сливающаяся с реальным морем, была его собственным растворением в Боге. В так называемом "Боге"? -- всплыл иронический пузырек. Или в Боге(!) в модернистском, не буквальном смысле? Уилл покачал головой. Бог -- это просто Бог, в которого нельзя верить, но который является самоочевидным фактом. Так же, как река -- это одна из рек, а океан -- это Индийский океан. Настоящие, а не фантастические. Настоящие река и океан -- и они же -- настоящий, существующий как факт Бог. -- Где ты теперь? -- спросила Сьюзила. -- В небесах, полагаю,-- ответил Уилл, не оборачиваясь, и указал на пейзаж. -- Все еще в небесах? Когда же ты спустишься сюда, на землю? С наносов в глубине памяти поднялся новый пузырек: -- Нечто глубинное, что обитает в свете чего-то там... -- Но Вордсворт также говорил о тихой, грустной музыке человечности. -- К счастью,-- откликнулся Уилл,-- здесь, близ этой реки и пальм, нет ни одного человека. -- Тут даже животных нет,-- с улыбкой согласилась Сьюзила.-- Только облака и обманчиво-невинная растительность. А теперь погляди, что находится на полу. Уилл посмотрел вниз. Волокна древисины представляли собой светло-коричневую реку, а река была клубящимся, живым изображением мировой божественной жизни. Посередине этого изображения помещалась его правая нога -- босая под ремешками сандалии и пугающе объемная, подобно мраморной ступне античной статуи, на которую вдруг упал луч изыскательского фонарика. "Пол", "древесина", "ступня" -- сквозь гладкость поясняющих слов просвечивала тайна, непроницаемая и на удивление внятная. Внятная тому постижению без знаний, которое он, несмотря на восприятие предметов и припоминание их имен, открыл для себя. Вдруг краешком глаза он уловил, как что-то резко шевельнулось. Уилл понял, что открытость блаженству и постиженшо есть также открытость ужасу и слепоте неведения. Сердце его, будто птица в силках, забилось с такой силой, что он задрожал. С недоброй уверенностью приготовившись к встрече со Вселенским Ужасом, Уилл повернул голову и взглянул, -- Это одна из ящериц Тома Кришны,-- ободряюще проговорила Сьюзила. Яркость света не уменьшалась, но значение его сделалось иным. Сиянием зла лучились серо-зеленые чешуйки ящерицы, ее мутно-стеклянные глаза, темно-красное пульсирующее горло, защищенные броней ноздри и щелевидная пасть. Уилл отвернулся. Бесполезно! Вселенский Ужас излучало все, на что бы он ни глядел. Композиции таинственного кубиста превратились в запутанные механизмы, созданные для неких злых дел. Тропический пейзаж, глядя на который он переживал свое тождество с Богом, стал тошнотворной викторианской олеографией, сущим воплощением ада. Книги-драгоценности в шкафу с мощностью в несколько тысяч ватт излучали теперь зримую тьму. Но какой дешевкой казались теперь ему эти сокровища тьмы, какой невообразимой пошлостью! Золото, жемчуг и драгоценные камни обернулись рождественской мишурой, обманчивым блеском жести. Вокруг по-прежнему пульсировала жизнь, но в основе ее была заложена бесконечная пошлость. И все это -- утверждала музыка -- Всемогущий творит постоянно: вселенский Вул-ворт вкупе с массовым производством ужасов. Ужасы пошлости и боли, жестокости и безвкусицы, идиотизма и злобы. -- Это не гекон,-- сказала Сьюзила,-- те такие милые, домашние. А этот -- неуклюжий чужак из кровопийц. Но они, конечно, не сосут кровь. Их прозвали так за красное горло; а при возбуждении у них и голова краснеет. Глупейшее название. Посмотри! Она опять шевельнулась, Уилл вновь посмотрел на ящерицу. Неестественно реальный, чешуйчатый ужас с черными пустыми глазами и пастью убийцы, с жадностью раздул кроваво-красное горло, неподвижно застыв на полу почти у самой ступни Уилла. -- Он заметил свой обед,-- продолжала Сьюзила.-- Взгляни-ка чуть левей, на край циновки.-- Gongylus gongyloides,-- продолжала она.-- Помнишь? Конечно же, он помнил. Богомолы -- точь-в-точь такой же сидел тогда на его кровати. Но сейчас все происходило в другом бытии. Тот богомол был всего лишь причудливого вида насекомым. А теперь Уилл наблюдал пару жадно совокупляющихся чудовищ, каждое в дюйм длиной. Бледно-голубые крылышки были испещрены розовыми пятнами и прожилками, а по краям обведены каймой; они то открывались, то складывались, словно лепестки цветка на ветру. Мимикрия под цветок. Но очертания насекомых были неподдельны. Что же касается сходства с цветком -- и оно претерпевало изменения. Трепещущие крылышки казались боковыми придатками двух ярких эмалированных поделок, крохотных кошмарных призраков, миниатюрных механизмов для совокупления. Одно из этих чудовищ, самка, вытянув длинную шею, повернула плоскую головку, всю состоящую из ротовой щели и выпуклых глаз, и (о Господи!) принялась пожирать голову самца. Она сжевала пурпурный глаз и половину голубого лица. Левая часть головы упала на пол. Обкусанная шея, необремененная весом глаз и челюстей, дико извивалась. Самка перекусила сочащийся обрубок, поймала его и принялась жевать, предоставив обезглавленному самцу без помех являть собою пародию на Арея в объятиях Афродиты. Уилл, краем глаза уловив новое резкое движение, быстро обернулся и увидел, как ящерица подбирается к его ноге. Все ближе, ближе. Он в ужасе отвел глаза и тут же почувствовал прикосновение к большому пальцу и щекотку чуть выше. Щекотка прекратилась, но теперь нога ощутила тяжесть и прикосновение к коже чего-то жесткого и шершавого. Ему хотелось кричать, но голос пропал? Уилл был не в силах даже шевельнуться. Музыка текла в вечности, переходя в финальное Presto. Ужас на марше, ужас, пляшущий в причудливых одеяниях в стиле рококо. Воплощение неподвижности (помимо алого пульсирующего горла) -- чешуйчатый ужас лежал поверх его ступни, впившись бесстрастным взглядом в предназначенную ему жертву. Переплетенные тела двух кошмарных призраков продолжали трепетать, будто лепестки цветка на ветру и сотрясаться в конвульсиях совокупления и смерти. Бесконечность длилась и длилась -- и веселый танец смерти продолжался такт за тактом. Вдруг кожу Уилла царапнули крохотные коготки. Кровопийца перебрался с ноги на пол. Хищник вновь замер -- и пока он так лежал, казалось, протекла целая жизнь. Неожиданно, молниеносным броском он метнулся через циновку. Щелевидная пасть открылась и захлопнулась. Протаскиваемые сквозь жующие челюсти, края окаймленного фиолетовым крылышка все еще трепыхались, как лепесток орхидеи под дуновением ветра; две ножки насекомого беспорядочно задергались, но тут же исчезли из виду. Уилл содрогнулся и закрыл глаза; но перейдя из мира воспринимаемых вещей в память и воображение, Вселенский Ужас продолжил свое преследование. В флуоресцентном мерцании внутреннего света колонна блестящих, как жесть, насекомых и сверкающих рептилий маршировала по диагонали, слева направо, появляясь из скрытого источника кошмаров и шествуя к неизвестному, чудовищному завершению. Миллионы Jongylus gongyloides и бессчетное множество кровопийц. Чтобы жрать и быть пожираемыми -- на протяжении вечности. И на протяжении вечности скрипка, флейты и клавесин -- финальное Presto Четвертого Бранденбургского -- неустанно стремились вперед. Залихватский марш смерти в стиле рококо! Левой-правой, левой-правой... Но как командовать шестиногими? И вдруг они перестали быть шестиногими; они сделались двуногими. Бесконечно длинная колонна насекомых превратилась в колонну солдат. Они маршировали, точь-в-точь как коричневорубашечники по Берлину, когда Уилл был там за год до войны. Тысячи и тысячи, с развевающимися знаменами, с амуницией, сверкающей инфернальным блеском, словно залитые светом экскременты. Их не меньше, чем насекомых, и каждый двигается четко, как механизм; заученно, как дрессированная собака. А лица, лица! Он видел когда-то эти тесно сомкнутые ряды в немецкой кинохронике -- и вот они опять маршировали перед ним, сверхъестественно реальные, объемные, живые. Он увидел чудовищное лицо Гитлера -- орущее, с открытым ртом. А потом -- лица слушателей. Огромные лица идиотов, внимающих не раздумывая. Лица сомнамбул, спящих с широко раскрытыми глазами. Лица барочных святых, впавших в экстаз. Лица любовников на грани оргазма. Единый народ, государство, властитель. Единство пчелиного рая. Постижение без знаний -- абсурда и дьявольщины. Камера крупным планом показывала их ряды, свастики, духовой оркестр и орущего на трибуне гипнотизера. И вновь коричневая колонна насекомоподобных двигалась в бесконечном марше под музыку ужаса в стиле рококо. Вперед, солдаты: нацисты и христиане, коммунисты и мусульмане; вперед, избранные народы, крестоносцы, воители священных войн! Вперед к нищете, к злодеяниям, к смерти. И вдруг Уилл увидел, во что обращается бесконечная колонна, достигнув цели: в трупы в корейской грязи, в бесконечные груды падали, разбросанные по африканской пустыне. И там же {картины сменяли одна другую с лихорадочной скоростью) Уилл увидел пять облепленных мухами трупов, которые лежали лицом вверх, с перерезанными глотками, во дворе алжирской фермы. А вот -- двадцатью годами ранее -- голая мертвая старуха, которую он видел в сложенной из булыжника, оштукатуренной хижине в Сент-Джон Вуд. И затем -- его собственная серо-желтая спальня, и в зеркале на дверце шкафа отражения двух бледных тел, его и Бэбз, неистово совокупляющихся под аккомпанемент воспоминаний о похоронах Молли и аккорды из "Парсифиля" -- передача Штутгарт-Радио, ведущего "музыкальные пятницы". Вновь сцена переменилась: обрамленное жестяными звездами и волшебными фонарями, появилось лицо тети Мэри; тетушка весело улыбнулась Уиллу -- и тут же превратилась в хнычущую, злобную незнакомку, которой она стала в те ужасные несколько недель перед окончательным превращением в груду падали. Только что сияла любовь и доброта -- но вот ставни закрыли, опустили засов, повернули ключ в замке -- и тетя Мэри уже в могиле, а он в тюрьме своего одиночества, приговоренный к пожизненному заключению и рано или поздно к смерти. Агония пошлости. Распятие посреди дешевых рождественских декораций. Хоть с закрытыми, хоть с открытыми глазами -- выхода не было. Выхода нет, прошептал он, и слова его обрели плоть, превратились в чудовищную несомненность злобной вульгарности, распространяющейся вширь и вглубь в адские бездны бессмысленных страданий. И эти страдания -- открылось ему с апокалиптической убедительностью -- не были просто бессмысленными: они были повсеместными и бессрочными. Неотвратимо и ужасно было то, что, подобно Молли, тете Мэри и всем прочим, и он когда-то умрет. Он умрет, но никогда не исчезнет его страх, его тошнотворное отвращение к жизни, никогда не прекратятся муки раскаяния и ненависть к себе. Бесконечные в своей бессмысленности, страдания будут длиться и длиться. Во всех других отношениях человек смехотворно и жалко конечен -- но только не в отношении к страданиям. Темный комочек плоти, называемый "я", способен страдать постоянно -- и, несмотря на смерть, вечно. Страдания жизни и страдания смерти, тягостная рутина повседневной пошлости, и наконец -- последнее распятие, отраженное и тем самым продленное и увеличенное поверхностями дешевых жестяных поделок. И эту боль нельзя передать -- одиночество полное. Осознание существования есть осознание одиночества. Уилл был одинок в мускусном алькове Бэбз, как одинок человек, страдающий воспалением в ухе или с переломом руки, как одинок умирающий от рака, постигший, что все конечно -- и только страдание бессмертно. Вдруг он понял, что музыка стала иной. Темп переменился. Rallentando1. Близился финал. Конец всего и всех. Смерть, весело наигрывая, заманивала марширующих на самый край пропасти. Вот они уже на краю, занесли ногу над обрывом. Rallentando, rallentando. Последнее падение, падение в смерть. Четко, неотвратимо зазвучали два аккорда, предваряющие исход. Ожидаемая доминанта -- и, наконец, finis2, громкая недвусмысленная тоника. Царапающий резкий щелчок -- и наступила тишина. Слышно было, как вдали квакают лягушки и пронзительно-монотонно гудят насекомые. И все же -- неким таинственным образом -- тишину ничто не нарушало. Подобно мошкам в янтаре, звуки обволакивались прозрачным безмолвием -- целостным, неизменным, отчужденным. Безмолвие углублялось с течением вечности. Тишина, прячущаяся в засаде, настороженная, притаившаяся тишина казалась куда более зловещей, нежели только что отзвучавший марш смерти в стиле рококо. Это была та самая пропасть, на край которой заманила его музыка. На край -- и за край, в вечно длящееся молчание. -- Бесконечные страдания,-- прошептал Уилл.-- И невозможно ни пожаловаться, ни заплакать. 1 Замедляя (шпал.). 2 финал (лат.). Скрипнул стул, зашуршала шелковая юбка. Он почувствовал движение воздуха и близость человеческого тела. Не открывая глаз, он угадал, что Сьюзила опустилась рядом с ним на колени. Руки ее коснулись его лица -- ладони прижались к щекам, пальцы легли на виски. Часы на кухне заскрежетали и начали бить. Один, два, три, четыре. В саду от порыва ветра зашуршала листва, закричал петух, и тут же вдали ему ответил другой, третий, еще и еще... Петухи продолжали неустанную перекличку. Они словно соревновались друг с другом. К их хору присоединился новый голос -- членораздельный, но не человеческий.-- Внимание,-- зазвучало сквозь петушиный крик и гудение насекомых.-- Внимание. Внимание. Внимание. -- Внимание! -- повторила Сьюзила. Уилл почувствовал, как ее пальцы переместились ему на лоб. Легкое поглаживание от лба к волосам, от висков к середине лба; вверх -- вниз, туда и обратно, заглаживая раздоры души, борозды растерянности и боли. -- Сосредоточься на этом! -- Сьюзила сильнее надавила ладонями на его скулы, кончики пальцев легли поверх ушей.-- На этом! -- повторила она. -- На сейчас! Твое лицо меж моих ладоней.-- Давление ослабло, и пальцы вновь задвигались по лбу. -- Внимание! Внимание! -- доносилось сквозь рваный контрапункт петушиного пения.-- Внима...-- Голос оборвался на середине слова. Внимание к ладоням на его лице? Или к ужасному сиянию внутреннего света, к блеску жестяных звезд и -- и в потоке вульгарности -- к груде падали, некогда звавшейся Молли? К зеркалу в борделе? К бесчисленным трупам в грязи, пыли, щебенке? И вновь появились миллионы ящериц и Jongylus gongyloides, марширующих колоннами, и восхищенные, истовые лица слушателей, нордических ангелов. -- Внимание! -- послышался голос минаха с другой стороны дома. -- Внимание! Уилл покачал головой. -- Внимание к чему? -- К этому.-- Она вонзила кончики ногтей в кожу его лба.-- К "здесь" и "теперь". Нет ничего романтичней страдания или боли. Даже от укола ногтей. Бывает и похуже, но никакая боль не может длиться вечно. Ничто не вечно -- всему есть предел. Кроме разве что Природы Будды. Кончики пальцев вновь заскользили по его лбу и, наконец, коснулись век. Уилл вздрогнул от смертельного страха: не собирается ли она выцарапать ему глаза? Ему захотелось отпрянуть, вскочить на ноги. Однако ничего не случилось. Понемногу его страхи улетучились, но осталось осознание близкого, непривычного, несущего в себе опасность прикосновения. Чувство это было таким пронзительным и -- но той причине, что глаза чрезвычайно уязвимы -- таким всепоглощающим, что он позабыл и о внутреннем свете, и об ужасах пошлости, которые этот свет выявлял. -- Будь внимателен! -- шепнула Сьюзила. Невозможно было не быть внимательным. Пальцы ее мягко и ненавязчиво проникали в каждый уголок его сознания. И какими они были живыми, эти пальцы! Что за дивное, покалывающее тепло исходило от них! -- Это похоже на электричество,-- удивился Уилл. -- Но, к счастью,-- заметила Сьюзила,-- нет нужды в проволоке. Ты касаешься -- и тебя касаются. Полное единение, без посредника. Обмен жизненной силой -- вот что это такое.-- Помолчав, она добавила: -- Как получилось, Уилл, что за все время, пока мы здесь, а для тебя за эти несколько часов, протекли столетия, ты ни разу не взглянул на меня? Ни разу. Или ты боишься того, что можешь увидеть? Немного подумав, Уилл кивнул. -- Наверное,-- сказал он,-- мне страшно увидеть что-либо, затрагивающее меня, побуждающее к неким поступкам. -- И потому ты занялся Бахом, картиной и Чистым Светом Пустоты? -- Ты не позволила мне смотреть на них,-- пожаловался Уилл. -- Потому что в Пустоте нет проку, пока ты не научишься видеть Свет в Jongylus gongyloides -- и даже в людях. Что гораздо трудней,-- подчеркнула Сьюзила. -- Трудней? -- Уилл подумал о марширующих колоннах, о телах в зеркале, о трупах с лицами, запачканными грязью, и покачал головой.-- Да это просто невозможно! -- Нет, не невозможно,-- настаивала Сьюзила.-- Суньята предполагает каруна. Пустота -- это свет, но это также и сочувствие. Жадные до созерцаний желают обладать Светом, не заботясь о сочувствии. Просто добрые люди склонны сочувствовать, но не думают о Свете. Вопрос в том, как эти слова сделать словосочетанием. А теперь,-- заметила она,-- пора тебе открыть глаза и взглянуть, что в действительности представляют собой люди. Кончики пальцев Сьюзилы скользнули с век на лоб, передвинулись к вискам и, погладив щеки, тронули уголки челюстей. Через секунду Уилл почувствовал, что они прикасаются к его пальцам. Сюзила взяла его руки в свои. Уилл открыл глаза -- и впервые после того, как он принял мокша-препарат, взглянул ей в лицо. -- Господи! -- прошептал он. Сьюзила рассмеялась. -- Что, страшнее, чем ящерица-кровопийца? -- спросила она. Но Уиллу было не до шуток. Нетерпеливо покачав головой, он продолжал смотреть. Глаза Сьюзилы скрывала таинственная тень, и вся правая сторона лица угадьшалась только по полумесяцу света на скуле. Зато левая сияла золотистым, дивным сиянием -- необыкновенно ярким, но не таким, как зловещее, пошлое блистание видимой тьмы, и не таким, как ослепительное сверкание зари вечности под его закрытыми веками или в книгах-драгоценностях, в рисунках таинственного кубиста и в видоизмененном пейзаже. Ныне он созерцал парадоксальное сочетание противоположностей: свет, лучащийся из тьмы, и тьму, гнездящуюся в сердцевине света. -- Это не солнце,-- сказал он наконец,-- и не Шартр. И, благодарение Богу, не инфернальная дешевка. Но это -- все вместе взятое. И ты сейчас -- это ты, а я -- это я, хотя оба мы совершенно другие. Мы словно созданы кистью Рембрандта, но Рембрандта в пятитысячной степени. Уилл помолчал -- и, кивнув головой в подтверждение своих слов, продолжал. -- Да, это так. Солнце в Шартрском соборе сквозь витражи -- это свет пошлости. И эта пошлость -- камера пыток, концлагерь и склеп с дешевым рождественским убранством. Пошлость видоизменяется и превращается в Шартр и ломоть солнца, а потом -- в тебя и меня, написанных Рембрандтом. Ты понимаешь? -- Да, понимаю, -- уверила она его. Но Уилл был слишком поглощен созерцанием, чтобы уловить смысл ее слов. -- Ты невероятно красива,-- сказал он.-- Но даже если бы ты была безобразна,-- все равно, ты и тогда была бы созданием кисти Рембрандта в пятитысячной степени. Но ты прекрасна, прекрасна. И тем не менее, я не хочу спать с тобой. Нет, неправда. Я хотел бы лечь с тобой в постель. Очень. Но если этого не случится, неважно. Я все равно буду любить тебя. Любить так, как должны любить христиане. Любовь,-- сказал он,-- любовь. Еще одно грязное словцо. "Влюбиться", "заниматься любовью" -- это слова как слова. Но просто "любовь" -- это такое неприличное слово, что я раньше не мог выговорить. Но сейчас, сейчас...-- Уилл улыбнулся и покачал головой.-- Поверишь ли, теперь я понимаю, что значит: "Бог есть любовь". Очевиднейшая чепуха! И все же это -- правда. Твое лицо необыкновенно.-- Он склонился над ней, чтобы рассмотреть получше. -- Я словно вижу перед собой хрустальный шар,-- недоверчиво добавил Уилл.-- Постоянно меняющийся. Ты не представляешь... Но она могла представить. -- Не забывай,-- сказала Сьюзила,-- что я тоже была там. -- И смотрела на человеческие лица? Сьюзила кивнула. -- На собственное лицо в зеркале. И на лицо Ду-галда, конечно. О Господи! Ведь в последний раз мы принимали мокша-препарат вместе. Поначалу он предстал, как герой невероятного мифа -- индиец в Исландии или викинг с Тибета. Но потом неожиданно он стал Матрейей -- Будущим Буддой. Да, Будда Матрейя. Какое сияние! Я как сейчас вижу... Сьюзила осеклась, и Уилл вдруг увидел перед собой Воплощение Утраты, с семью мечами, пронзившими сердце. Созерцая боль в ее темных глазах, в уголках выпуклых губ, Уилл понял -- и понимание это отозвалось болью в его сердце,-- что рана была почти смертельной и все еще сочится кровью... Он сжал ее руки. Сказать было нечего: не нужно было ни слов, ни философских рассуждений; только таинство прикосновения, соприкасания кожи с кожей в текущей бесконечности... -- Так легко пасть духом,-- сказала она наконец.-- Слишком легко. И это бывает довольно часто.-- Сью-зила глубоко вздохнула и распрямила плечи. Сейчас Уилл видел ее совершенно иной. В этом хрупком существе, понял он, достаточно силы, чтобы противостоять любому страданию; и воля ее способна противиться всем кинжалам, которые судьба вонзит в это сердце. Теперь перед ним была не Mater Dolorosa, но опасная и невозмутимая темнокожая Цирцея. Ему вспомнилось, как тихо и певуче она рассказывала ему о лебедях, плывущих по водной глади, о соборе и облаках в голубой вышине. Уиллу показалось, что лицо Сьюзилы сияет сознанием триумфа. Он ощутил грозное присутствие ее силы и внутренне поежился. -- Кто ты? -- прошептал он, Сьюзила молча взглянула на него и весело улыбнулась: -- Не бойся, я не самка богомола. -- Слава Богу! -- сказал Уилл и почувствовал, как любовь, которую чуть было не вытеснил страх, вновь переполнила его душу. -- За что ты благодаришь Его? -- За то, что ты наделена даром чувственности. Сьюзила вновь улыбнулась: -- Так, значит, это уже не секрет? -- С твоей властностью,-- продолжал Уилл,-- и удивительной, необыкновенной волей ты могла бы стать Люцифером! Но, к счастью, провиденциально... -- Указательным пальцем он осторожно коснулся ее губ.-- Благословенный дар чувственности -- в нем твое спасение. Половина спасения,-- добавил он, вспомнив отвратительные, не имеющие никакого отношения к любви безумства в розовом алькове. -- Половина спасения, -- продолжал он. -- Потому что вторая половина заключается в осознании, кто ты есть в действительности.-- Помолчав, он сказал: -- Мария с клинками в сердце; Цирцея, Нинон де Ланкло и -- в настоящий миг -- Джулиана из Нориджа или Екатерина Генуэзская. Все они -- в тебе, это верно? -- А помимо них добавь еще идиотку, довольно суетливую, но не слишком удачливую мать, и наконец -- маленькую мечтательницу и педантку, каковой я была в детстве. Не забудь и про умирающую старуху, которая взглянула на меня из зеркала, когда мы с Дугалдом принимали мокша-препарат в последний раз. Потом в зеркало посмотрелся Дугалд и тоже увидел себя стариком. Но не прошло и месяца, как он погиб,-- добавила Сьюзила. Пасть духом так легко, так просто... Лицо ее, наполовину поглощенное таинственной тьмой, наполовину озаренное таинственным сиянием, вновь являло собой скорбную маску. Веки Сьюзилы, залитые мглой, были плотно сомкнуты. Она перенеслась в другое время и пребывала там одна, с кинжалами в сердце. За окном продолжали петь петухи, и еще один минах, на полтона выше первого, призывал к сочувствию. -- Каруна. -- Внимание. Внимание. -- Каруна. Уилл снова тронул ее губы. -- Слышишь, что они говорят? Сьюзила ответила не сразу. Наконец, сжав его указательный палец, она приложила его к своей нижней губе. -- Спасибо,-- сказала она и открыла глаза. -- За что ты благодаришь меня? Разве не ты сама научила меня этому? -- А теперь ты учишь свою учительницу. Словно два соперничающих гуру, каждый из которых расхваливает собственный путь духовной жизни, минахи кричали наперебой: -- Каруна! Внимание! -- И наконец, голоса их слились в перекличке: -- Рунаманиерунакамарувнима... Доказывая, что он является неутомимым собственником всех своих жен и непобедимым соперником всех ложных претендентов, петушок в соседнем саду пронзительно возгласил свою божественность. Сквозь маску страдания на лице пробилась улыбка; из замкнутого мира боли и воспоминаний Сьюзила вернулась в настоящее. -- Петел,-- сказала она.-- Я его очень люблю! Он точь-в-точь как Том Кришна, который просит всех пощупать его мускулы. А эти смешные минахи, старательно повторяющие советы, значения которых сами не понимают! Они такие же милые, как мой забияка. -- А как насчет представителя иного семейства двуногих? -- поинтересовался Уилл.-- Куда менее обожаемого... Вместо ответа Сьюзила наклонилась и, схватив Уилла за волосы, притянула к себе и поцеловала в кончик носа: -- Пора тебе встать на ноги. Поднявшись, она подала ему руку и помогла встать со стула. -- Скептическое кукареканье и бессмысленное повторение чужих слов,-- сказала Сьюзила.-- Вот что присуще иному семейству двуногих. -- А вдруг пес опять вернется на свою блевотину? -- Возможно, так оно и будет,-- заверила она его.-- Или ты вернешься вот к этому. Уилл почувствовал, как кто-то шевельнулся у ног, и засмеялся. -- Старый знакомец, недавнее воплощение зла! Сьюзила взяла Уилла за руку и подвела к раскрытому окну. Легкий ветерок, предвестник рассвета, шуршал в пальмовых ветвях. Под пальмами, зарывшись невидимыми корнями во влажную, остро пахнущую землю, рос куст гибискуса, щедро изобилующий яркой листвой и пламенно-алыми раструбами; свет лампы из комнаты пробудил его от двойной тьмы -- ночного мрака и тени, падающей от деревьев. -- Невероятно! -- проговорил Уилл. Он вновь вернулся в Четырнадцатое июля. -- Невероятно,-- согласилась она,-- но факт, как и все в этом мире. А теперь, когда ты окончательно признал мое существование, я позволю тебе взглянуть, что творится в твоем собственном сердце. Уилл стоял молча, не шевелясь, и вглядывался, вглядывался в бесконечную последовательность нарастающих и углубляющихся ощущений. Слезы наполнили его глаза и покатились по щекам. Достав носовой платок, Уилл вытер их. -- Ничего не могу с собой поделать,-- извинился он. Он не мог ничего с собой поделать, потому что не было другого способа для выражения переполнявшего его чувства благодарности. Благодарности за то, что он живет и видит чудо, окружающее его, более того -- участвует в нем. Благодарности за лучезарное блаженство и постижение без знаний, за то, что он, пребывая в единении с божественным единством, в то же время остается лишь тварью среди прочих тварей земных. -- Почему люди плачут от благодарности? -- спросил Уилл, вновь доставая носовой платок.-- Бог знает отчего. Но это так.-- Пузырек слова поднялся из ила впечатлений от прочитанного.-- "Благодарность -- это сами небеса",-- процитировал он.-- Чистейшая чепуха! Но теперь я вижу, что Елейк попросту фиксирует факт. Да, благодарность -- это и есть небеса. -- Но куда божественнее,-- сказала она,-- когда можно быть божеством на земле, и не-божеством -- в небе. Вдруг, сквозь петушиный крик и кваканье лягушек, сквозь гудение насекомых и дуэт соперничающих гуру, донеслись звуки выстрелов. -- Что там происходит? -- удивилась Сьюзила. -- Мальчишки устроили фейерверк,-- весело ответил Уилл. Сьюзила покачала головой: -- У нас это не позволяется, Да и пиротехники мы не держим. На дороге близ Экспериментальной станции послышался рев тяжелых мотоциклов; он становился все громче и громче. Сквозь рев мотоциклов донесся скрежет и визг громкоговорителя. Листья в бархатном полумраке напоминали тонкие пластинки нефрита и изумруда, и в сердцевине блистающих драгоценностей сверкали рубиновые остроконечные звездочки. Благодарность, благодарность. Слезы продолжали течь по его щекам. Обрывки ревущего визга складывались в слова. Поневоле Уилл вслушался в них. -- Народ Палы,-- услышал Уилл; затем речь вновь сделалась нечленораздельной. Визг, вой, скрежет, и опять: -- С вами говорит ваш раджа... сохраняйте спокойствие... приветствуйте своих друзей из-за пролива... Наконец, пришло узнавание: -- Это Муруган. -- И с ним -- солдаты полковника Дайпы. -- Прогресс,-- взволнованно выкрикивал громкоговоритель,-- современная жизнь...-- От каталога сэра Роубака он перешел к арсеналу рани и Куга Гуми.-- Истина,-- слышался визг,-- ценности... подлинная духовность... нефть. -- Взгляни! -- сказала Сьюзила. -- Взгляни! Они приближаются к станции. Сквозь прогалину меж двух островков бамбука Уилл увидел, как свет фар едущих друг за другом машин отразился на левой щеке каменного Будды у пруда лотосов и, минуя его, намекнул на блаженную возможность освобождения и вновь ушел в сторону. -- Трон моего отца,-- ревел и визжал громкоговоритель, -- присоединяется к трону предков матери... Два братских народа двинутся в будущее рука об руку... О нас узнают как о Едином Королевстве Рендана и Палы... Первый министр Объединенного Королевства, великий политический и духовный лидер, полковник Дайпа... Цепочка фар исчезла за длинным рядом построек, и слышался лишь невнятный отрывистый шум. Но вскоре огни опять появились, и голос обрел членораздельность. -- Реакционеры,-- раздался яростный вой,-- противники принципов перманентной революции... -- Они остановились у бунгало доктора Роберта,-- в ужасе прошептала Сьюзила. Громкоговоритель выкрикнул последние слова, огни погасли, шум затих. Наступила тишина и мрак; лягушки и насекомые продолжали свои беспечные монологи, и минахи не уставали выкрикивать советы: -- Внимание. Каруна. -- Уилл взглянул на пылающий под окном куст и увидел Всетождественность мира и свое собственное внутреннее сияние вместе с Чистым Светом, который также (что несомненно!) являлся и сочувствием; Чистый Свет, который Уилл -- как и многие другие -- старался не замечать, и сочувствие, которому он предпочитал муки пошлости -- не важно, терпел ли он их сам или причинял другим; предпочитал жалкое одиночество с живой Бэбз или умирающей Молли, одиночество с Джо Альдехайдом, муки одиночества в окружении огромной вселенной, где действуют надличные силы и царит всеобщая паранойя, вкупе с культом сатаны. И повсюду громко вопящие либо молчаливо авторитарные гипнотизеры, и вдобавок к этим правящим советчикам -- отряды фигляров и торгашей, профессиональных лгунов и поставщиков оглупляющей развлекательности. Натасканные с колыбели, пребывающие под постоянным гипнозом, их жертвы, облаченные в мундиры, покорно продолжают маршировать и маршировать, убивая и умирая со сноровкой дрессированных пуделей. И все же, несмотря на более чем оправданный отказ говорить в ответ "да", непреложная истина состоит в том, что даже параноики способны сострадать, а поклонники сатаны -- любить; и что единая природа всего проявляется и в цветущем кусте, и в человеческом лице; что существует свет, и этот свет -- сочувствие. Послышался одинокий выстрел; за ним последовала автоматная очередь. Сьюзила закрыла лицо руками. Она вся дрожала. Уилл обнял ее за плечи и притянул к себе. Труд столетий был уничтожен за единую ночь. Но горестям приходит конец; это столь же непреложно, как то, что они случаются. Заскрежетали стартеры, один за одним взревели моторы. Включились фары, и через минуту стало видно, как колонна медленно возвращается к автотрассе. Из громкоговорителя зазвучала мелодия, воинственная и сладострастная, в которой Уилл узнал государственный гимн Рендана. Затем вурлицер выключили, и послышался голос Муругана. -- С вами говорит ваш раджа,-- взволнованно объявил он. После чего, da capo1, повторилась речь о Прогрессе, Ценностях, Нефти, Истинной Духовности. Неожиданно, как и прежде, колонна машин скрылась из виду, и звуки из громкоговорителя стали неслышны. Минуту спустя машины появились опять -- и дрожащий фальцет провизжал сообщение о первом министре нового Объединенного королевства. Колонна медленно двигалась обратно: свет фар первой машины -- на этот раз справа -- осветил улыбающееся лицо просветленного. Луч скользнул и исчез во тьме. Но за первым появился второй Татхагата, а за ним -- третий, четвертый, пятый. Проехала последняя машина. Но и неразличимый во тьме, просветленный оставался все там же. Рев моторов сделался тише, визгливая риторика превратилась в неразборчивое бор-матание, и наконец неразбериха звуков смолкла. Вновь послышалось кваканье лягушек, неумолчное гудение насекомых, выкрики минахов: -- Каруна. Каруна. И на полтона ниже: -- Внимание. 1 начала (итал.). --------------------------------------------------------------- Подготовил к обнародованию: Ваш брат-человек Марсель из Казани, мыслитель, искатель Истины и Смысла Жизни. "Сверхновый Мировой Порядок, или Истина Освободит Вас" http://MarsExX.narod.ru/ │ http://MarsExX.narod.ru/