находишь толстых, размером с
большой палец, креветок, где  морской  бамбук  "пожирает"  покрытые  галькой
берега, усеянные  неисчислимым  множеством  птичьих  следов,  где  благодаря
сверхрождаемости обитателей воздуха и холодных  вод  сохраняется  тот  облик
мира, который уничтожили, кстати, сами люди, перенаселив его  самими  собой.
Больше он туда  не  приплывет.  Зато  он  знает,  что  тристанцы  еще  имеют
преимущество над теми отчаявшимися  странниками,  что  каждый  летний  месяц
погибают на автотрассах или упрямо крутят педали в бредовой надежде  обрести
где-нибудь кусочки нетронутой  природы,  каковую  они  оскверняют  обрывками
промасленной бумаги.
     - Через четыре часа они будут на месте, - грустно говорит Симон, отходя
от берега.
     Вот они с Хью подошли к краю потока  лавы,  к  тому  месту,  куда  она,
пузырясь и вздыбливаясь, скатилась по склону кратера. Ребятишки,  окликаемые
матерями, забираются на базальтовые обломки, из трещин  которых  пробивается
трава. Баркасы отсюда кажутся далекими, покачивающимися на волнах птицами.
     - Странная история, - снова начинает разговор Хью. -  Вы  удалились  от
мира, но зависите от него в том, что  он  вам  дает.  Вы  живете  на  чистом
воздухе, в тишине и на свободе, тогда как другие,  кто  делает  вам  моторы,
задыхаются в дымных цехах. У всякой  легенды  есть  свои  пределы,  а  вашей
легенде сильно помогли. Но в  общем,  все  это  -  философская  сказка,  чье
достоинство в том, что она правдива.
     - Эк куда вы гнете, - ответил Симон. - Для нас это - привычные будни.
     От ходьбы Симон запыхался. Хью, взяв его под руку, спускается с  ним  к
домам, где в дверях исчезают юбки, за которые цепляется ребятня. Больше двух
дней Хью мучается сомнением, отправится ли он  на  "лендровере"  исследовать
"глубинку" островной равнины? Или же попытается  в  одиночку  взобраться  на
Бэйз до того, как отправится на обед к доктору? "Наша лучшая панорама  стоит
часа ходьбы на вершину Биг Хамп", - сказал ему Нед. Вот  и  бунгало  старого
учителя, после смерти матери живущего отшельником. Хью отпускает его руку  и
оборачивается, чтобы, задрав голову, разглядеть черный, окаймленный  желтыми
оплывами лавы холм, который словно съежился у него за спиной.
     - А если он снова начнет действовать? - спрашивает он.
     - Девяносто лишних акров лавы, вот  и  все,  что  смог  он  сделать,  -
отвечает Симон, как бы не слыша вопроса.
     Разумеется,  он  не  отвечает  из  вежливости.  Однако   Симон   быстро
спохватывается, качает головой и неожиданно выкрикивает:
     - А вас не пугает атомная бомба? Мы здесь, по крайней  мере,  не  несем
ответственности за извержение вулкана!
 

Last-modified: Mon, 14 Feb 2005 20:58:12 GMT

Оцените этот текст: