впрочем, туда вы и сами наверное не захотите проникнуть. Есть уважительные причины для того, чтобы все было так как есть, и если бы вы глядели моими глазами и обладали моим знанием, то, без сомнения, лучше бы все поняли. Я сказал, что и не сомневаюсь в этом, и он продолжал дальше: -- Мы в Трансильвании, а Трансильвания -- это не Англия, наши дороги -- не ваши дороги, и тут вы встрентите много странностей. Ну, хотя бы из вашего коротнкого опыта во время поездки сюда, вы уже знаете коен-- что о тех странных вещах, которые здесь могут происнходить. Это послужило началом длинного разговора; я задал ему несколько вопросов по поводу необычайных происншествий, участником которых я был или которые обрантили на себя мое внимание. Иногда он уклонялся от вопроса или же переводил беседу на другие темы, делая вид, что не понимает меня; но, в общем, он отвечал сонвершенно откровенно и подробно. Немного погодя, осменлев, я спросил его о некоторых странностях, происшеднших прошлой ночью, например, почему кучер подходил к тем местам, где мы видели синие огни. Правда ли, что они указывают на места, где зарыто и спрятано золото? Тогда он мне объяснил, что простонародье верит, будто в определенную ночь в году -- как раз в прошлую ночь -- нечистая сила неограниченно господствует на земле, и тогда-- то появляются синие огоньки в тех местах, где зарыты клады. Затем мы перешли на другие темы. -- Давайте поговорим о Лондоне и о том доме, котонрый вы для меня приобрели, -- сказал он. Извинившись за оплошность, я пошел в свою комнату, чтобы взять бумаги, относящиеся к покупке. В то вренмя, как я вынимал их из чемодана и приводил в порядок, я слышал в соседней комнате стук посуды и серебра, а конгда возвращался в библиотеку, то проходя через столонвую, заметил, что стол был прибран, а комната ярко освещена лампами; уже темнело. Лампы горели и в бибнлиотеке. Когда я вошел, граф очистил стол от книг и журналов, и мы углубились в чтение всевозможных документов, планов и бумаг. Он интересовался положинтельно всем и задавал мне миллиарды вопросов относинтельно местоположения дома и его окрестностей. Оченвидно, он раньше изучил все, что касалось приобретения, так как в конце концов выяснилось, что он обо всем знает гораздо больше меня. Когда я ему это заметил, он ответил: -- Да, друг мой, но разве это не естественно? Когда я туда отправлюсь, то окажусь в совершенном одинончестве, и моего друга Джонатана Харкера не будет рядом, чтобы поправлять меня и помогать мне. Он будет в Эксетере, на расстоянии многих миль, увлеченный, вероятно, изучением законов с другим моим другом, Пинтером Хаукинсом. Не так ли? Мы снова углубились в дело о покупке недвижимого имущества в Пэрфлите. Когда я изложил ему суть дела, дал подписать все нужные бумаги и составил письмо мистеру Хаукинсу, он стал расспрашивать меня, каким образом удалось приобрести такой подходящий участок. На что я прочел ему все мои заметки, которые тогда вел. Вот они: "В Пэрфлите, проходя по окольной дороге, я случайно набрел на участок, который, как мне показалось, и был нужен нашему клиенту. Участок окружен высокой стеной старинной архитектуры, построенной из маснсивного камня и не ремонтированной уже много-- нмного лет. Поместье называется Карфакс, должно быть, исконверканное старое "quatres faces" -- четыре фасада, так как дом четырехсторонний. В общем там около 20 акров земли, окруженных вышеупомянутой каменной стеной. Много деревьев, придающих поместью местами мрачный вид, затем имеется еще глубокий темный пруд или, вернее, маленькое озеро, питающееся, вероятно, подземнными ключами, поскольку вода в нем необыкновенно прозрачна, а кроме того, оно служит началом довольно порядочной речки. Дом очень обширный и старинный, с немногими высоко расположенными окнами, загоронженными тяжелыми решетками. Он скорее походит на часть тюрьмы и примыкает к какой-- то старой часовне или церкви. Я не смог осмотреть ее, так как ключа от двери, ведущей из дома в часовню, не оказалось. Но я снял своим "кодаком" несколько видов с различных тончек. Часть дома была пристроена впоследствии, но донвольно странным образом, так что вычислить точно, какую площадь занимает дом, немыслимо; она, должно быть, очень велика". Когда я кончил, граф сказал: -- Я рад, что дом старинный и обширный; я сам из старинной семьи, и необходимость жить в новом доме убила бы меня. Дом не может сразу стать жилым; в сущнности, как мало дано дней, чтобы составить столетие... Меня радует также и то, что я найду там старинную часовню. Мы, магнаты Трансильвании, не можем донпустить, чтобы наши кости покоились среди простых смертных. Я не ищу ни веселья, ни радости, ни изобинлия солнечных лучей и искрящихся вод, столь любинмых молодыми и веселыми людьми. Я уже не молод; а мое сердце, измученное годами печали, не приспособнлено больше к радости; к тому же стены моего замка разрушены; здесь много тени, ветер свободно доносит свои холодные дуновения сквозь разрушенные стены и раскрытые окна. Я люблю мир и тишину и хотел бы быть наедине со своими мыслями, насколько это вознможно. Иногда слова графа будто шли вразрез с его общим видом, а может быть, это происходило от особого свойства его лица -- придавать улыбкам лукавый и сарнкастический оттенок. Спустя немного времени он извиннился и покинул меня, попросив собрать все мои бумаги. В его отсутствие я стал подробно знакомиться с бибнлиотекой. Я наткнулся на атлас, открытый, конечно, на карте Англии; видно было, что им часто пользованлись. Разглядывая внимательно карту, я заметил, что определенные пункты на ней были обведены кружками, и присмотревшись, увидел, что один из них находился около Лондона с восточной стороны, как раз там, где нанходилось вновь приобретенное им поместье; остальные два были: Эксетер и Уайтби, на Йоркширском побенрежье. Через полчаса граф вернулся. -- Ах! -- сказал он, -- все еще за книгами! Вам не следует так много работать... Пойдемте: ваш ужин готов и подан. Он взял меня под руку, и мы вышли в столовую, где меня действительно ожидал великолепный ужин. Граф опять извинился, что уже пообедал вне дома. Но так же, как и накануне, он уселся у камина и болтал, пока я ел. После ужина я закурил сигару, как и в прошлую ночь, и граф просидел со мной, болтая и задавая мне вопросы, затрагивающие различные темы; так проходили часы за часами. Хотя я и чувствовал, что становится очень поздно, но ничего не говорил, поскольку решил, что долнжен быть к услугам хозяина и исполнять его малейшие желания. Спать же мне не хотелось, так как вчерашний продолжительный сон подкрепил меня; но вдруг я пончувствовал то ощущение озноба, которое всегда овладенвает людьми на рассвете или во время прилива. Говорят, люди ближе всего к смерти и умирают обычно на рассвете или же во время прилива. Вдруг мы услышали крик пентуха, прорезавший со сверхъестественной пронзительнностью чистый утренний воздух. Граф Дракула моменнтально вскочил и сказал: -- Как, уже опять утро! Как непростительно с моей стороны, что я заставляю вас так долго бодрствовать!.. Не говорите со мной о вашей стране -- меня так интеренсует все, что касается моей новой родины -- дорогой Англии, -- что я забываю о времени, а в вашей занимантельной беседе оно проходит слишком быстро! И, изысканно поклонившись, он оставил меня. Я прошел к себе в комнату и записал все, что пронизошло за день. 8 мая. Когда я начал записывать в эту тетрадь свои заметки, то боялся, что пишу слишком подробно, но теперь счастнлив, что записал все мельчайшие подробности с самого начала, ибо здесь происходит много необычного, -- это тревожит меня; я думаю только о том, как бы выйти здранвым и невредимым отсюда, и начинаю жалеть о том, что приехал; возможно, ночные бодрствования так отнзываются на мне, но если бы этим все и ограничивалось. Если можно было с кем поговорить, мне стало бы легче, но, к сожалению, никого нет. Только граф, а он... Я начиннаю думать, что здесь я единственная живая душа. Понзвольте мне быть прозаиком, поскольку того требуют факты; это поможет мне разобраться во всем, сохранить здравый смысл и уклониться от все более и более овладенвающей мною власти фантазии... Иначе я погиб!.. Дайте мне рассказать все, как оно есть... Я проспал всего несколько часов и, чувствуя, что больше не засну, встал. Поставив зеркало для бритья на окно, я начал бриться. Вдруг я почувствовал руку на своем плече и услышал голос графа. "С добрым утром", -- сказал он. Я замер, так как меня изумило, что я не вижу его в зеркале, хотя видел в зеркале всю комнату. Остановившись внезапно, я слегка порезался, но не сразу обратил на это внимание. Ответив на приветнствие, я опять повернулся к зеркалу, чтобы посмотнреть, как я мог так ошибиться. На сей раз никакого сонмнения не было: граф стоял почти вплотную ко мне, и я мог видеть его через плечо. Но его отражения в зеркале не было!.. Это потрясло меня и усилило странность происходящего; мною снова овладело чувнство смутного беспокойства, которое охватывало меня всякий раз, когда граф находился поблизости. Только теперь я заметил свой порез. Я отложил бритву в сторонну и повернулся при этом вполоборота к графу в поисках пластыря. Когда граф увидел мое лицо, его глаза сверкннули каким-- то демоническим бешенством, и он внезапно схватил меня за горло. Я отпрянул, и его рука коснунлась шнурка, на котором висел крест. Это сразу вызвало в нем перемену, причем ярость прошла с такой быстронтой, что я подумал, была ли она вообще. -- Смотрите, будьте осторожны, -- сказал он, -- будьте осторожны, когда бреетесь. В наших краях это гораздо опаснее, чем вы думаете. Затем, схватив зеркало, он продолжал: -- Вот эта злополучная вещица все и натворила! Ничто иное, как глупая игрушка человеческого тщенславия. Долой ее! Он открыл тяжелое окно одним взмахом своей ужасной руки и вышвырнул зеркало, которое разбилось на тысячу кусков, упав на камни, которыми был выложен двор. Затем, не говоря ни слова, удалился. Это ужасно неприятно, так как я положительно не знаю, как я тенперь буду бриться, разве перед металлической коробкой от часов, или перед крышкой моего бритвенного принбора, которая, к счастью, сделана из полированного металла. Когда я вошел в столовую, завтрак был уже на столе, но графа я нигде не мог найти. Так я и позавтракал в одиночестве. Как странно, что я до сих пор не видел графа ни за едой, ни за питьем. Он, вероятно, совершенно необыкновенный человек. После завтрака я сделал ненбольшой обход замка, который меня сильно взволновал: двери, двери, всюду двери, и все заперто и загорожено... Нигде никакой возможности выбраться из замка, разве только через окна! Замок -- настоящая тюрьма, а я -- пленник!.. Глава третья Когда я убедился, что нахожусь в плену, меня охватило бешенство. Я начал стремительно спускаться и подниматься по лестницам, пробуя каждую дверь, высонвываясь в каждое окно, какое попадалось на пути; но немного погодя сознание полной беспомощности заглуншило все чувства. Когда спустя некоторое время я принпоминал свое тогдашнее состояние, оно казалось мне близким к сумасшествию, потому что я вел себя, как крыса в мышеловке. Но придя к выводу, что положение мое безнадежно, я стал хладнокровно обдумывать, как лучше всего выкрутиться из создавшегося положения. Я и теперь думаю об этом, но до сих пор не пришел еще ни к какому заключению. Ясно одно: нет никакого смысла сообщать графу о моих мыслях. Он ведь отлично знает, что я пленник; а так как он сам это устроил и, без сомнения, имеет на то свои причины, он лишь обманнет меня, если я откровенно поведаю ему свои мысли. Мне кажется, прежде всего я должен зорко следить за реем. Я сознаю, что или я сам поддался, как младенец, влиянию мною же придуманного чувства страха, или же нахожусь в отчаянно затруднительном положении; если со мною приключилось последнее, то я нуждаюсь и буду нуждаться в том, чтобы сохранить ясность мыслей. Едва я успел прийти к такому заключению, как услышал, что большая входная дверь внизу захлопнулась; я понял, граф вернулся. Поскольку он не прошел в библиотеку, то я на цыпочках направился в свою комнату и застал там графа, приготовлявшего мне постель. Это было странно, но только подтвердило мои предположения, что в доме совсем нет прислуги. Когда же позже я занметил сквозь щель в дверях столовой графа, накрываюнщего на стол, то окончательно убедился в справедлинвости моих предположений: раз он сам исполняет обянзанности челяди, значит, их больше некому исполнять. Вывод меня испугал: если в замке больше никого нет, значит, граф и был кучером той кареты, которая принвезла меня сюда. Я ужаснулся от этой мысли -- что же тогда означает его способность усмирять волков одним движением руки, как он это делал в ту ночь? Пончему люди в Быстрице и в дилижансе так за меня боянлись? Чем руководились они, когда наделяли меня кренстом, чесноком, шиповником и рябиной? Да благословит господь ту добрую, милую старушку, которая повесила мне крест на шею, поскольку каждый раз, как я до него дотрагиваюсь, я чувствую отраду и прилив сил. Как странно, что именно то, к чему я относился враждебно и на что привык смотреть как на идолопоклонство, в дни одиночества и тревоги является моей единственной опонрой и утешением. Но мне нельзя позволять себе отвленкаться: я должен узнать все о графе Дракуле, ибо только это может облегчить мне разгадку. Сегодня же вечером постараюсь заставить его рассказать о себе, если только удастся навести разговор на эту тему. Но мне придется быть очень осторожным, чтобы не возбудить его подонзрений. Полночь. У меня был длинный разговор с графом. Я задал ему несколько вопросов, касающихся истории Трансильнвании, и он живо и горячо заговорил на эту тему. Он с таким воодушевлением говорил о событиях, народах, в особенности о битвах, будто сам всюду присутствовал. Он это объясняет тем, что для магната честь родины, дома и имени -- его личная честь, победы народа -- его слава, судьба народа -- его участь. Я очень хотел бы дословно записать все его слова, до того они были интересны. Из разговора я узнал историю его рода, принвожу ее здесь подробно: -- Мы -- секлеры, имеем право гордиться этим, так как в наших жилах течет кровь многих храбрых племен, которые дрались, как и вы, за главенство в мире. Здесь, в водовороте битв и сражений, выделилось племя угров, унаследовавших от исландцев воинственный дух, котонрым их наделили Тор и Один, и берсеркры их просланвились на морских берегах Европы, и Азии, даже Афнрики такою свирепостью, что народы думали, будто явинлись оборотни. Да к тому же, когда они добрались сюда, то нашли здесь гуннов, бешеная страсть которых к войннам опустошала страну подобно жаркому пламени, так что те, на кого они нападали, решили, что в их жилах течет кровь старых ведьм, которые, прогнанные из Скинфии, сочетались браком с дьяволами пустыни. Глупцы! Глупцы! Какая ведьма или дьявол могли сравниться с великим Аттилой! Разве удивительно, что мы -- племя победителей? Что мы надменны? Что, когда мадьяры, ломбардцы, авары, болгары или турки посылали к нашим границам тысячи своих войск, мы их оттесняли? Разве странно, что Арпад, передвигаясь со своими легионами через родину мадьяр, застал нас на границе, и что Гоннфоглас был здесь разбит. И когда поток мадьяр двиннулся на восток, то притязания секлеров как родственнного племени были признаны победителями-- мадьярами; и уже целые столетия, как нам было поручено охранять границы с Турцией; а бесконечные заботы об охране границ -- нелегкая задача, ибо как турки говорят: "вода спит, но враг никогда не смыкает очей". Кто охотнее нас бросался в кровавый бой с превосходящими синлами врага или собирался под знамена короля? Впоследнствии, когда пришлось искупать великий позор моего народа -- позор Косово -- когда знамена валахов и мадьяр исчезли за полумесяцем, кто же как не один из моих предков переправился через Дунай! и разбил турок на их земле? То был действительно Дракула! Какое было горе, когда его недостойный родной брат продал туркам свой народ в рабство, заклеймив вечным позором! А разве не Дракулой был тот, другой, который неоднонкратно отправлял свои силы через большую реку в Турнцию и которого не остановили никакие неудачи? Он прондолжал отправлять все новые и новые полки на кровавое поле битвы и каждый раз возвращался один; в конце концов он пришел к убеждению, что может одержать окончательную победу только в одиночестве. Тогда его обвинили в том, что он думает только о себе. Но что такое крестьяне без предводителя, без руководящего ума и сердца?.. А когда после битвы при Мачаге мы свергли мадьярское иго, то вожаками оказались опять-- таки мы, Дракулы, так как наш свободный дух не переносит нинкаких стеснений! Ах, молодой человек, что касается благородной крови, мозга и мечей, то секлеры и Дракулы могут похвалиться древностью своего рода перед всеми королями мира!.. Дни войн прошли... Кровь теперь, в эти дни бесчестного мира, является слишком драгоценной; и слава великих племен теперь уже не более, чем древнняя сказка!.. При этих словах как раз наступил рассвет, и мы разоншлись спать. (Примечание: этот дневник страшно напонминает начало "Арабских ночей" и призрак отца Гамнлета -- как и там, здесь все прерывается при крике петуха.) 12 мая. Вчера вечером, когда граф пришел из своей комнаты, он задал мне ряд юридических вопросов по поводу своих дел. Наводя справки, он задавал мне вопросы, как бы руководствуясь известной системой, и я попробую тоже передать их по порядку; эти сведения, может быть, когда-- нибудь и пригодятся мне. Прежде всего он спронсил, можно ли в Англии иметь двух стряпчих. Я ему на это возразил, что можно иметь хоть дюжину, но неумно иметь больше одного для одного дела, так как все равно двумя делами одновременно не приходится заниматься, а смена юристов всегда невыгодна для клиентов. Он, по-- нвидимому, понял и спросил, будет ли практически осунществимо, чтобы один поверенный сопровождал его, ну, скажем, в качестве банкира, а другой следил в это время за погрузкой кораблей в совершенно другом месте. Я понпросил его объясниться более определенно, чтобы уясннить в чем дело, дабы не ввести его в заблуждение, и он прибавил: -- Представьте себе, например, такой случай: ваш друг -- мистер Питер Хаукинс, -- живущий около вашей великолепной церкви в Эксетере, вдали от Лондона, купил при вашем посредничестве, милый друг, для меня местечко в Лондоне. Прекрасно! Теперь позвольте гонворить с вами откровенно, дабы вам не показалось страннным, что вместо того, чтобы поручить покупку имунщества человеку, живущему в самом Лондоне, я обратилнся к человеку, живущему далеко от города. Я стремился к тому, чтобы ничьи местные интересы не помешали моим личным. А так как живущий в Лондоне всегда может иметь в виду как свои интересы, так и интересы своих друзей, то я и постарался отыскать агента, который посвятил бы все свои старания исключительно в мою пользу. Теперь допустим, что мне, человеку деловому, необходимо отправить товар, скажем, в Ньюкасл, или Дарем, или Гарвич, или Дувр, так разве не легче будет обратиться по этому поводу к кому-- нибудь на месте? Я согласился с ним, но объяснил, что мы, стряпчие, имеем всюду своих агентов и всякое поручение будет исполнено местными агентами по инструкции любого стряпчего. -- Но, -- возразил он, -- я ведь свободно мог бы сам управлять всеми делами? Не так ли? -- Конечно. Это принято среди деловых людей, которые не хотят, чтобы их имена были известны кому бы то ни было. -- Прекрасно! -- сказал он и перешел затем к форме и изложению поручительства и ко всем могущим при этом возникнуть затруднениям, желая таким образом занранее охранить себя от всяких случайностей. Я объяснил как мог точнее все, что знал, и он в конце концов оставил у меня впечатление, что сам мог бы стать великолепным юристом, так как не было ни одного пункта, которого бы он не предвидел. Когда граф вполне удовлетворился всеми сведениями и выслушал объясненния по всем интересующим его пунктам, он встал и сказал: -- Писали ли вы после вашего первого письма минстеру Питеру Хаукинсу или кому-- нибудь другому? С чувством горечи я ответил, что до сих пор еще не имел никакой возможности отослать письма кому бы то ни было. -- Ну, так напишите сейчас же, мой дорогой друг, -- сказал он, положив свою тяжелую руку мне на плечо, -- и скажите, что вы пробудете здесь еще около месяца, считая с сегодняшнего дня, если это доставит вам удонвольствие. -- Разве вы хотите задержать меня на столь продолнжительный срок? -- Я бы очень этого желал. Нет, я не принимаю отказа! Когда ваш патрон или хозяин, как вам угодно, сообщил, что пришлет своего заместителя, то мы условинлись, что только мои интересы будут приниматься во внимание. Я не назначал сроков. Не так ли? Что же мне оставалось делать, как не поклониться в знак согласия. Ведь все это было не в моих интересах, а в интересах мистера Хаукинса, и я должен был думать прежде всего о патроне, а не о себе, да, кроме того, в гланзах графа Дракулы и во всем его поведении было нечто такое, что сразу напомнило мне о моем положении пленнника. Граф увидел свою победу в моем утвердительном поклоне и свою власть надо мной в тревоге, отразивншейся на моем лице, и сейчас же воспользовался этим, присущим ему, хотя и вежливым, но не допускающим возражений способом. -- Но прошу вас, мой дорогой друг, в ваших письмах не касаться ничего другого, кроме дел. Без сомнения, вашим друзьям доставит удовольствие узнать, что вы здонровы и надеетесь скоро вернуться домой, не так ли? При этом он протянул мне три листа бумаги и три конверта. Глядя на бумагу и на него и обратив внимание на его спокойную улыбку, открывшую острые клыкообнразные зубы, я сразу же отчетливо понял, как если бы он заявил об этом прямо, что я должен быть очень осторожным в своих письмах, так как ему ничего не стоило прочесть их. Поэтому я решил написать при нем только официальные письма, а потом уже тайком напинсать обо всем подробно мистеру Хаукинсу и Мине, конторой, к слову сказать, я могу писать стенографически, что поставит графа в затруднение. Написав два письма, я спокойно уселся и начал читать книгу, пока граф делал несколько заметок, справляясь в книгах, лежащих на столе. Затем он забрал оба письма, положил их вместе со своими около письменного прибора и вышел из комннаты. Я немедленно воспользовался его отсутствием, чтобы рассмотреть письма, лежавшие адресами вниз. Я не испытывал при этом никаких угрызений совести, так как находил, что в данных условиях, ради своего же спасения, я должен был воспользоваться любыми среднствами. Одно из писем было адресовано Самуилу Ф. Билнлингтону и К░, No 7, Крешенд, Уайтби; другое госпондину Лейтнеру, Варна; третье No Кутц и К░, Лондон; четвертое господам Клопштоку и Бильрейту, банкирам в Будапеште. Второе и четвертое были не запечатаны. Только я собрался прочесть их, как заметил движение дверной ручки. Я еле успел разложить письма в прежнем порядке, усесться в кресло и вновь приняться за книгу, как показался граф, держа в руках еще одно письмо. Он забрал со стола письма и, запечатав их, повернулся ко мне и сказал: -- Я надеюсь, вы меня простите за то, что я отлучусь на весь вечер, так как мне предстоит много частнных дел. В дверях он еще раз повернулся и сказал после миннутной паузы: -- Позвольте посоветовать вам, мой милый друг, вернее, предупредить наисерьезнейшим образом, что если вы покинете известные комнаты, то вам никогда не удастся обрести покой во всем замке. Замок стариннный, хранит в своих стенах много воспоминаний и плохо приходится тем, кем овладевают безрассудные видения. Итак, вы предупреждены! Как только почувствуете, что вас одолевает сон, спешите к себе в спальню, или в одну из этих комнат, и тогда ваш покой будет гарантирован. Но если вы будете неосторожны...-- он докончил свою речь, сказанную зловещим тоном, движением рук, поканзывая, что умывает их. Я отлично понял его; но усомнился в возможности существования более кошмарного сна, чем та неестестнвенная, полная мрака, ужаса и таинственности действинтельность, которая окружала меня. Позже. Теперь, когда я заношу эти последние строки, о сонмнениях уже не может быть и речи. Я не побоюсь спать во всем замке, лишь бы его не было. Я положил распянтие у изголовья кровати и думаю, таким образом мой покой обойдется без снов. Здесь крест навсегда и останнется... Когда граф ушел, я удалился в свою комнату. Немного погодя, не слыша ни звука, я вышел и пошел по каменной лестнице туда, откуда можно наблюдать за местностью с южной стороны. Тут я мог наслаждаться свободой, глядя на обширные, хотя и недоступные для меня пространства; все же сравнительно с черным мранком, царящим на дворе, тут был свет! Озираясь кругом, я лишний раз убедился, что действительно нахожусь в тюрьме; я жаждал хоть подышать свежим воздухом. Я любовался великолепным видом, озаренным мягким лунным светом, пока не стало светло как днем. Нежный спет смягчал очертания далеких холмов, а тени в долиннах и узких проходах покрылись бархатным мраком. Скромная красота природы ободрила меня; с каждым дыханием я как бы вбирал мир и покой. Когда я высуннулся в окно, то заметил, что что-- то зашевелилось у окна, налево от меня, именно там, где по моим предпонложениям находилось окно комнаты графа. Высокое и большое окно, у которого я стоял, было заключено в каменную амбразуру, которая, несмотря на то, что была источена временем, была цела. Я спрятался за амбразуру и осторожно выглянул. И вот я заметил, как из окна высунулась голова графа. Лица его я не разглядел, но сразу узнал его по затылку и движениям плеч и рук. Я никак не мог ошинбиться, так как много раз внимательно присматривался к его рукам. Вначале я очень заинтересовался этим явлением, да и вообще, много ли нужно, чтобы заиннтересовать человека, чувствующего себя пленником! Но мое любопытство перешло в ужас и страх, когда я увиндел, что он начал ползти вдоль стены над ужасной пронпастью, лицом вниз, причем его одежда развевалась вокруг него, как большие крылья. Я глазам своим не верил! Вначале мне показалось, что это отражение луннного света или игра капризно брошенной тени; но прондолжая смотреть, я отказался от своих сомнений, так как ясно увидел, как пальцы и ногти цеплялись за углы камней, штукатурка которых выветрилась от непогоды; пользуясь каждым выступом и малейшей неровностью. Граф, как ящерица, полз с невероятной быстротой вниз по стене. Что это за человек, или что это за существо, так нанпоминающее человека? Я чувствую, что весь ужас этой местности сковывает меня; я боюсь, ужасно боюсь и нет мне спасения! Я охвачен таким страхом что не смею даже думать о... 15 мая. Я опять видел графа, ползущего как ящерица. Он опустился на добрых 400 футов наискось влево. Затем он исчез в какой-- то дыре, или окне. Когда голова его исчезла из виду, я высунулся в окно, стараясь прослендить его путь, но безуспешно, так как расстояние было слишком велико. Я знал теперь, что он удалился из замка, и поэтому решил воспользоваться удобным слунчаем, чтобы осмотреть все то, что не успел осмотреть раньше. Я вернулся к себе в комнату и, взяв лампу, поншел пробовать все двери. Все они оказались запертыми, как я и ожидал, причем замки были совершенно новы; тогда я спустился по каменной лестнице в зал. Я убендился, что болты довольно легко отодвинуть и что не трудно снять и большие цепи с крючка; но дверь оказанлась запертой, и ключ был унесен. Ключ, должно быть в комнате у графа; придется дождаться случая, когда дверь его комнаты будет открыта, чтобы иметь возможнность забраться туда и уйти незаметно. Я продолжал осматривать различные лестницы и проходы и пробовал все двери. Одна или две маленькие комнатки близ зала оказались не запертыми, только там ничего не нашлось интересного, кроме старинной мебели, покрытой пылью и изъеденной молью. В конце концов на самой верхушке одной лестницы я все-- таки нашел какую-- то дверь, которая хоть и была заперта, но при первом же легком толчке поддалась. При более сильном толчке я почувствовал, что она действительно не заперта. Тут мне представился случай, который вряд ли вторично подвернется; поэтому я напряг все свои силы и мне удалось настолько отондвинуть дверь, что я смог войти. По расположению окон я понял, что анфилада комнат расположена на южной стороне замка, а окна этой комнаты выходят на запад и юг. С той и с другой стороны зияла громадная пропасть. Замок был построен на краю большого утеса, так что с трех сторон он был совершенно неприступен. На западе виднелась большая долина, а за ней, вдали возвышались зубчатые утесы, расположенные один за другим; они были покрыты горными цветами и терновником, корни которого цеплялись за трещины и развалины камня. Эта часть замка была, по-- видимому, когда-- то обинтаема, так как обстановка казалась уютнее, чем в остальнных частях. Занавеси на окнах отсутствовали, и желтый свет луны, проникавший сквозь окна, скрадывал толстый слой пыли, лежавший повсюду и прикрывавший изъяны, вызванные временем. Моя лампа мало помогала при ярком лунном свете, но я был счастлив, что она со мною, потому что ужасное одиночество заставляло холодеть мое сердце и расстраивало нервы. Во всяком случае, мне здесь было лучше, чем в тех комнатах, которые я возненавидел благодаря присутствию в них графа; я постарался унять свои нервы и постепенно нежное спокойствие охватило меня. 16 мая. Утро. Да хранит Господь мой рассудок, так как я в этом очень нуждаюсь! Безопасность и уверенность в безопаснности -- дело прошлого! Пока я здесь живу, у меня только одно стремление -- как бы не сойти с ума, если только это уже не произошло. Если рассудок еще при мне, то действительно сумасшествие думать, будто из всех мерзостей, коими я окружен в этом ненавистном месте, -- менее всего мне страшен граф, и будто только с его стороны я еще могу надеяться на помощь до тех пор, пока он во мне нуждается! Великий Боже! Сохрани мое хладнокровие, так как иначе сумасшествие действинтельно неизбежно!.. Таинственное предостережение графа теперь волнует меня; когда я об этом думаю, то еще больше пунгаюсь, так как чувствую, что в будущем буду находиться под страхом его власти надо мною. Я буду бояться даже усомниться в каждом его слове... Будучи сегодня ночью в комнатке наверху, я почувнствовал, как сон начал меня одолевать. Я вспомнил предостережение графа, но страстное желание ослуншаться его овладело мною. Сон одолевал меня все сильннее, и вместе с ним -- желание борьбы. Мягкий луннный спет озарял пространство, а водворившийся покой как-- то освежал меня. Я решил в эту ночь не возвранщаться больше в свои мрачные комнаты, а проспать здесь. Я вытащил какую-- то кушетку из угла и поставил ее так, что мог лежа свободно наслаждаться видом на запад и на юг, и не обращая внимания на густую, понкрывающую здесь все пыль, я собрался заснуть. Мне кажется, вероятнее всего, что я и заснул; я нандеюсь, что так и было, но все-- таки ужасно боюсь, как бы все, что затем последовало, не происходило наяву -- так как то, что произошло, было так реально, так явнственно, что теперь, сидя здесь при ярком солнечном свете, я никак не могу представить себе, чтобы то был сон... Я был не один... Комната была та же, нисколько не изменившаяся с тех пор, как я в нее вошел. Я мог разнличить благодаря лунному свету свои собственные следы, которые разрушили сеть накопившейся на полу паутины. В лунном свете против меня находились три молодые женщины; судя по одеждам и манерам это были леди. Я думаю, что видел их сквозь сон, так как несмотря на то, что свет луны находился позади них, от них не было никакой тени на полу. Они подошли ко мне вплотную и, посмотрев на меня, начали затем шепнтаться между собой. Две из них были брюнетками, с тонкими орлиными носами как у графа, с большими темными проницательными глазами, казавшимися сонвершенно красными при бледно-- желтом свете луны. Третья леди была белокура -- самая светлая блондинка, какая только может существовать, с вьющимися, густыми золотистыми волосами и с глазами цвета бледного сапнфира. Мне казалось, что я знаю это лицо, что я во сне его когда-- то видел, но никак не мог вспомнить, где и когда именно. У всех трех были великолепные белые зубы, казавшиеся жемчугом среди рубиново-- красных сладострастных губ. В них было нечто такое, что сразу заставило меня почувствовать какую-- то неловкость. В душе моей пробудилось какое-- то мерзкое желание, чтобы они меня поцеловали своими красными чувственнными губами. Они пошептались между собой, и потом все трое рассмеялись каким-- то удивительно серебристым мунзыкальным смехом. Блондинка кокетливо кивнула гонловкой, а другие подзадоривали ее. Одна из них сканзала: -- Начинай! Ты первая, а мы последуем твоему принмеру. Твое право начать. Другая прибавила: -- Он молод и здоров; тут хватит поцелуев на всех нас. Я спокойно лежал и, прищурившись, глядел на них, изнемогая от предвкушения наслаждения. Светлая дева подошла ко мне и наклонилась надо мною так близко, что я почувствовал ее дыхание. Оно было какое-- то сладнкое, точно мед, а с другой стороны, действовало на нервы так же своеобразно, как и ее голос, но в этой сладости чувствовалась какая-- то горечь, какая-- то отвратительная горечь, присущая запаху крови. Я боялся открыть глаза, но прекрасно все видел, приоткрыв немного веки. Блондинка стала на колени и наклонилась надо мной. Она наклонялась все ближе и ближе, облизывая при этом свои губы, как животное; при свете луны я заметил, что ее ярко-- красные губы и кончик языка, которым она облизывала белые острые зубы, обильно покрыты слюной. Ее голова опускалась нее ниже и ниже, и губы ее, как мне показалось, прошли мимо моего рта и подбородка и остановились над самым горлом. Я ощутил какое-- то щекотание на коже горла и прикосновение двух острых зубов. Я закрыл глаза в томном восторге и ждал, и ждал, трепеща всем сунществом. Но в то же мгновение меня с быстротою молнии охватило другое ощущение. Я почувствовал присутствие графа; он был в бешенстве. Я невольно открыл глаза и увидел, как граф своей мощной рукой схватил женщину за ее тонкую шею и изо всей силы швырнул в сторону, причем синие глаза его сверкнули бешенством, белые зубы скрежетали от злости, а бледные щеки вспыхнули от гнева. Но что было с графомНикогда не мог вообранзить себе, чтобы даже демоны могли быть охвачены такой свирепостью, бешенством и яростью! Его глаза метали молнии. Красный оттенок их сделался еще ярче, как будто пламя адского огня пылало в них. Лицо его было мертвенно бледно, и все черты лица застыли, как бы окаменев; а густые брови, и без того сходившиеся к носу, теперь напоминали тяжелую прямую полосу добела раскаленного металла. Свирепо отбросив женнщину от себя, он сделал движение в сторону двух друнгих, как бы желая и их отбросить назад. Движение это было похоже на то, которым он укрощал волков; затем своим громким, твердым голосом, пронизывающим возндух в комнате, несмотря на то, что он говорил почти шепотом, он сказал: -- Как вы смеете его трогать! Как вы смеете поднимать глаза на него, раз я вам запретил? Назад, говорю вам! Ступайте все прочь! Этот человек принадлежит мне! Посмейте только коснуться его, и вы будете иметь дело со мною! Светлая дева грубо-- кокетливым движением повернунлась к нему и сказала, смеясь: -- Ты сам никогда никого не любил; и никогда нинкого не полюбишь! Другие женщины подтвердили это, и раздался такой радостный и в то же время грубый и бездушный смех, что я чуть не лишился чувств, казалось, бесы справляли свой шабаш. Граф повернулся ко мне и, пристально глядя мне в глаза, нежно прошептал: -- Нет, я тоже могу любить; вы сами могли в этом убедиться в прошлом. Я обещаю вам, что как только покончу с ним, позволю вам целовать его, сколько захонтите. А теперь уходите. Я должен его разбудить, так как предстоит еще одно дело. -- А разве мы сегодня ночью ничего не получим? -- со сдержанным смехом спросила одна из них, указывая на мешок, который граф бросил на пол и который двингался, будто в нем находилось что-- то живое. Он утвердинтельно кивнул головой. Одна из женщин моментально кинулась и развязала мешок. Если только мои уши не обманули меня, то оттуда раздались вздохи и вопли полузадушенного ребенка. Женщины кружились вокруг мешка, в то время как я весь был охвачен ужасом; но когда я вгляделся пристально, оказалось, что они уже исчезли, а вместе с ними исчез и ужасный мешок. Друнгой двери в комнате не было, а мимо меня они не пронходили. Казалось, они просто испарились в лучах луннного света и исчезли в окне, поскольку я заметил, как их слабый облик постепенно изглаживается на его фоне. Затем ужас охватил меня с такой силой, что я упал в обморок. Глава четвертая Проснулся я в собственной постели. Если только ночнное приключение не приснилось мне, значит, граф приннес меня сюда. Целый ряд мелких признаков подтвернждал это. Мое платье было сложено не так, как я это обыкновенно делаю. Мои часы остановились, а я их всегда завожу на ночь, и много еще аналогичных подробнностей. Но, конечно, они не могли служить доказательнством; может быть, эти явления подтверждают только то, что мой рассудок но той или иной причине не совсем в порядке. Я должен найти другие доказательства. Чему я, однако, несказанно рад, так это тому, что мои карманы остались нетронутыми, видимо граф очень спешил, если только он перенес меня сюда и раздел. Я уверен, что мой дневник был бы для него загадкой, которую он не смог бы разгадать. Он, наверное, взял бы его себе и, монжет быть, уничтожил. Теперь спальня, всегда казавншаяся мне отвратительной, является как бы моим свянтилищем, так как нет ничего страшнее тех ужасных женщин, которые ожидали и будут ждать случая высонсать мою кровь. 18 мая. Я опять пошел в ту комнату, так как должен же я, наконец, узнать всю правду. Когда я подошел к двери на верхней площадке лестницы, то нашел ее запертой. Ее захлопнули с такой силой, что часть двери оказалась расщепленной. Я увидел, что болт не был задвинут, и дверь закрыта изнутри. Боюсь, что все это -- не сон... 19 мая. Я, без сомнения, напал на след. Прошлой ночью граф наисладчайшим тоном попросил меня написать три письма: в первом сообщил, что мое дело здесь уже блинзится к концу и что через несколько дней я выеду домой; во втором -- что я выезжаю на следующий день даты письма, а в третьем -- что я уже покинул замок и принехал в Быстриц. Мне страшно захотелось запротестонвать, но я понял, что в моем положении открыто ссонриться с графом -- безумие, поскольку я нахожусь ценликом в его власти; а отказаться написать эти письма значило бы возбудить подозрения графа и навлечь на себя его гнев. Он понял бы, что я слишком много узнал и не должен оставаться в живых, ибо стал опасен. Единнственная моя надежда теперь -- искать и ждать удобнного случая. Может быть, и подвернется возможность бежать. В его глазах я снова заметил нечто похожее на тот гнев, с которым он отшвырнул от