неприятно становиться одноглазым, а о другой стороны, он не был уверен, что одинокий, хотя и источающий ледяной холод, глаз может производить то впечатление, которое производили глаза Моти. Мотя, конечно, не мог не заметить восхищенных взоров Чика, когда тот издали на спортплощадке любовался им, но, разумеется, Чик с ним никогда не разговаривал, тем более на эту тему. Однажды на спортплощадке Мотя хотел Чика послать за папиросами, но Чик не успел подойти, как один из мальчиков постарше Чика выхватил у него деньги и побежал сам. И вот сейчас Мотя, сверкая своей медалью, приближался к ним. Говорили, что он эту медаль получил не на фронте, а каким-то темным путем. Чик этому почему-то не хотел верить, хотя одновременно и восхищался дерзостью, с которой Мотя носил эту медаль, если она не заслужена... ...Мотя подходил тяжелыми шагами усталого хозяина. Поравнявшись с толпой и не понимая, в чем дело, он остановился и сумрачно оглядел толпу. Толпа раздвинулась, и Мотя увидел Алихана, сидящего на земле и плачущего рядом со своим разбитым лотком. -- Кто? -- спросил Мотя, с брезгливым холодком оглядывая толпу. Взгляд его говорил: то, что вы не способны кого-нибудь защитить, это я и так знаю, но сделайте то, что вы можете сделать, назовите виновника. Толпа несколько секунд смущенно молчала: все жалели Алихана, но никому не хотелось осложнять себе жизнь. -- Керопчик! -- первым крикнул Пити-Урия, и сразу же все закивали, показывая, что это правда... -- Говорит: "Хош имею пошухарить", -- продолжал Пити-Урия, -- подошел и ногой перевернул... -- Оттягивать стариков, -- сказал Мотя задумчиво и, уже двинувшись, добавил: -- Он у меня получит... Так сказал Мотя, и, скользнув холодными глазами по Чику (Чик одновременно почувствовал страх и восхищение), Мотя тяжелыми шагами хозяина прошел на базар. -- Мотя, сапоги почистить?! -- крикнул ему вслед Пити-Урия, но тот ничего не ответил. -- Он у меня всегда чистит, -- добавил Пити-Урия, оглядывая редеющую толпу, -- все знают... -- Дай бог мне столько здоровья, -- сказал лавочник, снова высовываясь из лавки и оглядывая сверху Алихана, словно удивляясь, что тот все еще не поднялся, -- сколько крови потеряет Керопчик... Чик шел домой, взволнованный всем случившимся и воодушевленный предстоящим возмездием, ожидающим Керопчика. Чик давно ненавидел Керопчика. Он ненавидел его еще с довоенных времен, о чем Керопчик, конечно, не подозревал. В тот день Чик сидел на верхней трибуне стадиона и смотрел футбольный матч. Недалеко от него на верхней же трибуне сидел его старший брат. И вдруг он услышал, что дразнят его старшего брата. -- Мусульманин? Ислам-бек! -- выпевали они гнуснейшими голосами. Как настрадался тогда Чик в обиде за брата! И как гнусна была сама омерзительная бессмысленность этой дразнилки. Ну, предположим, то, что они мусульмане, это более или менее верно... Но при чем тут Ислам-бек?! В роду у Чика и его брата не было никакого Ислам-бека, и этот подлец об этом хорошо знал. С каким горьким презрением поглядывал Чик на брата, особенно раздражала его стрижка "под бокс", которую самое время было оправдать. Поймай и избей их, думал Чик, ты же сильнее их, я же знаю. Но брат сидел и молчал или изредка поворачивался к ним и бросал им какие-нибудь бесплодные угрозы, которые еще больше подхлестывали их. Все удовольствие от футбольного матча было тогда для Чика испорчено. И хотя с тех пор уже прошло много лет, а брат Чика уже давно был в армии, но, как только Чик вспоминал тот день, настроение у него портилось. Чик сам не мог понять до конца, почему это так. Может быть, дело в том, что дразнили его старшего брата. Если бы дразнили самого Чика, было бы не так обидно. Он это знал. Но главное все-таки заключалось в самой бессмысленности этой дразнилки, в уверенном торжестве этой бессмысленности, которая была написана на воздетом вверх на трибуны лице Керопчика, в сиянии его прозрачных козьих глаз. Он как бы говорил всем своим обликом брату Чика; вот тебе кажется, что ты давным-давно забыл о своем мусульманстве, вот тебе кажется, что Ислам-бек не имеет к тебе никакого отношения, но именно поэтому мы тебя будем так дразнить, и тебе от этого будет очень обидно. И вот сегодня этот самый Керопчик так подло обидел дядю Алихана -- и вдруг появился сам Мотя и при всех сказал, что Керопчик свое получит. Возмездие, возмездие! Ну, теперь, Керопчик, держись! Чик по-разному представлял месть Моти. Иногда ему представлялось, что тот избивает Керопчика до полного нокаута. Иногда ему представлялось, что он ставит Керопчика на колени перед самым лотком Алихана и, велев ему так стоять весь день до самого закрытия базара, сам уходит по каким-то своим делам. Чик даже представлял, что Алихан, глядя на Керопчика своими круглыми персидскими глазами, делает ему знаки, чтобы тот стал на ноги и немного поразмялся, но Керопчик продолжает стоять в униженной позе, потому что так приказал сам Мотя, по прозвищу Деревянный, потому что его не берет ни одна пуля. Чик даже представлял себе все того же лавочника, возле которого стоял Алихан, он представлял, как этот лавочник высовывается из-за прилавка и смотрят вниз на Керопчика, как бы удивляясь непомерной глубине его падения. В течение ближайших дней Чик лихорадочно искал на улицах города, на базаре и в парках встречи с Мотей или Керопчиком. Несколько раз он мельком видел Керопчика, но по лицу его никак нельзя было понять, что возмездие совершилось. Мотю он тоже дважды за это время встречал на спортплощадке и несколько раз бросал на него жгучие, тоскующие по возмездию взгляды. Но понимал ли его Мотя, Чик не мог сказать, а сам напомнить ему об обещанном возмездии не решался. Примерно через неделю после случая с Алиханом Чик пришел в парк кататься на "гигантских шагах" и вдруг увидел здесь Керопчика. Тот сидел со своими дружками под огромной сосной и играл в "очко". Увидев Керопчика, Чик почувствовал приступ тоски по возмездию. Он не стал дожидаться своей очереди, чтобы покататься, а тихонько вышел из парка, решив во что бы то ни стало найти Мотю. В таком удобном виде, как сейчас, за это время он Керопчика нигде не встречал. До этого он его встречал мельком, а сейчас Керопчик сидел под сосной и играл в карты, и Чик знал, что это надолго. Чик был так возбужден, что решил: будь что будет, но если он найдет Мотю, то обязательно напомнит ему об обещанной мести. Первым делом Чик отправился на спортплощадку, где любил отдыхать Мотя. Спортплощадка была расположена совсем близко от парка, в двух кварталах от него. И надо же, чтобы Чику наконец так повезло! Только он подошел к ней, как увидел человека, спящего под шелковицей. Это был он. Чик был в этом уверен. Да там и не осмелился бы никто отдыхать, зная, что это место облюбовал сам Мотя. Сердце у Чика бешено заколотилось. Он вошел в ворота спортплощадки. Он пошел по лужайке к шелковице, стараясь шуметь травой, чтобы Мотя его услышал. Услышав эти шаги, Мотя приподнял голову, спросонья зевнул и посмотрел на Чика. Чик поздоровался с ним и, ничего не говоря, бросил на него взгляд, полный такого тоскливого напоминания, что, кажется, Мотя догадался. Во всяком случае, он еще раз зевнул и вдруг сам спросил у Чика: -- Керопчика не видел? -- Видел, -- ответил Чик, едва сдерживая прихлынувший восторг, -- в детском парке в карты играет. Чик невольно, но отчасти и сознательно придал своему голосу такую интонацию: ему ли после обещанного Мотей возмездия спокойно играть в карты?! -- Приведи его сюда, -- сказал Мотя и, лениво вынув из кармана папиросы "Рица", закурил. -- Сейчас, -- сказал Чик и, выбравшись на улицу, изо всех сил помчался к парку. У входа в парк он остановился и отдышался. Он боялся, что Керопчик что-нибудь заподозрит и сбежит. Нельзя вспугивать дичь раньше времени! Он спокойно подошел к играющим в карты. -- Керопчик, -- сказал Чик, -- тебя Мотя зовет... -- А где он? -- спросил Керопчик, не вынимая изо рта папиросы и подымая над картами свои, сейчас прищуренные от дыма, прозрачные козьи глаза. -- На спортплощадке, -- сказал Чик. -- А что он хочет? -- спросил Керопчик. Чик окончательно уверился, что Керопчик ничего не знает о ждущем его возмездии. -- Не знаю, -- сказал Чик, -- он спросил меня: "Керопчика не видел?" Я сказал: "Видел". Тогда он сказал: "Приведи его сюда". Теперь все игравшие в карты бросили играть и прислушивались к тому, что говорит Чик. -- Ты с ним дела не имел? -- спросил один из игравших. -- Никогда, -- сказал Керопчик и пожал плечами. -- Ну пойди, -- сказал тот, что держал колоду, -- раз Мотя зовет, значит, что-то хочет узнать. -- Я сейчас прикандгхаю, -- сказал Керопчик и, сунув во внутренний карман пиджака кучу мятых денег, лежавших возле него, встал. Он отряхнулся и, плотнее заложив в брюки сбившуюся рубашку, затянул пояс. Чик и Керопчик вышли из парка и пошли в сторону спортплощадки. Чик заметил, что Керопчик, пока они выходили из парка, шел бодро, но потом приуныл. -- А вид у него какой? -- спросил Керопчик. -- Обыкновенный, -- сказал Чик. Они свернули в глухой переулок, в конце которого была спортплощадка. -- Братуха пишет? -- вдруг спросил Керопчик. -- Да, -- сказал Чик и почувствовал, как что-то в нем кольнуло. Он вспомнил, что брат его и после того футбольного матча много раз мирно встречался и разговаривал с Керопчиком. Это Чик помнил обиду, но сейчас она ему показалась не очень важной. -- Хороший парень был, -- сказал Керопчик про брата. Чик промолчал. -- Не жадный, -- добавил Керопчик после некоторой паузы. Они уже были совсем рядом со спортплощадкой. Они вошли в нее. Мотя сидел на траве и ожидал их. -- Привет, Мотя! -- бодро сказал Керопчик, когда они подошли. Мотя ничего не ответил и продолжал сидеть. Он даже не поднял головы. Во рту у него дымилась папироса. -- Ты меня звал? -- спросил Керопчик. Мотя опять ничего не ответил, а, тяжело поднявшись и не вынимая папиросу изо рта, сказал: -- Раздевайся... -- За что, Мотя?! -- удивился Керопчик. -- За... -- спокойно ответил Мотя и лениво наотмашь ударил Керопчика по лицу. Голова Керопчика мотнулась назад. -- За что, Мотя?! -- снова спросил он. -- За... -- спокойно повторил Мотя, -- раздевайся... Чику стало ужасно неприятно. Но почему он ему не говорит, за что, подумал Чик, и, главное, почему он его раздевает?! Керопчик молча снял пиджак и протянул его Моте. Чик вспомнил, как он небрежно впихивал деньги в карман пиджака. -- Держи, -- кивнул Мотя Чику. Чику стало совсем неприятно, но возразить он не посмел. До сих пор он был свидетелем возмездия, о котором так мечтал, а теперь стал как бы его соучастником. Чик держал пиджак на полусогнутой руке, стараясь как можно меньше притрагиваться к нему. -- Раздевайся, -- снова сказал Мотя и отплюнул окурок. -- За что?! За что, Мотя? -- отчаянно спросил Керопчик. -- Я же сказал, -- Мотя снова тяжело и лениво ударил Керопчика по лицу. Голова Керопчика опять отмотнулась. Он расстегнул рубашку и стянул ее с себя, обнажив голую грудь, на которой был наколот орел, уносящий девушку. Наколка эта сейчас показалась Чику жалкой. Керопчик положил рубашку на пиджак. -- Корочки, -- приказал Мотя. Керопчик поспешно снял свои туфли и, не зная, как их вручить Чику, замешкался, -- Свяжи шнурками, чудило, -- посоветовал Мотя, и Керопчик стал поспешно связывать шнурки туфель неслушающимися пальцами. Наконец он их связал и перекинул связанные туфли через полусогнутую руку Чика. Чем больше тяжелела рука Чика, тем сильнее он чувствовал свое участие в том, что делал Мотя, и ему это было ужасно неприятно. Кроме этого, он еще боялся, что кто-нибудь из редких прохожих на этой улице окажется знакомым и донесет тетушке, что он принимал участие в грабеже. Но редкие прохожие не обращали внимания на то, что происходило здесь. В конце спортплощадки стоял домик, выходивший окнами на спортплощадку. Там жил один нервный тип, ненавидевший эту спортплощадку, потому что мяч иногда попадал в окна его домика. Это случалось очень редко, потому что домик стоял достаточно далеко, но хозяин все равно был очень нервным и, бывало, часами следил из окна в ожидании, когда мяч перелетит в его дворик или попадет в окно. Сейчас он стоял у окна, и даже издали было видно, что он таращит белки глаз и как бы рвется выпрыгнуть в окно. Жена, стоя за ним, удерживала его. Чик понимал, что его не столько удерживает жена, сколько собственный страх. Неужели он его и брюки заставит снять, с ужасом подумал Чик, когда Керопчик повесил ему на руку свои перевязанные шнурками туфли. -- Шкары, -- приказал Мотя, словно отвечая Чику. -- Хоть скажи, за что! -- снова отчаянно попросил Керопчик. Лицо его побледнело, и только на щеке, куда его дважды ударил Мотя, горело красное пятно. -- Я же тебе сказал, -- спокойно отвечал Мотя. -- Повторить? Керопчик, расстегнув пояс, стал дрожащими руками снимать брюки и долго не мог вытащить ногу из одной штанины, наконец, вывернув ее, снял брюки и положил их на уже немеющую руку Чика. Теперь Керопчик стоял в носках и сатиновых трусиках, и орел, уносящий девушку, наколотый на его груда, казался еще более нелепым. Чику стало его страшно жалко. Ему стало стыдно, что все это случилось благодаря его стараниям. Чтоб уменьшить этот стыд, он старался припомнить, как Керопчик дразнил его старшего брата, как тогда ему было больно и тяжело слышать его гнусное пение, он старался вспомнить, как Керопчик нагло опрокинул лоток Алихана, но все это сейчас почему-то казалось не таким уж важным по сравнению с унижением, которому подвергал его Мотя. -- Неужели он в таком виде заставит пройти по городу, и неужели я должен буду идти рядом и нести его одежду?" -- с тоскливым отчаянием думал он. Когда Керопчик положил, вернее, даже повесил брюки на согнутую руку Чика, нервный домовладелец схватился за голову, а потом решительным движением высунулся из окна, словно хотел спрыгнуть, но жена его опять удержала. Из другого окна выглядывали трое черноглазых детишек и с большим любопытством следили за происходящим на спортплощадке. -- Ну, теперь трусы, -- сказал Мотя, -- а носки можешь оставить. -- Трусы я не сниму, -- вдруг сказал Керопчик и еще сильнее побледнел. В его прозрачных глазах появилось выражение смертельного упорства загнанной козы. Он приподнял голову и прямо смотрел на Мотю, ожидая удара. Мотя не стал его ударять, а спокойно вынул из бокового кармана финский нож. Страх и ужас сковали Чика. Неужели он его будет убивать, мелькнуло у него в голове, как же это может быть? -- Сымай, -- сказал Мотя и посмотрел в глаза Керопчика своим холодным брезгливым взглядом. -- Не сниму, -- сказал Керопчик тихо и еще больше побледнел. Мотя взял свой финский нож за лезвие и, оставив острие свободным пальца на три, наклонился и всадил нож в голое волосатое бедро Керопчика. Приступ тошноты подкатил к горлу Чика. Керопчик неподвижно стоял и только слегка дернулся, когда нож вошел ему в ногу. Мотя разогнулся и посмотрел на Керопчика своими холодными глазами, и вдруг Чику показалось, что он понял смысл выражения его глаз: человеческое тело беззащитно против ножа и пули и потому сам человек достоин презрения. Густая пунцовая капля крови появилась на том месте, куда Мотя всадил нож. И только Чик удивился, что оттуда не идет кровь, как Керопчик переступил с ноги на ногу и из ранки полилась тоненькая быстрая струйка крови. Она пошла вдоль ноги и затекла за носок. -- Сымай, -- повторил Мотя. -- Не сниму, -- ответил Керопчик, глядя на Мотю, и глаза его теперь были похожи на две ненавидящие раны. Мотя наглядно перехватил лезвие финки, так что теперь он освободил его от острия примерно на четыре пальца и, наклонившись, всадил лезвие в другую ногу Керопчика. Керопчик вздрогнул, но опять не сошел с места, и только Чик услышал, как у него скрипнули зубы. И опять Чик, как сквозь сон, удивился, что из ноги не идет кровь, и опять Керопчик переступил с ноги на ногу, и струйка крови, еще более обильная, полилась вдоль ноги, извиваясь и выбирая русло между густыми курчавящимися волосками. -- Негодяй, что ты делаешь! -- вдруг с улицы раздался чей-то зычный голос, и через секунду в воротах спортплощадки появился высокий человек в военной форме. Чик успел заметить, что Мотя посмотрел на него, никак не изменившись в лице, его глаза по-прежнему светились спокойным брезгливым холодом. В то же время он заметил, что Керопчик не только не обрадовался этой неожиданной помощи, а с явным раздражением смотрит в его сторону. Не успел военный пройти и половину расстояния от ворот до того места, где они стояли, как из окна в самом деле выпрыгнул нервный домовладелец и с криком помчался в их сторону. -- Милиция! -- кричал он дурным, блеющим голосом. -- Я все видел! Я свидетель! Милиция! Военный и домовладелец, сверкавший безумными глазами, почти одновременно подступали к Моте. Военный что-то возмущенно говорил Моте, но голос его полностью заглушался голосом домовладельца. -- Шакал! Гитлер! -- кричал он. -- Идем милиция! Я свидетель! Мотя в это время спокойно всовывал нож в боковой карман бушлата. -- Пирячит! Пирячит! -- с торжествующим злорадством закричал нервный. -- А кировь куда пирятать будешь?! И он показал на окровавленные ноги Керопчика. Вдруг Мотя выхватил из кармана, куда он прятал нож, пистолет и с криком: -- Ложись! -- выстрелил два раза. В первое мгновение Чику показалось, что он убил домовладельца и военного, потому что оба они упали как подкошенные, и только через секунду Чик понял, что Мотя стрелял в землю. Почти сразу после выстрелов раздался истошный голос жены домовладельца, и Чик увидел, что она бежит к ним, рвя на себе волосы и крича, как по покойнику. Чик не понял, выпрыгнула она в окно или влетела через вторые ворота, которые были расположены возле их домика. Услышав крики жены, тот приподнял голову, издали показывая, что он вполне жив-здоров и только удивляется ее странному поведению. Увидев, что муж ее жив, жена бросилась к Моте. -- Мамочка, не убивай! Его не жалко -- дети жалко! Мамочка, не убивай! Тут Чику показалось, что Мотя немного растерялся. -- Ладно, ладно, -- сказал он, слегка отстраняясь от нее, и, обращаясь к военному, приказал: -- Встать! Рука его, до этого свободно державшая пистолет, отвердела. Домовладелец, лежавший рядом с военным, сейчас посматривал на него, как бы удивляясь, откуда здесь могло появиться это чужеродное существо. Военный молча встал. -- Кругом шагом марш! -- приказал Мотя, и высокий, сильный на вид военный, посмотрев на Мотю ненавидящими глазами, молча повернулся и, опустив голову, ушел. Но ведь у него нет оружия, подумал Чик, стыдясь за военного и жалея его, а Мотя может сделать все, что захочет. -- Вставай ты тоже, -- обратился Мотя к домовладельцу и, пряча пистолет, брезгливо передразнил: -- "Милиция"... Тот вскочил на ноги и слегка отряхнулся не столько от пыли, сколько показывая, что с недоразумением покончено и вообще оно было незначительным. -- Какой милиция?! -- отвечал он Моте. -- И гиде милиция?! Зайдем мой дом, гостем будешь, да? Гудаутское вино выпьем, да? -- Пошли, -- вдруг сказал Мотя, охватывая всех глазами. -- Спасибо, мамочка! -- снова запричитала женщина. -- Цыц! -- прикрикнул на нее муж и пригрозил пальцем. -- Иди что-нибудь приготовь! Женщина быстрыми шагами, переходящими в побежку, пошла вперед, а следом двинулись все четверо. Впереди Мотя с хозяином, а чуть позади Керопчик в сатиновых трусиках и в носках, а рядом с ним Чик, оглушенный всем случившимся, с одеждой Керопчика, висящей на онемевшей руке. И пока они переходили спортплощадку, и пока, выйдя на улицу, входили в дом, у ворот домов, расположенных напротив, стояли люди и молча следили за ними. Чик знал, что все они появились, как только раздались выстрелы, во всяком случае, никак не позже. Он также знал, что никто из них не пожалуется в милицию и не расскажет об увиденном. Чик запомнил выражение лица хозяина, когда он, гостеприимно распахнув дверь, пропускал туда всех и одновременно поглядывал на улицу, как бы говоря ближайшим соседям: "Хочу -- зову милицию, хочу -- приглашаю в гости. Это мое дело". Гости прошли по довольно темному коридору, хозяин открыл дверь перед собой, и они вышли на светлую застекленную веранду, где стояло несколько больших бочек, как понял Чик, пустых. На одной из бочек стоял небольшой бочонок, и по влажной втулке было видно, что в нем есть вино. Хозяин достал висевший на стене резиновый шланг, поставил рядом с маленькой бочкой пятилитровую банку, открыл бочонок, сунул туда конец шланга, второй конец взял в рот и, втягивая щеки, стал высасывать оттуда вино. Вытянув шею, он быстро вынул изо рта конец шланга и сунул его в банку, куда мягко стала стекать розовая "изабелла". На веранде запахло виноградом. Все это он проделывал с лихорадочной быстротой, то и дело поглядывая на Мотю, словно стараясь убедиться в правильности своих действий. Когда вино стало стекать в банку, он торжествующе посмотрел на Мотю. Теперь он сам был убежден в правильности того, что он делал. Мотя взглянул на Чика и, кивнув на одну из бочек, сказал: -- Положь... Чик сбросил одежду Керопчика и освободил онемевшую руку. Он посмотрел на Керопчика, Керопчик посмотрел на Мотю, может быть, ожидая, что тот предложит ему одеться, но Мотя промолчал. Чик обратил внимание, что на противоположной стене веранды, над уютной тахтой, висел портрет Ломоносова. Точно такой же портрет висел у них в школе, и Чик никак не мог понять, откуда взялся такой портрет в этом доме. -- Красивый мужчина, да, -- сказал хозяин, обратив внимание на то, что Чик смотрит на портрет Ломоносова, и как бы объясняя причину появления здесь этого портрета. "Вот уж не сказал бы", -- подумал Чик. Круглое лицо Ломоносова под париком никогда не казалось Чику красивым. Хозяйка внесла большую миску с нарезанными помидорами и огурцами и, поставив ее рядом с вином, вышла. -- Сейчас один-два стаканчика, пока курица будет, -- сказал хозяин, разливая вино. Пили почему-то из пол-литровых банок. Хозяин произнес тост за Мотю. Он говорил, все время повышая голос, и, как догадывался Чик, все больше и больше пьянел от радости, сознавая миновавшую опасность. В конце концов он сказал, что город не так дрожит, когда пролетает "юнкерс", как дрожит, когда проходит по его улицам Мотя. Держа банку в руке, Мотя слушал его с выражением угрюмой благодарности. Чик все время думал, как бы ему уйти отсюда, но не знал, как это сделать. Он боялся, что, когда они напьются и уйдут отсюда, ему придется по всему городу нести одежду Керопчика, если Мотя не сменит гнев на милость. Когда хозяин дошел до "юнкерса", Мотя попытался его остановить. -- Ладно, -- сказал он, приподняв банку и показывая, что тост затянулся, а ему хочется выпить. -- Цыц! -- прикрикнул вдруг на него хозяин.-- Когда за тебя пьют, ты должен слушать и молчать. И Мотя в самом деле промолчал. -- Аллаверды к нашему Керопчику! -- сказал хозяин, выпив свою банку до конца, и, перевернув ее, показал, как от души до последней капли он выпил. И Керопчик произнес тост за Мотю, стоя в своих сатиновых трусах, с кровавыми ручейками запекшейся крови на волосатых мускулистых ногах. Он говорил, всем своим видом показывая, что стоит выше личной обиды, может быть, по ошибке нанесенной ему Мотей. Выпив свою банку, он сделал несколько шагов к бочке, поставил банку и взял из миски ломоть помидора. Когда он шагнул, Чик заметил, что от его ног остаются грязно-кровавые следы. Мотя тоже это заметил. Чик молча пригубил банку. Хозяин хотел заставить его выпить, но Мотя знаком показал, что Чику пить необязательно. Выпив свою банку с вином, Мотя тоже взял из миски большой ломоть помидора и кружок огурца, отправил их в рот и, жуя, мотнул головой на ноги Керопчика. -- Поди вымой... -- В бочке вода! -- охотно отозвался хозяин, словно мытье ног Керопчика входило в его планы, только он ждал удобного случая. Хозяин распахнул дверь веранды и кивнул на бочку, стоявшую под водосточной трубой. -- Можно папиросу возьму? -- сказал вдруг Керопчик, показывая Моте на пиджак. Последовало долгое молчание. Мотя смотрел на Керопчика, словно пытаясь его узнать. Потом он медленно полез в карман и вынул оттуда пачку папирос "Рица". Он закурил сам и дал закурить Керопчику. С дымящейся папиросой в зубах Керопчик уверенно прошел во дворик. -- Чик, попроси у хозяйки кружку, -- крикнул он оттуда. Чик прошел в темный коридор и оттуда вошел в кухню, где хозяйка ошпаривала курицу в кипятке, чтобы ощипать ее. Чик с тоскою подумал, как это долго все будет продолжаться. Он еще обратил внимание на то, что детей нигде не видно. Наверное, хозяйка их куда-то услала или спрятала в другой комнате. Хозяйка дала ому кружку и большую чистую тряпку, чтобы Керопчик мог вытереть ноги. Вид у нее был очень подавленный. Перед Чиком ей нечего было изображать гостеприимную хозяйку. Когда Чик вышел из кухни и проходил по веранде, хозяин и Мотя пили по второй банке. Чик подошел к водосточной трубе, где рядом с бочкой стоял Керопчик. Он уже снял свои носки и, сделав несколько глубоких затяжек, докурил папиросу и выбросил ее. Чик поливал ему из бочки, а Керопчик сначала вымыл носки, повесил их на край бочки и стал мыть ноги. Он с лихорадочной быстротой соскребал с ног кусочки спекшейся крови. Он очень тщательно мыл ноги. Он их так мыл, словно надеялся, что все, что было, сейчас смоет и все забудется, а Мотя вернет ему одежду. Самые ранки, куда ударял его Мотя, покрылись засохшей корочкой крови, и он не стал их трогать, чтобы они не кровоточили. То ли от воды, то ли от волнения Керопчика колотил озноб. Он надел свои влажные чистые носки, и они с Чиком поднялись на веранду. Хозяин разливал по третьей банке. Мотя курил. Чик прошел с кружкой на кухню. Он поставил кружку на стол. Хозяйка его даже не заметила. Он тихо вышел в коридор, но повернул не на веранду, а прямо к выходу на улицу. Он распахнул дверь и, не веря своему освобождению, вышел на улицу. Он сделал несколько шагов в сторону дома, а потом не выдержал и побежал. Он бежал до самого дома, словно выныривая и выныривая, просыпаясь и просыпаясь от ужасного сна. Дома никто ничего не знал о случившемся, люди ничего не знали о том, что происходит у них под носом. А может, вообще ничего не было? Во всяком случае, Чик перестал ходить на спортплощадку, где любил отдыхать Мотя. Зимой Мотю арестовали, и, по слухам, он получил громадный срок и больше никогда в их городе не появлялся. С того самого дня Чик потерял интерес к людям с холодными стальными глазами. Он больше не испытывал романтического любопытства к людям преступного мира. Он даже впал в обратную крайность, то есть, увидев человека с такими глазами, он начинал подозревать его в преступных склонностях, хотя обладатели таких глаз иногда бывали людьми даже слишком благопристойными. Что касается Керопчика, то его тоже пару раз арестовывали по мелочам, и он в конце концов образумился и стал сапожником по модельной дамской обуви. Он работает на том же базаре, и будочка его изнутри увешана снимками кинозвезд и звезд мирового футбола. 1 Настроение. -------- Ремзик В тот вечер они сидели на теплых ступеньках крыльца, и Ремзик рассказывал про подвиги своего дяди, военного летчика, ночного бомбардировщика. Дом, на крылечке которого они сидели, принадлежал директору кондитерской фабрики. Из распахнутых окон, оклеенных крест-накрест бумажными полосами, доносились звуки патефонной музыки. Девочки, подружки директорской дочки Вики, учились танцевать. Они приглашали и мальчиков, но Ремзик отказался за всех, и мальчики остались на крыльце. Им всем было по двенадцать лет, и Ремзик считал, что им рано учиться танцевать. И вообще сейчас не время, сейчас идет война. Кроме того, на нем была обувь из расслоенных старых покрышек, которую многие теперь носили и называли ее "мухус-сочи", имея в виду, что ей нет сносу. Ноги в этих резиновых башмаках прели, и это чувствовалось в помещении, и от этого Ремзик испытывал некоторую неловкость. Время от времени директорская дочка высовывала голову из окна и смотрела на крыльцо, где сидели ребята, с рассеянной бесплодностью стараясь заинтересоваться рассказом Ремзика. Несмотря на то что на улицах и в домах не было света из-за светомаскировки, лицо девочки было хорошо видно -- на небе стояла большая, яркая луна. В лунном свете лицо девочки казалось более взрослым. Лицо ее Ремзику было приятно, но он никогда в жизни ни ей, ни кому другому не признавался в этом. Он считал, что ему, двенадцатилетнему мальчику, девочка вообще не должна нравиться, тем более сейчас, когда идет война. Не сумев заинтересоваться рассказом Ремзика, девочка уходила в глубину дома, в другую комнату, где горел свет и играла музыка, постыдной сладостью обволакивавшая душу мальчика. Ремзик знал все эти пластинки, потому что все они и многие другие были у тети Люси, жены дяди, которую он привез из Москвы. Да, дядя Баграт ничего на свете не боялся. С самого начала войны он летал в тылы врага, и его ни разу не сбили. Один раз ранили в ногу осколком зенитки, но сбить ни разу не сбили. И тогда ему удалось дотащить самолет до аэродрома. Мало того что он был замечательным летчиком, он еще был и везунок. Он летал на "ПО-2" с хвостовым номером 13. Ни один летчик даже близко не хотел подходить к самолету с таким невезучим номером. А он летал, и хоть бы что! Правда, в самолет попадало множество осколков, и он был весь в латках, но мотор ни разу не был задет. Вообще ему всегда во всем везло! Ну хотя бы такой случай! Мальчик задумался, стоит ли рассказывать такой случай, потому что его навряд ли можно было назвать подвигом, но случай этот полностью оправдывал его прозвище везунка. Кстати, он уже про все подвиги дяди рассказал, а ему хотелось и про тот случай вспомнить. ...Это был такой случай, когда они с фронтовым другом приехали в Москву на кратковременный отдых. У них у обоих были полные, ну представляете, полные-преполные планшеты денег. И они на радостях так крепко выпили в ресторане, что обо всем забыли. Просто ничего не помнили. А у них были полные-преполные планшеты денег. Они в ресторане угощали не только музыкантов, но и просто кого попало, потому что денег у них было полным-полно. У них просто планшеты лопались от денег, потому что они целый год не были в отпуску, а на фронте денег тратить негде, да к тому же он еще был холостой. А утром они проснулись в гардеробе у швейцара. Оказывается, они там проспали всю ночь, подложив под голову планшеты. И никто у них не вытащил планшеты из-под головы, а ведь кругом жулики -- война! Просто смешно! И они для смеха пересчитали деньги в своих планшетах, и оказалось, что никто ничего не взял, кроме того, что они потратили в ресторане каких-нибудь (для них, конечно) две тысячи... -- Мальчики, может, вы все-таки зайдете? -- сказала Вика, опять некоторое время выглядывая в окно и бесплодно пытаясь заинтересоваться рассказом Ремзика. -- Охота была в жару в комнате сидеть, -- за всех сказал Ремзик и посмотрел на нее своими большими глазищами. Девочка снова исчезла в окне. -- А то зайдем, может, угостят? -- сказал Чик и искоса посмотрел на Ремзика. -- Сейчас все на карточки живут, -- рассудительно отрезал Ремзик. -- Много ты знаешь, -- возразил Чик, -- у них бывают бракованные пончики и конфеты, еще вкуснее, чем небракованные... -- Чик правду говорит, -- сказал Лесик. Он жил с Чиком в одном дворе и всегда его поддерживал. Из окон донеслась веселая музыка "Кукарачи", которую так любила жена дяди, тетя Люся. -- Или взять, как он женился, -- продолжал Ремзик, нежно улыбаясь чудачествам дяди, -- опять приехал в Москву на три дня, уже с другим товарищем... Вдруг увидел на главной улице Москвы красивую девушку с тяжелой сумкой. И вот он говорит товарищу: "Я сейчас помогу этой девушке, и она будет моей женой..." И что же? Он догнал эту девушку, помог ей донести сумку до дому, и она стала его женой. -- Ух ты! -- удивился Лесик. -- Только из-за этой сумки согласилась? -- Может, у него опять был полный планшет денег? -- с некоторым ехидством заметил Чик. Ремзик не заметил этого ехидства, он только заметил глупость такого предположения. -- Не в этом дело, -- сказал он, -- в тот раз у него не было планшета с деньгами. Просто она всю жизнь мечтала встретиться с таким боевым летчиком. А ему повезло, потому что она мечтала, а он ее именно заметил. -- Пацаны, -- кивнул Чик на окна, -- может, угостят... Они однажды угощали горелыми конфетами... Еще мировее, чем настоящие... -- Кто тебя угостит, если все на карточки живут, -- снова заметил Ремзик, -- другое дело, если родственники из деревни привозят что-нибудь... Но у них нет в деревне родственников... -- Ну тогда расскажи что-нибудь интересное, -- сказал Чик, -- а то -- напился, женился... Скукота... -- Ты сначала узнай, с кем напился, а потом говори, -- ответил Ремзик, обидевшись за дядю. -- Он напился, -- продолжал Ремзик, оживляясь оттого, что вспомнил еще один нерассказанный случай, -- с тем летчиком, которому спас жизнь. Это был замечательный случай. Летчика этого подбили над Брянскими лесами, и он успел передать по радио, что не дотягивает до линии фронта. Видно было, что он пошел на вынужденную посадку, но больше о нем ничего не было известно. Два дня все летчики аэродрома его искали... Вдруг Ремзик ощутил, что в густой тени дома на противоположной стороне улицы стоит человек. Неосознанное омерзение и страх пронзили мальчика. Так бывает во сне, когда видишь человека, добродушно разговаривающего с тобой и улыбающегося тебе, но ты знаешь, что он хочет тебя убить. В первое мгновение он подумал, что это шпион какой-нибудь, а потом понял, вернее, угадал, что это тот доктор из госпиталя, где работает тетя Люся. Он иногда к ним заходил. Он заходил даже тогда, когда дядя прилетал на два-три дня с попутным транспортным самолетом. Человек почти полностью сливался с чернотой тени каменного дома, у которого он стоял. И все-таки, если приглядеться, силуэт его слегка обозначался, словно оживший и страшный кусок этой черноты. Чуть бледнеющая полотняная кепка увенчивала его страшный силуэт. Он стоял неподвижно в густой черной тени и чего-то ждал. Но чего? Омерзение догадки пронзило мальчика: "Он ждет, когда мы разойдемся! Так, значит, мама была права!" -- Ну а потом? -- донесся до него голос Чика. -- Ты что, оглох? -- Его искали все летчики, -- сказал Ремзик, напрягая волю, чтобы никто ничего не заметил, -- но нашел его мой дядя. Он верил в него и потому правильно искал... Он верил... -- Да знаем, что верил, -- перебил его Чик, -- но почему именно он нашел его? -- Потому что он верил, -- упрямо повторил Ремзик, -- он верил, что его друг такой же опытный летчик, как и он сам. К тому времени уже мало оставалось опытных летчиков. На том аэродроме только их двое и оставалось, и потому он верил в него. В лесах бывают тысячи всяких полян. Но дядя верил в него и потому искал его по-своему. Он снижался над теми полянами, на которых он сам мог бы приземлиться. А над другими полянами он не снижался, потому что друг его был такой же опытный летчик, как и он сам... И учтите, -- продолжал он, -- дядя рисковал жизнью, потому что немцы могли найти самолет его друга и устроить там засаду. И потому он спешил, чтобы опередить немцев. -- Но ведь товарищ его мог бы махнуть рукой, -- сказал Лесик, -- тогда было бы ясно, что там немцев нет... "Махнуть рукой"! -- с горечью повторил Ремзик и украдкой взглянул в тень, где продолжало стоять что-то темное, зловещее... -- По-твоему, он сел в тылу врага и зажил в самолете, как в кибитке? Нет, он спрятался в лесу и только по гулу мотора догадался, что это наш самолет кружится над поляной. Он выбежал на поляну, дядя посадил его в свой самолет и прилетел на аэродром. Он был отчаянный храбрец, он даже предложил командованию сейчас же лететь туда с механиками, починить повреждение и забрать самолет... -- Но почему был, Ремзик, -- спросил Абу, -- он ведь жив? -- Конечно, жив, -- сказал Ремзик с мстительной силой и снова нащупал глазами ненавистную тень в полотняной кепке. Он подумал: "Он ждет, чтобы мы все разошлись, а потом он войдет через парадную дверь и ляжет в комнате, в которой дядя жил со своей женой. Там даже нет второй кровати". -- Пацаны, тише, кажется, "мессершмитт" летит! -- сказал Чик. Ребята замерли, прислушиваясь, но в этот миг в доме заиграла пластинка под названием "Брызги шампанского", и вдруг, словно пластинка сама вдребезги разлетелась, на Чернявской горе с каким-то запоздалым бешенством залаяли зенитки. Девочки в доме завизжали и выключили патефон. Мальчики вскочили на ноги и, подняв головы, искали в небе одуванчики разрывов. Но их не было видно. Только было слышно, как высоко в небе раздаются еле слышные звуки разрывов, похожие на тот звук, который издают губы человека, когда он пускает из рта кольца табачного дыма: пуф, пуф, пуф. Снова загремели зенитки. По небу зашарахались прожекторные лучи. К зениткам на Чернявке присоединились зенитки с Маяка. Прожекторные лучи шарахались по небу, то скрещиваясь, то разбегаясь, но самолета не было видно, и только было слышно, как позвякивают оклеенные окна домов, отражая залпы зениток. В промежутках между залпами высоко в небе продолжал зудеть "мессершмитт". Потом залпы совсем замолкли, а по небу все еще бегали прожекторные лучи, словно чувствуя свою вину за то, что не смогли остановить или вовремя заметить немецкого летчика. -- Опять ушел, -- сказал Чик и сердито сплюнул. -- На Чернявке девчонки-зенитчицы, кого они могут сбить? -- сказал Абу презрительно. -- Я и то раньше услышал, -- сказал Чик. -- Настоящие зенитчики на фронте, -- сказал Ремзик, -- кто их будет держать в тылу... Он очень боялся, что кто-нибудь из мальчиков заметит его волнение. Кажется, никто ничего не заметил. Он снова вгляделся в тень дома на противоположной стороне тротуара, но там сейчас никого не было. "Может, мне тогда показалось", -- подумал он. Вернее, попытался подумать. Но он знал, что ему ничего не показалось. Человек этот стоял в тени дома, расположенного рядом с их домом. Если бы он оттуда ушел направо, ему пришлось бы проходить мимо школьного забора, где очень короткая тень, и его было бы видно. Если бы он, пройдя дом Ремзика, пошел бы дальше, то его было бы видно в промежутке между их домом и домом Чика, там тоже короткая тень, от забора. Значит, он вошел в их дом через парадный вход, который открывали, только когда приезжал дядя, и раньше, когда еще был папа... Давняя боль пронзила Ремзика, словно новая боль сорвала кожицу со старой раны: "Па, я больше никогда-никогда не сдрейфлю! Ведь я все-таки был тогда маленький! Ты же помнишь?! Мне же было тогда восемь лет!" ...Он подумал: наверное, когда мы выходили со двора Чика, он как раз подходил к нашему дому и, заметив нас, остановился в тени. А мы, как назло, сели на крылечке директорского дома, и он не мог сдвинуться с места, потому что боялся, что я его замечу.