Луциус Шепард. Сеньор Вольто 21/21 ShepardSenorVolto.rtf Lucius Shepard Seсor Volto й 2003 by Lucius Shepard and SCIFI.COM. й 2003, Гужов Е., перевод. Eugen_Guzhov@yahoo.com ------------------------------------------------------- Леди и джентльмены! Сегодня вечером я прибыл в ваш красивый городок ... и я делаю этот комплимент без какой-либо иронии, без малейшего намека на высмеивание, ибо ваш городок действительно красив. Гораздо красивее, чем знаете даже вы, кто здесь живете. Я прибыл сегодня вечером, чтобы дать вам встряску электрической истиной моего существования. Я верю, что среди вас есть люди с неодолимой склонностью к такой правде, чью тусклую ментальную сферу я намерен осветить так, словно она купол наполненный молниями, чтобы могли продолжиться великие традиции людей моего сорта. Я знаю, знаю! Вы, несомненно, говорите: "Этот дурак, должно быть, считает нас наивными. Каждый карнавал, что путешествует по широким просторам Гондураса везет с собой человека, который называет себя Сеньором Вольто. Человека, который привязывает на грудь автомобильный аккумулятор и выводит на ладони клеммы, чтобы вызывать шок у всех, кто схватится за него. Ни один их них не предлагает просвещения, только шансы измерить сопротивляемость к боли." Но я не из этих сеньоров, мои друзья. Я тот самый единственный Сеньор Вольто, и чтобы доказать это, прежде чем я обеспечу вам возможность проверить самих себя, я расскажу свою историю Мое имя Аурелио Уклес и я родился в Трухильо на северном побережье. Когда мне было двадцать два, мой отец умер и оставил мне дело - отель "Кристофор Колумб", сине-зеленый прямоугольник из бетона, занимавший лучший кусок пляжа, с бассейном и баром с панелями красного дерева, выходящий прямо на открытую площадку. В Трухильо прибывает немногого туристов, их отпугивает высокий уровень насилия, преступности и наркоторговли в регионе, однако я ухитрился успешно управлять отелем в течении следующих двенадцати лет. Большая часть моей клиентуры составляли люди власти, да охранники, что работали в государственной тюрьме, расположенной в центре города, сооружении, скрытом за высокой желтой стеной. Они пользовались отелем, как местом, куда могут приводить своих женщин, и через некоторое время они прониклись ко мне доверием и позволили участвовать в распространении кокаина, что они крали у арестованных наркопосланцев, и отмывать деньги, получаемые в ответ. Я никогда не был их другом, всего лишь полезным помощником. На самом-то деле, я их боялся. Они носили пистолеты и электродубинки для скота и презрительно угрожали мне. И хотя я благоденствовал, хотя моя жена Марта принесла мне двух здоровых сыновей, я страстно жаждал уважения, как от тюремных охранников, так и от простых людей города, многие из которых отвергали меня из-за моей преступной деятельности. Этот недостаток уважения, как мне кажется, не давал мне удовлетворенности жизнью, однако с тех пор я пришел к выводу, что моя неудовлетворенность была не столько внешней, сколько присущей мне внутренне. Я рос несчастным ребенком и вырос в несчастного взрослого. Никакая обычная синекура, какой бы почетной и доходной она ни была, не могла унять моих внутренних демонов. Возможно я ждал какого-то божьего суда, чтобы завершить свою жизнь. Мы стремимся спрятать такие желания от самих себя, переодеть их в более здравые одежды, сознавая, что мы никогда не будем способны удовлетворить стандартам, на которые стремимся равняться. Если таков был мой случай, то божий суд пришел ко мне в форме механика. Почти так же верно заявить, что это была женщина, но меня отталкивают клише, даже те, что соответствуют моей натуре, и поэтому именно механик ухитрился принять форму божьего суда и я склонен отдать ему должное. Женщина же, Садра Росалес, была всего лишь средством, хотя, возможно, я оказываю ей плохую услугу подобным умалением роли. В отличие от большинства женщин, что снисходили до бара в моем отеле, она занимала некоторое уважаемое положение - редактора англоязычной газеты. И все же, как и другие женщины, у нее была история наркотиков и романтических ошибок, и она всегда была в поиске новой ошибки, которая разыграла бы роль надежды. Ей было за тридцать, широкое майянское лицо, несколько толстовата в талии: на шкале гондурасской красоты она была не более чем привлекательной, однако она обладала жизнерадостной энергией, снабжавшей ее обманчивым блеском красоты, и хотя я ее не любил, однако не был в состоянии ей противостоять. Она подходила моменту, она угодила моему сердцу, она волновала мое тело, и она была основанием для развода. Проблема, как сказать об этом жене и как развод повлияет на детей, все сопутствующие кармические вопросы... все это тревожило меня, но я не мог противостоять им, потому что проблемы Садры отодвинули мои проблемы на задний план. Они были на втором месте. Некий помощник саботировал ее на работе, отец ее ребенка судился за единоличную опеку, ее лучшая подруга Флавия рассказывала ложь о ее сексуальной практике. Последняя и самая настоятельная проблема касалась ее гордости и радости - серой Тойоты, чей зазубренный радиатор выражал автомобильную аппроксимацию усталого разочарования. Она отвела ее к механику, другу по имени Тито Обрегон, чтобы наладить тормоза, и заявила, что он украл новый двигатель, заменив его б/ушным. Теперь машина хрипела, глохла и дымила. Полиция не хотела ничего делать - Тито был лучшим другом лейтенанта. Садра подумывала подать в суд. Как-то днем я отправился с Садрой в его мастерскую на окраине города, низкое желтое строение из бетонных блоков с громадным лого минеральной воды Агуазуль, нарисованным на боку, словно флаг гордой нации. Заведение стояло в центре целого акра коричневой грязи и сзади огораживалось куском джунглей. Высокий бурьян, банановые деревья, пальмы. Группа изорванных детей играла в футбол перед ним, а парочка подростков прислонилась к машине техпомощи Тито, покуривая со скучающим видом. Садра настояла, чтобы я остался в машине. Она сказала, что не хочет, чтобы я встревал, но конечно она уже добилась этого тем, что взяла меня с собой. Пока они говорили сразу за дверью, или - точнее - пока Садра говорила с ним, Тито все время пялился в моем направлении. Не дала ли Садра, думал я, чинить свою машину бывшему брошенному любовнику? Такая глупость гармонировала с ее характером: окрошкой из феминизма, мелочности и некой вымученной невинности. В машине становилось жарко, как в печке. Футбольный мяч выскочил на дорогу, и крошечный мальчик в красных шортах, чтобы поймать его, рванулся поперек дороги прямо под автобус, который даже не затормозил и промахнулся мимо лишь на какой-то сантиметр. Дымчатый серый туман начал собираться над гребнями гор позади мастерской, и Тито вышел и стоял в дверях, вытирая руки промасленной тряпкой. Он был тощий и хитроватый на вид с преждевременно поседевшей шевелюрой и густой черной бородой, в хлопчатых брюках-чинос и майкой с надписью "Hard Rock Cafй". Я отвернулся от его пристального взгляда. Позади заросшего сорняками пустыря на другой стороне дороги виднелась полоска залива, синевато-серая вода в чешуе нестерпимого блеска. Вскоре Садра вернулась, раздраженно прыгнула за руль и захлопнула дверцу. "Puto! Он говорит, что ему наплевать, что я буду делать!" Она выехала на дорогу, пересказывая все, что сказал Тито, рассуждая о его вероломстве и затеяв монолог, который продолжался далеко за полночь после нескольких стопок водки и хорошей дозы прекрасного кокаина. В течении следующей недели я чувствовал себя заблудившимся в середине собственной жизни и не видел ни следа спасения на горизонте. Чаще обычного я обнаруживал себя сидящим в баре и мрачно глядящим через стол на тихие воды залива и унылую полоску земли, которая, окружая залив, образует мыс Гондурас. Именно у этого мыса встал на якорь Христофор Колумб в своем последнем путешествии; он был тяжело болен и поэтому сам так не поставил ногу на землю, и я предполагаю тем положил пример, который до сих пор довлеет над нашим еле текущим туристским бизнесом. Группа американцев, возвращавшихся из джунглей Мискитии, забронировала номера на утро среды, привнеся в отель необычную и не совсем радующую энергию, плескаясь и крича в бассейне, проливая напитки за обедом, и во всякие часы суток оставаясь бодрствовать и играть в карты. В пятницу охранники тюрьмы привели в номер на третьем этаже нескольких женщин из Ла Сейбы. Женщины эти не осмеливались спускаться в бар, и охранники - те, что не были заняты с женщинами - сидели за столом на краю площадки и пили. Это была та еще шайка. Смуглые, толстобрюхие, с жирными волосами и лягушачьими лицами, в брюках в обтяжку и рубашках с короткими рукавами. Их запястья и пальцы были тяжелы от золотых колец и часов, что они украли или добыли вымогательством у заключенных. Пока большинство из них по очереди посещали женщин, старший охранник, Хорхе Эспиналь, самый толстый и приземистый из них, подымался лишь для того, чтобы сойти на берег и облегчиться. По таким случаям он подзывал меня и просил еще пива и закуски. Он отказывался заказывать у моего бармена, предпочитая рассматривать меня, как лакея. Когда бы я не подходил, он приветствовал меня с фальшивой экспансивностью и подмигивал другим, словно разделяя тайную шутку, а когда я удалялся, он громоподобно хохотал. В ярости и унижении я в этот вечер ушел из отеля пораньше, за пару часов до того как должен был встретиться с Садрой, и бродил по берегу и по городу куда глаза глядят, представляя страшное унижение, которым я подверг бы Эспиналя, если б оказался на его месте. Наискосок от старого кладбища в Трухильо, древних руин, окруженных рассыпающейся каменной стеной и арочным проемом без ворот, стоящим на дороге из красной глины, что вьется по горе к западу от центра города, расположен блошиный рынок: ряд ветхих деревянных ларьков, где выставлены майки, футбольные гетры, передники, куклы и игрушки, кухонная посуда, ножи и другие домашние товары, цепочки для ключей, складные ножи, береты, кассетные ленты. Вся виды дешевки. Бело-желто-голубые пластиковые флаги с рекламой пива Насиональ висели над ларьками, а за ними был заросший травой пустырь, где с металлической тележки продавали пиво. В тылу этого места стояла маленькая карусель с ручным приводом, подходящая для младенцев, круглая платформа, не более чем шести футов шириной с четырьмя крошечными сидениями. Кучка женщин стояла, наблюдая как катаются их дети. Двое детей ревели и я лелеял злобную мысль, что они стали понимать, что этот ограниченный круг - это все, что они могут ожидать от собственной жизни. С десяток работяг пили пиво и разговаривали. Я купил пива и прислонился к тележке. Небо подернулось дымкой, несколько размытых звезд проклюнулись во взбаламученном мраке, воздух стоял душный и теплый, настоянный запахами жареных цыплят и отбросов из лачуг, столпившихся за пальмами и банановыми деревьями за каруселью. Радио-музыка соперничала с ревом детишек. Постепенно я остыл. Я купил вторую кружку и обдумывал идею купить подарок Садре. Что-нибудь забавное, что отвлечет ее от Тито и Тойоты. Предполагаю просто случай привел меня на базар, но когда я отвернулся от пивной тележки и увидел Тито Обрегона на расстоянии протянутой руки, одетого как Сеньор Вольто в соломенной шляпе и грубой одежде фермера, с батареями привязанными к груди, опоясанного сбруей из кожи и стали, которая напомнила мне некие извращенные сексуальные приспособления, с кабелями ведущими к генератору на земле, с блоком управления прицепленным к поясу, и узкими черными клеммами торчащими из ладоней... когда я увидел его, я был поражен какой-то занозой, и понял, хотя и на мгновение, как запутанно действует случай, сознавая, что совпадение и судьба, похоже, были в партнерстве в тот момент. Я кивнул Тито, сказав: "Добрый вечер", и направился в сторону улицы, но голос Тито, усиленный мегафоном, с чуть жужжащим призвуком, остановил меня на месте: "РАЗВЕ АУРЕЛИО УКЛЕС ВСЕГО БОИТСЯ? РАЗВЕ ОН ВСЕГДА ДОЛЖЕН ПРЯТАТЬСЯ ЗА ЖЕНСКУЮ ЮБКУ... ИЛИ ОН ОТВАЖИТСЯ ПОПРОБОВАТЬ СЕБЯ ПРОТИВ СЕНЬОРА ВОЛЬТО?" Один из подростков, прислонившийся к низкому грузовичку Тито, держал микрофон у его рта - сам Тито не мог держать его, из-за клемм, привязанных к ладоням. Парень ухмыльнулся на меня, а Тито сказал: "НАВЕРНОЕ НАШ АУРЕЛИО СОВСЕМ НЕ МУЖЧИНА. НАВЕРНОЕ ПРАВДА ТО, ЧТО ГОВОРИТ О НЕМ САДРА РОСАЛЕС." Хотя в обычае Сеньора Вольто предлагать такие вызовы, гнев на лице Тито принадлежал высмеянному и, вероятно, обезумевшему любовнику, и до меня дошло, что Садра не настолько важна, чтобы я рисковал своим благополучием в споре за нее. Так как батареи работали от генератора, у них не было ограничителя, и поэтому Тито мог испустить смертельный удар. Я хорошо понимал, что если ему случится меня убить, тюремные охранники будут немало разъярены на него потерей человека, служившего им финансовым источником и хозяином места для их дебошей. Тем не менее, я задумался над мыслью схватиться за клеммы. Работяги прервали свои разговоры и перемещались к нам, подталкивая друг друга и ухмыляясь. "НАВЕРНОЕ, ЭТО ПРАВДА", продолжал Тито, "ЧТО САДРА РАССКАЗЫВАЕТ ВСЕМ СВОИМ ПОДРУГАМ В ГАЗЕТЕ - ЧТО ГОЛОВКА У ПАЛОЧКИ АУРЕЛИО УКЛЕСА ВХОДИТ В НАПЕРСТОК." Работяги посчитали это большой шуткой и добавили комментариев. Мой гнев нарастал, я сказал Тито, чтобы он трахал свою мать, я не стану играть в его детские игры. "ДАЖЕ ДЕТСКИЕ ИГРЫ - ЭТО СЛИШКОМ ДЛЯ АУРЕЛИО!" Тито кивнул своему помощнику. Мальчишка встал перед ним и ухватился за клеммы. Зашипело напряжение. Мальчишка напрягся, но не отпускал клеммы, даже когда Тито сделал напряжение значительно сильнее. Под конец он прервал контакт, улыбнулся и продемонстрировал свои покрасневшие ладони мужчинам, собравшимся вокруг - они одобрительно заворчали. "ТЫ ВИДИШЬ? ДАЖЕ ЭТОТ МАЛЬЧИШКА БОЛЕЕ МУЖЧИНА ЧЕМ АУРЕЛИО УКЛЕС!" Я не помню, кто сказал, что все объяснимо в терминах поведения маленького мальчика - думается, что замечание сделано относительно функционирования космоса, а не только о действиях человеческих существ, но, конечно, оно было вполне приложимо в тот момент ко мне. Вздорная ярость овладела мной и я протянул руки, намереваясь схватиться за клеммы, однако мальчишка шагнул между мной и Тито и потребовал пять лемпир. Мой гнев был таким, что даже плата за привилегию получить удар током не отпугнула меня. Я вытащил несколько бумажек, швырнул мальчишке, потом отпихнул его в сторону и предстал перед Тито. Устрашенный выражением его лица, я заколебался. Со своим лицом, скрытым под соломенной шляпой, с батареей, привязанной к сбруе из металла и кожи, с кабелями, проходящими по его рукам и бесформенными черными клеммами, торчащими вместо ладоней, он выглядел воплощением тайной угрозы. Группа работяг окружила нас, придавая сцене ритуальную симметрию, и другие просачивались между ларьков, любопытствуя, как я думал, направленности оскорбления Тито. Среди них я узнал шефа тюрьмы, пожилой седовласой версии тех коренастых непривлекательных мужиков, что в этот самый момент пьянствовали на моей площадке. Презрение старика ко мне было особенно ядовитым, и я не смог заставить себя отступить от вызова Тито под его взглядом. Я помню, что схватился за клеммы, услышал слабое шипение и жужжание напряжения, пока легкое покалывание электричества на моих ладонях превращалось в боль, и я так же помню, как боль становилась сильнее, в глазах все стало красным, поле зрения сузилось, оставив лишь нижнюю половину лица Тито, его зубы оскалены в улыбке, как если бы эта боль перетекала из его плоти в мою. Это чувство, эта боль - или какая-то неизвестная сила, для которой боль была побочным продуктом - оставляла тело Тито и входила в мое тело, усиленная тем, что его выражение становилось все более удивленным и ... - он, похоже, тоже осознавал смену ветра. Вскоре я мог слушать лишь звук гнусавого хныканья моей нервной системы, словно какое-то отчаявшееся насекомое попало в ловушку моего уха. Трясучие спазмы проплывали по моим рукам. Сердце взбрыкивалось и запиналось. Ладони горели огнем и пламя вонзалось мне в грудь, корежило кости. Я хотел отпустить клеммы, я хотел отпустить, и на мгновение мне показалось, что я смогу это сделать. Что подавило этот импульс, я не могу сказать. Частью упрямство. Упрямство и страх еще большего унижения. И все же в мое сопротивление был вовлечен и другой элемент, и посреди боли некий пузырь ясности мгновенно обволок меня, позволяя мне понять, что это мог быть за элемент. У меня было чувство, что я нахожусь под охраной, под какой-то защитой, и у меня также возникло впечатление, что я каким-то образом связан с защитной силой и поэтому гарантирован от возможности нанесения смертельного вреда. Потом ясность испарилась. Моя голова страшно затряслась, глаза, казалось, как сухие орехи болтаются в своих глазницах. Струйки дыма зазмеились между пальцами и осознание, что моя плоть начинает поджариваться, это последнее, что я помню. x x x Позвольте мне, леди и джентльмены, высказать тезис, намекающий, что не электричество изменило меня, а нет сомнения, что я изменился, ибо очнувшись в госпитале, с забинтованными обожженными руками, с пальцами красными, словно томаты, и намазанными мазями, я совсем не был, как можно было ожидать, обуреваем стыдом и раскаяньем от того, что произошло на блошином рынке, но, скорее, демонстрировал чрезмерное спокойствие и прагматическую оценку как самого события, так и моих проистекающих из него ранений... поэтому позвольте мне намекнуть, что электричество скорее открыло меня для изменения, что точный вольтаж, прошедший сквозь клеммы Тито, сделал так, что я стал доступным для некоего существа, возможно дьявольской природы, либо одного из тех загадочных созданий, которого собаки и наркоманы видят, когда поднимают головы от ступорозного созерцания таракана или пятна на полу или в углу потолка и тем самым видят продвижение по комнате некоей неосязаемой другими диковины. Разумеется возможно, что моя неестественная устойчивость разума была следствием сумасшествия или физического ущерба, однако я пришел к мысли, что ощущение единства, которое я получил, схватившись за клеммы, было свидетельством симбиотической связи или одержимости, потому что когда я вскоре после полуночи покинул госпиталь и пошел по городу, то, хотя я был основательно знаком с изрытыми мостовыми и маленькими магазинчиками, с неровным полумесяцем залива, с рядом хлипких баров, они одновременно казались мне новыми, а когда я подошел близко к моему отелю, с его формами, простыми, словно у детских кубиков, когда я вошел и увидел широту стойки бара из красного дерева с прямоугольным порталом на стене за ним, сквозь который я обычно видел залив, и площадку-палубу, где еще сидели и пили Эспиналь со своими дружками, я обнаружил все это странным и новым, как если бы разделял свое зрение с другой душой, душой с исключительной страстью к жизни, жадной видеть каждую подробность этой знакомой - и все же незнакомой - сцены. Самое строгое доказательство моего тезиса было еще впереди. Я зашел в бар, налил себе водки, и, пока зачерпывал кубики льда, Эспиналь оттолкнул свой табурет и прошел мимо меня, не произнеся ни слова. Он встал, говорю я вам, и все-таки он не сдвинулся с места. Было похоже, что он разделился на двух Эспиналей, один из которых направился по коридору к квартире, где я жил со своей семьей. Хотя и озадаченный подобным феноменом, я более-менее быстро припустился за ним, отметив, что его фигура несколько тускнее и прозрачнее той, что осталась сидеть, какая-то цветная тень. Теневой Эспиналь постучал в дверь моей квартиры (стук был беззвучным) и был немедленно принят моей женой, одетой в тонкий пеньюар, что должно быть был недавней покупкой - она еще никогда не одевала его при мне. Мне было не ясно, чему я являюсь свидетелем, я сомневался как в том, что это значит, так и в том, не следствие ли это моего дезориентирующего столкновения с Сеньором Вольто. Я отказывался признавать очевидное, то что у Эспиналя с Мартой любовный роман. Подождав минуту, я открыл дверь и стал красться в главную спальню. На постели было две Марты, одна спала на боку, а другая - несколько менее материальная и совершенно нагая женская фигура - взгромоздилась на Эспиналя верхом, подчиняясь ленивым толчкам его бедер, закрыв глаза и лаская собственные груди. При всей их страсти, не слышалось никаких звуков дыхания или телесного контакта, однако вид настолько поглощенной Марты, даже всего лишь фантомной, раздирал мне душу. Я был убежден, что это была по меньшей мере тень неверности, отражение действительного события. Не любовь к Марте разожгла ярость моего сердца, скорее, наоборот, ярость, зачарованная открывшимся видом, открыла мне любовь. Кипящий ненавистью, я в смятении закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел лишь спящую Марту. Эспиналь и вторая Марта исчезли. Глядя, как она шевелится под простынями, я чувствовал, как мое страстное желание причинить вред Эспиналю сплетается с осознанием того, как мало я ее ценил, как я полностью ею пренебрегал. Я шагнул вперед, намереваясь выказать свою любовь и прощение, но вдруг заметил что-то под кроватью: электрошокер для скота, принадлежащий Эспиналю. Блестящий черный цилиндр с кнопкой спуска, который он обычно держал заткнутым за пояс. Значит он действительно был здесь, понял я. В моей жене. Его небрежность, отсутствие уважения, вызвавшего эту небрежность, все это навалилось на меня, как и фаллическая форма шокера - я подумал, не оставил ли он его здесь нарочно, чтобы лишний раз уязвить меня. Я подобрал цилиндр, и мой гнев, казалось, последовал в этом направлении, принял форму этой холодной черной палки. Не обращая внимания на боль в ладонях, я крепко схватился за рукоятку и представил, как вонзаю кончик в толстую шею Эспиналя, раз за разом нажимая на спуск. Как могла Марта заниматься любовью с такой жабой? Воспоминание о ее страсти еще пуще заострило мой гнев, и пылко желая продемонстрировать, что никто не может так ко мне относиться, я поспешил прочь из комнаты. Гнев обуревал меня, как никогда прежде, освобожденный от своих обычных пут, однако войдя в бар, я приглушил свое мстительное продвижение тем, что увидел на палубе-площадке. Освещенные лучами фонаря пятеро охранников, и среди них Эспиналь, сидели вокруг стола, болтая и смеясь, и эти же самые пятеро охранников, или, скорее, их цветные тени, уходили от стола в разных направлениях, исчезая в дверях и за углами. Как будто прозрачные духи отделялись от их тел и мчались по своим спектральным делам. В то мгновение. когда эти фантастические формы исчезали, другие такие же тени вставали и шли в направлениях, отличных от тех, что они выбрали раньше. Почти та же самая сцена повторялась снова и снова, как если бы сидящие охранники генерировали поток послеобразов... и не только послеобразов, сказал я себе. Пред-образов также. Картинок того, что должно произойти. Это были не просто мои измышления, ибо, пока я наблюдал, одна тень поднялась на ноги, достала ключи от машины из кармана брюк, отдала честь своим компаньонам и вышла в ворота, ведущие к стоянке, а другая отключилась, осев на стуле с разинутым ртом, ее грудь равномерно подымалась и опускалась. Однако же первая тень, что я видел, тень Эспиналя, была тенью действия, совершенного в прошлом. Электрошокер для скота был доказательством этого. Третий охранник вскочил в очевидной тревоге и могучей аркой замахнулся бутылкой пива в воздухе, словно показывая другим, как он покорил опасного преступника. Казалось, я лицезрею смешение прошедшего и вероятного. Означает ли это, что прошлое воплощает условия вероятного, что оно тоже изменяемо? Перед тем, как смог исследовать этот вопрос, гнев обуял меня снова. Я подошел к столу, держа шокер за спиной. Эспиналь поднял глаза. Удивление углубило морщины в уголках его глаз. Он что-то сказал своим коллегам, слова, которые я не расслышал, и они засмеялись. Как было у меня в обычае при подобном высмеивании, я мило улыбнулся, прикидываясь, что воспринимаю их смех, как выражение доброй дружбы, однако моя улыбка не была, как обычно, вымученной, ибо в данном случае она покоилась на фундаменте радостного и мстительного намерения. Эспиналь не побеспокоился посмотреть на меня, когда я подошел ближе, он только сказал: "Принеси нам еще пива, Аурелио." "Наверное, с чипсами и сальсой?", спросил я, и ткнул его в шею шокером. Шок заставил Эспиналя хрюкнуть, сорвал его со стула и бросил ничком на стол. Руками он смахнул на пол пустые бутылки. Я ткнул его в бок, и его туловище спазматически дернулось, он часто застучал головою об стол. Он разинул рот, выпучил глаза, члены его задрожали. Обрадованный его ошеломленным выражением, дрожанием его мышц, я приготовился нанести третий разряд, но почуял движение позади и повернулся, чтобы увидеть, как другой охранник замахивается пивной бутылкой в мою голову тем самым движением, что я видел несколькими мгновениями раньше. Вооруженный предвидением, я угадал направление удара и смог уклониться от него. Я вонзил скотский шокер в грудь охранника и тот, дергаясь, повалился на пол. Мой гнев сменился тем неестественным спокойствием, что охватило меня в госпитале. Пока оставшиеся охранники подымались на ноги, я выхватил пистолет Эспиналя из его кобуры и приказал им положить оружие на стол. Как только это было сделано, я приказал им нырнуть в бассейн. Они ругались и угрожали, но подчинились. Видя их таких беспомощных, когда над поверхностью торчали только их головы, а с волос капала вода, я подумал, не пристрелить ли их. Каким удовлетворением было бы видеть, как они идут ко дну, пока я пристреливаю их одного за другим! Хотя это желание и подпитывалось остатками гнева, оно не было импульсом ярости - я уже начинал сожалеть о своих несдержанных действиях, подумывая, возможно ли исправить ситуацию. Мне придется на время спрятаться, в этом нет сомнения. Наверное, помогут родственники Марты с островов в Заливе. Потом что-то стукнуло мне по затылку, да так, что белые искры посыпались из глаз. Теряя сознание, с гудящей головой, я ощутил, что падаю. Надо мной стояла Марта, все еще в ночной рубашке, держа бутылку с пивом. Она что-то сказала презрительным тоном, но слова были глухими, неразличимыми, словно она говорила из-за толстого стекла. Я услышал другие голоса, равно заглушенные. Охранники. Они собрались вокруг меня, и, когда они начали меня бить, казалось, что они бесконечно умножаются, производя сотни и сотни себе подобных теней, которые отделяются от их тел и спешат куда-то для выполнения неисчислимого количества миссий, двигаясь быстрее, чем это доступно человеку, словно Господь ускорил кинофильм мира, чтобы показать мне все, что может случиться, все разнообразие потенциальных судеб, ни одну из которых мне не понять. x x x Камера, в которой я очнулся, была пуста. Ни койки, ни унитаза; только дыра-сток в центре слегка вогнутого пола. Стены отстояли друг от друга не намного больше, чем мои разведенные руки, и были выкрашены в канареечно желтый цвет, который, казалось, усиливал вонь застарелой мочи. Роскошный золотистый послеполуденный свет косо сочился в узкое оконце, которое было сделано слишком высоко, чтобы дать вид на что-либо кроме прямоугольника безоблачного неба. Каждая часть моего тела болела. Засохшая кровь хрустела на губах. Время от времени мимо запертой двери камеры проходил охранник, в сопровождении спереди и сзади своих тенеподобных вариантов. Этот эффект, обратил я внимание, поблек - тени были, словно едва видимые газовые мерцания. Двигаясь осторожно, я привалился к стене, и уселся свесив голову, придавленный пониманием, что я человек конченный. Лучшее, на что я мог надеяться, это пытки, за которыми последует длительный срок в тюрьме. Зная грубую бесчувственность Эспиналя, прислушиваясь к бесчисленным историям, связанным с жестоким самовластием, с которым он действовал в стенах тюрьмы, я сомневался, что могу надеяться даже на это. Я с горечью и страстным желанием думал о Марте, и о своих двух сыновьях. О своем отеле я тоже думал. Я воспринимал его как некую тюрьму, что определяла и ограничивала меня, но теперь, попав в официальный застенок, этот сине-зеленый куб с океаном, распростершимся рядом, казалось, воплощал самую суть свободы. Слезы хлынули из моих глаз. Мне некого винить, кроме самого себя. Если бы я относился к Марте с уважением и любовью, она никогда бы не предала меня. Подобные мысли накапливались в моей голове, словно топкое месиво, словно куча несчастий и самоотрицания, и в слабеющем свете я погрузился в ступор, едва сознавая перемежающиеся голоса людей, проходящих по коридору. Один раз я поднялся, чтобы помочиться в дыру. Остаток дня я просидел без движения, опустошенный и униженный, скорее развалина, нежели мужчина. Было уже темно, когда по коридору к моей камере подошел Эспиналь. Он наклонился к глазку, уставился сквозь решетку с непроницаемым лицом. Невыразительным, как у жабы, вы могли бы сказать. Однако и лицо жабы окрашено неким недоброжелательным простодушием, и хотя Эспиналь имел определенное сходство с упомянутым созданием, то ни недоброжелательство, ни триумф, вообще никакая эмоция, не выступала на поверхность из его глубин, словно присутствовало лишь его обрюзгшее тело, а душа плавала где-то в другом месте, вероятно прицепленная к одной из тех слабых теней, что происходили от него. Он молчал и тишина, казалось, образовала вокруг нас громадное пустое пространство, создав вселенную, населенную лишь единственным палачем-пытателем и его жертвой. Он был одет, словно собирался на вечер. Темные, тщательно отутюженные брюки в обтяжку и спортивная рубашка по модели батика. Золотая цепь обтягивала его коренастую шею. Электрошокер заткнут за пояс. Мой инстинкт говорил, что надо умолять его, уговаривать. Где, хотел я его спросить, найдет он более эффективный канал для своих наркотиков? Теперь, когда я у него в рабстве, мне придется доказать, что я весьма покладистый хозяин. Любая комната, какую он пожелает, любое количество комнат может быть его в любой час дня и ночи. Однако молчание давило мне на грудь, сжимало адамово яблоко, душило меня, и я не мог заговорить. Достаточно странно, я основательно предчувствовал то, что должно произойти, и когда Эспиналь открыл дверь, а не просто заслонку, я сидел напряженный, словно ребенок, ожидающий наказания. Эспиналь не позаботился закрыть дверь за собой. Он отцепил скотский шокер и показал его мне, позволяя свету играть на блестящем черном цилиндре. Улыбка приподняла уголок его рта. "Ты действительно глупый кусок дерьма, Аурелио", сказал он. Хотя эти слова не обещали жалости, то, что он хоть каким-то образом признал меня, породили каплю надежды. Я выстроил свои аргументы, упорядочив их в логической прогрессии, но прежде чем я сформулировал свое желание умилостивить его, Эспиналь ткнул шокер мне в живот и нажал спуск. Мои воспоминания о следующих часах фрагментарны. Я припоминаю, что Эспиналь стоит над моим распростертым телом, плюет мне в лицо, с треском бьет меня кулаками, проклинает меня, его пухлые щеки в пятнах гнева. Несколько раз он прерывает свои усилия и в одном таком случае, сидя спиной к стене и куря сигарету, он информировал меня о своих планах жениться на Марте и тем стать собственником отеля. "Она чертовски хорошо трахается", сказал он, "однако в мире полно чертовски хороших трахалок. Я бы никогда не связался с нею, если б не отель. Ты не понимаешь, как по-настоящему пользоваться ни своим отелем, ни своей женщиной, Аурелио." Он сделал паузу, выдул колечко дыма, и посмотрел, как оно расплывается. "Женщины", сказал он задумчиво. "У них есть свои тонкости, свои странности. Но в глубине души они лишь желают быть в безопасности. Наверное, если б ты был сильнее, если б ты был крепостью для Марты, а не соломенной хижиной... наверное тогда она не стала бы искать меня." Я, должно быть, произвел какой-то звук, ибо он потрепал меня за плечо и сказал: "Не пытайся говорить. Ты только изнуришь себя, а у нас впереди еще долгое путешествие, у тебя и у меня." Он затоптал свой окурок на полу и испустил вздох - мне кажется - удовлетворения. "Я намеревался устроить тебе исчезновение, но твой припадок темперамента сделал вещи гораздо легче. Никто не затеет расследования, если с тобой что-нибудь случится сейчас." В течении пытки Эспиналь часто пользовался скотским шокером, но несмотря на мучительную боль, на спазмы, на желчь, стоящую в горле, на дрожание членов, вместо того, чтобы слабеть и ментально расстраиваться, я становился все сильнее, все целеустремленнее в своем возмущении, как если бы некая часть моего бытия получала положительный заряд, становясь все воодушевленнее при каждом разряде. Цветные тени, что перед появлением Эспиналя в моей камере почти все исчезли, теперь проистекали от него постоянным потоком, ясно видимые, давая мне предвидение мучений, которые он вскоре может обрушить на меня, и так уж получилось, что после очередного перекура, когда он наклонился, чтобы завязать шнурки, я уже проследил, как это сделала его тень и смог воспользоваться предоставившейся возможностью, выбросив вперед правую ногу и жестко хлестнув его в челюсть. Он, застонал и свалился на пол, но был еще в сознании. Не обращая внимания на боль, сопровождавшую мое последнее движение, я вскарабкался на ноги, схватил его скотский шокер и вонзил ему в грудь, разряжая его снова и снова в надежде, что взорву его дряблое сердце. Глаза его закатились. Толстые нити слюны зазмеились между губ. Живот вздымался и дергался. Но он все-таки отказывался умирать. Я так разозлился на упорство Эспиналя, что вырвал из кобуры его пистолет, намереваясь застрелить его, но шаги в коридоре пробудили мое желание самосохранения. Молодой охранник с тонкими усиками легко шагал к камере. Когда он подошел ближе, я выступил вперед и приказал ему отпереть другие камеры, приказ, выполнять который он стал не раздумывая. Семеро изможденных, унылых заключенных выбралось в коридор, глядя на меня со страхом и изумлением. Я связал и вбил кляп охраннику и усадил его рядом с Эспиналем. Потом, повернувшись в заключенным, я сказал им, что спасение рядом. x x x На вершине зеленой горы, что возвышается рядом с городом Трухильо, и большую часть времени прячется в тумане, загородившись циклонами, стоят антенна и электростанция, принадлежащие кабельной компании "Каблевизион", что обслуживает регион, и расположена хижина их некрашеных досок с жестяной крышей, где живут сторожа, Антонио Оубре и его жена Суйяпа, друзья семьи уже много лет. Именно сюда я и направился, устроив свой побег, который оказался не столь трудным подвигом, как кто-то может вообразить. Будучи знаком с Эспиналем больше десяти лет, я знал, что он защитил себя, отдав на сохранение своему адвокату свидетельства против разных своих компаньонов, которые должны были быть опубликованы в случае его безвременной смерти. Двое из моих товарищей по побегу поволокли с собой Эспиналя, я приставил пистолет к его голове, и так мы прошли через главные ворота тюрьмы без какой-либо задержки со стороны людей, которые не могли позволить нам его убить. Мы втиснулись в машину Эспиналя и я покатил на запад в сторону Ла Сейбы. Отъехав на три мили от города, я остановил машину, вручил ключи какому-то продавцу кокаина с кровоточащими выбитыми зубами, засунул за пояс пистолет Эспиналя, взял в руки его скотский шокер и начал взбираться сквозь джунгли к вершине горы. У меня не было иллюзий относительно будущего Эспиналя, когда я оставил его на милость тех, над кем он издевался. Они оставят его в живых на какое-то время, чтобы гарантировать свою безопасность, но судя по злобному интересу, с которым они на него поглядывали, я понял, что в конечном счете его ждет расплата. Я надеялся, что они не станут торопиться, что они, как и он сам, полностью исследуют страшный потенциал человеческой нервной системы... хотя необходимость диктовала, чтобы они не были чересчур основательны в своем воздаянии. Они его долго не переживут. Рано или поздно, но машину засекут, и, так как сбежавшим заключенным редко предоставляется возможность сдаться, шансы были хороши, что они не выживут и не смогут сообщить о моем местонахождении. Хотя они были наркодельцами и не заслуживали симпатии, я чувствовал вину за то, что манипулировал этими людьми. Такое циничное безразличие к жизням, даже к таким недостойным жизням, как эти, не было в моем характере; однако с того мгновения, как Эспиналь, начал пробовать на мне свой скотский шокер, я, казалось, перестал быть самим собой, что мои обычные тенденции были низвергнуты и что мои слабости стали оплотом спокойной целеустремленности, что становилась непрерывной доминантной с каждым разрядом. Но пока я взбирался по тропе, мое самообладание несколько приугасло и я стал ощущать каждую болячку, накопившуюся после пыток Эспиналя. Туман закрыл луну и звезды. Темнота, тихие звуки ночи, опасность ягуаров и диких кабанов, все это заиграло на моих нервах. К тому времени, когда я достиг вершины, после четырех часов на тропе, небо побледнело, а я выбился из сил. На вершине дождило. В воздухе висела холодная сырость. Везде были лужи, земля была мерзко глинистой, изъезженной следами шин. Возвышаясь над туманом возле домика Каблевизион, антенна, казалось, приобрела магический аспект, напоминая четырехступенчатую стальную лестницу, поднимающуюся в неспокойное пространство взвихренной серости. Рядом с нею постукивала и жужжала электростанция - зеленый прямоугольник из бетона. Никакого дыма не поднималось из труб домика, старенького пикапчика Хюндай, принадлежащего Антонио, не было видно, и я предположил, что Суйяпа укатила в город на ранний базар. Опустошенный от надежды и энергии, каким я был в своей камере, я уселся на камень возле ограды прямо на краю вершины и уставился вниз на море тумана. Я различил странные фигуры, движущиеся в нем, приписав их неправильностям восприятия, вызванным моим обессиленным состоянием, но когда солнце поднялось выше и выжгло прочь туман, обнажив склон горы, город, раскинувшийся на полумесяце залива, и, ближе к горизонту, узкую полоску земли, что образует мыс Гондурас, эти эфемерные фигуры стали более материальными, хотя все еще плохо определенными, сотни и сотни их плавали в воздухе, полупрозрачные, как медузы. Я подозревал, что они могут быть сродни теням, что я видел выходящими из материальных тел Эспиналя и других охранников, и поэтому могут послужить ключами к тому, что может случиться со мной; и я тогда стал осмысливать факт, что каждый раз, когда я получаю разряд электричества, тени становятся яснее. Я задумался, не сделает ли их очередной разряд еще четче. Перспектива применить скотский шокер Эспиналя к себе, чтобы проверить гипотезу, далась мне нелегко, однако она не казалась совершенно абсурдной. С самого начала я ощутил ту же волну предвидения, которую почувствовал, когда увидел Эспиналя, входящего в мою камеру, как если бы кто-то внутри меня желал этого, и это ощущение перевесило все мои опасения. Я закатал штанину, приставил кончик шокера к бедру и, чуть поколебавшись, нажал на спуск. Когда я очнулся - а период прихода в себя был гораздо короче, чем ранее - то, что я увидел, заставило меня переосмыслить