Оноре де Бальзак. Альбер Саварюс
----------------------------------------------------------------------------
Оригинал здесь - ONLINE БИБЛИОТЕКА
----------------------------------------------------------------------------
Г-же Эмиль де Жирарден.
Гостиная баронессы де Ватвиль была одной из немногих, где во время
Реставрации появлялся архиепископ Безансонский и где он особенно любил
бывать.
Несколько слов об этой даме, возможно, самой выдающейся женщине в
Безансоне.
Ее муж, барон де Ватвиль, внучатый племянник знаменитого Ватвиля,
самого удачливого и известного из убийц и ренегатов (чьи необычайные
приключения вошли в историю, так что о них незачем рассказывать), был столь
же тих, сколь его предок неистов. Живя в Конте, точно мокрица в стенной
панели, он женился на последней представительнице славного рода де Рюптов. К
десяти тысячам франков ежегодного дохода с земель барона де Ватвиля
прибавилось еще двадцать тысяч с имений девицы де Рюпт. Герб швейцарского
дворянина (Ватвили родом из Швейцарии) соединился с древним гербом де
Рюптов. Этот брак, задуманный еще в 1802 году, был заключен лишь в 1815-м,
после второй Реставрации. Через три года после того, как у баронессы
родилась дочь, дед и бабушка умерли; унаследованные от них имения были
проданы. Продали также дом самого г-на де Ватвиля, и супруги поселились на
улице Префектуры, в прекрасном особняке де Рюптов с обширным садом,
простиравшимся вплоть до улицы дю Перрон. Г-жа де Ватвиль, набожная и в
девушках, стала еще благочестивей, выйдя замуж. Она была одной из
вдохновительниц того религиозного братства, которое придавало
великосветскому обществу Безансона мрачный вид и ханжеские манеры, вполне
гармонирующие со всем обликом этого города. У барона де Ватвиля, человека
сухопарого, худощавого и недалекого, всегда был изможденный вид, неизвестно
от каких трудов, так как он отличался редким невежеством; супруга его была
рыжевата, а ее худоба вошла в пословицу (до сих пор говорят: худа, как г-жа
де Ватвиль), и остряки из судейских утверждали, будто бы барон истерся об
эту скалу (имя "Рюпт" происходит, очевидно, от rupes <Скала (лат.).>).
Мудрые наблюдатели общественной жизни не преминут заметить, что Розали была
единственным плодом брака, соединившего семейства Ватвилей и Рюптов.
Барон проводил время в прекрасной токарной мастерской: он увлекался
токарным делом! В дополнение к этому занятию была у него другая причуда:
собирать коллекции. Для врачей, склонных к философии, посвятивших себя
изучению душевных болезней, пристрастие к коллекционированию всевозможных
редкостей является первой ступенью умственного расстройства. Г-н де Ватвиль
собирал раковины, насекомых и образчики безансонской почвы. Кое-какие
сплетницы говорили о бароне: "У него прекрасная душа! С первых же дней брака
он увидел, что жена возьмет над ним верх, и поэтому спокойно занялся
токарным мастерством и заботами о хорошем столе".
Особняк де Рюптов был отделан с пышностью, достойной эпохи Людовика XIV
и знатности обеих семей, соединившихся в 1815 году. Там царила старинная
роскошь, давно вышедшая из моды. Люстры из граненых хрустальных пластинок в
форме листьев, узорчатые шелковые ткани, ковры, золоченая мебель - все это
гармонировало со старыми слугами в старинных ливреях. Хотя фамильное серебро
уже потускнело, но столовые приборы были из саксонского фарфора и хрусталя,
а еда отличалась изысканностью. Вина, подаваемые к обеду, славились на всю
округу; их выбирал сам г-н де Ватвиль, лично занимавшийся погребом, чтобы
заполнить чем-нибудь свою жизнь и внести в нее разнообразие. Состояние
баронессы было значительным, тогда как ее муж владел лишь имением Руксей,
дававшим около десяти тысяч ливров годового дохода; новых же наследств он не
получал.
Нет особой надобности подчеркивать, что в доме г-жи де Ватвиль,
благодаря ее тесной дружбе с архиепископом, постоянно бывало несколько
умных, известных всей епархии аббатов, любителей хорошо поесть.
В начале сентября 1834 года у Ватвилей был дан парадный обед по случаю
чьей-то свадьбы. Женщины сидели кружком у камина в гостиной, а мужчины
группами стояли у окон, когда доложили о приходе аббата де Грансей;
раздались восклицания.
- Ну, как ваш процесс? - спрашивали его.
- Выигран! - ответил главный викарий. - Судебная палата решила дело в
нашу пользу, хотя мы совсем было потеряли надежду, вы знаете, почему...
Аббат намекал на состав королевского суда после 1830 года, когда
подавляющее большинство легитимистов ушло в отставку.
- Мы выиграли тяжбу по всем пунктам; решение первой инстанции отменено.
- Все считали ваше дело проигранным.
- Так оно и было бы, если б не я. Отослав нашего адвоката обратно в
Париж, я в самом разгаре борьбы пригласил другого; ему мы и обязаны,
успехом. Это необыкновенный человек.
- Он живет в Безансоне? - простодушно спросил г-н де Ватвиль.
- Да, в Безансоне, - ответил аббат де Грансей.
- Ах, это Саварои! - заметил красивый молодой человек по имени де Сула,
сидевший возле баронессы.
- В течение пяти - шести ночей наш новый поверенный изучал кипы бумаг и
связки с делами, - продолжал аббат, который уже недели три не заходил к де
Рюптам. - И, наконец, он разбил в пух и прах известного юриста, выписанного
нашими противниками из Парижа. По словам членов суда, Саварон был
великолепен. Итак, капитул победил вдвойне: в суде и в политике, одолев
либерализм в лице представителя городского управления. "Наши противники, -
сказал мой поверенный, - напрасно надеются, что их стремление разорить
епархии будет встречено снисходительно". Председатель вынужден был призвать
зал к порядку: все безансонцы аплодировали. Таким образом, право
собственности на здание бывшего монастыря остается за капитулом
безансонского собора. Выйдя из суда, господин Саварон пригласил своего
парижского коллегу отобедать с ним. Охотно согласившись, тот сказал: "Честь
и слава победителю!" - и искренне поздравил своего противника.
- Где вы разыскали этого адвоката? - спросила г-жа де Ватвиль. - Я
никогда не слыхала о нем.
- Отсюда вы можете видеть окна его дома, - ответил главный викарий. -
Господин Саварон живет на улице дю Перрон, его сад примыкает к вашему.
- Он не из Конте? - спросил барон.
- На жителя Конте он совсем не похож, и трудно сказать, откуда он, -
заметила г-жа де Шавонкур.
- Но кто же он такой? - спросила баронесса, принимая руку г-на де Сула,
чтобы идти к столу. - Если он не из наших краев, то почему поселился в
Безансоне? Странно, что такая мысль пришла в голову юристу.
- Очень странно! - повторил молодой Амедей де Сула, с биографией
которого нам необходимо теперь познакомиться, чтобы понять содержание этой
повести.
Франция и Англия всегда обменивались веяниями моды; этот обмен
облегчается тем, что он ускользает от таможенных придарок. Мода, которую мы
в Париже считаем английской, в Лондоне называется французской. Оба Народа
перестают враждовать, когда дело касается модных словечек или костюмов.
Музыка God save the King <Боже, спаси короля (англ.).>, национального
английского гимна, написана композитором Люлли для хора в "Эсфири" или
"Аталии". Фижмы, привезенные в Париж одной англичанкой, были, как известно,
придуманы в Лондоне француженкой, пресловутой герцогиней Портсмутской;
сначала над ними издевались, и толпа чуть не раздавила в Тюильри Первую
англичанку, появившуюся в фижмах, но все-таки они были приняты. Эта мода
тиранила европейских женщин целых полвека. После заключения мира в 1815 году
долго смеялись над удлиненными талиями англичанок, и весь Париж ходил
смотреть Потье и Брюне в "Смешных англичанках"; но в 1816 и 1817 годах пояса
француженок, подпиравшие им грудь в 1814 году, мало-помалу спустились до
бедер. А десять лет тому назад Англия подарила нам два новых словечка.
Вместо "щеголь", "франт", "модник", сменивших "птиметр" (этимология этого
термина довольно неприлична), стали говорить "денди", затем - "лев". Однако
"львица" произошла не от "льва". Слово "львица" обязано своим появлением
известной песенке Альфреда де Мюссе: "Вы не видали в Барселоне.., мою
владычицу и львицу?". Два разных понятия слились, или, если хотите,
смешались. Когда какая-нибудь глупость забавляет Париж, который одинаково
падок как на глупости, так и на шедевры, то провинции трудно воздержаться от
того же. Поэтому, лишь только в Париже замелькали гривки, бородки и усики
"львов", их жилеты и монокли, держащиеся в глазной впадине без помощи рук,
посредством сокращения мускулов лица, тотчас же главные города нескольких
департаментов обзавелись местными "львами", которые изяществом своих штрипок
как бы протестовали против небрежной одежды сограждан.
Итак, в 1834 году в Безансоне имелся собственный "лев" в лице г-на
Амедея-Сильвена-Жака де Сула, имя которого во времена испанского владычества
писалось "Сулейас". Амедей де Сула был, возможно, единственным во всем
Безансоне дворянином испанского происхождения. Испанцы часто бывали в Конте
по различным делам, но редко кто из них там поселялся. Де Сула остались
здесь благодаря своим связям с кардиналом Гранвеллем. Молодой г-н де Сула
постоянно говорил, что уедет из Безансона, этого скучного, богомольного,
чуждого литературе города, где всему задает тон военный гарнизон (хотя
нравы, обычаи и характер безансонцев достойны описания). Намерение уехать
позволяло г-ну де Сула, как человеку, не знающему, где он будет жить завтра,
нанимать три весьма скудно обставленные комнаты в конце Новой улицы, где она
скрещивается с улицей Префектуры.
Молодой "лев" не мог обойтись без собственного "тигра". Этим "тигром"
был сын одного из его фермеров, коренастый малый лет четырнадцати, по имени
Бабеля. "Лев" очень изысканно одевал своего "тигра": короткий суконный
сюртук стального цвета, стянутый лакированным кожаным поясом; плисовые
темно-синие панталоны, красный жилет, лакированные сапоги с отворотами,
круглая шляпа с черным шнурком, желтые пуговицы с гербом де Сула, белые
нитяные перчатки. Амедей платил этому парню тридцать шесть франков в месяц,
на всем готовом, со стиркой. Безансонским швейкам подобное жалованье
казалось огромным" четыреста тридцать два франка в год такому мальчишке, не
считая прочих доходов! Ему перепадало и от продажи поношенного платья, и от
продажи навоза; а когда де Сула выменивал одну из своих лошадей, Бабиля
получал на чай. Пара лошадей, как ни урезывались расходы на них, обходилась
средним числом в восемьсот франков ежегодно. Стоимость выписываемых из
Парижа духов, галстуков, безделушек, ваксы и платья достигала тысячи двухсот
франков. Если прибавить к этой сумме шестьсот франков платы за квартиру,
содержание "тигра" и лошадей, то итог будет равен трем тысячам франков. Отец
же молодого де Сула оставил ему не более четырех тысяч годового дохода от
нескольких захудалых ферм, которые требовали изрядных издержек, и поэтому
приносимая ими прибыль имела, к несчастью, довольно непостоянный характер. У
"льва" оставалось на еду, игру и мелкие расходы едва ли три франка в день.
Вот почему он часто обедал в гостях, а завтрак его отличался чрезвычайной
умеренностью. Когда же приходилось обедать за свой счет, он посылал своего
"тигра" в трактир за двумя блюдами, не дороже двадцати пяти су. Молодой де
Сула слыл мотом и безрассудным человеком, а между тем бедняга сводил концы с
концами так изворотливо, что это сделало бы честь хорошей хозяйке. В
Безансоне еще не все понимали, что штиблеты или сапоги, вычищенные
шестифранковой ваксой, желтые перчатки ценою всего в пятьдесят су (их чистят
в глубочайшей тайне, чтобы надеть еще раза три), галстуки в десять франков,
которые можно носить целых три месяца, четыре жилета по двадцати пяти
франков и панталоны, плотно охватывающие обувь, могут придать вполне
столичный вид. И как может быть иначе, если мы видим, что парижанки особо
благоволят к глупцам? Последние одерживают верх над самыми выдающимися
людьми только благодаря подобным мелочам, которые можно приобрести за
пятнадцать луидоров, включая в эту сумму стоимость завивки и рубашки из
голландского полотна!
Если вам кажется, что этот небогатый молодой человек стал "львом"
слишком дешевой ценой, то знайте, что Амедей де Сула трижды ездил в
Швейцарию на перекладных и в карете, дважды - в Париж и один раз - в Англию.
Он считался опытным путешественником и мог небрежно ронять: "В Англии, куда
я ездил..." - и так далее. Вдовушки говорили ему: "Вы, бывавший в Англии..."
Посетил он и Ломбардию, объехал итальянские озера. Де Сула читал все
новинки. Наконец, когда он чистил перчатки, "тигр" Бабиля говорил
посетителям:
"Мсье занят!". Поэтому, когда пытались бросить тень на репутацию
молодого г-на де Сула, то говорили: "О, это вполне передовой человек!".
Амедей обладал талантом излагать с чисто безансонской важностью избитые, но
модные общие места, благодаря чему он по праву считался одним из наиболее
просвещенных дворян. На нем всегда были изящные безделушки, а в голове -
лишь мысли, одобренные прессой.
В 1834 году Амедею исполнилось двадцать пять лет. Это был брюнет
среднего роста, с сильно развитой грудью, такими же плечами, несколько
округлыми ляжками, уже довольно толстыми ногами, белыми пухлыми руками,
круглой бородкой; его усы соперничали с усами гарнизонных офицеров.
Красноватое широкое лицо, нос лепешкой, карие невыразительные глаза -
словом, ничего похожего на испанца. Он начал полнеть, что могло стать
пагубным для его притязаний. Его ногти были изящно отделаны, бородка -
тщательно подбрита, все детали костюма были выдержаны в английской манере.
Поэтому Амедей де Сула считался самым красивым мужчиной в Безансоне. Куафер,
являвшийся в определенный час причесывать "льва" (еще одна роскошь, которая
обходилась ежегодно в шестьдесят франков), восхвалял его как
непревзойденного арбитра во всех вопросах моды. Амедей вставал поздно,
занимался туалетом и около полудня отправлялся верхом на одну из своих ферм,
чтобы поупражняться в стрельбе из пистолета. Он придавал этому занятию столь
же большое значение, как и лорд Байрон в последние годы жизни. Затем к трем
часам он возвращался обратно, провожаемый восхищенными взглядами швеек и
дам, которые почему-то оказывались у окон. После так называемых "занятий",
продолжавшихся до четырех часов, он одевался и отправлялся в гости обедать;
вечера он проводил в гостиных безансонских аристократов, играя в вист, и,
вернувшись в одиннадцать часов вечера, ложился спать. Его жизнь протекала на
виду у всех, была благонравна и безупречна; ведь он, вдобавок, исправно
посещал церковь по воскресеньям и праздникам.
Чтобы вы могли понять, насколько необычен такой образ жизни, нужно
сказать несколько слов о Безансоне. Ни один город не оказывает столь глухого
и упорного сопротивления прогрессу. Чиновники, служащие, военные - словом,
все, кто прислан правительством из Парижа и занимает какую-нибудь должность,
известны в Безансоне под общим и выразительным именем "колония". "Колония" -
это нейтральная почва, единственная, где, кроме церкви, могут встречаться
высшее общество и буржуазия города. В Безансоне нередко из-за одного слова,
взгляда или жеста зарождается вражда между семьями, между знатными и
буржуазными женщинами, вражда, которая длится до самой смерти и еще более
углубляет непроходимую пропасть, разделяющую оба сословия. Если не считать
семейств Клермон-Мон-Сен-Жанов, Бофремонов, де Сэев, Грамонов и еще
кое-каких аристократов Конте, живущих в своих поместьях, то безансонскому
дворянству не больше двухсот лет; оно восходит ко временам, когда провинция
была завоевана Людовиком XIV. Это общество целиком во власти сословных
предрассудков; его спесивость, чопорность, надменность, расчетливость,
высокомерие нельзя сравнить даже с венским двором; в этом отношении венским
гостиным далеко до безансонских. О знаменитых уроженцах города - Викторе
Гюго, Нодье, Фурье - здесь не вспоминают, ими не интересуются. О браках в
знатных семьях договариваются, когда дети еще в колыбели; порядок всех
церемоний, сопровождающих как важные, так и незначительные события,
установлен раз навсегда. Чужой, посторонний человек никогда не попадет в эти
дома, и чтобы ввести в них полковников, титулованных офицеров, принадлежащих
к знатнейшим семьям Франции и попавших в местный гарнизон, нужно было
проявлять чудеса дипломатии, которым охотно поучился бы сам князь Талейран,
чтобы использовать их на каком-нибудь конгрессе.
В 1834 году Амедей был единственным человеком в Безансоне, носившим
штрипки. Это показывает, что молодой г-н де Сула был настоящим "львом".
Наконец, один анекдот позволит вам понять Безансон. Незадолго до того
дня, когда начинается наша повесть, префектуре понадобилось пригласить из
Парижа редактора для своих "Ведомостей", чтобы защищаться от маленькой
"Газеты" (появившейся благодаря большой парижской "Газете") и от "Патриота",
вызванного к жизни республикой. Из Парижа явился молодой человек, не имевший
никакого представления о Конте; он дебютировал передовой статьей в духе
"Шаривари". Глава партии центра, член городского самоуправления, пригласил к
себе журналиста и сказал ему: "Да будет вам известно, милостивый государь,
что мы серьезны, даже более чем серьезны: мы любим скучать, вовсе не хотим,
чтобы нас забавляли, и терпеть не можем, когда нас заставляют смеяться.
Пусть ваши статьи будут столь же мало доступны для понимания, как
многоречивые писания из "Ревю де Ле Монд", и лишь тогда, да и то вряд ли, вы
окажетесь во вкусе безансонцев". Редактор зарубил это себе на носу и стал
писать самым непонятным философским языком. Он добился полного успеха.
Если молодого г-на де Сула все же весьма ценили в безансонских
гостиных, то исключительно из-за тщеславия: аристократия была очень
довольна, что не чужда современности хотя бы с виду и может показать
приезжающим в Конте знатным парижанам молодого человека, почти похожего на
них.
Старания г-на де Сула, пыль, пускаемая им в глаза, кажущееся
безрассудство и скрытое благоразумие имели определенную цель, без которой
безансонский "лев" не был бы признан "своим". Амедей стремился к выгодной
женитьбе; в один прекрасный день он собирался доказать всем, что его фермы
не заложены и что у него есть сбережения. Он хотел завоевать Безансон,
приобрести репутацию самого красивого, самого элегантного мужчины, чтобы
завладеть сначала сердцем, а затем и рукой девицы Розали де Ватвиль. Вот в
чем было дело. Большинство "львов" становится ими по расчету.
В 1830 году, когда молодой г-н де Сула начал свою карьеру денди, Розали
было тринадцать лет. Таким образом, в 1834 году мадемуазель де Ватвиль
достигла того возраста, когда ее уже можно было поразить причудами,
обращавшими на Амедея внимание всего города.
Доход де Ватвилей уже лет двенадцать был равен пятидесяти тысячам в
год, но тратили они не более двадцати четырех тысяч, хотя принимали по
понедельникам и пятницам все высшее общество Безансона. По понедельникам у
них обедали, по пятницам они давали вечера. Таким образом, из двадцати шести
тысяч франков ежегодных сбережений, отдаваемых под проценты с обычной для
старинных семейств осторожностью, за двенадцать лет должна была образоваться
изрядная сумма. Предполагали, что г-жа де Ватвиль, обладавшая довольно
богатыми поместьями, поместила в 1830 году свои сбережения так, что они
приносили три процента в год. Приданое Розали достигало таким образом сорока
тысяч франков ежегодного дохода. И вот уже пять лет наш "лев" трудился, как
крот, чтобы завоевать благосклонность суровой баронессы, стараясь в то же
время польстить самолюбию девицы де Ватвиль. Ее мать была посвящена в тайны
тех ухищрений, при помощи которых Амедею удавалось поддерживать свое
положение в Безансоне, и весьма его за это уважала. Де Сула приютился под
крылышком баронессы, когда ей было тридцать лет; он имел тогда смелость
восхищаться ею и даже обожать ее; он один получил право рассказывать ей
игривые историйки, которые любят слушать почти все святоши, убежденные, что
благодаря своим великим добродетелям они могут заглядывать в пропасти, не
падая туда, и в сети дьявола, не попадая в них. Понятно ли вам теперь,
почему наш "лев" не позволял себе ни малейшей интрижки? Он старался, чтобы
его жизнь протекала, так сказать, на глазах у всех; это давало ему
возможность играть роль преданного поклонника баронессы и услаждать ее ум
теми соблазнами, которые она запретила своему телу. Мужчина, обладающий
привилегией нашептывать вольности на ухо святоше, всегда будет казаться ей
обворожительным. Если бы этот образцовый "лев" лучше знал человеческое
сердце, то мог бы, не подвергаясь никакой опасности, позволить себе
несколько мимолетных любовных связей с безансонскими красотками, в сердцах
которых он царствовал; от этого он только выиграл бы в глазах суровой и
неприступной баронессы. Перед Розали сей Катон разыгрывал мота: говорил о
своем пристрастии к красивой жизни, описывал, какую блистательную роль
играют светские женщины в Париже, и намекал на то, что станет когда-нибудь
депутатом.
Эти искусные маневры увенчались полным успехом. В 1834 году все матери
в сорока аристократических семействах, принадлежавших к высшему
безансонскому обществу, считали Амедея де Сула самым очаровательным молодым
человеком в Безансоне; никто не осмеливался оспаривать у него первое место в
особняке де Рюптов, и весь Безансон смотрел на него как на будущего мужа
Розали де Ватвиль. Баронесса и Амедей уже обменялись несколькими словами
насчет задуманного брака. Это имело тем большее значение, что барон слыл
полным ничтожеством.
Розали де Ватвиль со временем должна была стать чрезвычайно богатой и
поэтому привлекала всеобщее внимание. Она воспитывалась в доме де Рюптов,
который ее мать редко покидала из любви к милейшему архиепископу. Розали
жила здесь под двойным гнетом: ханжески-религиозного воспитания и деспотизма
матери, державшей ее, согласно своим принципам, в ежовых рукавицах. Розали
не знала решительно ничего. Разве прочитать под бдительным надзором
старика-иезуита географию Гютри, священную и древнюю историю, историю
Франции и узнать четыре правила арифметики - значит чему-нибудь научиться?
Рисование, музыка и танцы были запрещены, ибо считалось, что они скорее
развращают, чем украшают жизнь. Баронесса выучила дочь всевозможным
тонкостям вышивания по канве и прочим женским рукоделиям: шитью, вязанию,
плетению кружев. К семнадцати годам Розали не прочла ничего, кроме
"Нравоучительных писем" и сочинений по геральдике. Никогда ни одна газета не
оскверняла ее взоров. Каждое утро она слушала обедню в кафедральном соборе,
куда ее отводила мать; вернувшись к завтраку, Розали после короткой прогулки
в саду вплоть до обеда занималась рукоделием и принимала гостей вместе с
баронессой; затем, кроме понедельников и пятниц, Розали со" провождала ее,
если та ехала в гости, но и в гостях не смела молвить слово без разрешения
матери.
К восемнадцати годам мадемуазель де Ватвиль бы." а белокурой, хрупкой,
тоненькой, худенькой, бледной девушкой, ничем не выделявшейся среди прочих.
Ее светло-голубые глаза казались красивыми благодаря ресницам, таким
длинным, что они отбрасывали тень на ее щеки. Несколько веснушек портило ее
красивый, открытый лоб. Ее лицо очень походило на лица святых, какими их
рисовали Альбрехт Дюрер и предшественники Перуджино: те же тонкие, хотя
чуть-чуть округленные очертания, та же нежность с оттенком печали, вызванным
экзальтацией, то же выражение суровой простоты. Все в ней, даже ее обычная
поза, напоминало тех мадонн, чья красота открывается во всем своем
таинственном блеске лишь глазам внимательного знатока. У нее были красивые,
хоть и красноватые руки и прелестные ножки, ножки принцессы. Обычно она
носила простые бумазейные платья, но по воскресеньям и праздникам мать
позволяла ей надевать и шелковые. Наряды Розали шились в Безансоне, и
поэтому она выглядела почти уродливой, тогда как ее мать выписывала из
Парижа все мелочи туалета, стремясь казаться грациозной, красивой и изящной.
Розали никогда не носила ни шелковых чулок, ни туфелек, а только нитяные
чулки и кожаные башмаки. По праздникам она надевала муслиновое платье и
ботинки бронзового цвета, но ходила без шляпки.
Скромный внешний вид Розали скрывал железный характер, не сломленный
воспитанием. Физиологи и глубокомысленные исследователи человеческой природы
скажут вам (быть может, к великому вашему удивлению), что нрав, характер,
ум, гениальность повторяются в некоторых семьях через большие промежутки
времени, подобно так называемым наследственным болезням. Талант, как и
подагра, проявляется обычно через два поколения. Блестящим примером этого
является Жорж Санд; в ней возродилась сила, мощь и ум маршала де Сакса,
незаконной внучкой которого она была. Решительный характер и романтическая
отвага славного де Ватвиля воскресли в душе его правнучки, усугубленные
вдобавок упрямством и гордостью, свойственными де Рюптам. Но эти достоинства
или, если хотите, недостатки, были глубоко скрыты в душе этой девушки,
тщедушной и вялой с виду; так клокочущая лава таится в вулкане, пока не
начнется извержение. Возможно, одна лишь г-жа де Ватвиль догадывалась, какое
наследство досталось ее дочери от предков. Она была до того строга к своей
Розали, что однажды на упрек архиепископа, зачем она так резко обращается с
дочерью, ответила: "Предоставьте мне воспитывать ее, ваше преосвященство! Я
ее знаю, в ней сидит несколько Вельзевулов".
Баронесса с тем большим вниманием присматривалась к дочери, что тут, по
ее мнению, была замешана ее материнская честь. К тому же, ей больше было
нечего делать. Клотильде-Луизе де Рюпт было тогда тридцать пять лет, и она
могла считать себя чуть ли не вдовой, имея мужа, который вытачивал из
всевозможных пород дерева рюмки для яиц, изготовлял табакерки для всех
знакомых и пристрастился делать обручи из железного дерева с шестью спицами.
Баронесса кокетничала с Амедеем де Сула, имея самые благие намерения. Когда
этот молодой человек бывал у них, мать то отсылала Розали, то снова звала ее
назад, стараясь подметить в юной душе проблески ревности, чтобы иметь повод
обуздать их. Она поступала с дочерью, как полиция с республиканцами; но все
было напрасно, Розали не проявляла никаких признаков возмущения. Тогда
черствая святоша обвиняла дочь в бесчувственности. Розали достаточно знала
мать и понимала, что если похвалит молодого де Сула, то навлечет на себя
резкие упреки. Поэтому на все ухищрения матери она отвечала фразами, обычно
неверно называемыми иезуитскими, ибо иезуиты были сильны, а подобные
недомолвки служат рогатками, за которыми укрывается слабость. Тогда
баронесса упрекала дочь в скрытности. Но если бы, на беду Розали, у нее
обнаружился истинный характер Ватвилей и Рюптов, то мать с целью добиться
слепого послушания стала бы разглагольствовать о почтении, с которым дети
обязаны относиться к родителям.
Эта тайная борьба происходила в сокровенных недрах семьи, за закрытыми
дверями. Даже главный викарий, добрейший аббат де Грансей, друг покойного
архиепископа, несмотря на всю свою проницательность главного исповедника
епархии, не мог догадаться, возбудила ли эта борьба вражду между матерью и
дочерью, была ли баронесса ревнива и до этого и не перешло ли ухаживание
Амедея за Розали, а вернее, за ее матерью, границы дозволенного. Будучи
другом дома, аббат не исповедовал ни мать, ни дочь. Розали, которой
приходилось переносить из-за молодого де Сула массу неприятностей, терпеть
его не могла, говоря попросту. Поэтому, когда де Сула обращался к ней,
пытаясь застать ее врасплох, она отвечала ему очень сухо. Это отвращение,
заметное только баронессе, было поводом для постоянных нотаций.
- Не понимаю, Розали, - спрашивала мать, - почему вы обращаетесь с
Амедеем с такой подчеркнутой холодностью, - не потому ли, что он друг нашего
дома и нравится вашему отцу и мне?
- Но, маменька, - ответила однажды бедная девушка, - если я буду лучше
относиться к нему, то разве вы не поставите это мне в вину?
- Это еще что значит? - воскликнула г-жа де Ватвиль. - Что вы хотите
этим сказать? Может быть, ваша мать пристрастна и, по-вашему, несправедлива
при любых обстоятельствах? Чтоб я никогда больше не слышала от вас подобных
ответов! Как! Вашей матери... - И так далее.
Нотация продолжалась три часа с лишним, и Розали запомнила ее.
Баронесса побледнела от гнева и отослала дочь в ее комнату, где Розали
задумалась над тем, что означает эта сцена, но ничего не могла понять, так
велико было ее простодушие.
Итак, молодой г-н де Сула, хотя весь Безансон считал его близким к
цели, к которой он стремился с помощью пышных галстуков и баночек ваксы, -
цели, заставлявшей его покупать столько всяких средств для вощения усов,
столько красивых жилетов, подковок и корсетов (ибо он носил кожаный корсет,
употребляемый "львами"), итак, Амедей был дальше от этой цели, чем первый
встречный, хотя на его стороне и был сам достойный аббат де Грансей.
Впрочем, в то время, когда начинается наша повесть, Розали еще не знала, что
графу Амедею де Сулейасу предуготовлена роль ее мужа.
- Сударыня, - начал г-н де Сула, обращаясь к баронессе в ожидании, пока
остынет горячий суп, и стараясь придать рассказу оттенок романтичности, -
как-то утром почтовая карета привезла в гостиницу "Националь" одного
парижанина. Он занялся поисками квартиры и в конце концов поселился на улице
дю Перрон, в первом этаже, в доме девицы Галар. Затем приезжий побывал в
мэрии и подал заявление о том, что остается здесь на постоянное жительство.
Наконец, представив все нужные документы, оказавшиеся в полном порядке, он
был внесен в список поверенных при суде и разослал визитные карточки всем
своим новым коллегам, должностным лицам, советникам и членам суда. На этих
карточках стояло: Альбер Саварон.
- Фамилия Саварон весьма известна, - заметила Розали, сведущая в
геральдике. - Саварон де Саварюсы - одно из самых старинных, знатных и
богатых бельгийских семейств.
- Но он француз и трубадур, - возразил Амедей де Сула. - Если он
возьмет герб Саварон де Саварюсов, то ему придется провести на нем
поперечную полосу. В Брабанте осталась лишь одна девица Саварюс, богатая
невеста.
- Хотя поперечная полоса - признак незаконного происхождения, но и
побочный потомок графа де Саварюса знатен, - возразила Розали.
- Довольно, Розали! - сказала баронесса.
- Вы хотели, чтобы она знала толк в геральдике, - заметил барон, - и
она отлично в ней разбирается!
- Продолжайте, Амедей.
- Вы понимаете, что в таком городе, как Безансон, где все строго
определено, оценено, сосчитано, обозначено номером, взято на учет, где все
знают друг друга, Альбер Саварон был принят нашими стряпчими без особых
возражений. Они подумали: "Вот еще один бедный малый, не знающий нашего
Безансона. Кто, черт побери, мог посоветовать ему приехать сюда! Что он
намеревается тут делать? Послать чиновникам свои карточки, вместо того,
чтобы лично нанести визиты? Какой промах!" Поэтому через три дня о Савароне
больше не говорили. Он нанял себе слугу по имени Жером, умевшего немного
стряпать и бывшего камердинером покойного г-на Галара. Альбер Саварон был
забыт с той большой легкостью, что никто с тех пор не видал и не встречал
его.
- Разве он не ходит к обедне? - спросила г-жа де Шавонкур.
- Ходит по воскресеньям в церковь св. Петра, к ранней обедне, в восемь
часов утра. Новый адвокат встает ежедневно около двух часов ночи, работает
до восьми, завтракает и опять садится за письменный стол. Затем он
прогуливается по саду, обходит его раз пятьдесят - шестьдесят; вернувшись,
обедает и ложится спать около семи часов вечера.
- Откуда вам все это известно? - спросила г-на де Сула г-жа де
Шавонкур.
- Во-первых, сударыня, я живу на углу Новой улицы и улицы дю Перрон и
мне виден дом, где проживает сия таинственная личность. Затем мой "тигр"
иногда перекидывается несколькими словами с его Жеромом.
- Вы сами, значит, тоже болтаете со своим Бабиля?
- А что же мне еще делать, когда я гуляю?
- Как же вы пригласили постороннего человека в поверенные? - спросила
баронесса аббата де Грансей.
- Председатель суда решил подшутить над новым адвокатом и назначил его
защищать одного придурковатого крестьянина, обвинявшегося в подлоге.
Господин Саварон добился оправдания этого бедняка, доказав, что он не
виноват и был лишь орудием в руках настоящих преступников. Доводы защитника
не только восторжествовали, но и привели к необходимости арестовать двух
свидетелей; их признали виновными и осудили. Защитительная речь поразила и
судей и присяжных. Один из последних, коммерсант, поручил на другой день
господину Саварону трудный процесс, который тот выиграл. Видя, в каком
положении мы очутились из-за того, что господин Берье не мог приехать в
Безансон, господин де Гарсено посоветовал нам пригласить этого Альбера
Саварона, ручаясь за удачу. Лишь только я его увидел и услышал, я проникся к
нему доверием и не ошибся.
- Значит, в нем есть что-то необыкновенное? - спросила г-жа де
Шавонкур.
- Да, - ответил главный викарий.
- Объясните же нам это толком! - сказала г-жа де Ватвиль.
- В первый раз, когда я был у него, - начал аббат де Грансей, - он
принял меня в комнате, расположенной за передней; это бывшая гостиная
старика Галара-Саварон велел отделать ее под мореный дуб; она вся заставлена
книжными шкафами, также отделанными под старое дерево и полными книг по
юриспруденции. Дубовые панели и книги - вот все, что там было
замечательного. Из мебели там стояло ветхое бюро резного дерева и шесть
подержанных кресел, обитых простой материей; на окнах висели
светло-коричневые занавеси с зеленой каймой; на полу лежал зеленый ковер.
Комната отапливается той же печью, что и передняя. Эта странная обстановка
вполне гармонирует с внешним видом господина Саварона, который оказался
гораздо моложе, чем я представлял себе, ожидая его. Он вышел ко мне в халате
из черной мериносовой ткани, подпоясанном красным шнурком, в красных туфлях,
в красном фланелевом жилете и красной же ермолке.
- Одежда дьявола! - воскликнула баронесса.
- Да, - сказал аббат. - И у него необычное лицо: черные, кое-где
подернутые сединой волосы, как у святых Петра и Павла на картинах,
ниспадающие густыми и блестящими прядями, но жесткие, точно конские; шея
белая и круглая, как у женщины; великолепный лоб, прорезанный той мощной
складкой, какую оставляют на челе незаурядных людей грандиозные планы,
великие мысли и глубокие размышления; крупный нос, впалые щеки,
изборожденные морщинами, следами пережитых страданий; сардонически
улыбающийся рот, небольшой круглый подбородок; гусиные лапки на висках,
пламенные, глубоко сидящие глаза, вращающиеся в своих впадинах, словно
огненные шары; но, несмотря на эти признаки чрезвычайной страстности, у него
спокойный вид, говорящий о глубокой покорности судьбе. Голос мягкий, но
проникновенный, поразивший меня еще в суде своей гибкостью, настоящий голос
оратора, то искренний, то лукавый и вкрадчивый; когда нужно - громогласный,
а когда нужно - с оттенком язвительного сарказма. Альбер Саварон среднего
роста, ни толст, ни худ, руки у него, как у прелата. Когда я пришел к нему
вторично, он принял меня в другой комнате, смежной с библиотекой, и
улыбнулся, видя, что я с удивлением смотрю на убогий комод, скверный ковер,
постель, простую, как у школьника, и коленкоровые занавески на окнах.
Адвокат вышел из кабинета, куда никто не допускается, как сказал мне Жером;
даже он туда не входит, ограничиваясь стуком в дверь. Господин Саварон при
мне сам запер эту дверь на ключ. Во время моего третьего визита он завтракал
в библиотеке; трапеза его была весьма скромной. На этот раз, так как он
потратил всю ночь на изучение наших бумаг и со мной был другой наш
поверенный, нам пришлось провести много времени вместе; благодаря тому, что
милейший господин Жирарде многоречив, я мог позволить себе присмотреться к
новому адвокату. Поистине, это человек необыкновенный. Не одна тайна
скрывается за чертами его лица, похожими на маску, наводящими страх и в то
же время мягкими, округленными и вместе с тем резкими, выражающими и
покорность и нетерпение. Он показался мне немного сутулым, как люди, у
которых на душе тяжесть.
- Зачем же столь талантливый адвокат покинул Париж? - спросила красивая
г-жа де Шавонкур. - С какими намерениями он приехал в Безансон? Разве ему не
говорили, как мало у посторонних здесь шансов на успех? Его услугами
воспользуются, но сами безансонцы не сделают ему никаких одолжений. Почему,
приехав сюда, он палец о палец не ударил, чтобы выдвинуться, и его узнали
только благодаря прихоти председателя суда?
- После того, как я внимательно рассмотрел его необычное лицо, -
продолжал аббат де Грансей, пристально взглянув на задавшую этот вопрос и
давая тем самым понять, что он кое о чем умалчивает, - и особенно после
того, как я услышал сегодня утром его спор с одним из светил парижской
адвокатуры, - я пришел к убеждению, что этот человек - ему должно быть лет
тридцать пять - в будущем заставит говорить о себе.
- Хватит о нем! Процесс выигран, и вы ему заплатили за это, - сказала
г-жа де Ватвиль, косясь на дочь, не спускавшую глаз с главного викария все
время, пока тот рассказывал.
Беседа приняла другой оборот, и об Альбере Савароне речь больше не
заходила.
В портрете, который был нарисован умнейшим из главных викариев епархии,
Розали ощутила тем больше романтической привлекательности, что здесь и в
самом деле была какая-то тайна. Впервые в жизни она встретилась с чем-то
замечательным, необыкновенным, что всегда притягивает молодое воображение и
влечет к себе любопытство, столь сильное в возрасте Розали. Каким идеальным
мужчиной казался ей этот Альбер, задумчивый, страдающий, красноречивый,
трудолюбивый, особенно когда мадемуазель де Ватвиль сравнивала его с
толстым, полнощеким графом, который чуть не лопался от здоровья, сыпал
комплиментами, осмеливался говорить об изяществе в великолепном доме
старинного рода графов де Рюптов! Ей приходилось сносить из-за Амедея и
выговоры и брань, к тому же она слишком хорошо его знала, а этот Альбер
Саварон был сплошной загадкой.
- Альбер Саварон де Саварюс! - повторяла она про себя. Видеть его,
взглянуть на него! Таково было первое желание девушки, до сих пор не
испытавшей никаких желаний. В ее памяти, в ее сердце, в ее воображении вновь
мелькало все сказанное аббатом де Грансей, что ни одно из его слов не
пропало даром.
"Красивый лоб, - думала Розали, рассматривая лбы сидевших за столом
мужчин. - А тут нет ни одного красивого! Лоб г-на де Сула слишком выпукл,
лоб г-на де Грансей красив, но ведь аббату семьдесят лет, он лыс, и трудно
сказать, где его лоб кончается".
- Что с вами, Розали? Вы ничего не едите.
- Мне не хочется есть, маменька!
"Руки, как у прелата... - продолжала девушка про себя. - Не помню,
какие руки у нашего славного архиепископа, а ведь он меня конфирмировал..."
Наконец, блуждая в лабиринте своих мыслей, Розали вспомнила, что как-то
раз, проснувшись ночью, видела с постели освещенное окно, блестевшее сквозь
деревья двух смежных садов.
"Значит, это был свет в его окне, - подумала она. - Я могу его увидеть!
Я увижу его!"
- Господин де Грансей, закончен ли уже процесс капитула? - внезапно
спросила Розали у главного викария, воспользовавшись минутой молчания.
Баронесса обменялась быстрым взглядом со старым аббатом.
- Что вам за дело до этого, дитя мое? - обратилась она к дочери с такой
притворной мягкостью, что та решила с тех пор соблюдать большую
осторожность.
- Приговор можно обжаловать, но наши противники едва ли решатся на это,
- ответил аббат.
- Я бы никогда не подумала, что Розали может в продолжение всего обеда
размышлять о процессе, - заметила г-жа де Ватвиль.
- Я тоже, - сказала Розали с мечтательным видом, вызвавшим общий смех.
- Но господин де Грансей так много об этом говорил, что я заинтересовалась.
Нет ничего проще!
Все встали из-за стола, и общество вернулось в гостиную.
Весь вечер Розали прислушивалась к беседе, надеясь, что еще будут
говорить об Альбере Савароне; но, хотя каждый новый гость обращался к
аббату, поздравляя его с выигрышем процесса, о поверенном не упоминали, речь
о нем больше не заходила.
Мадемуазель де Ватвиль с нетерпением ожидала прихода ночи. Она решила
встать около трех часов утра и посмотреть на окна кабинета Альбера. Когда
это время наступило, она испытала чуть ли не счастье, увидев сквозь ветви,
уже лишенные листьев, мерцание свечей из комнаты адвоката. Благодаря
свойственному молодым девушкам превосходному зрению, острота которого еще
более увеличилась любопытством, она разглядела Альбера за письменным столом
и даже различила цвет мебели, как будто бы красный. Над крышей подымался
густой клуб дыма из камина.
- Когда все спят, он бодрствует.., точно господь бог... - прошептала
она.
Воспитание девушек является столь важной проблемой (ведь будущее нации
- в руках матерей!), что французский университет уже давно старается
избегать ее. Вот одна из сторон этой проблемы: нужно ли развивать ум
девушек, или же следует его ограничивать? Очевидно, религиозная система
воспитания имеет сдерживающее влияние. Если вы будете развивать девушек, они
превратятся в демонов, прежде чем вырастут; но если вы будете мешать им
думать, то может произойти внезапная вспышка, как у Агнессы, так хорошо
изображенной Мольером; и этот ум, сдерживаемый в развитии и неопытный, но
проницательный, быстрый и решительный, как ум дикаря, будет отдан на волю
случая. Такой же роковой кризис был вызван в душе девицы де Ватвиль
неосторожным рассказом одного из благоразумнейших аббатов благоразумного
безансонского капитула.
На другой день мадемуазель де Ватвиль, одеваясь, неожиданно заметила
Альбера Саварона, в то время как тот прогуливался в своем саду, смежном с
садом де Рюптов.
"Я могу его видеть! - подумала она. - Что было бы со мной, если бы он
жил где-нибудь в другом месте? О чем он размышляет?"
Когда Розали увидела, хоть и на расстоянии, этого необыкновенного
человека, чье лицо так резко выделялось среди всех лиц, попадавшихся ей до
сих пор в Безансоне, у нее тотчас же возникло желание проникнуть в его
душевный мир, услышать его выразительный голос, заглянуть в его прекрасные
глаза. Она хотела всего этого, но как осуществить желаемое?
Весь день она вышивала с невнимательностью девушки, которая как будто
ни о чем не думает, подобно Агнессе, а на самом деле так усердно размышляет
обо всем, что ее уловки всегда приводят к цели.
В результате столь глубоких раздумий Розали возымела желание
исповедаться. На другое утро она переговорила в церкви с аббатом Жиру и
хитростью добилась, что он назначил ей исповедь на воскресное утро, в
половине восьмого, перед ранней обедней. Розали при-, думала множество
предлогов, чтобы хоть раз очутиться в церкви в то самое время, когда туда
придет адвокат. Наконец, на нее напал прилив нежности к отцу; она
отправилась к нему в мастерскую, долго расспрашивала о токарном искусстве и
в конце концов дала совет изготовлять какие-нибудь крупные предметы,
например, колонны. Заинтересовав отца витыми колоннами, точить которые
особенно трудно, Розали посоветовала воспользоваться пригорком, находившимся
у них в саду, и велеть сделать там грот, над которым можно было бы построить
небольшую беседку вроде бельведера, где витые колонны нашли бы применение и
восхитили бы все общество.
Видя, какую радость эта затея доставляет праздному добряку, Розали
сказала, целуя его:
- В особенности не говори маменьке, от кого исходит эта мысль, а то она
будет меня бранить.
- Будь покойна, - ответил г-н де Ватвиль, не меньше дочери страдавший
от тирании грозной представительницы рода де Рюптов.
Таким образом, Розали получила уверенность, что вскоре построят удобный
наблюдательный пункт, откуда можно будет заглядывать в кабинет адвоката.
Случается, что девушки пускаются на подобные чудеса дипломатии ради мужчин,
которые большей частью, как Альбер Саварон, даже не подозревают об этом!
Наступило столь нетерпеливо ожидаемое воскресенье, и Розали оделась так
тщательно, что вызвала улыбку у Мариэтты, горничной де Ватвилей.
- Я впервые вижу, что мадемуазель так заботится о своей внешности, -
сказала она.
- Однако мне кажется, - возразила Розали, бросив на Мариэтту взгляд, от
которого щеки горничной залились краской, - что бывают дни, когда и вы сами
стараетесь выглядеть лучше обычного!
Когда Розали сходила с крыльца, пересекала двор, выходила за калитку,
шла по улице, ее сердце билось усиленно, словно предчувствуя важное событие.
Она еще никогда этого не испытывала; ей казалось, что мать узнает о ее
намерениях, точно они были написаны на лбу, и запретит идти на исповедь;
кровь прилила к ее ногам, она шла словно по раскаленным угольям. Розали
должна была исповедоваться в четверть девятого, но для того, чтобы дольше
побыть возле Альбера, она сказала матери, будто бы исповедь назначена в
восемь. Придя в церковь до начала обедни, Розали после краткой молитвы пошла
посмотреть, в исповедальне ли аббат Жиру; на самом деле она хотела лишний
раз пройтись по церкви, чтобы найти подходящее место, с которого она увидела
бы Альбера в тот самый момент, когда тот войдет.
Нужно было быть большим уродом, чтобы не понравиться девице де Ватвиль,
если принять во внимание, в какое настроение ее привело любопытство. Альбер
Саварон, и без того видный собой, произвел на Розали тем более сильное
впечатление, что в его манере держаться, в походке, в наружности, во всем,
даже в одежде, было что-то таинственное. Он вошел. Церковь, до тех пор
темноватая, вдруг показалась Розали ярко освещенной. Девушку восхитила
медленная, почти торжественная походка этого человека, как будто несущего на
плечах целый мир, человека, движения и взгляды которого одинаково выражали
одну и ту же мысль, стремящуюся не то к разрушению, не то к владычеству.
Розали поняла весь глубокий смысл слов главного викария. Да, в этих
желтовато-карих глазах с золотыми искорками таилось пламя, выдававшее себя
внезапными вспышками. Неосторожно, дав заметить это даже Мариэтте, Розали
встала на пути адвоката так, чтобы обменяться с ним взглядами. Его взор,
которого она искала, потряс ее; кровь в ее жилах заволновалась и закипела,
словно став вдвое горячее. Лишь только Альбер сел, мадемуазель де Ватвиль
переменила место с таким расчетом, чтобы как можно лучше его видеть, пока ее
не позовет аббат Жиру. Через некоторое время Мариэтта заметила: "А вот и
господин аббат". Розали показалось, что промелькнуло лишь несколько
мгновений. Когда она вышла из исповедальни, обедня окончилась, Альбера уже
не было в церкви.
"Главный викарий прав, - подумала Розали, - он страдает! Почему этот
орел - ведь у него орлиные глаза! - прилетел к нам в Безансон? О, я хочу это
узнать! Но как?"
Охваченная пылом нового желания, Розали прикинулась простушкой, чтобы
обмануть мать. Она с наивным видом сидела за вышиванием и удивительно точно
делала стежки; на самом же деле она размышляла. С того воскресенья, когда
мадемуазель де Ватвиль поймала взгляд Альбера или, если хотите, приняла
огненное крещение (чудесные слова Наполеона, применимые и к любви), она
стала торопить отца с сооружением бельведера.
- Маменька, - сказала она, когда две колонны уже были готовы, - отцу
пришла в голову странная мысль: он вытачивает колонны для беседки, которую
собирается построить на большой куче камней, что посреди сада. Хорошо ли
это, по-вашему? Мне кажется...
- Я одобряю все, что делает ваш отец, - сухо перебила мать. - Ведь
обязанность жены - слушаться мужа, даже если она не согласна с его
намерениями. Почему я должна противиться этой невинной затее, тем более, что
она доставляет ему удовольствие?
- Но ведь мы оттуда увидим все, что происходит у господина де Сула, и
нас тоже заметят, когда мы будем бывать в беседке. Пойдут разговоры...
- Не собираетесь ли вы, Розали, указывать родителям, как им следует
себя вести? Не думаете ли вы, что смыслите в жизни и в приличиях больше, чем
они?
- Молчу, маменька. Впрочем, отец сказал мне, что в гроте будет
прохладно и туда можно будет приходить пить кофе.
- Вашему отцу пришла в голову превосходная мысль, - ответила г-жа де
Ватвиль и даже захотела пойти взглянуть на колонны.
Она одобрила все придуманное бароном и нашла для сооружения беседки
такое место в саду, откуда можно было прекрасно разглядеть все, что делалось
у Альбера Саварона, не будучи замеченными из квартиры г-на де Сула.
Приглашенный подрядчик взялся устроить грот, на вершину которого можно было
бы подняться по тропинке шириною в три фута; среди камней грота собирались
посадить барвинки, ирисы, калину, плющ, жимолость и дикий виноград.
Баронесса затеяла украсить внутренность грота древесными ветвями (тогда
вошли в моду подставки для цветов из этого материала), поставить там
зеркало, диван и стол, выложенный мозаикой. Г-н де Сула предложил сделать
пол из асфальта, Розали подала мысль повесить над сводом фонарь, также из
древесных ветвей.
- Ватвили затеяли что-то очень красивое в своем саду, - говорили в
Безансоне.
- Они богаты, им легко истратить тысячу экю на какую-то причуду.
- Тысячу экю! - воскликнула г-жа де Шавонкур.
- Да, тысячу экю! - ответил де Сула. - Они выписывают из Парижа
мастера, чтобы облицевать стены грота диким камнем; это будет очень красиво.
Де Ватвиль сам делает фонарь, он принялся за резьбу по дереву.
- Говорят, Берке будет рыть там подвал, - спадал один аббат.
- Нет, - возразил де Сула, - он ставит беседку на бетонном фундаменте,
чтобы в ней не было сыро.
- Вы знаете до мелочей все, что делается у них в доме! - едко заметила
г-жа де Шавонкур, поглядывая на одну из своих взрослых дочерей, уже целый
год бывшую на выданье.
Мадемуазель де Ватвиль, испытывавшая некоторую гордость от успеха
задуманного ею бельведера, почувствовала явное превосходство над
окружающими. Никто даже не догадывался, что молоденькой девушке, считавшейся
неумной, даже глупенькой, просто-напросто захотелось заглянуть в кабинет
поверенного Саварона.
Блестящая защитительная речь, произнесенная Альбером Савароном в пользу
капитула, была забыта тем скорее, что возбудила зависть остальных юристов. К
тому же, продолжая вести уединенный образ жизни, Саварон нигде не
показывался. Его никто не хвалил, он ни с кем не видался, и это увеличивало
для него шансы на забвение; а их в таком городе, как Безансон, для всякого
новичка было и без того более чем достаточно. Тем не менее он трижды
выступал в коммерческом суде по трудным делам, перенесенным впоследствии в
Палату. Его клиентами стали также четверо крупнейших местных негоциантов;
найдя, что Альбер обладает умом и тем, что в провинции называют здравым
смыслом, они доверили ему свои тяжбы.
Пока в саду де Ватвилей строился бельведер, Саварон также возводил свое
сооружение. Сумев обзавестись кое-какими связями в торговых кругах
Безансона, он основал журнал, выходивший два раза в месяц и названный им
"Восточным Обозрением". Для этого он выпустил сорок акций, по пятисот
франков каждая, и разместил их между десятью главными клиентами, убедив их,
что необходимо содействовать развитию Безансона, как важнейшего пункта между
Рейном и Роной, где должен сосредоточиться весь транзит между Мюльгаузеном и
Лионом.
Чтобы соперничать со Страсбургом, Безансон должен был сделаться не
только центром торговли, но и центром просвещения. В журнале можно было бы
поднять важные вопросы, касающиеся интересов Востока. Какая честь - лишить
Страсбург и Дижон их литературного влияния, просвещать весь восток Франции и
бороться с парижским централизмом! Эти соображения, высказанные Альбером,
были повторены всеми десятью негоциантами, приписавшими их себе.
Адвокат Саварон не сделал ошибки и не выставил напоказ свое имя:
денежные дела журнала он поручил главному своему клиенту, г-ну Буше, бывшему
в родстве с одним из крупных издателей церковных книг, но Альбер оставил за
собой редактирование, с правом участия в доходах, в качестве основателя.
Коммерсанты дали знать своим коллегам в Дижоне, Доле, Салене, Невшателе, в
городах Юры, Бурге, Нантуа, Лон-де-Сонье. Ко всем образованным людям трех
провинций: Бюже, Бресс и Конте - обратились с просьбой оказать содействие
своими познаниями. Благодаря коммерческим связям и корпоративному духу, а
также дешевизне ("Обозрение" стоило восемь франков в квартал) было найдено
сто пятьдесят подписчиков. Чтобы не задевать самолюбия провинциалов отказами
в печатании статей, поверенный благоразумно решил поручить ведение дел
редакции журнала старшему сыну г-на Буше, Альфреду, молодому человеку лет
двадцати двух, весьма падкому до славы, но совершенно незнакомому с
интригами и неприятностями, связанными с должностью редактора. Втайне
Альбер, конечно, сосредоточил все в своих руках и сделал Альфреда Буше своим
сеидом. Альфред был единственным лицом во всем Безансоне, с кем светило
адвокатуры обращалось запросто. Молодой Буше приходил по утрам советоваться
с Альбером насчет содержания очередного номера. Стоит ли говорить, что в
первом номере были помещены, с согласия Саварона, "Размышления" Альфреда!
Беседуя с ним, Альбер порою высказывал глубокие мысли, а молодой Буше
пользовался ими для своих статей. Поэтому сын негоцианта считал общение со
столь выдающимся деятелем весьма выгодным. Альбер был для Альфреда
гениальным человеком, тонким политиком. Коммерсантам, очень довольным
успехами "Обозрения", пришлось внести только треть стоимости акций. Еще
двести подписчиков, и "Обозрение" стало бы приносить пять процентов прибыли,
если учесть, что редактору ничего не платили. Такой редактор был неоценим.
Начиная с третьего номера, "Обозрение" стали посылать в редакции всех
французских газет, которые читал Альбер. В третьем номере была помещена
повесть под инициалами А. С. Полагали, что она принадлежит перу адвоката,
уже ставшего известным в городе.
Хотя в высших кругах Безансона этому "Обозрению" уделяли мало внимания
(его обвиняли в либерализме), все же как-то зимой у г-жи де Шавонкур зашел
разговор об этой первой повести, появившейся в Конте.
- Папенька, - сказала на другой день Розали, - в Безансоне издается
журнал; ты должен на него подписаться. Так как маменька не позволит мне его
читать, то я буду брать его у тебя.
Спеша повиноваться своей милой Розали, уже с полгода проявлявшей к нему
необычную нежность, барон лично выписал "Обозрение" на целый год и дал
дочери четыре уже полученных номера. Ночью Розали с жадностью прочла эту
повесть, первую повесть в ее жизни; но ведь она только два месяца назад
начала по-настоящему жить! Поэтому не следует прилагать общепринятую мерку к
впечатлению, произведенному этой вещью на Розали. Каковы бы ни были
недостатки или достоинства творения парижанина, принесшего в провинцию
блестящую манеру новой литературной школы, оно не могло не показаться Розали
шедевром: ведь ее девственный разум и чистое сердце впервые встретились с
такого рода литературным произведением. К тому же на основании слышанного у
Розали по интуиции появилась мысль, из-за которой ценность этой повести
становилась для нее особенно велика: девушка надеялась найти здесь описание
чувств и, может быть, событий, связанных с жизнью самого Альбера. С первых
же страниц эта надежда перешла в уверенность, а прочтя повесть, Розали
окончательно убедилась, что не ошибается.
Вот эта исповедь, где Альбер, по словам критиков из гостиной де
Шавонкуров, подражал кое-каким современным писателям, которые, не отличаясь
богатым воображением, рассказывают о собственных радостях, о собственных
печалях или же о происшествиях, случившихся с ними самими.
ЧЕСТОЛЮБЕЦ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ
В одно прекрасное июльское утро 1823 года двое молодых людей, решивших
объехать всю Швейцарию, отправились из Люцерна на лодке в сопровождении трех
гребцов. Они ехали в Флюэлен, намереваясь осмотреть достопримечательные
места Фирвальдштетского озера. Им предстояло, любуясь прибрежными пейзажами
между Люцерном и Флюэленом, увидеть все, что только может потребовать самое
взыскательное воображение от гор и рек, озер и скал, ручьев и зелени,
деревьев и потоков. Перед их взорами представали и гордые одинокие вершины,
и живописные мысы, и красивые, дышащие свежестью поляны, и деревья,
украшавшие, подобно султанам, отвесные гранитные скалы; перед их глазами
внезапно появлялись уединенные прохладные бухточки и долины, казавшиеся
издали еще красивее.
Проезжая мимо очаровательного местечка Жерсо, один из друзей обратил
внимание на деревянный домик, построенный сравнительно недавно. Он был
окружен изгородью, стоял на мысу и почти что омывался водами озера. Из окна
верхнего этажа выглянула женская головка, любуясь плывущей по озеру лодкой.
Равнодушный взгляд незнакомки упал на одного из молодых людей.
- Давай остановимся здесь, - сказал тот своему другу. - Хотя мы
собирались обосноваться в Люцерне и оттуда предпринимать поездки по
Швейцарии, но ведь ты не будешь возражать, Леопольд, если я изменю нашим
планам и останусь в этом местечке? Ты можешь ехать дальше, но мое
путешествие окончено! Гребцы, поверните к берегу и высадите нас в этой
деревне, мы там позавтракаем. Я съезжу в Люцерн за вещами, и, прежде чем
продолжать свой путь, ты узнаешь, где я поселился и где найти меня по
возвращении.
- Здесь или в Люцерне, - ответил Леопольд, - не все ли равно? Я не
стану мешать твоему капризу.
Двое молодых людей были друзьями в полном смысле слова. Сверстники, они
учились в одном и том же коллеже и, окончив курс юридических наук,
отправились на каникулы в классическое путешествие по Швейцарии. По желанию
отца Леопольд собирался поступить в контору парижского нотариуса. Его
прямота, кротость, спокойный характер и сметливость служили порукою тому,
что из него выйдет хороший чиновник. Леопольд уже видел себя нотариусом в
Париже, жизнь расстилалась перед ним, как большая дорога, одна из тех, что
пересекает французские равнины; он с философским спокойствием окидывал ее
взором на всем протяжении.
Характер его товарища - назовем его Родольфом - представлял собою
полную противоположность; этот контраст, конечно, еще больше укреплял
связывавшие их узы дружбы. Родольф был незаконным сыном одного аристократа,
которого постигла преждевременная смерть; он не успел написать завещания в
пользу своей возлюбленной и сына. Мать Родольфа, когда ее постиг этот удар
судьбы, решилась на героический поступок: продала все, что ей подарил щедрый
отец ребенка, и вырученную сумму в сто с чем-то тысяч франков поместила под
хорошие проценты, чтобы получать пожизненный доход. Имея, таким образом,
около пятнадцати тысяч франков в год, она решила целиком посвятить себя
воспитанию сына, выработать в нем те качества, которые помогли бы ему
впоследствии сделать карьеру, и, наконец, экономя во всем, скопить ко
времени его совершеннолетия небольшой капитал. Это было смело, это означало:
рассчитывать лишь на собственные силы; но без этой смелости любящая мать
вряд ли смогла бы прожить и прилично воспитать ребенка, бывшего ее
единственной надеждой, ее будущностью, источником ее радостей. Будучи сыном
одной из прелестнейших парижанок и выдающегося представителя брабантской
аристократии, плодом взаимной сильной любви, Родольф был наделен
чрезвычайной чувствительностью. С самого детства он во всем проявлял
величайшую пылкость. Мечты были для него движущей силой, стимулом его жизни,
возбуждали его воображение, руководили всеми его поступками. Несмотря на
старания умной матери, с испугом заметившей это предрасположение, Родольф
отдавался мечтам с тем же жаром, с каким поэт творит, ученый мыслит,
художник пишет, музыкант создает мелодии. Нежный, как и мать, он с небывалой
страстностью мысленно устремлялся к тому, о чем грезил; время не
существовало для него. Мечтая, он вовсе не думал о том, как привести в
исполнение свои планы. "Когда у моего сына будут дети, - говаривала его
мать, - он захочет, чтобы они сразу стали взрослыми". Эта пылкость, разумно
направляемая, помогла Родольфу блестяще окончить курс наук и сделаться
"безупречным джентльменом", по выражению англичан. Мать гордилась им, но все
же опасалась катастрофы, могущей произойти, если страсть когда-либо
завладеет этим сердцем, нежным, чувствительным, пылким и добрым. Поэтому
благоразумная женщина поощряла дружбу, связывавшую Родольфа и Леопольда,
видя в будущем нотариусе, сдержанном и преданном своему другу, опекуна,
товарища, который мог бы до известной степени заменить ее Родольфу, если, на
беду, ее не станет. Еще красивая в сорок три года, мать Родольфа внушила
Леопольду глубокое чувство. Это обстоятельство еще теснее сближало молодых
людей.
Итак, Леопольд, хорошо знающий Родольфа, нимало не удивился, что
последний из-за одного взгляда, брошенного на верхний этаж какого-то дома,
решил остановиться в этом местечке и отказался от задуманной поездки на
Сен-Готард. Пока в трактире "Лебедь" приготовляли завтрак, друзья обошли
деревню, расположенную по соседству с красивым новеньким домиком. Гуляя и
разговаривая с жителями, Родольф нашел дом, принадлежавший людям среднего
достатка, где его согласились взять на пансион, как это обычно принято в
Швейцарии. Ему предложили комнату, откуда были видны озеро, горы и
открывался великолепный ландшафт одного из чудесных уголков, так восхищающих
посетителей Фирвальдштетского озера. От того домика, где Родольф заметил
прекрасную незнакомку, его новое жилище отделялось лишь перекрестком и
небольшой пристанью.
За сто франков в месяц Родольф был избавлен от необходимости думать о
нуждах повседневной жизни. Но супруги Штопфер, принимая во внимание
предполагаемые расходы, попросили заплатить им за три месяца вперед.
Поскребите любого швейцарца, и он окажется ростовщиком. После завтрака
Родольф тотчас же принялся устраиваться на новом месте, отнес в свою комнату
вещи, взятые для поездки на Сен-Готард, и проводил Леопольда, решившего для
порядка совершить эту поездку и за Родольфа и за себя.
Когда лодка Леопольда скрылась из глаз, Родольф, сидя на прибрежном
утесе, стал разглядывать домик в надежде увидеть незнакомку. Увы, ему
пришлось вернуться, не обнаружив там никаких признаков жизни. За обедом он
стал расспрашивать Штопфера, бывшего невшательского бочара, об окрестностях
и в конце концов выведал все, что ему хотелось узнать. Этому помогла
болтливость хозяев, которые наговорили ему с три короба, не заставляя себя
просить.
Незнакомку звали Фанни Ловлас, или, правильнее, Ловлес. Есть такой
старинный род в Англии, но образ Ловласа, созданный Ричардсоном, прославил
это имя в ущерб всякой другой известности. Мисс Ловлес поселилась на озере
из-за нездоровья отца; врачи рекомендовали ему мягкий климат Люцернского
кантона. Эти двое англичан прибыли в сопровождении только одной служанки,
четырнадцатилетней немой девушки, очень привязанной к мисс Фанни и преданно
служившей ей; минувшей осенью они заключили договор с четой Бергманов.
Бергман-муж был прежде главным садовником у графа Борромео, в имениях
последнего на Isola Bella и Isola Madre <Красивый остров и Остров матери
(итал.)> на Лаго-Маджоре. Эти швейцарцы, получавшие около тысячи экю дохода,
сдали Ловлесам на три года весь верхний этаж своего дома за двести франков в
год. Отец Фанни, дряхлый, чуть не девяностолетний старец, редко выходил из
дому. Его дочь зарабатывала на жизнь переводами английских романов и сама,
как говорили, писала книги. Ловлесы были слишком бедны, чтобы позволить себе
много тратить, поэтому они не могли нанимать ни лодку для прогулок по озеру,
ни лошадей, ни проводников для осмотра окрестностей. Бедность, влекущая
подобные лишения, вызывает у швейцарцев тем больше сочувствия, что они
теряют при этом возможность поживиться. Служившая в доме кухарка готовила
пищу для всех трех англичан; они платили за пансион сто франков в месяц. Но
все в Ркерсо были уверены, что именем кухарки прикрывались сами хозяева,
желавшие, несмотря на свойственные им буржуазные претензии, извлечь выгоду
из этой сделки. Бергманы устроили возле своего дома великолепный сад и
превосходную оранжерею. Цветы, фрукты, ботанические диковинки Бергманов и
побудили молодую девушку при проезде через Жерсо остановить свой выбор
именно на этом доме. Мисс Фанни, младшей дочери старика, который ее обожал,
можно было дать на вид лет девятнадцать; она, по-видимому, очень любила
музыку, так как месяца два назад выписала из Люцерна фортепьяно, взяв его
напрокат.
"Она любит цветы и музыку, - подумал Родольф, - и она не замужем! Какое
счастье!"
На другой день Родольф попросил у Бергманов разрешения осмотреть их
оранжереи и сад, уже пользовавшиеся известностью. Ответ был получен не
сразу. Бывший садовник потребовал - странное дело - у Родольфа паспорт, что
было тотчас же исполнено. Паспорт вернули на другой день через кухарку,
сообщившую, что ее хозяева охотно покажут Родольфу свои владения.
Родольф отправился к Бергманам не без некоторого трепета, знакомого
только впечатлительным людям, вкладывающим в минутное переживание столько
страстности, сколько другие не тратят за всю жизнь. Изысканно одетый, чтобы
понравиться бывшему садовнику Борромейских островов и его жене, в которых
Родольф видел хранителей своего сокровища, он обошел сады, поглядывая время
от времени на дом, но с осторожностью: старая чета проявляла к нему явное
недоверие.
Внимание Родольфа было вскоре привлечено юной немой англичанкой; его
проницательный взгляд угадал, что она родом из Африки или, по крайней мере,
сицилианка. У этой девушки был золотистый, как гаванская сигара, цвет лица,
огненные глаза, веки тяжелые, как у армянки, с длинными ресницами, что не
часто встречается у англичанок, почти оливковая кожа, волосы, как вороново
крыло; чувствовалось, что она чрезвычайно нервна, почти лихорадочно пылка.
Немая испытующе, с любопытством поглядывала на Родольфа и следила за каждым
его движением.
- Что это за мавританочка? - спросил он у почтенной госпожи Бергман.
- Она служит у англичан, - ответил г-н Бергман.
- Но родилась-то она не в Англии!
- Может быть, они привезли ее из Индии, - заметила г-жа Бергман.
- Мне сказали, что мисс Ловлес любит музыку, и я буду в восторге, если
она разрешит мне музицировать вместе с нею, пока я вынужден жить на этом
озере из-за предписаний врачей.
- Они никого не принимают и никого не хотят видеть, - возразил старый
садовник.
Родольф вышел, кусая губы, не получив приглашения ни войти в дом, ни
осмотреть цветники, разбитые между его фасадом и берегом. С этой стороны над
первым этажом была устроена деревянная галерея с покатым навесом, шедшая, по
швейцарскому обычаю, вдоль всего здания. Родольф похвалил изящество
постройки и выразил предположение, что с галереи открывается чудесный вид,
но все было напрасно. Простившись с Бергманами и оставшись один, он
почувствовал себя дураком, как всякий одаренный умом и воображением человек,
обескураженный неудачей плана, на успех которого рассчитывал.
Вечером Родольф катался на лодке по озеру, вокруг мыса; добрался до
Брюнена, Швица и вернулся с наступлением ночи. Издалека он заметил открытое,
ярко освещенное окно, слышал звуки фортепьяно и мелодичный голос. Молодой
человек велел остановиться, чтобы насладиться чудесно исполняемой
итальянской арией. Когда пение прекратилось, Родольф велел причалить к
берегу, а затем отослал лодку и обоих гребцов. Рискуя замочить ноги, он
уселся на куче изъеденных волнами камней, над которой возвышалась частая
изгородь из колючих акаций; вдоль нее тянулась аллея молодых лип. Через час
над головой Родольфа послышались шаги и разговор; долетевшие слова были
итальянскими, их произносили два молодых женских голоса. Воспользовавшись
моментом, когда собеседницы находились у одного конца изгороди, Родольф
бесшумно проскользнул к противоположному концу. После получасовых усилий ему
удалось найти место, откуда можно было, оставаясь незамеченным и
неуслышанным, увидеть обеих женщин, Когда они приблизятся к нему. Каково же
было удивление Родольфа, когда он узнал в одной из женщин маленькую немую!
Она говорила по-итальянски с мисс Ловлес. Было одиннадцать часов вечера. На
озере и вокруг дома царила такая тишина, что обе женщины, должно быть,
чувствовали себя в безопасности; лишь они одни не спали во всем Жерсо.
Родольф сообразил, что немота служанки была вынужденной хитростью. Судя по
тому, как они говорили по-итальянски, это был их родной язык. Родольф
заключил из этого, что они выдавали себя за англичанок из каких-то тайных
побуждений.
"Это итальянки-эмигрантки, - подумал он, - изгнанницы, без сомнения,
имеющие основания опасаться австрийской или сардинской полиции. Они ожидают
наступления ночи, чтобы гулять и разговаривать в полной безопасности".
Тотчас же Родольф лег на землю и пополз вдоль изгороди, как змея, пока
ему не удалось найти проход между двумя кустами акаций. Рискуя разорвать
платье и оцарапать спину, он пробрался сквозь изгородь, когда мнимая мисс
Фанни и ее мнимонемая служанка находились на другом конце аллеи; затем,
когда они приблизились на расстояние двадцати шагов, по-прежнему не видя
его, так как он скрывался в тени изгороди, довольно ярко освещенной луной,
Родольф внезапно поднялся.
- Не бойтесь меня, - сказал он по-французски, - я не шпион. Вы
эмигрантки, я догадался об этом. А я француз; один ваш взгляд приковал меня
к Жерсо.
Внезапно Родольф почувствовал острую боль от стального лезвия,
вонзившегося ему в бок, и упал навзничь.
- Nel lago con pietra <В озеро, с камнем! (итал.)>, - шепнула ужасная
немая.
- Ax, Джина! - воскликнула итальянка.
- Она промахнулась, - сказал Родольф, извлекая из раны стилет,
натолкнувшийся на ребро. - Но чуточку повыше, и он попал бы прямо в сердце.
Я виноват, Франческа, - продолжал он, вспомнив имя, несколько раз
произнесенное маленькой Джиной, - я не сержусь, не браните ее! Счастье
говорить с вами стоит удара кинжалом. Только покажите мне дорогу, мне надо
вернуться в дом Штопферов. Будьте спокойны, я никому ничего не скажу.
Франческа, придя в себя от удивления, помогла Родольфу подняться и
сказала несколько слов Джине, глаза которой наполнились слезами. Обе женщины
усадили Родольфа на скамью, сняли с него верхнее платье, жилет, галстук.
Джина расстегнула его рубашку и высосала из раны кровь. Франческа, оставив
их на минуту вдвоем, вернулась с большим куском английского пластыря и
приложила его к ране.
- Вы можете теперь дойти до дому, - сказала она. Они взяли его под
руку, и Родольф был отведен к калитке, ключ от которой находился в кармане
передника Франчески.
- Говорит ли Джина по-французски? - спросил он ее.
- Нет. Но не волнуйтесь, - сказала Франческа с некоторым нетерпением.
- Позвольте мне посмотреть на вас! - продолжал с нежностью Родольф. -
Ведь я, быть может, долго не смогу прийти.
Он прислонился к одному из столбов калитки и взглянул на прекрасную
итальянку, позволившую любоваться ею целую минуту, среди дивной тишины, при
свете луны, озарявшей красивейшее из швейцарских озер.
Франческа, в самом деле, представляла собой классический тип итальянки,
именно такой, какой воображение представляет себе. Прежде всего Родольфу
бросились в глаза изящество и грациозность ее фигуры, крепкой и сильной,
несмотря на внешнюю хрупкость и гибкость. Легкая бледность, покрывшая ее
лицо, выдавала внезапное волнение, но не могла скрыть неги, которою дышали
ее влажные, бархатисто-черные глаза. Руки, столь красивые, что вряд ли
какой-либо греческий скульптор мог изваять подобные, покоились на руке
Родольфа; их белизна выделялась на черном фоне его сюртука. Неосторожный
француз лишь мельком успел заметить овальную, слегка удлиненную форму лица
Франчески, полуоткрытый, чуточку грустный рот со свежими, яркими губами,
позволявший видеть блестящие зубы. Очертания ее лица были так прекрасны, что
служили порукой долговечности ее ослепительной красоты; но больше всего
поразили Родольфа восхитительная непринужденность и чисто итальянская
искренность, с какими эта женщина отдавалась чувству сострадания.
Франческа сказала несколько слов Джине; последняя отвела Родольфа под
руку до самого дома Штопферов и, позвонив, скрылась, подобно ласточке.
"Однако эти патриоты скоры на руку! - подумал Родольф, почувствовав
сильную боль, когда остался один, и лег в постель. - Nel lago! Джина бросила
бы меня в озеро с камнем на шее!"
С рассветом он послал в Люцерн за лучшим хирургом; когда тот приехал,
Родольф попросил его соблюдать строжайшую тайну, дав понять, что этого
требует честь.
Леопольд вернулся из своей поездки в тот самый день, когда влюбленный
юноша встал с постели. Родольф придумал предлог, объяснявший его нездоровье,
и поручил другу поехать в Люцерн за вещами и письмами. Оттуда Леопольд
привез ужасное, трагическое известие: мать Родольфа умерла. Роковое письмо,
отправленное отцом Леопольда, пришло в Люцерн уже после их отъезда.
Несмотря на принятые Леопольдом предосторожности, Родольф заболел
нервной горячкой. Лишь только будущий нотариус увидел, что его друг вне
опасности, он уехал во Францию с доверенностью от него. Таким образом,
Родольф остался в Жерсо, единственном месте, где его скорбь могла утихнуть.
Положение молодого француза, его отчаяние и обстоятельства, вследствие
которых потеря матери была для него тяжелее, чем для кого-нибудь другого,
стали известны и привлекли к нему внимание и сочувствие всех жителей Жерсо.
Каждое утро мнимая немая навещала француза, чтобы сообщить своей госпоже,
как он себя чувствует.
Лишь только Родольф смог выходить, он отправился к Бергманам
поблагодарить мисс Фанни Ловлес и ее отца за участие, с каким они отнеслись
к нему. Старый итальянец впервые с тех пор, как поселился у Бергманов,
позволил иностранцу посетить его жилище; Родольфа приняли очень радушно,
сочувствуя постигшему его несчастью, а также потому, что он был французом, а
это отводило от него всякие подозрения. Франческа была так красива этим
вечером, при свечах, что в подавленное горем сердце Родольфа снова проник
луч света. От ее улыбки в душе молодого человека, несмотря на траур,
расцветали розы надежды. Она пела, но не веселые арии, а серьезные и
торжественные мелодии, отвечавшие настроению Родольфа, который заметил эту
трогательную предупредительность. В восемь часов вечера старик оставил их
вдвоем, не проявляя никаких опасений, и удалился к себе. Когда пение утомило
Франческу, она позвала Родольфа на внешнюю галерею, откуда открывался
чудесный вид на озеро, и знаком предложила сесть рядом с ней на простой
деревянной скамье.
- Не будет ли нескромностью спросить, сколько вам лет, саrа <Дорогая
(итал.).> Франческа? - спросил Родольф.
- Двадцатый год, - ответила она.
- Если что-нибудь может облегчить мою скорбь, - продолжал он, - то это
надежда, что отец позволит вам выйти за меня замуж. Богаты вы или бедны, вы
так красивы, что кажетесь мне лучше дочери любого князя. Я трепещу,
признаваясь вам в том чувстве, которое вы мне внушили, но оно глубоко и
вечно.
- Zitto <Тише! (итал.)>! - сказала Франческа, приложив палец к губам. -
Не говорите об этом. Я не свободна, я замужем, вот уже три года...
Несколько мгновений царило полное молчание. Когда итальянка, испуганная
странной позой Родольфа, придвинулась к нему, то увидела, что он в обмороке.
"Povero <Бедный! (итал.)>! - подумала она. - А я-то считала его
хладнокровным!"
Она принесла нюхательную соль и с ее помощью привела Родольфа в
чувство.
- Замужем! - воскликнул молодой человек, глядя на Франческу. И по его
лицу обильно заструились слезы.
- Дитя! - сказала она. - Есть все же надежда. Моему мужу...
- Восемьдесят лет? - спросил Родольф.
- Нет, - ответила она, улыбаясь, - шестьдесят пять. Он притворяется
дряхлым стариком, чтобы обмануть полицию.
- Дорогая, - сказал Родольф, - еще несколько подобных открытий, и я
умру от волнения. Только после двадцатилетнего знакомства со мной вы
поймете, сколько страстности в моем сердце, как оно жаждет счастья. Даже это
растение, - продолжал он, указывая на виргинский жасмин, обвивавший
балюстраду, - не тянется так жадно к солнцу, чтобы расцвести под его лучами,
как я привязался к вам за один этот месяц. Я люблю только вас одну. Это
чувство будет тайным смыслом всей моей жизни, и я умру от него, быть может!
- Ох, уж эти мне французы! - воскликнула она, сопровождая слова
недоверчивой улыбкой.
- Может быть, мне придется ждать и надеяться на время, - продолжал он
серьезно, - но знайте: если слова, только что вырвавшиеся у вас, были
искренни, то я всегда буду верен вам и не позволю никакому другому чувству
проникнуть в мое сердце.
Она исподтишка взглянула на него.
- Ни одному, - продолжал он, - даже тени его. Мне нужно будет
разбогатеть: вам необходима роскошь, ведь вы рождены быть принцессой...
При этих словах Франческа не могла удержаться от легкой усмешки, и ее
лицо приняло восхитительное выражение, подобное тому, какое великий Леонардо
так чудесно изобразил в Джоконде. Эта усмешка заставила Родольфа на миг
умолкнуть.
- Да, - продолжал он. - Вы должны страдать от бедности, вызванной
изгнанием. О, если вы хотите сделать меня счастливейшим из людей, освятить
мою любовь, обращайтесь со мною, как с другом. Разве я не должен быть вашим
другом? Бедная матушка оставила мне свои сбережения, целых шестьдесят тысяч
франков; возьмите половину!
Франческа пристально взглянула на него. Этот быстрый взгляд проник в
самую глубь души Родольфа.
- Мы ни в чем не нуждаемся, - ответила она серьезно. - Моего заработка
нам хватает.
- Как я могу допустить, чтобы моя Франческа работала? - воскликнул он.
- Когда-нибудь вы вернетесь на родину и вновь обретете все, что оставили
там...
Молодая итальянка снова взглянула на Родольфа.
- Тогда вы отдадите то, что заняли у меня.., оказав мне этим честь, -
прибавил он, бросив на нее взгляд, говоривший о его чуткости.
- Оставим этот разговор, - сказала она. Ее движения, поза, взгляд были
полны непередаваемого благородства. - Сделайте блестящую карьеру, станьте
выдающимся человеком на родине, я так хочу. Слава - это мостик, по которому
можно перейти через пропасть. Будьте честолюбивы, это необходимо. Я верю,
что вы благородны, что у вас блестящие способности; но пользуйтесь ими не
для того, чтобы заслужить мою любовь, а для блага человечества; от этого вы
только выиграете в моих глазах.
Во время дальнейшего разговора, продолжавшегося около двух часов,
Родольф обнаружил, что Франческа была восторженной сторонницей либеральных
идей и свободы, совершившей тройную революцию в Неаполе, Пьемонте и Испании.
Когда он уходил, Джина, мнимая немая, проводила его до дверей. В одиннадцать
часов вечера на улицах не было ни души, нечего было бояться нескромных ушей;
Родольф отвел Джину в сторону и обратился к ней шепотом на плохом
итальянском языке:
- Скажи, кто твои хозяева, дитя мое? Я дам тебе эту новенькую золотую
монетку.
- Мой господин, - ответила девушка, взяв золотой, - известный
книготорговец Лампорани из Милана, один из вождей революции, заговорщик,
которого австрийцам особенно хотелось бы заточить в Шпильбергский замок.
"Жена книготорговца! - подумал Родольф. - Тем лучше! Мы с нею равны".
- Из какой она семьи? - спросил он. - Ведь она выглядит как королева.
- Все итальянки таковы, - с гордостью ответила Джина. - Ее отца зовут
Колонна.
Скромное общественное положение Франчески придало Родольфу смелости. Он
велел натянуть над лодкой тент, а на корме положить подушки. Когда это было
сделано, влюбленный предложил Франческе покататься по озеру. Итальянка
приняла приглашение, продолжая играть для жителей деревни роль молодой мисс,
но взяла с собой Джину. Все поступки Франчески Колонна говорили о том, что
она получила превосходное воспитание и принадлежала к высшим кругам
общества. В позе итальянки, усевшейся на корме, Родольф почувствовал
какое-то отчуждение. Он собирался обращаться с ней непринужденно, но эта
непринужденность сразу улетучилась при виде гордого, как у аристократки,
выражения ее лиц<1. Стоило Франческе надменно взглянуть, как она
превращалась в принцессу, обладающую всеми привилегиями, какие ей полагались
в средние века. Она как будто угадывала тайные мысли своего вассала,
имевшего дерзость считать себя ее покровителем. Еще до того, в обстановке
гостиной, где принимала его Франческа, в ее туалете, в вещицах, которыми она
пользовалась, Родольф замечал признаки высокого положения и большого
богатства. Все эти обстоятельства одновременно пришли ему на память;
подавленный достоинством, с каким держалась Франческа, он впал в
задумчивость. Казалось, даже Джина, эта молоденькая наперсница, искоса
посматривала на него не без насмешки. Явное несоответствие между манерами
итальянки и ее званием было новой загадкой для Родольфа, заподозрившего
какую-то новую хитрость, вроде мнимой немоты Джины.
- Куда вам угодно ехать, синьора Лампорани? - спросил он.
- К Люцерну, - ответила Франческа по-французски.
"Хорошо! - подумал Родольф. - Она не удивилась, услыхав от меня свою
фамилию; хитрая, она, наверное, предвидела вопрос, заданный мною Джине".
- Что вас так восстановило против меня? - спросил он, усаживаясь рядом
с ней и пытаясь взять ее за руку, но Франческа отдернула пальцы - Вы холодны
и церемонны; я сказал бы - даже резки.
- Это правда, - ответила она, улыбаясь. - Я виновата перед вами. Это
нехорошо и слишком по-мещански. Вы, французы, сказали бы, что это -
притворство. Но лучше объясниться, чем таить друг от Друга враждебные мысли,
а ведь вы уже доказали мне свою дружбу. Возможно, я зашла с вами слишком
далеко. Должно быть, вы приняли меня за самую обыкновенную женщину...
Родольф отрицательно покачал головой.
- Да, - продолжала жена книготорговца, не обращая на это внимания. - Я
заметила это и, конечно, призадумалась. Так вот, объясню все в двух словах,
и это будет сущая правда. Знайте, Родольф: я достаточно сильна, чтобы
задушить свое чувство, если оно не будет отвечать моим понятиям и взглядам
на истинную любовь. Я могу любить так, как умеют любить лишь у нас в Италии;
но я помню о долге; никакое опьянение не заставит меня забыть о нем. После
того, как меня выдали замуж за этого бедного старика, не спросив моего
согласия, я могла бы воспользоваться свободой, которую он предоставляет мне
с таким великодушием; но после трехлетнего замужества я примирилась с
брачными узами. Итак, даже под влиянием самой пылкой страсти, даже невольно,
я не стану мечтать о свободе. Эмилио знает мой характер, знает, что мое
сердце принадлежит мне, что я вольна отдать его, кому захочу; но он знает
также, что я никому не позволю даже дотронуться до своей руки. Вот почему я
только что не дала вам этого сделать. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы меня
терпеливо, верно, страстно ожидали; но на эту любовь я могу ответить лишь
безграничной нежностью, не переступающей разрешенные для нее пределы.
Теперь, когда вы все это поняли, - продолжала она с девически юным
движением, - я вновь стану кокетливой, веселой, шаловливой, как ребенок, не
видящей никакой опасности в фамильярности.
Это откровенное, чистосердечное признание было сделано таким тоном и
сопровождалось таким взглядом, что нельзя было не поверить в его полную
искренность.
- Княгиня Колонна не могла бы изъясняться лучше, - сказал Родольф,
улыбаясь.
- Вы упрекаете меня за низкое происхождение? - высокомерно спросила
она. - Разве для вашей любви нужен герб? В Милане над простыми лавками
начертаны прекраснейшие имена: Сфорца, Канона, Висконти, Тривульцио, Урсини;
есть Аркинто-аптекари; но поверьте, что хоть я только лавочница, но способна
на такие же чувства, как и герцогиня.
- Упрекать? Нет, сударыня, я хотел только похвалить вас.
- Путем сравнения? - спросила она лукаво.
- Не мучьте меня, - продолжал он. - Хоть мои слова и плохо выражают
чувства, но знайте, что моя любовь беззаветна, полна безграничной покорности
и благоговения.
Франческа кивнула головой с довольным видом.
- Итак, сударь, вы принимаете мои условия?
- Да, - сказал Родольф. - Я понимаю, что желание любить не может
исчезнуть из страстной и богато одаренной женской души, но чувство долга
заставляет вас подавить это стремление. Ах, Франческа! В моем возрасте
любить и быть любимым такой дивной, такой царственно прекрасной женщиной,
как вы, - разве это не значит видеть все мои мечты сбывшимися? Любить вас
той любовью, какою вы хотите, - разве это не значит быть застрахованным от
Всяких сумасбродств? Разве это не значит отдаться всецело благородной
страсти, которою потом можно будет гордиться, страсти, оставляющей такие
чудные воспоминания! Если бы вы знали, какую новую прелесть, какую
поэтичность приобрели для меня благодаря вам эти горы - и Пилат, и Риги, и
это чудесное озеро...
- Я хочу это знать, - сказала она с чуть лукавым простодушием
итальянки.
- - Знайте же, что эти дни всегда будут сиять в моей памяти, подобно
бриллианту в диадеме королевы.
Вместо ответа Франческа положила свою руку на руку Родольфа.
- О дорогая, скажите: вы никогда не любили?
- Никогда!
- И вы позволите мне любить вас благородной любовью, ожидая, пока волею
судьбы вы не станете моей?
Франческа слегка кивнула головой. Две крупные слезы скатились по щекам
Родольфа.
- Что с вами? - спросила итальянка, на миг утратив свой царственный
вид.
- У меня уже нет матери, и я не могу сказать ей, как я счастлив... Она
покинула наш мир, не увидев того, что облегчило бы ее агонию...
- Чего же именно?
- Что ее любовь ко мне заменила другая, равная любовь.
- Povero mio! - воскликнула растроганная Франческа. - Поверьте мне, -
продолжала она, помолчав, - когда женщина знает, что она для любящего - все
на свете, что он одинок, лишен семьи, что у него в сердце нет ничего, кроме
любви к ней, и он целиком, весь ей принадлежит, - это большое счастье,
побуждающее к верности.
После такого разговора сердца влюбленных объемлет дивный покой,
глубочайший душевный мир. Любовь нуждается в уверенности; такая уверенность
присуща религиозному чувству, когда человек твердо знает, что бог ему
воздаст. Только при таком сходстве с любовью к богу приобретает уверенность
и земная любовь. Нужно самому испытать блаженство этих единственных в жизни
минут, чтобы постичь его; оно не возвращается, как не возвращаются волнения
юности. Верить женщине, сделать ее земным божеством, основой своей жизни,
сокровенным предметом всех помыслов! Разве это не все равно, что родиться
вторично? К любви юноши примешивается тогда частичка той любви, какую он
питает к матери.
Некоторое время Родольф и Франческа хранили полное молчание,
обмениваясь лишь взглядами, полными глубокого значения. Они без слов
понимали друг друга, и красота окружающей природы, воспринятая их сердцами,
помогала им навсегда запечатлеть в памяти даже самые мимолетные переживания
этого часа, единственного в своем роде. Поведение Франчески было благородно,
возвышенно, без всяких задних мыслей и кокетства. Это величие глубоко
поразило Родольфа, понявшего всю разницу между француженкой и итальянкой.
Водная гладь, земля, небо, любимая женщина - все это было величественно и в
то же время дышало мягкостью; их любовь расцветала среди грандиозного и
роскошного ландшафта. Суровость снежных вершин, их резкие линии, отчетливо
выделявшиеся на лазурном фоне, напоминали Родольфу об условиях,
ограничивавших его счастье; оно казалось ему такой же прекрасной страной,
окруженной снежными горами.
Но это сладостное упоение было вскоре нарушено. Из Люцерна навстречу им
плыла лодка: Джина, уже давно внимательно вглядывавшаяся в нее, сделала
радостное движение, не забыв, однако, свою роль немой. Лодка приближалась, и
наконец Франческа могла различить лица сидевших в ней людей.
- Тито! - воскликнула она, заметив среди них молодого человека.
Она вскочила, рискуя свалиться в воду, и, размахивая платком,
продолжала кричать:
- Тито! Тито!
Тито приказал лодочникам грести быстрее, и вскоре обе лодки
поравнялись. Итальянка и итальянец заговорили так быстро, на диалекте, столь
мало знакомом человеку, знающему этот язык лишь по книгам и никогда не
бывавшему в Италии, что Родольф ничего не мог ни понять, ни угадать из их
разговора. Но красота Тито, фамильярность Франчески, радость Джины - все это
его огорчило. Впрочем, тот не влюблен по-настоящему, кто не испытывает
недовольства, видя, что его покидают ради кого бы то ни было. Тито торопливо
бросил Джине кожаный мешочек, вероятно, с золотом, а Франческе передал пакет
с письмами, за чтение которых она и принялась, махнув Тито рукой в знак
прощания.
- Скорее возвращайтесь в Жерсо, - сказала лодочникам молодая женщина. -
Я не хочу, чтобы мой бедный Эмилио томился лишних десять минут.
- Что случилось? - спросил Родольф, когда итальянка прочла последнее
письмо.
- La liberta! <Свобода! (итал.)> - воскликнула она с энтузиазмом, - Е
denaro! <И деньги! (итал.)> - ответила, как эхо, Джина, обретя дар слова.
- Да, - продолжала Франческа, - конец невзгодам! Я работаю уже почти
целый год, и это уже начинает мне надоедать. Право, в писательницы я не
гожусь.
- Кто этот Тито? - спросил Родольф.
- Секретарь финансового отдела бедной лавочки Колонна, иначе говоря,
сын нашего ragionato <Умника (итал.).>. Бедняга! Сюда нельзя было приехать
ни через Сен-Готард, ни через Мон-Сенис, ни через Симплон; он добрался
морем, через Марсель, а затем ему пришлось пересечь всю Францию. Через три
недели мы будем в Женеве. Конец нашим бедам! Ну, Родольф, - прибавила она,
подметив облачко грусти на лице парижанина, - чем Женевское озеро хуже
Фирвальдштетского?
- Мне все-таки трудно будет забыть прелестный домик Бергманов! -
вздохнул Родольф, указывая на мыс.
- Приходите обедать к нам, чтобы у вас осталось побольше воспоминаний,
povero mio, - ответила Франческа. - Сегодня для нас праздник, мы вне
опасности. Мать пишет, что через год, возможно, мы будем уже амнистированы.
О сага patria <О дорогая родина! (итал.)>!
Эти слова вызвали слезы у Джины.
- Еще одна зима, и я умерла бы здесь! - заметила она.
- Бедная сицилийская козочка! - воскликнула Франческа, проведя рукой по
голове Джины так нежно, что Родольфу невольно захотелось этой ласки, хотя в
ней и не было любви.
Лодка причалила к берегу, Родольф соскочил на песок, подал итальянке
руку, проводил ее до ворот дома Бергманов и побежал переодеваться, горя
желанием вернуться как можно скорее.
Найдя книготорговца и его супругу на наружной галерее, Родольф еле
сдержал удивленное восклицание при виде чудесной перемены, происшедшей с
девяностолетним старцем благодаря хорошим вестям. Он увидел перед собою
человека лет шестидесяти, прекрасно сохранившегося сухопарого итальянца,
прямого, как палка. Его волосы оставались черными, хотя уже поредели и
сквозь них просвечивал череп. У него были живые глаза, белые, целиком
сохранившиеся зубы, лицо Цезаря, рот дипломата, улыбающийся слегка
сардонической, обманчивой улыбкой, которою хорошо воспитанный человек
маскирует свои настоящие чувства.
- Вот мой муж в его истинном облике, - сказала важно Франческа.
- Но это совсем другой человек, - возразил озадаченный Родольф.
- Совсем другой, - подтвердил книготорговец. - Я играл комедию, ведь я
прекрасно умею гримироваться. Да, мне приходилось играть в Париже времен
Империи с Бурьеном, княгиней Мюрат, госпожой д'Абрантес е tutti quanti <И
многими другими (итал.).>. Все, чему даешь себе труд научиться в молодости,
даже пустяки, впоследствии пригодится. Если бы моя жена не получила почти
мужского воспитания, в противоположность обычно принятому в Италии, мне
пришлось бы сделаться дровосеком, а то не на что было бы здесь жить.
Франческа! Кто бы мог подумать, что ей придется когда-нибудь добывать для
меня средства к жизни?
Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного,
приветливого и бодрого, Родольф вновь почуял какую-то мистификацию и
настороженно молчал, как человек, которого провели.
- Che avete, signer? <Что с вами, сударь? (итал.)> - простодушно
спросила его Франческа. - Разве наше счастье огорчает вас?
- Но ваш муж еще молодой человек! - шепнул он ей на ухо.
Она залилась смехом, таким искренним и заразительным, что Родольф еще
более смутился.
- Ему всего лишь шестьдесят пять лет, если хотите знать, - сказала она.
- но, уверяю вас, это еще довольно.., утешительно.
- Мне не нравится, что вы подшучиваете над святостью любви, условия
которой поставили сами.
- Zitto! - воскликнула итальянка, топнув ногой и оглянувшись, не
слушает ли их муж. - Никогда не нарушайте спокойствия души этого славного
человека, чистосердечного, как ребенок: я делаю с ним все, что хочу. Он под
моим покровительством, - прибавила она. - Если бы вы знали, как великодушно
мой муж рисковал и жизнью и богатством из-за моего либерализма! Ведь он не
разделяет моих политических взглядов. Разве это не любовь, господин француз?
Но такова уж вся их семья. Та, которую любил младший брат Эмилио, изменила
ему с красивым молодым человеком; мой деверь пронзил себе сердце кинжалом,
сказав своему камердинеру за десять минут до смерти: "Я мог бы убить
соперника, но это слишком опечалило бы mia diva" <Мою божественную
(итал.).>.
В эту минуту Франческа казалась необычайно привлекательной: в ее
поведении смешивались и благородство, и шутливость, и серьезность, и
ребячливость. За обедом и в течение остального вечера царило веселье,
объяснявшееся возвращением четы эмигрантов на родину, но огорчавшее
Родольфа.
"Неужели она легкомысленна? - спрашивал он себя, возвращаясь в дом
Штопферов. - Но она приняла участие в моей скорби, а я не разделяю ее
радости!"
Родольф стал укорять себя, оправдывая эту женщину, сохранившую всю
непосредственность девушки.
"В ней нет ни малейшего притворства, она вся отдается настроению
минуты, - сказал он себе. - Разве можно ожидать от нее, чтобы она вела себя,
как парижанка?"
И другой день и следующие, целых три недели, Родольф проводил все свое
время в доме Бергманов: он невольно наблюдал за Франческой, хотя и не
собирался этого делать. Иногда любовь не может обойтись без анализа. Молодой
француз увидел, что Франческа неосторожна, как молодая девушка, и
непосредственна, как женщина, еще никем не покоренная, которая иногда
борется с любовью, а по временам не противится ей. Старик обращался с нею,
как отец с дочерью, и Франческа явно испытывала к нему глубокую
признательность, инстинктивно пробуждавшую в ней благородство. Эти
отношения, эта женщина представляли для Родольфа непостижимую загадку,
которую ему все более и более хотелось разгадать.
Последние дни были полны тайной радостью, смешанной с печалью,
протестами и маленькими ссорами, имевшими для Родольфа и Франчески еще
больше прелести, чем часы мирного согласия. Все больше и больше его пленяло
чистосердечие любви, лишенной рассудочности, верной себе во всем, любви, уже
способной вызывать ревность даже из-за пустяков!
- Вы очень любите роскошь! - сказал он однажды вечером Франческе,
выражавшей желание поскорее уехать из Жерсо, где ей многого не хватало.
- Роскошь? - возразила она. - Я люблю ее, как люблю искусство, картины
Рафаэля, красивых лошадей, чудную погоду. Неаполитанский залив... Эмилио, -
обратилась она к мужу, - жаловалась ли я хоть на что-нибудь, пока мы
нуждались?
- Ты не была бы сама собой, если б стала жаловаться - серьезно ответил
старый книготорговец.
- В конце концов ведь стремление к роскоши вполне естественно для
буржуа, - продолжала Франческа, лукаво взглянув на Родольфа и мужа. - Разве
мои ноги (она протянула вперед прелестную ножку) созданы для того, чтобы
уставать? Разве мои руки (она подала Родольфу одну из них) созданы для
работы? Оставьте нас вдвоем, - попросила она мужа, - я хочу с ним
поговорить.
Старик спокойно вернулся в гостиную; он вполне доверял жене.
- Я не хочу, - сказала итальянка, - чтобы вы поехали с нами в Женеву.
Это город, где любят сплетничать. Хотя я выше подобных пустяков, но не
желаю, чтобы мое имя порочили, это нужно не ради меня, а ради него. Моя
гордость в том, чтобы этот старик, мой единственный покровитель к тому же,
мог также гордиться мною. Мы уезжаем, а вы останьтесь здесь еще на несколько
дней. Когда приедете в Женеву, повидайтесь сначала с моим мужем, пусть он
представит вас мне. Скроем от взоров света нашу глубокую, неизменную любовь.
Я люблю вас, вы знаете, и докажу это: в моем поведении вы не заметите
ничего, что могло бы пробудить вашу ревность.
Она увлекла Родольфа в угол галереи, взяла обеими руками его голову,
поцеловала в лоб и скрылась, оставив молодого человека в оцепенении.
На другой день Родольф узнал, что рано утром жильцы дома Бергманов
уехали. С этой минуты пребывание в Жерсо показалось ему невыносимым, и он
отправился в Веве самой длинной дорогой, но все же путешествуя быстрее, чем
следовало бы. Плененный красотами озера, на берегах которого его ожидала
прекрасная итальянка, он приехал в Женеву лишь к концу октября. Желая
избежать неудобств, связанных с жизнью в городе, Родольф нанял комнату в
доме, расположенном на 0-вив, за городской чертой. Поселившись там, он
первым делом спросил хозяина, бывшего ювелира, не приезжали ли недавно в
Женеву итальянские эмигранты, миланцы.
- Нет, насколько мне известно, - ответил хозяин. - Князь и княгиня
Колонна, из Рима, сняли недавно на три года виллу Жанрено, одну из
красивейших на озере.
Она находится между виллой Диодати и виллой Лафендедье, которая сдана
виконтессе де Босеан. Князь Колонна приехал сюда, чтобы встретиться с
дочерью и зятем, князем Гандольфини, неаполитанцем или, скорее, сицилийцем,
бывшим сторонником короля Мюрата и жертвой последней революции. Гандольфини
только что приехали в Женеву, но ведь они не миланцы. Пришлось много
хлопотать и прибегнуть к покровительству папы, благоволящего к роду Колонна,
пока иностранные державы и неаполитанский король не согласились, чтобы князь
и княгиня Гандольфини поселились здесь. Женева ничего не хочет делать против
воли Священного Союза, которому она обязана своей независимостью. Раздражать
иностранные дворы не в наших интересах. Здесь много иностранцев: русских,
англичан.
- Но есть же и женевцы?
- Да, сударь. Наше озеро так красиво! Лорд Байрон жил здесь около семи
лет на вилле Диодати; ее теперь все посещают, как посещают Коппе и Ферней.
- Не можете ли вы узнать, приехал ли сюда с неделю назад миланский
книготорговец с женой, по имени Лампорани, один из вождей последней
революции?
- Постараюсь узнать это в Иностранном клубе, - ответил бывший ювелир.
Первая прогулка Родольфа имела, конечно, своей целью виллу Диодати, где
жил когда-то лорд Байрон. Недавняя смерть великого поэта придавала этой
вилле еще больше обаяния: ведь человека признают гением лишь после смерти.
Дорога из 0-вив, идущая вдоль берега Женевского озера, довольно узка, как и
все дороги в Швейцарии; кое-где местность так гориста, что две кареты с
трудом могут разъехаться. Недалеко от виллы Жанрено, мимо которой, сам того
не зная, Родольф проходил, он услыхал за спиной стук колес и вскарабкался на
утес, чтобы дать экипажу проехать. Разумеется, Родольф взглянул на
приближающуюся карету: это была изящная коляска, запряженная парой
великолепных английских лошадей. У молодого человека закружилась голова,
когда он увидел в коляске превосходно одетую Франческу, рядом со старой
дамой, чье лицо было неподвижно, как у камеи. Сверкающий галунами грум стоял
на запятках.
Франческа узнала Родольфа и улыбнулась, видя, что он замер, точно
статуя на пьедестале. Карета, за которой влюбленный следил взглядом,
преодолела подъем и въехала в ворота виллы. Родольф подбежал туда.
- Скажите, кто здесь живет? - спросил он садовника.
- Князь и княгиня Колонна, а также князь и княгиня Гандольфини.
- Княгини только что вернулись?.
- Да, сударь.
В один миг завеса спала с глаз Родольфа: ему стало ясно все, что
произошло.
"Лишь бы это была последняя мистификация!" - подумал он, совершенно
потрясенный.
Родольф затрепетал при мысли, что сделался, быть может, игрушкой
каприза; ведь он слыхал, что такое capriccio <Каприз (итал.).> итальянки. К
тому же он совершил преступление в глазах женщины: принять княгиню,
урожденную Колонна, за простую мещанку! Принять особу, принадлежащую к
одному из знатнейших семейств средневековья, за жену книготорговца! Сознание
наделанных промахов усилило у Родольфа желание узнать, не будет ли он теперь
отвергнут. Влюбленный велел передать князю Гандольфини свою карточку и был
тотчас же принят мнимым Лампорани, который вышел к нему навстречу, обошелся
с ним чрезвычайно любезно, по-неаполитански приветливо и повел его на
террасу, откуда открывался вид на Женеву, Юру с ее холмами, усеянными
виллами, и на уходящие вдаль берега озера.
- Как видите, моя жена верна озерам, - сказал князь, показав гостю
пейзаж во всех подробностях. - Сегодня вечером у нас будет нечто вроде
концерта, - прибавил он, возвращаясь с Родольфом к великолепной вилле
Жанрено, - и я надеюсь, что вы доставите мне и княгине удовольствие, посетив
нас. Два месяца невзгод, проведенных вместе, равны нескольким годам дружбы.
Хотя Родольфа и обуревало жгучее желание увидеть княгиню сейчас же, он
не решился просить позволения и медленно дернулся в 0-вив, поглощенный
мыслями о предстоящем вечере. За несколько часов его любовь, как велика она
ни была, выросла еще более из-за душевной тревоги, с которой он ожидал новых
событий. Теперь Родольф понимал, как необходимо ему приобрести славу,
известность, чтобы занять в обществе место, достойное его кумира. Простота и
непринужденность прежнего обращения Франчески теперь еще больше возвышали ее
в глазах влюбленного. Надменный от природы вид княгини Колонна приводил
Родольфа в трепет: отец и мать Франчески могли отнестись к нему враждебно,
по крайней мере он имел основания так думать. Но то, что его просили
соблюдать тайну, казалось несомненным подтверждением любви. Не желая
подвергать их будущее опасности, итальянка тем самым давала понять, что
любит его.
Но вот пробило девять часов, Родольф мог сесть в экипаж и велеть,
сдерживая хорошо понятное для нас волнение:
- На виллу Жанрено!
Он вошел в гостиную, полную знатных иностранцев, но вынужден был
остановиться у дверей, так как в этот момент пели дуэт Россини. Зато он смог
увидеть Франческу, будучи сам незамеченным. Княгиня стояла в двух шагах от
рояля. Золотой обруч охватывал ее чудные волосы, густые и длинные. Лицо,
озаренное свечами, сияло белизной, свойственной итальянкам и особенно
выделяющейся при искусственном свете. Она была в бальном платье, позволявшем
любоваться обворожительными плечами, девически юной талией и руками античной
статуи. Эта дивная красота не имела себе равных, хотя здесь были прелестные
англичанки и русские, красивейшие женщины Женевы, а также другие итальянки;
среди них блистали княгиня Варезе и знаменитая певица Тинти, которая как раз
в эту минуту пела.
Родольф, прислонившись к двери, смотрел на княгиню Гандольфини,
устремив на нее пристальный, упорный, магнетизирующий взгляд; в него была
вложена вся сила человеческой воли, какая только может быть сосредоточена в
желании, принимающем иногда характер властного приказа. Заметила ли
Франческа этот пламенный взор? Ждала ли она сама с минуты на минуту
появления Родольфа? Но через некоторое время ее глаза обратились к дверям,
как будто их достиг этот ток любви, и, не колеблясь, встретились с глазами
Родольфа. Легкая дрожь пробежала по ее чудному лицу и прекрасному телу: душа
молодой женщины испытала ответное потрясение. Франческа покраснела. Родольф
ожил от этого обмена взглядами, столь быстрого, что его можно сравнить лишь
с молнией. Но с чем можно было сравнить счастье Родольфа? Он был любим!
Величественная княгиня и здесь, в прекрасной вилле Жанрено, окруженная
блестящим обществом, осталась верною слову, данному бедной изгнанницей,
капризницей из дома Бергманов! Упоение такой минуты делает человека рабом на
всю остальную жизнь. Едва заметная улыбка, прелестная и лукавая, искренняя и
торжествующая, пробежала по губам княгини Гандольфини; улучив момент, когда
на нее не смотрели, она взглянула на Родольфа с таким видом, словно просила
прощения за то, что скрыла свое настоящее звание.
Когда дуэт кончился, Родольф мог подойти к князю, который учтиво подвел
его к своей супруге. Молодого француза с соблюдением всех церемоний
официально представили Франческе, а затем князю и княгине Колонна. Когда с
этим было покончено, Франческа приняла участие в знаменитом квартете "Mi
manca la voce" <"Мне изменяет голос" (итал.).>, исполняемом ею, Тинти,
прославленным тенором Дженовезе и известным итальянским князем, бывшим тогда
в изгнании; если бы он не был князем, то стал бы благодаря своему голосу
одним из властителей сцены.
- Присядьте здесь, - сказала Франческа Родольфу, указывая ему на свое
собственное кресло. - Oime! < Ой! (итал.).> Кажется, в моем имени была
маленькая ошибка: с минуту назад я почувствовала себя княгиней Родольфини!
Это было сказано так грациозно, очаровательно и чистосердечно, что
признание, скрытое за шуткой, напомнило счастливые дни, проведенные в Жерсо.
Родольф испытал сладостное упоение, слушая голос обожаемой женщины,
находившейся так близко, что его щека почти касалась ткани ее платья и
газового шарфа. И если в подобный момент поют "Mi manca la voce" и квартет
этот исполняется лучшими певцами Италии, то легко понять, почему на глазах
Родольфа выступили слезы.
В любви, как, может быть, и во всем другом, есть мелочи, маловажные
сами по себе, но вызванные множеством предшествующих им незначительных
обстоятельств; такие мелочи приобретают огромное значение, подводя итог
прошлому, приближая будущее. Можно много раз чувствовать, как дорога любимая
женщина, но какой-нибудь пустяк, тесное соприкосновение душ, вызванное
каким-либо словом во время прогулки, каким-либо неожиданным знаком любви,
доводит это чувство до наивысшей степени. Если воспользоваться образом,
имеющим бесспорный успех с того времени, как существует мир, то можно
сказать, что в длинной цепи обязательно бывают точки, где сцепление больше,
чем в остальной гирлянде звеньев. Взаимное признание, которым, невзирая на
присутствие общества, обменялись этим вечером Родольф и Франческа, было
одним из таких кульминационных моментов; они связывают будущее с прошлым и
словно гвоздями прибивают к сердцу настоящую любовь. Быть может, об этих-то
гвоздях и думал Боссюэ, говоря о том, сколь редки счастливые минуты в нашей
жизни, Боссюэ, любивший сам так горячо и затаенно!
За наслаждением, какое испытываешь, восхищаясь любимой женщиной,
следует другое - видеть, как ею восхищаются все: Родольф вкусил и то и
другое. Любовь - сокровищница воспоминаний, и хотя у Родольфа она была уже
полна, он присоединил к своему кладу еще новые, самые драгоценные жемчужины:
улыбки, брошенные мимоходом ему одному, беглые взгляды, модуляции голоса,
когда Франческа пела; они были предназначены для него и заставили Тинти
побледнеть от зависти - так все аплодировали. Всей силой страсти Родольф
устремился к прекрасной римлянке; в этом желании выливалась вся его душа;
Франческа навсегда стала неотъемлемой основой, началом и концом всех его
мыслей и поступков. Родольф любил такой любовью, о которой мечтают все
женщины, любил так горячо, постоянно, упорно, что итальянка стала частицей
его сердца, вошла в его кровь, сделав ее чище, вошла в его душу, сделав ее
совершеннее; думы о Франческе таились под всеми его побуждениями, как
золотистый песок - под волнами Средиземного меря. Словом, надежды
воодушевляли Родольфа.
Через несколько дней Франческа поняла всю беспредельность его любви:
это чувство было столь искренне, что вполне заслуживало отклика, но
Франческу оно не удивляло: она была достойна такого поклонения.
Прогуливаясь по террасе сада с Родольфом и подметив в нем выражение
самодовольства, часто встречающееся у французов, когда они изъясняются в
своих чувствах, она сказала:
- Если бы вы любили молодую, красивую женщину, в достаточной мере
талантливую, чтобы зарабатывать себе средства к жизни, подобно Тинти, и
могущую польстить вашему тщеславию, в этом не было бы ничего особенного,
ничего необычного. Какой дурак не постарался бы тогда стать Амадисом? Не об
этом идет речь у нас с вами: нужно любить годами, на расстоянии, храня
верность и постоянство и не имея никакой другой отрады, кроме мысли, что вы
любимы.
- Увы, - сказал Родольф, - когда вы заметите, как я целиком поглощен
ненасытным честолюбием, не покажется ли вам, что моя верность ничего не
стоит? Или, по-вашему, я захочу, чтобы вы когда-нибудь переменили славное
имя княгини Гандольфини на фамилию ничего не значащего человека? Я намерен
стать у себя на родине одним из выдающихся людей, богатым, великим, чтобы вы
могли так же гордиться моим именем, как именем Колонна.
- Я была бы очень огорчена, не найдя в вашем сердце подобных чувств, -
, ответила Франческа с обворожительной улыбкой. - Но не сжигайте себя на
огне честолюбия, оставайтесь молодым. Говорят, от политики мужчины рано
стареют.
Редко случается, чтобы врожденная веселость женщины не отражалась на ее
способности любить. Но именно подобное, сочетание глубокого чувства с
шаловливостью, свойственной юному возрасту, и придавало сейчас Франческе
такую прелесть. В этом был ключ к ее характеру: она смеялась и в то же время
могла казаться растроганной, восторгалась и тут же переходила, с
непринужденностью и непосредственностью, к тонкой насмешке. Благодаря этому
она и была обворожительной, прелестной женщиной, известной ныне далеко за
пределами Италии. Но под чисто женской обаятельностью таилось серьезное
образование, полученное благодаря крайне монотонной, почти монашеской жизни
в старом замке Колонна. Этой богатой наследнице предстояло принять постриг,
так как она была четвертым ребенком в княжеской семье, но из-за смерти обоих
братьев и старшей сестры Франческа внезапно вернулась к светской жизни и
стала одной из красивейших невест Италии. Ее старшая сестра была помолвлена
с князем Гандольфини, богатым сицилийским землевладельцем; чтобы не
расстраивать семейные связи, Франческу выдали за него замуж (Колонна и
Гандольфини всегда роднились между собой). С девяти до шестнадцати лет
Франческа под руководством домашнего капеллана прочла всю библиотеку семьи
Колонна; изучением наук, искусств и литературы она обманывала свое пылкое
воображение. Но учение развило в ней любовь к свободе и внушило ей
либеральные идеи, заставившие ее вместе с мужем принять участие в революции.
Родольфу не было известно, что, кроме пяти современных языков, Франческа
знала греческий, латынь, древнееврейский. Прелестная итальянка отлично
понимала, что хорошо образованной женщине непременно нужно хранить свои
знания в тайне ото всех.
Родольф провел в Женеве всю зиму. Она промелькнула, словно один день. С
приходом весны наш влюбленный, несмотря на наслаждение, доставляемое ему
обществом молодой, веселой, умной, превосходно образованной женщины, начал
испытывать жестокие страдания, хотя мужественно переносил их. Но все же они
отражались на его лице, проглядывали в его обращении и разговоре, быть
может, потому, что Франческа, как ему казалось, не разделяла этих мук.
Иногда его раздражало ее восхитительное спокойствие: подобно англичанкам,
она считала вопросом самолюбия, чтобы ее лицо оставалось непроницаемым, как
будто бросая своей безмятежностью вызов любви. Родольфу хотелось бы своими
глазами видеть волнение Франчески, и он обвинял ее в бесчувственности, веря
предрассудку, приписывающему итальянкам лихорадочную экспансивность.
- Я римлянка, - важно ответила ему однажды Франческа, приняв всерьез
несколько шуток, отпущенных Родольфом по этому поводу.
Ответ был сделан серьезным тоном, но с оттенком едкой иронии, приведшей
Родольфа в трепет.
Наступил май, распускалась молодая листва, солнце иногда светило
по-летнему. Оба влюбленных стояли, облокотившись на каменную балюстраду;
там, где край террасы спускался отвесно к озеру, балюстрада заканчивалась
лестницей, по которой обычно сходили вниз, чтобы сесть в лодку. От подобной
же пристани, видневшейся у соседней виллы, отделился похожий на лебедь ялик
с разноцветным шатром, вымпелом и пунцовым тентом в виде балдахина. Под ним
на красных подушках небрежно сидела красивая дама с цветами в волосах. С нею
был молодой человек, одетый по-матросски; он греб с тем большей
грациозностью, что дама не отрывалась от него взглядом.
- Они счастливы! - промолвил Родольф с горечью. - Клара Бургундская,
последняя представительница единственного рода, могущего соперничать с родом
французских королей...
- О, она принадлежит к побочной ветви, да еще по женской линии...
- Все-таки она виконтесса де Босеан, и она не побоялась...
- Не побоялась уединиться с Гастоном де Нюэйль в глуши, - подхватила
дочь князя Колонна. - Но она француженка, а я итальянка!
Франческа отошла от балюстрады, оставив Родольфа, и удалилась на другой
конец террасы, откуда открывалась обширная гладь озера. Видя, как медленно
она идет, Родольф понял, что причинил боль этой женщине, чистосердечной и
умной, гордой и скромной в одно и то же время. Встревоженный, он последовал
за Франческой; та сделала ему знак, чтобы он оставил ее одну, но Родольф не
обратил на это внимания и, подойдя, увидел, что она вытирает слезы. Плакать
при таком твердом характере!
- Франческа, - сказал он, взяв ее за руку, - неужели я чем-нибудь
обидел тебя?
Она промолчала, высвободила руку, комкавшую вышитый платок, и снова
вытерла глаза.
- Прости! - повторил Родольф и в горячем порыве стал целовать ее глаза,
осушая слезы поцелуями.
Франческа была так сильно расстроена, что не заметила этого порыва
страсти. Приняв это за разрешение, Родольф набрался смелости, обнял
итальянку за талию, привлек к себе и поцеловал в губы; но она освободилась
движением, полным оскорбленного целомудрия, отошла на несколько шагов и
сказала, глядя на него без гнева, но решительно:
- Уезжайте сегодня же вечером, мы увидимся только в Неаполе.
Несмотря на всю суровость этого приказания, оно было безропотно
выполнено, ибо такова была воля Франчески.
Вернувшись в Париж, Родольф получил портрет княгини Гандольфини, кисти
Шиммера, написанный со свойственным этому художнику искусством. Отправляясь
в Италию, Шиммер проезжал через Женеву; Родольф, зная, что он наотрез
отказался написать портреты нескольких дам, не мог себе представить, как это
князю, при всем его желании иметь портрет жены, удалось победить упрямство
знаменитого живописца. Оказалось, последнего пленила Франческа и добилась
(что граничило с чудом) даже двух портретов: оригинала - для Родольфа и
копии - для Эмилио. Об этом ему рассказывали в прелестном и нежном письме,
где Франческа вознаграждала себя за сдержанность, к которой до сих пор ее
принуждала необходимость соблюдать приличия. Так завязалась переписка между
Родольфом и Франческой, длящаяся до сих пор, единственная отрада, какую они
позволяли себе.
Родольф, исполненный честолюбия (оправдываемого, впрочем, любовью),
тотчас же принялся за дело. Прежде всего он решил разбогатеть и отважился на
рискованную затею, вложив в нее все свои деньги и силы; но его молодая
неопытность была побеждена обманом. На это широко задуманное дело ушло три
года, поглотивших много усилий и бодрости.
В то самое время, когда Родольф потерпел неудачу, министерство Виллеля
пало. Тотчас же неутомимый влюбленный решил добиваться на политической арене
того, чего ему не удалось достичь в области промышленности. Но прежде, чем
вступить на новое, бурное поприще, он отправился, страдая и томясь, в
Неаполь, чтобы залечить раны и почерпнуть новое мужество. При восшествии на
престол нового короля князь и княгиня Гандольфини были призваны ко двору и
восстановлены во всех правах. Дни, проведенные в Неаполе, были для Родольфа
сладостным отдыхом среди борьбы; он прожил три месяца на вилле Гандольфини,
вновь лелеемый надеждами.
Затем Родольф снова принялся добиваться успеха. Уже его таланты были
отмечены, уже готовы были осуществиться честолюбивые мечты, уже ему был
обещан важный пост в награду за преданность и оказанные услуги, как
разразилась гроза 1830 года, и его корабль опять потерпел крушение...
Бог и любимая женщина были свидетелями мужественных усилий, смелых
попыток одаренного молодого человека, которому до сих пор не хватало лишь
удачи, столь часто выпадающей на долю дураков! Но неутомимый борец вновь
бросается в схватку, поддерживаемый любовью, ободряемый дружеским взглядом,
уповая на верное сердце любимой женщины...
Влюбленные, молитесь за него!
***
Розали с жадностью проглотила этот рассказ; щеки ее пылали, она горела,
как в лихорадке, и чуть не плакала от боли. Эта повесть, отразившая модное
тогда литературное течение, была первой вещью в этом роде, прочитанной
Розали. В ней изображалась любовь рукой хоть не мастера, но, по крайней
мере, человека, делившегося, видимо, собственными переживаниями; искренность
рассказа, правда, написанного неумело, не могла не тронуть еще девственную
дату. Но не в этом была причина ее волнения, лихорадки и слез: Розали
ревновала к Фрайческе Колонна. Мадемуазель де Ватвиль не сомневалась в
правдивости повествования, полного поэзии. Альбер хотел доставить себе
удовольствие, поведав о возникновении своей любви; при этом он, разумеется,
изменил имена, а может быть, и места действия. Девушку охватило
непреодолимое любопытство. Да и какая другая женщина не захотела бы в ее
положении узнать настоящее имя соперницы? Ведь Розали полюбила!
Читая эти страницы, заразившие ее страстью, она произнесла
торжественные слова: "Я люблю!". Ока любила Альбера и испытывала в глубине
сердца жгучее желание бороться, отнять его у неизвестной соперницы. Ей
пришло на ум, что она не училась музыке и некрасива. "Он никогда не полюбит
меня!" - сказала она себе. Эта мысль удвоила ее желание узнать, не ошибается
ли она, в самом ли деле Альбер любил итальянскую княгиню и был любим.
В эту роковую ночь Розали полностью проявила тот быстрый и решительный
ум, каким отличался ее знаменитый предок. В ее голове зарождались
причудливые планы, которые почти всегда витают в воображении девушек,
оставленных неблагоразумными матерями в одиночестве; их фантазия
воспламеняется каким-либо необычайным происшествием, чего не может ни
предвидеть, ни предотвратить тот систематический гнет, которому они
подвергаются. То Розали собиралась с помощью лестницы спуститься из беседки
в сад дома, где жил Альбер, воспользоваться его сном, чтобы заглянуть через
окно в кабинет, то она искала предлог, как написать ему, как преодолеть
косность безансонского общества, введя Альбера в гостиную де Рюптов.
Наконец, у нее появилась мысль, как осуществить этот план, который даже
самому аббату де Грансей показался бы верхом невозможного.
"Ах, да, - подумала Розали, - ведь у папеньки есть тяжба, связанная с
имением Руксей. Я поеду туда; если процесс еще не ведется, я заставлю начать
его, и Альбер появится в нашей гостиной! - воскликнула девушка, кидаясь к
окну, чтобы увидеть свет, горевший по ночам у Альбера и притягивавший ее.
Пробил час ночи, адвокат еще спал. - Я увижу его, когда он встанет; может
быть, он подойдет к окну".
Тут Розали оказалась свидетельницей происшествия, которое доставило ей
возможность узнать тайны Альбера. При свете луны она увидела, как из беседки
протянулись две руки и помогли Жерому, слуге Альбера, перелезть через стену
и пробраться в беседку. В соучастнице Жерома Розали тотчас же узнала
горничную матери, Мариэтту.
"Мариэтта и Жером! - подумала он?. - А ведь Мэриэтта такая дурнушка!
Как им не стыдно!".
Хотя тридцатишестилетняя Мариэтта и была очень некрасива, но зато
получила в наследство несколько участков земли. В течение семнадцати лет
службы у г-жи де Ватвиль, ценившей ее за набожность, честность и долгое
пребывание в доме, Мариэтта, конечно, кое-что скопила, откладывая на черный
день свое жалованье и другие доходы. Считая по десяти луидоров в год, она
должна была обладать, если учесть проценты на проценты и полученное
наследство, суммой тысяч в пятнадцать. В глазах Жерома пятнадцать тысяч
франков меняли все законы оптики: он находил, что Мариэтта прекрасно
сложена, не замечал рябин и рубцов, оставленных оспой на ее худом и плоском
лице; форма ее искривленного рта казалась ему правильной. Поступив на службу
к адвокату Саварону и оказавшись поблизости от особняка де Рюптов, Жером
повел правильную осаду набожной горничной, которая была так же угловата и
добродетельна, как и ее госпожа, и, подобно всем некрасивым старым девам,
более привередлива, чем самые хорошенькие женщины.
Если ночная сцена в беседке и понятна теперь для проницательных людей,
то она далеко не была понятна для Розали; последняя, тем не менее, получила
наихудший урок, какой может дать дурной пример. Мать строго воспитывает
дочь, держит ее под крылышком целых семнадцать лет, а служанка за
какой-нибудь час одним словом, часто одним движением разрушает весь этот
долгий и тяжелый труд...
Розали снова легла, думая о выгодах, какие можно было извлечь из своего
открытия.
На другое утро, отправляясь к обедне в сопровождении Мариэтты
(баронессе нездоровилось), Розали взяла горничную под руку, чем крайне
удивила уроженку Конте.
- Мариэтта, - спросила мадемуазель де Ватвиль, - пользуется ли Жером
доверием своего хозяина?
- Не знаю, право, мадемуазель.
- Не стройте из себя невинную, - сухо возразила Розали. - Нынче ночью
вы позволили себе целоваться с ним в беседке. Я больше не удивляюсь, почему
вы так хвалили намерение маменьки разукрасить беседку.
По дрожанию руки Мариэтты Розали почувствовала, что служанка охвачена
волнением.
- Я не хочу вам зла, - продолжала девушка, - успокойтесь, я не скажу
маменьке ни слова, и вы будете видаться с Жеромом сколько душе угодно.
- Но, мадемуазель, - возразила Мариэтта, - у нас самые честные
намерения; Жером собирается жениться на мне.
- Зачем же тогда назначать свидания по ночам? Испуганная Мариэтта не
знала, что ответить.
- Слушайте, Мариэтта, я тоже люблю! Люблю тайком, без взаимности. Вам
следует рассчитывать на меня больше, чем на кого бы то ни было: я ведь
единственная дочь.
- Конечно, мадемуазель, вы можете положиться на меня по гроб жизни! -
воскликнула Мариэтта, довольная неожиданной развязкой.
- Во-первых, молчание за молчание, - сказала Розали. - Я не желаю
выходить замуж за г-на де Сула и хочу, непременно хочу, чтобы вы помогли мне
в одном деле, только при этом условии я окажу вам покровительство.
- Что же вам угодно? - спросила Мариэтта.
- Мне нужны письма, которые господин Саварон будет отправлять по почте
через Жерома.
- Да на что они вам? - спросила пораженная Мариэтта.
- Только для того, чтобы прочитывать их; а потом вы сами будете
относить их на почту. От этого они немного запоздают, вот и все.
В это время Розали и Мариэтта вошли в церковь, где каждая из них
предалась своим мыслям, вместо того, чтобы читать обычные молитвы.
"Господи, какой это грех!" - думала Мариэтта.
Розали, душа, ум и сердце которой были все еще поглощены прочитанной
повестью, решила, что повесть эта написана для ее соперницы. Думая все
время, как ребенок, об одном и том же, она в конце концов пришла к мысли,
что "Восточное Обозрение", наверное, посылается возлюбленной Альбера.
"Как бы узнать через отца, кому высылается этот журнал?" - размышляла
она, стоя на коленях и опустив голову на руки, как будто целиком погруженная
в молитву.
После завтрака она гуляла с отцом по саду, болтая с ним, и повела его к
беседке.
- Как ты думаешь, милый папочка, посылают ли наше "Обозрение" за
границу?
- Но оно только что начало выходить.
- Все-таки держу пари, что посылают.
- Вряд ли это возможно.
- Пожалуйста, выясни это и узнай имена заграничных подписчиков.
Через два часа барон сказал дочери:
- Я был прав, за границей нет еще ни одного подписчика. Надеются, что
они будут в Невшателе, Берне, Женеве. Правда, один экземпляр посылают в
Италию, но бесплатно, одной даме из Милана, в ее поместье на Лаго-Маджоре,
около Бельджирате.
- Как ее зовут? - живо спросила Розали.
- Герцогиня д'Аргайоло.
- Вы ее знаете, папенька?
- Я, конечно, слыхал о ней. Она дочь князя Содерини, из Флоренции,
очень знатная дама; она так же богата, как и ее муж, обладающий одним из
крупнейших в Ломбардии состояний. Их вилла на Лаго-Маджоре - одна из
достопримечательностей Италии.
Два дня спустя Мариэтта передала Розали следующее письмо.
"Альбер Саварой - Леопольду Анкену...Ну да, дорогой друг, я в
Безансоне, тогда как ты думаешь, Что я путешествую. Мне не хотелось ничего
тебе сообщать, пока я не добьюсь успеха, и вот его заря занимается. Да,
дорогой Леопольд, после стольких неудачных попыток, испортив себе столько
крови, израсходовав столько сил, лишившись изрядной доли мужества, я решил
поступить, как ты: пойти по торному пути, по большой дороге, самой длинной,
но самой верной. Воображаю, как ты подскочил в своем кресле нотариуса! Но не
думай, что произошли какие-нибудь перемены в моей личной жизни, в тайну
которой посвящен лишь ты один, да и то с теми ограничениями, какие
потребовала она. Жизнь в Париже меня страшно утомила, хоть я и не говорил
тебе об этом, мой друг. Мне стала ясна безрезультатность моего первого
предприятия, на которое я возлагал все свои надежды, предприятия, не
принесшего плодов из-за коварства обоих моих компаньонов: они сговорились
обмануть и разорить меня, хотя были обязаны своим успехом моей деятельности.
Увидев это, я решил отказаться от попыток приобрести состояние; напрасно
были потеряны три года, причем целый год ушел на тяжбу. Может быть, я не
выпутался бы так легко, если б мне не пришлось в двадцатилетнем возрасте
изучать право. После этого я решил стать политическим деятелем, главным
образом для того, чтобы попасть когда-нибудь в палату пэров с титулом графа
Альбера Саварон де Саварюса, и, несмотря на то, что я незаконного
происхождения и даже не усыновлен, - возродить во Франции прекрасное имя,
угасающее в Бельгии".
- Ах, я была в атом уверена, он знатного рода! - воскликнула Розали,
уронив письмо.
"Ты знаешь, что я добросовестно изучил политику, был малоизвестным, но
верноподданным и полезным журналистом и неплохим секретарем одного
государственного деятеля, покровительствовавшего мне в 1829 году. Вновь
превращенный в ничто Июльской революцией в то самое время, когда мое имя
начинало приобретать известность, когда я должен был стать наконец как
докладчик Государственного совета необходимым колесиком правительственного
механизма, я сделал промах, сохранив верность побежденным, борясь за них,
хотя они уже исчезли со сцены. Ах, почему мне было тогда только тридцать три
года, почему я не попросил тебя выставить мою кандидатуру на выборах? Я
скрыл от тебя и опасности, угрожавшие мне, и свое самопожертвование. Чего же
ты хочешь, раз я верил в себя! Мы не сошлись бы во мнениях. Десять месяцев
назад, когда тебе казалось, что я весел и доволен, занят писанием
политических статей, на самом деле я был в отчаянии: я предвидел, что в
тридцать семь лет останусь с двумя тысячами франков в кармане, не пользуясь
ни малейшей известностью, предвидел неудачу своей очередной затеи -
ежедневной газеты, сообразующейся лишь с интересами будущего, а не с
политическими страстями данной минуты. Я не знал, на что решиться. Как плохо
мне было! Я бродил, мрачный и угнетенный, по пустынным закоулкам
ускользавшего от меня Парижа, размышляя об обманутых мечтах своего
честолюбия, но будучи не в силах отказаться от них. О, какие письма,
проникнутые жестокой болью, писал я тогда ей, моей второй совести, моему
второму "я"! Иногда я говорил себе: "Зачем строить такие грандиозные планы?
Зачем желать всего? Почему не ожидать счастья, посвятив себя какому-нибудь
простому занятию, убивающему время?"
Я начал подумывать о скромном месте, могущем дать мне средства к жизни,
и собирался было стать редактором одной газеты, издатель которой,
честолюбивый денежный мешок, ничего не смыслил в этом деле. Но меня объял
ужас.
"Захочет ли она, чтобы ее мужем сделался человек, опустившийся так
низко?" - спросил я себя. При этой мысли мне показалось, будто мне снова
только двадцать два года. О дорогой Леопольд, как слабеет душа, находясь в
нерешительности! Как должны страдать орлы в клетках, львы, лишенные свободы!
Они страдают так же, как страдал Наполеон, но не на острове Св. Елены, а на
набережной Тюильри десятого августа, когда видел жалкую защиту Людовика XVI
и мог легко подавить мятеж, что он и сделал на этом самом месте позже, в
вандемьере. Так вот, и я испытал эти страдания одного дня, растянувшиеся на
четыре года. Сколько речей, предназначенных для Палаты депутатов, произнес я
в пустынных аллеях Булонского леса! Эти бесполезные импровизации все же
изощрили мой язык и приучили ум свободно излагать мысли. Пока я мучился
втайне от тебя, ты успел жениться, уплатить все долги и стать помощником
мэра округа, получив вдобавок крест за рану на улице Сен-Мерри.
Слушай: когда я был еще малышом и мучил майских жуков, движения этих
бедных насекомых иногда приводили меня в трепет. Это бывало, когда я видел,
как они делают все новые и новые усилия взлететь, но все-таки не могут
подняться, хотя им удавалось расправить крылья. Мы говорили про них: "Они
собираются". Было ли это сострадание или я предчувствовал свое будущее? О,
распустить крылья и не быть в состоянии лететь! Это и случилось со мной
после замечательной затеи, от которой меня отстранили, а теперь она
обогатила четыре семьи.
Наконец, с полгода назад, заметив, сколько вакансий осталось в
парижской адвокатуре после назначения многих юристов на важные должности, я
решил попытаться выдвинуться в суде. Но вспомнив о соперничестве, виденном
мною в прессе, зная, как трудно добиться чего-нибудь в Париже, на этой
арене, где встречается столько бойцов, я принял решение, жестокое, но
могущее привести к верному и, быть может, более быстрому успеху, чем все
остальные. Беседуя со мной, ты часто описывал общественную жизнь в
Безансоне, говорил о невозможности для всякого пришельца выдвинуться там,
произвести хоть малейшее впечатление, жениться, попасть в это общество,
одержать в нем какой бы то ни было успех. Но именно там я и решил водрузить
свое знамя, правильно рассудив, что там удастся избежать конкуренции и что
кроме меня там никто не станет домогаться места депутата. Жители Конте не
хотят знать "чужака"; ладно, "чужак" на них и смотреть не будет! Они
отказываются допустить его в свои гостиные; ну что же, он никогда не пойдет
туда! Он нигде не будет показываться, даже на улице! Но есть еще один слой
общества, тоже выбирающий депутатов; это - коммерсанты. Я подробнее изучу
торговое право, с которым и так знаком, буду выигрывать процессы, улаживать
споры, сделаюсь лучшим безансонским адвокатом. Впоследствии я постараюсь
основать журнал, где буду защищать интересы края; я сумею создать или
возродить эти интересы и сделать их жизненными. Когда я приобрету, один за
другим, достаточно голосов, мое имя появится в избирательных списках. Долгое
время к безвестному адвокату будут относиться пренебрежительно, но благодаря
какой-нибудь случайности на него обратят внимание; этой случайностью может
стать защитительная речь, произнесенная безвозмездно, какое-нибудь дело, за
которое другие адвокаты не захотят взяться. Если я выступлю с речью хоть
раз, успех обеспечен.
И вот, дорогой Леопольд, я велел упаковать свою библиотеку в
одиннадцать ящиков, накупил юридических книг, могущих мне пригодиться, и
отправил все это вместе с мебелью гужом в Безансон. Я взял свои дипломы,
достал тысячу экю и простился с тобою. Почтовая карета высадила меня в
Безансоне. Через три дня я отыскал себе квартирку, выходящую окнами в сад, и
роскошно обставил таинственный кабинет, где провожу дни и ночи, где сияет
портрет моего кумира - той, кому посвящена вся моя жизнь, той, которая
придает ей смысл и является первопричиной моих усилий, источником моего
мужества, душой моего таланта. Затем, когда обстановка и книги прибыли, я
нанял смышленого слугу и провел пять месяцев, как сурок зимой. Впрочем, меня
внесли в список адвокатов. Наконец, мне предложили защищать в суде присяжных
одного бедняка, наверное, только для того, чтобы послушать, как я выступаю.
В числе присяжных был одни из влиятельнейших безансонских негоциантов; у
него, между прочим, велась в суде запутанная тяжба. В этом процессе я сделал
для подзащитного все, что мог, и одержал крупный успех; мой клиент был
признан невиновным, и я не без драматизма заставил арестовать настоящих
преступников, игравших роль свидетелей. Словом, даже члены суда были
восхищены так же, как и публика. Я сумел пощадить самолюбие следователя,
указав, что обнаружить столь хитро сплетенные козни было почти невозможно. Я
приобрел нового клиента в лице этого толстяка-негоцианта и выиграл его
тяжбу. Капитул собора поручил мне защищать его интересы в большом процессе с
городом, длившемся уже четыре года; я выиграл и этот процесс. Благодаря этим
трем делам мне удалось стать известнейшим адвокатом во всем Франш-Конте. Но
моя жизнь окружена глубочайшей тайной, мои намерения никому не известны. Я
усвоил привычки, позволяющие мне не принимать ничьих приглашений.
Советоваться со мною можно лишь от шести до восьми часов утра; после обеда я
ложусь спать, работаю же ночью. Разумеется, главный викарий, очень умный и
влиятельный человек, поручивший мне дело капитула, уже проигранное в первой
инстанции, говорил со мной о вознаграждении.
"Милостивый государь, - сказал я, - ваше дело я выиграю, но мне не
нужен гонорар, я хочу большего". - Аббат взглянул на меня с удивлением. -
"Знайте, что я очень много потеряю, выступая против городского управления; я
приехал сюда, чтобы сделаться депутатом, и хочу заниматься только
коммерческими делами, так как депутатов выбирают коммерсанты, а последние не
окажут мне доверия, если я буду защищать попов, ибо вы для них - попы. Если
я берусь за ваш процесс, то лишь потому, что в 1828 году был личным
секретарем министра (жест удивления со стороны аббата), докладчиком
Государственного совета под именем Альбера де Саварюса (новый жест). Я
остался верен монархическим принципам; но так как вы не составляете в
Безансоне большинства, то мне нужно приобрести голоса среди буржуазии. Итак,
просимое мною вознаграждение - это голоса, которые могли бы быть поданы за
меня в благоприятный момент. Сохраним в тайне этот разговор, и я буду
безвозмездно вести все дела вашей епархии. Ни слова о моем прошлом, и будем
верными друзьями". Придя поблагодарить меня после выигрыша процесса, главный
викарий передал мне банковый билет в пятьсот франков и шепнул: "Голоса у вас
будут". Побеседовав с ним раз пять, я, кажется, стал его другом. Теперь,
будучи завален делами, я берусь только за те яз них, которые касаются
негоциантов, говоря, что коммерческие вопросы - моя специальность. Благодаря
этой тактике меня ценят в торговом мире и я знакомлюсь с влиятельными
лицами. Таким образом, все идет хорошо. Через несколько месяцев я подыщу в
Безансоне подходящий для покупки дом, чтобы получить избирательный ценз.
Надеюсь, ты одолжишь мне необходимые для этого деньги. Если я умру или
потерплю неудачу, твой убыток будет не так уж велик, чтобы стоило обращать
на это внимание. Квартирная плата обеспечит тебе проценты, и к тому же я
постараюсь выждать хорошей оказии, чтобы ты ничего не потерял на этой
необходимой для меня торговой сделке.
Ах, дорогой мой Леопольд! Даже у игрока, делающего ставку на последние
крохи своего состояния в ту роковую ночь, когда он должен либо обогатиться,
либо разориться, не бывает такого непрерывного звона в ушах, такой нервной
дрожи, такого лихорадочного возбуждения, какие я испытываю каждодневно,
играя последнюю партию в игре с честолюбием! Увы, мой дорогой, единственный
друг, вот уже скоро десять лет, как я борюсь. В этой борьбе и с людьми и с
обстоятельствами я беспрерывно тратил бодрость и энергию, истощил свои
душевные силы; борьба эта совершенно изнурила меня внутренне, если можно так
выразиться. Будучи на вид силен и крепок, я чувствую, что мое здоровье
подорвано. Каждый новый день отрывает клочок от моей жизни. При каждом новом
усилии я чувствую, что не в состоянии его возобновить. Моих сил и
способностей хватит лишь на то, чтобы быть счастливым; и если мне не удастся
возложить на голову венок из роз, то я перестану существовать, сделаюсь
развалиной, ничего на свете не буду желать и никем не захочу стать. Ведь ты
знаешь, что власть, слава, богатство, которых я так добиваюсь, имеют для
меня лишь второстепенное значение: они лишь средство добиться успеха, лишь
пьедестал для моего кумира.
Достигнуть цели, умирая, как античный гонец! Видеть, как счастье и
смерть одновременно вступают на твой порог! Завоевать любимую женщину, когда
любовь уже гаснет! Не быть в силах наслаждаться, когда право быть счастливым
наконец приобретено! Это было уделом уже стольких людей! Бывают, наверно,
минуты, когда Тантал останавливается, скрестив руки на груди, и бросает
вызов преисподней, отказываясь от своей участи - быть вечно обманутым. Я
поступлю точно так же, если мой план почему-либо не удастся, если после
того, как я пресмыкался в провинциальной пыли, бродил, как голодный тигр,
вокруг этих коммерсантов, этих избирателей, чтобы заполучить их голоса,
после того, как вел в судах их скучные тяжбы, тратя на это свое время
(вместо того, чтобы провести его на Лаго-Маджоре, отдыхая под взглядами
любимой, слушая ее, любуясь той же водной гладью, на которую она смотрит), -
словом, если после всего этого я не взойду на трибуну и не завоюю тот ореол
славы, который должен окружать мое имя, чтобы оно могло заменить имя
д'Аргайоло. Мало того, Леопольд, иногда меня охватывает гнетущая тоска; в
глубине души я чувствую смертельное отвращение ко всему, в особенности,
когда заранее представляю себе в мечтах блаженство счастливой любви. Hе
ограничена ли мощь желания и не влияет ли на него пагубно чрезмерная затрата
душевных сил? Но все-таки сейчас моя жизнь прекрасна, она озарена верой,
трудом и любовью. Прощай, мой друг! Целую твоих детей и шлю привет твоей
милой жене.
Ваш Альбер".
Розали дважды прочла это письмо; его содержание запечатлелось в ее
памяти. Ей внезапно стало известно прошлое Альбера; быстрый ум помог ей
разобраться в подробностях его жизни, которую она знала теперь всю.
Сопоставив признания, сделанные в письме, с рассказом, напечатанным в
журнале, она постигла тайну Альбера целиком. Разумеется, Розали
преувеличивала достоинства этого замечательного человека, и без того
немалые, и силу его могущественной воли; и ее любовь к Альберу превратилась
в страсть, особенно бурную из-за молодости, скуки, одиночества и скрытой
энергии характера. Для девушки любовь - следствие закона природы, но когда
предметом ее чувства становится человек не совсем обыкновенный, к любви
добавляется восторженность, переполняющая молодое сердце. Поэтому Розали
вскоре дошла до болезненного и весьма опасного состояния любовной
экзальтации.
Баронесса была очень довольна ею; Розали, вся во власти охватившей ее
озабоченности, больше не противоречила матери, прилежно занималась
различными рукоделиями и олицетворяла идеал покорной дочери.
Поверенный выступал в суде два-три раза в неделю. Будучи завален
делами, он все же успевал вести и процессы в судебной палате и тяжбы в
коммерческом суде. Не забывал он и о журнале и продолжал жить под покровом
глубокой тайны, понимая, что чем сокровеннее будет его влияние, тем больше
плодов оно даст. Но он не пренебрегал никакими средствами, чтобы достичь
успеха, изучал список безансонских избирателей и внимательно исследовал их
интересы, характеры, симпатии и антипатии. Кардинал, стремящийся стать
папой, вряд ли прилагал когда-нибудь столько стараний.
Однажды Мариэтта, одевая Розали к вечернему приему и вздыхая по поводу
того, что ее преданностью злоупотребляют, вручила Розали письмо. Увидев
адрес, мадемуазель де Ватвиль вздрогнула, побледнела, затем покраснела.
"Ее светлости герцогине д'Аргайоло, урожденной княжне Содерини.
Бельджирате, Лаго-Маджоре, Италия".
Этот адрес засверкал перед глазами Розали, как "Мане. Тэкел, Фарес"
перед глазами Балтасара. Спрятав письмо, она сошла вниз, чтобы отправиться с
матерью к г-же де Шавонкур. В течение всего вечера ее мучили раскаяние и
угрызения совести. Девушке было стыдно уже и тогда, когда она проникла в
тайну письма Альбера к Леопольду. Розали несколько раз спрашивала себя;
станет ли ее уважать благородный Альбер, узнав об этом проступке, который
сам по себе бесчестен и вдобавок остался безнаказанным? И совесть решительно
отвечала ей: "Нет!" Она старалась искупить свою вину, налагая на себя
различные наказания: постилась, умерщвляла плоть, стоя на коленях со
скрещенными руками и читая молитвы по несколько часов сряду. Она и Мариэтту
принуждала к раскаянию. К страстному чувству Розали примешивался аскетизм,
делая его еще опаснее.
"Прочесть это письмо или нет?" - спрашивала она себя, слушая болтовню
девиц де Шавонкур. Одной из них было шестнадцать лет, а другой семнадцать с
половиной. Розали относилась к подругам, как к маленьким девочкам, потому
что те не любили, как она, втайне ото всех. - "Если я его прочту, - сказала
она себе после целого часа колебаний, - то это будет, конечно, в последний
раз. Ведь я уже столько сделала, стараясь узнать, что он пишет своему другу;
почему же не узнать, что он пишет и ей? Если это и большой грех, то разве он
не служит в то же время доказательством моей любви? О Альбер! Разве я не
жена твоя?"
Уже лежа в постели, Розали распечатала письмо; оно писалось несколько
дней подряд, так что герцогиня должна была получить полное представление о
жизни и чувствах Альбера.
25-е.
"Душа моя, все идет хорошо. К одержанным мною победам только что
прибавилась еще одна, и немаловажная, - я оказал услугу одному лицу,
имеющему огромное влияние на выборы. Подобно критикам, которые создают для
других репутации, но не могут создать ее для себя самих, он помогает людям
стать депутатами, не имея возможности быть избранным сам. Добряк хотел
выразить мне свою благодарность подешевле, не раскошеливаясь, и сказал:
- Хотите попасть в Палату? Я могу устроить так, что вас выберут
депутатом.
- Если бы я решился избрать поприще политического деятеля, - ответил я
ему довольно-таки лицемерно, - то, конечно, с тем, чтобы посвятить себя
Конте; я полюбил этот край, где меня оценили.
- Отлично! Мы вас выберем и таким образом получим влияние в Палате,
ведь вы будете Там блистать.
Итак, моя любимая, мой ангел, упорство мое увенчается успехом, что бы
ты там ни говорила. В скором времени я буду держать речь с трибуны
французского парламента, обращаясь ко всей стране, ко всей Европе, мое имя
будет подхвачено сотней голосов французской прессы.
Да, ты сказала правду, я приехал в Безансон уже немолодым и в Безансоне
постарел еще больше; но, подобно Сиксту V, я вновь помолодею на другой день
после избрания. Я буду жить настоящей жизнью, войду в свою сферу. Разве мы
не будем тогда на равной ноге? Граф Саварон де Саварюс, став где-нибудь
посланником, может, наверное, жениться на княгине Содерини, вдове герцога
д'Аргайоло! Победа омолаживает людей, закалившихся благодаря беспрерывной
борьбе. О жизнь моя! С какой радостью я выбежал из библиотеки в кабинет, к
твоему дорогому портрету и рассказал ему об этом успехе, прежде чем написать
тебе о нем! Да, голоса, собранные мною самим и главным викарием, голоса
людей, обязанных мне чем-либо, и, наконец, те голоса, которые я буду иметь
благодаря этому клиенту, наверняка обеспечивают мое избрание.
26-е.
Вот уже двенадцатый год пошел с того счастливого вечера, когда
прекрасная герцогиня одним взглядом подтвердила обещания, данные изгнанницей
Франческой. О дорогая! Тебе тридцать два, а мне тридцать пять; добрейшему
герцогу семьдесят семь, иначе говоря, на десять лет больше, чем нам обоим
вместе, и он по-прежнему прекрасно чувствует себя! Поклонись ему от меня.
Мое терпение равно моей любви. Мне нужно еще несколько лет, чтобы достичь
столь же высокого положения, как и твое.
Ты видишь, сегодня я весел, смеюсь; так ободрила меня надежда. И печаль
и радость - все исходит от тебя одной. Надежда добиться успеха вновь
напомнила мне тот день, когда я увидел тебя впервые, когда моя жизнь стала
неразрывно связана с твоею, как земля со светом! Qual pianto <Как жаль
(итал.).> эти одиннадцать лет, - ведь сегодня 26-е декабря, годовщина моего
приезда в виллу на Констанцском озере. Вот уже одиннадцать лет, как я
мучаюсь после короткого счастья, а ты сияешь, подобно звезде, на такой
высоте, что человек не может ее достичь...
27-е.
Нет, дорогая, не езди в Милан, останься в Бельджирате. Милан пугает
меня. Не люблю этой ужасной миланской привычки болтать по целым вечерам в La
Scala с дюжиной мужчин, каждый из которых должен сказать тебе какую-нибудь
любезность. По-моему, одиночество подобно куску янтаря, внутри которого
бабочка сохраняется вечно, в неизменной красоте. Лишь в одиночестве душа и
тело женщины остаются чистыми и молодыми. Или ты жалеешь, что не увидишь
этих tedeschi <Немцев (итал.).>?
28-е.
Когда же скульптор кончит твой бюст? Мне хотелось бы, чтобы ты была у
меня, воплощенная и в мраморе, и в красках, и в миниатюре, словом,
по-разному, это обманет мое нетерпение. Ожидаю присылки вида Бельджирате в
полдень и вида галереи; это все, чего мне не хватает. Я так занят, что
сегодня ничего не могу написать тебе. Но это "ничего" - все. Разве бог не
создал мир из ничего? Это "ничего", это слово, божественные слова: "Люблю
тебя!".
30-е.
Получил твой дневник. Спасибо за аккуратность! Значит, тебе доставило
удовольствие описание нашего знакомства, сделанное в такой форме? Увы,
маскируя подробности, я все же боялся тебя оскорбить. У нас совсем не было
повестей, а журнал без повести - все равно, что лысая красавица. Не будучи
от природы находчивым, я взял единственный поэтический случай,
запечатлевшийся в моей душе, единственное приключение, хранящееся в моей
памяти, и придал ему форму рассказа; я не переставал думать о тебе, пока
писал это единственное литературное произведение, вылившееся не столько
из-под пера, сколько из сердца. Позабавило ли тебя превращение сурового
Сормано в Джину?
Ты спрашиваешь, как мое здоровье? Гораздо лучше, чем в Париже. Хотя я
страшно много работаю, но спокойная обстановка благотворно действует на
меня. Дорогой мой ангел, больше всего утомляют и старят муки обманутого
тщеславия, вечное возбуждение парижской жизни, борьба соперничающих
честолюбий. Спокойствие действует, как бальзам. Если бы ты знала, сколько
радости доставило мне твое письмо, твое славное, длинное письмо, где ты так
хорошо описываешь мельчайшие подробности своей жизни! Нет, вы, женщины,
никогда не поймете, как все эти пустяки интересуют человека, который
по-настоящему влюблен. Образчик материи твоего нового платья также доставил
мне огромное удовольствие. Разве мне безразлично, как ты одеваешься? Часто
ли хмурится твой высокий лоб? Развлекают ли тебя наши писатели? Приводят ли
тебя в восторг стихи Каналиса? Я читаю те же книги, что и ты. Все, даже
описание твоей прогулки по озеру, растрогало меня. Твое письмо так же
прекрасно, так же нежно, как и твоя душа. О мой небесный, вечно обожаемый
цветок! Как я мог бы жить без этих писем, дорогих моему сердцу, уже
одиннадцать лет поддерживающих меня в трудном пути, словно свет,
благоухание, стройное пение, изысканная пища, - все, что утешает и пленяет в
жизни! Пиши мне аккуратно! Если бы ты знала, как я томлюсь накануне того
дня, когда должен получить твое письмо, и как мне больно, когда оно
опаздывает хотя бы на один день! "Не заболела ли она? Не болен ли ее муж?" -
думаю я. Мне кажется тогда, что я не то в аду, не то в раю, я теряю
рассудок. О mia cara diva, продолжай заниматься музыкой, развивай голос,
учись! Я в восторге, что благодаря сходству нашего времяпрепровождения мы
живем совершенно одинаковой жизнью, несмотря на то, что нас разделяют Альпы.
Эта мысль и радует и ободряет меня. Я еще не сказал тебе: впервые выступая в
суде, я старался вообразить, что ты меня слушаешь, и внезапно почувствовал
вдохновение, возвышающее поэта над толпой. Когда меня выберут в Палату, ты
приедешь в Париж, чтобы присутствовать на моей первой речи.
30-е, вечером.
Боже мой, как я тебя люблю! Увы, я слишком много вложил и в свою любовь
и в свои надежды. Если этот слишком тяжело нагруженный корабль случайно
опрокинется, то это будет стоить мне жизни. Вот уже три года, как я не видал
тебя, и при мысли о поездке в Бельджирате сердце начинает биться так сильно,
что я вынужден останавливаться... Видеть тебя, слышать твой по-детски
ласковый голос! Взглянуть на твое лицо, белое, как слоновая кость, такое
ослепительное при свечах! Угадывать твои благородные мысли, любоваться
твоими пальчиками, касающимися клавиатуры, ловить твою душу в брошенном на
меня взгляде, в оттенке голоса, когда ты восклицаешь "Oime!" или "Alberto!".
Гулять с тобой под цветущими апельсиновыми деревьями, прожить несколько
месяцев на лоне этой дивной природы! Вот в чем жизнь! О, какой вздор - вся
эта погоня за властью, именем, успехом! Ведь все - в Бельджирате: и поэзия и
слава! Мне следовало бы сделаться твоим управляющим или, как предлагал этот
добрейший тиран, которого мы никак не можем возненавидеть, жить у вас на
правах твоего "чичисбея", чего, однако, наша пылкая страсть не могла
дозволить. Неужели твой герцог - итальянец? По-моему, он сам бог-отец, и
вечен, как он! Прощай, мой ангел! Тебе придется простить мне уныние
следующих писем за эту веселость, этот луч, кинутый факелом надежды,
казавшимся до сих пор блуждающим огоньком".
- Как он любит ее! - воскликнула Розали, уронив письмо, точно оно было
непомерно тяжелым. - Писать так через одиннадцать лет!
- Мариэтта, - шепнула Розали служанке на другое утро, - снесите это
письмо на почту и скажите Жерому: я узнала все, что мне нужно было знать,
пусть он по-прежнему верно служит своему хозяину. Мы исповедаемся в грехах,
не упоминая о том, чьи были письма и кому посылались. Я скверно поступила и
одна виновата во всем.
- Вы плакали, мадемуазель? - заметила Мариэтта.
- Да, я не хотела бы, чтобы моя мать заметила это, дайте мне холодной
воды.
Хотя душу Розали и обуревала страсть, но все же она часто слушалась
голоса совести. Тронутая поразительной верностью двух сердец, она ходила в
церковь и говорила себе, что ей остается только покориться и щадить счастье
двух людей, достойных друг друга, послушных судьбе, всего ждущих только от
бога, не позволяя себе греховных поступков и желаний. После этого решения,
внушенного чувством справедливости, свойственным ее возрасту, Розали
показалось, что она стала как будто лучше, и она даже испытала в глубине
души некоторое удовлетворение. Ее воодушевляла мысль, могущая прийти в
голову только молодой девушке: принести себя в жертву ради него!
"Она не умеет любить, - думала Розали. - Если бы я была на ее месте, я
бы всем пожертвовала ради человека, так горячо любящего меня. Быть любимой!
Когда и кто меня полюбит? Этот жалкий де Сула любит только мое богатство;
если бы я была бедна, он не обращал бы на меня ни малейшего внимания".
- Розали, о чем ты мечтаешь? Ты сделала лишний ряд стежков! - сказала
баронесса (Розали вышивала туфли для отца).
Всю зиму 1834 года Розали провела в беспрерывном тайном волнении;
весной же, в апреле, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она начала
подумывать, что неплохо было бы одержать верх над герцогиней д'Аргайоло. В
одиночестве (ей не с кем было слово молвить) перспектива этой борьбы вновь
разожгла ее страсть и дурные мысли. Мадемуазель де Ватвиль отдалась своему
романтическому безрассудству и строила планы за планами. Хотя такие
характеры редки, но все же, к несчастью, есть немало таких Розали, и эта
повесть должна послужить им уроком.
В течение этой зимы Альбер де Саварюс мало-помалу добился в Безансоне
больших успехов. Уверенный в удаче, он с нетерпением ожидал роспуска Палаты.
Он привлек на свою сторону в числе других представителей партии центра
одного безансонского дельца, богатого предпринимателя, пользовавшегося
большим влиянием.
Римляне всюду затрачивали массу труда и денег, чтобы во всех городах их
империи имелось вволю хорошей питьевой воды. В Безансоне они пользовались
источниками Арсье, горы, расположенной на довольно большом расстоянии от
города. Безансон находится внутри подковообразной излучины, образуемой рекой
Ду. Нелепо было восстанавливать римский акведук для того лишь, чтобы
провести в город, орошаемый рекою, ту самую воду, какую пили римляне; такая
нелепость может иметь успех лишь в провинции, где ко всему относятся
донельзя серьезно. Эта причуда, прочно засевшая в умах безансонцев, была
сопряжена с большими издержками, небезвыгодными для нашего влиятельного
лица. И вот Альбер Саварон де Саварюс установил, что Ду годится лишь на то,
чтобы протекать под мостами, а для питья непригодна никакая другая вода,
кроме источников Арсье. В "Восточном Обозрении" по этому поводу появились
статьи; впрочем, они лишь выражали мнение безансонских торговых кругов.
Дворяне и буржуа, партия центра и легитимисты, сторонники правительства и
оппозиционеры - все сошлись на желании пить воду римлян и иметь висячий
мост. Вопрос о воде из Арсье стал у безансонцев злободневным. В этом случае,
так же как и тогда, когда решался вопрос о проведении версальской железной
дороги и другие вопросы, вызвавшие в наше время злоупотребления, в Безансоне
кое у кого нашлись скрытые интересы, придававшие этой затее чрезвычайную
живучесть. Благоразумных людей, выступавших против этого проекта - впрочем,
таких нашлось немного, - называли тупицами. Все только и говорили, что об
этих двух планах адвоката Саварона.
Таким образом, после полутора лет тайных происков честолюбцу удалось
заинтересовать жителей самого косного и неблагосклонного к "чужакам" города
Франции, удалось, как говорят в народе, заставить всех плясать под свою
дудку, приобрести большое влияние, даже не выходя из дома. Он разрешил
трудную задачу: как стать где-либо могущественным, не имея популярности. За
зиму он выиграл семь процессов для безансонского духовенства. Поэтому он
иногда заранее предвкушал, как войдет в Палату. Его сердце замирало при
мысли о будущей победе. Это всепоглощающее стремление, вынуждавшее его
проявлять столько изобретательности, придумывать столько уловок, исчерпывало
последние силы его души, и без того измученной до предела. Все хвалили его
бескорыстие, он не торговался с клиентами из-за вознаграждения. Но за этим
бескорыстием скрывалась своего рода корысть: он ожидал награды, бывшей для
него ценнее всякого золота. В октябре 1834 года, будто бы для того, чтобы
оказать услугу запутавшемуся в делах коммерсанту, он купил на деньги
Леопольда Анкена дом, давший ему избирательный ценз. Выгодная операция была
произведена так, словно о пей ранее не думали и ее не домогались.
- Вы поистине выдающийся человек, - сказал Саварюсу аббат де Грансей,
который, естественно, приглядывался к поверенному и угадывал его замыслы.
Главный викарий пришел представить Альберу каноника, нуждавшегося в советах
адвоката.
- Вы служитель церкви, идущий не по своему пути! - прибавил он.
Эти слова поразили Саварюса.
Со своей стороны, Розали, эта твердая характером, хоть и хрупкая на вид
девушка, решила устроить так, чтобы Саварюса пригласили в их гостиную и
ввели в общество, собиравшееся в особняке де Рюптов. До сих пор она
ограничивалась желанием видеть Альбера и слышать его. Розали, так сказать,
пошла на мировую сделку с самой собою, а такие сделки недолговечны.
Руксей, родовое поместье Ватвилей, приносило в год десять тысяч
франков; но в других руках оно давало бы гораздо больше. Ежегодный доход
баронессы равнялся сорока тысячам; поэтому беззаботный барон поручил
управлять имением Руксей старому слуге Ватвилей, по имени Модинье, бывшему у
них в доме чем-то вроде мэтра Жака. Тем не менее, когда барону и баронессе
приходило желание поехать в деревню, они отправлялись именно в Руксей,
местоположение которого было очень живописно. К тому же и замок, и парк, и
все остальное было создано знаменитым Ватвилем; на склоне лет, будучи все
так же деятелен, он воспылал любовью к этим красивым местам. Между двумя
остроконечными горами с обнаженными вершинами, похожими на Альпы в миниатюре
(они назывались большим и малым Руксей и оканчивались зубцом Вилар), поперек
ущелья, по которому низвергаются горные потоки, впадая в спокойное верховье
Ду, покойный Ватвиль вздумал построить большую плотину с двумя водоспусками.
Выше плотины образовалось красивое озеро, а ниже - два водопада;
соединившись вместе, они текли дальше прелестной речкой, которую Ватвиль
использовал для орошения сухой и невозделанной долины, опустошавшейся до тех
пор потоками с обоих пиков Руксей. Озеро, долину и обе горы Ватвиль окружил
оградой и построил небольшой дом на плотине, ширина которой равнялась трем
арпанам, так как он приказал свозить туда всю землю, выкопанную при
прокладке русла для реки и оросительных каналов. Когда барон де Ватвиль
обзавелся озером над плотиной, он был собственником обеих гор Руксей, но
затопленная им верхняя долина, служившая для проезда и имевшая у подножия
зубца Вилар подковообразную форму, ему не принадлежала. Однако нелюдимый
старик наводил на всех такой страх, что при его жизни обитатели Рисей,
деревушки, расположенной по другую сторону зубца Вилар, не предъявляли
никаких претензий. Перед смертью барон соединил склоны обеих гор у подножия
зубца Вилар прочной стеной, чтобы не затоплять двух долин, выходивших в
ущелье Руксей справа и слева от зубца. Итак, он умер, завладевши зубцом
Вилар. Его наследники взяли на себя роль покровителей деревни Рисей, но не
вернули присвоенной земли. Старый убийца, старый ренегат, старый аббат
Ватвиль закончил свой жизненный путь, посадив деревья и устроив прекрасную
дорогу, которая начиналась на склоне одной из гор Руксей и соединялась с
большим трактом. К парку и дому прилегали плохо обрабатываемые земли и
запущенные леса; по склонам гор лепились хижины. Все это было дико,
заброшено, растительность была предоставлена заботам природы, но в этой
глуши было много живописных мест. Теперь вы имеете представление о Руксей.
Не стоит затягивать эту повесть, описывая замысловатые старания и
гениальные хитрости, посредством которых Розали добилась цели, не возбудив
ни в ком подозрений. Достаточно сказать, что она ничем не нарушала
материнской воли, покидая Безансон в мае 1835 года и отправляясь с отцом в
Руксей в старой дорожной карете, запряженной парой добрых наемных лошадей.
Любовь открывает девушкам глаза. У Розали вырвался крик восторга,
когда, встав на другое утро после приезда в Руксей, она увидела из окна
своей комнаты широкий водный простор; над ним поднималась легкая дымка
тумана, который, задевая верхушки елей и лиственниц, всползал по склонам
обеих гор к их вершинам.
"Они любили друг друга на озерах! Она живет на берегу озера!
Решительно, озера имеют что-то общее с любовью", - подумала Розали.
У озера, питаемого снегами, вода опалового цвета, и оно так прозрачно,
что походит на огромный алмаз; когда же оно, подобно озеру Руксей, стиснуто
двумя гранитными массивами, поросшими елями, когда вокруг царит безмолвие,
как в саваннах или в степях, у кого не вырвалось бы при взгляде на него
восторженное восклицание, как у Розали?
- Все это устроил знаменитый Ватвиль, - сказал ей отец.
- Право же, - заметила молодая девушка, - он хотел получить отпущение
грехов. Сядем в лодку и поедем на тот конец озера, нагуляем аппетит к
завтраку.
Барон послал за двумя молодыми садовниками, умевшими грести, и взял с
собою своего премьер-министра, Модинье. Озеро имело в ширину шесть арпанов,
в некоторых местах десять - двенадцать и в длину четыреста арпанов. Вскоре
они достигли конца озера, где возвышается зубец Вилар - Юнгфрау этой
миниатюрной Швейцарии.
- Вот мы и приехали, господин барон, - сказал Модинье, делая садовникам
знак привязать лодку. - Не угодно ли вам пойти посмотреть...
- На что посмотреть? - спросила Розали.
- Ничего особенного, - ответил барон. - Ты девушка не из болтливых, у
нас с тобой есть общие секреты, и я хочу рассказать тебе, что меня
беспокоит. С тридцатого года между общиной Рисей и мною возник спор из-за
зубца Вилар, и мне хотелось бы уладить это дело без ведома твоей матери, так
как она слишком непокладиста и будет метать громы и молнии, в особенности
если узнает, что мэр общины Рисей, республиканец, начал эту тяжбу в угоду
избирателям.
Розали благоразумно скрыла свою радость, чтобы не пробуждать у отца
подозрений.
- Какую тяжбу? - спросила она.
- Видите ли, мадемуазель, - начал Модинье, - жители Рисей давно уже
пользуются правом выпаса и рубки леса на противоположном склоне зубца Вилар.
Но господин Шантони, их мэр с тридцатого года, утверждает, будто зубец
принадлежит общине целиком, и уверяет, что сотню с чем-то лет назад по нашей
земле все проезжали свободно. Вы понимаете: если признать это, мы уже здесь
не хозяева. Ведь потом дойдут до утверждения, что вся территория, занимаемая
озером, была захвачена аббатом де Ватвилем. Так говорят старожилы Рисей. Это
был бы конец для Руксей.
- Увы, дитя мое, - сказал простодушно барон, - между нами говоря, это
правда. Захват этой земли освящен только временем. Поэтому, чтобы раз
навсегда избавиться от хлопот, я собираюсь предложить с полюбовного согласия
установить границы моего имения на этом склоне зубца Вилар и построить здесь
стену.
- Если вы будете уступать республиканцам, они вас проглотят. Вы сами
должны пригрозить судом жителям Рисей, - сказала Розали.
- То же самое я говорил вчера вечером господину барону, - заметил
Модинье. - Чтобы доказать правильность моего мнения, я и предложил поехать
посмотреть, не сохранилось ли по ту или другую сторону зубца следов ограды.
Зубцом Вилар, который представляет собою нечто вроде стены между
общиной Рисей и имением Руксей, обе стороны пользовались уже сотню лет, не
доходя до серьезных столкновений, тем более, что он не приносил почти
никакого дохода. Будучи в течение полугода покрыт снегом, предмет спора сам
по себе охлаждал страсти. Поэтому понадобилось жаркое дыхание революции 1830
года, чтобы защитники народа вспомнили о старой тяжбе. Этим путем Шантони,
мэр деревни Рисей, хотел сделать более драматичной мирную жизнь на границе с
Швейцарией и увековечить эру своего управления. Шантони, как видно по его
имени, был родом из Невшателя.
- Дорогой папенька, - сказала Розали на обратном пути, сидя в лодке, -
я согласна с Модинье. Если вы хотите закрепить за собой право на общность
владения зубцом Вилар, то нужно действовать энергично и добиться от суда
постановления, ограждающего вас от происков этого Шантони. Чего вам бояться?
Пригласите поскорее поверенным знаменитого Саварона, пока Шантони не поручил
ему защищать интересы общины. Тот, кто выиграл процесс капитула против
городского управления, выиграет, конечно, и процесс Ватвилей против жителей
Рисей. К тому же, - добавила она, - Руксей когда-нибудь перейдет ко мне
(надеюсь, еще очень не скоро); не оставляйте же мне в наследство тяжбу. Мне
очень нравится это поместье, я буду часто сюда приезжать и по мере
возможности заботиться о его благосостоянии. На этих берегах, - сказала она,
показывая на подножия обеих гор, - я разобью клумбы и устрою чудные
английские сады. Поедем в Безансон и вернемся сюда с аббатом де Грансей,
господином Савароном и маменькой, если она захочет. Тогда вы примете
окончательное решение; но на вашем месте я уже давно сделала бы это. Вы
носите имя Ватвилей, не вам бояться борьбы! Если процесс будет проигран, -
ладно, я не скажу вам тогда ни слова в упрек.
- Ну, если ты так на это смотришь, - сказал барон, - я согласен и
повидаюсь с адвокатом.
- К тому же процесс - очень занимательная штука, он придает жизни
интерес, приходится ездить то туда, то сюда, хлопотать. Разве вам не
придется пускаться на всякие уловки, пока дело дойдет до суда? Вспомните,
ведь мы не видели аббата де Грансей больше трех недель, до того он был
занят.
- Но ведь дело шло о самом существовании капитула, - сказал г-н де
Ватвиль. - Притом здесь было замешано и самолюбие и достоинство архиепископа
- словом, все, что имеет для духовенства жизненное значение. Этот Саварон
даже не знает, что им сделано для капитула; он его прямо-таки спас!
- Послушайте, - шепнула Розали отцу, - если господин Саварон будет за
нас, мы выиграем дело, не правда ли? Так вот, позвольте дать вам совет: вы
можете привлечь господина Саварона на свою сторону только при помощи аббата
де Грансей. Если вы согласны со мной, то поговорим с нашим добрейшим
викарием, не приглашая пока маменьку участвовать в этом совещании; я знаю,
как убедить его привести к нам Саварона.
- Будет довольно трудно не рассказывать об этом твоей матери.
- Аббат де Грансей впоследствии сам ей сообщит. Пообещайте только
подать голос на ближайших выборах за Саварона, и вы увидите результат!
- Участвовать в выборах! Приносить присягу! - воскликнул барон.
- Что ж тут такого?
- А что скажет твоя мать?
- Она сама, может быть, велит вам принять участие в выборах, - ответила
Розали, знавшая из письма Алвбера к Леопольду об обещании главного викария.
Через четыре дня аббат де Грансей в очень ранний час явился к Альберу
Саварюсу, предупрежденному накануне об этом посещении. Старый священник
собирался попросить известного адвоката заняться тяжбой Ватвилей. По этому
шагу уже можно судить, сколько такта и хитрости проявила Розали.
- Чем могу служить, господин главный викарий? - спросил Саварюс.
Аббат с обычным добродушием выложил, в чем дело, но Альбер выслушал его
весьма холодно.
- Господин аббат, - ответил он, - я не могу взять на себя защиту
интересов Ватвилей, вы сейчас поймете, почему. Моя роль требует сохранения
строжайшего нейтралитета. Мне нельзя становиться на чью-либо сторону; я
должен оставаться для всех загадкой до самого дня выборов. Выступать в
пользу Ватвилей в Париже - это еще куда ни шло; но здесь.., здесь, где все
истолковывается по-своему, стали бы думать что я - защитник аристократов из
Сен-Жерменского предместья.
- Неужели вы полагаете, - возразил аббат, - что останетесь в
неизвестности, когда накануне выборов начнется борьба кандидатов между
собой? Ведь тогда все узнают, что ваше имя - Саварон де Саварюс, что вы были
докладчиком Государственного совета, что вы деятель Реставрации!
- В день выборов, - сказал Саварюс, - я буду тем, кем мне понадобится
быть. Я намерен выступать на предвыборных собраниях.
- Если де Ватвиль и его партия поддержат вас, то у вас будет сотня
голосов, сплоченных и более надежных, чем те, на которые вы рассчитываете.
Всегда можно посеять несогласия на почве различных интересов, но нельзя
рассорить людей, питающих одинаковые убеждения.
- Ну, черт побери, - ответил Саварюс, - я вас люблю и готов многое
сделать для вас, мой отец. И с дьяволом можно войти в соглашение. В чем бы
ни заключался процесс де Ватвиля, можно затянуть дело до самых выборов,
пригласив Жирарде и руководя им. Но я согласен выступать лишь на другой день
после избрания.
- Сделайте еще одно, - сказал аббат, - посетите особняк де Рюптов; там
есть молодая особа лет восемнадцати, у которой со временем будет сто тысяч
ливров ежегодного дохода; поухаживайте за нею.
- Ах, это та девушка, которую я часто вижу в беседке?
- Да, это мадемуазель Розали, - продолжал де Грансей. - Вы честолюбивы.
Если вы ей понравитесь, вам удастся осуществить все свои дерзкие мечты и
даже стать министром. Всегда можно занять министерский пост, имея сто тысяч
ливров годового дохода, да еще при ваших необыкновенных способностях.
- Господин аббат, - ответил Альбер с живостью, - даже если бы
мадемуазель де Ватвиль была втрое богаче и любила меня, я все равно не мог
бы предложить ей руку.
- Вы женаты? - спросил де Грансей.
- Мой брак еще не освящен церковью и не записан в мэрии, но я не
свободен.
- Тем хуже, особенно если придавать этому большое значение, как,
по-видимому, делаете вы, - заметил аббат. - Все, что еще не совершилось,
можно расторгнуть. Не допускайте, чтобы удача ваших планов зависела от воли
женщины; умный человек, отправляясь в дорогу, не рассчитывает на чужие
башмаки.
- Оставим в покое мадемуазель де Ватвиль, - сказал серьезно Альбер, - и
вернемся к делу. Я вас люблю и уважаю и ради вас готов выступить по делу
барона, но лишь после выборов. До тех пор тяжбу будет вести Жирарде по моим
указаниям; вот все, что я могу сделать.
- Но ведь есть вопросы, которые можно разрешить лишь после осмотра
местности, - сказал главный викарий.
- Вместо меня поедет Жирарде, - ответил Саварюс. - В этом городе - а я
его отлично знаю - нельзя позволить себе пойти на шаг, могущий подвергнуть
опасности важные интересы, связанные с моим избранием.
Аббат де Грансей ушел от Саварюса, бросив на него лукавый взгляд, в
котором, казалось, сквозила и насмешка над твердой политикой молодого борца
и восхищение перед его решительностью.
"Вот как! Я вовлекла папеньку в тяжбу, я так добивалась, чтобы он
появился у нас, - думала Розали, глядя из беседки на кабинет адвоката через
несколько дней после разговора последнего с аббатом де Грансей, о результате
которого ей сообщил отец, - я совершила из-за тебя ряд смертных грехов, и ты
все-таки не придешь в гостиную де Рюптов, и я не услышу твой звучный
голос... Ты еще ставишь условия, вместо того, чтобы оказать содействие,
когда Ватвили и Рюпты просят тебя об этом! Хорошо же! Видит бог, я
удовольствовалась бы скромным счастьем: видеть тебя, слышать, поехать с
тобой в Руксей, чтобы твое присутствие освятило эти места... Большего я и не
хотела. Но теперь я стану твоей женой! Да, да, любуйся ее портретами,
разглядывай изображения ее гостиных, ее комнаты, ее виллы со всех четырех
сторон, виды, открывающиеся из ее сада! Ты ожидаешь, чтобы тебе прислали ее
бюст! Я превращу в мрамор се самое! В сущности, эта женщина тебя не любит.
Искусства, науки, литература, пение, музыка поглотили половину ее чувств и
способностей. Вдобавок она стара, ей за тридцать лет, и мой Альбер был бы
несчастен с нею!"
- Что вы делаете здесь, Розали? - осведомилась вдруг ее мать, прерывая
своим приходом размышления дочери. - Господин де Сула в гостиной, он
заметил, что у вас в голове бродит больше мыслей, чем должно быть в вашем
возрасте.
- Разве господин де Сула - враг размышлений? - возразила Розали.
- Вы, значит, размышляли? - спросила баронесса.
- Ну да, маменька.
- Нет, вы не размышляли! Вы заглядывали в окна этого адвоката - занятие
неуместное и нескромное; в особенности не должен был его подметить господин
де Сула.
- Почему же? - спросила Розали.
- Пора вам уже узнать наши намерения, - ответила мать. - Вы нравитесь
Амедею и, надеюсь, будете счастливы, став графинею де Сула.
Побледнев, как мел, Розали ничего не ответила, потрясенная
противоположными чувствами, ее обуревавшими. Но в присутствии де Сула,
которого она с этой минуты глубоко возненавидела, на ее губах появилась
улыбка, подобная той, с какой танцовщицы улыбаются публике. Розали стала
смеяться и нашла в себе силы скрыть досаду, стихшую, как только она решила
использовать этого толстого и глуповатого молодого человека в своих
интересах.
- Господин де Сула, - сказала она ему в то время, как баронесса прошла
в сад, притворившись, будто оставляет молодых людей вдвоем, - известно ли
вам, что Альбер Саварон де Саварюс - легитимист?
- Легитимист?
- До тридцатого года он был докладчиком Государственного совета и
секретарем председателя совета министров; ему покровительствовали дофин и
его супруга. С вашей стороны очень мило, что вы не отзывались о нем дурно;
но было бы еще лучше принять участие в предстоящих выборах, подать за него
голос и помешать господину де Шавонкуру сделаться представителем Безансона.
- Почему вы внезапно стали проявлять такой интерес к этому Саварону?
- Господин Альбер де Саварюс - внебрачный сын графа де Саварюса, но
сохраните это в тайне, я говорю вам по секрету. Если его выберут депутатом,
он будет нашим поверенным в тяжбе с Рисей. Руксей, по словам папеньки,
перейдет в мою собственность; мне хотелось бы там жить, это чудесный уголок;
я буду в отчаянии, если замечательное создание великого Ватвиля на моих
глазах придет в упадок.
"Черт возьми, - подумал Амедей, выходя из дома де Рюптов, - эта девушка
неглупа!"
Г-н де Шавонкур был роялистом, он принадлежал к пресловутой группе,
состоявшей из двухсот двадцати одного депутата. На другой же день после
Июльской революции он стал сторонником тех, кто благоразумно решил принять
присягу и в дальнейшем бороться с установившимся режимом на манер борьбы
тори против вигов в Англии. Это решение не было поддержано легитимистами,
которые, потерпев фиаско, разделились на враждующие группы и всецело
положились на силу косности и на волю провидения. Г-н де Шавонкур, не
снискавший доверия собственной партии, показался прекрасной находкой членам
партии центра; торжество его умеренных взглядов они предпочли победе
республиканца, поддерживаемого крайне левыми "патриотами". Г-н де Шавонкур,
весьма уважаемый в Безансоне человек, был представителем старинного рода,
всегда посылавшего своих членов в парламент; его состояние, дававшее около
пятнадцати тысяч франков ежегодного дохода, никому не резало глаза, тем
более, что у него были сын и три дочери. При наличии такой обузы пятнадцать
тысяч франков в год - ничто. И если при подобных обстоятельствах глава семьи
остается неподкупным, то избирателям трудно не оценить его. Избиратели
увлекаются идеалом парламентской добродетели, точно так же, как зрители
увлекаются изображением благородных чувств, которые они сами в жизни не
испытывают.
Г-же де Шавонкур было тогда лет под сорок, и она слыла одной из
красивейших женщин Безансона. Во время парламентских сессий она скромно жила
в одном из своих имений, стараясь возместить своей бережливостью те расходы,
какие г-ну де Шавонкуру приходилось делать в Париже. Зимой же она честь
честью принимала гостей; хоть это бывало лишь раз в неделю, по вторникам, но
она прекрасно справлялась с ролью хозяйки дома.
Молодой Шавонкур, лет двадцати двух, был в тесной дружбе с молодым
дворянином, по имени Вошель, не более богатым, чем Амедей, с которым Вошель
учился в коллеже. Они вместе ездили в Гранвиль, вместе охотились и были всем
известны, как неразлучные друзья, и даже в гости их приглашали всегда
вместе. Розали, дружившая с сестрами Шавонкур, знала, что молодые люди не
имели друг от друга никаких секретов. Она сказала себе, что если де Сула
проболтается, то лишь своим закадычным друзьям. У де Вошеля, как и у Амедея,
имелись матримониальные планы: он хотел жениться на Виктории, старшей из
сестер Шавонкур, которой старая тетка должна была оставить в наследство
имение, приносившее семь тысяч франков дохода, и дать сто тысяч наличными
при заключении брачного договора. Виктория была крестницей этой тетки и
пользовалась особой ее любовью.
Очевидно, что молодой Шавонкур-сын и Вошель должны были предупредить
старого Шавонкура об опасности, грозившей ему со стороны Альбера. Но и этого
было недостаточно для Розали. Она написала левой рукой анонимное письмо
префекту, за подписью "Друг Луи-Филиппа"; в нем она уведомляла префекта о
кандидатуре Альбера де Саварюса, хранимой до сих пор в тайне, указывала на
то, что красноречивый роялист будет опасным соперником для Берье, и
открывала префекту тайный смысл поведения адвоката в течение двух лет,
прожитых им в Безансоне. Префект был человек смышленый, личный враг
роялистов и в силу своих убеждений преданный правительству; словом, он был
одним из тех людей, о которых в министерстве внутренних дел, на улице
Гренель, говорят: "В Безансоне у нас хороший префект". Итак, этот префект
прочел письмо и, по просьбе писавшей, сжег его.
Розали хотела помешать избранию Альбера, чтобы еще на пять лет удержать
его в Безансоне.
В то время выборы были борьбой партий, и, чтобы победить, министерство
подготовляло почву, выбирая для этой борьбы наивыгоднейший момент. Поэтому
выборы должны были состояться не ранее, чем через три месяца. Когда человек
всю жизнь ожидает избрания, то в период между появлением указа о созыве
избирательных коллегий и самими выборами повседневный ход событий для него
как бы приостанавливается. Розали поняла, сколько свободы для ее действий
дадут эти три месяца, когда Альбер будет чрезмерно занят. Она заставила
Мариэтту (пообещав взять ее к себе на службу вместе с Жеромом) снова
приносить ей письма, посылаемые Альбером в Италию, а также и ответные.
Затевая подобные козни, эта удивительная девушка с самым простодушным видом
продолжала вышивать туфли для отца. Она даже удвоила старания казаться
наивной, понимая, какую службу ей может сослужить простоватый и наивный вид.
- Розали становится очень мила, - говорила баронесса.
За два месяца до выборов у г-на Буше-отца состоялось совещание, в
котором участвовали: предприниматель, рассчитывавший получить подряд на
постройку моста и водопровода из Арсье; г-н Гране, тесть г-на Буше
(влиятельное лицо, которому Саварюс оказал услугу, за что тот соглашался
поддержать его кандидатуру); поверенный Жирарде, издатель "Восточного
обозрения" и председатель коммерческого суда. Кроме того, на этом совещании
можно было насчитать двадцать семь человек из тех, кого в провинции называют
"шишками". За каждым из них стояло в среднем шесть голосов; но они считали
по крайней мере десять, так как собственное влияние всегда кажется
преувеличенным. Среди этих двадцати семи был подосланный префектом лазутчик,
втайне ждавший благосклонности министерства. На этом первом собрании, с
воодушевлением, какого от безансонцев никто не мог бы ожидать, было решено
выбрать Саварюса кандидатом.
Ожидая, пока Альфред Буше придет за ним, Альбер беседовал с аббатом де
Грансей, который проявлял большой интерес к его непомерному честолюбию.
Альбер ценил большую опытность священника в политических делах, и тот,
тронутый просьбой молодого человека, охотно согласился помочь ему
наставлениями и советами в предстоявшей серьезной борьбе. Капитул
недолюбливал г-на де Шавонкура, так как из-за его шурина, председателя суда,
пресловутый процесс в первой инстанции был проигран.
- Вас предали, сын мой, - сказал умный и почтенный аббат тем мягким и
спокойным голосом, какой бывает только у старых священников.
- Предали! - воскликнул Альбер, пораженный в самое сердце.
- Кто вас предал, не знаю, - продолжал аббат. - Но префектуре известны
все ваши планы, она заглянула в ваши карты. Сейчас я ничего не могу вам
посоветовать. Подобные дела нуждаются в тщательном изучении. Что касается
этого вечера и собрания, то идите навстречу ударам, которые хотят вам
нанести. Расскажите о своем прошлом; таким путем вы смягчите впечатление,
которое это открытие произведет на безансонцев.
- О, я этого ожидал, - сказал Саварюс изменившимся голосом.
- Вы не захотели воспользоваться моим советом; надо было посетить де
Рюптов; вы не знаете, как много выиграли бы от этого.
- Что же именно?
- Единодушие роялистов, кратковременное примирение в их рядах перед
выборами; наконец, больше сотни голосов! Если добавить к ним голоса духовных
лиц, то даже, еще не будучи выбранным, вы стали бы хозяином выборов
благодаря системе баллотирования. В таких случаях вступают в переговоры и
можно добиться успеха.
Вошел Альфред Буше и с энтузиазмом сообщил о решении комитета; но
главный викарий и адвокат остались холодны, спокойны и серьезны.
- Прощайте, господин аббат, - сказал Альбер, - после выборов мы
подробнее поговорим о вашем деле.
И поверенный, выразительно пожав руку г-ну де Грансей, взял Альфреда
под руку. Священник посмотрел на честолюбца, лицо которого приняло то
вдохновенное выражение, какое бывает у полководца, услыхавшего в начале
битвы первый пушечный выстрел. Де Грансей поднял глаза к небу и вышел,
подумав:
"Какой прекрасный служитель божий вышел бы из него!"
Красноречие нынче - редкий гость в суде. Не часто адвокат вкладывает в
речь все свои душевные силы, иначе его не хватит и на несколько лет. Редко
слышится теперь красноречивая речь и с церковной кафедры; ее можно услышать
разве что на заседаниях Палаты депутатов, когда какой-нибудь честолюбец все
ставит на карту и, подстрекаемый тысячью уколов, вдруг начинает
витийствовать. Но еще чаще проявляется ораторский талант у некоторых
одаренных людей в те роковые мгновения, когда должны свершиться или же
потерпеть неудачу их сокровенные желания, когда эти люди вынуждены говорить.
Так и на этом собрании Альбер Саварюс, почувствовав, что необходимо
завербовать союзников, использовал все свои способности, все силы души и
ума. Он вошел в гостиную непринужденно и в то же время без всякого
высокомерия, с сознанием своей силы и не проявил ни малодушия, ни смущения,
очутившись в обществе тридцати с лишним человек (слухи о собрании и о
принятой резолюции уже успели привлечь несколько баранов, привыкших идти на
зов колокольчика). Прежде чем выслушать г-на Буше, который хотел произнести
спич по поводу решения комитета, Альбер знаком призвал всех к молчанию и
крепко сжал руку г-на Буше, как бы предупреждая его о внезапной опасности.
- Мой юный друг Альфред сообщил мне, что вы почтили меня своим
доверием, - сказал адвокат. - Но до того, как вы окончательно решите
голосовать за меня, я считаю своим долгом рассказать, кто такой ваш
кандидат, чтобы предоставить вам свободу взять свои голоса обратно, если мои
слова вас смутят.
В результате подобного вступления воцарилась глубокая тишина. Некоторые
нашли, что такой поступок весьма благороден.
Альбер сообщил свое настоящее имя, рассказал о своем прошлом, о своей
деятельности во время Реставрации, добавил, что после приезда в Безансон он
стал Другим человеком, и сообщил, какие обязательства принимает на себя. Все
слушали эту импровизированную речь, затаив дыхание. Люди с совершенно
различными интересами были покорены изумительным красноречием честолюбца.
Восторг помешал им рассуждать. Они поняли лишь одно, а именно то, что Альбер
хотел им внушить.
Не лучше ли для всякого города вместо механически голосующего депутата
иметь представителем в парламенте одного из тех людей, которым предназначено
править всем обществом? Такой государственный деятель - это настоящий
представитель власти; посредственный же депутат, даже если он неподкупен,
всего лишь добросовестен. Какая честь для Прованса, что он выдвинул Мирабо и
что после 1830 года им был послан в Палату один из вдохновителей Июльской
революции!
Покоренные этим красноречием, все слушатели подумали о том, каким
великолепным орудием политики оно будет в устах их депутата. В Альбере
Савароне все они увидели министра Саварюса. Угадывая тайные мысли
слушателей, умный кандидат дал им понять, что они первые приобретут право
пользоваться его влиянием.
По словам единственного человека, который оказался способен оценить
Саварюса по достоинствам и занял впоследствии видное положение в Безансоне,
эта исповедь, это признание честолюбца, этот рассказ о своей жизни и
характере были верхом искусства; они были полны чувства, пылкости и
захватывающего интереса. Всех избирателей словно увлек водоворот. Никогда
оратору не удавалось одержать большей победы. Но, к несчастью, действие
слова, этого оружия, которым можно биться только в упер, крайне
недолговечно. Размышление убивает слово, и тогда оно уже не может
восторжествовать над рассудком. Если бы тотчас стали голосовать, то Альбера
наверняка избрали бы. В ту минуту он был победителем. Но ему следовало так
побеждать каждый день еще два месяца!
Альбер вышел с бьющимся сердцем. Снискав рукоплескания безансонцев, он
добился крупного успеха, заранее обезвредив злословие, повод к которому
могло подать его прошлое. Торговые круги Безансона выбрали своим кандидатом
Саварона де Саварюса. Но энтузиазм Альфреда Буше, вначале заразительный,
должен был со временем стать неуместным.
Префект, испуганный этим успехом, начал подсчитывать голоса
приверженцев министерства и устроил тайную встречу с г-ном де Шавонкуром,
чтобы в общих интересах заключить союз. С каждым днем голоса, собранные
комитетом Буше, таяли по непонятным причинам. За месяц до выборов Альбер
увидел, что у него осталось едва шестьдесят голосов. Ничто не могло устоять
перед упорным натиском префекта. Трое или четверо расторопных людей говорили
клиентам Саварюса: "Разве депутат станет защищать вас в суде и выигрывать
ваши процессы? Разве он станет давать вам советы, заключать ваши договора,
ваши мировые сделки? Вы можете закабалить его еще на пять лет, если вместо
того, чтобы посылать его в Палату сейчас, дадите ему только надежду попасть
туда годиков через пять". Эти расчетливые соображения тем более вредили
Саварюсу, что жены некоторых коммерсантов еще раньше внушали такие мысли
своим мужьям Лица, заинтересованные в постройке моста и водопровода из
Арсье, не устояли после переговоров с ловким представителем министерства,
доказавшим, что им следует искать поддержки у префектуры, а вовсе не у
какого-то честолюбца. Каждый день приносил Альберу новое поражение, хотя
каждый день был битвой, идущей под его руководством; эту битву вели его
помощники посредством разговоров, речей, интриг. Он не решался обратиться к
главному викарию, а тот, в свою очередь, не заходил к нему. Альбер вставал и
ложился как в лихорадке, его мозг пылал.
Наконец наступил день первой борьбы, день так называемого предвыборного
собрания, когда подсчитываются голоса, кандидаты взвешивают шансы и знающие
люди могут предсказать им успех или неудачу. Это сцена честного hustings'a
<Предвыборная борьба (англ.).>, без участия простонародья, но не менее
сурового; страсти, не проявляясь здесь внешне, как в Англии, все же не менее
сильны. Англичане действуют с помощью кулаков, французы же - с помощью
красноречия. Наши соседи бросаются врукопашную, французы же играют судьбой
посредством хладнокровных, спокойно продуманных комбинаций. Словом, этот
политический акт происходит не так, как следовало бы ожидать, зная характер
обоих народов, а как раз наоборот.
У радикальной партии был свой кандидат; потом появился г-н де Шавонкур,
затем Альбер, которого радикалы и шавонкуровский комитет обвиняли в том, "то
он является приверженцем непримиримых правых, вторым де Берье. У
правительственной партии был свой кандидат, подставной человек, нужный лишь
для того, чтобы собрать вместе голоса сторонников министерства. Разделенные
таким образом голоса никому не принесли большинства. Кандидат радикалов
собрал двадцать голосов, правительственный - пятьдесят, за Альбера было
подано семьдесят, за г-на де Шавонкура - шестьдесят семь. Но коварная
префектура, чтобы обмануть противника, велела тридцати наиболее верным своим
приверженцам голосовать за Альбера. Голоса, поданные за г-на де Шавонкура,
вместе с восьмьюдесятью имевшимися на самом деле голосами префектуры решали
исход выборов, если бы префекту удалось привлечь на свою сторону нескольких
радикалов. Сто шестьдесят голосов не были поданы совсем, а именно голоса,
которыми располагал аббат де Грансей, и голоса легитимистов.
Предвыборное собрание - то же самое, что генеральная репетиция в
театре, то есть самая обманчивая вещь на свете. Альбер Саварон вернулся
домой с виду спокойный, но на самом деле полуживой. За последние две недели
он сумел (или же ему просто посчастливилось) приобрести еще двух
сторонников: тестя Жирарде и старого, очень умного негоцианта, к которому
ему посоветовал обратиться г-н де Грансей. Эти двое честных людей, став его
лазутчиками в противоположном лагере, притворялись ярыми врагами Саварюса. В
конце предвыборного собрания они сообщили ему через г-на Буше, что тридцать
неизвестных голосов играли в его партии ту же роль, какую они сами выполняли
для него в других партиях. Преступник, идущий на казнь, страдает меньше, чем
страдал Альбер, возвращаясь из залы, где решалась его судьба. Охваченный
отчаянием, он не хотел, чтобы его кто-либо провожал, и шел по улицам в
одиночестве; было около полуночи.
Спустя час Альбер, не смыкавший глаз уже трое суток, сидел в
вольтеровском кресле в своей библиотеке, бледный, как смерть, бессильно
опустив руки; его беспомощная поза была достойна Магдалины. Слезы
навернулись на его длинные ресницы; эти слезы увлажняли глаза, но не
скатывались по щекам: мысли поглощали их, душевный жар сушил. Оставшись в
одиночестве, Альбер мог плакать. В беседке он заметил чью-то белую фигуру,
напомнившую ему о Франческе.
"Вот уже три месяца, как я не получал от нее писем! Что с нею? Я сам
два месяца не писал ей, но ведь я ее предупреждал. Не больна ли она? О моя
любовь! О моя жизнь! Узнаешь ли ты когда-нибудь, сколько я выстрадал! Какое
слабое у меня здоровье! Нет ли у меня аневризмы?" - спрашивал он себя,
прислушиваясь к биению сердца, настолько сильному, что в окружавшей тишине
его удары напоминали звук от падения камешков на большой барабан.
В эту минуту раздался легкий троекратный стук в дверь. Альбер поспешно
пошел отворять, и ему стало почти дурно от радости, когда он увидел главного
викария, у которого был веселый, торжествующий вид.
Альбер молча обнял аббата де Грансей, прижал его к себе и уронил голову
на плечо старика. Снова став ребенком, он расплакался, как в тот момент,
когда узнал, что Франческа Содерини замужем. Только перед этим священником,
чье лицо словно излучало надежду, адвокат мог обнаружить свою слабость. Этот
старик был и великодушен и умен.
- Простите, дорогой аббат, но вы пришли в одну из тех минут, когда
человек не владеет собой. Ведь вы не считаете меня заурядным честолюбцем?
- Нет, я все знаю, - ответил аббат, - ведь это вы написали "Честолюбца
из-за любви". Я сам, сын мой, из-за несчастной любви стал священником в
восемьдесят шестом году, двадцати двух лет. В восемьдесят восьмом я уже был
кюре. Я знаю жизнь. Я трижды отказывался от поста епископа и хочу умереть в
Безансоне.
- Взгляните же на нее!
- воскликнул Саварюс, взяв свечу и введя аббата в роскошный кабинет,
где находился портрет герцогини д'Аргайоло.
- Это одна из женщин, созданных, чтобы царить! - сказал викарий,
понимая, что это безмолвное признание доказывало привязанность Альбера к
нему. - Но какое гордое лицо! Она неумолима, не прощает обид! Это архангел
Михаил, ангел карающий, непреклонный. Все или ничего - таков девиз этих
ангельских характеров. В этом лице есть что-то божественно-дикое.
- Вы хорошо ее разгадали! - воскликнул Саварюс. - Но, дорогой аббат,
вот уже двенадцать лет, как она царит в моей душе, и я не могу упрекнуть
себя ни в одной дурной мысли.
- Ах, если бы вы столько сделали для бога! - откровенно воскликнул
аббат. - Но поговорим о ваших делах. Вот уже десять дней, как я стараюсь для
вас. Если вы настоящий политик, то на этот раз последуете моим советам. Вы
не очутились бы в таком положении, как сейчас, если бы посетили де Рюптов,
когда я советовал вам это сделать; но вы пойдете к ним завтра вечером. Я
представлю вас. Имению Руксей угрожает опасность, нужно выступить в суде
через два дня. Выборы состоятся не раньше чем через три дня. Мы позаботимся
о том, чтобы избирательную комиссию не успели сформировать в первый день
выборов; будет несколько перебаллотировок, и вы победите при голосовании.
- Каким же образом?
- Выиграв процесс о Руксей, вы приобретете восемьдесят голосов
легитимистов; прибавьте их к тем тридцати голосам, которыми я располагаю,
будет сто десять. Так как у вас остается еще двадцать голосов комитета Буше,
то в итоге вы обладаете ста тридцатью голосами.
- Так что ж? - возразил Альбер. - Нужно еще семьдесят пять!
- Да, - сказал священник, - так как все остальные голоса принадлежат
правительственной партии. Но, сын мой, у вас будет двести голосов, а у
префекта только сто восемьдесят.
- У меня двести голосов?! - воскликнул ошеломленный Альбер, вскочив,
словно его подкинуло пружиной.
- У вас будут голоса, поданные за господина де Шавонкура, - ответил
аббат.
- Но каким образом?
- Вы женитесь на мадемуазель Сидони де Шавонкур.
- Никогда!
- Вы женитесь на мадемуазель Сидони де Шавонкур, - повторил священник.
- Но ведь вы же знаете, она неумолима! - сказал Альбер, указывая на
портрет Франчески.
- Вы женитесь на мадемуазель де Шавонкур, - в третий раз спокойно
повторил священник.
На этот раз Альбер понял. Главный викарий не хотел быть замешан в
планы, которые могли наконец спасти отчаявшегося политика. Лишнее слово
скомпрометировало бы достоинство, сан и порядочность священника.
- Завтра вы встретитесь у де Рюптов с госпожой де Шавонкур и ее младшей
дочерью; поблагодарите ее за то, что она собирается сделать для вас; скажите
ей, что ваша признательность безгранична, что вы принадлежите ей душою и
телом, что ваше будущее отныне связано с будущим ее семьи, что вы
бескорыстны и вполне уверены в себе; наконец, что избрание депутатом заменит
вам приданое. Вам придется побороться с госпожой де Шавонкур; она захочет,
чтобы вы дали ей слово. От этого вечера, сын мой, зависит все ваше будущее.
Но знайте, я тут ни при чем. Мое участие выражается лишь в том, что я
обеспечу вам голоса легитимистов: я привлек на вашу сторону г-жу де Ватвиль,
а значит, и всю безансонскую аристократию. Амедей де Сула и Вошель будут
голосовать за вас и поведут за собой молодежь; госпожа де Ватвиль повлияет
на стариков. Что касается моих голосов, то они обеспечены.
- Кто же воздействовал на госпожу де Шавонкур? - спросил Саварюс.
- Не расспрашивайте меня, - ответил аббат. - Господину де Шавонкуру
нужно выдать замуж трех дочерей; увеличить же свое состояние он не может.
Если Вошель и женится на старшей без всякого приданого, рассчитывая на
старую тетку, дающую деньги на их свадьбу, то что делать с двумя остальными?
Сидони шестнадцать лет, а ваше честолюбие - целый клад. Кто-то сказал
госпоже де Шавонкур, что лучше выдать дочь замуж, чем снова посылать мужа в
Париж проедать деньги. Кто-то влияет на госпожу де Шавонкур, а та вертит
своим супругом, как хочет.
- Довольно, дорогой аббат, я понял. Когда меня выберут депутатом, я
должен буду кому-то помочь сделать блестящую карьеру и тем самым сдержу
слово. Я ваш сын и буду обязан вам своим счастьем. Господи! Что такое я
сделал, чем я заслужил эту подлинную дружбу?
- Вы помогли капитулу победить, - сказал аббат, улыбаясь. - А теперь
храните гробовое молчание обо всем. Мы, духовные лица, здесь ни при чем,
наше дело - сторона. Если узнают, что мы вмешиваемся в выборы, то пуритане
из левых партий, сами поступающие еще хуже, съедят нас живьем, а кое-кто из
наших будет сильно нас бранить - ведь они хотят добиться всего. Госпожа де
Шавонкур не подозревает о моем участии. Я доверился только госпоже де
Ватвиль, на которую мы можем положиться, как на самих себя.
- Я приведу к вам герцогиню, чтобы вы благословили нас обоих! -
воскликнул честолюбец.
Проводив старого священника, Альбер лег спать, мечтая о будущей власти.
На другой день, к девяти часам вечера, в гостиной баронессы де Ватвиль
было, как легко себе представить, полно безансонских аристократов,
собравшихся по чрезвычайному случаю. Толковали о том, что надо на этот раз
участвовать в выборах в угоду семье де Рюптов. Всем было уже известно, что
собравшихся познакомят с бывшим докладчиком Государственного совета,
секретарем одного из министров, наиболее преданных старшей линии Бурбонов.
Г-жа де Шавонкур приехала с дочерью Сидони, прелестно одетой, тогда как
другая, уверенная в женихе, не стала прибегать ни к каким ухищрениям в своем
туалете. Так часто бывает в провинции. Красивое, умное лицо аббата де
Грансей можно было увидеть то в одной, то в другой группе; он слушал всех,
как будто ни во что не вмешиваясь, но роняя острые словечки, решающие суть
дела и направляющие нить разговора.
- Если старшая линия вернется, - замечал он бывшему государственному
деятелю лет семидесяти, - то где она возьмет политиков?
Другим главный викарий говорил: "Берье остался в одиночестве и не
знает, что делать. Будь у него голосов шестьдесят, он во многом мог бы
мешать правительству, он свергнул бы не одно министерство!". "В Тулузе
собираются выбрать герцога Фиц-Джемса". "Вы поможете де Ватвилю выиграть его
процесс". "Если вы подадите голос за Саварюса, то республиканцы скорее будут
голосовать вместе с вами, чем с партией центра". И так далее, и так далее.
К девяти часам Альбера еще не было. Г-же де Ватвиль такое опоздание
показалось дерзостью.
- Дорогая баронесса, - сказала г-жа де Шавонкур, - не будем ставить
столь серьезные дела в зависимость от какого-нибудь пустяка. Может быть,
господина де Саварюса задерживает важное совещание, или просто вакса на его
башмаках не успела высохнуть.
Розали искоса взглянула на г-жу де Шавонкур и вполголоса сказала
матери:
- Она очень снисходительна к господину де Саварюсу!
- Очень просто, - ответила баронесса, улыбаясь. - Ведь дело идет о
браке Сидони с господином де Саварюсом!
Розали внезапно отошла к окну, выходившему в сад. К десяти часам
Саварюс еще не появлялся. Надвигавшаяся гроза разразилась. Кое-кто из
аристократов сел играть в карты, находя, что такое положение нестерпимо. Де
Грансей не знал, что и думать. Подойдя к окну, где пряталась Розали, он
громко воскликнул, столь велико было его удивление:
- Должно быть, Саварюс умер! В сопровождении Розали и ее отца главный
викарий вышел в сад. Они поднялись в беседку. У Альбера все было заперто, в
окнах не виднелось света.
- Жером! - позвала Розали, увидев во дворе слугу.
Аббат де Грансей посмотрел на мадемуазель де Ватвиль.
- Где ваш хозяин? - спросила она Жерома, подошедшего к подножию стены.
- Уехал на почтовых, мадемуазель.
- Он либо погиб, - воскликнул аббат де Грансей, - либо счастлив!
Розали не успела скрыть выражения торжествующей радости, мелькнувшего
на ее лице. Главный викарий эго заметил, но притворился, будто ничего не
видел. "Какое участие Розали могла принимать во всем этом?" - спрашивал он
себя.
Все трое вернулись в гостиную, и барон сообщил странную, поразительную,
необыкновенную новость об отъезде Альбера Саварона де Саварюса на почтовых;
причины этого исчезновения были покрыты мраком неизвестности. К полуночи из
всего общества оставалось не более пятнадцати человек, в том числе г-жа де
Шавонкур и аббат де Годенар (другой викарий, лет сорока, стремившийся
получить место епископа), обе девицы де Шавонкур, г-н де Вошель, аббат де
Грансей, Розали, Амедей де Сула и один отставной чиновник, весьма
влиятельное лицо в высших кругах Безансона, желавший, чтобы Альбер Саварюс
был избран.
Аббат де Грансей сел рядом с баронессой, но так, чтобы видеть Розали,
лицо которой, обычно бледное, было на этот раз залито лихорадочным румянцем.
- Что могло случиться с господином де Саварюсом? - спросила г-жа де
Шавонкур.
В эту минуту одетый в ливрею слуга подал аббату де Грансей письмо на
серебряном подносе.
- Читайте, - сказала баронесса.
Главный викарий прочел про себя письмо и увидел, что Розали внезапно
сделалась белее своей косынки.
"Она узнала почерк!" - подумал он, взглянув на девушку поверх очков.
Затем он сложил письмо и хладнокровно сунул его в карман, не говоря ни
слова. За эти три минуты он поймал три взгляда Розали; их было достаточно,
чтобы догадаться обо всем. "Она любит Альбера!" - подумал главный викарий.
Он поднялся. Розали пришла в волнение. Он раскланялся, сделал несколько
шагов к дверям. В следующей же комнате Розали догнала его и воскликнула:
- Господин де Грансей, письмо от Альбера?
- Откуда вы так хорошо знаете этот почерк, что различаете его на столь
большом расстоянии?
Девушка, пойманная в сети собственного нетерпения и гнева, ответила
словами, не лишенными величия, как подумал аббат.
- Потому что я люблю его!.. Что с ним? - спросила она после некоторой
паузы.
- Он отказывается от участия в выборах, - ответил аббат.
Розали приложила палец к губам.
- Прошу вас сохранить мою тайну, как на исповеди, - сказала она, прежде
чем вернуться в гостиную. - Если, нет больше речи об избрании, то не будет и
брака с Сидони!
На другое утро, отправившись к обедне, Розали узнала от Мариэтты
кое-какие подробности, объяснявшие исчезновение Альбера в самый критический
момент его жизни.
- Оказывается, мадемуазель, утром в гостиницу "Нациопаль" приехал из
Парижа старый господин в собственной прекрасной карете, запряженной
четверкой лошадей, с лакеем и курьером. По мнению Жерома, видевшего, как они
уезжали, это был по крайней мере князь или граф.
- Был ли на карете герб в виде короны? - спросила Розали.
- Не знаю, - ответила Мариэтта. - Ровно в два часа он явился к
господину Саварону и велел передать ему свою визитную карточку. Жером
говорит, что его хозяин, увидев ее, побледнел, как полотно, и велел тотчас
же впустить посетителя. Дверь была заперта на ключ, и нельзя было узнать, о
чем они говорили. Они пробыли вместе около часа, после чего старый господин
вышел в сопровождении адвоката и позвал своего лакея. Затем Жером видел, как
этот лакей вышел с огромным свертком, длиною около четырех футов, похожим на
свернутую в трубку картину. Старый господин держал в руках большой пакет с
бумагами. Господин Саварюс был бледен, как смерть; его вид внушал жалость, а
ведь он всегда держится так гордо, с таким достоинством! Но он обращался со
стариком почтительно, точно имел дело с самим королем, проводил его вместе с
Жеромом до кареты, уже запряженной четверкой лошадей. Курьер уехал раньше,
ровно в три часа. Хозяин Жерома отправился прямо в префектуру, а оттуда - к
господину Жантийэ, у которого купил старую дорожную коляску покойной госпожи
Сен-Вье; затем он велел на почте приготовить ему лошадей к шести часам. Он
вернулся домой, чтобы уложиться, написал, кажется, несколько писем; затем
приводил в порядок дела вместе с господином Жирарде, который пришел к нему и
оставался до шести часов. Жером отнес записку к господину Буше, где его
хозяина ждали к обеду. Наконец, в половине восьмого господин Саварон уехал,
оставив Жерому жалованье за три месяца вперед и велев ему искать себе новое
место. Ключи он отдал господину Жирарде, которого проводил домой, и съел у
него тарелку супа, так как господин Жирарде в это время собирался обедать.
Садясь в карету, господин Саварон походил на мертвеца. Жером, конечно,
провожал хозяина и слышал, как тот сказал почтальону: "На Женевскую дорогу!"
- Не узнавал ли Жером в гостинице "Националь", как звали приезжавшего?
- Так как старый господин был тут лишь проездом, то его имени не
спрашивали. Лакей делал вид, что не говорит по-французски; но ему, наверное,
так велели.
- А что за письмо получил в столь поздний час аббат де Грансей? -
спросила Розали.
- Его, наверное, передал господин Жирарде; Жером говорит, что бедный
господин Жирарде, который очень любил адвоката, был так же поражен, как и
сам Саварон. По словам мадемуазель Галар, кто таинственно появился, тот и
уезжает столь же таинственно, После этого рассказа Розали погрузилась в
глубокую задумчивость, что всеми было замечено.
Нужно ли говорить, сколько шума наделало в Безансоне исчезновение
Саварона? Стало известно, что префект чрезвычайно охотно согласился тотчас
же выдать ему заграничный паспорт, ибо избавлялся таким образом от
единственного противника. На другой день г-н де Шавонкур был сразу избран
большинством в сто сорок голосов.
- Был, да сплыл, - сказал один избиратель, узнав о бегстве Альбера
Саварона.
Это происшествие только укрепило предубеждение, с каким в Безансоне
относились к "чужакам", предубеждение, вызванное за два года до этого
республиканской газетой. Спустя десять дней никто уже не вспоминал об
Альбере Савароне. Только трех человек: стряпчего Жирарде, главного викария и
Розали - серьезно огорчило его исчезновение. Жирарде, видевший визитную
карточку седовласого иностранца, знал, что это был князь Содерини; он сказал
об этом и главному викарию. Розали, будучи гораздо осведомленнее их, уже
около трех месяцев знала о смерти герцога д'Аргайоло.
До апреля 1836 года никто ничего не знал об Альбере Саварюсе. Жером и
Мариэтта хотели пожениться, но г-жа де Ватвиль конфиденциально посоветовала
своей горничной подождать замужества Розали, чтобы обе свадьбы состоялись
одновременно.
- Пора уже выдать Розали замуж, - сказала однажды баронесса мужу. - Ей
девятнадцать лет, и за последние месяцы она так изменилась, что на нее
глядеть страшно.
- Не знаю, что с ней такое, - пожал плечами барон.
- Когда отец не знает, что творится с дочерью, то мать догадывается об
этом, - сказала баронесса. - Ее надо выдать замуж.
- Согласен, - ответил барон. - Со своей стороны я даю за ней в приданое
Руксей. Ведь суд помирил нас с общиной Рисей, установив границы в трехстах
метрах от подножия зубца Вилар. Там роют канал для стока воды, чтобы
спускать ее в озеро. Община не обжаловала это решение, и оно является
окончательным.
- Вы еще не догадались, - сказала баронесса, - что это решение обошлось
мне в тридцать тысяч франков, которые пришлось дать мэру Шантони. Этот
мужлан не брал меньше: он был уверен, что община выиграет тяжбу, и помирился
за деньги. Если вы отдадите Руксей, у вас ничего не останется.
- Мне много и не нужно, - возразил барон, - я проживу недолго.
- Однако у вас аппетит людоеда!
- Действительно, но, сколько я ни ем, ноги у меня все больше и больше
слабеют.
- От работы на токарном станке, - заметила баронесса.
- Право, не знаю!
- Мы выдадим Розали за господина де Сула. Если вы подарите ей Руксей,
то следует сохранить за собой право пользоваться имением, а я дам им
восемьдесят тысяч франков в процентных бумагах. Дети останутся с нами;
думаю, что они будут счастливы.
- Нет, я отдам им Руксей совсем. Розали любит его.
- Что за пристрастие к дочери! Вы даже не спросите меня: может быть, я
тоже люблю Руксей?
Немедля позванная Розали узнала, что в первых числах мая состоится ее
свадьба с г-ном Амедеем де Сула.
- Благодарю вас, маменька, и вас также, папенька, за то, что вы
стараетесь устроить мою судьбу; но я не хочу замуж, мне и с вами хорошо.
- Фразы! - сказала баронесса. - Вы не любите господина де Сула, вот и
все.
- Если хотите знать правду, то за господина де Сула я никогда не выйду.
- О, эти "никогда" девятнадцатилетней девушки! - воскликнула баронесса,
язвительно улыбаясь.
- Но это "никогда" девицы де Ватвиль! - ответила Розали. - Надеюсь,
папенька, вы не намерены выдать меня замуж без моего согласия?
- О, конечно, нет! - сказал бедный барон, с нежностью глядя на дочь.
- Отлично, - сухо закончила баронесса, сдерживая свою досаду, досаду
святоши, внезапно встретившей непослушание, - потрудитесь же, господин де
Ватвиль, сами пристроить свою дочь! Подумайте хорошенько, Розали: если вы не
выйдете замуж по моей воле, то не получите от меня ни гроша.
Ссора, возникшая таким образом между баронессой и бароном, ставшим на
сторону дочери, зашла столь далеко, что Розали пришлось провести лето вместе
с отцом в Руксей: жизнь в особняке де Рюптов стала для нее невыносимой. В
Безансоне узнали, что мадемуазель де Ватвиль наотрез отказала господину де
Сула. Жером и Мариэтта, поженившись, поехали в Руксей, чтобы впоследствии
заменить Модинье. Барон восстановил и переделал дом по указаниям дочери.
Узнав, что эти переделки обошлись почти в шестьдесят тысяч франков, что
Розали и ее отец велели построить даже оранжерею, баронесса поняла, что ее
дочь не так-то проста. Барон купил несколько участков, вдававшихся клином в
его земли, и еще одно именьице стоимостью в тридцать тысяч франков. Г-же де
Ватвиль сообщили, что, оставшись без нее, Розали показала себя настоящей
хозяйкой: она изучала способы извлечения дохода из Руксей, сшила себе
амазонку и ездила верхом; отец чувствовал себя с нею счастливым, не
жаловался больше на нездоровье, даже потолстел и сопровождал ее во всех
прогулках.
Незадолго до именин баронессы главный викарий приехал в Руксей,
посланный, наверное, г-жою де Ватвиль и г-ном де Сула, чтобы содействовать
примирению матери с дочерью.
- Эта маленькая Розали неглупа, - говорили в Безансоне Сделав
благородный жест, заплатив девяносто тысяч за работы, произведенные в
Руксей, баронесса посылала теперь мужу на расходы около тысячи франков в
месяц: она не хотела, чтобы ее в чем-нибудь упрекали Отец и дочь согласились
вернуться к пятнадцатому августа в Безансон и остаться до конца месяца.
После обеда главный викарий отвел Розали в сторону, чтобы поговорить с ней о
замужестве и дать ей понять, что не следует больше рассчитывать на Альбера,
о котором уже с год не было никаких известий. Розали прервала его резким
движением. Своенравная девушка взяла г-на де Грансей за руку и повела его к
скамейке в роще рододендронов, откуда открывался вид на озеро.
- Слушайте, дорогой аббат! Я люблю вас так же, как и папеньку, потому
что вы питаете привязанность к моему Альберу. И я должна наконец признаться
вам, я совершила много грехов для того, чтобы сделаться его женой, и он
должен стать моим мужем... Вот прочтите!
Вынув из кармана передника газету, Розали протянула ее главному
викарию, указав на статью, датированную 25 мая и сообщавшую из Флоренции:
"Вчера с большой пышностью была отпразднована свадьба герцога де
Реторе, старшего сына герцога де Шолье, бывшего посланника, с герцогиней
д'Аргайоло, дочерью князя Содерини. Благодаря многочисленным торжествам по
случаю этого брака во Флоренции наступило большое оживление. Герцогиня
д'Аргайоло - одно из самых богатых лиц в Италии, так как покойный герцог
завещал ей все свое имущество".
- Та, которую он любил, вышла замуж, - сказала Розали, - я разлучила
их!
- Вы? Каким же образом? - воскликнул аббат.
Розали собиралась было ответить, но ее прервали шум падения тела в воду
и последовавшие за этим громкие крики двух садовников. Она вскочила и
бросилась бежать, зовя отца. Барона не было видно.
Желая достать обломок гранита, где, как ему показалось, он заметил
отпечаток раковины (а это наносило удар какой-то геологической теории), г-н
де Ватвиль, стоявший на откосе, потерял равновесие и упал в озеро, бывшее у
плотины, разумеется, особенно глубоким. Садовники, бросившись к месту, где
бурлила вода, протянули барону шест. Наконец с огромным трудом его вытащили,
всего покрытого тиной, в которой он глубоко увяз и увязал еще больше,
стараясь выбраться. Барон недавно плотно пообедал; начавшееся пищеварение
внезапно прервалось. Когда его раздели, счистили с него грязь и уложили в
постель, он был уже в таком тяжелом состоянии, что двое слуг поскакали
верхом: один в Безансон, другой за ближайшим доктором. Когда через восемь
часов после происшествия приехала г-жа де Ватвиль с лучшими безансонскими
врачами, положение ее мужа, несмотря на все старания доктора из Рисей, было
уже безнадежным. Испуг вызвал воспаление мозга, а перерыв в пищеварительном
процессе ускорил кончину бедного барона.
Эту смерть г-жа де Ватвиль приписала упрямству дочери; по словам
баронессы, ничего не случилось бы, останься ее муж в Безансоне. Она
возненавидела Розали, предавалась явно преувеличенной скорби и угрызениям
совести и даже называла барона "своим бедным ягненочком". Последний Ватвиль
был похоронен в Руксей, на одном из островов озера, и вдова велела
воздвигнуть над ним небольшой памятник в готическом стиле из белого мрамора,
похожий на так называемый памятник Элоизы на Пер-Лашез.
После этого события баронесса переехала с дочерью в особняк де Рюптов.
Прошел месяц; обе хранили угрюмое молчание. Розали была охвачена глубокой
печалью, которая, однако, наружно не проявлялась. Она обвиняла себя в смерти
отца и опасалась другой беды, еще более тяжелой для нее и также бывшей делом
ее рук, ибо ни стряпчий Жирарде, ни аббат де Грансей не имели никаких
сведений о судьбе Альбера. Это молчание пугало Розали. В приливе раскаяния
девушка почувствовала потребность рассказать главному викарию о тех ужасных
махинациях, посредством которых она рассорила Франческу с Альбером. Все это
было просто и в то же время ужасно. Мадемуазель де Ватвиль перехватила
письма Альбера к герцогине, а также то письмо, где Франческа извещала
возлюбленного о болезни мужа и предупреждала, что не будет в состоянии ему
писать все время, пока ей придется оставаться у ложа умирающего. Поэтому,
пока Альбер был занят выборами, герцогиня послала ему только два письма: в
одном из них она сообщала, что герцог д'Аргайоло при смерти, а в другом, -
что она овдовела. Эти письма, полные благородного и возвышенного чувства,
Розали оставила у себя. Проведя за работой несколько ночей, она достигла
того, что в совершенстве научилась подражать почерку Альбера. Подлинные
письма верного влюбленного она подменила тремя другими, черновики которых,
показанные старому священнику, привели его в содрогание: гений зла предстал
перед ним во всем своем блеске. Розали, подделываясь под руку Альбера,
подготовляла герцогиню к измене француза, будто бы неверного ей, а в ответ
на весть о смерти герцога д'Аргайоло мадемуазель де Ватвиль ответила письмом
от своего имени, в котором сообщала о своем предстоящем браке с Альбером.
Оба письма должны были разминуться, и они разминулись. Дьявольский замысел,
с каким было написано последнее письмо, так поразил главного викария, что он
еще раз прочел его. На это письмо Франческа, раненная в самое сердце
соперницей, стремившейся убить ее любовь, ответила простыми словами: "Вы
свободны, прощайте" - Грехи против нравственности, не дающие повода к
вмешательству человеческого правосудия, - самые отталкивающие, самые гнусные
грехи, - сурово сказал аббат де Грансей. - Господь часто наказывает за них
уже здесь, на земле. Вот где причина многих ужасных несчастий, кажущихся нам
необъяснимыми. Из всех грехов, схороненных в тайниках личной жизни, один из
самых бесчестных - это распечатать чужое письмо или обманным путем прочесть
его. Всякий человек, кто бы он ни был, какими бы побуждениями он ни
руководствовался, позволяя себе этот поступок, наносит непоправимый ущерб
своему доброму имени. Понимаете ли вы, как трогательна, как прекрасна
повесть о том ложно обвиненном молодом паже, который везет письмо,
содержащее приказ его убить? Он отправляется в путь без всякой задней мысли.
Провидение берет его под свою защиту и спасает его, совершая чудо, как мы
говорим. Знаете ли вы, в чем сущность этого чуда? Величие добродетели так же
могущественно, как и ореол, окружающий невинное детство.
Я говорю вам все это не с целью сделать выговор, - продолжал с глубокой
грустью старый священник. - Увы! Я сейчас не исповедник, вы не стоите
коленопреклоненной перед распятием; я только ваш Друг, и меня страшит
возмездие, которое вас постигнет. Что сталось с бедным Альбером? Не покончил
ли он с собой? Под его напускным спокойствием таилась исключительная
страстность. Теперь я понял, что старый князь Содерини, отец герцогини
д'Аргайоло, явился потребовать обратно портреты и письма дочери. Это было
ударом грома, разразившимся над головой Альбера, и он, наверное, уехал с
целью добиться оправдания. Но почему он не подает о себе никаких известий
вот уже больше года?
- О, если он женится на мне, то будет счастлив! - Счастлив? Но он не
любит вас! К тому же вы не принесете ему сколько-нибудь значительного
богатства. Мать питает к вам глубочайшее отвращение, вы резко ответили ей;
ваш ответ оскорбил ее и разорит вас.
- Какой ответ? - спросила Розали.
- Когда она заметила вам вчера, что послушание - единственное средство
загладить вашу вину, и напомнила, упомянув об Амедее, о необходимости выйти
замуж, разве вы не бросили ей в лицо: "Коль он так вам нравится, выходите за
него сами, маменька!" Было это сказано или нет?
- Да, - ответила Розали.
- Ну так вот, - продолжал де Грансей, - я ее знаю. Через несколько
месяцев она станет графиней де Сула. У нее, без сомнения, могут еще быть
дети, господин де Сула будет получать от нее тысяч сорок франков в год;
сверх того, она окажет ему предпочтение и уменьшит, насколько возможно, вашу
долю в наследстве. Вам грозит бедность, пока она жива, а ведь ей только
тридцать восемь лет. У вас будет всего-навсего имение Руксей и то немногое,
что оставил после себя ваш папенька, да и то при условии, что баронесса
откажется от своих прав на Руксей. Таким образом, ваши дела складываются
неудачно, что же касается личной жизни, то и она, по-видимому, не удалась.
Вместо того, чтобы пойти навстречу матери...
Розали резко дернула головой.
- Да, матери, - продолжал главный викарий, - а также религии, которые в
ответ на порыв вашего сердца вразумили бы вас, дали бы вам совет, наставили
бы вас на путь истинный, вместо всего этого вы захотели действовать
самостоятельно, не зная жизни и слушаясь только голоса страсти!
Эти разумные слова испугали Розали.
- Что же мне делать? - спросила она, помолчав.
- Чтобы загладить свою вину, нужно прежде всего узнать, насколько она
велика, - ответил аббат.
- Хорошо! Я напишу единственному человеку, могущему дать сведения об
участи Альбера, его другу детства, парижскому нотариусу Леопольду Анкену.
- Пишите теперь только то, что имеет целью восстановить истину, -
Ответил главный викарий. - Отдайте мне подлинные письма и черновики
поддельных, признайтесь во всем подробно, как духовному отцу, прося меня
научить вас, как искупить грехи, и во всем положитесь на меня. Я решу, что
делать. Прежде всего докажем, что этот злополучный не виновен перед той,
которая была для него земным божеством. Даже утратив счастье, Альбер должен
добиться оправдания.
Розали обещала аббату де Грансей слушаться его во всем, надеясь, что
его попытки, может быть, в конце концов вернут ей Альбера.
Спустя некоторое время после признания Розали клерк Леопольда Анкена
приехал в Безансон с доверенностью от Альбера и явился прежде всего к г-ну
Жирарде с просьбой продать дом, принадлежащий г-ну Саварону. Стряпчий взялся
за это дело из расположения к адвокату. Клерк продал также и мебель, а
вырученные деньги употребил на уплату того, что Альбер оставался должен г-ну
Жирарде; последний в день неожиданного отъезда адвоката ссудил ему пять
тысяч франков и взял на себя уплату различных долгов уехавшего. Когда
Жирарде спросил, что сталось с благородным политиком, которому он весьма
сочувствовал, клерк ответил, что это известно только его хозяину; нотариуса,
кажется, чрезвычайно расстроило содержание последнего письма, полученного им
от г-на Альбера де Саварюса.
Узнав об этом, главный викарий написал Леопольду. Вот ответ достойного
нотариуса:
"Господину аббату де Грансей,
Главному викарию Безансонской епархии.
Увы, милостивый государь, уже никто не властен вернуть Альбера к
мирской жизни: он отрекся от нее и поступил послушником в картезианский
монастырь возле Гренобля. Вы знаете лучше меня (мне только сейчас стало это
известно), что за порогом тамошнего монастыря все мирское отмирает. Предвидя
мое посещение, Альбер просил настоятеля монастыря препятствовать всем моим
попыткам увидеть его. Я хорошо знаю благородство его сердца и уверен, что он
стал жертвой какой-то гнусной, неведомой мне интриги; но теперь все кончено.
Герцогиня д'Аргайоло, ныне герцогиня де Реторе, зашла в своей жестокости,
по-моему, слишком далеко. В Бельджирате, где ее уже не было, когда Альбер
примчался туда, его уверили, будто бы ее местопребывание - Лондон.
Из Лондона Альбер отправился на поиски возлюбленной в Неаполь, из
Неаполя - в Рим, где она обручалась с герцогом де Реторе. Только во
Флоренции, в ту самую минуту, когда совершалось бракосочетание, Альбер
встретил, наконец, герцогиню д'Аргайоло. Наш бедный друг лишился чувств в
церкви, но так и не мог, даже будучи на волосок от смерти, добиться
объяснения с этой женщиной, сердце которой, должно быть, глубоко задето.
Альбер странствовал свыше полугода, стараясь отыскать жестокую женщину,
которая играла с ним, ускользая от него: он не знал, где и как встретиться с
ней. Будучи проездом в Париже, наш бедный друг навестил меня, и если бы вы
видели его, то заметили бы, подобно мне, что ему нельзя было сказать ни
одного слова о герцогине, не рискуя вызвать нервное потрясение, угрожавшее
его рассудку. Если бы он знал, в чем его вина, то сумел бы оправдаться: но,
обвиненный без его ведома в женитьбе на другой, что он мог поделать? Альбер
умер для мира, умер навсегда. Он хотел покоя; будем надеяться, что глубокая
тишина и молитвы, в которые он теперь погрузился, сделают его по-своему
счастливым. Если вы его знали, милостивый государь, то должны глубоко
сожалеть как о нем, так и о его друзьях. Примите и проч.".
Тотчас же по получении этого письма добрый главный викарий написал
приору картезианского монастыря, и вот что ответил Альбер Саварюс:
"Брат Альбер - г-ну аббату де Грансей,
Главному викарию Безансонской епархии.
Гранд-Шартрез.
В письме, только что переданном мне преподобным отцом, настоятелем
нашего монастыря, я увидел, дорогой и горячо любимый главный викарий, вашу
нежную душу и еще молодое сердце. Вы угадали единственное желание,
сохранившееся в тайниках моей души, чуждой отныне всему мирскому: заставить
ту, которая так дурно поступила со мной, воздать должное моим чувствам. Но,
предоставляя мне полную свободу воспользоваться вашим предложением,
настоятель захотел узнать, насколько твердо мое намерение постричься; видя
мое упорное молчание, он поделился со мной своими мыслями на этот счет. Если
бы я уступил искушению восстановить свою честь, то мне пришлось бы уйти из
монастыря. Благодать божья не могла не подействовать на меня; но короткая
душевная борьба была все же тяжелой и жестокой. Теперь вам понятно, что я
никогда уже не вернусь к мирской жизни? Поэтому я охотно, без всякого гнева
даю испрашиваемое вами прощение для виновницы стольких несчастий. Я буду
молиться богу, чтобы он простил этой девушке, как прощаю ей я, и буду также
молить его даровать счастье г-же де Реторе. Является ли причиной нашего горя
смерть, или случайный удар судьбы, или упрямая рука молодой девушки, во что
бы то ни стало решившей добиться своего, не следует ли всегда повиноваться
воле божьей? Иногда несчастье опустошает душу, она становится обширной
пустыней, где раздается глас божий. Я слишком поздно понял связь между этой
жизнью и жизнью, ожидающей нас: все во мне умерло. Я уже не могу служить в
рядах воинствующей церкви и проведу остаток своих дней у подножия алтаря.
Это - мое последнее письмо. Лишь вы, привязанный ко мне и столь любимый
мной, могли принудить меня нарушить обет забвения, данный мною, когда я
поступал в монастырь св. Бруно. Вас всегда будет поминать в молитвах
Брат Альбер.
Ноябрь 1836 г.".
"Быть может, все это к лучшему!" - подумал аббат де Грансей.
Дав прочесть это письмо Розали, с благоговением поцеловавшей те строки,
где ее прощали, он сказал ей:
- Итак, теперь, когда он потерян для вас, не помиритесь ли вы с
матушкой, выйдя замуж за графа де Сула?
- Нужно, чтобы Альбер приказал мне это сделать, - сказала она.
- Вы же видите, что переписываться с ним невозможно. Настоятель этого
не позволит.
- А если я поеду повидаться с ним?
- Картезианских монахов посещать нельзя. К тому же ни одна женщина,
кроме французской королевы, не может войти в их монастырь, - возразил аббат.
- Таким образом, ничто вам больше не мешает выйти замуж за господина де
Сула.
- Я не хочу, чтобы маменька стала из-за меня несчастной, - ответила
Розали.
- О, черт! - воскликнул главный викарий.
***
В конце той же зимы добрейший аббат де Грансей умер. Баронесса и ее
дочь лишились друга, мешавшего столкновению их железных характеров. Как
предвидел главный викарий, так и случилось: в августе 1837 года г-жа де
Ватвиль сочеталась браком с г-ном де Сула в Париже, куда она переехала по
совету Розали, ставшей неожиданно доброй и нежной с матерью. Та поверила в
привязанность дочери, но Розали хотела жить в Париже только для того, чтобы
доставить себе удовольствие жестоко отомстить за Саварюса, причинив мучения
своей сопернице.
Подошло совершеннолетие девицы де Ватвиль, которой исполнился двадцать
один год. Мать, чтобы покончить все денежные счеты с дочерью, отказалась в
ее пользу от своих прав на Руксей, а дочь дала матери расписку в получении
своей доли наследства, оставшегося после отца. Розали сама побудила мать
выйти замуж за графа де Сула и щедро его обеспечить.
- Предоставим друг другу полную свободу, - сказала она.
Г-жа де Сула, вначале обеспокоенная намерениями дочери, была приятно
удивлена столь благородным поведением и для очистки совести подарила Розали
облигации казначейства на сумму, дававшую шесть тысяч франков ренты. Так как
графиня де Сула получала сорок восемь тысяч франков дохода со своих земель,
не имея права их отчуждать и уменьшать долю Розали, то мадемуазель де
Ватвиль все же обладала приданым в миллион восемьсот тысяч франков. Имение
Руксей могло приносить (при условии некоторых улучшений) двадцать тысяч,
помимо возможности там жить и не считая доходов с аренды. Поэтому Розали и
ее мать, усвоив вскоре парижские привычки и моды, были охотно приняты в
великосветском обществе. Золотой ключик: слова "миллион восемьсот тысяч",
как будто вышитые на корсаже Розали, оказали графине де Сула больше услуг,
чем ее притязания на древность рода де Рюптов, неуместная кичливость и даже
бог весть откуда взявшаяся родня.
В феврале 1838 года Розали, за которой усердно ухаживало множество
молодых людей, выполнила, наконец, намерение, приведшее ее в Париж. Ей
хотелось встретить герцогиню де Реторе, увидеть эту необыкновенную женщину и
заставить ее вечно мучиться угрызениями совести. Поэтому Розали одевалась с
поразительной изысканностью и кокетничала напропалую, чтобы быть на равной
ноге с герцогиней. Их первая встреча произошла на балу, который ежегодно,
начиная с 1830 года, давался в пользу пенсионеров цивильного листа. Один
молодой человек по наущению Розали сказал герцогине, показывая на нее:
- Вот замечательная, чрезвычайно умная девушка. Из-за нее ушел в
картезианский монастырь выдающийся человек, некто Альбер де Саварюс: она
разбила его жизнь. Это известная в Безансоне мадемуазель де Ватвиль; ей
предстоит получить крупное наследство.
Герцогиня побледнела. Они быстро обменялись одним из тех взглядов,
которые у женщин смертоноснее выстрелов на дуэли. Франческа Содерини, и без
того догадывавшаяся, что Альбер перед ней не виновен, тотчас же покинула
бал, внезапно оставив собеседника; последний так и не узнал, какую ужасную
рану он нанес прекрасной герцогине де Реторе.
"Если хотите узнать кое-что об Альбере, то будьте во вторник на балу в
Опере, с незабудкой в руке".
Эта анонимная записка, посланная герцогине, побудила несчастную
итальянку приехать на бал, где Розали вручила ей все письма Альбера, письмо
главного викария к Леопольду Анкену, ответ нотариуса и даже то письмо, где
Розали признавалась во всем аббату де Грансей.
- Я не хочу страдать одна, потому что мы обе были одинаково жестоки! -
заметила она сопернице.
Насладившись ужасом, отразившимся на прекрасном лице герцогини, Розали
скрылась и не появлялась больше в обществе; она вернулась с матерью в
Безансон.
Мадемуазель де Ватвиль стала жить одна в своем поместье Руксей, ездить
верхом, охотиться. Два - три раза в год она отказывала женихам, три - четыре
раза в течение зимы приезжала в Безансон. Занятая заботами о процветании
своего имения, она прослыла за весьма оригинальную особу и стала одной из
знаменитостей восточных департаментов.
У г-жи де Сула двое детей, мальчик и девочка; она помолодела, зато де
Сула значительно постарел.
- Богатство дорого мне обошлось, - говаривал он молодому Шавонкуру. -
Чтобы как следует узнать святошу, нужно, на беду свою, жениться на ней!
Мадемуазель де Ватвиль, действительно, вела необычайный для девушки
образ жизни. Про нее говорили: "Она с причудами". Ежегодно Розали бывала у
стен картезианского монастыря. Быть может, она хотела, подражая своему
предку, проникнуть за ограду монастыря, чтобы найти себе мужа, подобно тому,
как Ватвиль перескочил стену обители, желая вернуть себе свободу.
В 1841 году Розали покинула Безансон, намереваясь, как говорили, выйти
замуж; но истинная причина ее поездки осталась неизвестной. Вернулась же
мадемуазель де Ватвиль в таком состоянии, что больше никогда не могла
показываться в обществе. Благодаря одной из тех случайностей, на какие
намекал старый аббат де Грансей, она плыла по Луаре на пароходе, котел
которого взорвался. Розали была жестоко изувечена, лишилась правой руки и
левой ноги; ее лицо покрылось ужасными шрамами, навсегда лишившими его былой
привлекательности. Здоровье ее совершенно расстроено, редкий день она не
испытывает страданий и больше не покидает свой дом в Руксей, где ведет
жизнь, целиком посвященную религии.
Париж, 1842 г.
Last-modified: Fri, 13 Dec 2002 12:26:43 GMT