тов не оставляло сомнений в том, что Исполнительный
комитет правильно учел положение, решая удовлетвориться правительственным
разъяснением. Задолго до голосования было ясно, что резолюция,
приготовленная нами в духе этого решения, будет принята огромным
большинством голосов.
После приветствия революционной демократии Петрограда и изложения хода
событий в резолюции говорилось: "Единодушный протест рабочих и солдат
Петрограда показал и Временному правительству и всем народам мира, что
никогда революционная демократия России не примирится с возвращением к
задачам и приемам царистской внешней политики и что ее делом остается и
будет оставаться непреклонная борьба за международ-
ный мир. Вызванное этим протестом... разъяснение правительства...
кладет конец возможности толкования ноты 18 апреля в духе, противном
интересам и требованиям революционной демократии. И тот факт, что сделан
первый шаг для постановки на международное обсуждение вопроса об отказе от
насильственных захватов, должен быть признан крупным завоеванием
демократии".
Во время доклада Церетели, защищавшего эту резолюцию, я и Дан должны
были покинуть заседание Совета, чтобы ехать в типографию "Известий". При
этой поездке мы попали в самую гущу свалки, ознаменовавшей конец этого
тревожного дня.
Ехали Невским. Недалеко от Морской обогнали толпу манифестантов,
человек в 500. Шофер задержал машину и предупредил нас, что сейчас начнется
стрельба. Но признаков опасности не было видно, и Дан приказал ему ехать
дальше, а я, чтобы лучше следить за происходящим, пересел на переднее
сиденье. Происходило вот что. Главная масса манифестантов, заявлявших утром
о своей преданности Временному правительству, уже схлынула с улиц. Остались
лишь небольшие кучки, особенно воинственно настроенные и, по-видимому, не
удовлетворенные итогами дня. В то же время в центре города появились
отдельные группы рабочих, жаждавших "поучить буржуев". В районе Невского,
Садовой, Морской и прилегающих улиц бродили эти кучки, при встречах осыпая
друг друга ругательствами и угрозами. А затем они начали стрелять, причем
впоследствии так и не удалось выяснить, с какой стороны была выпущена первая
пуля.
Наш автомобиль попал под выстрелы на углу Невского и Садовой. У меня
получилось впечатление, что начали стрелять со стороны антиправительственной
(рабочей) манифестации. Но возможно, что это впечатление было ошибочное. Как
бы то ни было, жертвы оказались в рядах "патриотической манифестации". Через
минуту после начала стрельбы наш автомобиль въехал в толпу, в которой
преобладали студенты и люди буржуазного облика. Определив в нас "советских"
людей, они набросились на нас с ругательствами, но, узнав Дана и меня, стали
жаловаться на рабочих и просить защиты. Тут же, поблизости, были раненые.
Дан, как врач, принялся за перевязку пострадавших. А я, махнув рукой на
типографию, поспешил обратно в Морской корпус, чтобы сделать доклад Совету.
В Совете, получив слово для внеочередного заявления, я описал то, что
видел на Невском. Меня сменил на трибуне Дан, уже справившийся со своими
врачебными обязанностями. Тут же, по предложению Скобелева, Совет принял
единогласно по-
становление о воспрещении на два дня каких бы то ни было уличных
манифестаций. Это постановление не явилось выполнением какого-либо заранее
выработанного в Исполнительном комитете плана -- оно было внесено и принято
внезапно, под влиянием наших внеочередных сообщений о кровавом происшествии
на Невском проспекте.
На другой день, 22 апреля, в городе было спокойно. Само собой
разумеется, этим прекращением уличных столкновений не был разрешен кризис, в
основании которого лежало глубокое расхождение в отношении к войне
революционной демократии и цензовых кругов.
* * *
В мои задачи не входит исчерпывающий анализ "апрельского кризиса". Я
восстановил лишь как свидетель некоторые штрихи событий. И этим я
ограничился бы, если бы вокруг этих событий, имевших огромное значение для
дальнейшего хода революции, не накопилось множества недоразумений. Отмечу
некоторые из них.
Прежде всего, для либеральных кругов остался неясен размер возбуждения,
царившего в эти дни в рабочих и солдатских кругах, и это лишило их
возможности оценить смысл совершившегося. В. Набоков пишет о
противоправительственной демонстрации 20 апреля:
"В сущности говоря, вся эта демонстрация была совершеннейшим пуфом и
вызвала очень внушительные контрреволюции"*.
Совершенно так же оценивает положение и П.Н. Милюков, который в своей
"Истории" замечает по поводу постановления Совета о запрещении уличных
манифестаций:
"Этим запрещением достигалась, кстати, и другая цель: прекратить
демонстрации сочувствия Временному правительству, совершенно заглушившие 21
апреля враждебные манифестации"**.
Как я пытался показать на предыдущих страницах, в эти дни
Исполнительный комитет бросил все свое влияние, все свои силы навстречу
волне возмущения, бившей из рабочих кварталов и солдатских казарм. Ему
удалось остановить поток -- лишь отдельные валы перекатывались через
воздвигнутую им плотину -- и силу брызгов, летящих поверх плотины, Милюков и
Набоков
• Набоков В. Временное правительство, с. 64.
** Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София:
Российско-болгарское издательство, 1921, с. 98.
приняли за силу потока! Эта ошибка вернула им спокойствие, и они готовы
были торжествовать победу, в то время как под напором направленного против
них и остановленного Исполнительным комитетом потока трещал авторитет Совета
и колебалось его знамя, знамя "революционного оборончества". Не отдавая себе
отчета в размерах апрельского движения, либеральные круги не могли понять и
происхождение его. В "Истории" Милюкова этому вопросу посвящены такие
строки:
"Кроме войск, в демонстрации (20 апреля) участвовали рабочие подростки,
громко заявлявшие, что им за это заплачено 10--15 рублей. Позднее был
арестован известный своими германскими связями литератор Колышко, в письмах
которого в Стокгольм найдено выражение удовольствия по поводу того, что
после долгих усилий удалось, наконец, свалить Милюкова и
Гучкова102. Вернувшиеся в Россию из Берлина сестры милосердия
Фелькерзам рассказывали, что задача устранения обоих министров прямо была
поставлена в Германии. Все это показывает, что движение 20--21 апреля было
инсценировано из тех же темных источников, как и другие ранее упоминавшиеся
уличные движения"*.
Нет ничего невероятного в том, что какой-нибудь заводской парнишка на
вопрос солидного буржуа на Невском: "Сколько тебе заплатили?" -- высунул
язык и ответил: "10 рублей!". Но трудно принять эту остроту петроградского
"плашкета" в связи с каким-то письмом "литератора Колышко" и с рассказами
"сестер Фелькерзам" за объяснение движения, которое со стихийной силой било
из глубины и было предвестником другого, более грозного потока, на много лет
определившего судьбы России.
Апрельское движение вспыхнуло стихийно, неожиданно для всех. У него не
было руководящего центра, а в отдельных пунктах во главе его оказались
случайные люди, не знавшие ничего друг о друге и действовавшие по различным,
прямо противоположным мотивам. Характерна в этом отношении роль Ф.
Линде103, который стоял во главе Финляндского полка -- первого
полка, пришедшего к Мариинскому дворцу с требованием отставки Милюкова. Ф.
Линде, ученый, математик по специальности, социал-демократ меньшевик по
убеждениям, был членом Петроградского совета по выбору Финляндского полка, в
котором он служил. Настроен он был ярко патриотически -- и это свое
настроение запечатлел позже смертью на фронте. Чело-
* Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София:
Российско-болгарское издательство, 1921, с. 25.
век страстный, импульсивный и вместе с тем замкнутый, он был потрясен
нотой Милюкова, взрывавшей всю политику Совета; и, не справляясь со взглядом
тех организаций, членом которых он состоял, отдался потоку и повел свой полк
туда, куда рвались солдаты.
С другой стороны, во главе рабочих Выборгского района стояли заводские
депутаты большевики. Можно ли из последнего факта делать вывод, что
демонстрация была большевистская? Напомню, что писал об апрельских днях
Ленин:
"Правительство капиталистов, в сущности, только повторило 19 апреля
свои прежние ноты, облекавшие империалистическую войну дипломатическими
оговорками. Массы солдат пришли в возмущение, ибо они добросовестно верили
искренности и миролюбию капиталистов. Демонстрации начались как солдатские
демонстрации, с противоречивым, несознательным, ни к чему не способным
повести лозунгом "Долой Милюкова!" (точно перемена лиц или группок могла
изменить суть политики)"*.
С точки зрения большевизма иначе и нельзя было оценить устранение
Временного правительства Милюкова: ведь это означало бы частичное улучшение
кабинета кн. Львова, то есть его укрепление, то есть удар по политике,
требовавшей перехода всей власти в руки Советов!
Но не выдерживал критики с большевистской точки зрения и лозунг "Долой
Временное правительство", поскольку с этим лозунгом не связывалась кампания
за переход власти к Советам, и в самих Советах большевики еще не
пользовались достаточным влиянием.
В связи с этим внутри большевистской партии завязалась любопытная
полемика.
Центральный комитет партии вынес 22 апреля резолюцию, в которой
разъяснялось:
"...Лозунг "Долой Временное правительство" потому и не верен сейчас,
что без прочного (то есть сознательного и сооргани-зованного) большинства
народа на стороне революционного пролетариата такой лозунг либо есть фраза,
либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера. Только
тогда мы будем за переход власти в руки пролетариев, когда Советы р(абочих)
и с(олдатских) д(епутатов) станут на сторону нашей политики и захотят взять
эту власть в свои руки..."**.
* Статья "Уроки кризиса", без подписи (Правда, 1917, No 39, 25
апреля).-- Курсив мой.
** Правда, 1917, No 39, 23 апреля.
В ответ на эту резолюцию большевистская фракция Совета поместила в
"Правде" письмо, утверждавшее, что "подавляющее большинство рабочих,
участвовавших в манифестациях 20 и 21 апреля и несших плакаты "Долой
Временное правительство", понимали этот лозунг в том смысле, что вся власть
должна перейти к Советам и что рабочие хотят взять власть, лишь завоевав
большинство в Совете р(абочих) и с(олдатских д(епутатов)"*.
Спорить о том, как понимался определенный лозунг отдельными участниками
массовой демонстрации, дело бесплодное. Факт тот, что среди бесчисленных
плакатов этого дня не было ни одного, намекающего на стремление изменить
большинство в Советах рабочих и солдатских депутатов.
Как характерна эта путаница для стихийно родившегося движения,
заставшего всех врасплох!
* * *
Каковы были последствия апрельского кризиса? У этого кризиса были две
стороны: одну сторону его составляли нота Милюкова, переговоры
представителей Исполнительного комитета с правительством, разъяснение
правительства, резолюция Совета; другую сторону составляли манифестации
солдат и рабочих -- их начало и их прекращение. Эта вторая сторона
описываемых событий была наиболее существенной. Но в первый момент никто не
понял ее влияния на группировку революционных сил. 23 апреля я писал в
"Известиях" по поводу принятого Советом решения о воспрещении уличных
демонстраций:
"...По властному слову Совета р(абочих) и с(оддатских) д(епутатов), по
приказу его, не подкрепленному никакими угрозами, улицы Петрограда приняли
обычный вид. Жизнь города вошла в русло.
Ни одно правительство в мире не могло бы добиться такой решительной,
такой быстрой победы над смутой, грозящей свободе. Ни одно правительство в
мире не могло бы издать приказа о прекращении манифестаций без риска вызвать
против себя возмущение свободных граждан. На такой шаг мог решиться только
Совет р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов), ибо Совет -- это голос самого
свободного народа, Совет -- это революция. День 22 апреля был демонстрацией
сил Совета. В этот день сказалась власть Совета над стихийными силами
революции. В этот день Совет доказал свое право говорить властно и громко от
лица
* Правда, 1917, No 39, 23 апреля.
народа. И что значат рядом с этой демонстрацией кучки противников
Совета, заполнившие накануне тротуары Невского проспекта?"*.
Да, в апрельские дни Исполнительный комитет овладел стихийными силами
революции, одержал победу над ними. Это была победа. Но горе революционерам,
когда им приходится бороться со стихией народного возмущения и побеждать ее!
И трижды горе революции, когда стихийные силы ее приходят в столкновение с
требованиями разума! Победа разума в таком столкновении -- почти всегда
пиррова победа104. Пиррову победу торжествовали и мы на другой
день после апрельского кризиса. Апрельские дни углубили пропасть между
революционно-оборонческим большинством Исполнительного комитета и правыми
(цензовыми кругами). Результатом явилось последовавшие вскоре после того
отставки Гучкова, Милюкова, Корнилова105. С другой стороны, и
взаимоотношения между советским большинством и советской оппозицией
становились день ото дня все хуже и обостреннее.
Как одно из последствий кризиса можно отметить увеличение натянутости в
отношениях между руководителями Петроградского Совета и Керенским.
Представлялось необъяснимым, как мог Керенский "пропустить" ноту Милюкова,
не предупредив своих товарищей по партии и Совету? Был ли он солидарен с
Милюковым в его вызове революционной демократии? Или не понял, в чем дело?
Или считал ниже своего достоинства обращаться в трудную минуту за помощью
Совета? Во всяком случае, среди товарищей Керенского рождались сомнения в
том, насколько соответствует его силам та роль, которую ему приходилось
играть в развивающейся драме революции.
* Известия, 1917, No 48, 23 апреля.
Глава четвертая ВОЙНА ИЛИ МИР?
Еще до апрельского кризиса против кабинета кн. Львова раздавались слева
и справа упреки в нерешительности, бездеятельности, бессилии. Апрельские дни
доказали, что правительства в России вообще не существует: внутри страны
кабинет оказался настолько бессилен, что лишь вмешательство Совета спасло
его от ареста, а заявления, обращенные им к внешнему миру, были с такой
решительностью опровергнуты народными массами, что его торжественная "нота"
превратилась в пустую бутаду106.
Такое положение, очевидно, не могло быть терпимо. Страна нуждалась в
твердой власти, без нее нельзя было ни положить предел распространению
анархии, ни вести активную политику мира, ни продолжать войну. Проблема
организации власти, которую три недели тому назад мы пытались разрешить
формулой поддержки правительства "постольку-поскольку", теперь вновь встала
перед нами. Ясно было, что бессилие и бездеятельность правительства, как и
ошибки его, зависят не от личных свойств его членов, а от того, что оно
построено на песке. Необходимо было подвести под государственную власть
новый прочный фундамент. Задача эта особенно повелительно диктовалась
положением фронта.
Я должен остановиться здесь несколько подробнее на последнем вопросе,
так как в значительной мере сквозь призму его рассматривался у нас в
описываемые дни вопрос о коалиции. Каково было в середине и во второй
половине апреля состояние нашей армии? 27 апреля на торжественном заседании
четырех Государственных дум107 военный министр Гучков горько
жаловался, что армия "переживает тот же недуг, как страна: двоевластие,
многовластие, безвластие... Вся страна когда-то признала: отечество в
опасности. Мы сделали еще шаг вперед: отечество на краю гибели". А два дня
спустя Керенский перед депутатами фронта говорил о состоянии фронта сло-
вами отчаяния: "Неужели русское свободное государство есть государство
взбунтовавшихся рабов? ... Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер
с великой мечтой, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и
управлять своим государством не так, как управляли прежние деспоты".
Но если к этому времени процесс разложения армии зашел так далеко, что
делал психологически возможными подобные слова, то начался этот процесс
значительно раньше. Набоков в своих уже цитированных мною записках отмечает,
что еще в середине апреля "на основании доклада ген. Алексеева108
приходилось констатировать, что революция нанесла страшнейший удар нашей
военной силе, что ее разложение идет колоссальными шагами, что командование
бессильно"*.
Другие наблюдатели относят начало разложения армии к самым первым дням
революции. Особенно ценным представляется мне в этом отношении показание
Станкевича. Керенский перед своим вступлением во Временное правительство
обратился к нему за советом, брать ли ему портфель в министерстве кн.
Львова.
Все равно, -- ответил Станкевич, -- возьмете или нет, --
все пропало.
Как все равно, -- переспросил Керенский, -- ведь все идет
превосходно.
Армия разлагается...
Уже в это время Станкевич оценивал положение такой формулой: "Через
десять лет будет хорошо, а теперь, через неделю, немцы будут в
Петрограде"**.
В это время я был далеко от Петрограда и потому не мог сопоставить с
этим свидетельством свои личные наблюдения. Но я уже отмечал, что первые мои
впечатления от встреч с частями петроградского гарнизона, впечатления,
относящиеся ко второй половине марта, были не утешительные.
Впрочем, петроградские полки, как части тылового гарнизона, находились
в иных условиях, чем действующая армия на фронте. Состояние фронтовых частей
в описываемое время я могу воспроизвести лишь по рассказам приезжавших на
фронт делегатов. Настроение делегатов было по большей части приподнятое,
восторженное. В них энтузиазм революции проявлялся ярче, непосредственнее,
чем в ком бы то ни было. Особенно сильные, горячие слова для выражения этого
энтузиазма находили темные,
* Набоков В.Д. Временное правительство, с. 74. ** Станкевич.
Воспоминания, с. 70,
политические малоразвитые окопники. И все же из их рассказов получалось
отчетливое тяжелое впечатление: армия охвачена брожением, подавлена
множеством новых вопросов, новых идей, новых лозунгов, не может в них
разобраться, не знает, куда идти, к чему стремиться; старые скрепы ее
распались, дисциплина разрушена, доверие к командному составу убито, воевать
солдаты не хотят.
На этом последнем впечатлении я особенно настаиваю. Дело в том, что
почти все фронтовики, приезжавшие в Петроград, были настроены патриотически,
стояли на точке зрения необходимости обороны. В их устах заверения о
революционной сознательности выбравших их воинских частей неизменно
чередовались с обещаниями, что армия до конца исполнит свой долг. Порой эти
обещания принимали и более торжественную форму, переходили в клятву
освободить русскую землю от вражеских полчищ. Но это была парадная, казовая
часть речей представителей фронта. За нею шли доклады о положении в окопах,
и выяснилось, что выборным представителям солдат там, на фронте, приходится
бороться с темнотой, несознательностью избравшей их массы.
"Освободим русскую землю!"
А рядом: "Устали очень... Четыре ведь года в окопах, а конца не
видать... Спрашивают, скоро ли мир... По домам хотят..."
Этот контраст между настроениями делегатов и их информацией о
настроении масс бросался в глаза. То же самое пришлось мне наблюдать среди
частей петроградского гарнизона. В первую половину апреля настроение солдат
на митингах было патриотическое, оборонческое. Затем наступил перелом,
настолько резкий, что я тогда же отметил его дату: случилось это 14 апреля.
Причина перелома: накануне, 13-го, солдатская секция Совета приняла решение
об отправке на фронт маршевых рот!
В дальнейшем мне пришлось принимать участие в отправке маршевых рот
почти из всех частей. Картина всюду была одна и та же. Масса солдат во всех
частях одинаково не желала покидать Петроград и отправляться на позиции,
менялись лишь формы выражения этого нежелания: мотивировка отказа идти в
окопы бывала порой "оборонческая", порой "интернационалистическая". "Полк
недостаточно обучен", "в ротах мало пулеметов", "старые солдаты должны
оставаться в частях для обучения новобранцев" -- это один вид аргументации.
"Мы в Петрограде на страже революции", "в окопы надо послать помещиков,
буржуев, бывших городовых и жандармов", "нам немецкие рабочие и крестьяне --
братья", "не хотим умирать за английскую буржуазию", "мы не за войну, а
за мир", "почему тайных договоров правительство не публикует?" -- это был
другой ряд аргументов. А суть была одна и та же: в ожидании ли пулеметов или
в ожидании публикования тайных договоров, ради защиты революции или ради
обучения новобранцев, -- но солдат отказывался идти воевать. По всему, что я
видел и слышал, я думаю, состояние армии на фронте в конце апреля 1917 года
в общем мало отличалось от состояния петроградского гарнизона.
* * *
С состоянием армии и с настроением солдатской массы был тесно связан
один частный вопрос, вокруг которого в конце апреля в советских кругах
разгорелась крайне острая борьба, -- я имею в виду вопрос о братаниях на
фронте. Несколько слов о происхождении этого явления. "Братания не были ни
выдумкой Ленина, ни изобретением германского генерального штаба, ни
специфическим "невиданным в истории порождением русской революции".
"Братания", то есть мирные сношения стоящих друг против друга солдат двух
вражеских армий, так же стары, как стара война. Следы таких сношений можно
найти в истории любой войны: так, например, сошлюсь на оставленное Л.
Толстым109 описание "братаний" при Севастопольской
обороне110. Не новость и идея заключения мира путем "братания"
сражающихся друг против друга армий -- достаточно вспомнить классический
рассказ об окончании римско-сабинской войны111.
Не только в настроениях революционеров-антимилитаристов, но и в мечтах
умереннейших пацифистов "братания" всегда занимали почетное место. В самом
деле, возможно ли более радикальное разрешение вопроса о войне, чем
"братание" людей, предназначенных для взаимного убийства! Недаром в
пророческих "Зорях" Верхарна112, написанных задолго до начала
всемирной войны, вопрос о войне разрешается совершающимися одновременно
восстанием в осажденном городе и братанием восставших с осаждавшими город
вражескими войсками.
Когда вспыхнула всемирная война, мысль интернационалистов --
противников войны, естественно, вернулась к этому способу прекращения
кровопролития. "Братания" заняли почетное место в ряду циммервальдских
лозунгов. И именно как общеизвестный лозунг революционного интернационализма
Ленин включил "братания" в 1-й пункт своих знаменитых "тезисов".
Но в русской обстановке начала апреля 1917 года этот лозунг
прозвучал настолько странно, что Плеханов отметил его как один из
признаков бредового характера "тезисов" Ленина. В последовавшие за приездом
Ленина дни никто, насколько я знаю, не придавал этому лозунгу серьезного
значения. И вдруг "братания" начались в небывалых до революции размерах
почти по всему фронту сразу. Это явилось одинаковой неожиданностью и для
оборонцев, и для большевиков.
В номере от 18 апреля "Правда" поместила статью-корреспонденцию
Лашевича113, озаглавленную "Братание на фронте". "На съезде
Западного фронта в Минске, -- говорилось в этой корреспонденции, -- всех
поразил факт братания русских с немцами по всему фронту... Наши солдаты
практически предлагали немцам уходить к своей границе и торжественно обещали
немцам не переходить через свою границу. Они ручались честным словом, что
русские солдаты их преследовать больше не будут... Немцы в ответ указывали,
что простым уходом с русской территории войны не кончить, так как немцы
воюют не только с русскими... Они категорически заверяли, что наступать они
не будут, и просили о том же и русских. А пока они обещали не стрелять. И
случилось то, чего никто не предполагал, -- фронт замер..."
Свое отношение к изображаемому в корреспонденции явлению газета
выразила в статье "Новое на фронте". В этой статье газета отмечает
"поразительную картину новых явлений на фронте" и, само собой разумеется,
выражает свое удовлетворение по поводу этих явлений, но вместе с тем
предупреждает: "Братание не должно превратиться в ловушку для революционных
солдат той или другой стороны".
В этот момент большевики не связывали своей политики с начавшимися
помимо них братаниями. С другой стороны, и оборонцы не сразу определили свое
отношение к "братаниям". Так, один представитель Петроградского совета,
отвозивший на фронт солдатам первомайские подарки солдатам, решил принять на
себя устройство братания с целью революционирования германской армии. Это
был рабочий-меньшевик, старый партийный работник, настроенный крайне
патриотически и принадлежавший к правому крылу "революционного
оборончества".
Исполнительный комитет Петроградского совета столкнулся впервые с
вопросом о братаниях 14 или 15 апреля (за 3--4 дня до празднования 1 Мая).
Обсуждался вопрос о лозунгах для майских манифестаций. Прения по этому
вопросу были прерваны прибытием депутации от солдат-фронтовиков. Не помню,
представителями каких организаций были неловко вошедшие в комнату Комитета и
остановившиеся около дверей солдаты, но с первого
взгляда видно было, что это -- подлинные солдаты-окопники и что недаром
добивались они, чтобы Комитет принял и выслушал их. Путаясь и волнуясь,
говорили они о том, что на фронте началось что-то непонятное, так что скоро
фронта не будет. Хорошо ли это или плохо? На пользу революции или на
погибель ее? Поддерживать "братания" или бороться с ними? Мы были поражены и
не знали, что ответить. Задавали солдатам вопросы: "Когда это началось? С
чьей стороны была инициатива? Много ли было "бра-тальщиков"? О чем
говорили?"
По-видимому, у явившихся к нам солдат было преувеличенное представление
о размерах поразившего их воображение нового явления. В их передаче картина
получалась потрясающая -- война, которую мы ненавидели всеми силами души и
потому, что она была войной, и потому, что она грозила задушить революцию,
-- проклятая война казалась близкой к концу... Но что если все это -- мираж,
обман, ловушка?.. И мы не могли тут же, на месте, ответить солдатам на
мучивший их вопрос -- хорошо ли это или плохо.
Когда депутация удалилась и Исполнительный комитет вернулся к вопросу о
первомайских лозунгах, кто-то предложил включить в число этих лозунгов
призыв к "братаниям" и именно "братаниями" ознаменовать день пролетарского
праздника на фронте. Не помню точно, кто был автором этого предложения. Во
всяком случае, оно исходило не от большевиков, а от оборонческого крыла
Комитета, и я, со своей стороны, поддержал его. Присоединились к нему и наши
представители военной секции. В пользу нового лозунга было большинство
Комитета, но против него выступил Церетели. Он не осуждал "братаний", не
возражал против этого метода прекращения войны, но доказывал лишь, что мы
недостаточно осведомлены относительно характера начавшихся "братаний". Вывод
его был: "Необходимо подождать". Церетели поддержал Чхеидзе, боявшийся как
огня поспешных решений и считавший ожидание при всех обстоятельствах
наилучшей тактикой. Исполнительный комитет согласился с ними -- и, таким
образом, призыв к "братаниям" не попал в число советских первомайских
лозунгов.
Насколько я помню, не было этого призыва и среди лозунгов, выставленных
в этот день большевиками, на плакатах и знаменах которых мелькали надписи:
"Помещики в окопы!", "Война до победы... над буржуазией!", "Опубликуйте
тайные договоры". И только Ленин писал в первомайском номере "Правды":
"...Войну невозможно кончить ни простым втыканием штыков в землю, ни
вообще односторонним отказом одной из воюющих
сторон. Практическое, немедленное средство для того, чтобы ускорить
мир, есть и можеть быть только одно (кроме победы рабочей революции над
капиталистами), а именно: братание солдат на фронте.
Немедленная, энергичнейшая всесторонняя, безусловная помощь с нашей
стороны братанию солдат обеих воюющих групп на фронте!
Такое братание уже началось. Давайте помогать ему".
Да еще "Новая жизнь" с нескрываемым сочувствием перепечатала в своем
первом номере, вышедшем 1 мая, немецкие призывы к братанию.
Но около этого времени (может быть, на 2--3 дня раньше) решительно
выступило против "братаний" наше высшее военное командование. Я думаю, что
генералы так быстро определили свое отношение к этому "новому" явлению не
только потому, что они ближе, чем мы, стояли к жизни армии, но также и
потому, что для них это явление было не совсем новым -- с ним они
сталкивались не раз и в ходе всемирной войны, и раньше.
У оборонцев-революционеров этого опыта не было. 21 апреля оборонческая
(меньшевистская) "Рабочая газета"114 сообщала:
"20 апреля общее собрание делегатов с фронта постановило допустить
братания на фронте с целью революционной пропаганды в неприятельских армиях,
но относиться к ним настолько осторожно, чтобы не отразились на военной мощи
армии.
Было указано на необходимость установить на фронте особые пункты, в
которых происходили бы братания..."
Я не помню, при каких обстоятельствах было принято это постановление, и
думаю, что в данном случае газета приняла за решение просто мнения, которые
высказывались на частном совещании случайного состава. Во всяком случае, до
конца апреля было немало сторонников подобного оборонческого использования
"братаний". Сторонникам такой точки зрения позиция, занятая в этом вопросе
высшим командованием, представлялась досадной ошибкой, и они не выступали
открыто против нее лишь из боязни уронить в глазах солдат авторитет
командного состава и внести этим развал в армию. Но "Правда" в ответ на
приказ Брусилова115 не останавливаться перед применением
артиллерийского огня для прекращения "братаний" разразилась гневной
передовицей:
"В братании солдат и рабочих -- единственная надежда кончить эту
братоубийственную войну, кончить ее справедливым, демократическим миром.
Правительства капиталистов, правительства Бетман-Гольвегов116 и
Гучковых никогда не кончат войны, если
они не увидят, что рабочие и солдаты готовы сами стать правительством и
взять судьбы страны в свои руки"*.
Этим намечался совершенно новый взгляд на "братания": речь шла уже не о
том, чтобы перекинуть факел революции через линию окопов и
распропагандировать вражескую армию, стоящую на русской земле и угрожающую
русской революции; речь шла о том, чтобы у нас подготовить замену
"правительства Гучковых" правительством "рабочих и солдат".
Но если не самые "братания", то призыв к ним можно было использовать
еще и по-иному. И это превосходно учитывал Ленин, когда писал:
"Ясно, что братание есть путь к миру. Ясно, что этот путь идет не через
капиталистические правительства, не в союзе с ними, а против них... Ясно,
что этот путь начинает ломать проклятую дисциплину казармы-тюрьмы,
дисциплину мертвого подчинения солдат "своим" офицерам и генералам, своим
капиталистам... Ясно, что братание есть революционная инициатива масс, есть
пробуждение совести, ума, смелости угнетенных классов, есть, другими
словами, одно из звеньев в цепи шагов к социалистической пролетарской
революции.
Да здравствует братание! Да здравствует начинающаяся всемирная
социалистическая революция пролетариата..."
И далее, предупреждая возражения противников:
"Мы всегда советовали и советуем вести братания возможно более
организованно, проверяя -- умом, опытом, наблюдением самих солдат, -- чтобы
обмана тут не было, стараясь удалять с митингов офицеров и генералов большей
частью злобно клевещущих против братания"**.
Само собой разумеется, ничего общего с "начинающейся всемирной
социалистической революцией" братания не имели. Их характер к этому времени
вполне определился. Армейские комитеты один за другим высказывались за
нежелательность и недопустимость их. С другой стороны, они утратили тот
стихийный характер, который был свойственен им вначале. Германское
командование придало делу планомерный, строго организованный характер,
создав команды "братальщиков", выработав инструкции, назначив ответственных
руководителей из офицеров генерального штаба. Этим путем достигалось
разложение нашей армии и парализовался Восточный фронт, то есть
подготовлялось фактическое сепаратное перемирие на этом фронте, что являлось
в то время венцом мечтаний военных руководителей Германии.
* Правда, 1917, 27 апреля. ** Правда, 1917, 28 апреля.
Характерно, что большевистские фронтовые организации кое-где уловили
это изменение характера "братаний". Так, Исполнительный комитет 436-го
Новоладожского полка, прогремевшего на всю Россию своими "братаниями", а
также своей "Окопной правдой"117, опубликовал в петроградской
"Правде" пространное разъяснение, в котором, между прочим, говорилось:
"Братание с немцами, бывшее около Пасхи в нашем полку (как и на других
участках фронта), продолжалось всего два дня и было прекращено полковым
комитетом по той причине, что немцы стали высылать "братания"
преимущественно офицеров"*.
Итак, по ту сторону фронта братания ни в малейшей степени не ломали
"проклятой дисциплины казармы-тюрьмы". Ломка происходила лишь с одной
стороны, разбивалась, дезорганизовывалась лишь та армия, которая должна была
защищать российскую революцию. В такой обстановке лозунг "братаний" получал
новый смысл, совершенно непохожий на тот, который придавали ему схемы
Циммервальда. "Братания" вообще, теоретически, абстрактно, означали
торжество человеческих чувств над военным озверением. Массовые революционные
братания означали бы восстание солдат против войны и, следовательно,
приближение мира. Но братания русских революционных солдат со скованными
железной дисциплиной и проникнутыми презрением к побежденному противнику
солдатами Вильгельма II и с его офицерами, инструктируемыми
Людендорфом118, такие братания -- а с конца апреля речь могла
идти только о них -- означали поражение революции, упрочение прусского
милитаризма, сепаратное перемирие и фактический отказ русской демократии от
политики всеобщего демократического мира.
Большевики не видели этого -- или не желали это видеть, так как все их
внимание было поглощено другой стороной вопроса: "братания" -- точнее,
призывы к "братаниям" -- представлялись им мощным рычагом, при помощи
которого они рассчитывали поднять солдатскую массу и бросить ее против
офицеров и генералов, против "правительства Гучковых", против оборонцев. И
они хорошо выбрали этот рычаг. "Мир" -- это было что-то далекое,
отвлеченное. Солдат-окопник чувствовал, что заключить мир -- дело нелегкое.
А "братание" -- это было просто, близко, доступно. Вышел за проволоку -- и
"братайся". Не будет больше стрельбы, не будет больше опасности быть убитым
или раненым. Начальство мешает братаниям? Значит, оно-то и затягивает войну.
* Правда, 1917, 28 июня.
Сила нового большевистского лозунга была в особенностях антивоенных
настроений фронта. Лозунг, который не имел бы большого значения, если бы в
основании этих настроений лежало сознательное стремление ко всеобщему миру,
приобретал силу тарана, разрушающего армию там, где каждый солдат мечтал не
об общем мире всего мира и даже не о мире для родной страны, а о мире для
себя, о мире для того участка, на котором стояла его рота. А именно мечты о
таком мире подсказывала солдату его усталость.
* * *
Отношение к братаниям оборонческого большинства Совета определилось,
как я упоминал, не сразу. Немалое содействие прояснению нашей позиции в этом
вопросе оказала явившаяся к нам делегация от армий Северного фронта (в
составе Кучина, Виленкина и Ходорова). Делегаты жаловались на растущий в
армии развал и требовали от нас ясных указаний фронтовым организациям.
Говорили они с непривычной для нас резкостью, но чувствовалось, что
единственный источник этой резкости -- сознание делегатами всей тяжести
лежащей на них ответственности.
После речей делегатов я взял слово и сказал, что чувствую всю горькую
правду их упреков. Наше несчастие в том, что мы не знаем жизни фронта,
недостаточно подготовлены к решению встающих перед нами бесконечно сложных
задач, и потому порой нашим словам, обращенным к армии, не хватает
определенности, конкретности. Но по существу нет расхождения между нами и
товарищами, ведущими работу в рядах армии, нас объединяет одинаково острое
сознание того, что гибель фронта была бы гибелью революции, гибелью России.
Меня поддержали другие товарищи.
Было решено немедленно обратиться к фронту с воззванием, в котором дать
ответы на вопросы, поставленные представителями Северного фронта.
Составление воззвания было поручено мне, и проект, тут же на заседании
набросанный мною, был принят без изменений. В воззвании говорилось о
дисциплине, о необходимости для революционной армии быть готовой к
наступлению и о пагубности "братаний".
Как раз в это время в Петрограде заседала всероссийская конференция
большевистской партии119. Конференция была не очень многолюдная и
не привлекала к себе большого внимания. Но ей суждено было сыграть крупную
не только политическую, но и историческую роль: она покончила с колебаниями,
характеризо-
вавшими политику большевиков в первый период революции, и вернула
Ленину всю его прежнюю власть вождя и диктатора партии.
Из числа резолюций, принятых конференцией, выделялась резолюция по
вопросу о войне, заканчивавшаяся словами:
"...В особенности же партия будет поддерживать начавшееся массовое
братание солдат всех воюющих стран на фронте, стремясь превратить это
стихийное проявление солидарности угнетенных в сознательное и возможно более
организованное движение к переходу всей государственной власти во всех
воюющих странах в руки революционного пролетариата."
Это было прямое объявление войны Исполнительному комитету. Ответить на
вызов, естественно, должны были советские "Известия". На этой почве в
редакции разыгрался бурный конфликт, и я хочу рассказать здесь об этом
эпизоде, так как он представляется мне характерным для того, как ставился в
это время--в конце апреля -- в советских кругах вопрос о братаниях.
Редакция "Известий" была в то время весьма многочисленна, так что никто
даже не знал толком ее состава. В нее входили: Стеклов,
Бонч-Бруевич120, Авилов, Гольденберг, Чернышев121,
Гоц, я и, помнится, еще какие-то военные. Но Гоц у нас только "числился" и
фактически